В первые недели июня Генри не раз задавал себе вопрос, почему члены Исторического общества так увлеклись кораблем в Бухте спасения. Если судить по статьям, которые «Блайтбери кроникл» печатала на первой странице – да еще с огромными заголовками! – можно было подумать, что от раскрытия тайны этих трехсотлетних обломков зависит судьба всего мира. И разгадать эту тайну необходимо сегодня же!

Возможно, писали в газете, это было купеческое торговое судно, совершавшее рейсы вдоль побережья Новой Англии. Однако, спрашивал мистер Кавендиш, если эта гипотеза верна, то почему мы нашли столько абордажных сабель? (И забрали, добавил про себя Генри.) А мушкетов? (Которые тоже забрали.)

А пушек, явно чересчур больших для торгового судна? (Их тоже.) Приделанные к корпусу обручи с цепями также оставались загадкой. Возможно, рассуждал доктор Кавендиш, корабль перевозил рабов, хотя это представляется маловероятным. Так какой же цели служили эти обручи с цепями? И отчего случился пожар? Генри не удивило то, что Кавендиш согласен с полицейским из Мертона: корабль сгорел уже после того, как его выбросило на берег. Но кто его сжег? Если моряки сами решили посадить свое судно на мель, зачем они его подожгли? И почему эта потеря не отражена ни в каких документах? Почему никто потом не забрал из бухты сабли с пушками? Да и цепи тоже, коли на то пошло?

Доктор Кавендиш выражал надежду на то, что корабль удастся извлечь целиком и выставить на публичное обозрение в новой пристройке к зданию Исторического общества (его руководство уже обратилось к своим главным спонсорам с просьбой о финансировании этого проекта). Тем временем к концу лета в музее Общества появятся обнаруженные на корабле артефакты – образцы груза и вооружения, а также те самые пресловутые цепи. Может быть, тогда станет известно больше и об истории корабля. «А пока, – заключал доктор Кавендиш, – мы просто слишком мало знаем».

Генри никак не мог понять, почему следы какого-то давнишнего крушения так много значат – особенно с учетом того, что на днях в Блайтбери-на-море произошло другое крушение.

И оно казалось гораздо более важным.

В одну из теплых июньских ночей зал Адамса в Подготовительной школе имени Генри Уодсворта Лонгфелло был, по выражению городских полицейских Блайтбери, «полностью разгромлен». Каждый год перед выпускной церемонией Зал Адамса убирали флагами, сохранившимися со времен самого Генри Лонгфелло, – их золотая тесьма и серебряные кисточки сверкали на высоких стенах. Но в нынешнем году эти флаги сорвали со стен и разодрали на куски. Стенные панели те же вандалы заляпали белой краской. Сцену свернули с опор и опрокинули на передние сиденья. Синюю бархатную обивку кресел исполосовали ножами, а все софиты на рампе разбили.

«Ни один из тех, у кого есть хотя бы зачатки совести, не мог так осквернить помещение, имеющее историческую ценность, – утверждалось в передовице “Блайтбери кроникл”. – На такое способны разве что люди, не заслуживающие права носить звание американских граждан».

Генри прочел эту передовицу на прогулке с Чернухой. Придя домой, он выбросил газету в мусорное ведро.

К середине июня – после того как команда гребцов из Уитьера выступила на зональных соревнованиях так плохо, что не прошла на первенство штата, – море вернуло Бухте спасения почти весь отнятый у нее пляж. Теперь вдоль черных утесов, как и раньше, протянулась полоса песка, а сами утесы опять начали отращивать длинные усы из водорослей. В новых расселинах между скалами появились колонии темных ракушек, и по мере того как зеленая весна уступала место желтому лету, море становилось все теплее и сине́е. Вода была такая теплая, что даже Чернуха изредка позволяла зеленоватой пене коснуться своих лап – хотя она никогда и ни за что не согласилась бы на большее.

Мало-помалу Генри вычистил и отполировал все походное снаряжение – свое и Франклина. Он рассортировал вещи, уложил их в рюкзак, примерил его, вскинув на плечи, потом снял и перепаковал, снова примерил и после этого решил, что все в порядке.

Он купил новый тент – всегда пригодится, – а потом разорился на новый складной нож – тоже всегда пригодится – и маленький топорик. Его сбережения при этом почти не пострадали, что, впрочем, было не так уж важно: все равно нельзя экономить на том, без чего не можешь обойтись. Вечерами он подолгу изучал найденные у Франклина схемы горных маршрутов и представлял себе, как взбирается вверх, как у него захватывает дух, когда склоны становятся все круче и круче, и как он наконец выходит на вершину и, оглядевшись по сторонам, убеждается, что между ним и космосом нет ничего, кроме голубой атмосферы – да и ее не так уж много, – а потом смотрит вниз и видит, как ястребы шинкуют облака своими жесткими крыльями.

Порой Генри думал, не предложить ли отцу подняться на Катадин вместе с ним – благодаря чему естественным образом отпала бы необходимость идти туда без родительского разрешения, а его он просить не собирался, поскольку во всем желто-зеленом мире было не сыскать такой причины, по которой его мать могла бы сказать: «Конечно, иди, Генри. Счастливого пути!»

А насчет отца – что ж, его отец не заглядывал в свою бостонскую фирму вот уже которую неделю. Он не виделся ни с кем из коллег. Не ходил в церковь Святой Анны. Не ездил в Манчестер, да и вообще никуда. Выходя к ужину, он почти ничего не говорил. Дни просиживал в библиотеке, а ночью шаркал шлепанцами в коридорах. Словом, вел себя так, будто все, что осталось ему между настоящим моментом и унылым камнем с надписью SMITH, – это ждать новой Беды.

Однажды Генри чуть не предложил отцу подняться на гору. Он зашел в библиотеку и увидел, что на отцовском столе нет никакой работы. Его трубка валялась там холодная – ясно было, что ею давно не пользовались, – а сам отец сидел у эркерного окна, сложив руки на коленях, и глядел на Бухту спасения с остовом разбитого корабля. Тогда-то Генри и захотелось спросить его насчет горы. Но он не был уверен, что вообще получит хоть какой-нибудь ответ: слишком уж навязчиво преследовал отца другой вопрос. Вышел бы из Франклина хороший человек? Генри видел, как он размышляет над этим и над прочими сопутствующими вопросами: что могло бы сложиться иначе? Почему он не попытался сделать что-нибудь раньше, когда Беда уже тайком прокралась в их дом?

Поэтому Генри промолчал, но бывали дни, когда он вставал рядом с отцом у эркерного окна и они вместе смотрели на разбитый корабль. Тогда Генри чувствовал, как жар Катадина припекает его изнутри все сильней и сильней. Он поднимется туда в одиночку; он справится сам. Но отец тихо сидел около него, и Генри уходил из библиотеки, оставляя отца вести свою жестокую беззвучную битву и глядеть из окна как одинокое привидение в старинном доме, которое чересчур поздно осмыслило свою жизнь и теперь лишь беспомощно наблюдает за тем, чего не в силах изменить.

Примерно этим же занималась и Луиза. И тоже одна.

Как-то глухой ночью Луиза спустилась вниз – в это время Генри с Чернухой смотрели фильм с Бастером Китоном, – и Генри испугал ее, зайдя на кухню. Она сказала, что думала, что все спят, так как снизу не доносилось никаких звуков. Он напомнил ей, что Бастер Китон – актер немого кино. А потом Генри сказал ей то, чего еще никогда не говорил. Он сказал, что, когда она прячется, ему ее не хватает. Она едва не расплакалась. Генри сказал, что понимает ее чувства, поскольку чувствует то же самое. Луиза повесила голову, и слезы все-таки покатились. А потом Генри сказал, что хочет поехать в Мэн, чтобы взойти на Катадин.

Она посмотрела на него так, будто он ее бросает.

– Почему именно сейчас? – спросила она.

– Потому что я собирался на Катадин с Франклином.

– Это не ответ.

– Я не спрашиваю у тебя разрешения. Просто говорю, что поеду.

– С кем?

– Ни с кем. Один.

– Тебя не пустят, – сказала она. – Тем более одного.

– Возможно.

– И едешь ты туда не поэтому, – добавила она. – А потому, что он сказал, что ты не справишься.

Генри посмотрел на нее.

– Фрэнка больше нет, Генри. Совсем. Но кроме того, он был неправ. Он причинял боль другим людям. Да-да. Он говорил, что ты не справишься… чтобы сделать тебе больно. И никакие сумасшедшие поступки вроде восхождений на гору в одиночку этого не изменят.

– А ты у нас большая специалистка по сумасшедшим поступкам! Думаешь, если не ходить на его похороны, это что-то изменит. – Генри тяжело дышал. Ему самому не верилось, что он говорит то, что говорит. – Если поставить на своей жизни крест, это что-то изменит.

Луиза уперлась в него взглядом. Ее глаза снова наполнились слезами. И вдруг она сильно и резко хлестнула Генри ладонью по щеке.

– Не знаешь, так молчи! – крикнула она. И убежала в свою комнату.

И поскольку все прошло так хорошо, Генри решил подождать несколько дней, а потом сказать родителям, что он собрался взойти на Катадин.

Он рассчитал, что дождется удобного момента после вкусного, сытного ужина. Что скажет им, когда они все будут в кухне и кто-то будет убирать со стола, а Чернуха будет терпеливо сидеть рядом с матерью, получая из ее рук остатки телячьей вырезки под сливочным соусом.

Но через три дня, когда этот момент наступил и он сказал им про Катадин, все получилось не лучше, чем с Луизой, – возможно, потому, что на ужин была не телячья вырезка под сливочным соусом, а банальная жареная курица.

– Ты что, с ума сошел? – было первыми словами отца.

– Когда у нас и так Беда? – было первыми словами матери.

– Мы собирались туда с Франклином. Вы же знаете.

– Вот именно, – сказала мать Генри. – С Франклином.

– Для меня это важно, – сказал Генри. – Очень.

– Мы знаем, что для тебя это важно, Генри, – сказал отец. – Но не сейчас.

– И уж точно не в одиночку, – добавила мать.

– Я и не думал в одиночку, – вырвалось у Генри.

Отец посмотрел на него.

– А с кем ты хотел идти?

Генри внутренне заметался.

– С Санборном, – сказал он.

– Санборн собирается пойти с тобой? – удивилась мать.

– Да. Санборн. И еще Чернуха.

– И вы вдвоем уже все спланировали?

– Ага.

– Тогда извини, Генри, – сказала мать. – Придется вам отменить эту затею. Сейчас нам нужно держаться вместе.

Генри не сказал того, что готово было сорваться с языка: мы уже давно не вместе. У нас каждый сам по себе.

Он перевел взгляд вниз, на Чернуху. Как было объяснить родителям, что в походе на Катадин есть что-то необычайно важное? Такое важное, что это было последним словом, произнесенным Франклином до того, как тьма в мозгу накрыла его целиком? Такое важное, что теперь у Генри все время пекло в животе?

– Катадин, – прошептал Генри.

И Чернуха гавкнула.

Это поразило их всех – быстрое, громкое, отрывистое «гав». Одно. Потом она умолкла, глядя на них блестящими глазами и стуча хвостом по полу. Они уставились на нее, а она повалилась навзничь, чтобы ей почесали пузо.

Тем все и кончилось. Генри наклонился и исполнил ее желание, а родители снова стали убирать со стола, и о Катадине больше разговора не было. А ветер снаружи крепчал – он дул с севера, неся с собой толстые облака, которые еще недавно терлись животами о катадинские пики.

В тот же вечер позвонил Санборн.

– Привет. Значит, ты сказал предкам, что я иду с тобой.

– Наверно, моя мать позвонила твоей, – ответил Генри.

– Наверно. И когда мы стартуем?

– А твои что, отпустят тебя?

– Им чихать.

– Санборн…

– Миля за шесть минут двадцать три секунды, сынок. Так что за меня можешь не волноваться.

– Слушай, Санборн, все это касается только меня и моего…

– Да знаю я. Я иду только затем, чтобы ты не свалился в какое-нибудь ущелье. Ты же знаешь, там есть место, которое называется…

– …Лезвие Ножа, и тебе точно известно, какова его высота над уровнем моря, и какая узкая там тропинка, и как там опасно, и сколько народу сорвалось там в пропасть глубиной во много тысяч футов.

– Не стану скрывать, мне действительно известно все это. Так когда стартуем?

Чернуха вскочила на ноги и насторожилась, глядя на Генри.

За окном свистел ветер с севера. Тьма уже сгустилась, и он не видел, как прилетевшие с гор облака несутся над домом и остовом корабля.

– Тебе кто-нибудь говорил, Санборн, какой ты придурок? А отправляемся второго июля.

– Так-так. Второго июля, в начале третьей недели летних каникул – не первой, а третьей, когда все подозрения давно улягутся и наше отсутствие в течение целого дня будет выглядеть совершенно естественным. Тонкий и коварный план, Генри.

Я бы даже сказал, гениальный.

– Заткнись, Санборн.

Вместо зала Адамса выпускной вечер в Подготовительной школе имени Генри Уодсворта Лонгфелло устроили под открытым небом. Зеленое поле на школьной территории оцепила полиция – и не только двое ее представителей из Блайтбери. Генри еще никогда не доводилось участвовать в мероприятии, проходящем под охраной полицейских с винтовками. Очень больших полицейских с очень большими винтовками.

Семья Смитов получила от руководства школы особое приглашение. Генри и его мать приехали на церемонию. Отец Генри не приехал, Луиза тоже. Двое выпускников, арестованных в Мертоне, приехать не смогли. Два предназначенных для них стула пустовали, и это бросалось в глаза. Кто-то прикрыл эти стулья разодранными школьными знаменами.

Генри сел среди выпускников на тот стул, где должен был сидеть Франклин. Он смотрел, как друзья и почитатели Франклина, в том числе члены его команды по регби, получают свои дипломы и отправляются с ними в новую, студенческую жизнь – в ту жизнь, которая после окончания школы началась бы и для Франклина. Когда подошла очередь его класса, Генри встал вместе с остальными выпускниками – все они были в желто-синих мантиях, а он нет, так что со стороны его было легко отличить от других, – вышел на сцену, дождался, пока назовут имя Франклина, и подошел к попечителю, который под сердечные аплодисменты публики вручил ему диплом и пожал руку.

Мать Генри стояла в переднем ряду и плакала.

Утро второго июля выдалось ясным; в половине восьмого, когда отец Генри, выбритый и в костюме, спустился к БМВ, чтобы попробовать уехать в Бостон, но затем вернулся обратно в дом и снова ушел в библиотеку, было уже тепло. В десять, когда мать Генри отправилась на встречу с мистером Черчиллем, было уже жарко. А в одиннадцать, когда миссис Лодж из Исторического общества заглянула к ним, чтобы попросить отца Генри подписать какие-то бумаги, а он их не подписал, потому что сейчас, к сожалению, не мог никого принять, солнце уже пекло вовсю.

После отбытия миссис Лодж Генри налил воды в две походные фляжки. Оставил записку родителям. Взял поводок, специально купленный для Чернухи, и произвел примерку. Чернуха решила, что ее наказывают, и немедленно завалилась вверх брюхом.

– Да нет, Чернуха. Хорошая собака. Хорошая, хорошая. Все нормально. Вставай. Хорошая собака.

Она встала, и они попытались выйти из кухни, не снимая поводка.

Чернухи хватило только до порога. Там она снова упала и перекатилась на спину. Прижала к голове уши и захныкала.

Генри пришлось снова объяснять ей, какая она хорошая собака.

Пока Чернуха старалась привыкнуть к поводку, Генри позвонил Санборну сказать, что они выходят.

– Ты правда берешь с собой Чернуху?

– Да, беру.

– Никто не посадит нас в машину с собакой.

– Посадят.

– Они испугаются, что она их укусит, или ее стошнит, или она порвет им обивку, или еще что-нибудь. Никто не захочет нас подвозить.

– Многие любят подсаживать туристов с собаками.

– А ты это знаешь, потому что всю жизнь путешествуешь автостопом.

– Заткнись, Санборн.

Генри повесил трубку, а потом выволок Чернуху из кухни.

В коридоре Чернуха еще дважды падала кверху брюхом.

– Слушай, – наконец сказал Генри. – Так дальше не пойдет.

Это просто поводок, неужели не ясно? Обычный поводок. Каждая собака в Массачусетсе, кроме тебя, знает, что такое поводок. Так что веди себя прилично, договорились?

Чернуха попыталась вести себя прилично. Она хлопнулась на спину еще только два раза, пока они шли по аллее – там, где их не могли заметить ни отец из библиотеки, ни Луиза из своей комнаты.

На дороге Генри обернулся и посмотрел на дом. Чернуха села и тоже посмотрела на дом. Его брусья были такими прочными, такими тяжелыми, как будто уходили сквозь скалы в самые недра земли.

– Ну, – сказал Генри, – тронулись.

Он поддернул рюкзак на плечах и потуже затянул поясную лямку. И они вместе с Чернухой зашагали по дороге в большой мир.

Чернуха не проявляла особенной радости. Примерно через полмили она наконец перестала падать и переворачиваться кверху брюхом. Однако каждый раз, когда к ним приближалась машина, она начинала тянуть поводок и скулить и нервничала все сильнее и сильнее, пока та не проносилась мимо, и только после этого понемногу приходила в себя – но лишь до появления очередной машины.

– Тебе не кажется, что так мы оба скоро рехнемся? – спросил Санборн, когда они встретились с ним недалеко от его дома.

– Она привыкнет, – ответил Генри. – Ты оставил своим записку?

– Нет, о коварный предводитель.

– Как это нет?

– Тебе незнакомо это слово?

– Ты сказал им, куда мы идем?

– Сказал.

– И они тебя отпустили?

– У тебя что-то с глазами?

– А они спросили, пойдет ли с тобой еще кто-нибудь, кроме меня?

– Нет, не спросили. Они ничего у меня не спросили. Может, хватит уже? Они собираются в Верону, или во Флоренцию, или еще куда-то, и укладывают вещи. Все, что им нужно, – это чтобы я не путался под ногами, пока они проверяют, хорошо ли ее духи сочетаются с его одеколоном. Так мы идем или нет?

– Идем, – сказал Генри.

И они пошли – сначала быстро по Главной улице через весь город, а потом прочь от Блайтбери-на-море, где якобы можно было спрятаться от Беды; они останавливались, только чтобы успокоить Чернуху после каждой проезжающей машины – она к ним так и не привыкла, – да еще чтобы зайти в закусочную, поскольку они уже проголодались, а еду, взятую с собой, тратить не хотели. Потом, заправившись под завязку гамбургерами и молочным коктейлем, они снова двинулись на север и шли до вечера. Когда им стало совершенно ясно, что мимо не проедет никто из знакомых, они развернулись и пошли дальше задом наперед, подняв руки в надежде, что их кто-нибудь подвезет.

– Никто не посадит к себе двух обормотов с собакой и огромными рюкзаками, – сказал Санборн.

– Туристы посадят, – сказал Генри. – Тебе еще выбирать придется, к кому сесть.

Но Санборну не из чего было выбирать. Они по очереди шли задом наперед и голосовали до тех пор, пока не наступило время ужина, а потом – до начала сумерек, когда в меркнущем небе появились первые намеки на фиолетовость, и Генри гадал, поверили ли его родители записке, в которой говорилось, что он пошел к Санборну и проведет с ним несколько дней – между прочим, с чисто технической точки зрения это даже нельзя было назвать ложью. А еще он думал, не пора ли им подыскать место для ночлега, пока еще не совсем стемнело.

Потом, когда фиолетовость в небе стала уже больше чем намеком, на их призывы вдруг откликнулся один пикап. Он притормозил, поехал дальше, снова притормозил и остановился на обочине, дожидаясь их. Санборн был вне себя от счастья.

– Кто знает? – сказал он. – Может, нам по пути и он подбросит нас до самой горы?

Генри побежал к пикапу вместе с Чернухой, у которой этот автомобиль не вызвал никакого ужаса. Наоборот, она тянула его к нему изо всех сил, заливаясь лаем. Видимо, тоже устала, подумал Генри.

Догнав пикап, они кинули рюкзаки в кузов – а следом за рюкзаками туда без всякого промедления прыгнула и Чернуха. Она пробежала вперед, к кабине, и продемонстрировала водителю свою благодарность, обслюнявив ему все заднее окошко, а когда она его не слюнявила, то радостно царапалась в стекло когтями и виляла хвостом.

Должно быть, здорово устала идти пешком, подумал Генри. Он залез в кузов пикапа и крепко привязал Чернуху поближе к кабине, чтобы та не вывалилась. Потом спрыгнул – Чернуха все еще лаяла и пачкала окно слюнями – и обошел машину кругом. Даже в сгустившихся сумерках он заметил, что на боку пикапа не хватает хромированных накладок. Их не было и на дверце, как будто весь хром содрали намеренно. Генри почувствовал в этом какое-то смутное напоминание.

Он забрался в кабину, сел рядом с Санборном и захлопнул за собой дверцу. Потом обернулся к шоферу.

– Спасибо, – сказал он… Чэй Чуану.

Его отец нашел томик Китса. Увидел, что она написала на первой странице. И бросил книгу в огонь. «Сказывается твое прошлое. Ты всех нас позоришь. Американская девчонка!»

«В чем тут позор?» – спросил он.

«Да что ты знаешь о позоре? Американская девчонка. Думаешь, я привез тебя сюда, чтобы познакомить с одной из них?

Я не отдам то, что построил, в ее руки. И в твои тоже».

И он отказался от того, что построил его отец. Он понимал, что такой выходки ему не простят. Отец позволил ему задержаться и спасти то, что осталось от книги. А потом велел покинуть дом на следующее утро. С пустыми руками.

Он покинул его ночью. С пикапом.