Китайская Восточная железная дорога была построена в период 1897–1903 годов, перерезав Маньчжурию с запада на восток почти прямой линией, вдоль которой выросли десятки станций, обросших постепенно небольшими городами и поселками. «Полоса отчуждения», тянувшаяся вдоль железной дороги, явилась как бы продолжением России, вклинившейся на территорию Китая. И хотя станции и города носили китайские названия, но весь облик их, весь уклад жизни носил русский характер. Дома русской архитектуры, ничем не отличавшиеся от домов Тулы или Омска, русские названия улиц, многочисленные церкви, наконец преобладание во всех этих пунктах русского населения заставили, видимо, забыть первых поселившихся здесь железнодорожников, «старых кавежедеков», как называли их, что они не в России, а в Китае. С приходом Советской власти «полоса отчуждения» перестала существовать, но русский облик городов и поселков остался прежним, как и русский уклад жизни. Видимо поэтому волна эмиграции застряла здесь и плотно осела, оказавшись в обстановке, мало чем отличавшейся от той, к которой она привыкла в России. Здесь не надо было учить чужой язык, приспосабливаться к чужим обычаям. Здесь все было русское: русский язык, русские школы и институты, русские церкви и русские магазины, русские названия улиц. Здесь в пасхальные дни над городами и поселками гудел колокольный перезвон, ездили на лихачах подвыпившие визитеры, в праздник крещения в «иордани» купались верующие, уезжавшие потом домой в кошевиках. Все было как в старой, дореволюционной России. Казалось, жизнь остановилась здесь где-то на рубеже прошлого и нынешнего столетия и стала «полосой отчуждения» от всего остального мира. И хотя Россия была рядом, а не за морями и океанами, но она стала для русских жителей Маньчжурии совсем неизвестной страной, жившей какой-то иной жизнью, не имевшей ничего общего с той, которая законсервировалась на узенькой полоске земли, тянувшейся вдоль Китайской Восточной железной дороги. И этот русский облик Харбина и других городов и поселков, примыкавших к КВЖД, заставлял большинство русских забывать, что они живут не в России. Считалось, что Харбин, именовавшийся до революции «русским» городом, таким остался и после нее, и хотя китайские власти были хозяевами Миньчжурии, но изменить дух и уклад русской жизни они не могли.

Возможно поэтому Леонид так незаметно для себя вошел в эмигрантскую жизнь, так быстро стал забывать недавнее, сравнительно, прошлое, когда он жил в России. Изменились только города, их географическое положение, но мало чем изменился сам уклад жизни, кругом тоже были русские, учился он в русской школе, только она тут называлась гимназией, а вникнуть в разницу идеологий между прежним и теперешним он смог только потом, много позднее, став взрослым человеком.

А как сейчас вспоминалась ему жизнь в России? До революции он был совсем малым ребенком, но помнил небольшую квартиру, уют, заботливую бабушку, ласкового отца. Помнил, как тот ушел на войну и больше не вернулся. А потом шли тяжкие воспоминания: стрельба на лицах, в городе то белые, кто красные, белополяки, чехи, голод, тиф. Смерть бабушки, распухшие от голода и холода пальцы, так как нечем было топить, поездка матери в деревню за хлебом, рваная обувь и заношенная до последнего одежда, вечное желание есть. Потом стало немного легче — установилась советская власть, но было еще голодно. Он помнит, как через весь город ходил два раза в день в столовую, где было организовано питание детей: утром там давали кружку чая с молоком и большой ломоть хлеба, а в обед крупяной суп без мяса и миску каши. И только последние два года до отъезда жизнь в России стала легче — уже не было голода, наладилось ученье, но еще было плохо с одеждой и обувью.

А здесь он встретил совсем иную жизнь. Семья дяди Семена жила богато и сытно, в Харбине его в первую очередь поразило обилие магазинов, булочных и кондитерских, встречались шикарно одетые мужчины и женщины. Выходило, что здесь жили лучше?! А к тому же и в школе и в газетах все время твердили, что в России плохо оттого, что у власти большевики, что только из-за них «многострадальный» русский народ претерпевает муки. Когда, де, был царь-батюшка, то все жили в достатке, никто не знал ни гражданской войны, ни исхода за границу. А вот теперь!

Могли ли дети знавшие Родину в годы, когда это понятие не идет дальше родительского дома, разобраться — где правда о ней, а где ложь? И было бы неправдой утверждать, что вся дальневосточная эмиграция была настроена враждебно к Советскому Союзу. Большинство просто не знало о ней правды. Молодежь, выросшая за рубежами Родины, имела о ней абстрактное представление; часть старшего поколения, по тем или иным причинам попавшая в Миньчжурию, скоро погрязла в личных маленьких интересах, в борьбе за существование.

Но среди этой серенькой массы людей, живших вне Родины, были матерые волки, хищно щелкавшие зубами при одном упоминании о Советской России, жившие неукротимым желанием расквитаться с теми, кто вышвырнул их за пределы земли, на которой были их поместья и угодья, кто лишил их привилегий, кто хотел уровнять их с «мужиками». Характерно, что среди военных, попавших в эмиграцию, не было рядовых солдат. Но зато подполковников, полковников и генералов было множество. Но командовать им было некем.

Впрочем, как сказать! Была молодежь, которую можно было соответствующим образом воспитать, обучить и сделать послушным оружием в руках тех, кто тешил себя надеждами на возвращение в Россию на белом коне. И различные организации типа мушкетеров, крестоносцев «черных колец», монархических и не монархических толков, были поставщиками кадров для «воинства», руками которого честолюбивые генералы думали в будущем свергнуть советскую власть. А молодежи прельщала форма, ей нравилось подобие какой-то воинской дисциплины в этих организациях, так как юноши в большинстве тяготеют к военной службе и мало кто в юношеские годы не мечтал стать военным.

И как водоворот втягивает щепки в свою мутную воронку, так втягивалась эмигрантская молодежь в дело, суть и задачи которого она смутно понимала, не задумываясь над истинной сущностью заманчивых военизированных организаций и конечной целью, ради которой они создавались. Много лет спустя Леонид неоднократно задавал себе вопрос — как он мог оказаться в гуще эмигрантских антисоветских организаций? Ведь ничто, казалось, не связывало его с эмиграцией — ни происхождение, ни потеря каких-то ценностей в годы революции, ни участие в гражданской войне кого-нибудь из родственников. Что же тогда втянуло его в круг людей, чуждых ему, казалось бы, во всем?! Бытие определяет сознание? С волками жить — по волчьи выть? Или просто бездумное отношение ко всему в жизни?…

Слово «фашизм» все чаще стало фигурировать в лексиконе русских эмигрантов. Бульдожья физиономия Муссолини стала появляться на страницах эмигрантских газет и журналов в сопровождении текстов, лестно обрисовывающих деятельность итальянских чернорубашечников, расправлявшихся с коммунистами и всеми несогласными с режимом дуче. Антикоммунистическая деятельность дуче и его сподвижников явно импонировала русской эмиграции и вселяла надежду на то, что она не одинока в своей вражде к коммунизму.

А в Германии бывший обитатель венских ночлежных домов, ефрейтор, а затем секретный осведомитель рейхсвера Шикльгрубер, объявившейся под именем Адольфа Гитлера, организовал национал-социалистическую партию, основной программы которой стали расизм, антикоммунизм и антисемитизм. «В нашем полку прибыло!» — говорили «вожди» русской эмиграции. И когда в 1925 году вышла книга Гитлера «Майн кампф» — «Моя борьба», в которой были открытые призывы к войне против Советского Союза, личность автора, никому до тех пор неизвестного, кроме рейхсверовской охранки, привлекла внимание русской эмиграции. Правда, первоначально этот интерес зародился в рядах западной эмиграции, а затем появился и среди дальневосточной. Стали поговаривать о том, что в Италии и Германии создается явная угроза коммунизму, а, следовательно, более реальными становятся и чаяния на падение власти большевиков в России. И вскоре ряды эмигрантских организаций пополнились новой — российским фашистским союзом, организованным Константином Родзаевским.

Гитлер вошел в историю под кличкой бесноватого. Шизофреник или параноик (дело психиатров уточнить диагноз), одержимый манией величия, стоил человечеству миллионов жизней, опустошения ряда государств и невиданных жестокостей, творимым фашизмом. Если бы Гитлер своевременно был посажен в психиатрическую больницу, мир избежал бы ужасов фашизма. Сама идея фашизма могла зародиться только в нездоровом мозгу. Вручить бесноватому судьбу нации — значит обречь ее на гибель и уничтожение. И всеми большими или маленькими вождями фашизма в разных странах в первую очередь должны интересоваться психиатры.

Константин Родзаевский — глава российской фашистской партии — был бесноват, как и его духовный отец Адольф Гитлер. Жалкий репортеришка бульварной эмигрантской газетки, писавший под псевдонимом «Факелов», малокультурный, всегда нечесанный, немытый, небрежно и нечисто одетый, истерик, с которым никто и никогда серьезно не разговаривал, Родзаевский, никак, казалось, не подходил для роли политического руководителя. Однако действительно показала другое — шизофреник Родзаевский стал основателем и «вождем российской фашистской партии. В роли «вождя» он пробыл почти двадцать лет — какие бы реки крови залили Россию, если бы ему удалось осуществить свои бредовые планы. Политическая деятельность Родзаевского закончилась логическим финалом — расстрелом по приговору Военного трибунала вместе с атаманом Семеновым, Шепуновым, Власьевским, Бакшеевым и Михайловым.

Российская фашистская партия сколачивалась точно по той же схеме, что и фашистская партия третьего рейха. Шизофреник Родзаевский твердил, что фашизм — это единственно правильный путь освобождения России от большевиков. С одержимостью маньяка он развивал эту идею, заинтересовав, в результате, небольшую группу молодежи, ставшей его единомышленниками, а так же японскую военную миссию, в которой учуяли, что небритый и бесноватый репортеришка, если возвести его в ранг политического вождя, может в дальнейшем пригодится.

Впервые фашистов Родзаевского Леонид увидел на какой-то очередной панихиде в соборе. Группа парней, одетых в черные рубашки, перепоясанные широкими ремнями с ремнем через плечо, сразу обратила на себя внимание. На рукаве каждого фашиста была широкая повязка с черневшей в кругу свастикой. Сам Родзаевский, отпустивший бороду под Николая Второго, приветствовал всех фашистским взмахом руки и возгласом «Слава России!». Ходил Родзаевский угловатой, дергающейся походкой, голову задирал вверх, словно был зануздан, и от этого николаевская борода торчала вперед и казалось, что она идет впереди своего обладателя.

— Слава России! — вскрикивал Родзаевский, вскидывая руку в фашистском приветствии.

— Слава России! — отвечали ему парни в фашистской форме, вскидывая руки.

Но и со всеми, не принадлежавшими к организации фашистов, Родзаевский тоже здоровался этим приветствием. Новоявленный «фюрер» копировал своего бесноватого германского учителя. Мания величия обуревала Родзаевского, он не говорил обычным голосом, а изрекал, вещал и пророчествовал. Никому дотоле неизвестный ничтожный ублюдок вылез на поверхность и о нем заговорили. Характерно, что и в этой части судьба Родзаевского была аналогична с судьбой австрийского ефрейтора и осведомителя охранки Шикльгрубера, тоже вынырнувшего из неизвестности.

Появление на эмигрантском горизонте нового апостола антикоммунистической борьбы кое-кого шокировало, кое-кого, как, например, богатых евреев, напугало, а кое-кому понравилось и ряды фашистской партии стали расти.

Монархические круги дальневосточной эмиграции увидели в фашистах Родзаевского явного конкурента. Общевоинский союз тоже не особенно сочувственно отнесся к явно скопированной с немецкой болванки организации. Большинство членов Общевоинского союза были участниками первой Мировой войны и им явно не импонировало все, что происходило в Германии. Кроме того не внушал доверия и серьезного отношения к себе и сам «вождь» российских фашистов, не имевший никаких воинских заслуг и бывший типичным «шпаком».

Но время шло и идеи фашизма все больше привлекали внимание некоторых эмигрантов. Фашизм в Италии и Германии делал явные успехи с точки зрения подавления всякого «свободомыслия» народа, нравился юдофобам и бывшим членам союза архангела Михаила. Вот такой бы палочный режим, как в Италии и Германии, ввести в России, думали они. Евреев прижимали, вся германская нация становилась под ружье, кинохроника показывала марширующие батальоны чернорубашечников. Выходит, этот странный тип Родзаевский попал в самую точку?! Монархи для России устарела, демократия вызовет только разброд, а фашизм будет тем режимом, который усмирит русский народ и сделает его покорным. Дуче Муссолини доказал это на шкуре своего народа! А в Германии растут и растут вооруженные отряды СА и СС, предназначенные для подавления рабочего движения. Свастика победно реет над Германией и ни сегодня-завтра Гитлер придет к власти!

В один из вечеров в подвальчике союза монархической молодежи неожиданно появился генерал Кислицын в сопровождении высокого, очень красивого генерала Пацковского. Появление генералов было встречено несколько оторопело всеми, в том числе Сашей Рязанцевы, но замешательство было мгновенным, Саша громко прокричал «смирно!», молодежь звонко проскандировала «здравия желаем!» и по команде выстроилась в две шеренги.

— Молодцы! — как всегда похвалил генерал Кислицын, обращаясь к строю. — Мы специально прибыли к вам сегодня для того, что бы порадовать важным для вас известием. — Тут генерал сделал паузу и затем торжественно заявил: — В ближайшие дни мы открываем школу для подготовки младшего командного состава. В наше распоряжение предоставляют (генерал не сказал — кто предоставляет) большое помещение бывшей мельницы на Хорватском шоссе, которое сейчас пустует. Там будет где заниматься, помещение очень большое и во дворе мы устроим плац. Вы станете младшими командирами российской императорской армии (в голосе генерала зазвучали торжественные ноты), а те из вас, кто проявят наилучшие успехи, будут потом зачислены в офицерское училище, которое будет в будущем открыто. Генерал Пацковский назначен начальником унтерофицерской школы. С вам будут заниматься опытные строевые офицеры и я надеюсь, что вы будете достойными приемниками и наследниками славного русского воинства! (Слово «воинство» звучало особенно торжественно и походило на выражение «небесное воинство»).

Генерал походил перед строем. Георгиевские кресты позвякивали на его груди. Он надел их, видимо, для большей значимости принесенного им известия.

— Молодая наша смена, — торжественно начал генерал после долгой паузы, — я хочу предостеречь вас от шатания и опрометчивых шагов. Сейчас в Харбине организован российский фашистский союз. Не переходите туда, будьте верными слугами нашего государя императора. Фашизм не по душе русскому народу. Русский народ был и остается верен только монархии.

Генерал снова походил перед строем, стоявшим смирно. Потом круто повернулся и сурово сказал: —Кто хочет переходить к фашистам — шаг вперед!

Но строй по-прежнему оставался неподвижным.

— Молодцы! — патетически воскликнул генерал. — Я знал, что никто из вас не способен на измену монархии! Спасибо за службу!

— Рады стараться, Ваше высокопревосходительство, — грянул строй.

Генерал явно подставил подножку Родзаевскому, предотвратив переход в ряды фашистов монархической молодежи и тем поддержав свой удельный вес в эмиграции. А сделал он это вовремя, так как среди парней, собиравшихся в подвальчике, уже начались разговоры, что надо переходить к фашистам — Родзаевский всех обещает устроить на работу и уже некоторых своих «соратников» пристроил в охранники. Значит есть у него такие возможности. А Кислицын и Рязанцев только обещают, а никого пок ане устроили. Но теперь, после речи генерала Кислицына, было неудобно уходить из союза монархической молодежи, да и перспектива занятий в военной школе явно всех прельщала.

Генерал Пацковский был краток. Он прошел перед строем, проверил равнение и сказал?

— Все вы, с сегодняшнего дня, зачисляетесь в школу. Для всех вводится военная форма — гимнастерка с погонами, брюки и сапоги. Фуражка с кокардой. На занятиях быть только в такой форме. Будем просить наших друзей помочь нам в приобретении формы (кого подразумевал генерал под друзьями, он не сказал). Занятия будут проводиться три раза в неделю. В ближайшие дни мы получим учебные винтовки. Когда станет теплее, занятия будем проводить на плацу. В ближайшее воскресенье все должны собраться в помещении школы в двенадцать ноль-ноль. Вопросы есть?

Но строй молчал. Генерал еще раз прошел с левого фланга на правый и остался, видимо, доволен. Генералы попрощались и ушла. Вдогонку им строй прокричал: «счастливого пути, Ваше высокопревосходительство!».

В подвальчике поднялся галдеж, все ребята были взбудоражены генеральскими сообщениями. Большинству особенно понравилась перспектива носить «настоящую» военную форму с погонами. И никто из них не задал вопроса — а для чего нужна эта школа, для чего нужны военные знания? Сейчас им нужна была работа, любая работа, которая избавила бы от нужды, от тяжкого безделья, от бесперспективности, от неуверенности в завтрашнем дне. И в том числе от влияния генералов. А вместо этого им подсовывали далеко не невинную игру в солдатики.

В день Октябрьской революции железнодорожный район Харбина украсился красными флагами. Они висели над воротами домов, в которых проживали советские граждане. По молодежным эмигрантским организациям прошел негласный приказ — срывать красные флаги с ворот. Вечером Леонид зашел в подвальчик-штаб и увидел на полу около двери большой шелковый красный флаг с вышитым золотом серпом и молотом. Каждого, входившего в подвальчик, Саша Рязанцев заставлял вытирать ноги о флаг.

— Сам сорвал, высоко был прибит, пришлось на ворота залезать, — хвастливо говорил Саша. — Как рванул, так только древко осталось! А почему никто из вас не принес флага? Боитесь!

Ребята молчали. Действительно, сорвать флаг было рискованно — если бы поймали, то крепко бы отлупили. И только Саша Рязанцев, надменный и самовлюбленный Саша, не побоялся сорвать флаг. «Докторская содержанка! вспомнил Леонид слова генерала Бухтина. Теперь он догадывался на что намекал генерал, но не мог поверить в правоту его слов.

Леонид прошел по флагу и что-то стыдное шевельнулось в его душе, точно он сделал какое-то подленькое дело. Ведь еще несколько лет назад, когда он жил в России, такие флаги развевались над домами в дни революционных праздников, с ними входили в город части красной армии. Это был государственный флаг страны, где он родился! А сейчас он лежал и каждый входивший топтал его ногами! Его не признавали здесь, его считали вражеским флагом. Своим был бело-сине-красный, своим был двухглавый орел. И им надо было хранить верность. Этому учили генералы Кислицын и Пацковский, Беляев и Эглау, и новоиспеченный генерал Зерновский, «высочайше пожалованный» этим чином монаршей милостью Кирилла Владимировича за большие заслуги перед легитимным движением.

— Канский, — сурово спросил Саша Рязанцев, обращаясь к Леониду, — почему не был на панихиде в соборе?

— У нас в гимназии была панихида, — вытягиваясь по стойке «смирно», ответил Леонид.

— Да, я забыл, что ты еще гимназист. — Саша был успокоен.

В день Октябрьской революции все эмигрантские организации собирались «на вселенскую панихиду». Этот день считался днем траура, многие приходили на панихиду с траурными повязками. Во всех учебных заведениях в этот день также служили панихиды. Эмиграция как бы отпевала сама себя и траурные песнопения особенно были созвучны самой сущности идеалов, в которые верили эти люди, оставившие Родину.

Ребята, как всегда галдели, беззлобно ругались, курили до одурения. Надо было как-то убить время. Никому еще не удавалось устроиться на работу. Виктор Ващенко, с которым Леонид подружился, говорил, что дома у него создалась очень тяжелая обстановка — работает только муж сестры и все время попрекает Виктора и его мать, что они сидят у него на шее. А найти работу невозможно. Виктор уже все конторы обходил — нигде не берут. Можно бы на шофера выучится, да денег нет на плату за ученье. Брали охранников на сахарный завод, но туда устроились два полковника, а молодежь брать не стали.

— А как с твоим ученье? — спросил Виктор, когда они возвращались домой.

— Плохо, — признался Леонид. — Боюсь, оставят на второй год. А это знаешь, как стыдно! Да и матери очень тяжело одной работать!

— А что толку, если кончишь гимназию! Я вон в институте учился, а даже чертежником не могу устроится! Думаю пойти в штамповочную мастерскую. Мне сказали адрес — на Пристани есть слесарная, так там пробки для одеколона штампуют. С сотни платят. Хоть что-нибудь заработаю!

Они шли по вечерней улице Модягоу. Дул сильный ветер, поднимая мелкую пыль и мусор. Улицы убирали плохо, но к этому все привыкли, как привыкли ко многому в этом городе.

— Хочешь, я буду помогать тебе в учении? — Леокадия подошла к Леониду на перемене. Была она большеглазая, темноволосая, считалась первой ученицей в классе. Она улыбнулась немного смущенно. — ведь ты учился раньше хорошо, тебе только подтянуться надо.

— А зачем тебе со мной возиться? — грубовато ответил Леонид. — сам как-нибудь справлюсь.

— Я не возиться с тобой хочу, а просто думаю помочь, по товарищески, — спокойно, не обижаясь на грубый тон Леонида, сказала Леокадия. — Можно вместе учить уроки, а заодно повторять старое. Или ты хочешь остаться на второй год? — спросила она, помолчав. — Надо обязательно, понимаешь — обязательно закончить в этом году гимназию! Ты понимаешь, это так важно! Тогда можно устраиваться на работу.

— А ты не будешь поступать в институт? — спросил Леонид. Он преодолел смущение и теперь ему было приятно разговаривать с этой славной девушкой в коричневой форме с аккуратно заштопанными локтями.

— Нет, какой там институт! — опустила она глаза. — У нас семья больная, а работает только мама, а папа почти все время без работы. Мне надо обязательно работать! А ты куда думаешь поступать после гимназии?

— Да тоже буду работать. Мама одна работает. В институт дорого платить. Буду искать работу.

— Так как, хочешь вместе будем заниматься? — Она опять посмотрела серьезно. Стояла она спиной к окну, упираясь ладонями о подоконник, солнце падало на ее лицо сбоку, волосы блистали и она показалась Леониду особенно красивой.

— Хорошо, если тебе не будет трудно. А когда?

— Приходи к нам домой. Прямо сегодня же. Только я тебя встречу, а то ты не найдешь. Пообедаешь и приходи на Гоголевскую, к парикмахерской. Хорошо? Я буду ждать.

— Хорошо, я обязательно приду! — обрадованно сказал Леонид.

Он чувствовал и легкое смущение и одновременно ощущение какой-то неосознанной радости. И в эту минуту он еще не догадывался, что с этого момента начиналась его первая любовь, которая принесет ему потом столько огорчений.

Комната, в которой жил Леонид с матерью, была маленькой и очень скромно обставленной. Но она показалась ему роскошной по сравнению с убогой лачугой, в которую привела его Леокадия. Они встретились на Гоголевской и пошли в конец Модягоу. Вот уже кончились дома с палисадничками, начался квартал, где, как он думал, жили только китайцы. Наконец они остановились около глухих ворот, Леокадия молча открыла небольшую калитку и они вошли во двор, со всех четырех сторон замыкаемый фанзами, тесно прилепившимися одна к одной. Они вошли в одну из них. Через единственное небольшое окно свет проникал скудно и в небольшой комнате, разделенной не доходившей до потолка перегородкой, стоял полумрак. Слева от входа была плита, тут же стояла кровати и кухонный столик, а за перегородкой теснились три железные кровати, грубо сколоченный стол и несколько табуреток. На узеньком подоконнике стояли в горшках чахлые цветы — им явно не хватало света.

— Вот видишь, как мы живем, — смущенно улыбнулась Леокадия. — За лучшую квартиру на платить нечем, а здесь китаец берет не дорого. Ты наверно, не ожидал, что мы живем так плохо? — сказала она, помолчав. Ведь нас шестеро — мама, папа, три брата и я. — Она снова помолчала. — Ну, садись, не бойся, у нас все чисто.

— А я не боюсь, — тихо ответил Леонид. — Просто думаю, как вам здесь тяжело.

— Ничего, вот закончу гимназию и буду работать, тогда легче станет. Ну ты садись, садись. Мама на работе, папа куда-то ушел, а братишка на улице.

Она подвинула табуретки к столу, достала учебники. Заданные на завтра уроки показались Леониду на редкость легкими и его удивило, что они так быстро с ними покончили.

— Не устал? — спросила Леокадия.

— Нет, что ты! — Леонид ощущал какое-то необычайно радостное чувство, испытываемое впервые в жизни, от того, что рядом была милая, большеглазая девушка. — А ты не устала?

— Нет. Тогда, давай, займемся прохождением старого.

Они долго сидели за стареньким колченогим столиком, склоняясь над учебниками. Временами волосы девушки касались щеки Леонида, он старался не шевельнуться, что бы подольше продлить это прикосновение. А Леокадия старательно объясняла то, что до этого казалось Леониду таким трудным и теперь неожиданно становилось понятным.

— Ну, на сегодня хватит, — сказала Леокадия. — А сейчас будем пить чай. Только у нас ничего вкусного к чаю нет.

— Нет, спасибо, я не хочу. — Но и уходить Леониду очень не хотелось.

Леокадия ушла за перегородку, загремела чайником, вышла через несколько минут принесла кипяток. Она налила в кружки чай и поставила тарелку с какими-то блинчатыми пирожками.

— Ты, наверно, еще не ел тянбины с туфой? — спросила она. — Тянбины это блины из кукурузной муки, их напротив, в харчовке, жарят, а туфа — это творог из соевого молока. Вот мама и придумала делать блинчатые пирожки. Они очень дешевые получаются. Ты ешь, ешь, они вкусные!

Леонид взял пирожок. Действительно, он был съедобен. Но вкус был какой-то незнакомый, ни с чем не сравнимый. И вдруг ему стало мучительно жаль Леокадию, подумалось, что она, наверняка, часто бывает голодной, если вынуждена есть вот эти китайские блины и творог из бобового молока, которые едят только самые бедные китайцы. Какой-то особенно уныло показалась эта китайская фанза. Он знал, что многие русские живут очень бедно, но никогда не предполагал, что эта бедность может достигнуть таких ужасающих размеров.

— Мы вот уже три года живем в этой квартире (слово «квартира» в отношении этой убогой лачуги звучало нелепо), — как бы отвечая на мысли Леонида, сказала Леокадия. — Папа никак не может устроиться на постоянную работу, а мама работает санитаркой в больнице. А папа говорит, что жене полковника неприлично работать санитаркой. Я самая старшая в семье, я еще помню как мы в России жили. А братья учатся — один в Русском доме, а другой в лицее святого Николая. Папа тоже не хотел его туда отдавать, говорил, что из него католика сделают, а мама настояла, все же братишки там сыты и одеты. А самый младший на будущий год тоже в школу пойдет, может удастся и его в Русский дом устроить.

Леонид часто видел на улицах Харбина мальчиков в матросской форме. На всех очередных панихидах и молебнах воспитанники Русского дома обязательно присутствовали и приходили строем во главе с директором Подольским, носившим форму морского офицера. Русский дом существовал, в основном, на пожертвования и маленькие матросики с кружкой на груди и щитком с бантиками ходили по улицам, останавливали прохожих и когда в кружку падали медяки, прикалывали жертвователю бантик и четко козыряли.

— Мы как приехали в Харбин, — продолжала Леокадия, — сначала сносно жили, вещи продавали, в ломбард закладывали. А потом и закладывать нечего стало! — Она горько усмехнулась, движением головы откинула прядь со лба. — Если бы ты знал, как мне надоела эта нищета, экономия на каждой копейке! У меня вся надежна на то, что мне удастся устроится на работу после окончания гимназии!

— А куда ты думаешь пойти работать? — тихо спросил Леонид.

— Господи, да куда угодно, лишь бы деньги платили, — воскликнула она.

— Но не пойдешь же ты кельнершей работать!

— А может и кельнершей! От такой нищеты куда угодно пойдешь! — В голосе ее прозвучали слезы. — Нет, постараюсь устроиться бонной, все же я прилично английский знаю. Да что это я разболталась, — словно спохватившись, что сказала лишнее, смущенно сказала она. — Ты не обращай внимания. И прошу тебя — никому не говори, что мы так плохо живем. Я и подруг то к себе никогда не зову.

— А почему меня позвала? — глянул ей в глаза Леонид.

— А я верю, что ты никому не расскажешь, — ответила она, смотря на него пристально и доверчиво. — Я же знаю, что ты с мамой тоже живешь бедно. А те, кто живут богато, только осудят. А тебе я просто хочу помочь по товарищески! Неужели ты хочешь остаться на второй год? Подумай, как тяжело твоей маме работать одной!

— Нет, я обязательно закончу гимназию в этом году, — воскликнул Леонид. — А ты будешь мне помогать?

— Буду. Конечно буду, если взялась. Ты зови меня просто Ликой. Хорошо?

Они вышли на улицу. Было уже темно, далеко, в конце улицы, зажгли фонари, а этот квартал тонул во мраке — бедные китайцы могли обходиться ночью без уличного освещения.

— Как у вас тут темно. Ночью, наверно, страшно ходить, — сказал Леонид.

— Нет, не страшно. Здесь спокойно, грабить-то здесь не у кого и нечего. Да ночью я никогда и не хожу. После гимназии и дома помочь, и уроки приготовить.

По-прежнему дул холодный ветер. Зима, как обычно, была бесснежная, земля, не укрытая снегом, казалась замерзшей в камень и шаги гремели гулко, эхо словно отскакивало от домов.

— До завтра, — протянула руку Леокадия.

— До завтра! — Он ощутил ласковую теплоту ее руки и сердце опять сладко отозвалось на это рукопожатие.

Она нырнула в калиточку, он еще немного постоял, так не хотелось уходить, а затем зашагал бодрой и веселой походкой. Как все же бедно живет Леокадия! Такой бедности, вернее нищеты, он еще не встречал в своей жизни. И невольно вспомнился богатый дом дяди Семена, их беспечная жизнь, обильные обеды и ужины. Уж они-то, конечно, не знали, что такое тяньбины с туфой, хотя прожили в Маньчжурии много лет. Нет, он не останется на второй год! Он не осрамится перед этой большеглазой девушкой!

Холодный ветер обжигал лицо, но он не замечал этого, чувствуя внутри какое-то особенное тепло и большую радость.

— Что это у тебя так блестят глаза? — спросила мать, когда он пришел домой.

— Просто ветром надуло, — ответил Леонид, обнимая мать. — Шел от приятеля, а ветер прямо в лицо. Я теперь буду с ним заниматься, — сказал он, помолчав. — Ты не беспокойся — я обязательно закончу в этом году гимназию!

Он так и не сказал, что его новый приятель — девушка, о которой он теперь думал все время. Эту большую тайну он не мог открыть даже матери.

Это стало его второй тайной от матери. Первой было «занятие спортом».