История первая

Этюд в помидорных тонах

* * *

— Парижане под словом «богема», подразумевали грязь и нищету — со всеми вытекающими. На русский язык это переводится, как «цыганщина», а я такой ресторан видел! — Бармалей, видимо, вдохновлённый предыдущими ораторами, решил поведать собственную историю, участником или свидетелем которой, он был непосредственно. — Вот, я вам расскажу историю, которая произошла в одном городе N.

На вольных просторах постсоветского пространства, когда творческая интеллигенция получила долгожданную свободу, а вместе с ней и отсутствие стабильного заработка, образовались условия быта и образа жизни этих индивидуумов. Не скажу за всех: кто порасторопней, за кордон свалил, кто-то, бедствует, есть и потери, среди мирного населения, от чрезмерного употребления горячительных напитков. Создавались и объединения: то ли анклавы, то ли кооперативы, но все они напоминали простые притоны. Опять же, не буду всех грести под одну гребёнку, но наши персонажи — вот они.

Отдельная каморка, в которой творил и, почти, жил художник, назовём его Юрик — всегда напоминал проходной двор, с элементами постоялого. Обшарпанный диван, размесившийся в углу комнатёнки, постоянно эксплуатировался по назначению, во всякое время суток, занимаемый особо уставшими посетителями. Но, так как, количество приходящих, равнялось числу уходящих, нужда в лежанке была хронической. Отсутствие элементарных бытовых удобств раздражало, но не смущало: ни хозяина, ни его гостей, тем долее, что жаловаться было некому. И некогда. Да, и в принципе, неизвестно — кому? Отсутствие канализации увеличивало проходимость дверного косяка в несколько раз, а отсутствие водопровода, компенсировало ржавое ведро, стоящее тут же, у софы. Впрочем, диван тоже, иногда служил канализационной отдушиной. У стены стоял столик, заваленный различным барахлом: скипидаром, кистями, маслом, клеями всех сортов и прочими принадлежностями, столь необходимыми в художественных буднях. Если короче, то быт, стиль и нравы, царящие в этом притоне, идеально вписывались в классический образ Богемии, в том его значение, которое изначально определило облик подобных забегаловок. Как у личности творческой, у Юрика был свой подход к написанию полотен, в котором смешались манеры письма наименее трудоёмкие, как говорится влёт — на одном дыхании. Опробовано было решительно всё, и давно: расползались по холсту, не только червяки, оставляя за собой извилистые, красочные следы, но и тараканы, которые, вероятно, в связи с малым весом, почти ничего не оставляли. Соседская кошка бегает по двору, порхая, как тропическая бабочка. Она тоже принимала участие в творческих исканиях, теперь напоминая пёстрый персидский ковёр. Но кошачья шерсть мягкая, а вот у спящего на диване Потапыча — в самый раз. Пока упомянутый герой спал в пьяном угаре, живописец обтёр об его голову пару полотен. Краска на волосах к утру подсохла, согреваемая теплом невольного орудия производства, и движимый побудительным мотивом не опоздать на работу, ничего не подозревающая жертва эксперимента выдвинулась на трудовые позиции. Отсутствие зеркал облегчало жизнь всем посетителям бардака, так как не напоминало обитателям об их суровой внешности. Вот и сейчас, не внеся раньше времени, сумятицу в больную голову Потапыча, голые обшарпанные стены проводили его на трудовую вахту.

Трамвай ехал молча: даже кондуктор, до того времени, как Потапыч в него забрался, не умолкала ни на минуту, требуя мзду за проезд — не проронила ни слова, до самой последней остановки. Он хоть и работал грузчиком, где контингент видывал всякое, но всё равно, своим появлением на рабочем месте, внёс порядочную сумятицу. Ступор, шок и смятение — вот три составляющих того утра. Гордый «ирокез», сияющий всеми цветами радуги, мог бы стать украшением, любого вождя северо-американского континента. Начальник пил валидол, держась за сердце: ему было, конечно, всё равно, что носит на голове новообращённый Чингачгук, но неясные первопричины, побудившие старого алкаша пойти на такой поступок — вот что глодало, не отпуская. Неужели всё?! Весь мир сошёл с ума! Конец! Даже вишнёвое дерево, выросшее на лбу у Потапыча, вызвало бы меньшее беспокойство. Что дерево — от белой горячки крылья вырастают. Что там было дальше — лучше опустить, избегая неприятного лексикона но, с другим их не знакомили.

В общем, испробовал Юрик все средства, не брезгуя новейшими мировыми тенденциями, активно пользуясь слухами и байками: голым задом садился за палитру, затем на холст, в разных вариациях — получалось забавно. Восход солнца над рекой, разноцветное солнце над пёстрой рекой и так далее, но то ли покупатель скучный пошёл, то ли вдохновение в отпуске — привередничают клиенты. Вот тут то и прослышал наш титан кисти про ароматные картины: но непонятно было, что да как. Слух слухом, но технология не ясна — как их пахнущими сделать. Не тройным же одеколоном брызгать, наоборот, все только разбегутся. Творческие позывы, не могла заглушить, даже боль от синяка под глазом, также творчески, поставленного Потапычем. Привнесённые запахи, не имеющие связи с основой, почему-то не привлекали Юру. Ему казалось, что происходит разрыв между оригиналом и парфюмерией, что нет единения видимого и обонятельного. На ум, кроме дезодоранта, с запахом табачного дыма, вчерашнего застолья и перегара — ничего не приходило.

Решение, хоть и не сразу, но постепенно принимало намеченные контуры: сначала расплывчатые, затем, более определённые — пока план действий, не сформировался в навязчивую идею. Дело в том, что Юрику в молодости, запал в память рассказ про багровые тона и теперь, по прошествии стольких лет, эта тема всплыла, вместе с названием, которое и определило направление дальнейших действий. Это будет портрет. Да — непременно портрет кетчупом! Кетчупом, с большим количеством перца. Ему почему-то казалось, что будет отличный запах у засохшей пряности, лёгшей на холст. Если учесть ароматы, витающие в каморке, то в целом, по сравнению с ними, и в самом деле, было бы лучше. Впрочем, обонятельные рецепторы, от длительного нахождения в мастерской, давно притупились, вместе с мозговыми — от длительных возлияний. Кроме роли ароматизатора, перцу отводилась ещё одна — антисептика и гонителя тараканов. Ещё по молодости Юрий знал манеры этих хищных существ: нарисуешь агитплакат гуашью, повесишь на стену, а «Стасики» уже зубы точат. Сначала съедают тёплые тона, а под занавес и до холодных добираются. Итак, работа предстояла на ощупь, без восприятия запахов должным образом, без помощи синего носа, так же подбитого Потапычем — писал же глухой Бетховен произведения по памяти! Осталось определиться с томатной пастой, от которой в магазине глаза разбегались и, после длительных выборов, был приобретён кетчуп, с сумасшедшим содержанием стручкового ингредиента, гораздо большего, по объёму, чем помидоров. Правда, цвет он имел пронзительно-красный и, не очень напоминал багровый. Но, ничего, думал Юра, высохнет — потемнеет. Последняя малость, с которой надо было определиться, это выбрать натурщика, хоть на принципиальность, данный вопрос не претендовал. Предполагаемый способ, будучи уже апробирован мастером, не требовал, не только приблизительного сходства, но и вообще похожести не подразумевал. Действительно — всё гениальное просто. На мольберт устанавливается будущая картина, на табуретку, стоящую напротив, кладётся тюбик с краской и ударом ноги по нему, освобождается данный резервуар от содержимого. Получается неэкономно, но достаточно эффектно, а если посередине поместить натурщика, то результат может быть оригинальным — надо только краску разбавить. В данном случае, развести необходимо было кетчуп.

— Пожиже, — думал Юрик, — вот только чем?

Но досажать самому себе размышлениями не стал, а добавил солидную порцию скипидара. С натурщиком могло получиться ещё прощё, поместив в нужное место любой неодушевлённый предмет, но он был художник, и с неживой натурой предпочитал дел не иметь, вероятно, справедливо полагая, что это не спортивно и не отвечает уровню мастера. Да и энергетика у полена другая — это он нутром чувствовал, но умом не понимал. Нечего там понимать — красить надо! Но домыслить ему не дали. В студию ввалилась очередная порция творческой интеллигенции, гружёная всевозможными эликсирами.

Отвлекаясь от темы, нужно заметить, что мастерская была, не какая-нибудь затрапезная каморка, и не просто студия — целый развлекательный комплекс. Посещали его, далеко, не одни грузчики: соприкасались с возвышенным искусством и утончёнными материями неординарные люди, из которых каждый, временно мог стать, и фокусником, и артистом. А уж по части дележа выпивки, страсти иногда накалялись почище трагедий известного драматурга, заглушая все инстинкты. Незапланированные цирковые номера, выполняемые участниками импровизированного шоу, не имели себе равных, в мировой практике. По отдельным эпизодам, работа сценариста, могла бы иметь оглушительный успех, продолжив и дополнив сюжеты всемирно известных кинолент. Например, «Миссия невыполнима 8»: отнять у Потапыча стакан с пойлом и остаться в живых, запросто могла бы пройти, по номинации триллера, на призовое место — в любом кинофестивале.

Итак, массовка и группа поддержки, собрались на месте исторических событий, готовые стать в судьбоносной, для искусства, мистерии. Занавес заменяла полусгнившая дверь, болтающаяся на одной петле и ожидающая ремонта. До зимы подождёт. Мысль о непредвиденных расходах пугала своей неизбежностью и отравляла существование, не давая сосредоточиться. Так и подмывало пойти и открутить где-нибудь. Он отогнал назойливую гостью, ведь впереди ожидал психологический тренинг — выбор натурщика.

Конкурсанты уже изрядно раскраснелись от принесённой жидкости и, за столом шла пьяная беседа, сопровождаемая резкой жестикуляцией, готовой вот-вот перейти в дружеский мордобой.

— Кто?! — Юрий не желал откладывать в долгий ящик решение трудной задачи, по выбору символа нового течения в мировой культуре. — Потапыч? Нет-нет! От этой харизматической личности, можно ожидать чего угодно — об этом напоминают, подбитые глаз с носом. Вован? Слишком молод и непредсказуем. Петрович? Ну, конечно же, Петрович! (В случае чего, ему и самому в глаз дать можно). Кандидатура Плюгавого на повестку дня не ставилась, будучи отклонена, в самом начале кастинга, по причине полной невменяемости последнего. Драный диван принял его в свои объятия и, скорого освобождения не предвиделось. Ну, и пёс с ним — пусть валяется. Юра, заговорщицким шёпотом, посвятил собравшихся, в свой план.

— Петрович, тебе выпала честь открыть новое течение в художественной жизни.

— А почему шёпотом? — спросил Вован.

— Не знаю, — пожал плечами художник. — Думал, так торжественней будет.

Петрович возражать не стал, а просто и легко согласился, даже не ознакомившись с контрактом, хоть последнего и не было. Его даже условия не интересовали:

— Надо, так надо!

Доморощенный Рафаэль слегка опешил, от такой покладистости и безмятежного смирения, перед нуждами искусства, но быстро пришёл в себя, и началась подготовка к феерии. Почти чистый холст, натянутый на полу-кривой подрамник, установили у стены, рядом с тахтой и ведром, наполненного пресной водой. Кое-как усадив разомлевшего Петровича напротив тряпки, его долго не могли заставить сидеть прямо и неподвижно. Он болтался из стороны в сторону, мыча себе под нос, что-то нечленораздельное и, в конце концов — всем надоел. Натурщика просто прислонили к будущему шедевру, справедливо полагая, что нет никакой разницы: будет ли он торчать, как кол, или повиснет на холсте, прикрывая спиной кляксу от винегрета. Новационному методу — революционные идеи, и некоторые из них, будут реализованы впервые. Самым сложным оказалось, в пьяном виде установить тубу с кетчупом, на уровне головы Петровича, которая не хотела оставаться на одном месте. Полиэтиленовый тюбик большой, донышко размерами соответствует пропорциям, а вот горлышко узкое и невидимое с задней стороны, что очень мешает прицелиться. Наконец, табурет по высоте отрегулировали, методом установки дополнительных платформ, которые с успехом заменили старые газеты и журналы. Стартовая площадка, с которой «бабка» должна упасть на тюбик, также возвышалась над комплексом, в установленном регламентом позиции и, готовая принять на грудь, ноги экспериментатора. Группа наблюдателей расположилась с задней стороны ёмкости. Юрик оглядел тюбик со всех сторон: он скептически изучил днище, оценил объём резервуара, проверил на ощупь текучесть помидорной пасты, разведённой скипидаром, долго и пристально всматривался в узкое горлышко — видимо, оценивая скорость истечения струи, на выходе из сопла. То, что главная составляющая тяги, это реактивная сила, напрямую зависящая от массового расхода рабочего тела — он не знал. Да и зачем?! Не на Луну собрались, а расход материала предусматривался моментальный. Завершал натюрморт рабочий стол, доверху заваленный художественными принадлежностями и стоящий у стены, позади стартовой площадки — как раз за спинами приёмной комиссии. На нём нашлось места всему, что так необходимо в повседневной жизни маляра — живописца: скипидар, масла, кисти и прочее.

Все приготовления завершились окончательно, и гений полез на вышку, готовясь выполнить судьбоносный прыжок. Вован зачем-то вставил в сопло вишенку, эстет, а Потапыч, прежде чем сказать «поехали», по старой Байконурской традиции, окропил стартовую площадку. Возразить ему не решились, но мочиться не стали. Участники шоу: наблюдатели, жертва и исполнитель, заняли исходные позиции, и оставалось только подать команду. Вован с Потапычем наклонились к днищу тубы, как можно ближе, и последний взял на себя роль командующего операцией, подняв руку вверх — возражать, опять не стали. Со стороны дна отлично просматривалась глупая улыбка Петровича, вероятно решившего, что будут проходить съёмки на загранпаспорта, и не догадывающийся о своей участи.

— Давай! — проорал Потапыч, и так резко махнул рукой, что чуть не прибил Вову.

С уханьем и нехорошими словами, Юрик рухнул обеими ногами с постамента вниз, даже присев, в конце полёта. Два массивных башмака безжалостно ударили по беззащитному тюбику, выдавливая из него внутренности, но тут случилось непредвиденное. Полиэтиленовая тара для пищевых продуктов, не предусмотренная на экстремальные условия эксплуатации — лопнула! Днище у тюбика выбило, как пергамент у новогодней хлопушки.

…

* * *

Кетчуп, воняя перцем и скипидаром, разлетелся в обе стороны, залепляя глаза, носы и разинутые рты. Петрович упал, как подкошенный, опрокинув ведро с водой, но довольно резко вскочил на ноги, ища пути к отступлению. Вода предательски растекалась по полу, и теперь нечем было облегчить нестерпимые страдания, которые наносила гремучая смесь, но и битва за водопой отменялась. Потапыч взревел, как раненый носорог и, отскочив назад, угодил в другую западню, в виде скипидара. Намочив нижнее бельё и прочие принадлежности, он оказался в липкой ловушке. Пропитанная агрессивной жидкостью многослойная ткань, исправно выполняла роль хранителя данной субстанции, что способствовало постоянному получению вышеописанного удовольствия. В общем, рёв стоял такой, как будто стадо бизонов пересекало безбрежные просторы прерий Северной Америки. Посередине этого бардака замер экспрессионист-неудачник, шестым чувством догадывающийся о том, что его будут лупцевать. Такие подозрения не возникают на пустом месте, и счастливый обладатель этюда в багровых тонах, сильно опасался за то, что станет обладателем целой картины в фиолетово-синих тонах, но уже на своей физиономии. И это минимум, а то и ещё, куда-нибудь, добавят. Досрочно разбуженный Плюгавый, оценил всю сложность своего положения: имевший в прошлом прегрешения перед государством, он с ужасом наблюдал бесперспективную, для своего будущего картину, как трое собутыльников, с которыми он только полчаса назад сидел за столом, все в крови, с головы до ног — мечутся по каморке, в поисках спасительного выхода. Возвышался, над всем происходящим, Юрик с безумными глазами. Русский «Почтальон». И сейчас, очередь должна дойти до него. Если не убьют, то припомнят прошлые заслуги, и повесят на Плюгавого все грехи, или, как минимум, соучастие, думал проснувшийся. А дальше, как по написанному: срок, тюрьма, баланда, в общем — «сошлют на галеры».

Собрав в кулак остаток воли, он вспорхнул над диваном, как мотылёк, перед решительным броском на свечу. Оттолкнувшись обеими ногами от лежанки, весь путь до спасительной калитки, Плюгавый провёл в полёте, снеся последнюю напрочь, в результате чего, чинить уже было нечего. Полёт сопровождался оглушительным воем, похожим на звук реактивного истребителя. Три единицы сопровождения, уловив свежий воздух и проблеск солнечного света, сквозь застилающую глаза, пелену томатной пасты — ринулись следом. Ведущий, бросив звено на произвол судьбы, рванул, что было сил, по спасительной набережной. Куда угодно, но только подальше от этого кошмара. Мимо мелькали столбы и деревья, фиксируя, в феноменальном спринте, рекорд за рекордом, а речка «Вонючка» поблёскивала синевой и пахла нечистотами. Бегуну уже мерещилось, что он летит над ней, на бреющем полёте. Через пару секунд, о спринтере больше ничего не напоминало, кроме удаляющейся нецензурной брани.

Остальные участники зверского эксперимента, один за другим, выбегали на улицу, надрываясь благим матом, и вереницей двигались в направлении: то ли речки, то ли Волоколамского шоссе. Первая была нужней и ближе, как сердцу, так и телу. Возглавлял, стремительно несущуюся процессию, Петрович, проявив для своих лет, незаурядную прыть и подвижность. От него, почти не отставал Вован, и на некотором отдалении, цепь замыкал Потапыч, на бегу ещё и расстёгивающий ремень, у которого, как назло, заело пряжку. Немногочисленные прохожие, в ужасе жались к стенам домов, а проходивший мимо полицейский патруль — совсем остолбенел. Лидер гонки, не раздумывая, ринулся в пахучие воды, а бегущий следом, последовал его примеру. Догоняющий, справившись с застёжкой, освободился от портков, прямо посередине парапета и, подняв тучу брызг, скрылся в мутной воде. В толпе зевак пронёсся шёпот, одного из отошедших, от первоначального шока:

— «Садко», туды его!

— Видать, на нерест пошли…

Реакция полицейских, так же была неоднозначной — они просто не знали, что делать. Происходящее, не имело прецедентов в их сознании: окровавленные люди, должны были орать, метаться — всё, что угодно, но только не прыгать в вонючую жижу.

* * *

Бармалей перевёл дыхание:

— Каждый хочет оставить свой след в искусстве, так же, как и в истории.

— Это точно! — вторил ему Почтальон, — что ты там про меня упоминал?

— Да ладно, не свисти! Сам знаешь, что в Америке, так серийного убийцу кличут.

— А ещё — творческие люди поголовно! — сказал Доцент, потряхивая затёкшей рукой. — Там, по статистике поломок сканеров, первое место принадлежит механическому повреждению. Сразу после покупки. Что делают эти умники, после приобретения оргтехники? Правильно! Сразу же испытывают её на прочность, не соображая, что изделие хрупкое, особенно стекло. Но охота пуще неволи, и счастливые обладатели товара, всем весом и гениталиями плюхаются на агрегат, пытаясь сделать копию своего срама. Естественно, что стекло лопается, а идиоты бегают по врачам, извлекая осколки из всевозможных укромных мест, а так же пишут жалобы, во все инстанции на некачественный товар, требуя в суде компенсацию.

— Вся дурь оттуда прёт! — Комбат сплюнул с досады. — На одной выставке, собака смотрела на пенопластовую скульптуру, смотрела и покусала. Теперь вход с животными запрещён.

Крон презрительно хмыкнул, и так же, как и Комбат, сплюнул:

— Наши уже не отстают, или переняли западную манеру. Впрочем, ничего удивительного, что после железного занавеса, голод проснулся. Доступность, положенная на отсутствие культуры, и порождает комплексы желаний, ориентированные на собственную глупость, или привитые разрекламированным эталоном вкуса, выдаваемым за высший писк. Последнее относится к снобизму, и оседает в мозгах надолго, особенно при их отсутствии, а вот личные желания, порождают порой странные формы цветоощущения. Вот, к примеру, у художников: то, что основная масса предлагаемых картин составляет зелёная дурь, мне ещё понятно, но иногда востребованные гаммы приводят в замешательство, причём тон стремится к радикальной точке цветонасыщения. Одно время пользовалась популярностью ярко-жёлтая палитра, затем, как отрезало, и на сцену вышла пронзительно синяя чушь. И так далее. Даже в продаже живых цветов прослеживается цветовая неопределённость, и видели покупатели в гробу их язык. Я тоже. Каждый год вкусы меняются.

— Ну и что ты от них хочешь? — вступился за соотечественников Сутулый. — Семьдесят лет голода. Свободы вздохнули — вот и понесло! Впрочем, лубок и раньше был востребован, вот только средства имели ограничение. Чем отличается дореволюционный интеллигент от современного? Интеллектуал старой закалки, был до синевы выбрит и слегка пьян. Знал всё от Баха, до Фейербаха. Нынешний сноб, слегка выбрит и до синевы пьян. Знает всё от Эдиты Пьехо, до иди ты на…

— Значит, мы тоже бываем на высоте, — подытожил, рассказанное, Дед.

 

История вторая

Памятник

«Тиха украинская ночь, но сало надо — перепрятать!»

* * *

— А вот, что я вам расскажу, раз речь зашла об искусстве, — взял слово Бульдозер. — Поведал мне эту историю, старый приятель, но за достоверность не ручаюсь, хоть в нашей стране — сами знаете, случается всякое.

…

* * *

В одном селе, каких полным-полно, на огромных просторах европейского востока, стали происходить странные вещи, не предусмотренные: ни регламентом, ни колхозным уставом, да и здравым смыслом. В те времена ещё не знали дефицита цветных металлов, по причине невозможности реализации данного утиля, который и товаром то, назвать было нельзя. Но факт остаётся фактом — безделушки, в виде краников и прочей мелочи, стали пропадать. Не растворились же они в грязи, чего в изобилии хватало на Руси всегда. Стремление Европы закатать всё в асфальт, теряет связь с внутренним душевным равновесием. Возникает дисбаланс, между искусственной упорядоченностью и живой природой. Ещё Тургенев замечал, что нет ничего милее русскому сердцу, чем российская деревенская расхлябанность: по пуду грязи на ногах, кругом лужицы, лужи, лужищи, в которых, не то, что краник — трактор пропадёт, и не заметишь. Между тем, слухи о том, что уже стали появляться пункты приёма вторсырья, докатились и до этих мест, но чужих проходимцев замечено не было. И только после того, как из механизаторского двора исчезла огромная медная чушка, было принято решение о ночном патрулировании колхозных объектов. Ночные бдения, так же не дали никаких результатов, а цветной металл таял везде, где оставался без присмотра, даже будучи прикрученным. Вот тут то и поползли слухи об инопланетянах, входивших, вместе с новым государственным строем, в повседневную жизнь обывателей, за годы советской власти, соскучившихся по чертовщине. Но председатель на корню пресёк досужие вымыслы, ясно понимая, что тут дело рук человеческих, и при том — своих. Он устраивал ночные засады на дорогах, но всё было тщетно и на удивление тихо. Ценность пропавшей рухляди, которую представляли допотопные изделия, была невелика — не золото, но характер воровства начинал принимать форму эпидемии. И вдруг, всё прекратилось так же внезапно, как и началось. Больше ничего не беспокоило село, кроме Степаныча, насмотревшегося буржуйских новостей в городе, куда он ездил в гости. Томившаяся душа художника искала выход из тесной телесной оболочки, скованная правилами и условностями. Творческая мысль требовала полёта и, расправив крылья от предстоящего успеха, он расписал забор у сельсовета, движимый, исключительно благими намерениями. Стиль «граффити», выбранный Степанычем, как нельзя лучше подходил для нового веяния времён, но беда в том, что видел он его мельком, по телевизору, и додумывать всё, пришлось на ходу. Не мудрствуя лукаво, из англо-русского словаря были выписаны слова покрасивее, не вдаваясь в суть содержания, что уж тут говорить о связи между ними. Черепа, кресты и кости, довершали композиционный ряд, и Марью Борисовну хватил удар, когда она утром пришла на своё бухгалтерское место. Листовка со словами «Ахтунг», прикреплённая к двери, наверняка бы вызвала у неё меньше негативных эмоций, чем символ вольных морских разбойников. Председатель зло выругался и приказал перекрасить забор, за счёт художника. Для выросшего в российской глубинке руководителя колхоза, что иностранные, что матерные слова — имели принципиально одинаковое значение. Степанычу выписали «люлей», не выписали премию и вычли из зарплаты, стоимость краски и малярных услуг. Забор перекрасили на три слоя — халява! Морально подавленный, но не сдавшийся, он приберёг козырь, на потом. Шестым чувством понимая, что развернуться, на полную катушку,

ему не дадут, и талант пропадёт, будучи безвозвратно загублен,

Степаныч, для его оценки, решил дать колхозникам последний шанс.

Теперь наступило полное спокойствие в размеренной жизни односельчан. Трудовые будни ничего не нарушало, и на коллектив опустилась атмосфера радужной беззаботности, в монотонном течении времени. Лишь подозрительный дымок над баней Степаныча, заставлял оглядываться и принюхиваться — что-то не вениками попахивает. Но к его чудачествам, односельчане уже давно привыкли, и не особо обращали внимание, пока не наступило одно, очень туманное утро, сняв покрывало таинственности с предстоящих, этому, событий.

На площади, перед сельсоветом, собралась огромная толпа зевак. Степаныч, с гордым видом прохаживался взад-вперёд перед непонятной конструкцией, скрытой накидкой из сшитых, между собой, простыней. Люди стояли молча, а организатор и спонсор одновременно, держал речь об увековечивании в металле собственного образа, прямо заявляя, что это подарок родному селу, и скоро он войдёт в каталог Юнеско — как минимум. С этими словами, он дёрнул за верёвку. Простыни соскользнули вниз, обнажив корявую отливку, из дикой смеси цветных металлов, залитых в форму порционно. Народ не проронил ни слова, про себя гадая, в какое место этого «Покемона», пошёл его кран. Кроме корявости, скульптура имела дефект отливки, прямо в паху. Вытесненный металл проломил формовочный материал, и смешался с землёй и глиной, теперь напоминая ёжика, грыжу и ископаемого трилобита — одновременно, навсегда вцепившегося мёртвой хваткой в самое дорогое. Подошедший председатель быстро оценил заслуги выдающегося земляка, только и сумев выдавить:

— Эпическая сила былинных богатырей!

— Ну, как?! — с воодушевлением воскликнул скульптор, довольный произведённым впечатлением. — Круто?

Начальник исподлобья взирал на шедевр:

— Это кто?

— Кто или кому?

— И то, и другое — и кто, и кому?

— Это я, сам себе! — Степаныча распирало от гордости за себя, за произведённый фурор и за искусство в целом.

Толпа наперебой сыпала советами:

— Да сдать её в металлолом!

— Теперь уже не поймёшь, из какого она металла!

— В музей современного искусства продать!

— Проще собственный выставочный зал построить, чем в Нью-Йорк её переть.

— Почему именно туда?

— Да, хрен его знает, слышал только, что он там есть.

— Точно! Своих музеёв всё равно нема!

— Там собственных дураков хватает!

— Был бы живой, можно было б, обогатить кунсткамеру, — промямлил председатель, и уже более решительней добавил. — А вот его, надо в командировку отправить. Куда-нибудь подальше, типа Зимбабве — такое мастерство нуждается в продвижении. Вне конкурса!

— Почему в Африку?

— Да без разницы! Но чем дальше отсюда, тем лучше. В такую поездку, чтобы он оттуда не выбрался, так сказать, без вариантов! — командир колхоза устало вздохнул и начал обдумывать план дальнейших действий, по ликвидации последствий несанкционированного митинга.

После непродолжительных дебатов, было принято решение — повторить подвиг легендарного крейсера — «открыть кингстоны»! Шею статуи обмотали цепью, и трактором отволокли к ближайшему речному обрыву, откуда и произвели сброс, благополучно утопив произведение мастера, от греха подальше и от начальствующих взглядов, заодно. Поднявшаяся волна вынесла на берег обрывки водных растений и чёрно-зелёную тину, и неспешно откатясь назад, закружила в водовороте, над утопленным произведением искусства.

На самом краю обрыва, над рекой, ещё долго маячила одинокая фигура Степаныча, всматривающегося в её мутные воды. Кто его знает, какие мысли витали у него в голове: плакал ли он об утрате, или оставил переживания при себе, стоял молча, или разговаривал с тёмной водой — неизвестно, только вскоре он покинул односельчан. Говорят, его щуплый силуэт видели по дороге в Тибет. На вопрос, обращённый к очевидцам, откуда те знают, куда именно он направился, те только пожимали плечами — модно, мол, про Тибет гуторить…

— Такие вот, коврижки! — закончил повествование Бульдозер.

Народ выпил за искусство, за командировку, про которую сложено столько фольклора, что он прокормил, не одно поколение юмористов и драматургов — кто — чего, пытается выжать из пикантной ситуации…

* * *

 

История третья

Музей восковых фигур

Ночь вступила в свои права, погрузив во мрак всё, что не охватывал свет от костра. Сумрачные тени неспешно скользили по земле, в такт колебаниям огня и растворялись, в близлежащей темноте. Вопреки ожиданиям, Луна не появилась — ну и что?! Не астрономы же собрались. И вообще, как утверждают, если долго на неё смотреть, то можно стать идиотом. Какой-то тонкий намёк на почтеннейшую профессию и на интеллигенцию, в целом. Я, лично, ничего такого утверждать не берусь. Смолистые дрова весело потрескивали, сгорая в горне сиюминутных желаний, пославших их туда. Смола плавилась, как воск у свечи, капая горящими точками на землю, вспыхивала ярким пламенем и умирала, с треском озаряя свой последний вздох. Вдоволь насмеявшись, компания порядком подустала, и веселье постепенно переходило, сначала на лирический лад, а затем и вовсе скатилось в мистическое русло. Очнувшийся от гипноза огненной пляски, Дед задумчиво, как бы в никуда, произнёс:

— Дрова смоляные — тают, как свечи восковые. Почти все работники музеев восковых фигур, панически боятся остаться или зайти туда ночью. Утверждают, что там чертовщина творится, и что с наступлением сумерек, фигуры начинают жить своей жизнью.

— Может, рекламу создают? — предположил Почтальон, обведя всех взглядом, видимо ища поддержки.

— Может быть, — неуверенно вторил ему Крон. — Я был с женой, в одном музее, и от некоторых персонажей, исходит, прямо таки, дьявольская энергия. Даже днём. Ничего утверждать не берусь, но определённо, не всё так просто. В то, что они оживают я, конечно, не верю, но сами фигуры могут служить сосудами — проводниками тонких энергий. У меня есть простой пример: нарисовал я ночной пейзаж, при создании которого, настроение было не просто паршивым, а фатальным, в своей безысходности и — повесил у матери над кроватью. Дня не прошло, как она взмолилась, чтобы я убрал картину, куда подальше, потому что она страшная, а вместо пейзажа, повесил на стену вон тех чертей, которые месят друг друга подручными средствами. Они не страшные. Вот так: не то, что нарисовано и как, а с какой целью и, с каким настроением. Возможно, что не каждому дано такое, что позволяет вытворять с обычной портянкой, но я после этого, никаких психологических картин, стараюсь не писать — изо всех сил. Зачем это нужно. Ещё неизвестно, какие энергетические затраты для этого требуются. Но, повторюсь, что специально, такие вещи я делать не берусь и, как профессионал заверяю, что восковые фигуры требуют большей отдачи, при создании.

Кащей долго пытался вставить вопрос в плотную тираду словосочетаний, и только при длинной паузе, ему это удалось:

— А какие персонажи стояли в зале?

— Многие. По временному интервалу, от начала тысячелетия, до конца прошлого века. Самый жуткий взгляд был у Чингиз Хана: даже Малюта Скуратов, вместе с Иваном Грозным, ему уступали — вместе взятые.

Доцент раскрыл рот до ушей, и с радостным сарказмом, заметил:

— Представляю, какие оттуда звуки доносятся, по ночам.

* * *

— Подонки, подлецы, подонки — зажгите, кто-нибудь эту большую свечу! Темно, как на дурацкой картине, где в чёрной рамке, в самую тёмную ночь, негр уголь грузит. Или ворует — подонок, однозначно.

— Не надо поджигать, я не свечка — у меня и фитиля нет!

— Есть — он снизу.

— Гори, гори, моя свеча.

— Догорю с тобой и я!

— Подонки! Стоите тут, как в зоопарке — рожи, одна страшнее другой.

— Кто подонки?! Малюта, в пыточную его, при разбойничьем приказе!

— Я депутат! У меня мандат имеется!

— Ну, вот! Сам признался в бандитизме! Дима, у тебя одного меч -

отруби ему голову!

— Правильно, коси! К тому же, он на нетрадиционную ориентацию намекал.

— Я бы рубанул, да скульптор — халтурщик, руки не тем концом вставил и на воске сэкономил, а меч фанерный сунул. Я и слова то такого не знаю — фанера. Потомки все леса извели, а про железо и говорить нечего.

— Кому рубить голову?! Вы меня ещё не знаете — подлецы. Андрюша, хочешь заработать миллиард?

— Хочу!

— Ты свети, давай — не тебя спрашивают!

— А ты кто такой? Когда мы про бриллианты кино снимали, в красных пиджаках холуи на сцене пели.

— Много ты понимаешь! Сам сидишь в портках из того, как его — этот долбаный спектакль. В общем — неважно!

— В Сарай бы его!

— Зачем?! — тут все фигуры, с разинутыми ртами, поглядели на хана.

— Тебя самого в сарай! Размахался плёткой — маркиз де Сад выискался.

Пришедшая ночная уборщица тётя Клава, далёкая от тонких энергий, плазменных телевизоров и прочей суеты, включила свет и задула свечу.

— Ну, тихо вы тут! Ишь, раскричались — ироды!

Хорошо, когда человек ничего не смыслит в искусстве. Он свободен от условностей, и создание восковых изваяний, для него не больше, чем отливка чугунных болванок. А она, вообще считала, что это не скульптуры, а нанятые актёры. Вот, только, почему они на ночь домой не уходят? Но это было не её дело, значит — так надо! Протерев злопыхателю лицо, свечке поправила подтёкший низ, и с чувством выполненного долга, огляделась по сторонам. Моя пол, тётя Клава долго ворчала про зоопарк, и что-то про зверинец, а так же, про оба эти заведения, вместе взятые. Повесив половую тряпку на вытянутую руку Чингиз Хана, уборщица распрямила затёкшую спину, потянулась и принялась приколачивать у швабры, вечно отваливающуюся щётку. Десятки пар глаз наблюдали за хозяйкой положения: не властные управлять ситуацией на ментальном уровне, и не в силах, что-либо предпринять физически. Поняв, что повлиять на мастера по уборке территории не удастся, глаза статуй остекленели до утра.

* * *

Сутулый покачал головой, оценивая шутку:

— А, что, Сталина там не было?

— Не помню, — Крон призадумался. — Может, и был, — вот Берия стоял. Это точно.

— А что, он так ничего и не сказал?

— Нет, кажется…

 

История четвёртая

Триллер

Сквозь непроглядную темень ночного мрака, невозможно разглядеть ничего. Крон закурил, и пошевелил угли в костре, таком жарком и близком, создающим ощущение уюта и защищённости. Не то, что далёкая и безлюдная трасса:

— С юных, лет меня преследуют воспоминания, почерпнутые из одного рассказа — страшилки, которому уже много лет. Представьте себе пустую ночную дорогу, по которой едет грузовик — пятьдесят второй или пятидесятый газон. Местность не просто безлюдная, а абсолютно глухая. На многие километры вокруг, нет никакого жилья. Тракт, соответственно, не асфальтированный, так сказать — девственной чистоты, весь в канавах и выбоинах.

— В чём, в чём?! — Доценту, видимо, что-то померещилось или сострить решил.

— Не порть тему старым анекдотом! — Крон отхлебнул из кружки чай и продолжил. — Свыше шестидесяти километров в час не газанёшь, по такому тракту — будешь прыгать, как кенгуру, по австралийским степям. И вот, едет наш герой, не спеша, минуя яму за ямой, объезжая особо глубокие. Свет фар, повторяя колебательные движения грузовика, выхватывает из темноты: то придорожные ели, то дорожную грязь. И всё это на нервах: проклиная дураков, дороги и всех, кто с ними связан. Встретить на таком пути постороннего, практически нереально, даже днём, не говоря о ночном времени суток. Мотор гудит с надрывом, работая только на первой и второй скоростях. От такой монотонной качки, паренёк, сам того не замечая, постепенно начал клевать носом и угодил в очередную колдобину, подняв тучу брызг. А дальше, по его словам, он и сам уже не понимал: просыпался, или так и проделал, оставшийся путь до дома во сне — на автопилоте.

Заработали дворники, очищая лобовое стекло от налипшей грязи, и машина, натужно взревев, выползла на относительно ровное место. Где-то впереди, вдалеке, замелькала фигура, пока ещё слабо различимая, шедшая не торопясь по обочине. Что-то неуловимо подозрительное просматривалось в облике, не формируемая сознанием в привычный образ прохожего человека. Что-то не так, не то — но что именно? И вдруг шофёра осенило — девушка: одна ночью, и при том совершенно голая, босая, лишь копна роскошных волос спадала на плечи. Он почти поравнялся с ней, когда сознание стало проясняться и здравый смысл, повинуясь голосу разума, посоветовал убраться подобру-поздорову. Разум разумом, а инстинкт инстинктом, и если бы мы руководствовались только меркантильными соображениями, то нежилая пустыня простиралась бы не в одной тайге. Притормозив, паренёк, глупо улыбаясь, предложил подвести одинокую продрогшую особу. Какой образ он ожидал увидеть, пусть останется с ним, в его воспоминаниях. Обернувшись, на незадачливого Казанову обратила свой взор лошадиная морда, с раздувающимися ноздрями. Животный ужас, охвативший наездника, заставил вдавить педаль акселератора до пола. Старенький грузовичок, до этого момента, едва слушавшийся своего хозяина, похоже, сам обделался сильным испугом. Взревев как буйвол, железный конь не желал иметь ничего общего с демоническим сородичем, и сорвался с места не хуже болида «Формулы — 1», поднимая в воздух тучи осенней грязи. Остаток пути паренёк проделал, как в самолёте, почти не касаясь земли, а цокот копыт и тяжёлое хрипенье за спиной, не позволяли даже помыслить о том, чтобы оглянуться назад. Как он приехал домой, помнит смутно, словно это было во сне, или действительно — во сне.

— А где смеяться? — не понял Сутулый, не охватив мысленно всей перспективы открытой темы.

Крон пожал плечами и зевнул:

— Где хочешь, там и смейся. Я даже не знаю, для чего вспомнил эту историю, но по утверждению того Казановы, на заднем борту его грузовика, после этой встречи, появились страшные царапины.

— Такое померещиться может, только во власти Морфея, — сделал заключение Бульдозер.

— Ага! Или морфина! — добавил Бармалей.

— Так от него и пошло это название, — Дед усмехнулся, — А вообще, у нас старая поговорка была: «не важно, что морда овечья — была бы судьба человечья. Я тут смягчил немного, а то перед дамой неудобно.

Пифагор поперхнулся прошлогодним огурцом, захваченным из просроченных запасов солений:

— Какой?

— А вон там, в темноте стоит, вон-вон побежала. За деревом её тень мелькнула — может быть, это она к броску готовится? — Дед разразился демоническим смехом, не хуже, чем Лермонтовский герой.

Пифагор окончательно подавился заморенным овощем, а Крон заметил, обречённо вздыхая:

— Дед, меня лошадью не напугать. Они сами от меня с детства шарахаются, но как-то неуютно, когда их мрака на тебя смотрит пара дружеских глаз, особенно, если тылы неприкрыты.

— А тебе то, что их прикрывать? Дед продолжил словесную игру, — она свои демонстрировать будет.

— Как же, а лицо?

— Рубаху на папаху — и голые ласты!

— Вот именно, что голые, и всё остальное то же.

Деду надоела бессмысленная перебранка:

— Дашь её свою фуфайку.

— Лучше рюкзак, — Крон грустно вздохнул, видимо жалея о своей, безвозвратно ушедшей молодости.

— Вам, кажется, одни воспоминания остались, — ввязался в разговор Комбат, подозрительно вглядываясь в темноту.

— Кто спорит, — кивнул головой Дед, подтверждая умозаключение. — А ты боишься, что одному отдуваться придётся? Ну, что ты пялишься в темноту — нет там никого.

— Сам знаю, что нет! А может мне хочется, чтобы было!

— Ну, есть у меня конюх знакомый. А то, чего покруче подогнать смогу. Если оседлаешь…

— Остряк у нас Дед! — Комбат, как-то неуверенно, словно обречённо, махнул рукой.

Половина народа уже дёргалась в конвульсиях, а Бульдозер, держась за живот, указал рукой в сторону предполагаемого железнодорожного разъезда:

— На ближайшую станцию секретный груз, говорят, пришёл.

— Какой? — Почтальон удивлённо посмотрел на тракториста.

— Резина какая-то — может грелки?

— Да шутит он, — вмешался Доцент. — Здесь, кроме, никому не нужной развилки — ничего нет. Тем более, предприятий или баз.

— Ну и что? Он, поди, самогонными аппаратами гружённый был, поэтому — такая таинственность.

— Точно, Кащей! — из них отличные паровые бомбы получаются, — Сутулый изобразил руками большой взрыв.

— Почему только из них? — вмешался Крон. — Я один раз зашёл к отцу домой, а он тогда отдельно жил. Ё-моё! На газовой плите сорокалитровая фляга с водой закипает, наглухо задраенная. Еле успел откупорить. А вот один мужик не успел. Правда, речь как раз идёт о самогонном аппарате. Было это давно. Гнал он самогон в малогабаритной кухоньке и видимо — в первый раз, потому что ягоды не отфильтровал. Залил эликсир в баллон, вместе с мякотью и костями, заодно — для навара, видимо и вышел, на своё счастье. Ну, а дальше закономерный результат: одна из косточек забила единственное отверстие. Взрывная волна, выбив не только стёкла, но и раму, докатилась, по всей вероятности, до Кантаурово. И никто даже не поинтересовался, в чём дело, как будто эти агрегаты рвутся каждый день.

— А город подумал — ученья идут!

— Точно, Пифагор! Неудержимая сила внутреннего давления, оросила окрестные кусты бражным суслом, обильно сдобрив скучный асфальт продуктами домашнего виноделия. Ягоды, сопутствующие такому оглушительному успеху сапёрных учений, и разбросанные на дистанции до пятидесяти метров, все посчитали местным боярышником, опавшим с тополей. Прочий мусор в России валяется повсеместно. А запах такой тональности, не просто обычен — он является неотъемлемой частью быта коренного населения. Испарения от асфальта, как в канализационном коллекторе.

— Лекарство для слабых душ, — вздохнул Бармалей.

 

История пятая

Триллер: пятьдесят четыре метра или «адский стул»

— Настойкой Парацельса могут быть и более слабые напитки, — Сутулый вздрогнул, вспомнив былое. — Тут главное — выдержать пропорции. Однажды, решили мы перекусить, и с этой целью, в ближайшем гастрономе, был приобретен кефир и курица «гриль». С расправой над продуктами задержки не допустили, и через несколько минут всё было кончено. Переваривали пищу недолго, ибо появился товарищ и без обиняков выставил на стол бутылку шампанского, заявив, что у него сегодня день рождения. Прикончили и её, в принципе, даже не захмелев. Ужас и сверповышенный расход туалетной бумаги начался вечером. Оказалось, что ничего не смысля в фармакологии, мы открыли суперэффективное средство от запоров. Вкратце — это был расплавленный свинец.

— Запатентовали? — съязвил Кащей.

— Постеснялись прослыть засранцами, короче.

…

* * *

— Вот, а если в это время на башенном кране работать?! — предположил Бульдозер.

— Ну и что, — ответил за Сутулого Комбат. — У моего знакомого мужика, в бригаде крановщик был. Поносом не страдал, но по пустякам, также не беспокоился. Выползает на стрелу, со спущенными кальсонами и кричит «Поберегись!!!» Все только разбегались, как тараканы.

— Да уж, полёт фекалий с такой высоты — это надо видеть финал! — Почтальон энергично закачал головой, видимо, не понаслышке зная о последствиях. Астероид, не касаясь земли — вон, сколько бед творит. — Два водопроводчика сделали удивительное открытие, при работе над канализационным стояком. Оказывается, что при падении с шестидесяти метровой высоты, от удара о твёрдую поверхность, продукты жизнедеятельности организма преобразуются в мелкую фракцию, в виде пыли. Приехали они по вызову в московскую

многоэтажку. Дверь открыла симпатичная хозяйка и с порога заявила, что вода из унитаза не уходит. После детального выяснения ситуации, приступили к творческой деятельности над клоакой. Что и чем там засорилось — без разбора конструкции не выяснишь: водопровод можно перекрыть, отключить газ, свет, но как объяснишь несознательным гражданам о вреде частого посещения кабинки. Табличку не повесишь «Не включать — работают люди!» Куда вешать и что не включать? Остаётся одно — действовать на свой страх и риск. Бьются в тесной каморке золотари, самоотверженно борясь с засорением всей планеты. Не успели снять звено — ну, естественно! Летит! Быстро подставили таз. Удар и тесное помещение погрузилось во мрак. У сказочной красавицы, в рабстве было одно чудовище, у нашей — сразу два. В туалет зашли, на вид, вполне обычные люди, но вышло — пара коричневых монстров, злобно сверкающих глазами. Не сортир, а телепорт в иное измерение. Или того хуже — в преисподнюю.

Дед поморщился и изрёк:

— С вами, кроме как об этом, и разговаривать то больше не о чем, особенно, когда у меня кусок в горле, но анекдот напомнили: два сантехника, молодой и старый, пришли на аварию. Старый нырнул в колодец, полный дерьма, поковырялся, выныривает — подай разводной ключ. Получив желаемое, с головой исчезает в вонючей жиже. Выныривает, переводит дух — дай ключ на двадцать четыре. Гипервентилирует лёгкие, задерживает дыхание, и опять скрывается в чёрной воде, куда молодой смотрит, разинув рот. После нескольких боевых погружений, удерживаясь локтями на краю выгребной ямы, назидательно произносит: учись, а то так и будешь, всю жизнь ключи подавать!

— Как в Турции!

Автор изречения остался неизвестен.

— Нет уж, каждому — своё, — сказал Бармалей. — Не хочу быть водолазом. В коллекторе, от замкнутого пространства, можно рассудок потерять.

— Ума рискуешь лишиться и при более прозаических обстоятельствах, — заметил Бульдозер.

— Это, от каких?

— Вот женишься на какой-нибудь Аделаиде Олимпиадовне Зимбельбургер, то не меньше шансов, остаться без последних извилин.

— Да нет, просто станешь таким же, — философски уточнил Пифагор.

— Или?

— Ну, Кащей, тут есть два варианта. Первый — разведёшься, второй -

завербуешься куда-нибудь на север.

— Лет на десять, без права переписки, — сделал Дед, весьма мрачное заключение.

Доцент с грустью, с воспоминаниями про отдавленную мозоль, вздохнул:

— Тылов больше нет. Враг захватил обоз. Первые сдаются без боя, а вторые ничем не брезгуют.

Тут почему-то загрустили все, даже те, у кого эти Муськи — Дуськи, никуда не делись.

— Да! Тут для поднятия духа, нужен целый ураган. Помню, в семьдесят восьмом году прошлого века, прокатил один такой Н. по всей улице. Места без царапин нет, но жива, цела и бутылка не разбита, а купола с церкви оторвал и бросил вниз, — Крон оглядел спящих и понял, что говорил для себя.

— Спи, Комбат…