В ту ночь они не обрушили верхнюю койку на нижнюю. Не выдрали из стен бра, не сорвали занавеску в душе, не промочили насквозь превосходный ковер – который, судя по его виду и запаху, уже не раз подвергался этому испытанию. Утром, когда они встали и отправились в контору, чтобы получить «полный континентальный завтрак», оплаченный кредиткой санборновского отца, – размороженные булочки, чашки кукурузных хлопьев и теплый апельсиновый сок в пластиковых стаканчиках, ожидающие их на заляпанной стойке, – коттедж номер четыре имел примерно такой же вид, какой был у него до их заселения, а Чернуху они оставили за ним присматривать.

Но когда они покончили с полным континентальным завтраком, ее уже не было в коттедже номер четыре.

Она дожидалась их перед конторой.

Генри посмотрел на Чернуху, потом на Санборна. Чернуха посмотрела на Чэя и повиляла хвостом. Чэй посмотрел на Генри, потом на Санборна.

– Наверно, она подумала, что мы ее бросили, – сказал Генри.

Чэй поглядел в сторону коттеджа номер четыре.

– Только не это, – сказал он.

Генри был прав: Чернуха явно подумала, что ее бросили, и пришла от этой мысли в глубокое отчаяние. И Чэй тоже был прав. В своем горячем стремлении спастись она сорвала оконные шторы. Соскребла с входной двери значительную часть краски. А когда она запрыгнула на кухонный стол у раковины, то уронила оттуда электрическую печку, и при первом же взгляде на ее разбитую стеклянную дверцу им стало ясно, что работать эта печка уже никогда не будет.

Кто знает, что еще она могла бы натворить, если бы не обнаружила над верхней койкой достаточно податливую сетку, которая позволила ей выбраться из плена?

Они молча стояли на пороге домика, а Чернуха тем временем ела дополнительную размороженную булочку, которую Генри тайком прихватил с собой. И ее трудно было винить, потому что ее заперли в незнакомом месте, и она страшно обрадовалась, когда снова их увидела, и улыбка, с которой она жевала булочку, была такой обаятельной, что ни у кого из тех, в чьей груди бьется живое сердце, не хватило бы духу ее наказать – особенно если на долю этих сердец тоже выпали нелегкие переживания.

Чэй заново повесил шторы, и можно было надеяться, что они не упадут, если никто их не тронет и в окно не подует ветер. Генри воспользовался страницами из старого охотничьего журнала, чтобы собрать осколки стеклянной дверцы и ошметки краски с входной двери. Санборн попытался склеить разодранную сетку. А после того как они все сделали что могли, Генри с Санборном отнесли рюкзаки в пикап.

– Похоже, у тебя с собой немного вещичек, – сказал Санборн Чэю.

Чэй пожал плечами.

Санборн тоже.

Закончив сборы, они вернулись и еще раз обозрели коттедж номер четыре. Все выглядело не так уж плохо.

– Он захочет получить с нас за печку и ободранную дверь, – сказал Генри. – И за сетку.

– У него есть номер отцовской кредитной карточки. С нее и снимет.

– И отец тебе это спустит?

– Он даже не заметит, – сказал Санборн. – Он поручил все расчеты своему бухгалтеру, чтобы его не беспокоили по пустякам. Я же тебе объяснял.

Вслед за Чэем они пошли к пикапу.

Прежде чем сесть в кабину, Генри окинул взглядом озеро.

После вчерашней грозы небо было удивительно чистое – казалось, что можно протянуть руку, коснуться этого голубого купола и на ощупь он будет как сухое прохладное стекло. А по другую сторону этого стекла не было ровным счетом ничего до самого края атмосферы, так что солнце сияло сквозь него райским сиянием, обливая их троих своими лучами, смешанными со смолистым ароматом сосновой хвои и запахом воды – запахом, для которого, как вдруг сообразил Генри, нет в языке подходящего слова. Почему-то он этому даже обрадовался: иногда нужно просто знать что-то без слов.

Он глубоко вздохнул.

Чернуха не слишком обрадовалась необходимости опять залезать в кузов. Она положила передние лапы на его бортик, а свой зад, несмотря на все уговоры Генри, никак не хотела отрывать от земли. Она запрыгнула внутрь только тогда, когда Чэй завел мотор, – должно быть, все еще побаивалась, что ее бросят, – но при этом Генри было совершенно ясно, что ей гораздо больше хочется ехать в кабине, чем в кузове. Он решил, что не станет подвергать ее дальнейшему унижению, сажая на привязь.

За завтраком мистер Цветастая Гавайка, который еще не видел, во что Чернуха превратила коттедж номер четыре, объяснил им, как добраться до Катадина. После Стоктон-Спрингс им надо было ехать по шоссе 1-А, сказал он, однако многие совершают на этом перепутье одну и ту же ошибку – и не успеешь оглянуться, как вместо севера ты уже едешь на восток и тебе приходится искать место для ночлега. Он давно прогорел бы, не будь на свете такого количества глупых туристов, заметил он – что отнюдь не вызвало у Генри желания свести с ним горячую дружбу. Ну, а коли уж их занесло так далеко, им надо ехать дальше до Эллсуорта, а там свернуть на другое шоссе 1-А, которое ведет в Бангор. Там они найдут по указателям Девяносто пятую автостраду и опять двинутся по ней на север до поворота на Миллинокет. А может, на стрелке будет написано «Моланкус» – никогда он не мог этого запомнить.

И они поехали в Эллсуорт, по пути остановившись в придорожном кафе, чтобы позавтракать еще раз. Когда официантка принесла счет, Санборн живо сунул ей отцовскую карточку. «Больше никаких складчин», – сказал он. Потом они отыскали шоссе 1-А и покатили на север среди сосен, которые пахли так сильно, что Генри высунулся из окошка, ловя носом их аромат, – тем же самым занималась и Чернуха, что побудило Санборна отметить их прямо-таки фамильное сходство, что побудило Генри ткнуть его кулаком в бок, что побудило Санборна схватить его за руку и выкручивать ее до тех пор, пока Генри не взвыл.

В Бангоре они вернулись на Девяносто пятую; она выглядела здесь такой же, как в Массачусетсе, и, наверное, такой же, как везде, вплоть до самой Флориды – если не считать пальм, конечно. Они свернули с нее на Миллинокет – или на Моланкус, поскольку рядом со стрелкой стояли оба названия, – и после этого все изменилось.

Потому что вдалеке появилась гора.

Она не походила ни на одну из гор, которые Генри видел раньше.

Катадин поражал своими размерами даже на расстоянии – он вырастал из равнины и лениво поднимался вверх широкими перекатами склонов и вершин. По большей части он был лыс – его составляли голые скалы, греющиеся на теплом солнышке и готовые сбросить с себя любую березу или сосну, которая попробует вцепиться в них корнями. Самым острым и высоким казался пик на юге – если его можно было назвать пиком. Складывалось впечатление, что гора немного растянулась от них к западу, таща этот пик за собой. Едва увидев его, Генри понял, что это и есть Лезвие Ножа.

На севере гора опускалась длинным, пологим скатом, переходящим в крутой обрыв. Еще дальше к северу она поднималась снова, уже не так высоко, и выступала на небе почти прямоугольным контуром. На самом верху гора вытерла свою спину о небеса до сверкающей белизны – а может, подумал Генри, он видит последние упрямые снега.

Чэй затормозил, а потом и вовсе остановился на обочине дороги. Это было ошеломительное зрелище – ряд пиков, четко вычерченных на фоне ясного неба, отважно выросших над землей и вот уже столько зим подряд сопротивляющихся снегу и льду. Генри подался вперед, не отрывая от горы глаз. По суровому лику Катадина пробегали тени облаков.

Наконец Чэй неохотно взялся за рычаг передачи – и тут мимо них проехал полицейский в патрульной машине. Он чуть притормозил, чтобы заглянуть к ним в кабину, и поехал дальше в сторону Миллинокета. Они заметили, что перед тем как скрыться за каменистым уступом на ближайшем повороте, он еще раз посмотрел на них в зеркальце.

Генри бросил взгляд на Чэя – который, разумеется, уже успел побледнеть.

– Ничего страшного, – сказал он. – Не оштрафует же он тебя за то, что ты встал на обочине полюбоваться горой.

Чэй переключил передачу и снова выехал на дорогу. Очень медленно.

Близился полдень; небо, с утра ослепительно синее, слегка поголубело, и самый воздух словно побелел, обещая неподвижный тропический зной. У Генри уже вспотела спина на кожаном сиденье, и он слышал, как сзади пыхтит Чернуха, отчего жара как будто становилась еще сильнее.

– А что, кондиционер – это только для ленивых американцев? – спросил Генри.

Чэй покачал головой.

– Он не работает.

Генри до упора опустил оконное стекло.

По всем законам природы, подумал Генри, здесь должен дуть прохладный ветерок. Дорога в Миллинокет петляла среди тенистых сосен и каменных утесов, а не так уж далеко за ними, причем по обе стороны, простиралась голубая вода. Казалось бы, здесь должно быть ветрено и прохладно. Но нет – камни раскалились под полуденным солнцем, и душный воздух под соснами точно застыл намертво.

Генри отлепил от сиденья спину и вздохнул.

В Миллинокет или куда-то еще дальше ехали и другие машины – все они обгоняли их, потому что Чэй полз еле-еле, боясь нагнать того полицейского. Стекла в машинах были подняты, и люди за этими стеклами выглядели свежими и веселыми. Многие везли с собой детей, иногда с воздушными шариками, и чем дальше, тем больше попадалось красно-бело-синих флажков – трепыхаясь на горячем ветру, они вытягивались на антеннах практически горизонтально и тряпочками болтались на задних бамперах.

– Прямо как Четвертого июля, – сказал Санборн.

– Сегодня и есть Четвертое июля, придурок, – сказал Генри.

– Спасибо, о знаток календаря, – сказал Санборн. – Обязательно буду консультироваться с тобой по поводу всех основных праздников.

– Санборн, вся страна знает, что сегодня Четвертое июля. Кроме тебя.

– Ты что, успел с утра провести опрос?

– Тихо, – сказал Чэй. Мимо, навстречу им, проехал полицейский. Тот самый.

Руки Чэя снова побелели. Как и лицо.

– Едем дальше, – сказал Генри. – Затеряемся в гуще машин.

Так они и сделали. Двигаться приходилось все медленнее и медленнее, поскольку дорога постепенно заполнялась машинами, чьи флажки, которые еще недавно гордо реяли на ветру, теперь начали обвисать. Так продолжалось еще полчаса, а потом их пикап, носом впритык к чужому бамперу, пересек городскую черту.

Миллинокет был разукрашен к Четвертому июля не хуже самого нарядного автомобиля – даже пышнее. На каждом из домов, имеющих второй этаж, развевался флаг. Над улицей тоже натянули звездно-полосатый транспарант. Красно-бело-синие воздушные шарики были привязаны ко всему, что годилось для этой цели. В воздухе витали запахи корн-догов, сахарной ваты и жареных сосисок. Откуда-то доносились обрывки бодрой музыки – похоже, это готовился к выступлению уличный духовой оркестр.

Большинство переулков было перегорожено оранжевыми конусами, и, заглядывая за эти ограждения, Генри видел, как регулировщики в ярко-желтых футболках управляют движением машин, платформ на колесах и велосипедистов – там тоже рябило в глазах от красно-бело-синих вымпелов – и машут руками, оттесняя в сторонку музыкантов с трубами и тромбонами. А по тротуарам вдоль главной улицы, по которой они ехали, шли люди со складными стульями и одеялами – время праздничной демонстрации приближалось, и они, наверно, хотели занять места получше, чтобы ничего не пропустить.

Генри обернулся посмотреть, как Чернуха реагирует на Миллинокет. Вид у нее был завороженный – она явно решила, что все эти флаги и вымпелы предназначены для развлечения собак, и ей не терпелось их половить. Она следила за каждым из них – когда они проезжали мимо одного флага, ее уши поникали, но затем тут же вспрядывали вверх при виде другого. Пасть у нее была разинута, и оттуда от возбуждения текли слюни.

И вдруг где-то впереди завыла полицейская сирена. Потом вторая, а потом и третья.

Дети, идущие вдоль дороги, завопили и захлопали в ладоши; некоторые со смехом зажимали уши руками.

Но Чэй не хлопал, не вопил и не смеялся. Он быстро огляделся вокруг, а потом в приступе ужаса свернул в один из перегороженных переулков, смяв три оранжевых конуса, и покатил прямиком к человеку в ярко-желтой футболке…

– Чэй! – воскликнул Генри.

Человек в футболке поднял руку, и Чэй тут же остановился.

– Туда! – крикнул регулировщик, показывая в сторону. – Классика собирается дальше: два квартала прямо и один налево! – Он помахал Чэю, чтобы тот проезжал. – Давай, давай, там тебе покажут.

Чэй дал, и другие люди в желтом ему показали. Генри с Санборном сползли на сиденьях пониже, и под аккомпанемент Чернухи, облаивающей самые эффектные знамена, Чэй проехал два квартала, повернул по взмаху желтой руки и остановился вплотную за зеленым «Де Сото», выглядевшим так, будто его осенили своими крылами ангелы Чистоты и Безупречности; он умудрялся прохладно поблескивать даже на палящем солнце. Генри оглянулся. Прямо за ними уже стоял второй «Де Сото» – белый.

– Я полагаю, вы поняли, – сказал Санборн, оглянувшись в свою очередь, – что мы теперь участники миллинокетского парада в честь Четвертого июля. А у нас даже флажка нет.

– Слиняем, как только все поедут, – сказал Генри.

Чэй кивнул.

Но поскольку ни один парад не начинается сразу, они простояли на месте еще довольно долго. Мимо все время сновали люди в ярко-желтых футболках, поглядывающие на пикап Чэя с заметным удивлением, поэтому в конце концов Санборн вылез, подошел к пожарному гидранту, к которому кто-то прицепил три красных воздушных шарика, оторвал их и привязал к заднему борту пикапа – что Чернуха мгновенно оценила по достоинству.

Когда шеренга классических автомобилей наконец тронулась – душераздирающе медленно, – Генри с Чэем стали искать удобный переулок, чтобы туда свернуть. Но люди в ярко-желтых футболках стояли вдоль дороги и направляли шеренгу жестами, так что Чэю оставалось только ехать за зеленым «Де Сото» почти вплотную, поскольку люди в желтом все время требовали «сомкнуть ряды», а сзади их подпирал белый «Де Сото», который в свою очередь поджимала огромная платформа Северного целлюлозно-бумажного комбината, под завязку нагруженная сосновыми саженцами в горшках.

– Я думаю, надо поприветствовать народ, – сказал Санборн.

И Генри с Санборном стали приветствовать народ, а потом они выехали на Главную улицу и влились в основной поток демонстрантов. Зрители на тротуарах встречали каждую новую классическую модель восторженными криками, и махали бумажными флажками, и дудели в пластиковые рожки, и стреляли вверх из водяных пистолетов.

Чернуха уже едва сдерживалась.

Они ползли по улице, приветствуя народ, Чернуха лаяла, шарики на заднем борту болтались в воздухе, и вскоре Генри почувствовал, что начинает таять.

– Есть у твоей классической модели хоть что-нибудь, что может дуть? – спросил он у Чэя и поглядел на вентиляционные решетки.

Чэй повернул заслонки на решетках так, что в кабину понесло жаром из двигателя. Генри посмотрел на него.

– Ты с ума сошел? Наверно, здесь и так градусов сорок.

– По-моему, все шестьдесят, – сказал Санборн.

Чэй показал на датчик температуры радиатора – его стрелка почти касалась красной области, а это не обещало ничего хорошего.

– И что с нами будет? – спросил Генри.

– Перегрев, – ответил Чэй.

– А если горячий воздух пустить сюда, это поможет?

– Иногда помогает.

Генри снова посмотрел на счетчик, стрелка которого уже пересекла границу красной области.

– А что бывает при перегреве?

– Примерно то же, что и сейчас, – ответил Чэй, показывая на капот своей машины, и Генри увидел, что над ним поднимается струйка дыма. – Только гораздо больше.

– И что случится, если этого станет гораздо больше?

– Тогда, – вмешался Санборн, – позади нас появится очень много рассерженных демонстрантов.