Куда ни посмотришь, всюду такие же, как мы, с котомками за плечами, с малышами на руках.

Все бледные, землистые; ни у кого в лице ни кровинки. И шли мы так долго-долго.

Ночью нам разрешили сделать привал на мерзлой земле.

Меня спасала ватная стеганка, а Валю — кофта. Как ни заворачивала Галя длинные рукава кофты, они раскручивались и повисали.

А сколько людей шли тогда чуть ли не в майках. На привале они не могли стоять на одном месте.

Кто-то пытался развести костер, и Галя уже раздобыла жестянку, чтобы разогреть воду, но подошел гитлеровец и раскидал хворост. Нас опять погнали. А куда?. Все говорили — в Германию. Переводчик объяснил, что будет отправлен транспорт сталинградских девушек и женщин, изъявивших желание работать в Германии.

Говорили также, что командование решило выгнать из города всех мирных жителей.

До Германии было еще далеко. Как долго мы ни шли, а стоило только обернуться, и мы все еще видели огромное зарево над Сталинградом.

…На другом привале переводчик объявил, что сейчас подадут машину, но с вещами никого не посадят.

Все узлы, корзины и чемоданы остались на земле.

— Облегчили, — сказала Галя.

На машинах мы ехали долго, потом опять шли пешком, пока не увидели перед собой рельсы.

Объявили посадку.

Мы залезли на платформу. Галя усадила нас у самого борта. К середине уже нельзя было продвинуться. Пронзительно засвистели.

Все вздрогнуло и закачалось. Застучали колеса.

Галя одной рукой придерживала платок, чтобы он не слетел с головы, а другой крепко прижимала к себе Валю. А я ухватился за край платформы. До нас на ней перевозили уголь, и теперь ветер хлестал в глаза угольной пылью.

Поезд остановился в степи. Конвоиры торопили, чтобы мы скорей оставили платформы.

Нас погнали за колючую проволоку в развалившиеся сараи.

Во все щели со свистом дул холодный степной ветер. Земля в сарае была покрыта птичьим пометом. На нем уже лежали люди. Легли и мы. Галя расстелила платок. Накрылись моей стеганкой.

Все казалось, что мы еще едем.

Как хотелось есть и пить. Валя просит, а сестра говорит «сейчас», но ничего не дает.

Только на следующий день она принесла кусок тыквы, который поделила на троих.

Валя поела тыквы и вдруг спросила:

— У тебя есть деньги? Дай мне!

— Зачем? — удивилась Галя.

Там Ленин нарисован. Хочу посмотреть, — услышали мы в ответ.

Но у Гали не было денег.

Вскоре ее куда-то вызвали. Мы ждали и гадали, что еще раздобудет Галя.

Она пришла очень расстроенная, держа какие-то листки.

— Ну, вот и проштемпелевали, — сказала она, опускаясь наземь.

Долго молчала, а когда пришла в себя, вскочила, заторопилась, раздобыла иглу, стянула Вале дырку на чулке; достала гребень и начала расчесывать нам волосы. Они у меня слиплись, а Галя так старалась, что я то и дело морщился.

Потом она принесла целую охапку соломы, разостлала ее и примяла.

Когда мы легли все рядышком, мне показалось, что я еще никогда не лежал на такой мягкой перине.

Галя обняла Валюшу и меня к себе пододвинула. Еще недавно мы поеживались от холода, а теперь словно какой-то добряк набросил на нас стеганое одеяло.

Нас разбудили громким окриком. Так не хотелось вставать. И я вспомнил про папины карманные часы. Вот сейчас все бы спрашивали у меня: который час, — а мне это, признаться, очень нравилось. Мы собрались раньше других.

— Что бы ни случилось, Гена, — руки не опускай, — сказала Галя.

Всех нас вывели из сарая и погнали по узкой дорожке через лагерь.

Только светало.

У колючей проволоки виднелись силуэты гитлеровцев, одетых в шинели. Нам навстречу строем шли солдаты. Офицер скомандовал, и тревожно разнеслось эхо.

Они окружили нас цепью с автоматами в руках.

Вышел переводчик и что-то пробормотал про себя.

И здесь началось. Нас начали сортировать.

Всех молодых, здоровых, кому было больше четырнадцати лет, — в одну сторону; всех малых и старых- в другую.

Одни падали на колени, умоляя не разлучать их с детьми, другие сопротивлялись и вырывались.

Поднялся такой крик и плач, что трудно было разобрать отдельные голоса.

Гитлеровцы отрывали детей от матерей, растаскивали близких. Люди падали, упирались.

Детские голоса слились в один вопль: «Мама!»

А гитлеровцы, как кнутом, ударяли нас короткими выкриками:

— Цурюк! Цурюк!

Галина держала Валю на руках, а у самой дрожали губы.

Я боялся отстать, чтобы не потерять их, как Олю.

— Я вернусь. Подождите немного, приеду! — крикнула Галя.

Рука гитлеровца потянулась за Валей, но в этот момент Галина резко повернулась и сама опустила сестру.

Между ними встал гитлеровец.

— Держи Валю!

Я и сам не заметил, как мы оказались за спинами солдат. Как мне хотелось пробраться к Гале и спросить ее, что же теперь делать?

Фашисты стояли как каменные. Они будто ничего не слышали.

От обиды сдавило в горле и жгло в глазах. Я не мог проронить ни слова.

И только тут заметил, что не я держу Валю, а она крепко схватилась за мой рукав. Вот молодец, такую не потеряешь! Она вздрагивала, озираясь по сторонам, но не плакала и сказала мне:

— Галя скоро вернется!

Под чужие громкие окрики и команду, под стон разлученных, от которого сжималось сердце, наших советских людей погнали в неволю. Они оборачивались, что-то кричали, рвались обратно к своим.

Мы с Валей как ни тянулись, больше не видели Галину; может быть, она нам и крикнула что-то на прощание…

Вернулись мы на солому.

Валя прижалась своей щекой к моей, а потом сняла платочек с головы, накинула мне на глаза и сказала:

— Давай играть! Ты первым будешь водить.

Как ни тяжело мне было, а пришлось водить.

Всех взрослых выгоняли на земляные работы. Они возвращались мокрые, озябшие, перепачканные.

Про детей же говорили, что скоро их посадят в телячьи вагоны и тоже куда-то увезут.

Каждое утро в лагерь въезжала скрипучая повозка, запряженная крупной лошадью с коротким хвостом. Меня удивляли ее широченные копыта, похожие на пеньки. Лошадью правил невысокий немец с раздутой щекой. Его руки были в черных резиновых рукавицах. Он покашливал и время от времени покрикивал: «Ек! Ек!» Повозка объезжала сараи, и на нее накладывали умерших за ночь.

Кормили нас один раз в день подгорелой жижей, а хлеб был величиной с листок.

У Вали личико стало совсем остреньким.

И еще запомнилось одно утро. Все проснулись, хотя на этот раз часовые нас не будили. Нарастая, гудела канонада. Снаряды рвались где-то далеко от лагеря, но гул и гром доносились и до нас.

Все поняли, что это на огромном пространстве заработала наша артиллерия. Даже у самых старых заблестели глаза. Мы слушали молча, словно боясь что-нибудь прослушать и пропустить.

Как всегда, наших людей погнали на работу, но в это утро они становились на перекличку не так понуро, как в другие дни. Даже мы, дети, понимали, что за колючей проволокой началось что-то очень важное.

И Валя стала серьезной и ни о чем меня не спрашивала.

Лагерные гитлеровцы так же топали своими подкованными сапогами, так же прикрикивали, но ведь и они все это слышали. Все они как-то изменились в лице.

Когда стихла канонада, я услышал, как снова заскрипела знакомая повозка.

«Если мы останемся здесь, — решил я, — обязательно попадем на повозку».

А как бы поступила сейчас Шура? Я вспомнил, как мы с ней шагали, и сразу принял решение.

Мы ушли днем, через главный выход. Часовой не остановил и не окликнул. Мне даже показалось, что он кивнул нам головой на прощание. Взрослых не выпускали. А кому мы с Валей были нужны?

И мы пошли, как говорят, куда глаза глядят.

Валя сама мне сказала, что Галю повезли к Гитлеру, но она все равно от него убежит.

Валя часто болела. «Только, чур, не болей», — говорил я про себя Вале. А она оглядывалась — не догоняет ли нас Галя.

Степь. Я поднял колоски. Съел несколько зерен и дал Вале. После этого еще сильнее захотелось есть.

Ветер дул прямо в лицо, холодный и порывистый, даже платок содрал с Валиной головы, и я его еле догнал.

Тучи совсем низко неслись над землей. Они были намного темнее неба, как будто в них загустел черный дым. Некоторые из них были похожи на большие подушки, а у других края были зазубрены, как у осколков…

Валя припадала то на одну, то на другую ногу. Мы вышли на дорогу. Столб со стрелой. Мы пошли в ту сторону, куда смотрела стрела своим острым концом.

Долго мы тащились черепашьим шагом. Несколько раз останавливались, чтобы перевести дух.

Валя выбилась из сил.

Нас догнал мужчина, одетый в овчинный полушубок. Он обо всем расспросил меня: откуда мы и где наши родители.

Я отвечал без охоты, лишь бы дяденька не обиделся; рассказал и о том, как нас разлучили с Галей.

Он внимательно слушал, а сам только говорил «ага» и «да». Скажет, вздохнет и добродушно покачает головой.

Я решил, что нам ни в коем случае не надо от него отставать, и сильнее прежнего стал тянуть Валю за руку.

Дяденька взглянул на нее и сказал:

— Ослабла девчоночка!

Он взял ее на руки и понес. Я так и не спрашивал, куда идем. Мы свернули с дороги, взобрались на пригорок и пошли огородом. На грядке лежали огромные переспевшие огурцы.

— Вот и дошли, — сказал дяденька.

В доме были целы все окна. Между двойными рамами белела вата, разукрашенная разноцветными бумажными полосками.

В сенях стояло полное ведро воды и на листе фанеры лежали черные головки мака.

В кухне у печки, гремя заслонкой, хлопотала уже немолодая, дородная женщина, повязанная платочком. Когда мы вошли, она даже не обернулась.

— Детишки из Сталинграда, брат и сестра, — сказал дяденька, снимая полушубок.

«Детишки из Сталинграда»! — передразнила хозяйка. Она повернулась и смерила нас с головы до ног. — Ну, чего у порога стали? Как звать?

Валя опередила меня, ответив за обоих. Видно, хозяйка была чем-то встревожена и возмущена. А тут еще мы оказались.

— Все шляешься, пропадаешь! — накинулась она на мужа. — А мне за все отвечать! Были у нас черт да сатана, что звери вошли, вынь им да положь, а откуда возьмешь?!

И она рассказала, как приехали гитлеровцы и все обшарили в подполе и в чулане.

— Один из них долго здесь лопотал. Все краску хотел продать; а я ему говорю — у нас своей сажи много. Половики не дала, а квашню унесли.

Дяденька в ответ опять произнес только свое «да» и начал снимать с Вали промокшие ботинки. Он положил их на лежанку, а Валю усадил на табуретку, подставил таз и начал намыливать ей ноги.

— Думала, обойдется. А все из-за тебя! Припрятать надо было, закопать, как люди делают, а не ушами хлопать! — ворчала хозяйка, выгребая угли из печки.

А я так обрадовался теплу! Прямо не верилось, что все это происходит на самом деле. Так и хотелось прислониться к печке и погладить рукой лежавшие подле ровные, сухие поленья.

Хозяйка положила нам в глиняную миску ячменной каши и дала по соленому огурцу.

— Похожи, — сказала она, глядя, как мы заработали ложками.

Хлеб ржаной, нарезанный большими ломтями, лежал перед нами. Ешь вволю, как до войны. Хозяйка все хлопотала и приговаривала:

— День завтра воскресный.

Перед вечером зажгли лампадку в углу. Ставни закрыли. Лампадка замерцала, как звездочка, И висячую керосиновую лампу зажгли. Еще раз к столу позвали чай пить из самовара, с постным сахаром. Я даже вспотел и от чая и от удовольствия.

Чайник для заварки был такой же, как у нас дома, — с отбитым носиком. Мама все собиралась новый купить, но «курносый» все равно появлялся на столе.

Хозяйка пила чай из блюдечка и все вспоминала бессовестных, что квашню и продукты унесли.

— Ведь не чужими руками нажили.

Из ее слов я узнал, что она второй раз замужем. Первый муж ее был, как она сказала, дьяконом; второго же своего мужа, дяденьку, который нас привел, она все время поругивала и даже за то, что он был дорожным мастером и на разных снимках с начальством снимался и грамоту ударника забыл со стены снять. Вот гитлеровцы и придрались к ней.

— Как заладили «комиссар!»- еле отбоярилась. Она всех «комиссаров» сняла со стены, а чтобы пусто не было, достала из сундука карточку, на которой снята была с первым мужем после венца, и повесила ее. Держат друг друга под руку; на голове у нее веночек и в руках букет, а у него волосы до самых плеч.

— Вот и пригодилась моя молодость, — сказала хозяйка и гневно посмотрела на дяденьку.

А он сидел, как воды в рот набрал.

Хозяйка взбила подушки и уложила Валю на свою кровать, а мне постелила на лавке в кухне.

Все было непривычно: и крыша над головой, и лоскутное одеяло, а главное, настоящий сон — в тепле.

А где сейчас Оля, Шура, Галина, Вовка, Павлик?

В моих ушах все еще звенел ледяной ветер. Ветер затих, и я услыхал шепот. Это разговаривали хозяева:

— Сами по миру пойдем. Говорила тебе, закопай, а ты на своем настоял и еще два рта притащил. Зачем нам брат с сестрой? Своих не было, вот и не знаешь. Объедят они нас. Только ангелы с неба не просят хлеба. Был бы он один или девчонка одна.

Хозяин только вздыхал. Потом он что-то сказал.

Хозяйка ответила ему совсем громко: — Не они одни горемычные маются. Как привел, так и отведешь. Сам уходи, а я не оставлю двоих!

Рано утром, когда все в доме спали, я поднялся, натянул свою стеганку, на прощание взял с полки ломоть хлеба, взглянул на блестящую ступку и вышел наружу.

Я уходил не оглядываясь. Без меня Валю не выгонят.

По дороге я сорвал два желтых огурца с грядки и с трудом втиснул их в карман стеганки. Огурцы, должно быть, придали мне воинственный вид. Недаром Вовка называл снаряды не иначе, как «огурцами».

Холодно после тепла показалось. Я невольно съежился. Зато дяденьке не придется нас отводить. Я оставил Валю, но не чувствовал себя виноватым. Хоть чужое жилье, а жилье — есть где приклонить голову, и дядька заботливый. Мне почему-то стало его жалко: большой такой, а живет, как сирота.

«Был бы он один или девчонка одна», — шептала хозяйка.

Вот я и опять один. Только не сбиться бы с пути и выйти на дорогу. Я прибавил шагу.

Все было погружено в белесый мрак; из него выплывали то колючий кустарник, то валявшиеся разбитые телеги, повозки, и снова все затягивалось пеленой.

Коченели руки, и я то и дело согревал их за пазухой.

Когда стало светлей, я вышел на дорогу и увидел на столбе немецкую стрелу — значит, там Сталинград! Я залез в придорожную канаву и начал вести разведку. По дороге, рыча, проносились грузовые автомашины. Слышно было, как впереди громыхали танки.

Промелькнули бензозаправщики. А потом пошли автомашины, наполненные солдатами.

Как шальной, пролетел зеленый широкий штабной автобус, а вслед за ним появились грузовики, накрытые брезентом. Мне даже показалось, что, проезжая мимо меня, они приседают под тяжестью груза.

Одна из таких машин остановилась у самой обочины. Подполз еще ближе.

Шофер раскрыл капот, что-то посмотрел, а потом пошел вперед по дороге.

В кабине же грузовика сидели два немца и громко разговаривали. Вдруг из кабины понеслись звуки музыки. Это они заводили патефон.

Одну пластинку они поставили будто для меня:

Я вылез из канавы, оглянулся, подошел сзади к грузовику. Подпрыгнул, ухватился рукой за черный высокий борт и с трудом вскарабкался, боясь выронить огурцы; потом приподнял брезент и благополучно юркнул под него на ящики.

Машина долго не трогалась с места. К грузовику кто-то подошел. Я испугался: как бы он тоже не полез в кузов. Потом я услышал, как булькает вода. Значит, шофер вернулся. Машина задрожала и понеслась.

Под брезентом также было холодно. У меня от «веселого ветра» горело лицо и потрескались губы.

Я уцепился рукой за ребро ящика и крепко держался, так, чтобы не выпасть из машины.

Несколько раз грузовик замедлял ход. Что, если сейчас он остановится и немцы стащат брезент?..

«Скажу, еду маму искать, — решил я. — А будут приставать, дам огурец».

Машина несколько раз останавливалась, но ненадолго.

Когда же шофер заглушил мотор, я выглянул из-под брезента, увидел развалины и услыхал привычный мне грохот и свист.

Даже местность показалась знакомой. Отсюда недалеко и Красные казармы.

Я ухватился рукой за борт, перелез через него, повис и спрыгнул.

Быстро свернул в сторону и снова зашагал по знакомым кварталам, будто я и не покидал Сталинград.