Обморок с Даринькой, не первый за два года, встревожил Виктора Алексеевича, и он решил показать ее специалистам, — не болезнь ли сердца. На сердце она не жаловалась. Нервное? Он помнил ее галлюцинации, когда она болела, да и после — явление ей матушки Агнии. Тогда это объяснялось тем ужасным, что было с ними. А теперь, когда «все это кончилось», — разумел он историю с Вагаевым, — какая же причина? Может быть, от сильных впечатлений, от встречи с «земным раем», — так и он называл Уютово. И вчерашний день был полон волнений, хоть и приятных, и потому он просил ее отложить осмотр усадьбы. Но она проявила настойчивость, даже властность, чего он и не предполагал в ней. Всегда кроткая, Даринька заявила:

— Ты говорил, что купил Уютово для меня и я тут полная хозяйка. Ну, и надо слушаться хозяйку.

Он пришел в восторг от ее «игры», — он принял это за полное забвение всего, разумея «петербургскую историю». Он не знал, что она теперь чувствовала себя «развязанной», что встреча со Святителем дала ей безмятежность.

— Я принял это за ее «игру» со мной, — вспоминал Виктор Алексеевич, — за ее ответ таким «кокетством» на мои настояния чувствовать себя в жизни госпожой и перестать всего пугаться… Отец Варнава назвал ее провидчески — «пуганая». В действительности это было началом ее господства, оправданием имени — Дария, во исполнение слова отца Варнавы: «победишь». Но, проявляя свое господство, она оставалась прежней, привлекавшей лучившеюся из нее чистотой н этой неопределимой женственностью. Тут не гётевское «извечно женственное», а глубже. Барон Ритлингер кощунственно называл ее «пречистой», вольничал поэтически Вагаев. И я не раз ужасал ее, именуя… Она умела обходиться со всеми так, что никто не чувствовал ее господства, а выходило, что иначе нельзя, все этого и хотят, и рады повиноваться ей. Это можно определить: мудрое воспитание. Мог ли я думать, что скромница окажется сильней насильников, слабая будет ломать крепышей!..

Нетерпение — скорей побежать, смотреть, не дававшее ей вчера заснуть, сменилось покойным сознанием, что все здесь — ее, спешить не надо, а принимать благодарственно, как дар, и не для нее только.

Ознакомление с Уютовым она начала с цветов.

Она позвала Алешу. Виктор Алексеевич говорил с Матвевной о хозяйстве, и она не стала отрывать его от дела. Тут же был и Кузьма Савельич, бурмистр когда-то. Он был дряхловат, с клюшкой и в валенках, смиренный, робевший даже. Когда барин спрашивал его, он прикладывал руку к уху и привставал, оглядываясь на Матвевну, так ли он говорит, Даринька сказала ему, что о делах переговорит с ним сама. Кузьма Савельич привстал и поклонился, у него задрожали губы, и клюшку выронил.

Осматривали верхний цветник — розарий. Понравились ей развалистые кусты с пышными розанами, дышавшие «миром драгоценным»: с детства она любила этот запах, от святой Плащаницы и елея. Алеша объяснял, что Матвевна посылает в полдень внучек Савельича собирать лепестки и сушить для орловских аптекарей.

За розами открылись стройные ряды белых лилий, — «архангельские», назвала Даринька. Грезя своей тайной, с золотыми сердечками, стояли они дремотно — чистые девы, в ожидании несказанной встречи.

За лилиями кустились белоснежные пионы, припоздавшие из-за большого снегопада, — «Троицыны цветы». Всегда на Троицу ходили с ними в церковь, и по всем комнатам стояли их пышные букеты.

Осматривали среднюю площадку — газоны из цветных трав. Это были «персидские ковры». Чтобы увидеть всю красоту их, надо было взойти на стоявшую с краю вышку. Все это устроил Мухомор.

— Как-то, — рассказывал Алеша, — бабушка Вера рассердилась на старика Кузюмова. Летом она обычно жила под Ригой, в имении дедушки-барона. Там были великолепные цветники, а здесь полное запустение. Эта усадьба и далеко кругом было когда-то родовым имением ее отца, моего прадеда, И вот как-то она приехала с мамой на лето, задумала строить придел в Покровской церкви. Мама только что окончила институт, очень любила ботанику, и бабушка пригласила давать ей уроки молодого ученого, Ютова. Приехал с визитом старик Кузюмов с сыном, студентом. Стали часто ездить. Молодой Кузюмов сделал маме предложение, мама отказала. Старик Кузюмов рассердился и назвал бабушкино имение дырой, а про цветник сказал: «Тут свиньям только гулять!» Бабушка была очень самолюбивая, сейчас же выбрала самого способного садовника и послала в Петровскую академию выучиться всему у известного Шредера. Тот вернулся совсем другим, набрался у студентов учености, все у него спуталось в голове, но отлично узнал все садоводство. Папа говорил: получи Каморов образование, мог бы стать великим натуралистом. Почему Мухомор? Это Матвевна прозвала. У него странность, ужасно боится мух. Увидал у студентов в микроскоп муху, сколько на ней «заразы», с того и началось. Матвевна смеется ему: «Глупый, Бога не боишься, а мухи боишься!» Изобрел какой-то «мушиный яд» и все прыскает. И всегда в балахоне, и шляпа под мухомор, — мухи, говорит, страшатся. Но очень добрый…

Поднялись на вышку, и открылись «персидские ковры».

— А вон и Мухомор, — показал Алеша, — у озерка, глядит на небо. Может стоять часами и думать. На Сократа очень похож.

Даринька не знала про Сократа. Спустились с вышки и подошли к озерку. Озерко было маленькое, как бассейн, но совсем будто настоящее. Заросло по краям тростником, торчали бархатные «банники», дремали крупные кувшинки, розовели елочки болотной гречки. На широких листьях нежились на солнце изумрудные лягушки-негодники, суля ведро. Маленький островок был голубой от незабудок и колокольчиков. Когда они шли к озерку, с маленькой ивы упал в траву соловушка. Заслышав шаги, к ним обернулась странная фигура, в гороховом балахоне, сняла размашисто гриб-шляпу и театрально раскланялась:

— Мое почтение созерцателям! присядьте и любопытствуйте водяным пейзажем!..

— Здравствуйте… — сказала, чуть не рассмеявшись, Даринька. — Никогда такого не видала… прямо чудо.

Мухомор пробормотал: «Все это пустяки», — и шлепнул шляпой по скамейке, приглашая сесть. Скакнул, что-то повернул в траве, и вокруг озерка начали бить фонтанчики на кувшинки, закрапало по листьям, а из малютки ивы вырвалась высокая струя, рассыпаясь в радужные брызги.

— Господи, чудеса!.. — воскликнула Даринька.

— Не чудеса, а продукт головного мозга!.. — сказал Мухомор. — Крантик приверну, и чудеса пропадут.

Они рассмеялись, и с ними залился смехом и Мухомор. Алеша сказал, что это новая хозяйка, очень любит цветы. Мухомор склонился, отведя шляпу в сторону, как кавалер в театре, и высокопарно проговорил:

— Очень приятно познакомиться, буду иметь в виду. Но… — он поднял палец, — для умственного человека, царя природы, не может быть хозяина. Каждый сам себе хозяин… — и сел перед ними на песочке.

Он был приятный, среднего роста, с мечтательными глазами, с остроугольным лицом. Когда он улыбался, живые глаза его казались изумленными, будто вопрошали: «А правда, как хорошо все?» Он часто выбрасывал перед собою руки, словно необыкновенное увидел. Было ему к шестидесяти, но он был удивительно подвижный, попрыгивал, как кузнечик. Жил он в шалаше, в яблонном саду, до морозов, спал без подушки, питался только плодами и овощами, пил земляничный чай. Маму боготворил, выращивал для нее новые цветы. Каждый день ходит на ее могилку и украшает.

Летники были всюду, подобранные так тонко, что вечерами лилась «симфония из ароматов».

От цветника они поднялись к парку.

Был это не обычный парк, с унылой точностью разбивки, а «сама натура»: приволье, солнце, тропки — ходи как знаешь. За домом кучкой стояли ели, в розовато-медных шишках.

Мухомор свистнул, и Даринька увидала белку, махнувшую в воздухе правилом. Мухомор бросил горсть орешков, скользнули по стволам две белки и принялись угощаться. Он подмигнул восхищенной Дариньке и, сам явно восхищенный, выкинул вперед руки.

— Как в раю!.. — воскликнула Даринька, — ни капельки не боятся!..

— Есть глупые простосерды… признают за факт, будто был рай какой-то! — сказал Мухомор усмешливо. — А мы свой рай устроили, вот это истина.

Даринька осенилась- вспыхнула:

— Если бы рая не было, вы бы о нем и не знали. А вот чувствуете — и радуетесь.

Мухомор взглянул на нее, на небо, подумал и сказал, будто удивился:

— А это верно… «не знали бы…». Если бы не было?..

— Конечно! В нас только то, что есть. Если веруют в Бога или сомневаются, есть ли Он… это потому, что есть Тот, в Кого горячо веруют, Кого безумно оскорбляют! Чего нет, о том не думают.

Это выкрикнулось само, отстоявшееся от чтения духовных книг, от наставлений старцев, от потаенных размышлений. Она не верила Алеше, когда он ей напомнил, как она сказала. И знала все же, что это правда: он так восхитился, что хотел поцеловать ей руку. Она видела, как Мухомор выкинул руки, огляделся растерянно, вытащил измятую тетрадку и стал записывать.

— 3-замечательно вы, барыня, сказали, пре-мудро!.. — выкрикнул он, весь в думах. — Такого… еще не доводилось слышать, никак не думал…

За елями открылась луговина, на которой стоял могучий дуб.

— Звание ему — Грозный. Старики сказывают: Иван Грозный под ним сидел и велел сжечь все место, бояре тогда тут жили. Приятель у меня тут. А ну, дома ли?.. — Он постучал ключиком по жестяной коробочке:- Гри-шка-а!.. дома ты, а?..

Они услыхали карканье, из дуба поднялся ворон, дал круг над луговиной и опустился с краю.

— Свои, не бойся.

Ворон вперевалочку пошел к ним. Мухомор дал ему кусок сахару.

— А супруга Матреша по делам, значит, отлучилась. Утром первые Матвевну поздравляют. Им обрезки даются, Ольга Константиновна так распорядилась. Жильцы старинные. Пришел пост — постись, у Матвевны строго, капустку едят.

Прилетела на ключик пара лесных голубей, витютней, села на сучья дуба и повела переливчатое свое «уррр-уррр»…

— Гришке строго заказано никого не трогать, нет у нас никому обиды. Как ястреб — Гришка на караул, покружит дозором — без боя отплывают.

— Господи, что же это!.. — воскликнула Даринька.

— Стало быть, рай… земной, — сказал Мухомор и выбросил к ногам Дариньки горошку.

Витютни опустились к ее ногам, склевали и отлетели. Даринька с детства знала медведиков преподобного Сергия, и старца Серафима, и «доброго волка» какого-то пермского затворника. Но и от этих «малых» светилось сердце.

За кустами калины и волчьих ягод открылась солнечная поляна, яркая от цветов, любимых с детства: кашки, белопоповника, смолянки, курослепа, золотисто-млечного зверобоя, — дохнула медом. За ней начались березы, перемежаясь лужайками. В затини по опушкам дремотно стояли с детства любимые восковки — фиалки-любки, с безуханнымн лиловыми. Попадались гнезда отцветших ландышей, луговые бубенчики… Показался неплодный островок, в поросли можжевельника, в плотно прижавшихся розанах заячьей капустки, в бессмертниках. Стоял под накрытием высокий крест. Эта неплодная поляна звалась Крестовой: кого-то убило в старину молнией.