Двое суток автовзвод возил продукты: муку для по-левого хлебозавода, свиную тушёнку, прозванную «вторым фронтом», гороховый концентрат — «смерть фашистам» и перловку — «шрапнель». Жили неплохо, ночевали под крышей.

На очередной стоянке в полночь водители уселись за стол вокруг ведра с перловой кашей. Только взялись за ложки, как со скрипом растворилась дверь и над снарядной гильзой завесился язычок пламени. Пахнущий талым снегом ветер ворвался в хату.

Вошедший огляделся и осторожно притворил дверь. Это был тщедушный человечек, одетый в немецкую форму. Шинель была ему велика и длинна, передние полы подоткнуты под широкий потёртый ремень с тусклой алюминиевой бляхой. За узкими плечами горбом торчал ранец, обшитый телячьей шкурой.

Немец положил на пол автомат и, перешагнув через него, деловито поднял руки.

Алексей Якушин уронил ложку и рванулся к лежавшему на лавке карабину. Лейтенант и остальные не двинулись с места. Они следили за нежданным гостем с удивлением и любопытством. Заметив это, Алексей вишнёво покраснел и быстро окинул взглядом товарищей: видели его замешательство? Вроде нет. А незваный гость, с минуту подержав руки над головой, опустил их.

Язычок пламени над гильзой успокоился, запылал ярче, и в свете его видны были глаза немца, пустые и безразличные.

— Чего, фриц, уставился? — прервал затянувшееся молчание Бутузов. — «Гитлер капут»?

— Товарищ лейтенант, они стесняются, — дурашливо пропел Сляднев. — Дозвольте, я их мигом разговорю? За хатой андивидуальную работу проведу.

— Пристал, банный лист, — проворчал Карнаухов. — Не вишь, немчик сомлел?

«Вот тут-то я, пожалуй, и пригожусь. Без меня не обойдутся», — подумал Якушин.

— Дайте, товарищ лейтенант, я с ним поговорю, — и посмотрел на Бутузова. — Я знаю немецкий… немножко.

Сосредоточенно наморщив лоб и вытянув шею, Алексей стал строить немецкую фразу:

— Варум, — сказал он, запинаясь, — варум зи бляйбен ин… ин дорф?

Алексей хотел спросить: почему немец остался или оказался в этой деревне. То ли фраза не получилась, то ли солдат ещё робел и не способен был ничего понять, только он не отвечал, а лишь глядел в рот Якушина.

— Не доходит, — с сожалением и обидой сказал Алексей.

— Да ты сам не ферштеешь по-ихнему, зря десятилетку кончал, — поддел Курочкин.

Сляднев зачерпнул ложку каши, вылез из-за стола и, косолапя короткими ногами в рыжих трофейных сапогах, подкатил к немцу:

— Фриц, ессен хочешь? Ессен, ессен?

Губы у немца дрогнули.

— Яволь, — выпалил он. И быстро достал из ранца завёрнутый в прозрачную плёнку ломоть сероватого хлеба.

— От, дурья голова, — удивился Карнаухов, — перед ним же каша с маслом, а он свой кусман тянет.

— Да он нашей едой гребует, — сказал Сляднев. — Ишь, фон-барон. И чего, товарищ лейтенант, мы с ним цацкаемся? К стенке — и вся недолга.

— Поостынь, казачья кровь, — глянул на Сляднева Карнаухов. — Охолони.

— А может, он думает, что мы его отравим? — предлоложил Якушин, вспомнив, что где-то читал, как пленные не берут пищу, боясь, что в неё положен яд. — Надо бы ему показать, что каша хорошая.

— Покажи, с одной ложки с ним поешь, — ухмыльнулся Курочкин.

— Да я так, вообще…

Перекосив от боли широкое лицо, тяжело встал Карнаухов (с неделю его донимала поясница), шагнул к немцу:

— Дай-ка, парень.

И взял ломоть в прозрачной обёртке, повертел, обнюхал:

— И на хлеб совсем не похож.

На обёртке заметил цифры, прочёл, изумился:

— Гля-кось, одна тысяча девятьсот сороковой.

Ломоть осмотрели все.

— Запасливые.

— Все обмозговали.

— Хитры, сволочи.

— Вот что, — сказал взводный. — Наговорились и нагляделись. Кончай базар, пора ночевать. А ты, фриц, не боись, бери ложку, лопай кашу. Утро вечера мудрёней, может, и ты нам пригодишься. Эй, Каллистрат, — лейтенант повернулся к Карнаухову, — дай ему свою загребущую.

Карнаухов достал из-за кирзового голенища резную, внушительных размеров, деревянную ложку:

— На, фриц!

Когда пленный брал ложку, Алексей обратил внимание на его руку. Ладонь была несоразмерно большой, пальцы сильно разработанные, клешневатые, с окостеневшими старыми мозолями. Ел солдат с боязливой жадностью, не поднимая от каши глаз. Лёг спать на отшибе от шофёров, в углу. Прикрывшись замызганной шинелью, согнулся в три погибели и словно бы потерялся, исчез.

Не раз поднимался ночью Якушин, беспокоился: не сбежал бы фриц.