Юру Румянцева Леонид встретил около вокзала и был поражен его формой — коричневой тужуркой с блестящими пуговицами, брюками с тоненькими красными лампасами и фуражкой французского образца с кокардой.

— Ты где работаешь? — спросил Леонид, любуясь формой Юры и невольно в душе завидуя ему. Еще бы, имеет постоянную службу!

— Проводником в Вагон-Ли. Международное общество спальных вагонов. Езжу сейчас с поездом Харбин-Чанькунь, а сначала гоняли по линии Пограничная — Маньчжурия. В пути, братец, все время, — хвастливо бросил Юра. — Жизнь на колесах!

— А жалованье какое?

— Жалованье, ничего, сносное, да и с приработки есть! Слушай, — сказал Румянцев, помолчав и явно испытывая удовольствие от того, что Леонид не мог оторвать глаз от его формы, — у тебя же дядька большой начальник на дороге, пусть он напишет о тебе Глуту, это главный контролер, попросит принять тебя на работу, сейчас как раз набирают проводников. Действуй! — снисходительно бросил Юра на прощанье.

Мысль, что он может устроиться на постоянную работу, полностью захватила Леонида. В тот же день он написал письмо дяде Семену с просьбой срочно прислать рекомендацию главному контролеру Вагон-Ли для приема на должность проводника. Теперь все помыслы были направлены на ожидание письма, и ни о чем другом он не мог думать. Казалось, что время идет очень медленно и было боязно, что когда придет письмо от дяди Семена, то набор проводников уже кончится.

Мать к возможности устроиться проводником отнеслась не радостно. Ее прежде всего пугало, что Лене придется подолгу быть вдали от нее, что ездить в поездах опасно — могут быть крушения, что работа проводника грязная и тяжелая. Но Леонид уверял, что никаких крушений быть не может, работа, как сказал Юра Румянцев, легкая, да еще и приработки есть.

Письмо от дяди Семена пришло довольно быстро. Он писал главному контролеру Вагон-Ли довольно пространную просьбу принять племянника на должность проводника, рекомендовав его честным, исполнительным и старательным. На этот раз дядя Семен на похвалы не поскупился. Должность и подпись он вывел особенно четко, видимо, чтобы подчеркнуть их значимость.

Контора Международного общества спальных вагонов была обставлена солидно, как обязывало ее иностранное происхождение. В большом кабинете, за необъятным письменным столом Леонида принял мрачного вида мужчина, молча взявший письмо дяди Семена.

— Вы говорите по-английски? — спросил с сильным акцентом главный ревизор.

— Говорю, но слабо, — каким-то не своим голосом ответил Леонид, решив, что сейчас ему откажут.

Но Глут так же молча, написал что-то на письме дяди Семена и протянул его Леониду.

— Идите в контору оформляться проводником. Если бы вы знали английский язык, то принял бы Вас ресевером. (Позднее Леонид узнал, что ресевер — это заведующий вагон-рестораном).

Не чуя под собой от радости ног, пробормотав слова благодарности мрачному Глуту, Леонид выскочил из кабинета. Принят! Принят на настоящую работу! Казалось, что впереди открываются какие-то особенные горизонты.

Дальнейшее развивалось с необычной легкостью, поскольку главный барьер был преодолен. В конторе тощего вида мужчина заполнил документы о приеме Леонида на должность проводника, прочитал ему коротенькое нравоучение о том, как должен вести себя работник Международного общества спальных вагонов, обслуживающего поезда почти всех европейских стран, написал записку в мастерскую, где шили формы для работников Вагон-Ли, предупредив, что за форму будут высчитывать.

Из мастерской Леонид снова вернулся в контору, уже чувствуя себя кадровым работником французского общества. Это ощущение сразу подтвердилось тем, что его направили на депо говорить к отправке резервные вагоны. С каким-то внутренним трепетом зашел он в пахнущий краской, лаком и еще чем-то непередаваемым, дорожным, вагон.

— Что никак новенький? — спросил его пожилой мужчина, заправлявший постели.

— Новенький.

— Ну, давай, учись, как надо постели заправлять. Вагон-то я уже убрал, а постели потому сейчас заправляю, что поезд ночной, пассажиры сразу спать ложиться будут. Тебя как звать-то?

— Леонид. А Вас?

— А меня зови Пушкиным.

— Как Пушкиным? Почему?

— А потому, что это моя фамилия. Не веришь?

— Нет, я просто удивился. Думал, что Пушкин только один — поэт.

— Ну а теперь на второго посмотри. Давай, учись нашей премудрости.

Постель заправлять надо красиво, чтобы пассажиру приятно было, а главное, чтобы контролер не придрался.

— А вам работа здесь нравится? — с детской наивностью спросил Леонид.

— Интересная работа?

— А чего в ней интересного Работа как работа. Сам узнаешь. Конечно, кто лезу да опий возит, тот при деньгах, а только это опасно. Застукают — тюрьма!

— А как это возят? — с той же наивностью переспросил Леонид.

— Как, как? Очень просто — контрабандой! Ты, парень, видать совсем зеленый, только поди от мамкиной сиськи оторвался. Тебе сколько лет-то?

— Скоро двадцать будет!

— Эва, сколько! А щенок-щенком! Я в твои-то годы уже в окопах вшей кормил. Как с немцами началась война, так и забрали. Ты где раньше-то работал?

— Да так, по разным местам. Последнее время в мастерской штамповщиком.

И тут Леонид понял, что фактически он еще нигде не работал. Так, были какие-то случайные заработки, но твердой, определенной работы у него еще не было.

— Тут, парень, тоже не мед, — говорил Пушкин, переходя из купе в купе с кипами одеял. — Руки наломаешь, да и спину тоже, день не в день, ночь не в ночь, проводник всегда должен на ногах быть. Легкого хлеба, парень, не бывает. Поработаешь — сам узнаешь.

— А вы давно уже работаете?

— Я-то? Да, почитай, скоро десять годов будет. Привык уже. Мотаешься, мотаешься в поезде, только домой вернешься, а глядишь опять надо ехать. По правде сказать — надоело, дома не видишь, баба от меня уже отвыкать стала, ровно я так — знакомый какой, в гости только приезжаю. А ты-то не женат?

— Нет, пока нет!

— Ну, тебе полегше будет. Летом еще нечего, а зимой потяжельше. Отопление шуровать надо, а вагон иной раз старый, насос плохо качает, вот и шуруешь цельными ночами — тепло нагоняешь, а то пассажиры жаловаться будут. Ты, поди, раньше-то, сколько пассажиром ездил, не думал, как вашему брату-проводнику достается?

— А я один раз только ездил. Давно уже.

— Ну, ну, давай учись. Тут, в резерве, долго не задержат, пошлют на линию, а там закрутишься — день да ночь, день да ночь. Передыху-то здесь не дают.

И действительно, через несколько дней, как только была готова форма, Леонида назначили на рейс Харбин-Цицикар. Поезд этот ходил ночью — вечером выходил из Харбина, утром приходил в Цицикар, а тот же вечер уходил из Цицикара и утром прибывал в Харбин. И так неделями, месяцами, пока проводников не переводили на другие рейсы. С этим поездом ходил только один вагон Международного общества и был он всегда набит до отказа.

В первый рейс Леонида назначили вместе с проводником китайцем Лю Си-фу. Небольшого роста, худой, он довольно сносно говорил по-русски и отнесся к Леониду покровительственно.

— Эта рейса хороший, — говорил он, проверяя постельное белье в вагоне. — Тут только китайские люди ездят, чай много пьют, ресторана нету, проводнику фацай есть. Моя печеньки покупай, чай, тебе самовар работай, документы пиши, моя чай торгуй, деньги пополам.

Посадка пассажиров ошеломила Леонида. В вагон рвались толпы китайцев, большинство которых не имело плацкартных билетов. Надо было их оттеснить и пропустить только тех, у кого были плацкарты. И все же в вагон прорвалось много китайцев без плацкарт, забравшихся на верхние полки с узлами и корзинами. Когда поезд тронулся, Лю и Леонид стали проверять билеты и выпроваживать «зайцев» из вагона. Те не шли, упирались, Лю по-китайски объяснял им, что они сели не в тот вагон, и многих пришлось силой выталкивать из вагона. Воздух быстро пропитался специфическими китайскими запахами, дымом сигарет и трубочного табака, удушливого и густого, висевшего в проходах бурыми облаками. Курили, казалось, все — и мужчины и женщины, многие тянули удушливый дым из маленьких трубочек с длинными чубуками. Шум в вагоне не затихал всю ночь, гортанная речь прерывалась временами выкриками или руганью. Лю всю ночь носил чай и китайское печенье, показавшееся Леониду на вкус противным. Лю наливал из большого жестяного самовара очередную порцию стаканов, клал на поднос несколько печений, бегал, возвращался с пустыми стаканами, бросал в коробку из-под обуви, стоявшую в купе проводников, горсть бумажных денег и убегал со следующей порцией чая.

Леонид оформил всю документацию по вагону, записал плацкарты и через каждые двадцать-тридцать минут брал веник и совок и шел подметать вагон. Было удивительно — откуда пассажиры успевали набрасывать столько мусора — каких-то тряпок, бумаг, пачек от сигарет, окурков. Понятия о чистоте у пассажиров не было и весь мусор они бросали прямо под ноги.

Утром поезд пришел из Цицикар, пассажиры шумно вышли, вагоны отвели в тупик до вечера. От бессонной ночи и все еще стоявшего в вагоне табачного дыма болела голова, хотелось есть. Но когда они поели в плохеньком станционном буфете, Лю сказал, что надо сначала подготовить вагон к отправлению, а потом уже спать. С уборкой вагона они провозились пол дня, потом Лю посчитал выручку от чая и половину выручки протянул Леониду. Оказалось солидно, такую суму он у Порфирия Ивановича никогда за день не зарабатывал.

— Да не надо, — смущенно сказал Леонид. — Ведь я же не разносил чай!

— Тебе чего думай — моя обмани хочу? — рассердился Лю. — Ты другой работа делай, моя чай торгуй. Бери!

Между ними сразу установилась атмосфера доверия и взаимопомощи. В этом худом, почти испитом китайцев, вряд ли грамотном, оказалась добрая душа, и Леонид всегда потом вспоминал его с теплым чувством.

Из Цицикара поезд уходил тоже вечером, опять была та же суета и давка при посадке, удушливый табачный дым в вагоне, беготня Лю с чаем и подметание вагона через каждые двадцать минут. В Харбине, после того как вагон отвели в тупик, надо было составить документацию по поездке и отнести ее в контору. Домой Леонид приехал только после полудня и сразу завалился спать. Голова гудела от вагонного шума, от недосыпания, одежда пропиталась резким запахом китайского табака.

Матери дома не было, и пришла она, только когда Леонид собирался уже уходить.

— Вот видишь, — показал Леонид на деньги, лежавшие на столе, — с одной поездки сколько заработал!

— За что же это? — поразилась мать. — Тебе что чаевые дают, как лакею? Ну, знаешь, такого заработка я бы не хотела!

— Да что ты, это Лю чай продает и печенье, а доход пополам делит. Кто там чаевые давать будет? Там же одни китайцы.

Но мать все же с недоверием и подозрительностью отнеслась к таким доходам. Ей показалось, что тут что-то не совсем чисто.

— Лучше бы ты с этим делом не связывался, — сказала она. — Быть может это не разрешается.

— Да что ты, так все делают, где вагона-ресторана нет.

— Устал? — погладила она его по щеке. — Спать, поди, мало пришлось? Тоже, нашел себе работу! Будешь мотаться без сна и отдыха, только здоровье подорвешь.

— Работают же другие, а чем я хуже? — с наигранной бодростью ответил Леонид. — Ты будь спокойна, все будет хорошо. От Леокадии письма не было? — перевел он разговор.

— Нет, не было. Ну, ты смотри, будь осторожнее. Ведь я все время беспокоюсь о тебе, мало ли что в дороге может случиться!

Такие встречи с матерью стали не частыми. Все дни и ночи слились в бесконечную ленту посадок и высадок, шума в прокуренных вагонах, систематического недосыпания, уборки вагона и тяжелого сна в часы, когда вагон стоял в тупике. Только в воскресенье он заставал мать дома, но и тогда не удавалось поговорить, так как приходя домой, он сразу заваливался спать, а будила его мать только перед самым уходом, стараясь дать ему отоспаться.

Увидев как-то Леонида в форме проводника, Меньшиков сделал удивленные глаза и даже привстал на цыпочки.

— Что это за форма на Вас, молодой человек? Какая-то не русская? Разве в Харбине существует какая-нибудь иностранная армия?

— Нет, это форма проводника французского общества спальных вагонов.

— Да? А я уже подумал, что здесь сформирована какая-то иностранная воинская часть. Жаль, жаль, что не так!

Теперь Леонид все время куда-то спешил. Спешил в тупик, где стоял вагон, чтобы успеть убрать его к отправлению поезда, спешил в пути убрать вагон от мусора, боясь контролера, который мог сесть на любой станции, спешил после поездки в контору, чтобы поскорей добраться домой и отоспаться. Выходных дней администрация Международного общества спальных вагонов не предоставляла, полагая, что нет смысла менять установившиеся традиции, рассматривавшие проводников как безропотную рабочую силу, которую можно в любой момент уволить.

Это бесконечное мотание в поезде с короткими интервалами для сна как-то отупляло, голова всегда немного побаливала от недосыпания, сходить в кино или просто почитать книгу не было времени. Когда он работал в мастерской у Порфирия Ивановича, то все же вечера были свободными, теперь же каждый вечер был отправлением поезда, каждая ночь напряженной работой, а день заполнялся коротким сном и опять же работой.

Напарник Лю всегда был в ровном настроении духа и его, видимо, такая однообразная и утомительная работа не наводила на грустные размышления, как Леонида.

— Здесь очень хорошая работа, — говорил он Леониду. — Чисто одеваться можно, чай продавай — день мало-мало есть. Когда в деревне работал — деньги очень мало получай — все хозяин забирай, работать надо очень много, кушать очень плохо, одна чумиза и гаолян.

Да, видимо, по сравнению с работой китайского батрака работа проводника Вагон-Ли была отличной. Но Леонида утомляло не только физически, но и морально ее однообразие и бесперспективность. Он смотрел на старых проводников, ездивших уже по многу лет и, видимо, смирившихся со своим положением. У них всегда был не выспавшийся вид, редко кто из них шутил, среди них все больше были разговоры о том, когда и кого направят в резерв — во время нахождения в резерве все же удавалось несколько дней провести дома, хотя и приходилось целыми днями работать на уборке и подготовке вагонов к рейсам.

Как-то днем, по пути с вокзала, Леонид заскочил в мастерскую Порфирия Ивановича. Он уже отвык от ее полумрака, и его поразило — как это он смог так долго проработать в такой сырой и мрачной дыре.

Виктор, как всегда, стоял у штамповочного пресса, точно он и не отходил от него за все это время. Порфирий Иванович паял кастрюли, и от его паяльника тянулась струйка едкого дыма.

— Ну что, наниматься снова пришел? — не поднимая головы, спросил Порфирий Иванович. — Лучше чем у меня работенку не найдешь! А я еще подумаю — принимать тебя или нет.

— Нет, не наниматься, просто попроведовать пришел, посмотреть, как вы работаете.

— А что на нас смотреть? Мы не девки! — все так же, не поднимая головы, пробурчал Порфирий Иванович. — Работа наша мастеровая, не то что по городам разъезжать, как некоторые, — с ехидцей бросил он. — Ишь, расфрантился как, форма прямо как генеральская! Деньги-то, поди, лопатой гребешь?

— Нет, не лопатой, но зарабатываю лучше, чем у Вас.

— Ну, ну, только попомни — придешь наниматься — не приму!

— Пойдем, покурим, — оторвался от станка Виктор, — а то Порфирий Иванович тебя больно пугает, как бы не сбежал ты со страху!

— Ладно, ладно, — матюкнулся Порфирий Иванович, — не зубоскаль! Правду говорю. Зуб я на него имею. Зачем ушел из мастерской? Привык уже, работал хорошо, чего было срываться?

— Да от Вас, Порфирий Иванович, каждый сбежит, коли возможность будет, — Виктор закурил и бросил горящую спичку на мокрый пол. — Разве можно в таких условиях работать? Сырость, вентиляции никакой, тут чахотку запросто нажить можно!

— А что же ты не нажил?! — оскалился Порфирий Иванович. — Я вон, почитай, который год здесь работаю, а на здоровье не жалуюсь. Больно хлипкие вы стали.

— Что-то Вы не туда гнете, господин мастеровой, — взъелся в свою очередь Виктор. — Вы же из рабочего все соки выжимаете, а говорите что Вы мастеровой!

— Ты опять за свое? — зло посмотрел Порфирий Иванович. — Все время хозяину перечишь! Здесь тебе не Совдепия! Хозяина почитать надо, ты от него заработок получаешь, он для тебя благодетель!

— То то вы облагодетельствовали, что вторых штанов купить не могу, — выходя из мастерской, бросил Виктор.

Вслед прозвучал протяженный мат Порфирия Ивановича.

— Зря ты так с ним, — сказал Леонид, когда они вышли на улицу. — Ведь за это он тебя может в любой момент уволить, он же не самодур.

— Не уволит, — закуривая вторую папиросу, ответил Виктор. — Он после тебя уже двоих брал, а те поработают несколько дней и сбегают. Надо же человеческие условия создать людям! А если и уволит, плакать не буду, подамся в другую мастерскую, не один же Порфирий Иванович в городе.

— Но и там не лучше, чем у Порфирия Ивановича! Везде один хрен!

— Да, это точно! Ну, а ты как? Ездишь все?

— Мотаюсь как проклятый День да ночь, день да ночь! Выходных не положено, считается, что днем проводник отдыхает. Но от чай заработки хорошие.

— Это что — чаевые дают, что ли?

— Ты вроде мамы, она тоже так подумала. Чай мы продаем пассажирам, вагон-ресторана в поезде нет и нам разрешается торговать чаем. А китайцы, знаешь, как любят пить чай.

— Да, удачливый ты, — потрепал Виктор по плечу Леонида. — Все же вырвался от Порфирия Ивановича. А вот мне некуда податься! Ну, ладно, пойду в свою пещеру.

Леонид посмотрел в спину, опускавшемуся в подвал Виктору, и подумал, что все же ему действительно, по сравнению с Виктором, повезло. И стало очень жалко приятеля, еще больше за последнее время помрачневшего.

В середине лета Леонида неожиданно отчислили в резерв. Лю был этим очень огорчен, да и Леонид расстался с ним с сожалением. Три дня он ходил подготавливать вагоны к отправлению, а затем получил назначение на поезд Харбин-Маньчжурия. Вагон второго класса, который принял Леонид, был выпущен из ремонта и пронзительно источал запах краски, лака и дезосредств из туалета. Второго проводника в вагоне не полагалось. В поезде был вагон-ресторан, и на привычный доход от чая нельзя было рассчитывать. Бригада проводников была большая, заведующий рестораном, он же начальник поезда, время от времени проходил по вагонам и проверял работу проводников. В купе проводника были сложены горы запасного постельного белья, и сидеть можно было только на краюшке скамьи у столика. При формировании поезда, контролер предупредил, что во время пути проводники обязаны выходить на каждой станции, что спать не разрешается, в ночное время можно только подремать на больших перегонах, но проводник обязан заранее разбудить пассажира перед станцией выхода, а если пассажир пожалуется, что его не разбудили и он проехал свою станцию, то такого проводника положено уволить.

Нашпигованный инструкциями, предусматривавшими удобства для всех, кроме проводника, Леонид отправился в этот далекий рейс. Поезд отходил днем, в вагонах было душно, пассажиры требовали то открыть окна, то закрыть, так как некоторые боялись сквозняком. Леонид беспрестанно ходил по вагону с веником, совком и тряпкой, то стирая пыль, налетавшую через открытые окна, то подметая в купе. Хотя большинство пассажиров было русских, но сорили они не меньше китайцев, считаю, что проводник должен убрать.

А за окнами мелькала буйная маньчжурская растительность, достигшая в это время года своего расцвета. Чем дальше двигались к западу, тем живописнее становились маленькие станции, тем ближе подходили к линии железной дороги заросшие орешником сопки. На другой день проехали Чжаланьтунь, а вскоре поезд стал карабкаться через Хинган, проскакивая через дымные тоннели и выбегая на насыпи, лепившиеся у самого края скал. Перевалив Хинган, поезд стал втягиваться в однообразную равнину, в районе Хайлара перешедшую в голую степь. Леонид уже когда-то проделал этот путь пассажиром, но теперь все окружающее воспринималось как-то по-иному, словно дополнение к поезду, казавшемуся самым главным в этой смене пейзажей.

На станцию Маньчжурия приехали днем. В вагоне оставалось всего два пассажира. Вскоре перрон опустел, паровоз отвел вагоны в тупик, и наступила странная тишина после двухсуточного стука колес, бессонницы и нервного напряжения. Сразу смертельно захотелось спать, вытянуться в полный рост. Впереди были целые сутки свободного времени, поезд уходи только завтра днем. Леонид сунулся было в вагон-ресторан, думая там поесть, но он был уже закрыт.

— Пойдем в столовую, тут недалеко, — окликнул его пожилой проводник из вагона первого класса. — Некоторые ребята в ресторан подались, но ты туда лучше не ходи, там девки гулящие, они таких сусликов в момент ошкурят и еще нехорошей болезнью наградят. Здесь что не ресторан, то бордель, — пояснил он. — Молодежь она как слепая, не видит, какая девка правильная, а какая гулящая. Вот и не тянулся кто в «Розу», кто в какой другой кабак.

— Да я туда и не собираюсь, смущенно сказал Леонид.

— Ну и правильно. Тебя как звать-то?

— Леонидом. А Вас как?

— А меня Тихоном Григорьевичем. Ты что в первый раз этим рейсом?

— В первый.

— Я и вижу. Город-то этот видел раньше?

— Давно, только на вокзале был. А в городе не был.

— Паршивый городишко, пыльный, не люблю я его. Вот поедешь на восточную линию, до Пограничной, там красота. Не ездил еще?

— Нет, я только в Цицикар ездил.

— Ну, теперь везде побываешь. Наша служба такая, сидеть дома не дадут, еще в Чаньчунь сгоняют. Жизнь на колесах, только никто ей не рад!

— А я рад, что и такую работу нашел, — сказал Леонид.

— Так и я говорю, что выбирать нам не приходится. — Тихон Григорьевич закрыл двери своего вагона, подергал ручки и только тогда медленно пошел усталой походкой, перешагивая через рельсы.

Они поели в небольшой русской столовой неподалеку от вокзала. Было жарко, по улице несло пыль. После долгого укачивания в вагоне все еще казалось, что пол под ногами трясется.

— Ну, что, пойдем на русскую землю посмотрим? — сказал Тихон Григорьевич, когда они вышли из столовой.

— А разве отсюда видно? — спросил Леонид и только сейчас подумал, что ведь он находится в пограничном городе. Вспомнилось, как он с матерью ранним утром переезжал границу, как в утренней дымке уходили последние русские версты и почему-то остро защемило сердце.

— Да вроде видать. Смотришь в ту сторону и вроде всю Россию видишь. Пока сюда не ездишь, кажись и забываешь, что Россия есть, а как приедешь на границу, так, почитай, все только о ней и думаешь!

— А Вы давно из России?

— Давно? Да как сказать, ровно и не так уж давно, а кажется, что сто лет прошло. С армией сюда попал, когда из Приморья драпали.

— А Вы офицером были?

— Нет, каким там офицером, — усмехнулся Тихон Григорьевич. — Денщиком я у генерала был. Ну, и подался за ним, думал, что скоро обратно вернемся, как генерал уверял, а застрял насовсем. Генерал-то уж помер, а я на чужой земле век коротаю. Семья у меня в России осталась, ребята теперь уже взрослые. Без отца выросли. А здесь сошелся с одной бабой, вроде и жена и не жена. Законная то жена в России осталась.

Они вышли за город и пошли по рельсам, идущим в сторону границы. Впереди расстилалась степь с одинокими кустиками травы, вдали эту степь пересекали небольшие холмики. Вон там, где-то очень близко, в нескольких километрах, которые можно было незаметно пройти пешком, лежала русская земля. С русской стороны плыли большие пухлые облака и Леонид подумал, что вот недавно они видели русскую землю, родную и близкую ему, землю, по которой он сделал свои первые шаги, землю, в которой лежат его деды и прадеды. И невольно возникла мысль — а почему он вдали от родной земли, почему он оставил ее?

— Да-а, — задумчиво протянул Тихон Григорьевич, — вот она — рядышком лежит, а заказана нам туда дорога!

— А почему вы в Россию не вернетесь? — спросил Леонид.

— Эка, хватил, — усмехнулся Тихон Григорьевич! — Ты читал что в газетах пишут? Всех, кто из эмиграции возвращается, большевики расстреливают. Сразу же, как границу переедут.

— Во ведь никто этого точно не знает. Может это и не так?

— Так не так, а рисковать не охота. Тут как-то живешь, а там вдруг и взаправду в расход выведут?!

Они долго стояли у заветного рубежа, глядя на плывшие с русской стороны облака, на холмики, пересекавшие степь, за которыми начиналась Россия. В этом молчаливом созерцании родной стороны, до которой было так близко и в то же время так далеко, было, пожалуй, что-то молитвенное, но была эта молитва горькой и не утешающей.

— Ну, пойдем, — прервал молчание Тихон Григорьевич. — Хватит душу бередить!

Обратно они шли молча, чем-то подавленные. Мысли Леонида были сейчас там — по ту сторону границы. Он теперь редко вспоминал о жизни в России, но сейчас воспоминания о прожитых там годах нахлынули бурным потоком, словно вырвались из какой то запруды, державшей их.

В вагоне было душно, еще острее пахло краской и дезосредствами. Леонид долго не мог уснуть, все еще находясь под впечатлением мысленной встречи с родной землей. И, впервые за все эти годы шевельнулась мысль, что их приезд в Маньчжурию был ошибкой, которую теперь, к сожалению, нельзя было исправить.

Алексей Алексеевич Меньшиков, узнав, что Леонид ездит до станции Маньчжурия, очень обрадовался.

— Я хочу просить Вас об одном одолжении, как всегда несколько церемонно, со слащавой любезностью, начал он. — Вам не составит труда передать в Маньчжурии моему знакомому пакет с лекарствами? Я очень прошу вас помочь мне в этом деле. Этот человек так нуждается в этих медикаментах!

— А какие лекарства? — поинтересовался Леонид. — Если героин или кокаин, то нельзя.

— Ну, что Вы, молодой человек! — возмущенно пожал плечами Меньшиков. — Просто лечебные порошки. Героин, кокаин! Я даже не знаю таких лекарств!

— Ладно, давайте, только чтобы небольшая посылка.

— Вас встретят на вокзале, я заранее напишу, а лучше всего дам телеграмму. Знаете, так хочется помочь больному человеку! Премного вам благодарен!

Перед одной из поездок Меньшиков принес Леониду довольно объемистую металлическую коробку, оклеенную плотной бумагой.

— Вот, пожалуйста. Только вы спрячьте ее в вагоне получше, чтобы на глаза никому не попадалась, жалко, если пропадут такие ценные лекарства.

Меньшиков долго тряс руку Леонида, расточая улыбку и всем видом стараясь показать, что он крайне признателен за такую услугу.

В вагоне Леонид спрятал коробку в кипы постельного белья, лежавшего в купе проводника. Но в голове все время настойчиво звучало напоминание Меньшикова о том, что коробку надо спрятать так, чтобы ее не нашли. В дороге Леонид зашел в вагон к Тихону Григорьевичу.

— Тихон Григорьевич, — попросил Леонид, — пойдем ко мне в вагон, я вам одну вещь покажу.

— Что там у тебя стряслось? — ворчливо спросил Тихон Григорьевич.

Закрывшись в своем купе, Леонид показал Тихону Григорьевичу посылку Меньшикова.

— Ну и что тут? — непонимающе спросил тот.

— Понимаете, меня попросили передать эту посылку в Маньчжурию, но предупредили чтобы я ее хорошо запрятал. Я уж думаю может тут контрабанда какая?

— А зачем брал, если подозреваешь? Знаешь, если найдут что запрещенное — тюрьма. От китайцев сразу не откупишься, да у тебя и нечем. Заклеена, — пробурчал он недовольно. — Ладно, доберемся.

Он взял нож и осторожно стал открывать с боков бумагу, затем выдвинул коробку и открыл ее. Там лежал белый порошок, закрытый тонкой вощаной бумагой.

— Лекарство, говоришь, — усмехнулся Тихон Григорьевич. — Героин это, на большущие деньги! Ловко тебя подковали! Если полиция найдет — тебе тюрьма верная.

От этих слов в животе у Леонида сразу похолодело.

— Ладно, у меня есть где спрятать, — вставляя коробку в бумагу успокоил Тихон Григорьевич. — А в Маньчжурии, когда придет к тебе кто, ты ко мне посылай. Мы эту коробочку так даром не отдадим.

До самой Маньчжурии Леонид не находил себе места. Ему все казалось, что сейчас нагрянет китайская полиция и начнет обыскивать вагон. Но коробка с героином у Тихона Григорьевича. А вдруг он донесет? Ах, какая же сволочь этот Меньшиков! Нашел дурака!

В Маньчжурии, когда все пассажиры вышли из вагона, в купе проводника заглянул хорошо одетый мужчина, жестами чем-то напоминавший Меньшикова.

— Меня к Вам направил Алексей Алексеевич, — любезно осклабился вошедший. — Для меня должна быть небольшая посылочка с лекарством.

— Она в другом вагоне, — закрывая купе, сказал Леонид. — У меня негде было спрятать.

Они прошли в вагон первого класса. Тихон Григорьевич понимающе кивнул Леониду головой и, глядя в сторону, сказал:

— С Вас триста долларов серебром за доставку посылочки!

— Как триста долларов?! — возмутился получатель поселки. — Это что — вымогательство?! Там же лекарство!

— Знаем мы, какое там лекарство, — усмехнулся Тихон Григорьевич.

— Нет, это возмутительно! Попросили передать лекарство, а они требуют деньги! Да со мной и нет их! — В голосе у него кипело негодование. — Двести, — неожиданно спокойно сказал он.

— У нас без запроса. — Тихон Григорьевич положил коробку в шкаф и закрыл его на ключ. — Спасибо, что довезли, а то ведь всякое могло случиться, потерялась, скажем, коробочка, либо полиция отобрала.

— Двести пятьдесят! — рубанул рукой воздух получатель.

— Триста! — непреклонно ответил Тихон Григорьевич. — Но я же говорю, что со мной нет таких денег!

— А мы подождем. Принесете — посылочку получите!

Протяжно выругавшись, получатель выскочил из вагона и быстро зашагал по перрону.

— Вот гадай теперь, — покачал головой Тихон Григорьевич, — один он работает или с полицией заодно? Если полиции донесет, тогда надо коробку подальше ховать от вагона.

— Вот задал я вам заботу, — виновато сказал Леонид.

— А какая тут забота? Отведут вагоны в тупик, там и спрячем где получше.

И точно в подтверждение его слов, вагоны загремели буферами и покатились в тупик. Тихон Григорьевич выскочил из вагона и спрятал коробку под штабель шпал.

— В вагонах теперь пусть ищут, наше дело сторона, — усмехнулся он. — Подождем малость, а потом пойдем обедать.

Но вскоре пришел получатель посылки. Он вошел в вагон первого класса и вытащил из под пиджака объемистый мешочек.

— Вот, считайте, ровно триста. Нечестно так обдирать. Мне самому ни чего не останется!

— О честности, господин хороший, говорить не будем, — пересчитывая серебряные даяны, усмехнулся Тихон Григорьевич. — На даровщинку хотели проехать, а не вышло! Леня, принеси посылку, счет ровный.

— Ну что ж, — беря коробку, разулыбался ее получатель, — может и дальше наладим постоянный контакт?

— Нет, мы этим делом не занимаемся, — сурово сказал Тихон Григорьевич. — Нам свобода дороже. Правда, Леня?

— Правда. — испытывая огромную благодарность к Тихону Григорьевичу за то, что он отвел от него беду, ответил Леонид.

— Ну что же, жаль! А то бы постоянный навар был.

— Без навара обойдемся, — слегка подтолкнул в спину получателя Тихон Григорьевич. — Гуляйте, господин, а нам убираться да отдыхать надо!

— Большое вам спасибо, — сказал Леонид, когда они остались одни. — Вы так выручили меня!

— Это ты меня выручил, а не я тебя, — засмеялся Тихон Григорьевич. — Триста даянов серебром пополам поделим, как с неба свалились!

— Нет, мне не надо, — застеснялся Леонид.

— Экий ты еще суслик, — покачал головой Тихон Григорьевич. — Кто же от денег отказывается? Только мы пока их хорошо заховаем у меня в вагоне, а то вдруг полиция с обыском нагрянет. Этот тип может стукнуть, что у нас серебряные даяны есть, вроде за контрабанду мы их получили, китайцы сразу отберут.

И, действительно, как только поезд отошел от станции Маньчжурия, в вагонах у Леонида и у Тихона Григорьевича несколько полицейских сделали обыск. Они молча шарили во всех шкафах, ящиках, выстукивали стенки вагонов, перерыли все белье, однако ничего не нашли и вышли в Чжалайноре, так и не сказав, чего искали.

— Пронесло, — хитровато усмехнулся Тихон Григорьевич, когда поезд пошел.

— Я надежно запрятал. А ведь донес полиции господин-то хороший, это его работа, значит заодно с полицией работает.

— А почему же он тогда сразу не сообщил полиции о посылке?

— Да очень просто, почему. Если бы он сообщил, то полиция у него наверняка, весь героин забрала, а так он с ними только доходами делится, откупается вроде, чтобы они его не трогали. А тут он просто решил нам отомстить и дунул полиции, что у нас серебряные даяны есть за провоз контрабанды.

— Так нас могут и в Харбине еще обыскать, маньчжурская полиция и туда может сообщить.

— Вряд ли, харбинская полиция с маньчжурской делиться не будет, себе все заберет. Но все же осторожность соблюдать надо, всякое может случиться.

Тихон Григорьевич оказался прав. По прибытии в Харбин все обошлось благополучно, обыска не было и когда вагоны отвели на запасные пути, Тихон Григорьевич принес Леониду завернутые в плотную бумагу тяжелые колбаски сложенных в стопочки серебряных даянов.

— Вот, получай свою долю. А только не советую больше такими делами заниматься. Один раз прошло, а в другой и засыпаться можно.

Леонид взял деньги. Было в них что-то нечистое, словно украл он их. Но одновременно чувство торжества шевелилось где-то внутри от сознания, что Меньшикову и его маньчжурскому сообщнику не удалось провести его, как слепого щенка. Правда, заслуга в этом была Тихона Григорьевича, но этот случай заставил Леонида смотреть на все более осторожно.

Нести домой сто пятьдесят даянов серебром Леонид не рискнул. Мать, узнав о них, подняла бы панику, решив, что ее Леня занимается контрабандой или какой другой нечестной работой. Надо было их где-то сохранить и Леонид отнес деньги Виктору.

— Ты сохрани их у себя, — попросил Леонид. — Если надо, то бери себе сколько надо. А так пусть до свадьбы лежат.

— Здорово ты гребанул, — удивился Виктор. — Так, работать можно! Это не то что у Порфирия Ивановича!

— Это случайно так вышло. На такие заработки надеяться нельзя. Вот для свадьбы поберегу.

Мечты о скорой свадьбе с Леокадией становились теперь все более реальными. Заработок был не высок, но все же определенный. Правда, его еле-еле хватало ему одному, теперь доходов от продажи чая не было, питаться в дороге нужно было за свой счет, скоро надо было заказывать зимнюю форму, значит опять большой расход. Но ведь живут-де как-то другие проводники с семьями, думалось ему, значит и он с Леокадией проживет.

А письма от Леокадии приходили все реже и реже. В каждом новом письме она отговаривалась тем, что все время занята, что писать нечего, да и на ее письма Леонид отвечал не сразу, так как обычно приходили в его отсутствие и ждали его по несколько дней. Но Леонид не сомневался, что скоро должен наступить день их встречи и Леокадия станет его женой.

Меньшикова Леонид встретил на крыльце дома, когда вернулся из поездки. Меньшиков разулыбался, сверкнув золотыми зубами, и вкрадчиво спросил:

— Ну-с, как посылочка? Доехала благополучно?

— Благополучно, — сухо ответил Леонид, но внутри поднималось желание ударить этого скользкого типа. — Так какое это лекарство Вы отправляли? Героинчик! Дураков искали! — распаляясь, крикнул он.

— Что Вы, Леня, — возмутился Меньшиков. — Как Вы смеете так со мной разговаривать?! Какой героин? Я понятия не имею что было в посылке!

— А почему же тогда вы предупреждали запрятать ее понадежнее?

— Ну просто на всякий случай. Клянусь честью дворянина, что я не знал! А откуда Вы узнали? — насторожился он. — Вы посылку вскрывали?

— Вскрывали! И узнали, что там героин!

— И кому Вы отдали посылку? — испуганно спросил Меньшиков.

— К сожалению, тому, кто за ней приходил. А надо было сдать в полицию!

— Вы напрасно так шутите, — сощурил глаза Меньшиков, видимо сразу успокоившийся, что посылка добыла по назначению и сразу обнаглевший. — С организацией, которая поручила мне отправить посылку, шутки плохие!

Я Вам не советую так вызывающе держать себя! И рекомендую всю эту историю никому не разглашать! В Ваших же интересах! Понимаете? В Ваших!

А то всякое может случиться, я, к сожалению, помочь тогда не смогу!

— Это что — угроза?

— Нет, только предупреждение. Я надеюсь, Вы поняли?

Меньшиков надменно поднял голову и пошел к калитке, обернулся и смерил Леонида гневным взглядом. Но одновременно в его глазах почудился Леониду подленький страх и весь он показался сейчас похожим на большую крысу, трусливую и гаденькую.

Пришла и прошла зима с топкой вагонов, выстаиванием на морозе при посадках пассажиров, ее сменила короткая весна, так же быстро пролетело лето и опять наступила погожая маньчжурская осень, сухая, безветренная. Казалось, что природа отдыхает от весенних ветров, летней жары и дождей. Только пухли реки, все еще не вмещавшие всю воду, пролившуюся в период дождей и растекавшуюся сейчас по полям и заливавшую пашни и огороды. Как всегда начинались в Маньчжурии наводнения.

Леонида перевели на поезд, курсировавший на линии Харбин-Пограничная. Здесь он был впервые. Природа восточной линии резко отличалась от природы западной. Здесь на сопках буйно рос дикий виноград, местность была гористая, железная дорога в некоторых местах делала неожиданные повороты, взбираясь на гору, и тогда из окна вагона был виден внизу путь, по которому только что прошел поезд. На станцию Пограничная поезд пришел под вечер. Когда вагоны отвели на запасные пути, Леонид вышел на перрон станции. 3а спиной садилось солнце, освещая сопки, за которыми лежала русская земля. И опять стало очень тоскливо, как тогда, в Маньчжурии, когда он с Тихоном Григорьевичем ходил смотреть на русскую землю. Теперь за этими сопками лежали русские просторы до самого Тихого океана. Где-то там был Владивосток, где сейчас жил Миша Ерофеев, от которого в прошлом году Леонид неожиданно получил письмо. После отъезда из России Леонид первое время переписывался с Мишей, но потом переписка оборвалась. В этом недавнем письме Миша Ерофеев писал, что адрес Леонида узнал от его тетки, которую встретил в Крыму, куда ездил отдыхать. Тетка изредка все же писала матери Леонида, почему-то боявшейся, что переписка с ней может повредить сестре.

Миша писал, что отслужил в армии, на флоте, и теперь живет во Владивостоке, работает на заводе и заочно учится на юридическом факультете. Спрашивал — был ли Леонид на военной службе или ему дали отсрочку. Звал приехать к нему, как только у Леонида будет отпуск.

Это письмо взбудоражило и как то особенно резко провело грань между жизнью, которой жил Миша Ерофеев, и той, которая выпала на долю Леонида. Миша служил в армии, был моряком, плавал на военном корабле, а он, эмигрант, играл в солдатики и его готовили стать солдатом армии, готовой служить любому агрессору, который нападет на Россию. Миша обеспечен работой, учится, уверен в завтрашнем дне, а он мыкается, никогда не имел отпуска, о котором писал Миша, да и не может быть уверенным в постоянной работе. И, значит, Миша думает, что Леонид советский гражданин. А на самом деле Леонид пристал к кучке людей, которые бросили Родину и враждебно настроены к ней. Выходит, что теперь они стоят на противоположных полюсах и если возникнет война с Советским Союзом, то окажутся во враждующих лагерях. А ведь когда-то они были закадычными друзьями, строили совместные планы…

Все эти мысли, тяжелые и горькие, нахлынули сейчас, в вечерний тихий час, когда солнце, опускаясь все ниже и ниже, заливало теплым светом дальние сопки, которые, наверно, были уже на русской стороне. Леонид неотрывно смотрел в ту сторону и мысленно перешагнув границу, был уже, казалось, на родной земле. Так простоял он до глубоких сумерек. А потом с тяжелым ощущением какой-то невозвратной потери пошел в свой вагон, где было пусто, темно и как всегда пахло дезосредствами из туалета.

В одном из рейсов, когда поезд шел в сторону станции Мулин, Леонид увидел в тамбуре своего вагона высокого бородача в домотканной куртке, с двустволкой за спиной.

— В тамбуре стоять нельзя, — сказал Леонид бородачу.

Тот обернулся и глянув на Леонида, неожиданно схватил его за плечи.

— Ленька! Ты что, друг, не узнаешь? Али из гордости признать не хочешь?!

— Арсений? — неуверенно сказал Леонид, всматриваясь в бородача. — Ты откуда это?

— Признал! — радостно засмеялся Арсений. — А я уж подумал — не хочешь!

А ты вон где, значит, мантулишь. Не знал. Начальством, никак, сделался?

— Каким там начальством, — усмехнулся Леонид. — Проводником. Надо мной все начальники. Если ты билет второго класса купишь, тоже для меня начальником будешь. Ну, пойдем в вагон. Ты откуда едешь-то?

— С хутора. Я, брат, теперь к староверам ушел, ихнюю веру соблюдаю.

Вот сейчас в Мулин за порохом, да за гильзами еду.

Они зашли в купе проводника. Арсений стал вроде как-то шире, занял почти все купе. Он поставил двустволку в угол и осторожно сел на краюшек скамьи.

— А закурить у тебя не найдется? — с лукавинкой в глазах спросил он. — Страсть курить охота. У нас на табачное зелье запрет наложен, так дома то я не курю, а сейчас можно. Потом лимонником зажую и баба не узнает.

— А ты что женился?

— Женился! Знатную девку взял! Красивая, здоровая! Во баба! — поднял он большой палец. — Парнишку мне родила — весь в меня! Ну, закурить-то дай!

Он затянулся сигаретой, сладко зажмурился. Леонид смотрел на Арсения и невольно чувство зависти шевельнулось внутри. Ведь вот живет же человек спокойно, женился, доволен, видимо, своей жизнью. А тут все неопределенно, о женитьбе только приходится мечтать. Леокадия пишет все реже и реже.

— Так как же ты живешь? Не жалеешь, что из города уехал?

— Не-ет, — обжигая губы сигаретой, протянул Арсений. — Живем в лесу, молимся колесу. На хуторе у нас дворов немного. Пасека у каждого, хозяйство, скотина. Охотой занимаемся, на птицу, да на зверя.

— И ты тоже?

— А как же, конечно. Какой же я мужик буду, ежели свою семью всем не обеспечу. В тайге хорошо, тихо, не то что в городе. Я уж от города то и отвык, да и ничего в нем хорошего и не нашел.

— Ну, а тебя то не искали, когда ты из отряда сбежал?

— А может и искали, да я хорошо заховался, здесь не найдут, да, наверно, от отряда-то и не осталось никого, всех, поди, порешили. Ну а как Виктор там живет?

— Да все так же, в мастерской у Порфирия Ивановича работает.

— Ох, и паразит же этот Порфирий Иванович, — закуривая вторую сигарету, закрутил головой Арсений. — Все норовит обмануть, да обсчитать. И как только его Виктор терпит?

— А куда ему деваться? Терпит, есть то надо.

— Да-а, плохо дело! Ну, а ты, поди, женился?

— Нет, Арсюша, ничего пока с женитьбой не получается. Леокадия в Мукден уехала.

— Да что на ней свет клином сошелся, что ли? Ну уехала, на другой женись.

— Нет, это исключено! Вот буду лучше зарабатывать, тогда поженимся.

— Худо у вас, городских. Все от денег зависит. У нас в тайге лучше — руки-ноги есть, работать не ленишься и точка. Все будет! Я вон раньше никогда не пахал, не сеял, а научился. От земли, брат, вся сила и вся радость — сказал он нравоучительно, видимо повторяя чьи-то слова.

— Да, может оно и так, но не всем же на земле работать.

— Это тоже верно, — кивнул головой Арсений. — А ты когда нибудь вырвись на недельку, приезжай к нам, поживешь, посмотришь. А понравится — примешь веру истинно-христианскую и женим тебя. Девки у нас хорошие есть!

— Спасибо, Арсюша, — в душе улыбнувшись наивности друга, сказал Леонид, — только не вырваться мне на недельку.

— Ну, а как в Харбине-то?

— Да все так же. Одни богатеют, другие без работы ходят. А в китайских деревнях около Харбина холера началась.

— У-у, это плохо. А что говорят, будто японцы какой то конфликт с китайцами затеяли?

— Что-то у Мукдена там было. Мало об этом пишут. Но вообще то обстановка опять напряженная.

— Так ты приезжай к нам, не пожалеешь. Дай еще сигарету, накурюсь до черноты. В Мулине-то не покуришь — могут наши староверы увидеть, увидят, тогда грех отмаливать заставят. А здесь никто не видит. Мать-то как у тебя?

— Спасибо, здорова, работает. А ты будешь в Харбине, обязательно к нам заходи!

— Не-ет, брат, в Харбин я не ходок. Еще надыбает кто из бывшего начальства, что я приехал, да донесет, тогда хана! Да и баба моя в город не отпустит, она у меня строгая. Ну, кажись к Мулину подъезжаем? Так ты приезжай!

Они вышли в тамбур вагона. Поезд уже постукивал колесами на стрелках, замелькали перронные огни.

— Ну, бывай! — пожал Арсений руку Леониду и тот почувствовал огромную силу таежного жителя. — Может еще когда свидимся. А плохо будет — приезжай к нам на хутор!

— Да где вас найдешь-то? Вы в тайге крепко запрятались.

— Захочешь — найдешь! И помни — девки у нас что надо! Получше твоей Леокадии!

Арсений, не дожидаясь остановки поезда, ловко выпрыгнул из вагона и Леонид не успел даже ответить ему на обидное замечание насчет Леокадии. Он долго всматривался в темноту, стараясь увидеть Арсения, но тот, видимо, на станцию не пришел. Поезд отошел от Мулина, опять монотонно стучали колеса, а перед глазами все еще стоял Арсений — здоровый, сильный, довольный своей жизнью, простой как природа, достигший, видимо, всего, к чему он стремился.

Поезд Харбин-Чаньчунь по времени обращения был похож на цицикарский, но считался образцовым — здесь больше всего ездило иностранцев и им надо было создать наибольший комфорт. Вагон первого класса был наполнен сиянием лаков, мягкие плюшевые диваны покрыты белыми чехлами и даже дезосредства пахли здесь иначе — с примесью каких то духов. Принимая вагон, Леонид выслушал от контролера длинное наставление как он должен обслуживать пассажиров, особенно иностранцев, каким вежливым и услужливым должен быть.

Пассажиров в вагонов первого класса всегда было немного. Однако они требовали к себе особого внимания. Разговаривали же с проводником сквозь зубы, обычно по-английски, не интересуясь — знает или нет проводник этот язык. Этим они как бы проводили грань между ними и обслуживавшими их.

— Бой! — впервые услышал Леонид окрик из купе, — бой! — 0н не сразу понял, что это относится к нему. — Бой! — уже раздраженно раздалось из купе, где ехал какой-то краснолицый американец или англичанин, пивший коньяк и куривший сигары.

Леонид зашел в купе. Иностранец повертел перед его носом скрюченным пальцем и зло сказал по-русски: — Ты что, глухой? Почему не являешься сразу?

— Я не знал кого Вы зовете, — чувствуя одновременно стыд унижения и закипавшую злобу, ответил Леонид. — Меня еще никто не звал боем!

— А как же еще тебя звать? — с той же злобой опросил иностранец. — Для нас всякая прислуга-бой, другого слова мы не знаем! Выброси из пепельницы. Плохо о обслуживаешь!

Леонид молча унес пепельницу, выбросил пепел и огрызки сигар и так же молча принес ее обратно. В душе кипело возмущение, но высказать его вслух он не мог. Итак, он «бой», прислуга, с — ним можно обращаться как угодно и никто не сочтет такое поведение пассажира неправильным. С его человеческим достоинством никто не обязан считаться. Он «бой»! А ведь так, вспомнил он, в доме дяди Семена звали китайчонка Василия и тогда это его не возмущало! Почему же теперь, когда это коснулось его, он оскорблен?

А колеса по-прежнему выстукивали свою монотонную музыку, как бы говоря, что им безразлично что ощущает и что думает проводник вагона первого класса. Чаньчунь был небольшим чистеньким японским городом на китайской территории. Было странно, что на китайской земле были эти островки японской империи — Чаньчунь, Дайрен, где все управление находилось в руках японцев. Но позднее Леонид узнал, что в Тяньцзине и Шанхае были английские, американские, французские и японские, концессии, делившие города на маленькие островки чужеземного влияния и оставлявшие коренному населению, китайцам, окраины с их жалкими лачугами и грязью.

В Чаньчунь поезд приходил вечером и уходил обратно утром. Надо было убрать вагон и успеть немного поспать, чтобы потом, в течение дня, во все время пути, сохранять бодрый вид и успевать угождать пассажирам. Это бесконечное мотание от города до города как то выхолащивало все мысли, превращало в полуавтомата, делало жизнь однообразной и лишенной интересов.

В один из последних приездов домой Леонида мать передала ему письмо от Леокадии. Было оно распечатано и мать немного виновато сказала: — Ты извини, это я вскрыла письмо. Давно не было от Леокадии писем и я хотела узнать что с ней.

— Ну что ты, какие могут быть у меня от тебя секреты.

Он взял письмо, чувствуя на себе внимательный взгляд матери. Текст был неожиданным и показался неправдоподобным. Он вчитывался в несколько строк, написанных знакомым почерком, и никак не мог осознать их смысл. Леокадия писала, что просит забыть ее и больше ей не писать. Забыть и не писать! Он непонимающе посмотрел на мать, устало сел. Внутри как будто что-то оборвалось. Рушилось все, что казалось нерушимым. Рушились все планы, надежды, мечтания, которыми он жил все это время.

— Ума не приложу, что с ней случилось, — стараясь говорить как можно спокойнее, нарушила молчание мать. — Может она просто хочет дать тебе возможность устраивать свою жизнь как тебе удобнее. Решила пожертвовать своим чувством?

— Не знаю! Ничего не знаю, мама! Что-то случилось, но что — не пойму!

— Хочешь, я сама напишу ей? — наклонилась к нему мать. — Быть может она мне скорее объяснит все.

— Но ведь она и мне могла откровенно написать обо всем. Ничего не могу понять!

Они долго сидели молча, каждый думая о чем то своем. Потом так же молча легли спать. Мать долго вздыхала и, как показалось Леониду, всхлипывала. Ночью он часто просыпался и ему казалось, что полученное письмо — это только коротенький дурной сон, только что увиденный им.

Собираясь утром в поездку, Леонид вдруг подумал, что ему необходимо съездить в Мукден. От Чаньчуня там рукой подать, надо только договориться с начальником поезда, чтобы тот оставил его на один рейс в Чаньчуне.

— Мама, ты не волнуйся, если я не вернусь из этого рейса, — сказал он матери.

— Господи, да ты что это вздумал! — воскликнула она. — Ты обо мне подумай! Девушка-то у тебя и другая может быть, а я-то ведь одна!

— Да ничего я не думаю делать, — взял руку матери Леонид. — Просто я хочу съездить в Мукден, отстану на один рейс от своего поезда. Попрошусь у начальника поезда, скажу, что заболел.

— А стоит ли это делать? — внимательно посмотрела на него мать. — Только душу бередить. Бог ее знает почему она решила не писать. Глупостей еще наделаешь! Да и на работе как бы себе не повредил.

— Не бойся, глупостей не наделаю. А отпроситься, думаю, смогу.

— Ну смотри, делай, как хочешь. Но только береги себя!

Мать была очень взволнована, было видно, что почти всю ночь она не спала. Бедная моя, бедная, по думал Леонид, прощаясь с матерью, сколько тебе забот из-за меня. Из-за меня ты и здесь мыкаешься, работаешь с утра до ночи, все мои беды к сердцу принимаешь. А чем я смогу отплатить тебе за все это?

Начальника поезда, которым был по-совместительству, директор вагон- ресторана, Леонид знал недавно, но надеялся, что тот отпустит его на один рейс Начальник Поезда Волгин года на три старше Леонида, но уже заметно полысел. В обращении он был всегда ровным, не кричал, не изображал себя большим начальником, как другие ресеверы и этим заслужил уважение проводников.

— Сергеи Андреевич, — обратился Леонид к Волгину, когда тот с очередной проверкой зашел к нему в вагон, — у меня к Вам большая просьба. Понимаете, мне нужно остаться на один рейс в Чаньчуне.

— Как это остаться? — спросил Волгин, присаживаясь на скамейку в купе. — А вагон без проводника, что ли, пойдет? Это что — какую-нибудь коммерцию хотите сломать?

— Нет, не коммерцию. А в Мукден мне надо съездить, там что-то с родственницей случилось. А за меня можно проводника из третьего класса послать, там же их двое. Могу же я заболеть?

— Да, обдумал ты все не плохо, — переходя на ты, задумчиво сказал Волгин. — Ну, а если контролер тебя застукает и увидит, что ты здоров? Тогда как?

— Так я сразу же уеду, а проводникам Вы скажете, что я заболел. Для страховки, чтобы кто-нибудь из проводников не донес.

— Так ты, значит, считаешь, что я вроде бы как твой союзник? А если я тебе откажу?

— Ну что же, откажете, значит не смогу поехать. А мне очень нужно, только на один день! От этой поездки многое для меня зависит!

— Ладно, уговорил. Родственница, говоришь? Поверим на слово. Только ты уже сейчас изобрази больного, чтобы у проводников сомнения не было. Пожалуйся всем на плохое самочувствие.

— Ясно! Спасибо, Сергей Андреевич!

— Да за что же? Ты давно ездишь то?

— Да уже второй год. А Вы недавно в Вагон-Ли поступили? Что-то я вас раньше не встречал.

— Да тоже уже больше полгода катаюсь. Как из Шанхая вернулся.

— А где Вы так хорошо английский язык выучили? В Шанхае?

— Где? Да как тебе сказать. Во-первых, не так уж и хорошо. А школ было много — шанхайский порт, американская тюрьма и американский грузовой пароход.

— А почему американская тюрьма? 3а что вы туда попали?

— За нелегальный въезд в Америку. Это, брат, длинная история, в двух словах не расскажешь. Отец у меня в Америку уехал, я с матерью остался, он обещал нас потом выписать, да забыл, видно про нас. Мать умерла, когда мне шестнадцать лет было. Я у тетки сначала жил, потом решил самостоятельно в Шанхай подался, там везде околачивался. Языка не знал. Ботинки чистил, рассыльным был, потом в порту вроде старшинки над китайскими кули.

Ну и надумал махнуть зайцем в Америку на грузовом пароходе. Перед уходом корабля в трюм забрался, между грузами спрятался. Поплыли. А того не учел, что еды и воды на дорогу надо много, чуть с голода не сдох, пришлось через несколько дней на помощь звать. Обнаружили меня матросы, накормили, доложили капитану, тот решил, что в море меня не высадишь, поплыл я до Америки уже вроде пассажира. Матросам помогал. А по прибытию в Америку меня полиция на Остров слез, как называют там, отправила. Там я несколько месяцев в тюрьме просидел. Все обещали, что если отец меня на поруки возьмет, то можно будет в Америке остаться. Отца долго разыскать не могли, а когда нашли, то он отказался за меня поручиться и залог внести. Ну меня и отправили обратно в Шанхай, на этот раз уже как пассажира. И обратно я в Шанхай вернулся. Вот и вся история. Если здесь не обоснуюсь, опять куда-нибудь подамся, меня уже все время куда то тянет. Говорят в Сингапуре интересно. С английским у меня теперь получше, китайский тоже немного осилил. Главное языки знать.

— А не тянет спокойно пожить? Вы не женаты?

— Нет, какая тут женитьба! Холостому куда легче. Ну, так ты смотри, не подведи, к следующему рейсу не опаздывай!

В Мукден Леонид приехал утром. Внешне город носил европейский облик, но было в нем что неуловимо восточное. С вокзала он перешел площадь, от которой в разные стороны лучами расходились улицы. Он пошел по наиболее оживленной из них и вскоре увидел несколько магазинов с вывесками на русском языке. Вот, наверно, где-то здесь и был магазин хозяев Леокадии. Он зашел в книжный магазин и спросил — не знают ли где можно увидеть коммерсанта, приехавшего из Харбина и открывшего здесь магазин готового платья.

— А вон, напротив, показал владелец книжного магазина через окно. — Только они не так давно открыли новый магазин.

Леонид перешел через улицу и с каким-то внутренним волнением вошел в магазин. Приближался момент, когда он должен был увидеть Леокадию. В магазине было прохладно, за прилавками дремали три приказчика, а хозяин магазина сидел за кассой. Да, это был магазин хозяев Леокадии.

— Скажите, — обратился Леонид к хозяину магазина, — где я могу увидеть Леокадию Владимировну, которая работает у Вас? Я приехал из Харбина от ее родителей, — почему то солгал он.

— Леокадия Владимировна у нас больше не работает, — лениво посмотрев на Леонида, ответил хозяин магазина. — А если вы хотите ее повидать, могу дать вам ее номер телефона. Можете из конторы позвонить, — показал он рукой на дверь за его спиной. — Вот, возьмите, — протянул он листок бумаги с написанным на нем номером телефона.

Леонид зашел в небольшую комнату, где сидел какой-то конторский работник, молча кивнувший головой на приветствие Леонида. «У нас не работает, у нас не работает» — вертелась у него фраза в голове. Где же она работает?

Он набрал номер телефона. Рука почему-то дрожала и он не мог сразу попасть в отверстия диска.

— Алло, я слушаю, — раздалось в трубке. Это был голос Леокадии, несколько измененный телефоном, но все же такой знакомый. Он мог бы его узнать среди тысячи других голосов.

Мне нужна Леокадия Владимировна, — хрипловатым от волнения голосом почему-то спросил он, хотя знал, что с ним говорит Леокадия.

— Да, это я, — как-то настороженно ответила она, словно о чем-то догадываясь. — А кто со мной говорит?

— Это я. Не узнала?

— Боже мой, Леня! — испуганно крикнула Леокадия. — Откуда ты говоришь?

— Из магазина твоих бывших хозяев.

— Как ты сюда попал?! Господи, зачем ты приехал? Что случилось?

Голос у Леокадии был метущийся, он то снижался почти до шепота, то звучал особенно громко.

— Я получил твое письмо и приехал узнать, что у тебя случилось? Ты можешь где-нибудь встретиться со мной?

— Да, да, конечно! А, впрочем, зачем? Нет, нет, я не то говорю! Что делать, что делать?! Зачем ты приехал?! Где ты остановился?

— Нигде. Я от поезда до поезда. Так можем мы с тобой увидеться?

— Да! Впрочем, нет!

— Что с тобой? — стараясь говорить тише и спокойнее, спросил Леонид.

— Я же не для того сюда приехал, чтобы поговорить с тобой по телефону.

— Да, да, конечно! Хорошо, я сейчас. Жди меня в японском кафе за углом направо, как выйдешь из магазина.

Леокадия повесила трубку. Леонид посмотрел на конторщика, равнодушно глядевшего в сторону, но, видимо, с любопытством слушавшего весь разговор, и ему стало неприятно, что кто-то посторонний прикоснулся к его тайне. Вот он уйдет и все дремавшие приказчики, хозяин и этот конторщик станут обсуждать его разговор с Леокадией и строить свои догадки.

В японском кафе в этот час было малолюдно. Леонид сел за столик у окна и заказал кофе подошедшей японке в кимоно, низко поклонившейся и пролепетавшей какое-то приветствие. Он стал глядеть в окно, думая еще издали увидеть Леокадию, но она зашла с другого конца улицы, и он увидел ее уже в дверях кафе. На какое-то мгновенье ему показалось, что он ошибся, что это не Леокадия, настолько непривычен был ее вид. Он привык видеть ее в дешевеньком простеньком платьице и в стареньких туфлях, скромную, серенькую мышку. А сейчас он увидел интересную женщину в дорогом костюме английского покроя, в шляпке с небольшой вуалью и модных лакированных туфлях.

Она быстро подошла к столику и сразу села на стул, точно ей было трудно стоять. И точно стараясь скрыть что-то, левой рукой прикрыла правую. Да она и действительно скрывала, но не успела — Леонид заметил на ее пальце обручальное кольцо.

— Леня, милый, зачем ты приехал? — шепотом спросила она. — Это же ужасно, ужас но! Я никогда не думала, что ты приедешь!

— Значит, ты вышла замуж? — почему-то растягивая, слова и чувствуя, что голова наливается свинцовой тяжестью, спросил он. — А я-то верил тебе! Значит вот почему тебе больше не надо писать!

— Леня, пойми, я не могла поступить иначе! Я не могла больше терпеть эту нужду, эту вечную боязнь за маму, братьев, отца! Нужда, нужда, все время нужда!

— Но разве мы не могли пережить эту нужду вместе? Значит все, о чем мы мечтали, теперь к чертям собачьим? Эх ты, а я то тебе верил! — снова повторил он. — Ну зачем ты так поступила? — с просил он после небольшого молчания.

— Леня, я виновата перед тобой, я проклинаю себя! Но не могла поступить иначе!

На мгновенье в его душе поднялась жгучая ярость, ему захотелось ударить Леокадию, бросить ей в лицо оскорбление, назвать ее продажной тварью, но глянув в ее скорбное лицо, он сразу как-то почувствовал, что им сейчас обоим одинаково горько и больно.

— Зачем ты так сделала? — тихо спросил он. — Ведь ты же любила меня!

— Я и сейчас тебя люблю, — глядя ему в глаза, так же тихо сказала она. — Так же люблю и всегда буду любить! Всегда, всегда!

Губы ее задрожали, на ресницах повисли крупные слезы. Она коснулась пальцами руки Леонида, и его точно ударило током. Теперь эта рука гладит волосы кого-то другого — захватившего власть над Леокадией, купившего ее. А он уже никогда больше не почувствует тепло этих рук, не услышит этого голоса.

— Но как ты решилась? Как решилась?!

— Леня, милый, пойми, я жила все эти годы в богатой семье, видела как они живут и мне особенно тяжело было мое почти нищенское существование. И нищета, в которой живут мои родные. А тут, в Мукдене, мне сделал предложение один богатый коммерсант. Он главным образом пушниной занимается. Он на, мое имя деньги в банк положил. Он много старше меня, ему уже за пятьдесят.

— Что ты все он, да он!

— Но теперь я могу обеспечить и маму и братьев, — точно не слушая его, а говоря для своего оправдания перед собой, сказала она.

— И отца, — с горькой усмешкой сказал Леонид.

— Да, и отца. Я знаю, ты его не любишь. Но для меня все они дороги — и мама, и братья, и отец!

— Только я не дорог!

— Нет, ты мне дорог, ты мне дорог! Ты мне дороже всех! Ты не знаешь как мне страшно потерять тебя! Потерять тебя! — От волнения она все время повторяла слова, и это делало их как то особенно трагичными. — Ты забудешь потом меня, полюбишь другую, а я всегда буду помнить и любить тебя! Любить тебя!

— Но как ты могла выйти замуж, не любя этого своего коммерсанта? — Произнести слово «муж» он не мог. — Как ты могла?

Она ничего не ответила, только покрутила головой, не в силах, видимо, вымолвить слова.

Подошедшая японка принесла две чашечки кофе, точно понимая, что этой даме в шляпке с вуалеткой нужно сейчас выпить глоток чего-нибудь, чтобы снять спазм в горле.

— Ну что же, желаю тебя счастья, — поднялся Леонид. — Не думал я, что у нас все так закончится. Верил я тебе, а оказывается напрасно!

— Леня, Леня, если бы ты знал как мне тяжело! — не вставая и не поднимая головы, сказала Леокадия. — Ведь мы видимся в последний раз! Я никогда тебя больше не увижу!

— У тебя теперь есть на кого смотреть, — зло сказал Леонид. — Он тебя утешит!

— Ничего ты не понял, — устало сказала Леокадия. — Ничего не понял! Я счастьем своим пожертвовала, а ты…

— Между прочим, и моим, а не только твоим! Ты и мое счастье погубила! И из-за чего? Из-за денег, из-за тряпок!

— Ну ругай, ну проклинай меня, я этого заслужила!

— А что толку в том, что я проклинать тебя буду? Ты же от своего купца не уйдешь!

Они оба замолчали, и Леонид подумал, что вот они встретились, не сказав друг другу ни здравствуй, ни прощай, а теперь расстаются навсегда.

— Леня, — посмотрела на него Леокадия, — а как у тебя с деньгами? Может у тебя на обратную дорогу нет? Датъ тебе денег?

— Ну, знаешь, за такую заботу спасибо! Я лучше пешком по шпалам пойду, чем деньги твоего торгаша брать! Как тебе такая мысль могла прийти в голову?!

— Да, да, конечно, я знаю — ты гордый! — Она втянула голову в плечи, стала какой-то пришибленной и жалкой. — Ты теперь будешь презирать меня!

— Презирать? Нет, презирать не буду! А ту, прежнюю, очень любил! Ну, желаю тебе счастья с твоим коммерсантом!

— Леня, подожди, Леня, — попыталась что-то сказать Леокадия, но сникла, уронила голову на руки и заплакала.

Так, плачущую, и оставил ее Леонид в этом маленьком японском кафе.

И, потом, когда она вспоминалась ему, то всегда он видел ее полные слез глаза и слышались ее слова: «Я всегда буду помнить и любить тебя!»

Из Мукдена он уехал с первым же поездом, идущим в Чаньчунь. Всю дорогу он простоял в коридоре у окна вагона, прижимаясь лбом к холодному стеклу. За окном мелькали станции, потом наплывали тонущие в ночном мраке поля. Привычный стук вагонных колес стал звучать с каким-то новым оттенком, словно каждый оборот колеса бередил что-то внутри. Откуда-то, казалось из темноты полей, наплывали воспоминания. Вот он читает на уроке главы из «Евгения Онегина», чтобы поразить Леокадию. Вот кричит восторженно: «А он назвал тебя моей невестой!», это когда Бухтин говорил с ними на кладбище. Вот он и Леокадия бредут по тихим кладбищенским аллеям и строят планы будущей жизни. Наивный мальчик! Он мечтал о любви, о верности, а оказывается надо торговать собачьими шкурами и иметь счет в банке! И тогда бы все было доступно! А он-то, дурак, берег сто пятьдесят даянов серебром для свадьбы! Этому мукденскому торгашу они, наверно, кажутся ничтожной мелочью. Проклятая эмигрантская жизнь, — подумал Леонид, — все здесь зависит от денег! Все, все можно купить — и счастье, и любовь, и верность! Наивный мальчик, наивный мальчик!

И, казалось, что колеса выстукивают настойчиво и жестко: «Наивный мальчик, наивный мальчик, наивный мальчик».

Мать отнеслась к сообщению Леонида о замужестве Леокадии несколько, как ему показалось, странно. Она молча выслушала сбивчивый рассказ Леонида о его встрече с Леокадией и сказала:

— А знаешь, мне ее жалко. Несчастный она человек. Ей сейчас, я уверена, много тяжелее, чем тебе. Ты ее не кляни, может, она на такую жертву пошла после большой душевной борьбы. Она в жертву своей семье себя принесла.

— Она и меня тоже в жертву принесла!

— У тебя только обида, да горечь потери, а у нее навсегда чувство вины перед тобой останется, на всю жизнь, а это нелегко такое бремя в душе носить.

— Ты что же — оправдываешь ее?

— Не оправдываю, но и не обвиняю. Слишком сложна здесь жизнь, чтобы делать поспешные выводы. А тебе советую мужественно перенести этот удар.

А удары стали сыпаться один за другим. Началась японская агрессия в Маньчжурии и Международное общество спальных вагонов сократило число пассажирских поездов. Вернувшись из очередного рейса, Леонид в конторе общества получил письмо от администрации, напечатанное на плотной бумаге, в котором выражалось сожаление о том, что обществу приходится расстаться с таким ценным работником из-за сокращения штатов. В конце письма было пожелание здоровья и успехов.

— И ты получил грамоту вежливости? — спросил Леонида встретившийся ему в Коридоре Волгин. — Прямо любовное письмо, а не уведомление об увольнении!

— Как видишь, получил. Опять надо где-то работу искать!

— А я махну на Юг! В Гонконг, Сингапур или на Филиппины. Что здесь киснуть?! Там ни пальто, ни шубы покупать не надо! Может, вместе махнем?

— Нет, я мать одну не оставлю. А был бы один, может и поехал бы. Да не на что ехать. Нищих там и без нас хватает.

— Были бы руки, а работа найдется, — с наигранной бодростью похлопал Волгин по плечу Леонида. — Одно плохо — кругом чужой народ, упадешь — никто и не подумает помочь встать. Так где-нибудь в китайской ночлежке и сдохнешь!

— А зачем тогда едешь? Здесь все же много русских.

— Да и здесь не больно-то помогут, ты же сам знаешь! Звериные и тут нравы. Поеду искать счастья. Я уж отравлен этим воздухом странствий!

Они разошлись, крепко пожав друг другу руки, думая, что вряд ли когда встретятся вновь.

В бухгалтерии с Леонида удержали стоимость недавно заказанной зимней формы и выдали остаток причитавшихся ему денег. Никто не поинтересовался как он будет жить дальше, на какие средства существовать. Эти вопросы в компетенцию Вагон-Ли не входили. Общество и так терпело убытки из за событий, начавшихся в Мукдене и теперь охвативших всю Маньчжурию и судьбы бывших служащих его не интересовали.

Опять наступила безработица. Напряженная обстановка в связи с агрессией Японии заставила большинство предприятий заморозить все деловые операции и устроиться куда либо не представлялось возможным. Оставалось одно — идти на поклон к Порфирию Ивановичу.

Порфирий Иванович встретил злорадным смешком, посматривал на Леонида с ехидством и явно торжествовал.

— Ну что, отъездился? Генеральскую-то форму сняли! Опять к Порфирию Ивановичу пришел поклониться! А ведь ты меня не уважаешь, хотя я и есть твой кормилец! Не уважаешь! А за что? За то, что я рабочий человек, мастеровой!

— Причем тут уважение? — стараясь сдержать раздражение, сказал Леонид. — Вы скажите — есть у вас работа или нет!

— А если и есть, так может не для тебя? Есть работа, есть, а вот захочу я тебя принять — это еще вопрос! Ты мне уваженье должен оказать!

— Да какое еще там уважение? Что я Вам в ноги что ли должен падать — уже не сдерживаясь, зло спросил Леонид. — Скажите прямо, что не примите и весь разговор! — Ишь ты какой горячий! Ладно, приму! Но ты всегда должен помнить, кто есть твой благодетель!

И опять начались нудные дни работы в темном подвале мастерской Порфирия Ивановича. С утра и до вечера крутились ручки прессов, выдавливая все новые и новые пробки. Куда столько пробок, невольно удивлялся Леонид. За эти годы их наштамповали, наверно, миллионы. А жизнь казалась такой же мрачной, как этот подвал, в котором он теперь проводил большую часть времени. Часто, стоя за прессом, он вспоминал Леокадию, эти воспоминания бередили душу и особенно остро заставляли почувствовать невозвратимость потери.

Наступила бесснежная маньчжурская зима. Дули холодные ветры. Все ближе и ближе подходили к Харбину японские части, встречавшие слабое сопротивление гоминьдановских войск. И в один из зимних дней Леонид увидел входившие в город японские танки, на которых сидели одетые в серые шубы и меховые шапки японские солдаты. Входили они молча, всем своим видом показывая, что самураи несут строгие законы, неподчинение которым будет караться со всей суровостью, на которую способны сыны богини Аматерасу.

Еще кое-где хлопали одиночные выстрелы сопротивлявшихся гоминдановцев, но это даже нельзя было назвать сопротивлением. Харбин был оккупирован с легкостью, о которой мечтали эмигрантские генералы, строя планы свержения большевиков. Приход японцев всколыхнул эмигрантское, болото, вселив новые надежды в сердца тех, кто еще был готов продаться любому хозяину, лишь бы он был против большевиков, и поставив перед другими вопрос — а какие новые испытания ждут их на чужой земле?

Алексей Алексеевич Меньшиков был теперь все время в приподнятом настроении, улыбался при встрече, словно между ним и Леонидом не было стычки. В один из вечеров он зашел поделиться обуревавшей его радостью. Прямо с порога комнаты он сначала поднял вверх руки, словно собирался вознестись, а затем несколько раз широко перекрестился.

— Что с Вами, Алексей Алексеевич? — испуганно спросила мать Леонида.

— Радость, великая радость! — воскликнул Меньшиков. — Сбываются наши надежды! Могу вам сообщить доверительно, что в ближайшие дни будет создано новое государство Маньчжу-ди-го с императором Пу-и во главе. В тесной семье народов, под рукой монарха, сольются пять народностей — японцы, маньчжуры, китайцы, монголы и русские. Флаг будет пятицветный и белый цвет — это русские эмигранты.

— Откуда у Вас такие сведения? — недоверчиво спросила мать Леонида.

— Мария Александровна, я говорю Вам это авторитетно, как чиновник японской императорской военной миссии. Да, теперь я служу в японской миссии. Туда берут только самых проверенных и достойных людей. Скоро в рядах русских Эмигрантов будут большие перемены. Эмиграция станет под руководством своих японских друзей организованной силой! Кстати, правильно надо говорить «ниппонский». И самое главное — ниппонское командование дает эмигрантам лозунг — «борьба с коммунизмом — священный долг каждого эмигранта». Вот чего нам нужно! Как тут не ликовать?!

— Быть может это еще только предположение? — осторожно заметила мать.

— Что Вы, это уже, можно сказать, свершилось!

Сообщение Меньшикова только на один день опередило манифест о создании марионеточного государства Маньчжу-Го. Теплым днем начала марта город украсился пятицветными флагами и портретами длиннолицего китайца в больших роговых очках-императора Пу И. Теперь ежедневно во всех учреждениях служащие в двенадцать часов дня вставали и совершали поклоны в сторону резиденций двух императоров — японского и новоиспеченного маньчжуговского. Япония провозгласила лозунг: «Весь мир под одной крышей», но было ясно, что эта крыша проектировалась по образцу храма Мейдзи. Под эту крышу японцам хотелось втиснуть весь мир, но пока что они затолкали туда Маньчжурию и подумывали о всем Китае.

Эмигрантские газеты на полном серьезе писали о небесном происхождении японской нации, о могуществе японской империи, имеющей почти две тысячи шестьсот лет своего существования. Японские советники, появившиеся во всех учреждениях, учили уму-разуму отсталых эмигрантов, прежде всего восточному этикету — вставать при упоминании имени императора, кланяться по-японски, а наиболее способных и думать по-японски.

Русским эмигрантам японцы обещали много всяких благ при условии если они будут точно выполнять все предписания японского командования и японской военной миссии, взявших на себя отеческую заботу о них.

Чувствовалось, что жизнь затягивают в жесткие тиски. Некоторые эмигранты устроились в японскую военную миссию, имевшую ряд засекреченных отделов. В один из дней конца весны Леонид встретил на улице Рязанцева. Бывший заместитель начальника унтер-офицерской школы был одет в тужурку и брюки зеленого цвета, полувоенного образца, и держался очень важно.

— Ну, как живешь, Канский? — спросил Рязанцев. — Где работаешь?

— В слесарной мастерской. А Вы где?

— Я? — многозначительно поднял брови Рязанцев. — Еду наводить порядок в Трехречье. Как чин ниппонской жандармерии! Разболтались там казачки, красная зараза появилась у них. Надо их подлечить. Ты, конечно, для такой работы не подойдешь.

— А я пока и не думаю никуда ехать.

— А вообще-то ты подумай. Многие сейчас не плохо устроились. Генералы многие служат в военной миссии.

— Так я же не генерал!

— А некоторые унтер-офицеры смогут поступить в охранные отряды, — не заметив, видимо, ехидного замечания Леонида, продолжал Рязанцев. — Если будешь в Трехречье, заходи, могу посодействовать. Я в Драгоценке буду.

Рязанцев козырнул и пошел важный, исполненный сознания ответственности порученной ему работы по искоренению крамолы. Видимо эта роль пришлась ему по душе и он хотел отдаться ей целиком.

Солнечным воскресным днем Леонид поехал за Сунгари. Лето уже вошло в свои права, было жарко, но еще далек был период дождей. За Сунгари было, как всегда многолюдно, толпился народ у маленьких ресторанчиков и столовок, на примитивных пляжах сидели и лежали тысячи купальщиков. Ощущенье одиночества и глубоко засевшей в душе тоски теперь не покидало его. Вся жизнь, казалось, шла не так, как нужно. Он ушел подальше от реки и лег на песчаном пригорке, под куст тальника. Здесь было тихо, где-то над головой жужжал шмель, то удаляясь, то подлетая опять. В небе плыли ленивые пухлые облака, временами совсем, казалось, останавливавшиеся на месте. И так же медленно плыли мысли. Вспоминались все прожитые в эмиграции годы. И проходил калейдоскоп лиц. Вот нагловатый Капелъницкий, вот доктор Зерновский, любящий хорошеньких мальчиков, а вот и Рязанцев — «докторская содержанка», как назвал его покойный Бухтин, из докторской содержанки ставший жандармским прислужником. А вот и Бухтин — человек, оставивший в его душе глубокий след. Вспомнились его последние слова: «Никогда не покидай Родины!». Выплыло бородатое лицо Арсения Авдеева, убежавшего в старообрядческий скит. А вот обрисовался Меньшиков — хитрая и опасная крыса, «чиновник ниппонской императорской военной миссии». Опять, уже в который раз, наклонилось над ним лицо Леокадии, в слезах и муках их последнего свидания.

Он открыл глаза, понимая, что задремал. По-прежнему лениво плыли облака, к жужжанию шмеля присоединился голос кузнечика, природа жила своей жизнью. И вспомнилось детство, зашумели над головой сосны далекого сибирского леса, сквозь дрем зазвучали знакомые с детства голоса. Опять поплыли тени воспоминаний. Школа методистов, скауты, мушкетеры, союз монархической молодежи. Послышался стук вагонных колес, мелькнуло лицо Волгина — вечного бесприютного странника.

Словно от какого-то внутреннего толчка, он поднялся и сел. И остро прошла мысль — а зачем он живет в эмиграции? Что его связывает с ней? Почему он оказался в лагере тех, кто ставит своей целью свержение власти, существующей на его Родине? Но ведь не все же здесь такие, поправил его внутренний голос, но это прозвучало самоуспокоением.

Быть может, впервые за все эти годы он почувствовал острую, мучительную тоску по Родине и какую-то вину перед ней. Все эти годы он делал что-то не то, жил не так, как следовало бы жить и как бы он жил, если бы остался в России.

Домой он вернулся с неосознанным еще, но заполнившим все существо ощущеньем чего-то важного, чем нужно поделиться с матерью.

— Мама, — сказал он, — поедем обратно в Россию!

Мать долго молчала, теребя край скатерти, словно не в силах была найти нужные слова.

— У меня часто появляется мысль, — наконец сказала она, — что мы напрасно сюда приехали. Но ты подумал, с какими глазами вернемся мы туда? Мы же стали эмигрантами! С нас этой вины снять нельзя!

Они долго сидели молча, не зажигая огня. И каждый думал о чем-то сокровенном, поднявшимся со дна души и растревожившим воспоминаниями об оставленной Родине.

Конец