Самому сейчас не верится — неужели это все так и было?!

Всем известно, какие тяжелые бои шли за Мамаев курган. Мы жили в самом пекле. Второго такого еще не было на земле. Со всех сторон подошел фронт к подножию кургана.

Позиции наших бойцов каждый день менялись. Александра Павловна и Вовка и то, должно быть, путали, где штаб дивизии, а где батальона. Все было рядом.

До нас уже и немецкий разговор доносился. И не я один, но и другие гражданские люди все это видели и пережили.

И тогда больше всего удивляло сталинградских воинов, что на самой первой линии, в земляночках и блиндажах, встречали о ми женщин с малыми детьми.

У Феклы Егоровны всегда была наготове иголка с ниткой — зашить бойцу рваную гимнастерку.

В блиндаж приносили раненых. Одни подползали сами. Другие, бледные, шли в рост, но, не осилив последние метры, падали, теряя сознание у самого блиндажа.

Александра Павловна и Вовка теперь уже не перебегали, не пригибались к земле, а ползли по-пластунски. Они тянули раненых на плащ-палатках и шинелях.

Юлька и Агаша притихли. Только Павлик ни с чем не считался.

Фекла Егоровна качнет его разок-другой, а сама спешит к раненому, снять с него окровавленную рубашку. Она часто смазывала раны рыбьим жиром. Смазывала и шептала:

— Сынок, потерпи, потерпи, родной.

Не раз я замечал: Фекла Егоровна успокаивала людей, а у самой в глазах слезы. Добрая она, каждому хотела сказать что-нибудь хорошее.

Разные раненые бывали. Некоторым и больно, а они посмеивались. Один пришел, говорит:

— Ой, в сердце! Моя Дунька не узнает, что меня убило.

А Фекла Егоровна ему:

— Врешь, не помрешь; если бы в сердце, так бы не стоял.

Я стал замечать, что Фекла Егоровна и строга бывает: «Нечего нюни распускать, у тебя пустяк!» Или скажет уверенно: «Раз кость цела, мясо нарастет».

Однажды Александра Павловна притащила на плечах раненого. Оставила его, а сама обратно, на склон кургана.

Боец все рассказывал о себе. Был он пчеловодом, поэтому про пули и осколки сказал: «Жужжат они и кровь собирают».

Он все хвалил какого-то сибирского пчеловода, который орденом Ленина награжден, и говорил о том, что, если останется жив, тоже с одного улья тридцать пудов меда возьмет.

Он схватил Феклу Егоровну за руку: «Дай я тебя поцелую!» А потом застонал. Видно, стало ему тяжело, и он приуныл, замолчал.

Фекла Егоровна очень расстроилась. За всех страдала она. Бывало, как загрохочет особенно сильно, сядет у самой двери, словно для того, чтобы всех нас прикрыть и защитить своим телом от осколков.

По временам страшно хотелось спать, вытянуть ноги, примоститься, свернуться. А приходилось сидеть.

Я бывал доволен, когда удавалось расправить руки или упереться ногами в стенку. Устроишься кое-как, но ненадолго. То чувствуешь над головой чью-то ногу, то в живот упирается чей-то локоть.

Хлеба, который испекла Александра Павловна, уже давно и в помине не было.

Придет кто в первый раз, увидит все наше большое семейство, спросит:

— Как же это вы здесь остались? Александра Павловна не любила такие расспросы, — то ничего не ответит, а то коротко скажет:

— На вас надеемся!

Однажды смотрел на нас один боец, смотрел, а потом сказал своему товарищу, словно вырвалось у него:

— Вот так где-то и наши.

Много людей перебывало в нашем блиндаже. Приходили совсем усталые, молчаливые, вбегали, обтирая пот с разгоряченного лица. Я понимал, что им на кургане очень жарко. Они остывали после боя, снимали сапоги, разматывали портянки, переобувались.

Автоматчики набивали патронами круглые диски. Я как-то поднял такой диск, и он показался мне очень тяжелым.

Тем, кто никогда раньше не бывал в нашем городе, Александра Павловна и Фекла Егоровна любили про Сталинград рассказывать, и Юлька старалась свое словечко вставить про то, как она с отцом побывала в цирке Шапито, и про слона, который не «кукуировался».

Бойцы приносили нам сухари, гороховый концентрат и угощали кусочками сахара весь наш «детский сад». Кроме того, мы грызли, как морковку, сырую тыкву.

Я любил слушать, как бойцы про свои письма рассказывали. Один снайпер письмо прочитал и тут же молча передал своему товарищу. А тот только взглянул и сразу же с Феклой Егоровной поделился:

— Посмотрите на него, теперь петухом ходить будет: у него сын родился.

Фекла Егоровна сразу же снайпера поздравила. Я так и знал, что она прослезится.

Другой боец прочитал в письме, что грибов много уродилось, а Фекла Егоровна заметила: «Раз грибов много, война еще продлится». Я и подумал: «Если так, пусть лучше никогда на свете грибов не будет».

А самое главное, понял я, что уже давно должен был с помощью Шуры написать своему папе, но тут же с горечью подумал: а куда писать?

И письма нам читали и фотокарточки показывали.

Фекле Егоровне все жены, подруги и детишки нравились. Один связист, часто бывавший в нашем блиндаже, достал из кармана маленькую фотокарточку: — Вот мой альбом!

Мы увидели лицо молодой женщины с большими глазами. И платье ее было в крупных горошинах. Должно быть, они тоже были синими, как на мамином платье.

— Жена, Надюша! Моей старушке двадцать два года, — сказал связист и бережно спрятал фотокарточку. С плоскогубцами он побежал «на линию».

— Какая красивая эта Надюша! — сказала Фекла Егоровна.

На этот раз я вполне с ней был согласен и решил, если вернется связист, попрошу его еще раз показать: «альбом».

Как жаль, что Фекла Егоровна не видела мою маму!