Госпиталь святой Елизаветы находился на холме в Линдене. Улла оставила велосипед на стоянке и, с трудом переводя дыхание, бросилась к воротам. Всю дорогу она изо всех сил крутила педали, и сейчас ей было жарко.

Одетая в белое монашка в проходной говорила по телефону. Когда она положила трубку, Улла уже успела отдышаться.

— В какой палате лежит господин Штроткемпер?

— Имя? — спросила монашка, не поднимая глаз.

— Эмиль.

Палец заскользил по страницам толстой тетради.

— Мужское хирургическое отделение. Как войдете, сразу налево до конца по коридору, третий этаж, там направо, палата 267.

В выложенном кафелем коридоре противно пахло лекарствами и больничной едой. Казалось, он никогда не кончится, и лестница к тому же оказалась крутая, тяжелая. Наконец-то палата 267.

Над дверью горела надпись: "Вход запрещен. Обращаться к сестре".

Улла поискала сестру, та оказалась в раздаточной, мыла огромные тяжелые чайники. Улла назвала себя, попросила разрешение пройти к больному.

— У вашего деда тяжкие повреждения, — нравоучительно заметила сестра. — И главное для него сейчас — покой.

— Но можно хотя бы взглянуть на него? Только несколько минут…

— Ну, бог с вами, — согласилась сестра, подумав. — Идите со мною.

Она сполоснула руки и вытерла их о передник.

Вместе они вернулись к палате 267, и Улла нерешительно вошла внутрь.

В палате была одна-единственная кровать. Дед неподвижно лежал под белой простыней. Лицо у него было бледным, осунувшимся, из-под повязки выбивались волосы. К руке присоединена была капельница. Пластмассовые трубочки от нее вели еще и к носу. От затылка три тоненьких проводка тянулись к какому-то измерительному устройству. По экрану размером с почтовую открытку через равные промежутки времени пробегала белая пунктирная линия, рядом ровным зеленым светом горело: 78.

Глаза больного были закрыты.

— Пойдемте, он спит.

Сестра взяла Уллу за руку и вывела из палаты.

— Приходите завтра. Возможно, наступит улучшение. А ваши родители смогут встретиться с врачом.

— Это было бы прекрасно, — сказала Улла уже в коридоре.

При этом голос ее странно дрогнул. Сестра удивленно поглядела ей вслед.

Дома никого не было. Улла повесила куртку на крючок, в это время включился холодильник. Было уже половина четвертого, а она с утра ничего не ела.

Усевшись в кухне, она вскрыла пакет с кефиром. Кисловатый вкус неприятно обжег язык. Она встала, швырнула почти полный пакет в мусорное ведро.

В ее комнате царил обычный беспорядок. На полу валялся голубой махровый халат. Улла раздвинула портьеры. Тусклые осенние сумерки тоже не способствовали настроению. Она неохотно начала прибираться. Вытряхнула переполненную до краев пепельницу, собрала разбросанную одежду, потом застлала постель.

Когда она собиралась полить кактус на подоконнике, в прихожей зазвонил телефон. Она бросилась туда, едва не свернув торшер, быстро схватила трубку.

— А, это ты… Да нет, я тебе рада. В самом деле. Но я совсем убита. Дед попал в аварию… Да, тяжелые повреждения… В госпитале Елизаветы… То есть как наши планы? И это все, что ты можешь сказать? Дед лежит в реанимации, а ты думаешь только о том, как бы обзавестись его ключами от дома… Конечно, я бы тоже хотела, глупый. Думаешь, мне очень нравится у тебя? Каждые четверть часа мамуля твоя суется в дверь — а может, вам тоже принести по чашечке кофе, Юрген?

Она передразнила высокий, резкий женский голос, удобнее уселась рядом с телефоном на тумбочке и уперлась бывшими некогда ослепительно белыми кроссовками в стену. Она внимательно слушала.,

— Давай все-таки поедем завтра в больницу… Да нет, мои старики не пойдут. Ты ведь знаешь, они никогда и слышать не хотели о деде. Это я точно могу сказать. Но завтра позвони на всякий случай… А сейчас схожу, куплю что-нибудь поесть… Вот такая жизнь, Джимми. Ну, договорились. Пока.

Родители отреагировали именно так, как она себе представляла. Когда за ужином она рассказала, что случилось с #едом, мать, хотя и показалась расстроенной, не задала больше никаких вопросов. Отец сделал вид, будто его это не касается. Он раздраженно жевал бутерброд.

До завершающей ужин благодарственной молитвы не произнесено было больше ни слова.