На следующее утро гипотеза о поджоге подтвердилась.

Генри узнал об этом раньше всех остальных жителей Блайтбери-на-море от двух мертонских полицейских, пришедших к Смитам в семь часов утра, чтобы задать им несколько вопросов. Рослые и плечистые, мертонцы заполнили собой всю кухню.

Чернуха опустила уши и подставила им голову, которую немедленно почесал тот полицейский, что был побольше. Такое поведение показалось Генри предательским.

Возможно, та же мысль мелькнула и у его матери. Она даже не предложила гостям кофе, который побулькивал в кофеварке.

Они сели за кухонный стол. Тот полицейский, что был поменьше, смахнул с него крошки, оставшиеся после завтрака.

– Славно пахнет ваш кофеек, мэм, – сказал он.

Наступило молчание, которое длилось примерно с минуту. Затем тот, что побольше, тихонько кашлянул. Открыл блокнот и повернулся к Генри.

– Ты вчера вернулся домой сразу после уроков? – спросил он.

– После тренировки по гребле.

– И когда же это?

– Около половины пятого, – сказала мать Генри.

– А вы, мэм, были дома, когда он пришел?

– Я привезла его домой.

Полицейский снова повернулся к Генри.

– А учишься ты… – он сверился со своими записями, – в средней школе имени Джона Уитьера.

– Да, – подтвердил Генри. Он похлопал себя по колену, чтобы Чернуха подошла к нему, и та послушалась. Хорошая собака.

– Здесь, в Блайтбери?

– Да.

– Заведение не для простых ребят, – сказал тот, что поменьше.

Мать Генри помрачнела.

– Ты знаком с кем-нибудь из семьи Чуанов, Генри?

– Лично – нет.

– Наверно, ты очень разозлился на эту семью.

Генри промолчал.

– Может, ты так разозлился, что решил сжечь их контору?

– Не жег я никакой конторы, – сказал Генри.

– Генри ведь уже объяснил вам, где он был вчера во второй половине дня, – вмешалась мать.

Тот, что побольше, в упор посмотрел на Генри.

– А знаешь ты кого-нибудь, кто мог бы сжечь фирму Чуанов, потому что очень на них разозлился?

– Любой, кто живет в Блайтбери-на-море.

– А конкретнее?

– Не знаю.

– Может, есть предположения?

– Нет.

– Так-так, – сказал тот, что побольше. И почесал себе затылок – примерно как Чернуха. – Генри, это серьезное дело. По-настоящему серьезное. Если бы в этом здании кто-нибудь был, он бы погиб – и кто знает, не придет ли в голову тому, кто это сделал, снова повторить то же самое. Поэтому я спрашиваю тебя еще раз: знаешь ли ты кого-нибудь, кто мог поджечь фирму Чуанов?

– Нет, – ответил Генри.

– Слышал ли ты, чтобы кто-нибудь угрожал…

– Сколько раз Генри должен отвечать на один и тот же вопрос? – не выдержала мать.

– Я надеюсь услышать что-нибудь полезное, мэм. Такое, что могло бы даже спасти чью-то жизнь, – объяснил полицейский побольше. Он говорил нарочито вежливым тоном.

Мать Генри встала, и Чернуха тут же спряталась под стол.

– Разговор окончен, – сказала мать. – Генри надо собираться в школу.

Ни один из гостей не шевельнулся. Было слышно, как стучат по каменному полу когти Чернухи: она не могла улечься просто так, а потому кружила и кружила, утаптывая что-то невидимое.

– Вообще-то мы можем увезти парня на допрос в участок, – сказал полицейский поменьше.

– У вас нет ордера. Кроме того, Генри не станет никому ничего говорить, пока рядом не будет нашего адвоката.

– Миссис Смит, формально мы не нуждаемся в ордере… – Тот, что был побольше, встал – а когда он встал, то оказался гораздо выше матери Генри. – Но почему вы так агрессивно настроены? Мы расследуем дело о поджоге, а вы…

– А я должна везти сына в школу, а потом ехать в больницу, где другой мой сын лежит в искусственной коме с мозговой травмой. И несмотря на это, вы почему-то не желаете отстать от Генри, хотя он уже сказал вам все, что ему известно о поджоге, причинившем ущерб семье, которая чуть не убила моего мальчика. Так кто из нас агрессивно настроен?

– Тогда, пожалуй, мы лучше поговорим с вашей дочерью. – Полицейский побольше опять сверился со своим блокнотом. – С Луизой Смит.

Мать Генри покачала головой.

– Ну нет уж.

– Почему?

– Потому что органы правосудия проявили к нам такую чуткость.

– Но вы же должны понимать, миссис Смит, что два этих дела наверняка связаны между собой!

Мать Генри помрачнела еще больше и наклонилась вперед, опершись на стол руками. Они дрожали.

– Надеюсь, что это не так, – тихо проговорила она.

– Миссис Смит…

– Но если они и связаны, мы тут ни при чем. И мне не нравится, что вы приходите ко мне в дом с мыслями, что прекрасно закроете дело, если докажете, что поджог был местью членов семьи, которым теперь до конца жизни придется жить с сыном-калекой: они-де разозлились оттого, что виновника их горя всего лишь слегка пожурили. Нет, мне это совсем не нравится, и я прошу вас уйти.

Полицейский побольше закрыл блокнот. Посмотрел на Генри и его мать и улыбнулся.

– Понимаю, – сказал он. – Но это вопросы, на которые обязательно надо получить ответы. Мы могли бы получить их здесь. Возможно, теперь понадобится распоряжение суда. Но я хочу, чтобы вы знали, миссис Смит: я действительно вас понимаю.

Он кивнул своему напарнику, и тот встал. Они все встали разом – даже Чернуха, которая опять подставила гостям голову, рассчитывая, что ее почешут.

– Поди сюда, Чернуха, – сказала мать Генри. Нагнувшись, она схватила Чернуху за ошейник и подтащила к себе.

– Я вам очень сочувствую, – сказал полицейский побольше. – Такой беды никому не пожелаешь.

– Спасибо, – ответила мать Генри.

– А кофеек ваш и правда славно пахнет, – сказал полицейский поменьше.

Мать Генри кивнула.

– Раз уж мы здесь, – сказал полицейский побольше, – вы не разрешите нам взглянуть на ваш корабль? Я читал про него в газетах, а история – это вроде как мое хобби.

Мать Генри помедлила, потом снова кивнула. Неохотно.

– Проводишь нас, парень?

Мать Генри раскрыла было рот.

– Обещаю, никаких вопросов о поджогах.

Она посмотрела на него, потом на Генри.

– Только быстро, – сказала она. И отпустила Чернуху.

И Генри повел обоих гостей в Бухту спасения – конечно, Чернуха тоже увязалась за ними, – и тот полицейский, что был побольше, протяжно присвистнул, оглаживая обеими руками корабельные шпангоуты. Он измерил шагами длину и ширину остова и записал цифры себе в блокнот. Потом залез внутрь и постоял на обнаженном килевом брусе – как в чреве живого существа, которое в его воображении качалось на волнах, пропуская холодные морские струи у себя под подбородком.

– Впечатляет, – сказал полицейский побольше.

– По мне, так лучше бы пляж остался целым, – сказал Генри.

– Будь я в твоем возрасте, я бы, наверно, тоже так считал. Но сейчас вот гляжу на эту штуку и думаю, что бывают вещи, которые сделаны на совесть. Взгляни, какой киль. С таким и через триста лет можно было бы плавать.

– Только не после пожара.

Полицейский кивнул.

– Да, пожар – оно конечно. В этих краях всякое бывало, Генри. И беда беде рознь. Если корабль загорелся, его ведь не выбрасывает на берег. Он разваливается и тонет. Этот корабль сначала сел на мель, а уж потом его подожгли. И началось, похоже, с носа. – Он протянул руку. – Видишь, там он больше пострадал, чем у кормы. – Он вновь окинул взглядом весь остов. – Кто-то хотел его погубить.

– Может, это был несчастный случай, – сказал Генри.

– А может, кто-то разозлился.

– Может быть, – сказал Генри, – но вы обещали не задавать вопросов про поджоги.

Полицейский побольше сунул руки в карманы и смерил Генри глазами.

– Да, – сказал он после паузы. – Обещал, это точно. – Он снова поглядел на обломки. – Этот корабль был всем кораблям корабль, Генри. Как по-твоему, ты когда-нибудь узнаешь, что произошло с ним на самом деле? – Он опять внимательно посмотрел на Генри. – Мне кажется, кто-то должен узнать, что с ним произошло. Он этого заслуживает.

Полицейский протянул ему руку, и Генри пожал ее. Второй полицейский кивнул. Потом они выбрались из Бухты спасения, полицейские сели в машину и уехали.

Вскоре после этого и Генри с матерью уехали в Уитьер – но прежде мать все же позвонила мистеру Черчиллю, и тот строго-настрого запретил говорить что бы то ни было о поджоге в Мертоне любому полицейскому, откуда бы он ни явился, если рядом не будет его, мистера Черчилля.

Однако весть о поджоге уже долетела до Уитьера, и, когда Генри туда приехал, все только это и обсуждали.

Даже учителя.

Например, мистер Дисалва на уроке американской истории.

– Вы слышали о пожаре в Мертоне? – спросил он у класса Генри.

Все закивали.

– Здание вспыхнуло, как карточный домик. Вот что значит не иметь жестких строительных норм! Иногда пожары меняли облик целых городов и оказывали огромное влияние на жизнь общества. Так что сегодня давайте-ка отвлечемся от Льюиса и Кларка и поговорим о том, как сгорел Чикаго. Кто может сказать мне, при каком президенте это случилось?

Или миссис Делдерфилд на уроке литературы.

– Слышали о пожаре? – спросила она.

Все закивали.

– А слышали вы, что, по мнению мертонской полиции, он вполне мог возникнуть в результате умышленного поджога?

Снова кивки.

– Как это ужасно! – сказала миссис Делдерфилд. – Надеюсь, все знают стихотворение Франсуа Вийона?

Генри посмотрел на Санборна. Тот закатил глаза.

Класс погрузился в глубокое молчание.

– Ну разве не прелесть? – спросила миссис Делдерфилд. – «Но где снега былых времен?» Правда, стихи Франсуа Вийона удивительно берут за душу?

– Oui, – сказал Санборн.

Даже тренер Сантори на физкультуре – и тот не удержался.

– А тем, кто спит на бегу, я сейчас так пятки подпалю, что будет почище мертонского пожара! Слышал меня, Бригем?

– Он тебе вроде вопрос задал, – сказал Генри.

– Тренеры по физре не задают вопросов, – ответил Санфорд. – Они орут вслух все, что приходит в их микроскопический мозг, спрятанный в глубине толстого черепа.

– Ты слышал, что я сказал, Бригем?

Санфорд прибавил скорости. Генри не отставал и подбадривал его до тех пор, пока тренер Сантори не наорал и на него тоже, пообещав, что если он не умолкнет, то после уроков будет дополнительно бегать вверх и вниз по трибунам.

Но к концу школьного дня ни один человек в Уитьере – по крайней мере, в присутствии Генри – не сказал того, о чем думали все, понимая, что и остальные думают так же: что кто-то из Блайтбери-на-море сжег «Мертонские строительные работы», что этот кто-то наверняка учится в Лонгфелло и что теперь, скорее всего, молва объявит его местным героем, поскольку благодаря ему (или им) камбоджийские иммигранты все-таки получили по заслугам. Пусть суд оказался бессилен, но в конце концов справедливость восторжествовала.

Но когда сам Генри думал об этом пожаре или слышал разговоры о нем, в поджившей ране у него на ладони начинала стучать кровь, а по животу снова разливался жар. Ему так хотелось немедленно взойти на Катадин, что он еле вытерпел историю сгоревшего Чикаго, а после – Франсуа Вийона.

Хотя бы отчасти утолить это жгучее нетерпение можно было только на тренировке по гребле, и там Генри греб так, будто хотел загнать лодку прямо на вершину Катадина, изо всех сил напрягая ноги и всем телом откидываясь назад, хоть его ладонь и молила о пощаде. Он заразил этой лихорадкой всех своих партнеров – даже Брэндона Шерингема, – и они тоже стали грести как сумасшедшие, так что тренер Сантори расплылся в улыбке – крайне редкое зрелище! – а потом заявил в школьной газете, что ожидает большого успеха на Кубке Кейп-Энна, где будут выступать команды из многих окрестных школ и в том числе (впервые) команда из Мертона. А дальше будет первенство зоны и первенство штата, а после – чем черт не шутит! – возможно, и первенство страны…

– Команда из Мертона? – сказала мать Генри, прочтя вечером этот бюллетень.

– Команда из Мертона? – сказал отец Генри, прочтя этот бюллетень чуть позже.

– Команда из Мертона? – сказал Генри Санборну на следующий день. – Чушь какая-то. Откуда у них команда?

– А что тут такого? – ответил Санборн. – Берешь шлюпку, кидаешь на воду, сажаешь туда восемь дураков, они гребут – вот тебе и команда. Чего ты так удивляешься?

– Во-первых, не шлюпку, а лодку. А во-вторых, ты сам дурак, потому что команда – это не просто восемь человек. Чтобы грести вместе, организованно, надо долго учиться и тренироваться. Нельзя просто так взять и создать команду. За тобой должна быть большая традиция.

Санборн заглянул Генри за спину.

– Я ничего за тобой не вижу.

Генри заглянул за Санборна.

– А я вижу за тобой большую задницу.

Вот почему Санборн возил Генри лицом по траве перед Уитьером, когда мать Генри приехала забирать их домой.

После того как Санборна высадили, мать спросила Генри, не хочет ли он поехать в больницу. Но он не захотел. В последнее время Генри навещал Франклина все реже и реже, хотя мать каждый день предлагала ему после школы заехать к брату.

А зачем было туда ездить? Франклин их даже не замечал. С каждым разом он казался Генри все более бледным и неподвижным, и Генри невольно задумывался о великом Франклине – о его спортивных рекордах, о его быстрых ногах и могучих бицепсах. Он вспоминал его смеющимся после матча – руки, бывало, в крови, лицо в грязных потеках, но все равно смеется, как чемпион, который чуть-чуть нехотя, но все-таки согласился снова продемонстрировать свое заведомое превосходство в любимой игре.

Но теперь он лежал бледный и неподвижный. И когда после тренировок по гребле Генри смотрел на свои собственные ноги, свои бицепсы, свое лицо, ему было ясно, что теперь он сильнее брата. И где-то глубоко-глубоко в его душе, в каком-то крошечном ее уголке пряталась… радость. Ему требовались все силы, чтобы задавить в себе эту мысль.

Но все это ничего не значило, потому что Франклин их просто не замечал.

Никогда, кроме одного раза.

Это было под вечер, в день, который Бог не мог бы сделать лучше, даже если бы у Него возникло такое желание. Солнце было желтое, небо – синее, новые листья – зеленые и золотые. После уроков мать привезла Генри в больницу, не спросив, хочет он туда ехать или нет. Пока она ходила к дежурной сестре спрашивать, не случилось ли чего-нибудь такого, о чем им надо знать, – ответ всегда бывал отрицательный, – Генри вошел в чистую палату и посмотрел в окно. Яркая зелень вокруг оттеняла другие цвета. Трава росла вовсю, и деревья постепенно одевались. Сады поблизости запорошило розовым и белым, а немного дальше он видел желтые огоньки нарциссов, такие ослепительные, словно Ван Гог только что отошел от них с еще мокрой кисточкой в руке. И везде, куда ни глянь, были упругие ветви, налитые новыми соками, – они качались, кивали и вскидывались вверх под легким ветерком, который прилетел с далекого моря пошелестеть у этих красных кирпичных стен.

Генри поднялся на цыпочки, отпер окно и открыл его, чтобы впустить ветерок – возможно, нарушив при этом строгие правила больничной гигиены. Но ему было все равно. Ветерок тут же откликнулся на приглашение и наполнил палату своим прохладным дыханием. Генри набрал его в себя – всей грудью, сколько мог. И тут ему показалось, что простыни на кровати брата зашуршали.

Он обернулся. Лампочка над кроватью Франклина не горела, и длинная занавеска за изголовьем отбрасывала тень на его бледное лицо. Но глаза Франклина были открыты. Он смотрел мимо Генри, в окно. Его глаза были открыты. Генри видел это совершенно отчетливо. Он замер, не сводя с брата своих собственных глаз.

Потом глаза Франклина закрылись. Это выглядело так, как будто случайный дух заглянул в его тело и, капризный, как все духи, решил там не задерживаться.

– Франклин, – прошептал Генри. И подошел к кровати на своих сильных ногах. – Франклин. – И поднял правую руку брата своей, с сильным бицепсом.

Ничего. Кожа брата была мешковатой, морщинистой и сухой на ощупь.

Когда пришла мать, Генри не сказал ей, что Франклин открывал глаза. Он сам не знал почему. Может быть, потому, что она бы ему не поверила. Может, потому, что у него были сомнения (нет, не было). А может, потому, что он хотел оставить эту маленькую частицу брата себе. Но какой бы ни была причина, он не дал в тот вечер закрыть окно даже медсестре, которая заглянула в палату и прочитала им нотацию.

Его брат открыл глаза!

Но это был единственный раз. Шли дни, а потом недели, май стал подумывать, не уступить ли место июню, и Генри начал потихоньку сомневаться – уж не померещилось ли?

Но в чем он уж точно не сомневался – так это в том, что команда школы Уитьера возьмет Кубок Кейп-Энна.

Мысли о команде из Мертона придавали им сил на тренировках. И каждая товарищеская встреча субботним утром приносила им новую победу – на три, а то и на четыре корпуса. После каждой такой встречи на первой странице «Блайтбери кроникл» появлялась новая статья о том, что подобной команды в школе Уитьера не было уже несколько десятилетий, что во всей округе не найдется для них достойных соперников и что, когда они окончат Уитьер и поступят в Лонгфелло, средние спортивные показатели по средним школам во всем штате резко упадут.

Генри знал, что так оно и есть. И что каждый получит по заслугам.

Разве мог кто-нибудь угадать, что ценой будет знание? Раз и навсегда – знание. Что он наконец узнает, почему для младшего брата были слезы и смех, а для него – нет.

Что он наконец узнает, почему его никогда не ласкали, не обнимали. Почему на его долю приходились только отвращение и гнев. И, когда он услышал эту ужасную историю впервые, на него словно обрушились горы – и навсегда похоронили его под собой.

Это значило, что для него больше ничего нет. Ни прошлого, в которое он верил, – потому что оно было ложью. Ни будущего, на которое надеялся в те моменты, когда надежда вспыхивала вопреки всему. Осталась только пустота.

И холодным утром этой пустоты сначала пришел стыд, а потом – одиночество.

И в одиночестве стало крепнуть другое страшное знание: он должен уйти из дома, потому что это для него больше не дом. Может, никогда им и не был.

Он должен покинуть дом, уйти во тьму, угаснуть без остатка.