С этим днем связывал Виктор Алексеевич расцвет Даринькиных душевных сил.
В тот же вечер, уснув на диванчике после томительного дня, она проснулась перед полуночью с радостным восклицанием:
— Сколько чудесного… т а м!..
Он дремал рядом в кресле. Взглянул на нее, на раскрытые радостно глаза, в которых сиял свет золотистого абажура лампы, и увидал новую красоту ее, — не юную, а глубоко женственную, сильную красоту, и его осенило мыслью: «Вот то, влекущее, чего ищут все, вечное-женственное, пысшая красота творящего начала». После определил вернее: закрепил в своем дневнике: «…Не „высшая красота творящего начала“, это словесно-мутно. То был явленный мне в Дариньке образ чистоты в женщине, женственное начало в творческом. Эта чистота излучала теплоту-силу, как бы основу жизни, и в этой теплоте были — нежность, ласка, милосердие, вся глубина любви… все, что чарует нас в матери, сестре, невесте… — все очарования, данные в удел женщине, без чего жизнь не может б ы т ь… В тот памятный вечер во мне родилось постижение величайшего из всех образов: Дева — Жена- Приснодева. Культ Девы в мифах, у поэтов, художников, святых, в народах, живущих душевной подоплекой, у нас особенно задушевно и уповающе. Этот культ порожден неиссякающе-властным чувством искания совершеннейшего, ж и в о т в о р я щ е г о».
— Где — там?.. — спросил Виктор Алексеевич. — Ты сейчас радостно воскликнула: «Сколько чудесного… там!»
— Да-аааа!.. — напевно воскликнула она, — я видела у нас, в Уюто-ве… Забыла… Ах, да!.. помню — все чистое, прозрачное… Вдруг поняла, во сне… — вот- святое! И мне стало ясно… все. Что же я видела?.. Забыла… такое чудесное забыла…
По ее лицу видел он, как она старается припомнить.
— Видишь… Но это чу-точку только, мреется чуть-чуть-чуть…
Она сложила ладони и возвела глаза — молилась словно.
— Видишь… — зашептала она, как будто боясь спугнуть вспомнившееся из сна, — я видела все вещи у нас в Уютове… и дом, и елки, и цветы… камушки даже помню и колодец… но все совсем другое! Подумала я… — вот — святое, чистое творение Господне… Этого нельзя рассказать. Ж и в о е!.. Струится, льется… в елках даже зеленое струится, и все видно, будто прозрачное… вот как через пальцы смотреть на солнце… духи вот в стеклянных уточках продают, в олениках… Я всегда любила смотреть, всегда мечтала, вот бы тетя купила мне… и теперь люблю… Такая чистота… щуриться надо, а то слепит. И в самую минутку, как мне проснуться, подумалось, во сне: вот это без г р е х а, и надо, чтобы все было чистое, тогда все будет. Не думала ни о чем, когда задремывала, и вот т а к о е… — сказала она, дивясь. — А теперь думаю.
— Что же ты думаешь?
— Думаю… — говорила она мечтательно, — это не жизнь, как все живем. Надо совсем другое…
— Что же другое?
— Как это верно, как чудесно!.. — воскликнула она, всплеснув руками. — Так понятно открылось мне, а во сне будто и ответилось, какая должна быть жизнь. Такая красота… снилось-то! все живое, и все струится! А это… — огляделась она, — мутное, темное… неживое. Нет!.. — страстно воскликнула она и так мотнула головой, что лежавшие на батистовой кофточке каштановые ее косы разметались. — Подумать только, какие простые слова, как надо: «Да отвержется себе и возьмет крест свой и по Мне грядет»! Тут все как надо. Каждому дан крест и указано, что надо: н е с т и, идти за Ним. И тогда все легко, всем. И это совсем просто. А думают, что жизнь… чтобы ему было хорошо. И я так думала, маленькая когда… А потом стала всего бояться… Ведь я… — в глазах ее выразился ужас, — тогда… Я сказала тебе не все. Самого страшного и не сказала… и самого…
Он перебил ее, чего-то страшась, может быть, позорного для нее:
— Не все?!.. Самого страшного… и?.. Ты сказала еще — «и самого…» что же еще было, чего ты не сказала?.. — «и самого»?..
— …чудесного!.. — досказала она чуть слышно.