Жара-духота, томящий дух малины…- кружило голову. У «Эрмитажа» был сбор всех частей: подкатывали ландо, коляски, парили лошади, блистали каски, квартальные трясли перчаткой; червонили дворцовые ливреи, пестрели треуголки, веяли страусовые перья. Мальчишки совали листки, орали: «Гурко разбил турку!» Расклеивали по улицам депешу штаба: «Генерал Гурко разбил под Ени-Загру дивизию Реуфа-паши, взято 12 пушек».
Неторопливо всходя по мягкой широкой лестнице, Даринька видела в зеркалах простенков «кремовое-фисташковое». Входили в белый колонный зал, в теплом воздухе пряностей, вина, соусов, духов, легкой и тонкой сытости. Пахло дыней, сигарами, шампанским. Обед был в разгаре, дымилось кофе, играли масленые глаза, провожая «воздушное созданье»,- уловил Виктор Алексеевич хрипучий басок нафабренного генерала в пышных сверх меры эполетах. Зал был набито-полон, - где тут найти местечко. Но местечко было заказано, «придворное», у самого балкона, на площадь, на бульвары,- столик: устроил знакомый метрдотель, за самые пустяки, полсотни,- «день исторический». Шампанское было заморожено, в хрустальной вазе желтели толстые гнутые струки, добившиеся Москвы бананы. Струнный оркестр на хорах ласково кружил томным вальсом «Дунайские волны».
Заказанное место было завидное: в огромное окно веяло с балкона холодочком,- там, в серебрёных ведрах, морозились шампанское и рейнвейн, темнели лавры, пестрели цветы с балясин. Служили обедом тонким: бульоном, лососькой, спаржей, «скобелевскими» отбивными, персиками в мадере, пломбиром, ташкентской дыней. Метрдотель, в министерских баках, разливал вино. Кружило блеском эполет, аксельбантов, мундиров, звоном шпорок и ложечек, игрой бокалов. Шампанское, в иголках, освежало.
- Милочка, до дна, день исторический!
- Я плакать буду с шампанского… ты уже опьянел, глаза какие…
- От тебя, царевна, ото всего! Ска-зочная ты…
- У меня кружится.
- Закружись, будет еще чудесней!.. Крещение принимаю нынче… от тебя, через тебя…
- Ви-ктор!..- вырвалось у ней, в страхе.- Мне страшно… странно как улыбаешься… Уйдем, прошу тебя… у меня голова кружится…
- У меня с утра кружится, царевна!..- И он протянул к ней бокал.
- Что ты со мной, безумец, де…аешь!..
- Чудесно грассируешь… «де-аешь»!.. впервые слышу твой забытый голос!..
- Про-шу… у меня кружится!..
- Ну, последний… за новый путь наш! хотел бы повидать твою… А-ги-ду…
- А… ги-ду?.. я не понимаю… ты пьяный!!!
- Ту, матушку… дала цветочки…
- Ах, матушка Аглаида!..-сказала она, светясь, и подняла бокальчик.- Ну, чок!..- сказала она бойко и осияла взглядом,- За нее… за новый путь наш!..
Это был новый «взрыв», вершина проявленья земного в ней.
Виктор Алексеевич был слегка весел, Даринька сияла бледностью. Когда шли залой - не кружились ни лица, ни колонны. Шампанское было бессильно перед чем-то, что ждало в ней: «Вот, сейчас». Она отметила в «записке»; «Было чувство, что сейчас случится что-то… радость?..»
Она сбежала по тонкой лестнице, спешила навстречу радости. У подъезда стояла монашка с книжкой. Место здесь было бойкое, выдалось монашке счастье: не гнали от подъезда, квартальные закусывали в официантской. Сборщица причитала: «Обители Покрова…» Сумочка осталась дома, Даринька сказала: «Дай ей рублик, сколько ты выбросил…» Ее поразило - «обители Покрова,..» - ее отныне церкви! Он дал что под руку попало, много. Монашка поклонилась им до земли. Эта встреча напомнила Дариньке купить гостинцев и послать матушке Аглаиде, она хотела сейчас же на Тверскую к Андрееву, но Виктор Алексеевич сказал: «Отложи до завтра, а сейчас…»