Фамилию Нестерюка Наташа услышала впервые лет пять назад при обстоятельствах необычных и даже грязных. Тот год выдался хлопотным и суматошным: развод с Никитой, продажа старой и покупка новой квартиры, авралы на работе выжали Наталью как лимон, и ближе к лету она почувствовала, что нуждается в передышке. Затевать далекое путешествие в теплые страны не хотелось, да и перспектива ехать за рубеж в одиночку Наталью не прельщала. А тут как раз Ольга, Наташина младшая сестра, семейные отношения которой отличались непредсказуемыми девиациями, попросила побыть с Анечкой. Дескать, ей с мужем нужно сменить климат недельки на две, а присмотр за дочкой доверить некому. Наташа в племяннице души не чаяла, и Аня отвечала взаимностью — добрая, тихая, чуточку инфантильная девочка пятнадцати лет воспринимала тетю как старшую подругу и частенько предпочитала ее общество компании своих сверстников. Провести весь отпуск в душном городе Наташе не улыбалось, и решение пришло само собой. Так они с Анечкой и оказались в санатории имени Циолковского — осколке некогда огромной инфраструктуры, принадлежавшей ранее группе околокосмических предприятий.

Процветавший в прошлом тысячелетии санаторий — жемчужина областного здравоохранения — переживал не лучшие времена. Квалифицированные врачи разбежались кто куда, четыре из пяти лечебных модуля пустовали, средств на их функционирование не выделялось. Кое-как работала столовая, предлагая все еще сносное питание при совершенно необременительной стоимости, да теплилась жизнь в пятиэтажном жилом корпусе. Осталась природа — янтарные, истекающие смолой корабельные сосны, заросли малины, осмелевшие белки, бегающие прямо по растрескавшимся асфальтовым терренкурам, увитые плющом заброшенные беседки, чистенький пляж у маленькой быстрой речки. Наталья наслаждалась этим живописным запустением и солнечным безлюдьем санатория, и даже в скудноватых завтраках и обедах нашлась своя прелесть — чем не повод сбросить парочку лишних килограммов?

Соседями по этажу оказалась немолодая пара с дочерью Анжелой, сверстницей Анечки. Не по годам развитая («продвинутая», как Анечка ее охарактеризовала) Анжела, видимо, поздний ребенок, немного нервировала Наталью своей взбалмошностью, капризностью и неуважительным отношением к родителям. «Муссолини», — как-то вечером тихо произнесла Анечка (эрудиция и образное мышление Анечки частенько ставили Наталью в тупик), услышав крики Анжелы через три стены.

Однажды, уже на исходе второй недели отдыха, Наталья возвращалась с «тихой охоты», куда она выбралась после обеда в компании с задумчивым и сегодня чуточку печальным Андреем Виленовичем Атановым, отцом дуче. Этот человек, которому можно было дать изрядно за шестьдесят, чем-то походил на трезвого Михаила Ефремова и вызывал симпатию не столько своим обликом, весьма приятным, сколько терпеливым отношением к жизни и доброжелательным восприятием окружающего мира. Инженер по профессии, вот уже тридцать лет он преподавал в Техническом университете Излучинска на кафедре энергетики. Его сердечность, порядочность и трудолюбие показались Наталье такими же прирожденными, как цвет глаз или тембр голоса, что было недалеко от истины — родители инженера, ныне покойные, были из высланной в тридцатые в Казахстан ленинградской интеллигенцией.

Выяснилось, что круг интересов Андрея Виленовича (называть его хотелось обязательно по имени-отчеству) выходил далеко за пределы обязанностей отца, мужа и доцента провинциального вуза. Энциклопедические знания соседа оказались такими разносторонними, а стройность изложения мыслей настолько изящна и привлекательна, что эта, уже третья «грибная беседа», в очередной раз увлекла Наталью пугающей точностью выводов собеседника, на этот раз — относительно эволюции института социальной этики в России.

— Мои студенты — неглупые и добрые дети, — Андрей Виленович, присев, аккуратно приподнял ножичком листву, под которой показалась шляпка крепенького груздя. — Но порою, беседуя с ними, я ловлю себя на мысли, что их гражданское взросление, любезная Наталья Олеговна, никогда не закончится, если вообще начиналось. Что это, как не явные признаки деградации суперэтноса? А Москва, пожравшая уже несколько поколений молодежи? Не напоминает ли она вам классическое описание химеры с ярко выраженной отрицательной комплементарностью относительно России? Бог с ним, со звездным небом над головой, с ним разберутся астрономы. Но что прикажете делать с нравственным законом в душах наших детей?

— Вам не нравится современная молодежь? Кстати, отчего вы решили, что я читала Канта и Гумилева?

Хитро прищурившись, собеседник кинул короткий взгляд на свою спутницу и произнес:

— Читали. И осмысливали, это видно. Университетское образование, подкрепленное домашним, и не из последних — у вас в глазах светится. Кстати, разделять их точку зрения не требуется. Довольно того, что задумались, это редко сейчас встречается. Что же касается молодежи… Сами как думаете, есть у нее будущее?

Аккуратно обойдя муравейник, Наталья ответила, тщательно подобрав слова:

— Я уверена, что воспитание, можно сказать «взращивание» пассионарного ядра в нашей стране пресеклось последними десятилетиями (последовал грустно-одобрительный кивок Виленовича). С пассионарной индукцией покончено, она умерла вместе с Лихачевым, Солженициным и Капицей. Но я верю в институт семьи, и вы, Андрей Виленович, мне кажется, тоже.

— Боюсь, что вы правы, — вздохнув, пожилой человек двинулся к опушке, машинально отводя прутиком паутину от лица. — Элите не нужна думающая молодежь. Элите нужна власть. Да и та — не для дел, которые прославят эту власть на века, а лишь для конвертации власти в материальные блага. Сама же элита — пигмеи, стоящие на плечах уже ушедших в небытие атлантов. А вот семья… Посмотрите, как причудливо растет папоротник!

— Да, красиво. Но — продолжайте!

— Так вот. Думаю, из тех, кому сейчас меньше тридцати, книгу в руки берет из сотни — один, хорошо, если двое. А остальные — планшет с новостями, твиттерами, фейсбуками, инстаграммами. Потому что модно. Эти девяносто восемь взращены на Comedy Club или, прости господи, «Реальных пацанах», мыслят хэштэгами, а их идеал — Марк Цукерберг. Такая поддельная мультяшная жизнь вытесняет из головы что-то важное. Что-то, до чего можно дойти только своим умом, через настоящие трудности, но вернее всего — с помощью семьи. Нескольких поколений семьи. А семей-то у нас и нет. Все норовят побыстрее от родителей уехать, и желательно в Европу. Этими, как их… Дауншифтерами и фрилансерами.

— Не сгущаете, Андрей Виленович? — за «Реальных пацанов» Наталья чуть обиделась, ей нравились эти парни «так-то с Перми».

— Увы, хотел бы ошибаться, но я же с ними разговариваю, стучусь внутрь. Стеклянные глаза, пустые сердца. Да ведь и не злые они, нет. Добрые, но эта доброта сродни жалости пятилетнего ребенка к маленькому щенку. Никогда не дорастает она до гражданской позиции, до просвещенного великодушия гражданина державы, довольного своим трудом, жизнью, страной. Нет никакой державы. Есть сырьевая площадка. А, впрочем, ведь я и сам воспитатель никудышный, вы заметили. Вот и ворчу. Но меня хотя бы на это хватает. Быть может, для вас будет новостью, но многие преподаватели в высшей школе — совсем не ученые и не педагоги.

— Вот как? — Наталья удивилась такому повороту, — А кто же?

— А никто. Говорящие учебники, временщики — это в лучшем случае.

Охота, несмотря на беседу мрачноватой окраски, оказалась, тем не менее, удачной, и Наташа с удовольствием предвкушала, как она угостит Анечку грибным супчиком со сливками или отварной картошкой с жареными подберезовиками.

Через слегка заваленный бетонный забор санатория наблюдалось оживление на парковке и центральной аллее — микроавтобус, несколько дорогих авто, людская суета. Грибники без помех пробрались к себе в номера и занялись добычей, но наслаждаться ею пришлось недолго. Уже к вечеру потянуло дымком от мангалов, ударил по ушам «Владимирский централ», бухнули залпы фейерверков и… началась вакханалия. Звенели разбитые бутылки, с пляжа доносился женский визг, затрещали двигатели квадроциклов. Немногочисленные санаторные обитатели, ошарашенные такими событиями, благоразумно воздержались от вечернего моциона, и только Анжела, не послушав совета своей сверстницы, отправилась «потусоваться» на сон грядущий.

— Ищет приключений на свою… задницу, — чуть запнувшись, прокомментировала такой поступок Анечка, удобно устроившись на диване с планшетом. — Там такое, Наташ… Прям не санаторий, а вертеп какой-то.

— Слушай, Ань, надо бы пойти ее поискать. Вон, и Андрей Виленович куда-то припустил. Ты оставайся, а я пойду, — рассудила Наталья, натягивая кроссовки.

Все произошедшее потом слилось в воспоминаниях Натальи в плотный сгусток событий, напоминавший цветом кусок мокрого, дурно сваренного хозяйственного мыла, брошенного ненароком в грязную землю. В просторной столовой, где и происходила оргия, Наталья уже вбежала, а не вошла, услышав за секунду до этого хлесткий выстрел. Хруст стекла под ногами, мельтешение людей, запах разлитого спиртного, перевернутые столы — все это сознание отметило как факты незначительные, потому что в углу визжала Анжела, вырываясь из рук какого-то рослого мужичка кабанистого вида, а на полу лежал с разбитым в кровь лицом Андрей Виленович. Его старательно и в то же время с ленцой бил ногами полноватый субъект, одетый хорошо и со вкусом. Белоснежная сорочка с одним спущенным венецианским манжетом, отутюженные брюки и дорогой галстук говорили о том, что этот тип появился в санатории прямо из присутствия или какого-то начальственного кабинета.

«А ведь мерзавец специально метит в голову», — машинально отметила Наталья пару вялых уже, завершающих ударов лакированной туфлей. Отвратительной смотрелась обыденность, деловитость избиения, все это походило не на пьяную драку, а на гражданскую казнь. Наталья вздрогнула, ухватив краем глаза выражение лица казнившего: улыбка его на тонких губах и оловянного цвета, почти без ресниц рыбьи глаза с расширенными зрачками вызвали гадкое чувство, будто она только что наступила на жабу, и та лопнула с чавкающим болотным звуком.

Инцидент почти завершился. На шум уже сбегались повара, охрана санатория, властная тетка с административным голосом наводила порядок в гардеробе. Вспыхнувшее насилие утихло так же внезапно, как и началось. Анжела, почти пришедшая в себя, всхлипывала, разглядывая сломанный ноготь. Андрей Виленович (живой, слава богу) ойкнув, оперся на руку Натальи.

Рыбьеглазый, отряхивая на ходу капли вина с рукава, направился со своей компанией к выходу, видимо, проветриться, но остановился около поднявшегося с колен отца девушки. Мельком взглянув на Наталью — та вздрогнула, взгляд был нехороший, липкий и в то же время безразличный — ткнул пальцем в грудь пожилого человека:

— Праздник испортил, и на меня руку поднял. Ответишь, падла, — и, повернувшись на каблуках, ушел, уронив на пол комок мятых купюр.

— Что случилось, Андрей Виленович, вы можете рассказать? — Наталья была напугана не меньше Анжелы и не пыталась это скрыть.

— Уже все хорошо, Наташа, успокойтесь. Наша принцесса, — приводя себя в порядок, Атанов кивнул он в сторону дочери, — жива и, как видите, невредима. Пожалуй, она вела себя неосмотрительно, дала вот этой компании (кивок в сторону двери) повод подумать о себе гм… плохо и получила урок. Ваш покорный слуга успел вовремя, остался цел, но ему не помешала бы свинцовая примочка. Пойдемте отсюда.

Те давние события цвета гепатита отложились в памяти прочно, не сотрешь. Далеко не все детали оказались известны Наталье — все же родственником или близким другом семьи Атановых она не была. Однако и поверхностный анализ давал пищу для невеселых размышлений — присутствовали странности. Еще там, в санатории, испуганная главврач Вера Анатольевна, прибежавшая в номер к Атановым, сбивчиво объяснила, что рыбъеглазый — это Константин Викторович Нестерюк, очень важный чиновник и новый владелец санатория, купленного за смешную, как потом выяснилось, сумму по результатам конкурса, проведенного правительством области. Приезжал же Нестерюк с благородной целью осмотра новых владений. Ну, и заодно отметить с компанией покупку.

— Вы уж войдите в наше положение, — руки у главврача, женщины явно предпенсионного возраста, подрагивали, — нам ни в коем случае нельзя вступать в конфликт с новым хозяином (Наташу передернуло от этого слова). Ведь у нас все на честном слове держится: и коллектив уязвимый, и санаторное хозяйство сложное, и лечебная база старая. Мы в долгах по уши, финансирования почти нет, сами кое-как выкарабкиваемся…

Говорила женщина долго и путано, но что-то в ней Наталье не понравилось, то ли взгляд ускользающий, то ли излишняя суетливость. Предложение главврача сводилось к тому, что и Атановы, и Наталья с Анечкой немедленно должны покинуть санаторий и не обращаться никуда с жалобами. А деньги за путевку им вернут, обязательно вернут через несколько дней. Предложение дурно пахло, вообще-то Наташа не желала оставлять произошедший грязный скандал без последствий. Но, в конце концов, не она являлась потерпевшей, ее никто не избивал, не пытался насиловать и даже не оскорблял словом, и получалось, что главную скрипку играют Атановы. А те почему-то согласились, и Наталья подозревала, что сделано это было под влиянием супруги Андрея Виленовича, ну да бог ей судья. Так или иначе, оплаченные две недели всё равно подходили к концу, оставалось всего два дня. С премерзким ощущением унижения и испорченного отдыха Анечка и Наталья наскоро собрали вещи, скомкано попрощались с четой Атановых и уехали в город, домой.

А через два месяца, в середине осени позвонил Андрей Виленович, и голос его показался взволнованным:

— Наташа, нижайше вас прошу, приходите в суд, нам нужна поддержка. Сейчас я очень спешу, извините меня, записывайте адрес.

Конечно же, она пошла, неосмотрительно отпросившись с работы всего на два часа. Ни на какую работу вернуться не пришлось, это было попросту невозможно — инфернальная мрачность дальнейших событий не находила логического объяснения и выбила Наталью из колеи надолго. Выяснилось, что судили гражданина Атанова Андрея Виленовича за хулиганство, судили быстро и деловито. Суд установил, что Атанов грубо нарушил общественный порядок общественно опасным способом, то есть с применением оружия, а также нанес легкий вред здоровью гражданина Нестерюка. Оружием именовался травматический пистолет, изъятый уже на следующий день в присутствии администрации санатория. Как выяснилось, выстрелом из него был разбит дорогостоящий витраж. А Наталье казалось, что мутноватое стекло времен Брежнева таких денег не стоило. Откуда интеллигентный пожилой Атанов изыскал злосчастный пистолет, суд не выяснял — видимо, недосуг.

Сам Нестерюк на суд не явился якобы по болезни, его интересы представлял адвокат Григорович — лощеный субъект неопределенного возраста с пушистыми ресницами педераста и грассирующим произношением. Свидетели, включая главврача, показали, что именно Атанов затеял драку. Об избиении самого Андрея Виленовича и попытке изнасилования дочери Атанова было сказано отдельно: «доводы подсудимого в ходе следствия не нашли фактического подтверждения». Наталью, которая не сразу разобралась в бубнящей скороговорке судьи, удалили из зала после того, как она подала голос в защиту подсудимого — свидетелем по делу ее не признали, посему судебный пристав аккуратно и вежливо выдворил ее на крыльцо здания. Атанова осудили на три года лишения свободы и взяли под стражу в зале суда.

— Понимаете, Наташа, ведь суд — это такое место, где у закона можно купить столько справедливости, на сколько тебе хватает денег. А денег у меня негусто, — голос Андрея Виленовича, чуть склонившегося к собеседнице, показался доверительным и спокойным. Они разговаривали на заднем дворике суда, куда обычно подъезжал автозак для конвоирования осужденных. Атанов выглядел плохо и был похож на новогоднюю елку, еле-еле дотянувшую до майских праздников. Конвойные, два молодых парня деревенского вида, сейчас деликатно покуривали на крылечке, умостив автоматы между колен и предварительно сняв наручники с осужденного.

— Минут десять у вас есть, — сказал один из них, улыбнувшись, — прощайтесь и поедем. Попрошу ничего не передавать, все равно потом досмотрим.

Наталья испытала тогда парадоксальную симпатию к этим людям, проявившим толику сострадания к пожилому человеку. Ей пришла в голову мысль, что эти «внуки ГУЛАГа», повидавшие за свои неполные двадцать пять всякого и, в сущности, бывшие маленькими винтиками громадной машины российского правосудия, отважились нарушить инструкцию из каких-то необъяснимых для них самих побуждений. Наверное, харизма Андрея Виленовича оказывала благотворное влияние на всех окружающих.

— Почему так получилось, почему вы не боролись, Андрей? Нет, не так, что я говорю. Что теперь с вами будет? — голос Натальи дрожал, но, скорее, от возмущения, а не от слез.

— Почему получилось? Это сложно объяснить, а еще сложнее понять. Видите ли, супруга моя — человек верный, любящий, но боится всех и вся. Для нее до сей поры государство и все его институции, даже весьма сомнительной репутации, дадены «от бога» и авторитет имеют непререкаемый, спорить с ними, а тем более судиться — немыслимое дело. А Анжела… Анжела ребенок. Мы постарались не травмировать ее тяжбами и разбирательствами, ведь она не пострадала, по крайней мере, физически, стало быть и доказать что-то невозможно. Про себя же я скажу, что нечто такое должно было со мною произойти рано или поздно. Да вы не переживайте так, Наташа, уже через год буду на свободе, а там (он неопределенно махнул рукой в сторону высоченной липы, стоящей во дворе суда) — там буду преподавать, да, представьте, и с превеликим удовольствием.

Стали прощаться. Наташа неуклюже протянула руку, но Атанов, улыбнувшись, вдруг приобнял ее и тихо произнес:

— Знаете… Ведь мы разучились делать простые вещи. Любить, сострадать, ненавидеть и сражаться. Надеюсь, мы еще увидимся, Наташа. Но на всякий случай — не поминайте лихом.

Атанов вышел на свободу полтора года спустя, но не звонил, и больше они не встречались. Через каких-то знакомых Наталья знала, что в институт он более не вернулся, дорога туда ему, как ранее судимому, была заказана. Не так давно, пролистывая совершенно случайно попавшую ей в руки еженедельную газету «Вестник Излучинска», Наталья наткнулась на некролог. Любимый студентами преподаватель, изобретатель, автор множества научных работ, обладатель двух научных степеней Атанов скоропостижно скончался в возрасте семидесяти трех лет.

Оказалось, что те самые события пятилетней давности все это время тяжелым скользким камнем лежали на дне Наташиной памяти. В палате ракового корпуса она вдруг поняла, что обязана Атанову очень многим. Удивительным образом Андрею Виленовичу за несколько июльских дней удалось нечаянно и легко укоренить в ее сознании потребность жить в таком обществе, законы которого опираются на нравственность, а мироустройство упорядочено естественными для каждого честного человека и гражданина правилами.

А ведь Нестерюк ей встретился в канун Нового года — она заезжала на губернский рынок прикупить кое-какой снеди к праздникам. Уже тогда болезнь брала свое, чувствовала себя Наташа отвратительно, однако автомобилем, маленьким «судзуки», управлять была еще в состоянии. На «Губернском», в комфортабельных кондиционированных рядах, среди блистающих хромом и стеклом прилавков министр в сопровождении водителя обходил ряды, набирая деликатесы. Демократично кивая знакомым торговцам, но себя не роняя, Нестерюк время от времени вынимал руку из кармана кашемирового тренча HERITAGE от Burberry цвета меда и принимал от продавца на пробу ломтик копченой осетрины, тонкий листочек постромы или ложечку икорки. Водитель, нагруженный двумя огромными бумажными пакетами, топал в кильватере шефа. Гаденыш забурел и превратился в местечкового царька. Выходя из здания рынка, она успела заметить, как этот патриций сел в предупредительно открытую водителем дверь черной БМВ представительского класса с приметным номером «005» и сочетанием букв, означавшим принадлежность к гаражу правительства области.

Странно, почему все эти воспоминания нахлынули именно сейчас? Наташа даже привстала на подушках, прислушиваясь к себе. Была ли причиной этого просветления необычная и, очень хочется верить, благотворная травма, «включившая» вдруг умиравшие области мозга, или отсутствие постоянных изматывающих болей, позволивших спокойно подумать о жизни — кто знает?

Наталью не оставляло предчувствие того, что скоро, совсем скоро с ней произойдет нечто необычное. И это случилось в конце первой недели после «троллейбусного приключения». Наталья лежала с закрытыми глазами, но не спала, с удивлением понимая, что пытается думать о множестве вещей сразу. В голову приходили мысли о сестре и ее дочери, о работе, пусть не любимой, но привычной, о тревожных и радостных перспективах возможного (пусть будет пока «возможного») выздоровления, о не очень приятных лечебных процедурах и лекарствах, которыми ее пичкали, о немногочисленных друзьях, о бывшем муже, об Атанове. Мозг работал не просто хорошо, а горячечно быстро, буквально пожирая информацию, как пожирает пищу молодая, здоровая и не кормленная три дня овчарка. А если пищи не хватало, то мозг добирал недостающее из глубин подсознания.

Раздался звук дверной защелки — в палату к Наталье протиснулась запыхавшаяся женщина лет пятидесяти, одетая в подозрительную мохеровую кофту с какими-то оленями. «Фальц-Фейн, адвокат», — память мгновенно предоставила и фамилию посетительницы, и тот эпизод в приемном покое, когда через час после травмы, пребывая в состоянии шока Наталья не глядя подмахнула доверенность на представление своих интересов. Адвокат показалась цвета какао, куда по недосмотру плеснули кефира вместо молока — какая-то рыхлая, пятнистая и не вызывающая желания сойтись поближе.

— Как вы себя чувствуете? — Фальц-Фейн, избегая смотреть в глаза, перебирала бумажки в неопрятной толстой папке.

— Спасибо, плохо, очень устаю. Что вы хотите? — по какой-то причине Наталье не хотелось делиться сокровенным ни с кем, а тем более с этой мохеровой оленихой.

— У нас с вами есть новости. Негативные. Результаты рассмотрения вашей жалобы я получила из всех инстанций. В возбуждении уголовного дела отказано. Для обращения в суд у нас доказательств также практически нет, так как имеются материалы об исправности троллейбуса. Кроме того, свидетели в один голос утверждают, что вы упали, уже выйдя из салона. Не хочу вас утомлять, но дело не имеет нужных нам перспектив.

— Перспектив? — больная, наконец, приоткрыла глаза и уставилась на присевшую рядом собеседницу. — Что конкретно вы подразумеваете?

— Нам не удастся получить возмещение вреда здоровью и возмещение морального вреда, — затараторила адвокат, — видите ли, практика сбора доказательственной базы и дальнейшего рассмотрения подобных случаев…

— Стоп, стоп, Марина Сергеевна, — Наталья удивилась тому, что откуда выплыло имя и отчество адвоката, ведь еще пять минут назад она и не помнила о ней, — давайте покороче. Я хотела не денег, а наказания виновных. Что вы можете сказать при такой постановке вопроса?

— Собственно… — адвокат суетливо подвигала ногами, полиэтиленовые бахилы неприятно зашуршали, — вопрос вы ставите необычно. Я полагала, что именно деньги…

— Нет. Полагали неправильно. Я умираю, — произнеся эти слова, Наталья ощутила, как сердце пропустило удар. — Да, я умираю, и никакие деньги меня не спасут. Я хочу справедливости, то есть наказания виновных, и как можно скорее. Если это невозможно, я более не задерживаю вас. Доверенность я отзываю немедленно, о чем уведомляю вас в устной форме.

— Не волнуйтесь, это вредно, — в голосе адвоката послышался оттенок раздражения. По-прежнему глядя куда-то чуть мимо глаз Натальи, Фальц-Фейн поднялась, так и не показав бумаги. — Всего хорошего, выздоравливайте.

Вот ведь как все паршиво! Впрочем, такого развития событий следовало ожидать. Наталья никогда не питала надежд относительно желания государства защитить простого обывателя, и роль адвоката, хорошего или вот такого бездарного, ничего не меняет в сюжете этой пьесы. В сущности, огромная бюрократическая машина работает сама на себя, а не на граждан. Любые государственные бюрократические институты в этой стране, будь то полиция, прокуратура, разнообразные правительства, министерства, администрации, — суть самовоспроизводящиеся организмы, стремящиеся к максимальной независимости от общества и его отдельных представителей. Миллионы рядовых чиновников, вчерашних троечников, неудачников или просто заблудившихся людей, чье благополучное существование зависит от преданности начальнику и безоговорочной веры в инструкцию, — суть «разумные молекулы бюрократии», образующие питательный бульон для рождения и развития высших организмов. Таких, как Нестерюк, например.

«Умойся, Сапарова, не ты первая в этой стране, об кого вытерли ноги. Или чего похуже», — Наталья с удовлетворением осознала, что констатация этого унизительного факта пробудила здоровую злость, а не чувство безысходности.

Когда-то давно, еще в детстве, она занималась в школе пятиборья. Больших успехов не достигла, продвинувшись только до первого разряда. Классе в девятом это было. Конкур, бег и стрельба были интересны, но удовольствия не приносили, плавание оказалось просто приятным, а вот фехтование она полюбила безумно! Там, на боевой дорожке, с тяжелой шпагой в руке, облаченная в токопроводящий нагрудник и пристегнутая кабелем к электрофиксатору, она впервые почувствовала этот вид злости: адреналин столовыми ложками вбрасывался в кровь, радостный азарт удваивал силы, и не существовало никого на свете, кроме противника и его клинка. Сочные, терпкие, рубиновые воспоминания…

Правая рука рефлекторно дернулась, нанося воображаемый укол, инъекционная игла выскользнула из вены. Булькнула жидкость в резервуаре, капелька крови выступила на сгибе локтя. Наталья улыбнулась, переворачиваясь на бок, и отчетливо прошептала, закрывая глаза: «Я сама тебя накажу».