В его переписке с Марковым эта тема - возвращение в Советский Союз - возникала и раньше. Михаил покривил бы душой, если бы стал уверять, что у него нет желания вернуться и что при этом личные интересы не имеют для него ровно никакого значения. Жена и сын, которых он любил и которых не видел восемь лет, были его единственными на свете родными людьми, как у них единственным родным был он. При таком положении хуже, чем он, мог бы почувствовать себя лишь его сын Сашка, оставленный им еще в пеленках, а теперь ходящий в школу. Но он, к счастью, пока достаточно мал, чтобы не задумываться о пагубном действии долгой разлуки. Марии тоже плохо, но с нею Саша. Как ни поверни, а им все же легче. Они живут вдвоем, они дома…
Оценивая объективно свое положение в разведцентре, Михаил не мог назвать его блестящим. Монах, разумеется, не посвящал его и в сотую долю своих разработок, более того, порою в силу профессиональной привычки как бы невзначай подбрасывал ему заведомо ложные сведения, но при этом Монах не лишал его своего чисто человеческого благорасположения. Себастьян же, отсутствовавший более полугода, вернувшись, не замедлил показать Тульеву, что по-прежнему не доверяет ему. Михаила вскоре отстранили от участия в подготовке агентуры и вновь посадили в аналитический отдел - копаться в агентурных донесениях, провинциальных газетах и записях радиоперехвата. И ближайшая перспектива не обещала улучшений.
Короче говоря, Михаил Тульев созрел для отзыва. Особенно остро он начал испытывать потребность вернуться с тех пор, как перестал встречать Карла Брокмана. Ему, конечно, никто не докладывал, когда и куда исчез из центра Брокман, но это и так было понятно.
Слишком много нервов стоила Михаилу вся эта эпопея с Брокманом, чтобы он мог со спокойной душой рисовать в воображении, что способен натворить в Советском Союзе хладнокровный наемный убийца, убийца его собственного отца.
Он помнил, как Монах в прошлогодней беседе ни с того ни с сего упомянул Владимира Уткина и сказал, что у него надежная легенда. Если Уткин насиживал место для Брокмана, если Брокман использует его легенду - тогда все в порядке: у Владимира Гавриловича не будет затруднений и Брокману не позволят показать свое умение убивать. Но может быть и иначе. Себастьян - организатор опытный, знает, что в их деле наиболее очевидное - не наиболее надежное. Ни один подчиненный не рискнет побиться об заклад, что сумеет угадать истинные намерения Себастьяна, хотя бы в самом нехитром и маловажном предприятии. А тут дело вполне серьезное. Если Брокмана оставить без присмотра - это даром не пройдет.
Михаил сделал все, что было в его силах и возможностях, чтобы облегчить Маркову обнаружение Брокмана, - даже фотопортреты его переслал. Но сознание этого не могло подавить и обезболить сознания собственного бессилия в момент, когда его присутствие на месте событий могло бы, вероятно, оказаться решающим.
Будучи именно в таком далеком от уравновешенности состоянии духа, встретил Михаил в воскресенье, 21 мая, Владимира Уткина, с которым виделся в первый и единственный раз восемь лет назад в Одессе, точнее, в одесском аэропорту.
И вот он, Уткин, стоит на обочине шоссе, наверное, ждет попутную машину, чтобы съездить в город, откуда возвращается Михаил. Значит, не успел еще получить в банке заработанное за восемь лет, иначе уже обзавелся бы собственным автомобилем. Михаил с разрешения Монаха пользовался для своих редких поездок его старым «Мерседесом». Сегодня с утра он отправился в город, чтобы проверить, нет ли в условленной точке того обычного знака, которым его извещали, что для него получена корреспонденция «оттуда». Знака не было, и Михаил сидел за баранкой с таким видом, с каким, наверное, возвращается после многодневных тысячекилометровых автогонок несчастливый спортсмен, хотя от города до их резиденции было по спидометру всего двадцать семь километров…
Уткин стоял на шоссе, недалеко от съезда к усадьбе центра. Михаил притормозил перед поворотом, Уткин, глядевший в противоположную сторону, обернулся на него, и тут-то Михаил его и узнал - по глазам, по носу, по веснушкам. Не то что машиной обзавестись, но еще и одежду новую не успел купить. У Михаила даже сердце екнуло: совсем свежий человек «оттуда», еще, должно быть, пыль на ботинках российская, а в карманах - табачные крошки от папирос. Михаил отлично помнил, как там, в одесском аэропорту, когда менялся с Уткиным плащами, оставил ему початую коробку «Казбека». Может, Уткин после так и привык к папиросам?…
Михаил остановился перед развилкой, вышел из машины, достал сигарету и закурил, глядя из-под бровей на Уткина. Между ними было метров десять. Уткин тоже смотрел на него, и, кажется, воспоминание наконец шевельнулось в нем.
Они были одни на дороге. По этому шоссе и вообще никогда оживленного движения не происходило, а сегодня к тому же воскресенье - ни единой машины.
- Трудно здесь? - спросил Михаил вполголоса.
- Узнаешь сам, - широко улыбнувшись, ответил Уткин.
Это был фрагмент их разговора, происходившего в Одессе. Только в тот раз вопрос задал Уткин, а Тульев ему ответил так: «Узнаешь сам. Зачем тебя заранее пугать или, наоборот, успокаивать? Прыгнул в воду - плыви, а то утонешь…»
Они сошлись, подали друг другу руки.
- Давно? - спросил Михаил.
- Вчера.
- Рад тебя видеть, Уткин. - Улыбка Михаила была непритворной.
Он действительно испытывал в этот миг настоящую радость. Но все же в нем работала тайная мысль. Сотрудникам центра категорически запрещалось откровенничать между собой, но чем черт не шутит… Тут как-никак имелись сближающие обстоятельства.
- Я тоже очень рад, - сказал Уткин.
- В город собрался?
- Не мешало бы.
- Сегодня все закрыто - воскресенье. Ты, наверное, в магазин хочешь?
- Да так, вообще… Не грех бы и по баночке…
- Я с удовольствием. Садись.
В машине Уткин спросил:
- Это твоя?
- Нет, Монаха. Беру, когда надо. У него другая есть, новая.
- Ты, значит, с начальством на равных?
Разуверять Уткина было неразумно.
Михаил сказал с достаточной небрежностью:
- Не целуемся, конечно, но жить можно.
Михаил развернулся и быстро набрал скорость.
- Куда думаешь? - спросил Уткин.
- Куда хочешь. Можем в «Континенталь». Бывал там?
- Уже не помню… Мне, понимаешь, пока шляться не велели.
- Тогда надо где потише. Сегодня наших в городе много.
Михаил показал на приборную панель, приложил палец к губам. Уткин понял, покрутил в воздухе пальцем: мол, записывать могут? Михаил кивнул, и до города, минут десять, они промолчали.
Свернув на кольцевую дорогу, Михаил обогнул город и на тихой окраинной улице, застроенной трехэтажными кирпичными домами, остановился недалеко от маленького пансионата «Луиза», в ресторане которого он изредка обедал, когда слишком приедались кушанья их казенной столовой. Как он и ожидал, в крошечном, на шесть столиков, зале не было ни души. Хозяин, с которым Михаил был знаком, пожилой вдовец, сказал, что сам обслужит их. Но есть они пока не хотели.
Сели за столик у задернутого гардиной окна, и Михаил сказал:
- Что будем? Покрепче?
- Нет, давай винца, - сказал Уткин. - Мозельского. Не очень кислого.
Хозяин пошел за вином.
- Водка надоела? - усмехнувшись, спросил Михаил.
- Я там не злоупотреблял.
- Примерный труженик?
- А что? На Доске почета висел.
- Долго же ты куковал.
- Без малого восемь лет… Лучший техник районного телефонного узла…
- Вообще-то работенка не пыльная, - сказал Михаил.
- Это верно.
- А отсюда не дергали? - Это был первый вопрос по существу, и Михаил с надеждой ждал, что Уткин не уклонится от прямого ответа.
- Только раз. Под самый конец, - без всякого колебания откликнулся Уткин.
Михаил понял, что правил разведцентра Уткин придерживаться не будет. Восемь лет постоянной бдительности чего-нибудь стоят. Должен же человек когда-нибудь расслабиться. Однако, чтобы не насторожить Уткина, Михаил торопить события не стал.
Хозяин принес вино, фрукты и жареный миндаль в вазочке.
Они выпили. Михаил пожевал миндаля, слушая, как он повизгивает на зубах.
Полковник Марков в одном из своих писем рассказал Михаилу, что Уткин посещал его жену Марию, и сейчас Михаила подмывало спросить, как она выглядит, какое впечатление произвела. Но этого, конечно, делать было нельзя. Оставалось надеяться, что Уткин сам заведет разговор - не под влиянием алкоголя (от этого легкого вина человек, знакомый с водкой, особенно не опьянеет), а просто поддавшись благодушному настроению.
- Кто там не был, нас не поймет, - тихо сказал Михаил.
- Точно.
Еще помолчали. И снова первым заговорил Михаил:
- Да-а… Восемь лет - не восемь дней.
- Вообще-то я думал, хуже будет, - сказал Уткин. - А оно ничего страшного. Тягомотина, конечно.
- Ну, это ты немножко забыл, наверно, - добродушно возразил Михаил. - Я тебя когда в Одессе увидал, думаю: парень, как бычок на веревочке, на бойню ведут.
- Это верно, дрожь в коленках была. Но недолго. А потом жил - не думал. Если б не эти чертовы «Спидолы», вообще забыть можно, кто я такой.
- Почему «Спидолы»? Я тебе одну оставлял.
Уткин и думать не хотел ни о каких секретах и запретах. Говорил просто, все как есть. Да и какие особенные секреты своего восьмилетнего бездействия мог он выдать человеку, который все это время прожил в штабе центра и который настолько близок к начальству, что пользуется его автомобилем как своим собственным?
- Их у меня две было. Вторую велели достать потихоньку, купил у одного психа. А потом твою прятал, а вторую напоказ таскал.
- Для чего?
- А черт его знает. Режиссеры здесь сидели, я их не спрашивал.
Еще попили винца. Михаил сказал:
- Ты меня не бойся - не из болтливых.
- А какие у нас тайны? - удивился Уткин. - Я там сидел как пень. Только в Батуми шевелился, да и то все по расписанию. Никакой самостоятельности.
- Менялись так же, как тогда?
- Не совсем. Кто-то сошел, я вместо него на корабль, а кто - в глаза не видел. Вообще там какая-то игра была. Но я - пешка.
- Все мы пешки, - вздохнул Михаил. - Может, коньячку выпьем? - Ему и взаправду захотелось рюмку чего-нибудь покрепче.
- Давай.
Они просидели еще часа полтора, но оставались трезвыми. Уткин рассказал подробности батумской переправы, а под конец добавил, что купленную «Спидолу» привез с собой и она стоит у него в комнате, но, кажется, он ее сегодня выбросит - так она ему надоела.
О своей поездке к Марии он не обмолвился ни словом - значит, это было под специальным запретом. Себастьянова рука…
Когда решили уходить, Михаил подозвал хозяина. Уткин протянул Михаилу деньги, но Михаил сжал его руку вместе с бумажками и убрал ее со стола, расплатился своими.
Рассудив, что во избежание нареканий Уткину лучше не появляться на виду в обществе Тульева, они расстались на шоссе - Михаил высадил его недалеко от поворота к их резиденции.
Михаил больше не искал встречи с Уткиным - ничего существенного узнать от него он уже не рассчитывал. Однако в среду, 24 мая, Монах позвал Михаила вечером к себе, и там он увидел Уткина.
- Думаю, вам будет приятно друг на друга поглядеть, - сказал Монах, когда они поздоровались.
Потом Уткин рассказывал Монаху то, что Михаил от него слышал в воскресенье. Из этого можно было заключить, что по возвращении он докладывал не Монаху, а Себастьяну. А это, в свою очередь, лишь подтверждало неутешительный для Михаила факт: Себастьян снова взял вожжи в свои руки.
Для чего Монаху потребовалось слушать отчет Уткина при нем, Михаиле, понять было трудно. Быть может, Монах хотел таким образом показать, что партия Уткина сыграна от начала до конца на глазах у Михаила? А может быть, Монаху просто скучно было сидеть целый вечер с Уткиным наедине?…
Возвращение Уткина, все, что Михаил от него услышал, делало бесспорным один вывод: сейчас там, в Советском Союзе, совершается серьезная акция. Иначе восьмилетнее прозябание Уткина надо признать абсолютно бесцельным. Думая об этом, Михаил начинал нервничать, так как был уверен, что все происходящее обязательно должно отразиться и на нем.
Каждый день он брал из гаража «Мерседес» Монаха и ездил в город, но знаков о прибытии корреспонденции из Москвы все не было.
Так прошло полтора месяца. И наконец он увидел знак, а вскоре получил послание Маркова, которое было длиннее прежних. Но самое главное, самое радостное для Михаила содержалось уже в первой строчке - его отзывали.
На следующий день он попросил Себастьяна принять его по личному вопросу: кадрами центрального аппарата Себастьян ведал теперь на единовластных началах, освобождая шефа, как он выражался, от стирки грязного белья. Он не любил старых сотрудников, которые в силу долголетнего знакомства с Монахом могли при необходимости обращаться непосредственно к нему. Тульевых, и отца и сына, как знали все сотрудники, Себастьян не просто не любил - он их ненавидел. Соблюдая субординацию в первый раз со времени воцарения Себастьяна, Михаил рассчитывал польстить его самолюбию и тем облегчить свою задачу. Но расчет не оправдался.
Себастьян встретил его вежливо, поинтересовался здоровьем, а когда услышал, что Тульеву надоело работать в аналитическом отделе, он сухо заявил:
- Но у нас нет для вас другого места.
- В таком случае прошу разрешить долгосрочный отпуск, - сказал Михаил.
- Вы совсем недавно были в отпуске, и даже весьма долго, - возразил Себастьян.
С Брокманом в Швейцарию Михаил ездил по личному распоряжению Монаха, и Себастьяну истинная сторона дела не была известна, но он все же сказал:
- Это нельзя считать отпуском.
- Почему же?
- Я работал.
- Не знаю. Официально вы числились в отпуске.
- Я устал. Может человек получить отпуск, если настоятельно в нем нуждается?
Себастьян, почувствовав чужое раздражение, сам сделался спокойнее.
- Сколько вы хотите?
- Хотя бы полгода.
- Это слишком много.
- На оплату я не претендую.
Себастьян усмехнулся:
- Еще бы! Полгода с оплатой - это, знаете ли…
- Благодарю вас, - сказал Михаил с облегчением. - Я хотел бы уехать через два дня.
- Где вы намереваетесь остановиться?
- Пока в Париже.
- Сообщите мне оттуда свой адрес. И весь последующий ваш маршрут я должен знать.
- Хорошо.
Себастьян не стал лицемерно желать ему приятного отдыха и тем самым заставил Михаила испытать к нему уважение - единственный раз за всю историю их взаимоотношений.
Михаил знал, что парижский адрес и липовый маршрут его воображаемого отпускного путешествия не обманут Себастьяна. Он все проверит и убедится в обмане. Но тут ничего нельзя было поделать. Его ждали в Москве с таким же нетерпением, с каким он туда стремился.
14 июля Михаил приехал в Париж, в город, где всякому, кто желает раствориться и замести следы, сделать это не составляет особого труда. А 16 июля он исчез из Парижа.