Александр все больше увлекался занятиями в институте. Он часто беседовал со своими профессорами, особенно с отцом Николаем Афанасьевым, который способствовал развитию его интереса к литургическому богословию. Крепкая дружба связывала его также с отцом Киприаном (Керном), нашим духовником и настоятелем прихода в Кламаре. В институте на переменах они каждый день баловали себя чашечкой турецкого кофе. Александр быстро привык к семейной жизни. Не нужно было больше ездить в Кламар каждые выходные, выкраивать время для свидания в течение недели. Нам не нужно было больше каждый день расставаться. Александр был очень доволен жизнью и с головой окунулся в занятия.

Мы жили на седьмом этаже дома без лифта, прямо над родителями Александра. Это была крошечная квартирка с маленькими окнами прямо под крышей. Вернувшись из Буживаля, мы в первую же ночь обнаружили, что наша кровать полна клопами, что было вполне обычным явлением в старых домах. И на следующий день нашу квартиру продезинфицировали, а нам пришлось на время переехать к Шмеманам и спать на полу в одной с ними комнате! Я была в ужасе. Мне было стыдно, неловко, я испытывала разочарование и страстно хотела вернуться домой, к отцу. Александр же даже не замечал моего состояния. Он был дома, в родных стенах, в которых прожил большую часть своей жизни, и не видел в этой ситуации ничего страшного.

Через несколько дней, то есть уже через две недели после свадьбы, мы наконец — то окончательно переехали в нашу уютную квартирку, но запах не выветривался еще очень долго и приводил к частым головным болям. Когда мы ложились спать в первый вечер, мы заметили, что икона Богородицы в углу нашей комнаты висит криво, и решили ее поправить. Представьте себе мой ужас, когда на обратной стороне иконы мы увидели абсолютно здорового огромного клопа! Видимо, он как — то пережил дезинфекцию. Но Александр спокойно лег в кровать со словами: «Завтра ты поймешь, что это был последний живой клоп в нашей квартире!» Так и оказалось.

У нас абсолютно не было денег! Нас кормили родители Александра. Еды в магазинах было мало, карточки были на вес золота. Моя свекровь, Анна Тихоновна, обладала какой — то гениальной способностью раздобывать кое — какие продукты у мясника, булочника и др. с черного хода. Я живо помню, как однажды она принесла домой тяжелое бычье сердце, вонючее и окровавленное, и пыталась уверить нас в его свежести и питательности. До сего дня я чувствую тошноту при одном воспоминании о нем — это действительно было настоящее окровавленное сердце, огромное и очень неаппетитное. Бычье сердце и беременность совместить невозможно.

Старшие Шмеманы давали нам кое — какие деньги на карманные расходы, и мы тут же тратили их на кино и т. п. Александр давал несколько уроков, чтобы заработать немного лишних денег. Мы были невероятно беспечны! Вспоминаю свой первый визит к доктору, который подтвердил мое предположение. Это был Великий Четверг, вторая половина дня, ближе к вечеру. Уже началась служба двенадцати Евангелий. Я пришла в церковь, когда чтение уже началось, и увидела Александра, который держал свечу священнику. Я поймала его взгляд, радостно подмигнула и беззвучно сказала: «Я беременна!»

Александр много и с увлечением занимался, и его учитель, профессор Антон Владимирович Карташев, заверил его, что после окончания института его попросят остаться там в качестве преподавателя.

Я помню, как бесконечное число раз ходила в Сорбонну и обратно. (Кто бывал в Париже, вероятно, представляет себе расстояние между Монмартром, где мы жили, и Сорбонной.) Иногда мы даже шли пешком до дома моих родителей в Кламаре. Транспорт был дорогим, да его почти никогда и не было в те военные годы.

И я помню, как мы сидели в подвале нашего дома (районном официальном бомбоубежище, в которое мы спускались во время воздушных налетов) после тоскливого, страшного, несколько раз повторявшегося сигнала воздушной тревоги. Дрожащая, сонная, прижавшись к Александру, я повторяла одно и то же: «Хвалим Тя, благословим Тя, благодарим Тя, Господи…»Полная темнота, сырой подвал… После рождения нашей дочери Анны во время бомбежек мы брали ее с собой, конечно, но тогда уже все мое внимание было обращено на нее — я улыбалась ей, обнимала ее, чтобы она не почувствовала, как нам страшно.

Помню, как я открывала окно и любовалась видом на крыши старых парижских домов. Мы жили в очень старом, довольно ветхом здании, в крошечной квартирке, с кухней в один квадратный метр, туалетом… где мы должны были держать дверь открытой, чтобы иметь возможность сесть! Не было ни горячей воды, ни отопления.

Пока же мои занятия требовали от меня все больше времени, приближались экзамены, а меня постоянно мутило. Александр же каждый день узнавал что — то новое, перед ним открывался огромный новый мир. В институте были прекрасные профессора, и они вдохновлялись, наслаждались общением с жадным до знаний молодым человеком, полным новых идей, энергичным и счастливым. Выходные дни мы проводили у моих родителей в Кламаре и там ходили в церковь, а потом возвращались в Париж в свою крошечную квартирку — пока не наступило время рожать.

Помню, как я складывала гирлянды на своем огромном животе, когда 7 января 1944 года украшала в Кламаре рождественскую елку. А10 января, дома, появилась на свет наша Аня. У нас была акушерка, был огромный ящик со всякими медикаментами, но рядом нигде не было больницы, да если бы и была — мы не смогли бы до нее добраться из — за отсутствия транспортных средств. Роды продолжались двадцать шесть часов, пока в 12.30 пополуночи мы наконец не увидели нашу девочку. Конечно, никакой анестезии не было, и я до сих пор считаю безумием, что мы не пригласили врача.

Помню, как, еще беременная, я ехала куда — то на поезде. Большая часть сидячих мест предназначалась немцам, остальные же были забиты пассажирами. Я была близка к обмороку и тихонько опустилась на одно из «немецких» мест. Высокий и красивый немецкий офицер подошел ко мне и сказал на безупречном французском: «Мадам, это место занято». Помню радость, которую я испытала, встав (с трудом!) и гордо продемонстрировав свой огромный живот. Офицер был раздавлен, умолял меня сесть, но я не хотела доставить ему это удовольствие и ответила по — немецки (я учила этот язык пять лет, да и помнила немного еще с детства): «Bitte sehr, садитесь на здоровье!» Представьте себе ликованье, смех и ободряющие улыбки остальных пассажиров!

А вот еще одна поездка на поезде в военное время. Мы приближаемся к станции, все пассажиры уже вышли из вагона, и я вижу рядом с собой на сидении довольно большой сверток, завернутый в газету. Я заглядываю в него и вижу свежее сливочное масло — килограмма полтора! Это же целое сокровище! Дома мы сразу развернули пакет и попробовали масло. К этому времени мы уже очень давно не видели и не ели сливочного масла. Вероятно, какой — то пассажир вез его из деревни, но испугался, приметив на платформе немецкого солдата или полицейского. Торговля на черном рынке вела тогда прямиком в тюрьму. Вспоминая об этом дне, я поражаюсь своей беспечности и прихожу в ужас от своего рискованного поступка. Но я вспоминаю также и чудесный вкус этого масла.

Как я уже писала, наша Аня родилась дома и сразу же была окружена любовью бабушек и дедушек. Я с удовольствием оставалась в постели и позволяла маме помогать мне с ребенком — с кормлением, пеленанием, укачиванием и разрешением бесконечных вопросов, возникающих при появлении младенца: не голодная ли она? срыгнула ли? не пора ли будить? и т. д., и т. п. Мой юный муж был гордым и любящим отцом, он не замечал никаких трудностей, а просто радовался красоте нашей новорожденной девочки. Я до сих пор уверена, что она была самым красивым младенцем на свете. А я видела в своей жизни много младенцев!

Через несколько месяцев после рождения Ани я поняла, что снова беременна. Но в нашей парижской квартирке не было места для второго ребенка! И мы переехали в деревню под Парижем, L'Etang la?Ше, где сняли «избу» — деревянную хибарку с удобствами на улице, одним краном с холодной водой, примитивной печкой, топившейся дровами и постоянно дымившей. Лето было прекрасным, осень — красочной, но зимы были трудными. Мы мерзли, голодали и — ждали второго ребенка. Сережа родился 12 апреля 1945 года, в доме моих родителей. Появился на свет он всего через два часа от начала родов.

Я обожаю своих дочерей, и старшую, и младшую, они давали и дают мне любовь, заботу, близость, которые невозможно измерить. Но сын — это просто нечто совсем иное! Я всегда видела его, как бы лучше сказать, в перспективе, со стороны. Он существовал, рос, менялся, развивался — а я была сторонним наблюдателем, всегда гордым, всегда благодарным за то, что он был тем, кем был. Александр просто лопался от гордости: «У меня сын!» Один из его друзей позвонил, чтобы нас поздравить, и поинтересовался: «А как самочувствие?» «Гораздо лучше, — ответил он. — Я наконец — то выспался и чувствую, что отдохнул». — «Саша, чудак, я спрашиваю о твоей жене! Значит, ты выспался и отдохнул! Рад за тебя». Этот ответ Александра на вопрос друга сразу же вошел в семейный фольклор. Андрей, брат — близнец Александра, стал Сережиным крестным отцом и до сего дня любит его как собственного сына.

Между тем я закончила свою учебу, немного преподавала (греческий и латынь) частным образом в Париже, но маленькие дети требовали моей заботы, и я была большую часть времени привязана к дому.

Но вот в одно утро, совсем как в сказке, мы увидели из своего окна пожилую женщину, с завязанными сзади в тугой пучок седыми волосами, одетую в черное, немного близорукую и опирающуюся на палку. Она вышла из заброшенного курятника, находившегося прямо напротив нашего домика. Мы окликнули ее: «Кто Вы? Что Вы делаете в курятнике?» И она ответила нам по — русски! Мы узнали, что она — беженка, приехала из Югославии со своей невесткой, была в нескольких лагерях для беженцев, скрываясь от коммунистов, вошедших в Югославию. Она потеряла связь со своими двумя сыновьями, жить ей было негде и не на что, из вещей у нее было только это черное платье. Ее невестка, у которой здесь были родственники, недолюбливала ее за то, что ей пришлось тащить свекровь за собой во Францию. Не задумываясь ни на минуту, мы предложили ей остаться у нас. Каким — то образом мы сразу поняли, что случилось чудо. Она была нужна нам, мы были нужны ей, мы хотели, чтобы она у нас жила! Мы даже пообещали постараться платить ей заработную плату и заплатили за первый месяц. На второй месяц мы взяли у нее эти деньги в долг, и больше ни о каких операциях с деньгами речи не возникало.

Александра Николаевна Старицкая быстро стала членом нашей семьи. Ей можно было со спокойной душой доверить детей, что позволяло мне ходить на рынок и давать уроки. Она водила детей в близлежащий лес, рассказывала им чудесные сказки на безукоризненном русском языке и собирала хворост для нашей капризной печки. Она обожала Сережу (во время войны ее два сына пропали без вести), и он позже сказал ей: «Вава (так дети ее называли), когда ты умрешь, я буду стоять около твоей могилы и долго — долго — долго тебя звать».

Александру часто нужно было услышать чье — то мнение о статье или параграфе в книге, которые он только что написал, и он просил Вава послушать и обсудить. У меня никогда не было времени! Вава закрывала глаза и внимательно слушала. Когда Александр заканчивал читать, она неизменно говорила: «Прекрасно написано, как и всегда, замечательно выстроено…»

Так и текла жизнь в нашей избе. Однажды мы обнаружили, что запасы угля для нашей примитивной печурки с трубой, торчащей из окна, истощились. Александр взял старый чемодан, доехал на поезде до Парижа и вернулся с чемоданом, полным угля, который он позаимствовал у друга. Замок на чемодане был сломан, и Александр нес его на руках, как ребенка. Сам он был покрыт черной угольной пылью, но некоторое время в домике было тепло.

В ноябре 1945 года Александр подал прошение о рукоположении в диакона, а потом, три недели спустя, и в священника. Это было так естественно, нормально, ожидаемо, так логично вытекало из всей нашей жизни, что на деле практически ничего не изменилось. Он всегда был своего рода священником. Наш маленький сын всегда кричал и вырывался, когда его несли к Причастию. На первой литургии, которую служил его отец, я подняла его и показала, кто держит Чашу. Сережа расплылся в беззубой улыбке и широко открыл рот. Александра назначили помощником отца Киприана (Керна) в Кламаре, приходе моих родителей. Но на Пасху 1945 года его послали далеко на север страны, в церковь, где не было своего священника.

В институте Александру платили очень мало, и он подрабатывал преподаванием перевода в школе бизнеса, Hautes Etudes Commerciales, в Париже. С нами все понятно — нам нужны были деньги, но почему они приняли его на работу? Маленькое чудо, основанное на спешно сданном экзамене по языку, которого оказалось достаточно для того, чтобы Александра сочли профессиональным преподавателем. А однажды нам позвонили (конечно, у нас самих не было телефона, но он был у месье и мадам Врун, наших соседей, и они ударяли в колокол, когда нас срочно звали к телефону). Нам обоим предлагали поработать переводчиками на международной конференции, организуемой Лигой Наций в Париже, под председательством Пассионарии, очень известной женщины, генерального секретаря испанской компартии. Мы должны были переводить и устно, и письменно все русские выступления. Александр переводил устно с русского на французский, а я — письменно. Нам обоим платили невероятно высокий почасовой гонорар (в размере трехмесячной зарплаты в Св. — Сергиевском институте!) и прекрасно кормили. Дома для нас даже рубленое мясо было роскошью! Конференция длилась неделю, и это было настоящее чудо, отдых, праздник. Многие наши друзья, молодые русские парижане, благодаря знанию русского языка и умению переводить тоже работали на конференции. Нам было так весело! Одним из переводчиков был князь Георгий Васильчиков. Он мучительно заикался, но все — таки пришел на собеседование и сказал: «Я з — з — з — з — знаю, вы у — у — у — у — у — у — удивле — е — е — ены, но я у — у — у — у — у — умею к — к — к — к — конт — ролировать свое з — з — з — з — заикание». Впоследствии он стал известным переводчиком в Лиге Наций в Женеве.

Оглядываясь назад на эти годы жизни с маленькими детьми, без отопления и горячей воды, без денег с 15 числа каждого месяца и до его конца, я вижу, как мы были бесконечно счастливы. Мы были очень молоды, беспечны, и я до сих пор думаю, что недостаток материальных средств и удобств ведет к поистине экзистенциальному состоянию. «Живем одним днем!» Благодарность за каждое маленькое благословение — фунт сахара, подаренный другом, несколько карточек на дополнительную муку и пр., но главное, что у нас было, — это безусловная и постоянная поддержка со стороны наших семей. Например, когда нам предложили работу в Лиге Наций, мы немедленно собрали Вава и детей и отвезли их всех в дом моих родителей, ничуть не сомневаясь в том, что они всегда готовы принять нас и наших малышей. Им даже не нужно было давать инструкции и советы!

Мы все были так счастливы! Я яснее всего помню именно это состояние бесконечного счастья и свободы.

Александр разрабатывал в институте программу курса, который он должен был вести, готовился к защите докторской диссертации, участвовал в различных конференциях и встречах, куда его часто приглашали как молодого блестящего докладчика. В то время мы не думали о будущем, мы жили полной жизнью и наслаждались событиями каждого дня, как дарами свыше.

18 февраля 1948 года родился наш третий ребенок, опять дома, опять с коробкой медикаментов и одной акушеркой, которая пришла, взяла подушку, крепко заснула и даже сладко захрапела, заверив меня перед этим, что времени у меня еще много. Маша родилась вперед ножками и была очень крупной и толстенькой, идеальным младенцем. Ане было четыре года, Сереже— почти три, и теперь в семье появилась еще и спокойное, уютное маленькое существо, которое все обожали. Помню, как я с маленькой Машей ехала в поезде. Помню даже, во что она была одета: в коротенькое белое платьице. Она сидела на моих коленях очень прямо, выставив вперед босые ножки. Напротив нас сидела дама, которая очень серьезно сказала мне то, что прозвучало как пророчество: «Этот ребенок всегда будет доставлять Вам только радость». И она оказалась права.

В том же году Сережа тяжело заболел воспалением легких, и друзья предложили мне воспользоваться их квартирой в Каннах, на французской Ривьере. И мы поехали — трехлетний Сережа, четырехлетняя Аня и я — в набитом людьми поезде в Канны, где наслаждались весенним солнцем. Александр, Вава и маленькая Маша, конечно же, переехали на этот месяц в небольшую квартиру моих родителей.

В институте Александр начал преподавать церковную историю, и после его первой лекции профессор Антон Владимирович Карташев громко сказал: «Ныне отпущаеши раба Твоего с миром …», со слезами на глазах поздравил Александра и предсказал ему большое будущее в богословии.

Каждый год, сначала с одним ребенком, потом с двумя и, наконец, с тремя, нам удавалось проводить лето за городом. Я была воспитана в твердом убеждении, что проводить каждый год два — три месяца в деревне — просто необходимо, поэтому, независимо от того, были у нас деньги или нет, с помощью друзей, покупая дешевые «семейные» билеты на поезда, мы отправлялись на пляж, в маленькие деревушки, где ели тонкие бретонские блинчики с растопленным маслом, запивая вкуснейшем яблочным сидром. Одно лето мы провели в Бретани, в местечке под названием Перро — Пфек. Приехав туда, мы обнаружили, что колодец около снятого нами домика высох как раз перед нашим приездом. Нам пришлось каждый день ходить с ведрами на ближайшую ферму в полутора километрах от нас. А однажды мы с Александром, оставив детей с Вава, отправились в длинную прогулку по берегу мегалитов []. Мы долго с интересом рассматривали доисторические сооружения, устали и зашли в деревенское бистро, где заказали по стакану сидра (тогда не было никакой кока — колы!), рассчитывая утолить жажду вкусным яблочным соком. Но, выпив его, мы поняли, что не можем встать — наши ноги как будто налились свинцом. А до дома нужно было идти еще десять километров! Оказывается, в поданном нам сидре было очень много алкоголя, хорошо замаскированного насыщенным вкусом яблок!

Тем же летом в Бретани все трое детей, один за другим, тяжело заболели корью. Аня даже (слава Богу, ненадолго) потеряла слух, а у Сережи обнаружилась аллергическая реакция на сульфамид, которым его лечили, у него невыносимо чесалось все тело и он кричал от боли. У Маши, по ее обыкновению, поднялась высоченная температура, и нам приходилось опускать ее в корыто с холодной водой (и это притом, что воду носили из колодца в полутора километрах от дома!). Александра в это время с нами не было — он уехал на четыре недели в Швейцарию читать лекции. Телефона у нас тоже не было. Местный доктор был армейским врачом, уже вышедшим на пенсию, и к тому же плохо говорил по — французски (в Бретани совсем другой язык). Он постоянно рассказывал мне о тяжелых осложнениях после кори. Но все закончилось благополучно. Со мной была Вава, и я безусловно верила в жизнь.

Эта моя вера в жизнь подверглась серьезному испытанию, когда у Маши, в возрасте одиннадцати месяцев, случился очередной приступ очень высокой температуры. Пришел врач и предупредил меня о том, что такая температура у ребенка может вызвать судороги. Со мной была моя мама. Когда мы увидели, что у Маши начались судороги, мы немедленно налили в ванну холодную воду и опустили туда Машу. Она вдруг побледнела и обмякла. Жива ли она? Помню, как я повторяла: «Господь дал, Господь взял; да будет имя Господне благословенно». И вдруг она пошевелилась! Она была жива! Доктор прописал пенициллин, который нужно было вводить каждые пять часов. Наш друг, Петр Струве, молодой врач, сразу же к нам приехал и не только сделал инъекцию, но и сидел с Машей следующие сорок восемь часов, чтобы мы смогли отдохнуть. Как часто нищие эмигранты делились друг с другом своим временем, своими силами! Никогда, никогда не забуду то утро, когда Маша проснулась, уцепилась за стенку своей кроватки и с улыбкой встала! (Молодой Петр Струве погиб позже в автомобильной катастрофе, и я всегда поминаю его в своих молитвах.)

И в наш медовый месяц в Буживале, и в Париже или в Кламаре у моих родителей, и на отдыхе в Нормандии и Бретани мы с Александром очень часто совершали длинные прогулки. И позже, в США и Канаде, мы гуляли почти каждый день. Наши прогулки никогда не были простыми физическими упражнениями, это были приключения! Мы даже придумывали сказочные названия своим маршрутам: Chemin des Ruines (тропа развалин) или Versailles (Версаль). Почему Версаль? Потому что там деревья росли так, что пейзаж напоминал парк вокруг знаменитого дворца. Каждый маршрут имел свои собственные, отличные от других черты. Например, в «Версале» мы всегда встречали стадо коров, во главе которого вышагивал огромный бык и грозно смотрел на нас. А в другие дни мы отправлялись собирать грибы, и иногда наши старания увенчивались целыми корзинами лисичек или белых, любимых грибов всех русских, или других съедобных сокровищ — земляники и малины. Мы с Александром встретились совсем молодыми — мне было семнадцать, ему девятнадцать, и любовь, уважение и близость к природе возрастала и развивалась в нас обоих. Меня воспитали в любви к деревне, Александр же был совершенно городским мальчиком, интеллектуалом, редко расстававшимся с книгой.

Эти прогулки, первоначально бывшие предлогом к тому, чтобы побыть вдвоем, со временем стали неотъемлемой частью нашей жизни. Меняющиеся цвета осени, первый зимний снег, запахи, несущие обещание скорой весны, грозный шум разбивающихся о берег океанских волн, деревенская улица, в окнах домов которой можно сквозь занавески поймать взглядом картину простой семейной жизни, встретившийся на пути фермер, медленно идущий домой после трудового дня, вкус парного молока, — все это стало частью нас, частью нашего совместного роста, частью нашей общей жизни. Мы никогда не думали и не говорили об этом, просто — жили. Солнечный луч, пронзающий тишину пустой часовни, заставлял Александра испытывать острое счастье, и он даже пытался описывать эту красоту словами. Но мы не были слепы и к красоте, созданной руками человеческими. Мы любили Венецию, Рим, Париж со всеми их сокровищами. Любовь и уважение к природе мы привили и нашим детям, и для них это тоже нормальный образ жизни, образ существования, неотъемлемая составляющая их мировоззрения.

Время шло, и вот мы приехали еще на одно лето в Г]ранвиль и поселились в маленьком домике. Однажды мы увидели в окно, как маленькая Аня (ей тогда было пять лет) изо всех сил пытается удержать в руках свое ведерко с песком, которое вырывают у нее двое маленьких хулиганов. Не успели мы броситься к ней на помощь, как четырехлетний Сережа вылетел из дома, громко выкрикивая единственное известное ему французское слово «Non!» («Нет!»). Его свирепый вид испугал нападавших, они бежали, и Аня была спасена своим младшим братом. В другой раз, вероятно год или два спустя, Сережа играл с приятелем, и вдруг я смотрю — нет обоих! Мы с Александром бросились искать, звали его, кричали и уже начали впадать в отчаяние. Мальчики появились лишь через пару часов. «Где ты был?!» — «В лесу. Мы заблудились…» — «Ты же знал, что нельзя уходить без спроса!» — «Но Ники попросил меня пойти с ним». Он и помыслить не мог, чтобы отказать другу. И сегодня, более пятидесяти лет спустя, Сережина жена Маня страдает от его неумения говорить «нет».

Это же неумение отказывать было свойственно и Александру. Всю его жизнь Александра окружали друзья, студенты, коллеги, даже незнакомцы, которым нужно было поговорить с ним «только одну минуточку». Он редко жаловался, считал это вполне естественным, но из его дневниковых записей видно, как это временами тяготило его и не оставляло ему времени для себя. Однажды я спросила его: «Кто мой ближний?» И он ответил: «Это очень просто. Ближний — тот, кто находится в твоем поле зрения сейчас, в этот момент».

Выходные дни мы почти всегда проводили в Кламаре в доме моих родителей. Мы приезжали в их квартирку с Вава, детьми и несколькими сумками, и для меня это было раем. Родители занимались детьми, еда появлялась на столе без того, чтобы я ломала голову, что купить и почем. Нас окружали любовь, тепло и свобода. Мои родители любили нас и боготворили наших детей. Мама часами могла разговаривать с Александром о вере, Церкви, философии и смысле жизни, в свои двадцать пять — двадцать шесть лет он умел внимательно слушать и никогда не отмахивался от сомнений, высказывались ли они моей матерью или кем — либо другим. (Я вспомнила, как моя мать, когда мне было всего семь лет, спросила меня: «Льяна, ты когда — нибудь думаешь о смысле жизни, или ты слишком проста для этого?» Хорошо помню, как сидела тогда под кустом сирени, думала о том, что такое смысл жизни, и горько плакала, потому что совершенно не понимала, что это такое.)

Отцу же моему сомнения были неведомы. Он любил жизнь, природу, жену (буквально боготворил ее), семью и Церковь. Он мог часами сидеть у окна, с наслаждением наблюдая, как раскрывались и являлись миру на несколько часов во всей своей красоте и славе нежные лепестки вьюнка, который он сажал там каждый год. Ощущение радости жизни никогда не покидало его, несмотря на все трудности повседневного существования и прогрессирующую болезнь, мешавшую ему свободно дышать. Он был невероятно, абсолютно свободен.

Что еще могу я добавить к описанию моей чудесной жизни во Франции перед нашим отъездом в Америку? Эти годы были как бы прелюдией к жизни в новом для нас мире, в котором Александр смог полностью посвятить себя своему призванию и миссии — служить Богу на американской земле.