Леонид по стойке «смирно» стоял перед генералом Пацковским и выслушивал выговор за частые пропуски занятий в унтер-офицерской школе. Генералы свое обещание сдержали и школу для подготовки унтер-офицеров открыли. Здание старой мельницы было огромно. На втором этаже, куда поднимались по узкой, почти вертикальной лестнице, упиравшейся в люк, открывавшийся с тяжелым скрипом, проводились учебные занятия. Помещение не отапливалось и в перерывах между уроками все бегали трусцой, чтобы согреться, либо курили около «буржуйки», охраняемой дневальным, следившим за тем, чтобы угли не выпали из печки и не наделали пожара. Перед концом занятий печку тушили, выплескивая ва нее для надежности несколько кружек воды. Мельницу легко было спалить и тогда для школы вряд ли бы нашли другое помещение.
А сейчас Леонид стоял перед генералом Пацковским и молчал, не решаясь перебить «его превосходительство».
— Воинская дисциплина есть основа всех основ, — нудным голосом бубнил генерал. — Как можно так халатно относиться к посещению школы?! Вам всем выдали форму, заботятся о том, чтобы вы стали настоящими военными, а дежурные каждый раз докладывают о пропусках занятий несколькими солдатами! В чем у тебя причина? — строго уставился на Леонида генерал.
— Я скоро заканчиваю гимназию, ваше превосходительство, — стараясь отвечать четко и громко, как их учили, вытянулся Леонид. — Очень много приходится заниматься, иначе останусь на второй год. Как только закончу гимназию, так буду посещать аккуратно!
— Для тебя, значит, гимназия важнее унтер-офицерской школы? — удивленно спросил генерал. Он считал, что унтер-офицерская школа — самое важное для этих юнцов, которым не так уж и нужны иные, кроме, военных, знания. С «нижними чинами» (а в школе все были нижними чинами) генерал разговаривал только «на ты», считая, что обращение «на вы» к солдатам недопустимо и может подорвать воинскую дисциплину.
— Никак нет, ваше превосходительство, школа важнее, но гимназию я должен закончить! За ученье деньги уплачены!
Этот довод неожиданно убедил генерала. Он задумчиво почесал щеку и сказал:
— Хорошо, для тех, кто не может посещать все занятия среди недели, мы организуем учение по воскресеньям. Четыре часа каждое воскресенье! С десяти до четырнадцати часов! Являться без опоздания! Вольно! — сказал генерал и равнодушно посмотрел в сторону. Отпускать этих юнцов из-под своего влияния было нельзя и такое решение вопроса было самым правильным.
Занятия в школе проводились четыре раза в неделю, но в здании мельницы было шумно каждый день. Все, кто раньше собирались в подвальчике на Гоголевской улице, теперь убивали свободное время здесь. Стараниями, видимо, того же директора-генерала Зерновского, а может и еще какого-нибудь толстосума, жаждавшего получить если не генеральское, то хотя бы полковничье звание от «государя императора Кирилла Владимировича» за заслуги перед монархией, для все учащихся унтер-офицерской школы была сшита форма — брюки и гимнастерка защитного цвета, сапоги и фуражка. На плечах будущих младших командиров красовались погоны, пуговицы были «орленые», пряжки ремней всегда надраивали до ослепительного блеска. Отделенные получили на погоны по одной лычке и стали говорить с подчиненными строгими голосами.
Учебных винтовок для всех не хватало и если один взвод отрабатывал повороты и перестроения, то другой занимался винтовочными приемами, а два остальных «словесностью» — то есть уставами и военными «дисциплинами», которое преподавали генералы и полковники, всегда подчеркивавшие, что они «генерального штаба». Полковники тянулись перед генералами Пацковским, Эглау и Беляевым, как бы подчеркивая этим важность и незыблемость воинской дисциплины. Генерал Беляев был настолько дряхл, что путал слова и вместо фразы «употребить оружие в дело» говорил «употребить дело в оружие». Но, однако, преклонный возраст и явные признаки старческого маразма не являлись препятствием для вручения ему руководства умами эмигрантской молодежи.
Собираясь теперь во внеурочное время, ребята надевали форму и чувствовали себя «настоящими военными». Когда Леонид впервые надел гимнастерку с погонами и фуражку, глянул на сапоги, то показался себе необычайно стройным, подтянутым, красивым и сильным. Все же легко было купить всех этих юнцов дешевой мишурой. Это хорошо понимали генералы и полковники, бывшие, видимо, неплохими психологами.
Леониду очень хотелось показаться в форме Лике, но он каждый раз оставлял «военную амуницию» в унтер-офицерской школе, боясь, что его увидит в такой одежде мать. А мать до сих пор думала, что ее Леня далек от политики и занят только ученьем и «спортивным кружком», рекомендованным милейшим доктором Зерновским.
Перспектива быть занятым в унтер-офицерской школе каждое воскресенье не особенно обрадовала Леонида — опять надо было придумывать какие-то объяснения матери, но и оставлять школу он не решался — эта военная обстановка влекла к себе, да и не хотелось отставать от ребят, с которыми он был вместе с момента, когда впервые вступил в подвальчик на Гоголевской.
Саша Рязанцев по-прежнему был начальником союза монархической молодежи, но занятия в школе не посещал. А на один из сборов неожиданно появился в офицерской форме с погонами подпоручика. Монаршая милость коснулась и любимца директора Зерновского. Оказывается, военную карьеру в эмиграции можно было делать различными способами.
Приказом, который зачитал перед строем генерал Пацковский, Саша Рязанцев был назначен помощником начальника унтер-офицерской школы. Он стоял с самодовольным выражением лица, генерал, зачитав приказ, пожал Саше руку. Теперь Саша по-прежнему всем «нижним чинам» говорил «ты», а обращаясь к нему нужно было говорить «вы» и величать его «господин подпоручик».
После февральских морозов, как всегда, началось резкое потепление, подули ветра с пустыни Гоби, накрывая город тучами пыли, сквозь которые пунцовым диском проглядывало солнце. Пыль забивала глаза, скрипела на зубах, все ходили с черными, словно закопченными лицами. Под порывами ветра грохотали вывески магазинов и завихрялся небольшими смерчами мусор на улицах.
Шла последняя весна перед окончанием гимназии. Занятия с Леокадией дали поразительные результаты — за короткий срок Леонид нагнал пропущенное и вновь стал успевающим учеником. Он не представлял, как бы мог теперь получить двойку и после этого взглянуть в глаза Леокадии. Он старался выглядеть при ней ловким, остроумным, на уроках отвечал четко. Леокадия на уроках словесности читала почти целые главы из «Евгения Онегина» и Леонид решил, что и он добьется того же и действительно вскоре поразил учителя словесности чтением наизусть целой главы из «Онегина». Учил он тайком от Леокадии, желая поразить ее, и добился своего. После урока она подошла к нему и глядя на него с удивлением и, как ему показалось, с восторгом, сказала:
— А как ты замечательно читал, просто как артист. Это ты для меня сюрприз сделал?
— Для тебя! — Он был счастлив, что Леокадия поняла, почему он так старался. Юношеская любовь, ее выражения носят совсем иной характер, чем любовь взрослых.
Они теперь вместе уходили из гимназии после уроков и шли медленно, зачастую молча, но это молчание таило в себе необычайное понимание друг друга. Он теперь постоянно думал о Леокадии, все, что происходило в его жизни, он мысленно связывал с ней.
Однажды, возвращаясь из гимназии, они неожиданно столкнулись с матерью Леонида, вышедшей из булочной. Отступать было некуда и, зардевшись от смущения, Леонид сказал:
— Мама, познакомься, это Лика!
Мать внимательно посмотрела на смущенную девушку, пожала ей руку, улыбнулась и спросила:
— А как вас полностью зовут?
— Леокадия. Это папа выбрал такое имя, а я его не люблю — какое-то вычурное.
— Нет, почему же? Имя красивое, хотя и редкое. Ну, идите, не буду вас задерживать, а то мне и самой некогда.
— Какая хорошая у тебя мама, — сказала Леокадия, когда они пошли дальше, все еще не оправившиеся от смущения.
— Почему ты так думаешь?
— А я сразу почувствовала. У ней такие глаза добрые!
Леониду было приятно, что его мать понравилась Леокадии. А понравилась ли Леокадия матери?
Вечером он не решался спросить мать, как она отнеслась к этой неожиданной встрече. Мать сама начала разговор, спросив лукаво:
— Это ты с этим товарищем готовил уроки?
— Да, — тихо сказал Леонид, чувствуя, как горит от смущения лицо.
— Вот ты и взрослым становишься, — с каким-то ни то сожалением, ни то с грустью сказала мать. — Возможно, что это первая любовь к тебе пришла. — Она помолчала немного. — Только об одном тебя прошу — сохраняйте ваши отношения чистыми!
— ну ты что, мама, конечно! — все еще не в силах оправиться от смущения, воскликнул Леонид. — Она очень скромная девушка!
— Но и ты должен быть скромным!
— Они очень бедно живут, — стараясь уйти от смущавшей его темы, сказал Леонид. — Много хуже, чем мы.
— Бедность — не порок! А вообще мне Лика понравилась, думается, что она хорошая девушка. Та как-нибудь пригласи ее к нам, я хочу с ней ближе познакомиться. Если дружите, то не прячьтесь от меня.
— Обязательно, мамочка! Обязательно, если она согласится! — Ему было почему-то и совестно и одновременно радостно от того, что мать так сердечно и просто подошла к самому сокровенному его чувству. Итак, одна его тайна была раскрыта. А тайну с занятиями в унтер-офицерской школе ему не хотелось раскрывать — она бы очень огорчила мать.
Виктор Ващенко устроился на работу в штамповочную мастерскую и на занятия в школу унтер-офицеров приходил теперь тоже по воскресеньям.
— Хозяин больно сволочной! — жаловался Виктор. — Платит с сотни готовых пробок, а бракует почти половину. А потом те, что забраковал, сдает заказчику за хорошие. Я ему как-то об этом сказал, так он выматерил меня и пригрозил выгнать. Но все же какая-то работа есть.
Они встречались теперь только на мельнице. Виктор показывал огромные мозоли на руках и говорил, что понемногу привыкает, а первое время к концу рабочего дня рук не чувствовал: «Попробуй-ка покрутить ручной пресс с утра до вечера».
Саша Рязанцев отгородил в углу огромного помещения мельницы фанерную комнатку, куда поставили отдельную печурку и назвали клетушку громко и внушительно «штабом».
В одно из воскресений, когда Леонид пришел на занятия в школу, Саша рязанцев выглянул из «штаба» и крикнул:
— Рядовых Ващенкои Канского — ко мне!
Леонид и Виктор вошли в «штаб». Саша Рязанцев сделал серьезное лицо и сказал:
— Вам дается ответственное и секретное поручение — отвезти тридцать боевых карабинов и патроны к ним по адресу, который я вам скажу. Все должно быть проведено строго секретно! Сейчас придет машина, погрузите оружие и патроны, закроете вот этим брезентом и поедете. Если вас задержит полиция, то вы не должны говорить, откуда у вас оружие. Скажете, что нашли на пустыре и везете сдать в полицию. Задача ясна?
— Так точно, господин поручик! — хором ответили Леонид и Виктор.
Леониду стало немного страшновато от такого поручения. А вдруг машину остановят полицейские, начнут допытываться, откуда оружие. И одновременно было лестно, что ему поручают такое секретное и важное задание, как доставку оружия.
В углу комнатки лежали прикрытые брезентом японские карабины и коробки с патронами. Карабины были новенькие, смазанные тавотом. Интересно, кому они предназначались? У них в школе только учебные винтовки-трехлинейки. А здесь настоящие боевые карабины.
Вскоре во двор мельницы въехал крытый «фордик» и засигналил. Виктор и Леонид несколько раз спускались по крутой лестнице к машине, перенося карабины и патроны. «Господин поручик» стоял возле автомобиля и показывал, как укладывать секретный груз. Потом он дал Виктору записку и адрес дома на одной из улиц Пристани.
— Если вас задержит полиция, записку немедленно уничтожите, — сказал Саша.
Леонид влез вслед за Виктором в машину, сидеть было неудобно, карабины, прикрытые брезентом, лежали вровень с сиденьем. Ощущение какого-то легкого страха все время не оставляло Леонида и одновременно щекотало сознание чувство риска и важности поручения. Вероятно, так чувствуют себя контрабандисты, подсознательно подумал Леонид.
— Об исполнении доложите по возвращению! — строго сказал Саша Рязанцев, когда рядовые сели в машину.
Весь путь показался Леониду каким-то особенно опасным. Казалось, что кто-то следит за ними и вот-вот задержит. Но машина быстро пробежала по Модягоу, пересекла Новый город, взобралась на виадук и уже катилась по Китайской улице, затем свернула в одну из боковых улиц и въехала во двор какого-то дома. Шофер подъехал к крыльцу и засигналил. Из дома вышел здоровый парень в фашистской форме, подошел к машине и открыл дверцу.
— Игрушки привезли? — спросил он. — Ну, давайте, выгружайте!
Он ушел в помещение, затем снова вышел оттуда с двумя парнями, тоже в фашистской форме, одному из них приказал стоять у ворот и никого не пускать во двор, а другому — помогать носить оружие в помещение.
Леонид внес несколько карабинов в большую комнату, в которой был только длинный стол и табуретки вдоль стен. На стене висел портрет Муссолини и небольшая фотография Гитлера, вырезанная, видимо, из журнала. Когда все оружие было перенесено, сосчитано и сложено в угол, дверь из соседней комнаты открылась, оттуда вышел Родзаевский.
— Слава России! — вскинул руку «вождь» российских фашистов. Виктор и Леонид молча кивнули головами. — Передайте мою благодарность за оружие! Оно послужит делу спасения России от большевиков! Почему вы не в рядах нашей партии? — без всякой паузы задал вопрос Родзаевский. — Мы не играем в солдатики, а заняты настоящей борьбой! Вы должны вступить в ряды нашей партии!
— Разрешите идти? — нашелся Виктор. — Нам приказано доложить о выполнении задания!
— Я обращаюсь к вам с уверенностью, что вы поймете самое важное в жизни — фашизм — это единственный путь борьбы за освобождение России от большевиков! Это потом поймут все! Но только те, кто сейчас примкнет к нам, могут рассчитывать на все привилегии в будущем! — Родзаевский задрал бороду вверх и обнажилась его тощая шея.
— Разрешите идти! — опять повторил Виктор.
Но Родзаевского не так легко было остановить. Он стоял к слушателям боком, еще выше задрал голову и при каждом слове рубил рукой воздух.
— Где вы сейчас работаете? Нигде! А мы дадим вам работу, если вы вступите в ряды нашей партии!
— Я работаю. Мне работа не нужна, — хмуро сказал Виктор.
— А я еще учусь, — в тон ему пробормотал Леонид.
— Только фашистская партия сможет победить в борьбе с большевиками, еще выше закидывая голову и глядя уже прямо в потолок, воскликнул Родзаевский. — Наши силы растут! Скоро мы откроем свою газету, свой клуб! Слава России! — неожиданно воскликнул Родзаевский, повернулся и ушел в комнату.
— Ладно, идите, ребята, — сказал высокий парень, встретивший Леонида и Виктора на крыльце. — Его не переслушаешь, — добавил он тихо. — А если захотите, приходите к нам, у нас и с работенкой лучше!
— Вот настырный какой, — сказал Виктор, когда они вышли на улицу. — А борода точно как у Николая Второго. А с работой все брехня, они все обещают, а ничего не делают. Сами все поустроились на теплые местечки, а нас только за нос водят!
— Но, может, еще устроят, — попробовал утешить товарища Леонид.
— Дождешься от них! — зло сказал Виктор. — В Шанхай надо ехать, там легче работу найти.
Вернувшись на мельницу, Виктор и Леонид доложили «господину подпоручику» о том, что задание выполнено.
— Но только никому ни слова! — строго предупредил Сага Рязанцев. — Даже в нашей школе никому не говорите!
— Так точно! — хором ответили они. Тянуться перед начальством и «есть его глазами» их научили в первую очередь.
В то время Леониду как-то не пришло в голову — откуда и для чего было передано оружие фашистам Родзаевского? Почему в его передаче участвовал Саша Рязанцев? Кто был тот «добрый дядя», чьими стараниями оголтелые фашистские молодчики вооружались японским оружием. Об этом он стал догадываться много позднее, припоминая эпизод с доставкой оружия. Диверсии на советско-китайской границе — вот что было за кулисами деятельности фашистов Родзаевского.
Генерал Бухтин все чаще стал приходить домой заметно выпившим. Он долго возился у дверей своей комнаты, не попадая ключом в замочную скважину, тихо и беззлобно поругиваясь.
— Прошу прощения! Пардон! — раскланивался он, сталкиваясь в коридоре с матерью Леонида. — Я немного подшофе, но я ничего, я ничего!..
— Василий Александрович, — как-то сказала Бухтину мать Леонида, встретив генерала в коридоре, — я по-дружески хочу сказать вам, что вы очень сильно стали увлекаться вином. Ведь это так вредно для здоровья! Вы же так станете, простите, алкоголиком!
— Милейшая Мария Александровна, — Бухтин слегка расшаркался, — я уже стал им. Понимаю, что это гадко, но стал! Без водки не могу! Одно у меня утешение, это когда рюмашечку пропустишь, — с какой-то беспомощной улыбкой пробормотал он.
— Но неужели вы не можете взять себя в руки?
— Не могу-с, никак не могу-с! Да и к чему? Ведь жизнь-то, по существу, кончена! — Он говорил, отворачиваясь в сторону, чтобы не так сильно разило от него перегаром.
— Ну почему кончена? Вы же еще не старый человек, еще как-нибудь наладите свою жизнь, — попыталась утешить генерала мать Леонида. — А опуститься проще всего! Я очень прошу вас — бросьте пить! Ну обещайте мне, что бросите!
— Не сдержу я слова, Мария Александровна, не сдержу! Вы понимаете, у меня в жизни никакого просвета! А как я могу обещать вам, зная, что нарушу обещанье?! Спасибо вам за участие! Спасибо!
А через несколько дней генерал выехал из комнаты, задолжав хозяйке за два месяца.
— Обещал, что заплатит, — сказала после его отъезда всегда молчаливая хозяйка, — да откуда он деньги достанет? У него и вещей, почитай, никаких не осталось, все пропил, китайцам-лавочникам за водку снес. Сначала вещи жены-покойницы носил, а потом и свои. Попадет, а хороший человек был, обходительный.
Примерно через месяц Леонид встретил генерала Бухтина на улочке, неподалеку от дома, где жила Леокадия. Здесь теснились низкие китайские фанзы, захудалые лавчонки и харчовки. Леонид сначала не узнал в опухшем, одетым в китайскую синюю куртку и рваные штаны человеке бравого и подтянутого генерала. Лицо Бухтина было отечное, под глазами висели темные мешки, руки дрожали.
— Леня, — сказал просительно генерал, — у тебя двугривенного не найдется? Ханушки надо купить на опохмелку, а денег ни тунзыра нет. — Он помолчал. — Видишь, брат, совсем я на дно скатился! В китайской ночлежке теперь живу! «Ваше превосходительство», — с горькой иронией усмехнулся он. — Как горьковский барон! Там, брат, не я один такой, не одного меня водка туда свела. Так дай двугривенный!
— Василий Александрович, у меня только пятнадцать центов, — извиняющимся голосом сказал Леонид.
— Ну, все равно, давай пятнадцать! Ну, как, все у легитимистов в солдатики играете? Как там докторская содержанка? Все командует?
— У нас теперь унтер-офицерская школа есть, а Саша Рязанцев чин подпоручика получил, — почему-то смущаясь, сказал Леонид.
— Про школу знаю, а про нового офицера впервые слышу. За что это ему чин-то дали? За…? — Бухтин выругался и сплюнул. — А ты бы уходил от них, чего тебе там делать? Я, брат, совсем от политики отошел. У меня теперь одна политика — стопку ханы выпить! Выпью и все о России думаю! Страшно, брат, без нее! Ох, как страшно! Так давай хоть пятнадцать центов, — протянул он руку, — побегу, а то внутри все горит! Ты матери-то не говори, что меня видел. Ну, бывай здоров!
И генерал Бухтин почти бегом направился в китайскую лавчонку, зажав в кулаке взятые у Леонида пятнадцать центов.
Если зимой в Харбине снег выпадал не часто, то весна и начало лета всегда были дождливыми. Дожди шли в знойном июле, сменяясь удушливой, парной жарой. В августе, после длительных дождей, реки выходили из берегов и затопляли китайские огороды и пашни. Наводнения в Маньчжурии бывали не весной, как всюду, а осенью. Весной же реки были мелковаты и часто весенний лед висел над высохшим дном реки в небольших лагунах.
Приближались выпускные экзамены и Леонид целыми днями готовился к ним. Весна, как всегда, пршла после пыльных тайфунов, все деревья как-то разом оделись яркой листвой, часто омываемой быстро проходящими ливнями. И эта весна казалась совсем особенной — она несла перемен в жизни: окончание гимназии, самостоятельность, а главное — восторженное и неповторимое чувство первой любви. Все это делало каждый день значительным и запоминающимся.
Мать видела резкую перемену в Леониде и понимала ее причину. Ей было, видимо, и грустно немного, что ее сын становился взрослым, и приятно, что он так возмужал, стал похожим на отца. Она часто видела теперь в его лице отцовские черты, его речь и даже жесты были так схожи с жестами и речью его отца, когда тот был молод. И невольно вспоминалась ее молодость, ушедшая так быстро и оставившая только воспоминания о большом и недолгом счастье.
Мать сказала, что заниматься уроками лучше у них в комнате, а не у Леокадии. Она хотела ближе узнать эту девушку, оставившую при первой встрече хорошее впечатление. Когда Леонид сказал Леокадии, что мать предлагает заниматься у них, Леокадия сначала ответила, что это неудобно, ее родители могут не разрешить, но потом все же поддалась на уговоры Леонида.
Была она очень смущена, когда их встретила мать Леонида, усадила пить чай и как-то особенно просто и душевно подошла к этой милой девушке, напомнившей собственную молодость. Леонид сначала тоже чувствовал себя несколько связанным, но видя, что постепенно проходит смущение Леокадии, ощутил большую благодарность к матери, так осторожно и деликатно давшей понять, что не против его дружбы с Леокадией.
И теперь они шли заниматься к Леониду. Матери в эти часы обычно не было дома, но она всегда оставляла для них на столе что-нибудь к чаю. Леонид ходил за кипятком, они садились за стол, Леокадия разливала чай и ему было от этого приятно. Но сказать Леокадии, что она ему нравится, он все не решался, как не решался ее поцеловать. Единственно один раз он взял ее руку и поцеловал пальцы, но Леокадия смущенно отняла руку и сказала: «Не надо так». И все же без всякого объяснения он чувствовал, что тоже дорог ей.
Воскресные занятия в унтер-офицерской школе все же приходилось посещать. Теперь на большом дворе мельницы, отгороженной от улицы с одной стороны зданием, а с другой высоким забором, был устроен плац, на котором маршировали повзводно, ползали по пластунски, делали перебежки, кололи штыками соломенное чучело, на которое были напялены рогожные штаны и рубашка с большой красной звездой на груди. На нем отрабатывали прием «вперед коли, назад прикладом бей». Красная звезда на груди соломенной жертвы говорила сама за себя — было ясно, кого должны будут колоть будущие унтер-офицеры, если не играя, а всерьез, им придется взяться за оружие.
В здании мельницы теперь было сыро и прохладно, тянуло сквозняками и только в «штабе», где сидел «господин подпоручик». По-прежнему в дождливые дни подтапливали железную печурку.
В унтер-офицерской школе занималось теперь около сотни человек. Это была молодежь, перешедшая от крестоносцев и мушкетеров, организации которых стали постепенно хиреть. В школу же привлекала перспектива после ее окончания попасть в какой-нибудь охранный отряд. Но пока что вся эта молодежь была без работы и тешила себя надеждами, поддерживаемыми обещаниями «господ офицеров».
По воскресеньям теперь занималась вся школа. Это устраивало и начальство, которое, в отличие от рядовых, было устроено на работу. Саша Рязанцев привез откуда-то пулемет и теперь все, повзводно, занимались изучением, сборкой и разборкой старенького «Гочкиса», невесть где побывавшего.
Леокадии Леонид рассказала про школу, но тут же просил ничего не говорить матери. Ее он до сих пор держал в твердой уверенности, что ее сын далек от политики и единственно, что его интересует — это учение и спорт. И, действительно, Леонид окреп и возмужал. Значит, думала она, гимнастика, рекомендованная доктором Зерновским, благоприятно сказалась на здоровье сына. Что ж, пусть занимается спортом и дальше.
Среди будущих унтер-офицеров прошел слух, что в районе Хайлара и Трехречья скоро будут формировать отряды для несения охраны границы. На вопросы учащихся школы «господа офицеры» ничего определенного не отвечали, но и не отрицали возможности создания таких отрядов. Леонида перспектива попасть в такой отряд не привлекала — уезжать из Харбина, оставлять мать, а теперь и Лоекадию, ему совсем не хотелось. Но многие ребята стали тешить себя надеждой, что как только они закончат унтер-офицерскую школу, так сразу же будут направлены в какой-нибудь отряд. Многие интересовались Трехречьем, расположенном на границе с Россией, в северо-западной части Маньчжурии. Там были поселки, населенные перешедшими из Забайкалья казаками, занимавшимися сельским хозяйством и скотоводством.
— Махнем в Трехречье, — говорили будущие унтер-офицеры, — живут там сытно!
За последнее время Леонид сдружился с числившимися с ним в одном отделении Арсением Авдеевым — высоким, сутуловатым парнем, приехавшим в Харбин с восточной линии в поисках работы и жившим у своих дальних родственников. На маленькой станции жила мать Арсения, о которой он всегда говорил с большой почтительностью. Кончил Арсений четыре класса начального училища, потом, как он рассказывал, работал мальчиком в лавке у скупого и прижимистого хозяина, а когда ему минуло семнадцать лет, хозяин его уволил, взяв на это место своего тринадцатилетнего племянника. Арсений решил искать счастья в Харбине, но и здесь не мог найти работу. Направил его в унтер-офицерскую школу генерал Пацковский, заверивший, что после окончания школы работа Арсению будет обеспечена.
Виктор Ващенко по-прежнему работал штамповщиком в слесарной мастерской и в те дни, когда там было очень много работы, хозяин брал на несколько дней еще одного рабочего. Когда Виктор предложил Арсению поработать временно в мастерской, тот с радостью ухватился за эту работу и отработав там с неделю и получив деньги, отправил их матери.
— Пусть думает, что я на работу устроился, — говорил Арсений. — Я у дядьки пока живу, мужик не вредный, в пекарне работает. Говорит: «Хлебом я тебя всегда накормлю, а чего другого не умею. И на одном хлебе прожить можно».
Леонид как-то видел дядю Арсения — огромного, с большим животом — и подумал, что вряд ли дядя живет на одном хлебе, что же касается племянника, то тот, действительно, кроме хлеба мало чего получал с дядькиного стола и поэтому всегда был голоден.
Иногда Виктор или Леонид покупали пол дина дешевой колбасы или обрезки в гастрономическом магазине и приносили их на занятие в школу. Они звали Арсения и садились где-нибудь в уголок, говоря, что хотят перекусить. Тот всегда отнекивался, но потом соглашался и незаметно один съедал все, после чего удивительно говорил:
— А вы что же, ребята, так мало ели?
— Как мало? — говорил Виктор. — Одинаково все ели, ты просто не заметил.
Леонид все больше привязывался в Виктору Ващенко. Было в этом невысоком, скромном парне что-то такое, что заставляло говорить с ним о самом сокровенном, делиться последним пятаком, чувствовать в нем верного друга. Казалось бы, что среди одноклассников он скорее мог найти друзей, но ни с одним из них он не был дружен. Многие были детьми состоятельных родителей или сынками генералов и полковников и это отделяло их от Леонида высокой стеной.
Дядя Семен писал редко, ограничиваясь поздравлениями к праздникам, да ко дню рождения матери. Иногда в Харбин приезжала тетя Зоя, но останавливалась она всегда в гостинице Ориант в Новом Городе. Николай и Галина жили на квартире в семье железнодорожников и Леонид редко их встречал, а к ним они за все время ни разу не зашли: Галина, видимо, из-за явной неприязни к матери Леонида, а Николай из-за своего напыщенного безразличия ко всему вообще.
Тетя Зоя, приезжая в Харбин, всегда прибегала навестить мать Леонида и, как правило, приносила большой торт.
— Бедно вы, Машенька, живете, — сокрушалась тетя Зоя. — Напрасно ты от нас уехала, жила бы, да жила! Разве тебе плохо у нас было?!
— Нет, почему же, очень хорошо! Но не могу же я быть приживалкой у брата, когда сама могу работать. А что бедно живем, так не мы одни так, живут и хуже нашего!
— Нет, нет, — не успокаивалась тетя Зоя, — ты сделала большую ошибку, уехав от нас! Ну вот, подожди, быть может скоро Семена в Харбин переведут, тогда мы обязательно заберем вас к себе!
— Вот Леня скоро гимназию кончит, легче станет, — как бы оправдываясь перед тетей Зоей, говорила мать.
— А дальше разве не будет учиться?! Надо в институт поступать!
— А платить чем? За ученье в гимназии еле-еле платим, а за институт тем более не сможем.
Тетя Зоя сокрушенно качала головой и садилась пить чай с принесенным ею тортом, торопливо рассказывая новости.
— Ты знаешь, — снижая голос до шепота, говорила тетя Зоя, — полковник Капельницкий ходил на ту сторону! Он под строжайшим секретом нам говорил! Их целая группа ходила. Когда рассказывал, так страшно становилось! Конечно, всего он не может рассказать, но из намеков понятно, что они там вредили большевикам! Какой он все же мужественный человек!
— Я с Леней в двадцатом году ездила на озеро Учум, на грязи, — сказала мать, — так в поселок один раз ворвалась банда бывших кулаков что ли, человек двадцать, разграбила все дворы, у дачников вещи поотнимали, милиционера убили. Вот и Капельницкий, наверное, такие же налеты делает.
— Ну что ты, он же идейный враз большевиков, — возмутилась тетя Зоя, — я не допускаю мысли, что он может грабить население! Просто он поднимает народ против большевиков!
— Так и те бандиты тоже говорили, что они против большевиков!
— Нет, нет, — не сдавалась тетя Зоя, — я очень высокого мнения о полковнике Капельницком! Но только ты никому не говори о том, что я тебе сказала! И это твое сравнение: банда кулаков! Разве здесь можно так говорить! А Костя уехал в Дайрен, — меняла тему разговора тетя Зоя. — Ты же его помнишь? Он тебе паспорт помогал обменять.
— К сожалению помню! — горько усмехнулась мать.
— Так вот он купил в Дайрене, вернее около Дайрена дом, развел фруктовый сад, живет как помещик! Все зовет приехать к нему погостить. И кто бы мог подумать, что у него окажутся деньги на покупку дома! Да, он и женился к тому же! Знаешь, говорят, что он брал взятки за оформление паспортов и разные там услуги. Говорил, что платит китайским полицейским, а брал себе! Но я не верю этому. Ведь он же в прошлом офицер, дворянин и вдруг взятки! А впрочем это его дело! — успокаивающе говорила тетя Зоя, но через некоторое время снова возвращалась к разговору о полковнике Капельницком: — Полковник говорит, что война с большевиками неизбежна, — опять снижая голос до шепота, наклонялась тетя Зоя. — Он точно знает, что Китай и Япония готовят удар по Дальнему Востоку. А англичане и американцы сразу же помогут им. Ведь большевиков везде не любят!
— Господи, неужели опять война будет! — с тоской говорила мать. — Только стали оправляться и снова кровь прольется! Все русскому народу жить не дают!
— А при чем тут русский народ? — наивно удивилась тетя Зоя. — Война будет против большевиков, а не против русского народа! Ах, Господи, что это мы все о политике, да о политике! — отмахивалась она. — Жили без этой политики и проживем дальше!
Она по-прежнему была беспечна, все в жизни ей давалось легко, ее не мучили проблемы заработка, завтрашнего дня. Ведь живут же они хорошо, безбедно, значит и другие могут жить так же, а если не живут, то просто не умеют устраиваться в жизни. Вот как эта Машенька, все, что-то мудрит, могла бы жить у них и не работать, а ютится в крошечной комнатенке, целый день на работе, а получает гроши, да за ученье сына еще платит.
Тетя Зоя уезжала их Харбина по магазинам, размещала чемоданы и пакеты в уютном купе первого класса и весело махала рукой провожавшим.
— Легко жить таким людям. — как-то сказала мать Леониду, когда они, проводив тетю Зою, возвращались с вокзала. — Никаких забот не знает и живет сегодняшним днем. И судьба детей ее не беспокоит, а мне кажется, что тяжело им в жизни будет, не подготовлены они к трудностям. Да, впрочем, и тебе, наверное, не легко будет, — сказала она, промолчав. — Больно уже здесь жизнь сложная!