Эмигрантские организации стали расти как грибы после дождя. Кроме Общества беженцев, Общевоинского союза и союза казаков, существовавших первоначально, возникали все новые и новые. Провизор Банкевиц, терзаемый честолюбием и жаждой власти, создал Орден крестоносцев. Князь Гантимуров организовал Союз мушкетеров. Братья Головкины, державшие пекарню, решили, что не хлебом единым жив человек и создали Черное кольцо. Эмигрантские девушки не могли оставаться вне политики и поэтому родилось Белое кольцо. Какие-то неизвестные лица сколотили Желтое кольцо, в котором концентрировались самые хулиганствующие элементы.

Если первые три организации объединяли людей старшего поколения, то ордена, союзы и кольца должны были захватить влияние над молодежью и направить ее мысли на деятельность против большевиков.

Активизировали свою деятельность легитимисты, объявившие своим монаршим руководителем великого князя Кирилла Владимировича. Еще не сдавались приверженцы великого князя Николая Николаевича. И зарождалась, правда еще робко, организация фашистов Родзаевского.

С невероятной быстротой почковались многочисленные землячества. Были московское, петербургское, екатеринбургское, самарское, сызранское, казанское, омское, томское и многие, многие другие землячества, объединявшие эмигрантов по признакам, так сказать, географической принадлежности.

Юра Чесноков все же осуществил свою мечту и создал организацию, получившую название «русские разведчики». Форма у них была точно такая же, как и у скаутов, только галстуки были не зеленые, а синие, а вместо трехлистной лилии «разведчики» носили на груди маленький трехцветный флажок.

Юра подрабатывал на изготовлении скаутских значков — лил их из баббита в маленьких формочках, делая из медной проволочки усики, крепившие значок к форме. Усики часто обламывались и это вполне устраивало Юру — скауты брали новые значки. Став руководителем новой организации, Юра не бросил своего кустарного производства и по-прежнему торговал скаутскими значками. Коммерция, как известно, очень покладиста и не запрещает торговать даже с идейными противниками.

Вновь возникавшие организации старались привлечь молодежь в свои ряды прежде всего нарядной формой. Орден крестоносцев вместо традиционных лат нарядил своих рыцарей в брюки клеш черного цвета и черную же рубашку, перехваченную ремнем, а на груди крестоносцев двадцатого века был небольшой серебреный крестик, явно католического образца.

Союз мушкетеров переплюнул крестоносцев и создал особенно привлекательную форму: брюки клеш флотского покроя, в них заправлялась черная апашка, вырез которой зашнуровывался черным же шнурком. Особую эффектность мушкетерской форме придавал длинный, тоже черный шарф из той же материи, что и рубашка. Им мушкетеры заматывались в несколько оборотов, завязывали на левом бедре бантом, а концы, окаймленные бахромой, спускали до колена. Друг друга мушкетеры приветствовали прикладывая правую руку к груди так, чтобы большой палец касался левой стороны груди, а локоть был на уровне кисти. Значок, который носили на левой стороне груди, был серебряный и представлял переплетенные буквы С и М, то есть союз мушкетеров.

Черное кольцо скопировало форму мушкетеров, только в отличие от них сделало желтую шнуровку в апашке, а Желтое кольцо носило желтые пояса. Чем шире был клеш, тем отважнее выглядел их обладатель и харбинские улицы подметались гигантскими клешами, в которых все больше появлялось молодежи.

Харбин как бы разделился на два лагеря. В железнодорожных домах, кварталы которых были в Новом городе в районе Правления Квжд, а на Пристани — в секторе Механичесикх мастерских, жили советские граждане. Советская молодежь была объединена в Отмол. Остальная часть города была во власти эмигрантской молодежи. С возникновением эмигрантских молодежных организаций все чаще стали вспыхивать драки между эмигрантской и советской молодежью. «Боевая деятельность» эмигрантских молодежных организаций была направлена на преследование советской молодежи. На вооружение мушкетеров, крестоносцев и «колец», стоявших в авангарде всех драк, были, в основном, кастеты. Группы таких молодчиков совершали «вылазки» в районы железнодорожных кварталом и ловили одиноких прохожих. По понятиям «боевых групп» в этих местах жили только «красные». Жестоко избивая свои жертвы кастетами, активисты союза мушкетеров и «колец» чувствовали себя мстителями, грозной силой, могущей испугать «красных». В поисках своих жертв распоясавшаяся чернорубашечная молодежь стала обшаривать и другие районы города, просто избивая случайных прохожих вне зависимости от их политических убеждений. Китайская полиция не принимала никаких мер против хулиганов. Да ее и устраивало, сто советских граждан держат в страхе, что кто-то мешает им жить спокойно. А «руководителей» русских эмигрантов тем более радовала такая «боевитость» молодежи, остававшейся верной традициям белой армии — борьба с «красными» не утихала и ненависть к большевикам разжигалась. Ей не давали затухнуть, и у старшего поколения эмиграции, казалось, подрастала достойная смена.

А Харбин душила безработица. Не имевшие никакой специальности полковники, капитаны, поручики метались в поисках работы. Несколько генералов пошли сторожами и даже швейцарами в магазины и отели. Но и таких мест становилось все меньше.

Маршал Чжан Цзо-лин затеял войну с «красным генералом» У Пей-фу.

И русский генерал Нечаев предложил Чжан Цзо-лину услуги, которые были приняты, так как китайскому маршалу не было жаль русских голов, за каждую из которых приходилось платить так мало юаней. Отряд генерала Нечаева позвал в свои ряды всех бывших военных, посулив казенное обмундирование, офицерское звание и плату в серебряных юанях. В Чифу ринулись многие русские эмигранты, в числе которых были не только уже нюхавшие порох белые офицеры, но и выросшая в эмиграции молодежь. Эти ландскнехты готовы были верой и правдой служить на чужой земле, лишь бы вырваться из тисков безработицы. И то, что некоторые из них потом бесславно сложили свои головы в эту чужую землю, не опечалило ни маршала Чжан Цзо-лина, ни генерала Нечаева.

В гимназии методистов учащимся, а заодно и их родителям, старались внушить, что американский образ жизни является самым идеальным и правильным, особенно если им руководит методистская церковь. Мистер Дженкинс старался вдолбить русским мальчикам и девочкам послушание методистским пастырям, миссис Дженкинс ежедневно добросовестно барабанила по клавишам пианино веселенькие мотивчики песнопений, но видимых результатов было мало — никто вне школы не посещал методистские богослужения, чтобы проникнуться благодатью, никто не стал послушным сыном методистской церкви. А пастор Ясиницкий все допытывался — кто вырывает листы из книжек песнопений, тем самым мешая общению в молитвах учащихся со своими духовными пастырями.

Поговаривали, что с будущего нового учебного года методисты закроют гимназию, так как высшее руководство недовольно скудными результатами просветительской деятельности мистера Дженкинса и пастора Ясиницкого, не сумевших обратить в лоно методистской церкви новых сыновей и дочерей. С китайскими детьми все было значительно проще, чем с непокорными русскими.

В старших классах большинство ребят носило значки крестоносцев или мушкетеров. В необъятных клешах и апашках в школу приходить не разрешалось, но носить значки не возбранялось — мистер Дженкинс не вмешивался в дела русской эмиграции. А католический крестик ордена крестоносцев даже импонировал ему.

Возникновение новых молодежных организаций сильно подвело скаутов. Ребята старших возрастов уходили к мушкетерам и крестоносцам и только малыши оставались верными организации сэра Роберта Баден Пауля. Не уходил пока от скаутов и Леонид — мать еще кое-как соглашалась с тем, что он ходит на сборы этой детской, как представляла она себе, организации. Уж лучше быть у скаутов, чем в этих явно черносотенных организациях, действия которых ее страшно возмущали. Скауты, по ее понятиям, были вне политики и Леня, находясь в их рядах, сохранял старые семейные традиции — был далек от всяких политических влияний.

Панихиды были в эмигрантском Харбине явлением постоянным и весьма существенным — на панихидах собирались все эмигрантские организации и каждая панихида являлась как бы смотром эмигрантских сил.

Эмигрантские газеты широко оповещали, что такого-то числа в соборе состоится торжественная панихида, на которую приглашаются все эмигрантские организации. Панихиды служили по «убиенному государю императору и его августейшей семье», по адмиралу Колчаку, казачьим атаманам, по всем тем, на кого возлагались большие надежды в годы гражданской войны и чья гибель явилась, по мнению столпов эмиграции, одной из причин нахождения в изгнании.

В дни панихид все эмигрантские организации собирались в ограде собора. Казаки были, преимущественно, в форме забайкальцев — брюки с желтыми лампасами и фуражки с желтым околышем, офицеры общевойскового союза были в кителях с погонами и орденами, крестоносцы, мушкетеры и скауты дополняли красочную картину. Все строем заходили в собор и становились в шеренги. Впереди были с траурными повязками, духовенство в темных ризах.

Панихиды служились торжественно, хор пел проникновенно и вся обстановка настраивала на ощущение огромной скорби. Быть может это была скорбь о несбывшихся чаяниях, о крушении налаженной многими поколениями жизни, о потере состояний и имений у некоторых молящихся. А быть может кое у кого это была скорбь по оставленной Родине, позднее раскаяние в совершенных ошибках, особенно обострявшееся в такие минуты осознание безвыходности и бесперспективности положения.

Кончалась очередная панихида и эмигранты возвращались к свои повседневным занятиям: кто садился за руль потрепанного фордика или автобуса, напоминавшего больше собачий ящик, чем средство перевозки людей, кто становился за прилавок, кто шел караулить склады. А кто снова погружался в тоскливое состояние безработицы.

Но были и весьма преуспевающие в жизни. Бойко торговали магазины на Китайской улице — главной магистрали Пристани, одного из районов Харбина; делали деньги на собачьих шкурах пушные конторы, покупавшие сырье за бесценок и перерабатывавшие их в «благородные» меха; кое-кто сумел окопаться в иностранных конторах, кое-кто у Чурина — в больших универсальных магазинах, на табачной фабрике Лопато. Успешно работали мастерские по ремонту автомашин. Но обеспечить всех работой Харбин не мог: предложение во много раз превышало спрос.

Заработка матери Леонида едва хватало на самое скромное существование. И перейдя в последний класс гимназии, Леонид занялся репетиторством. Найти учеников было тоже не легко. Безработные учителя сами всюду искали частных уроков. Но Леониду повезло — он сразу нашел двух учеников, правда назначив за репетиторство баснословно низкую цену. Одно место обязывало его учить русскому языку восьмилетнего отпрыска представителя голландской шоколадной фирмы, а в другом месте он должен был подготовить за лето неуспевающего по всем предметам девятилетнего сына молодящейся генеральской вдовы. Правда и там и там согласились платить очень немного, но Леонид был счастлив — все же будет какая-то помощь матери.

Утром он шел обучать премудростям русского языка молодого голландца. Мальчик был послушен, шаркал ножкой и вежливо кивал головой на все вопросы. Папа, очень старый, каждый раз перед началом урока что-то назидательно говорил сыну, на что тот тоже кивал головой. Сам папа немного говорил по-русски и на первом же уроке дал Леониду коробку шоколадных конфет представляемой им фирмы.

— Кушайт на чеколяд и угочайт ваш знаком, — сказал папа. — Надо говорит где можно покупайт такой чоколяд. Ви понимайт? Делать реклама!

— Да, да, — ответил Леонид. — Большое спасибо!

Он принес шоколад домой и преподнес коробку матери. Первый подарок на свои деньги, вернее на свой будущий заработок. Шоколад матери очень понравился и она похвалила голландского представителя за его любезность.

Во второй половине дня Леонид шел заниматься с сыном генеральской вдовы. В противоположность голландскому отроку, генеральский сынок был непоседлив, невнимателен и невероятно туп. Леонид добросовестно старался вложить в голову своего ученика хоть крупицу знаний, но тот никак не мог осилить науки и подобно недорослю только задавал нелепые вопросы. Леонид сердился, повторял объяснение по несколько раз, но сдвигов в познании ученика не видел. Усталый и злой, Леонид заканчивал уроки и собирался уходить, но генеральша каждый раз говорила ему томным голосом: — Леонид Павлович, вы останетесь у нас пить чай!

— Нет, нет, спасибо, — отнекивался Леонид. Но генеральша, всегда почему-то ходившая в цветастом халате, с томной улыбкой брала его за руку и насильно усаживала за стол.

— Вы мне напоминаете моего брата кадета, — растягивая слова, тихо ворковала генеральша. — Он теперь в Париже. А вы были кадетом? Не были. А вам бы очень пошла военная форма!

Генеральша подолгу не отпускала Леонида, смотрела на него влажными глазами, отчего тот смущался и не знал куда отвести взгляд.

— Ну поцелуйте меня на прощанье, — прижимаясь к щеке Леонида, просила генеральша. — Вы такой застенчивый! А с женщинами надо быть смелее!

Леонид чмокал ее в щеку и поспешно уходил, смущенный и взволнованный. Только позднее он понял, что скучающая генеральша хотела видеть в нем не только своего брата-кадета. Но ее слова, что ему пошла бы военная форма, приятно льстили воображение.

Плату за первый месяц голландский папа выплатил аккуратно в срок, но, давая деньги, сказал:

— Три коробки чоколяйт я считаль вам оптовой цена. Ви понимайт?

Но и оптовая цена трех коробок голландского шоколада оказалась высокой, и резко снизила и без того мизерную плату за репетиторство. А он-то, по наивности, думал что голландский папа дарит ему коробки шоколада! Дома он даже не сказал матери, что у него удержали стоимость трех коробок шоколада, которые он каждый раз приносил ей в подарок. Он подсознательно чувствовал, что это огорчит мать, наивно полагавшую, что большинство людей очень хорошие.

Генеральша плату выдавала частями, каждый раз говоря, что она виновата перед Леонидом и что ее мучает совесть. Теперь она обычно ложилась на диван и просила Леонида посидеть рядом с ней, развеять ее тоску. Леонид смущался, но отказать генеральше не мог, садился возле нее на краюшек дивана, чувствуя какое-то стыдное волнение.

— А вы ухаживаете за барышнями? — с легким смешком спрашивала генеральша. — Нет?! Неправда, неправда, наверняка ухаживаете! Такой интересный юноша обязательно должен ухаживать за женщинами!

Леонид еще больше смущался, что-то лепетал несвязно. Уходил он какой-то взбудораженный, не понимая что с ним творится. А дома смотрел в зеркало — разве он интересный юноша? Почему же так говорит генеральша? Вот усы уже начинают пробиваться. Ведь исполнилось шестнадцать лет. Еще один учебный год и кончена гимназия!

Пестовавшую комнату напротив заняла супружеская пара — генерал Бухтин с женой, высокой брюнеткой с лихорадочным румянцем на щеках, все время кашлявшей в платок. Сам генерал — высокий, еще молодой, всегда ходил в косоворотке, перетянутой наборным пояском, и широких шароварах, заправленных в сапоги. Генерал пришел знакомится в тот же вечер, как они переехали. Леонид с матерью в тот момент пили чай.

— Разрешите представится, — щелкнул генерал каблуками и приложился к руке матери Леонида. — Ваш новый сосед генерал Бухтин. Бывший генерал, — поправил он, — а сейчас, извините, безработный!

От чая генерал не отказался. Пил не торопясь, осторожно выспрашивая мать Леонида где она работает, давно ли «оттуда», кто был муж матери. Мать неожиданно для Леонида сказала, что она вдова офицера и что они «бежали оттуда» вместе с волной эмиграции. Генерала такой ответ, видимо вполне удовлетворил и он стал рассказывать о себе. Да, не смогли разбить большевиков, наделали ошибок, вот теперь отсиживаемся в эмиграции. Пока были ценности, жили не плохо, да болезнь жены все съела. У ней чахотка, лечить нужно было где-нибудь на Капри, а в этой китайской дыре никакие лекарства не помогут. Доктор Зерновский, который жену лечит, говорит, что приложит все силы, да разве он бог, чтобы излечить. Жене все хуже, он де видит. А с работой здесь хуже чем где-либо. Предлагали к Нечаеву ехать — не поехал. Ландкснехтом никогда не был и не будет! Надо подаваться в Тяньцзин или Шанхай, а еще лучше в Америку. Там все-же какие-то перспективы.

— Но и там тоже безработица, как пишут в газетах, — вставила мать.

— Нет, нет, там совсем иное дело! А вообще, попали мы в чертовски плохое положение, — резюмировал генерал. — Вот их жалко, — показал он на Леонида, — растут без Родины, без перспектив. А, впрочем, кто знает, что завтра будет?!

Генерал поблагодарил за чай, снова приложился к руке матери Леонида и откланялся.

— Мама, — спросил Леонид, когда генерал ушел, — а почему ты сказала, что мы приехали из России с волной эмиграции?

— А зачем каждому объяснять. Так лучше, — не поднимая головы, ответила мать.

— Мне дядя Семен тоже наказывал не рассказывать правду про наш приезд. Он и тебе говорил?

— Нет, своим умом дошла, — горько усмехнулась мать. — Ты уж не вини меня за эту ложь.

— Ну что ты, мама! А генерал, видно, жалеет, что приехал в Харбин?

— Да, многие теперь жалеют, — задумчиво сказала мать, убирая посуду со стола, — да ничего не могут сделать! Ну, давай укладываться спать!

А соседство это меня беспокоит, — уже лежа в постели, сказала она. — Ты будь осторожней, чахоткой легко заразиться! Прямо хоть на другую квартиру переезжай!

— Так ведь она к нам не будет ходить, — успокоил мать Леонид. — А какая гарантия, что на другой квартире больных не будет?

— Да, ты прав. Совсем ты у меня по-взрослому стал рассуждать! Ну, спи!

Мать еще долго ворочалась в постели, вздыхала. Видно, уставала за день и эта усталость не проходила. С окружающими она стала замкнутой, но в церковь ходила реже, видимо немного оправилась от потрясений и смирилась с теперешним положением.

Гимназия методистов была переименована в гимназию имени Достоевского. Мистер Дженкинс уехал внедрять истины методистской церкви более податливым слову божьему туземцам, пастор Ясиницкий собирался уезжать в Америку и не имел больше отношения к душам эмигрантских детей. Методистский дух был изгнан из стен гимназии. На стенах зала, где раньше распевали псалмы под аккомпанемент миссис Дженкинс, против которых висел портрет обросшего бородой Достоевского, с удивлением, казалось, взиравшего и на лица на противоположной стене и на все окружающее вообще. Теперь уроки начинались православной молитвой, а книжки с песнопениями, еще валявшиеся кое-где на подоконниках, законоучитель велел собрать и сдать ему, как еретические.

Неподалеку открылась еще одна гимназия — Христианского союза молодых людей, американской организации, тоже решившей заняться обработкой душ эмигрантской молодежи. Мистер Хейг, возглавлявший эту организация в Харбине, поставил дело на широкую ногу: помимо гимназии в большом здании размещались курсы английского языка, курсы шоферов-механиков, большая библиотека и спортивный зал. Лозунг «в здоровом теле — здоровый дух» должен был импонировать и привлекать в стены этого гостеприимного здания людей всех возрастов. Для молодежи мистер Хейг сулил большие возможности — всем учащимся, с отличием заканчивающим гимназию и отличающимися большими спортивными достижениями была обещана манящая перспектива уехать в Америку за счет Христианского союза. А пока что плата за правоучение была выше, чем в других гимназиях, но заманчивая перспектива заставила многих родителей перевести своих детей в новую гимназию и из последних средств платить за их правоучение.

Мистер Хейг не интересовался религиозной стороной вопроса и разрешил преподавание закона божьего, как обязательного предмета, что тоже подняло его авторитет в глазах родителей, не желавших отрывать своих детей от лона православной церкви.

В гимназии имени Достоевского преподавание шло по программе старых, дореволюционных гимназий. Физика Краевича, алгебра Киселева были непререкаемые, хотя и заметно поотстали от жизни. Учащимся втолковывали: все, что было при царе — хорошо, что после революции — плохо. И внедряли патриотизм: Россия (конечно царская) — великая страна, русский народ — народ богоносец, русский язык — самый прекрасный, русская литература (конечно дореволюционная) — несравненна по своей глубине. — Гордитесь, что вы русские, — говорил на уроках литературы директор гимназии Фролов.

А русская природа! По сравнению с ней природа любого другого государства ничего не стоила. И все это оказалось под властью большевиков! Для описания свирепого портрета последних красок не жалели.

Но все, воспитывавшие этот узкий патриотизм, никогда не предполагали, что брошенные в детские души семена дадут совсем иные восходы, чем рассчитывали сеятели. Они привили им сознание, что их Родина-Россия великая и прекрасная страна, что они — русские-соотечественники и наследники великих полководцев и писателей, что русский народ — это Сусанин, Минин, Пожарский, Суворов и Кутузов, Пушкин и Лермонтов, Кулибин и Достоевский. И эта любовь к Родине, как потом показала жизнь, оказалась сильнее усиленно прививаемой ненависти к большевикам. Воспитанники мистера Дженкинса и мистера Хейга не прониклись космополитизмом, не стали сыновьями и дочерьми методистской церкви, не укрепили «в здоровом теле здоровый дух», а жадно воспринимали все, что говорилось об их родине. Большевики, говорилось им, это явление временное, а Россия вечна, она имеет тысячелетнее прошлое и никакие силы не смогут ее покорить. В том числе и силы большевиков.

О том же твердили молодежи и в эмигрантских организациях. Но под другим углом: эмиграция должна освободить Россию от большевиков. Какими силами и средствами, это не говорилось, сроки и способы не уточнялись. Ясно было лишь одно — молодежь должна себя готовить к тому дню, когда российская эмиграция с оружием в руках войдет на российские просторы и под ликующие клики русского народа въедет на белом коне в белокаменную Москву. Вообще-то победа над большевиками рисовалась делом не таким уж трудным и было даже непонятно — почему русская эмиграция так тянет с началом священного похода против большевиков. Тем более, что по словам эмигрантских газет, русским народом правит какая-то ничтожная кучка большевиков, которых русский народ-богоносец смертельно ненавидит. И несмотря на это повседневное ошельмование, молодежь твердо усвоила, что Россия — их Родина и прекраснее ее нет страны на свете.

Леонид никогда потом не мог понять где он подхватил такое жесточайшее воспаление легких. Болезнь свалила его сразу. Он бредил, видел, как в каком-то горячем тумане, склоняющееся над ним лицо матери, впадал на долгие часы в забытье, снова плавал в каком-то тумане. Доктор Зерновский, которого привел генерал Бухтин, сначала сказал матери Леонида, что положение крайне серьезное и ей надо быть готовой к самому худшему. Денег он не взял и стал каждый день навещать Леонида. В часы, когда мать была на работе, за Леонидом присматривала квартирная хозяйка, все такая же молчаливая, замкнутая, но заботливая, почти через каждые двадцать минут заходившая в комнату и осторожно подтыкавшая одеяло, дававшая пить или кормившая Леонида с ложечки киселем или манной кашей.

Наконец болезнь пошла на убыль. Начала потихоньку сползать температура, но кашель еще не утихал, была такая слабость, что Леонид чувствовал себя совершенно беспомощным. Доктор Зерновский послал медицинскую сестру делать Леониду уколы и сказал, что платить ей не надо. Мать Леонида смущенно совала доктору и медсестре деньги, но те упорно отказывались. Доктор заявил, что его долг вылечить этого юношу. После их ухода мать сказала, что мир не без добрых людей и с того дня доктор Зерновский стал для нее авторитетом и она безоговорочно верила каждому его слову.

С ученьем Леонид безнадежно отстал. Когда наконец доктор разрешил ему вставать, то предупредил, что заниматься уроками ему нельзя, можно читать и то не переутомляясь.

— Вы знаете, молодой человек, — сказал он назидательно, — что если сейчас не будете заниматься своим здоровьем, то вам ожидает чахотка! — Он многозначительно посмотрел на мать. — Вам, сударыня, скажу: вашему сыну нужно будет заниматься спортом. Как только он окрепнет, так я возьму его под свой контроль и он будет укреплять здоровье под моим наблюдением!

— Спасибо, доктор, — растроганно и смущенно улыбнулась мать. — Я просто и не знаю как вас благодарить!

Доктор был небольшого роста, полный, бритая голова придавала всему облику обтекаемую форму и он чем-то напоминал большой бильярдный шар. После его ухода мать долго говорила о том, какой душевный человек доктор Зерновский, что друзья познаются в беде, что в благодарность она вышьет ему картину. Одну картину мать уже вышила для выставки школы, в которой преподавала. Иван-царевич увозил на сером волке царевну. Мать долгими вечерами сидела над вышивкой, подбирая цвета точно по картине Васнецова. Наконец картина была закончена, заключена в красивую раму и заняла центральное место на выставке. Около картины всегда было много людей и владелица школы все время хвалила мать Леонида за ее искусство. Мать рассчитывала, что картина будет продана, но деньги от ее продажи владелица школы взяла себе. Когда мать робко заикнулась о деньгах за картину, то владелица школы спокойно ей объяснила, что раз все материалы для изготовления картины были от школы, то и картина принадлежит школе. Это ясно всякому и видимо Мария Александровна чего-то недопонимает.

С этим наглым отношением владельцев маленьких и больших предприятий к своим работникам, стремлением отобрать у них лишний законный заработок Леонид сам потом встречался часто. Права рабочего или служащего никто не защищал, профсоюзов не существовало и они считались порождением большевистского строя.

Болезнь Леонида окончательно подорвала их и без того скудный бюджет. Мать ходила в стареньком пальто, уверяя, что оно еще вполне прилично выглядит. Леонид стал заметно вырастать из брюк, рубашек и шинели, купленных еще тетей Зоей. Можно было, конечно, написать дяде Семену и попросить помочь, но когда Леонид сказал об этом матери, та даже рассердилась.

— Зачем это? Жили без их помощи и дальше проживем. Возьму частные уроки вязания на дому, как-нибудь выкрутимся.

— Но когда же ты успевать будешь? Ведь ты и так с утра до вечера в школе!

— Ничего, как-нибудь сумею! Лишь бы ты скорей поправился! А дяде Семену ты не пиши, что нам сейчас трудно. Обещаешь?

— Обещаю!

Ему было жаль мать, выбивавшуюся из последних сил, чтобы заработать на жизнь и в то же врем он невольно гордился ею за ее нежелание просить у кого-то помощи, пусть даже у родного брата.

Мать действительно нашла несколько частных уроков. Теперь она после школы шла еще к двум ученицам, которых обучала вязанию, а когда возвращалась домой, ьто здесь ее уже поджидали еще две ученицы — этим она преподавала художественную вышивку. В школе, где преподавала мать, за обучение надо было платить много дороже, чем на дому и поэтому частных уроков можно было набрать еще, но квартирная хозяйка стала ворчать, что к матери ходит много народа и число учеников пришлось ограничить.