Раньше мать очень редко ходила в церковь. А теперь, после пережитого потрясения, зачастила туда. Утром она надевала темное платье, на голову накидывала бабушкин черный кружевной шарф и, понурая и замкнутая, ходила к обедне. Леонид несколько раз ходил с ней, но ему в церкви было скучно, надоедало стоять все время на одном месте и он перестал ходить. А мать, встав в боковом притворе, простаивала всю обедню, почти всегда опустив голову и редко крестясь. Трудно было понять — молилась она или только горестно о чем-то думала. Вторично она шла в церковь к вечерне, все такая же молчаливая и задумчивая. Видно, в молитве решила она искать утешение от пережитых ударов судьбы, свалившихся так неожиданно. Может, отмаливала она свой невольный грех перед Родиной, для которой она вдург стала чужой, «эмигранткой», и куда, как считала мать, навсегда потеряна возможность возвращения.
— Если бы, Леничка, не ты, я бы в монашки пошла, — сказала как-то мать. — Да куда же тебе-то тогда деваться?
Такой мать Леонид видел впервые в жизни. Она всегда была ровной, ласковой, спокойной, рассудительной. А теперь, видя ее подавленной и какой-то мятущейся, он не знал, как утешить ее, что ей сказать, как помочь ей в горе.
— Машенька, — говорила тетя Зоя, — ты стала совсем неузнаваемой! Что ты, как старуха, ходишь каждый день в церковь?! Я вижу, что ты чем-то расстроена. Быть может тебе не нравится у нас? Но мы же стараемся сделать для тебя все как можно лучше!
— Нет, не беспокойся, — мать не поднимала глаз и говорила тихо. — Просто думаю, как дальше жить.
— А ты не думай! Живи у нас, сколько захочешь, а потом устроишься на работу. Мы тебя еще замуж выдадим, — игриво смеялась тетя Зоя.
— Какое уж мне замужество, — горько усмехалась мать. — Мне Леонида надо поднимать. Надо его человеком сделать!
— Ну и что же, и поднимешь! Не ты одна. Вон у нас четверо растут, а у тебя только один. Вот скоро Галина и Николай из Харбина на каникулы приедут. Коля уже на второй курс политехнического перейдет, а Галина в этом году заканчивает коммерческое училище. Господи, — вздохнула тетя Зоя, — как время идет! Как только они приедут, мы с тобой поедем в Чжаланьтунь к Ирине. Ее мужа Костю ведь ты еще е знаешь?! Ну, конечно, не знаешь! Ведь Ирина приехала в Маньчжурию в тот же год, как и мы, жила сначала у нас, а потом вышла замуж за Костю. Он у Семена техником работал. Он очень славный, только очень скупой, — рассмеялась тетя Зоя. — Я бы от него давно сбежала! Представляешь, над каждой копейкой дрожит! У них двое ребят, так он им сам костюмчики покупает, боится, что Ирина переплатит!
— Так что же к ним ехать, если он такой скупой, — сказала мать Леонида. — Мы их в расход введем. В тягость будем.
— Ничего, ничего, — замахала рукой тетя Зоя, — денег у них много, пусть немного раскошелится! А какая там природа! — зачарованно протянула тетя Зоя. — Там такой шикарный курорт создают! Ах, Чжаланьтунь, какая панорама! — запела тетя Зоя. — Остроумов приказал! Туда вся знать, вся знать будет съезжаться. Поезда специальные каждую субботу будут приходить из Харбина, а в воскресенье вечером — обратно. Представляешь, какие там наряды у дам будут, какая шикарная жизнь! Курзал чудесный! Самые лучшие артисты оперетты! Сказка, а не жизнь!
Тетю Зою теперь уже не интересовало настроение матери Леонида, этой грустной, задумчивой женщины. Тетя Зоя мысленно была в Чжаланьтуне и скользила в томном фокстроте по паркету курзала. Да, хорошо бы Семену перевестись в Чжаланьтунь, но он не хочет. А как бы там было чудесно! Пришлось бы ехать в Харбин и заказывать новые платья. Она была бы первой дамой Чжаланьтуня! Пусть бы эти приезжие дачницы позавидовали ее нарядам! Она сумела бы им показать себя!
Тетя Зоя, размечтавшись, уходила, напевая модный фокстрот, а мать Леонида опять оставалась со своими грустными мыслями.
Чтобы не пропал учебный год, мать стала заниматься с Леонидом. После завтрака они уходили на балкон, который был над верандой, и здесь почти до обеда просиживали за уроками. Это были тихие часы, напоенные ласковостью и вниманием матери, доходчиво и старательно объяснявшей Леониду новые правила, задававшей примеры и задачи, которые Леонид делал тут же. Мать сидела в кресле вязала, посматривая на Леонида, и когда он взглядывал на нее, отвечала ему теплой, душевной улыбкой, запомнившейся на всю жизнь.
Учебники были старые, еще дореволюционного издания. По таким учебникам, сказала мать, училась еще она. По учебнику истории выходило, что в России была монархия, государство Российское образовали варяги, призванные «княжить и владеть нами», то есть славянами. Оказывается, наши предки не могли сами найти правителя из своей среды и сами добровольно пошли в кабалу к чужеземцам. В этом было что-то обидное. Вся учебная программа была устаревшей, но ее придерживались здесь строго, словно ничего не произошло за эти годы в России. Среди педагогов шел спор — по какой орфографии обучать школьников — по старой, с буквой ять и твердым знаком, или по новой, «по большевистской», без ятей и твердых знаков. Мать возмущенно говорила, что новая орфография была разработана еще до революции и что «большевистской» она не является.
Эмигрантские газеты печатались по старой орфографии, вывески на магазинах были тоже с ять и твердым знаком. Казалось, что здесь все задержалось в прошлом веке и никто не замечает этого.
Как-то Леонид зашел с матерью в школу, куда они пошли взять учебную программу. В зале стояла большая икона, перед которой на тонких цепях висела большая лампада. На стенах висели портреты Николая Второго и императрицы.
— Мама, а почему здесь царские портреты? — спросил Леонид. — Ведь царя теперь нет!
— Сюда, наверное, еще не дошла весть об этом, — сказала с иронией мать, но потом поправилась. — Здесь чтут их память, здесь все приверженцы монархии, как видно.
Это выражение «приверженцы монархии», услышанное впервые от матери, Леонид слышал потом в течении многих лет. Здесь все твердили, что монархия — самый идеальный образ правления, что русский народ «несет бремя» большевистской власти как наказание за то, что не уберег монархию, что только монархия «возродит Россию». Этот монархический психоз был кредо каждого эмигранта, будь он врачом или юристом, профессором или мелким лавочником. В те годы ставка эмиграции делалась на великого князя Николая Николаевича, портреты которого вывешивались рядом с портретами Николая Второго. Правда, время шло и монаршие портреты менялись. На смену Николаю Николаевичу пришел Кирилл Владимирович, потом князь Никита. Но то было позднее. А сейчас Леонид смотрел на царские портреты с изумлением. Ведь он знал, что царя с семнадцатого года нет, а здесь, «в благословенной», как говорил дядя Семен, Маньчжурии, он, оказывается, в почете и пишется везде, из почтительности, заглавными буквами.
Да, здесь все было по-иному. Даже Леонид своим еще детским разумом понимал, что его перенесло, как «машиной времени» (эту книгу он недавно прочитал) в прошлое, живущее устаревшими понятиями и идеями, отмежевавшееся от всего мира «китайской стеной» нежелания видеть происходящее в мире. Все прошлое превозносилось, все современное, кроме модных фокстротов, считалось крамольным, опасным. Так жил тот круг людей, с которым они теперь тесно общались. Была ли здесь, в Маньчжурии, другая жизнь, они не знали. Совместная эксплуатация КВжд должна была, казалось, изменить обстановку. Но эмигрантские газеты по прежнему трубили о скором падении большевиков, в церквах возносились молитвы о благоденствии царствующего дома, а помещичий уклад дома, в котором они сейчас жили, казался непоколебимым.
Маньчжурское лето подошло быстро, с обильными дождями, сменявшимися почти тропической удушливой жарой и влажностью. Буйно поднимались травы, разрастались кустарники. За поселком поднимались сопки, густо покрытые орешником и диким виноградом. В жаркие дни в траве самозабвенно трещали кузнечики. Они были здесь огромные, мясистые, прыгали высоко. Китайцы ловили их и продавали в маленьких, плетеных из какой-то жесткой травы клеточках. Кузнечики и там стрекотали громок и, видимо, шли здесь за певчих птиц. Вся природа поражала своими размерами — травы были выше роста человека, кукуруза и подсолнухи вытягивались в огромные дудки. Видимо, обильные дожди и жаркое солнце создавали тепличную обстановку.
С ранней весны на склонах сопок появились квадраты огородных посадок. Китайцы в больших соломенных шляпах, обычно голые по пояс, мотыгой обрабатывали землю, как обрабатывали ее тысячи лет назад. Здесь не знали никакой механизации полевых работ. Даже плуг нигде не был виден. Руки и только руки делали всю работу под палящими лучами солнца.
Однажды Леонид дошел до китайской деревушки, разбросанной у подножья сопки. Фанзы были глинобитные, около домов не было ни одного дерева, хотя сразу же за деревней начинались заросли орешника. Леонида поразила бедность этих жилищ, в окнах которых были не стекла, а промасленная бумага. Его встретили лаем лохматые, в репьях и соломе, огромные собаки, но и те быстро отстали и легли в тень. Бегали совершенно голые дети, черные не о от грязи, не то от загара. У дверей домов сидели на корточках старики и старухи и курили длинные трубки. Лица стариков и старух были сморщенные, в глубоких рубцах морщин. Вид курящих старух был особенно необычен.
Его приход не вызвал большого интереса у жителей деревушки. Старики продолжали курить, посматривая куда-то в сторону, и только несколько голых и грязных ребят бежали за ним и кричали: «Кей во тунзыр». Он не понимал ни слова по-китайски и не мог догадаться, что дети просили у него «тунзыр» — медную деньгу с дырочкой посредине.
Деревушка поразила Леонида своей бедностью. Такой нищеты он еще никогда не видел. И ту же рядом была сытая, богатая жизнь, помещичий дом с множеством комнат, нарядно одетые люди.
Когда он сказала матери, что ходил в китайскую деревушку, тетя Зоя, разговаривавшая с матерью, сделала недовольное строгое лицо и сказала: «Зачем ты туда пошел? Там одна зараза! Все китайцы такие грязные, что от них можно всякой парашей заразиться!»
Однако тетя Зоя не боялась общаться с, приходившими каждое утро к дверям кухни, разносчиками зелени, приносившими на бамбуковых коромыслах огромные корзины с огурцами, баклажанами, помидорами, кабачками, цветной капустой, и птичниками, на коромыслах у которых были огромные плетеные закрытые «курятники» с сидевшими в них курами, утками и гусями. Было просто непонятно, как такие плетенки, тяжелые, диаметром не менее метра, китаец носил на коромысле, слегка приседая и раскачиваясь. И трудно было понять — корзины раскачиваются в такт движения китайцев или китайцы раскачиваются в такт движения корзин, когда они несли свой товар, выкрикивая малопонятные «капуза-а, огулеса, помидола, куриса».
Тетя Зоя сама любила выбирать овощи и птицу. Китаец ломаным русским языком расхваливал свой товар и называл цену. Тетя Зоя поворачивалась и делала вид, что уходит. Китаец кричал, что его товар самый лучший и называл новую цену. Тетя Зоя опять поворачивалась уходить, китаец еще снижал цену и так продолжалось до тех пор, пока тетя Зоя милостиво соглашалась взять товар у продавца. Тот низко кланялся и благодарил. Но денег не получал — все брали «на запиши», китаец у себя в книжке, складывающейся гармошкой, писал какие-то иероглифы, тетя Зоя записывала в своей книжке и только раз в месяц она давала китайцу деньги за набранный в кредит товар, причем обычно не всю сумму, а только часть. Но китайцы все равно, беря деньги, кланялись и благодарили. Считалось, что, если с китайцем рассчитаться полностью, то больше у него не будут брать продукты. И, желая удержать покупателей, каждый разносчик никогда не требовал деньги полностью. И было странно, даже просто нелепо, что бедный китаец, питавшийся гаоляном и бобовым молоком, ютившийся в глинобитной фанзе, снабжал в долг богатых людей продуктами, которые он сам никогда не ел, потому что они были для него слишком дороги.
Выращенные на крошечных участках, обработанных только мотыгой, приносимые им овощи были единственным средством существования для всей семьи. Куры и утки тоже выращивались только для продажи, сами же их продавцы, вероятно, и не знали вкуса птичьего мяса.
Но такие мысли не обременяли тех, кто брал в кредит овощи и птицу у этих, склонявшихся под коромыслами китайцев, тащивших свой товар издалека, в надежде что-то заработать. Покупателям такая форма торговли нравилась, она их устраивала, а о нуждах китайцев должны были думать сами китайцы.
— Мама, а почему здесь совсем все по-другому? — спросил как-то мать Леонид. — Ведь все же это можно было купить в лавке.
— Здесь, Леничка, все по-иному! Нам еще долго придется привыкать к этой жизни.
Мать теперь была на людях молчалива и только наедине с Леонидом становилась похожей на прежнюю. Дядя Семен старался делать вид, что не замечает перемен в настроении матери, но тетя Зоя, ровно чувствуя какую-то вину за собой, все старалась развлечь мать разговорами, была к ней особенно внимательна, как бывают внимательны здоровые люди к больным.
В доме ждали приезда из Харбина старших детей — Николая и Галины. А приехали они совсем не тем поездом, каким их ожидали. И пришли со станции злые и недовольные, что их никто не встретил.
— Ну и порядки в этом доме! — сказала раздраженно Галина. — Неужели никто не догадался хотя бы послать Василия за нашими вещами?
Была она высокого роста, смуглая и все время капризно надувала губы. Николай держался напыщенно. В студенческой тужурке с литыми бронзовыми наплечниками и блестящими пуговицами, он походил на маленького наполеоновского генерала, а может быть и на самого Наполеона. В разговоре его всегда сквозила какая-то ирония, видимо, такая манера разговаривать делала его, в своих глазах, умнее других.
С матерью Леонида Галина и Николай поздоровались сухо, Леониду даже не подали руки, а просто кивнули ему с высоты своего величия. С Надей и Олей все было проще, с ними Леонид подружился. А здесь все говорило о превосходстве маленького наполеоновского генерала и капризно кривившей губы девицы.
Даже в разговоре с отцом и матерью у Николая сквозил этот иронически-покровительственный тон, а с младшими сестрами и Леонидом он говорил каким-то почти издевательским тоном, каждым словом подчеркивая свое превосходство.
За ужином на вопросы отца и матери Николай отвечал неохотно, каждое слово из него приходилось вытягивать. Галина немного отошла и, прикрывая глаза и, видно, по привычке капризно кривя губы, рассказывала, как трудно было сдавать выпускные экзамены, но все же она получила серебряную медаль, а должна была получить золотую, но золотую дали дочери большого начальника из управления дороги. Если бы папа был в управлении дороги, то золотую медаль, конечно, дали бы ей. А папа все сидит в этой дыре!
— Ладно, с тебя и серебряной медали хватит, — сказал дядя Семен. — Теперь вот надо думать об институте!
— Ну пусть девочка отдохнет год! — вмешалась тетя Зоя.
— А что ей отдыхать?! Проболтается год и все перезабудет! Пусть в политехнический идет! — дядя Семен, когда сердился, всегда становился грубоватым.
— Только баб в политехническом не хватает, — саркастически скривил губы Николай. — Где там ей с ее мозгами в политехническом учиться!
— Коля, ты неисправим, — покачала головой тетя Зоя. — Конечно, для девушки профессия инженера не подходит!
— А что ей подходит?! — раскипятился дядя Семен. — Может, в учительницы лучше пойти? Или в консерваторию? Так здесь еще нет таких училищ. Замуж ей тоже рано!
— Сеня, ну что ты привязался к девочке? — обиженно сказала тетя Зоя. — Не успели приехать и ты сразу же про ученье! Оно и так им за зиму надоело!
— А что им не надоело? Растут барчуками! Вот я в их возрасте совсем по-иному мыслил! — дядя Семен закурил трубку. — И работал!
— Но ты забываешь, что здесь мы живем совсем по-другому, — примирительно сказала тетя Зоя. — Слава богу, что им так спокойно живется! Радоваться надо!
Дядя Семен смолчал и только усиленно посапывал трубкой.
Леонид чувствовал себя в присутствии приехавших Николая и Галины как-то неловко, ему казалось, что они с каким-то пренебрежением посматривают на него.
Вечером, ложась спать, мать сказала ему:
— Ну вот, видел настоящих барчуков? Не дай бог тебе таким сделаться!
— Ну, что ты, мамочка, — прижался к ее щеке Леонид. — Я таким никогда не буду!
— Как беспечная, сытая жизнь портит людей! А я думала, что барчуки у нас перевелись! Живучее, оказывается, племя!
На другой день горничная Катя пришла заплаканная и, убирая в комнате, все время всхлипывала.
— Катюша, что с вами? — участливо спросила мать Леонида.
— Да барышня поругала меня, дурой назвала. Не по ее я платье выгладила.
— Но как вы терпите такое отношение? — возмутилась мать. — Неужели нельзя найти другую работу, где вас не третировали бы?!
— А где ее найдешь-то? — опустив голову, сказала Катя. — Чернорабочей не возьмут, там одни китайцы работают. А горничной пойти, так в другом месте еще хуже может быть. Барыня здесь добрая, и барин тоже, вот только старшая барышня злая да капризная. Вы только барыне ничего не говорите, — попросила Катя, — а то рассердится, скажет, что жаловалась вам!
Но в тот же день мать все же не удержалась и услышав, как грубо обратилась Галина к Кате, сказала: «Галя, разве можно так разговаривать с человеком?!»
— Простите, Мария Александровна, я вас не понимаю, — надменно подняла брови Галина. — Мне думается, при разговоре с горничной любой тон хорошо. Кстати, ведь мы не в Совдепии, — насмешливо добавила она, дернула плечами и вышла.
Между матерью Леонида и Галиной сразу установились натянутые отношения. Если младшие девочки и даже Николай звали мать «тетей Марусей», то Галина с первого дня стала называть ее Марией Александровной.
— Галя, почему ты не называешь Машеньку тетей Марусей? — удивилась тетя Зоя.
— пусть называет так, как ей нравится, — холодно сказать мать. — Я думаю, что так лучше.
Галина ничего не ответила. В разговоре с матерью она не вступала, да, впрочем, она вообще мало с кем говорила, вид у нее всегда был обиженный и казалось, что она недовольна всеми.
Лето было в полном разгаре. В жару в глухих уголках сада оглушительно трещали огромные кузнечики. Выпрыгивая из травы, они пролетали несколько метров и снова начинали свою скрипучую мелодию. В такие часы, когда все кругом было наполнено жарой, играть в крокет не хотелось, купаться на речку было ходить далеко и Леонид обычно садился в беседку и читал. Над головой свисали усики дикого винограда, разморенные жарой на клумбах цветы пахли пряно, в ветвях деревьев все время шла воробьиная возня.
Обедали на веранде, также заплетенной диким виноградом. Ели обычно окрошку, после которой подавали прямо с плиты второе — жареное мясо или птицу. Ели здесь много и подолгу, потом пили горячий чай. Дядя Семен говорил, что в жару лучше всего пить горячий чай. За столом прислуживали горничная Катя и повар Василий, ходили они тихо, точно боялись разбудить кого-то.
Вся теперешняя жизнь так разительно отличалась от той, которой еще недавно жил Леонид в России. И было в новой жизни что-то заманчивое, удобное. Но в то же время была и какая-то жалость по той, русской, жизни. Не мог он еще ее забыть, простую, трудную, но родную.