Городок Мертон был вдвое младше Блайтбери-на-море, однако теперешние обитатели Блайтбери называли Мертон городом-призраком, сколько себя помнили, – и не без оснований.

Но так было не всегда. Мертон стоял между двумя быстрыми речками, и по удобству расположения с ним могли поспорить очень немногие массачусетские городки. Поэтому здесь выросли огромные кирпичные мельницы, между реками прокопали каналы, затем добавились новые мельницы, и общежития для рабочих, которые на них трудились, и дома для управляющих мельницами, и склады для хозяев общежитий, и библиотеки для девушек, которые обслуживали мельницы и пансионы, и читальня, и церкви. Несколько десятилетий до и после Гражданской войны здесь стучали и звенели ткацкие станки, сотрясая железные каркасы кирпичных мельниц.

Но пришел день, когда нужда в гидроэнергии отпала. Водяные колеса стали шуметь все тише и наконец умолкли совсем. Тогда-то здесь и завелись привидения: по ночам в окнах заброшенных мельниц и общежитий скользили призрачные тени, и ветер разносил их шепот над обмелевшими каналами среди голых полей.

И склады, и мельницы, и библиотеки с церквями – все опустело, и лишь изредка громыхала мимо безлюдных зданий запряженная лошадью телега. Потом вместо телег по улицам Мертона стали время от времени проезжать «фордики», а их, в свою очередь, сменили автомобили с хвостовыми плавниками. Вот уже добрую сотню лет губернаторы и сенаторы обещали возродить городок, но дома вблизи мельничного района, еще не покинутые жителями, постепенно хирели, а школы, возведенные государством по новейшим проектам, стояли серые и угрюмые.

А привидения, населившие город, беззвучно посмеивались.

Но вскоре здесь начали появляться те, кто был знаком с привидениями не понаслышке. Они прибывали из мест с названиями, странными для американского уха: Пномпень, Кампонгтям, Баттамбанг, Сиемреап. Они не привозили с собой почти ничего и с изумлением находили в Мертоне то, что, казалось, навсегда потеряли в круговерти войны, – надежду. А обретя надежду, они принялись строить. Вскоре на улицах стало чисто и в разбитых окнах складов засверкали новые стекла. У старых общежитий развернулись рынки, где торговали овощами, никогда раньше не произраставшими на новоанглийских землях. В ресторанах подавали блюда, которых Массачусетс еще не пробовал, и вечерами их ароматы разливались по улицам, сплетаясь с текущей из домов непривычной музыкой, а дети на прохладных верандах играли и перекрикивались на непонятном языке.

Испуганные привидения сбежали, а приезжие, выйдя прогуляться под ночным небом, глядели на странные звезды и думали, что, хотя судьба забросила их далеко и они всегда будут вспоминать Камбоджу как свою родину, это новое место совсем неплохо.

С дверей старых мельниц сбили замки, пыльные комнаты вычистили и переоборудовали, и в них открылись новые предприятия: рестораны, фотоателье и магазины, где продавали все необходимое, от продуктов и одежды до хозтоваров. Приезжие плотники трудились не покладая рук, от них не отставали слесари, электрики и штукатуры. Семья Чуанов заняла первый этаж бывшего пансиона под фирму «Мертонские строительные работы», и отец с сыновьями принялись сооружать прочные ограды, камины и роскошные патио по всей округе от Марблхеда на востоке до Амхерста на западе. Как-то летом они две недели ремонтировали шиферную крышу дома Смитов в Блайтбери-на-море, то и дело возвращаясь взглядом к волнам диковинного моря, которого никогда прежде не видели.

Жители Блайтбери-на-море поговаривали, что в Мертоне есть улицы, по которым можно проехать из конца в конец и даже не догадаться, что ты в Массачусетсе. Вывески-то у них сплошь на кхмерском! Что ж, пожалуй, для коренных мертонцев оно и неплохо: городу ведь надо с кого-то собирать налоги. Но каково это, когда все твои соседи говорят на таком тарабарском языке! А их ужасная еда! А эти аляповатые храмы!

Иногда члены команды школы Лонгфелло по регби приезжали в Мертон – обычно это случалось поздней субботней ночью.

Они медленно катили по улицам, опустив стекла и включив магнитолы на полную громкость. Они вопили и освистывали чужие запахи, одежду и музыкальные ритмы – а заодно и людей, идущих по тротуарам мимо восстановленных мельниц. И слова, которыми они осыпали этих прохожих, были такими же англосаксонскими, как их имена. Это здорово, говорил Франклин Луизе и Генри. Видели бы вы, как они драпают!

А когда глаза Луизы говорили Франклину, что она не понимает, почему это здорово, Франклин напоминал ей, что эти люди в Мертоне – непрошеные гости.

А когда глаза Генри говорили Франклину, что он не понимает, почему это здорово, Франклин напоминал ему то, о чем он уже знал: что Генри не настоящий мужик.

Высадив Санборна, Генри и его мать поехали дальше. Небо над ними изменилось – о чем Генри не стал сообщать матери, потому что все ее мысли были заняты Франклином и она бы его просто не услышала. С самого утра солнце закрывали толстые облака, но теперь крепкий ветер в вышине подхватил их под пушистое брюхо и быстро уволок в глубь материка, хотя, выйдя из машины, Генри не почувствовал даже слабого ветерка.

Интересно, подумал он, видит ли это Франклин из окна своей палаты.

Чернухи опять не было в каретной. Чтобы добраться до щеколды, ей пришлось отодвинуть в сторону три коробки с энциклопедиями Фанка и Уогналса, но саму щеколду она явно повернула без малейшего труда. Так же легко она справилась и с задней дверью, которая снова стояла открытой. Они не нашли на кухне ни Чернухи, ни четырех куриных грудок, которые мать Генри оставила размораживаться. Тогда они поднялись наверх по следам из целлофановых обрывков и обнаружили Чернуху в комнате Генри на его пуховом одеяле. Она спала, уютно свернувшись калачиком.

Но, едва заслышав их шаги, она подскочила с кровати и одним не очень грациозным прыжком перенеслась через всю комнату прямо Генри на грудь, а поскольку удержать летящую на тебя дворнягу – дело нелегкое, Генри попятился, наткнувшись на мать, и в результате они поймали ее оба, после чего Чернуха немедленно принялась вылизывать им щеки.

– Какая ласковая собака, – сказала мать Генри.

Чернуха кивнула и заулыбалась. Чтобы подкрепить мнение матери Генри о себе, она снова лизнула ее в лицо.

– …хоть она и съела наш ужин.

Чернуха повесила уши, выражая этим свою печаль.

Ну разве можно сердиться на такое милое животное? Этот вопрос они задали и отцу Генри, когда он пришел из библиотеки с намерением поужинать.

– Гм… – сказал он, раздумывая, можно ли сердиться на такое милое животное. Но когда это животное скачет вокруг тебя на задних лапах и изо всех сил старается показать, какое оно славное, и преданное, и доброе, и хорошее – а вдобавок еще и смешное, – на него и вправду невозможно сердиться.

– Поживем – увидим, – сказал он.

В этот раз на ужин у них был салат.

– Разве ты обычно не готовишь его вместе с жареной курицей? – спросил отец.

– Как вегетарианское блюдо он гораздо полезнее, – ответила мать.

И все это выглядело так нормально, так абсолютно нормально и абсолютно правильно! Словно Беда и не приходила к ним в дом и словно то, что на столе не было тарелки Франклина из лиможского фарфора, а за столом не было его самого, ровным счетом ничего не значило. И то, что тарелка Луизы из лиможского фарфора стояла пустая, а за столом не было и ее, тоже ничего не значило.

Но в наступившем вскоре молчании, которое нарушалось только звяканьем вилок о тарелки, Генри вспомнил, что Беда все же пришла. Как он мог забыть об этом, даже на минутку? Но потом он подумал: как хорошо было забыть об этом хотя бы на минутку! А потом так запутался, что просто ел кружочки желтого болгарского перца и старался вовсе ни о чем не думать.

В этот вечер Чернуха поднялась наверх вместе с Генри и легла спать на его кровати, поскольку она уже привыкла к пуховому одеялу. Генри решил, что это не страшно: со вчерашнего дня порезы на ее морде успели покрыться корочками и больше не кровили. Однако спать с Чернухой на одной кровати было делом нелегким. Она сопела, пыхтела и брыкалась, а временами даже взлаивала во сне. Четыре раза она просыпалась, чтобы поправить себе постель, и с этой целью подолгу скребла одеяло когтями. Дважды она падала на пол и оба раза подходила лизнуть Генри в лицо, чтобы он не волновался – с ней, мол, все в порядке, все тип-топ.

Пока это продолжалось, Генри лежал и смотрел на облака, чуть подсвеченные луной с обратной стороны. Ни одной звезды он не видел, но бледный лунный свет серебрил его подоконник до тех пор, пока облака не сгустились и не закрыли луну полностью.

Утром море было зеленое, взъерошенное и неприветливое. Облака все еще бежали быстро, но ветер перебрался с поднебесья вниз и, срывая с волн пену, зашвыривал ее далеко на берег. Когда Генри с Чернухой спустились в бухту, чтобы привязать каяк повыше, их осы́пало солеными брызгами.

В этот день отец снова решил остаться дома, и в школу Генри снова повезла мать.

По дороге они заехали в больницу. Франклин не шевелился. Мать взяла его за руку и подержала, но рука была совсем вялая. Неопределенная активность.

Все такое белое, подумал Генри. Постель. Повязка на культе Франклина, сложенная треугольниками, как полотняная салфетка. И кожа самого Франклина – белая. Как будто он никогда не выходил на солнце, никогда не бегал с мячом по полю.

Мать Генри высадила его у школы Уитьера.

На американской истории они по-прежнему изучали труды отважных первооткрывателей Льюиса и Кларка.

На литературе читали пролог к «Кентерберийским рассказам», пытаясь запомнить отличительные черты каждого паломника – а компания там собралась немалая.

На биологии смотрели черно-белый фильм о миграциях морских черепах.

Морских черепах!

На обществознании проходили, по какому принципу штаты делятся на избирательные округа.

– Слушай, Санборн, – сказал Генри на перемене в столовой, – тебе не кажется, что то, чему нас учат, никому не нужно?

Санборн принялся за сэндвич с жареной курицей. Генри следил за ним голодными глазами.

– А ты только что догадался? – спросил Санборн.

– Да нет, правда. В смысле, не нужно по-настоящему.

Санборн откусил от своего сэндвича еще кусок. Генри потыкал пальцем в свой – с копченой колбасой и зеленым салатом.

– Зачем так обобщать, Генри? Побереги свою нервную систему. Кроме того, я не сказал бы, что все это совсем уж ни к чему. Кстати, ты не знал, что жареная курица гораздо вкуснее копченой колбасы?

– По-твоему, если человек разбирается в миграциях морских черепах, то он достоин большего уважения?

– Если бы Льюис и Кларк не открыли того, что они открыли… Ну, не знаю, мы бы тогда все жили на восточном побережье.

А если бы Чосер не написал «Кентерберийские рассказы», на свете было бы одной хорошей книжкой меньше… и нечего корчить такую рожу. Ты знаешь, что она хорошая, – даже когда ее читает Делдерфилд. А если бы морские черепахи не мигрировали…

– Да. Тогда что?

– Тогда мир был бы беднее, а значит, и от миграций есть польза. Особенно для морских черепах. – Санборн доел сэндвич с жареной курицей и облизал испачканные майонезом пальцы.

– Особенно для черепах?

Санборн кивнул.

– Ага. Особенно для них.

– Знаешь что, Санборн? Ты уникум.

Санборн встал и широко распростер руки.

– Я подлинное чудо природы, – провозгласил он.

Генри запустил в него остатком своего сэндвича с колбасой, за что его обложил сначала сам Санборн, потом тренер Сантори, который был сильно не в духе – это объяснялось тем, что он сегодня дежурил по столовой, – а потом снова Санборн.

Когда он наконец добрался домой после тренировки по гребле – и после очередного выговора от безупречного рулевого Брэндона Шерингема, и после восьми кругов босиком, назначенных ему тренером Сантори за то, что он бросался едой в столовой, – зеленое море разошлось не на шутку. Генри привязал каяк еще выше – Чернуха кинула на волны только один взгляд и отказалась спуститься в бухту вместе с ним. Море так жадно лизало песок, будто задумало проглотить весь Кейп-Энн.

Весь остаток дня ветер крепчал и крепчал – он свирепо выл за стенами дома, и под его натиском содрогались старые дубовые балки, помнящие не один ураган. Чернуха свернулась на одеяле в тугой клубок и следила за окном широко раскрытыми глазами. Она поскуливала, когда ветер завывал особенно громко, и подняла голову, когда в стекло хлестнули первые струи дождя, такого сильного, что в комнате сразу стемнело, как будто уже наступила ночь – а может, она и впрямь уже наступила.

За ужином – Чернуха забилась под стол и сидела там съежившись – мать Генри решила не ездить к Франклину в больницу. Вместо этого они с Генри вышли посмотреть на шторм. Но к этому времени дождь сменился градом, который сек им лица, и разглядеть что-нибудь было трудно. Мать Генри посветила фонариком за черные утесы, и они увидели, что там, где раньше белел песок, теперь катятся волны. Неужто от их бухты ничего не осталось? Темнота, град и беснующийся ветер мешали понять, так это или нет.

Скоро они вернулись в дом. Чернуха ждала их на кухне с поджатым хвостом, а уши ее выглядели так, словно кто-то потянул их вниз и связал под подбородком. Она тявкнула, когда замигал свет, и тявкнула еще раз, когда он погас совсем.

Впервые на памяти Генри в их доме воцарился такой непроглядный мрак.

Он помог родителям найти свечи и зажечь их. Потом они окликнули Луизу, и в ответ она крикнула им сверху, что с ней все в порядке и пусть ее оставят в покое. Тогда они пошли и сели в северной гостиной. Дождь заливал окна, низвергаясь по ним сплошными каскадами. Вой ветра приходилось перекрикивать, а дом под напором воды сотрясался так, будто к ливню добавились еще и волны, перехлестывающие через береговые утесы.

Они стали играть в «скрэбл», хотя при свечах это было непросто. Вдобавок эту игру любили только мать Генри и Франклин: она – потому, что очень хорошо в нее играла, а он – потому, что мог язвить при каждом удобном случае.

– К-А-Т-А-С-Т-Р-О-Ф-А, – произнесла она по буквам, аккуратно выстраивая все фишки. – И с утроением.

Отец Генри вздохнул.

Чернуха заскулила.

Генри поднес одну из своих фишек к свече, чтобы разглядеть получше.

Вдруг все умолкло; потом ветер снова отчаянно взвыл снаружи и горестно застонал в трубах, будто заблудился там и не мог выбраться.

– Хватит на сегодня, – сказала мать и взяла из руки Генри фишку.

Генри захватил свечу и пошел наверх делать уроки. Чернуха потрусила за ним. В коридоре и даже на лестнице она то и дело забегала вперед и хлопалась пузом вверх, мешая Генри идти, так что в конце концов ему пришлось поставить свечу на полку с китайским фарфором и взять ее на руки. Он положил ее на одеяло – она тут же заскребла его всеми ногами разом в отчаянной попытке закопаться поглубже – и вернулся за свечой. Но едва он сел за стол, Чернуха соскочила с кровати и улеглась у его ног, которые он с удовольствием подсунул под ее теплое туловище.

Он принялся за уроки. Но мерцающая свеча вызвала из небытия множество новых теней – они толпились по углам и действовали ему на нервы, а разве можно решать алгебраические уравнения, когда тебе действуют на нервы, пусть даже слегка?

И особенно трудно решать алгебраические уравнения, если ты уверен, что пользы от них еще меньше, чем от пролога к «Кентерберийским рассказам» – который Генри должен был досконально изучить вплоть до слов «Теперь, когда я рассказал вам кратко, / Не соблюдая должного порядка, / Про их наряд и званье…» (не у каждого хватит духу на такое заявление, сказал Генри Чернухе, поскольку до этого Чосер уже написал несколько сотен строк и уж что-что, а краткость в его поэме и не ночевала).

Так что Генри попробовал позвонить Санборну – хоть задачки вместе одолеть, – но телефон тоже не работал.

Ослепительные молнии во все небо. Гром над морем, заглушающий даже грохот прибоя.

Генри отложил карандаш и выглянул во тьму, где бушевал всемирный потоп.

– Пойдем спать, что ли, – сказал он.

Чернуха выскочила из-под стола и запрыгнула обратно на одеяло. Покопалась в нем и плюхнулась на бок.

Генри разделся и задул свечу. Но прежде чем лечь в постель, он еще раз выглянул в окно, а потом подошел к застекленным дверям и всмотрелся сквозь них в темноту. Дождь лупил по каменному балкону, а дальше были только скалы и море.

Он взялся за дверную ручку.

Снова молния, на миг выбелившая стекло. Поскуливание испуганной Чернухи. Рык грома, такой оглушительный, что Генри почувствовал, как завибрировали половицы под его босыми ногами.

Он отпустил ручку. Поежился, залез в кровать и натянул на себя одеяло – вернее, ту его часть, которая не была занята Чернухой. И снова поежился.

Лежа в постели, Генри размышлял, что стало бы с чосеровскими паломниками, если бы по пути в Кентербери на них обрушилась такая буря. А как подействовали бы громы и молнии такой мощи на Льюиса и Кларка? Повернули бы они вспять, чтобы укрыться в Сент-Луисе?

И куда деваются во время штормов морские черепахи? Как они уберегают от Беды свои драгоценные панцири?

Опять молния, и тут же гром. Совсем близко.

Генри встал. Чернуха подняла голову и навострила уши. Генри пересек комнату, одним рывком распахнул застекленные двери и вышел на каменный балкон.

Там и вправду творилось что-то невообразимое, но при этом было теплее, чем он ожидал. Град кончился, но дождь лил с такой силой, что буквально за пару секунд промочил его до нитки. Он раскинул руки в стороны – сделать это оказалось нелегко из-за сумасшедшего ветра – и ощутил, как на него и на дом давит вся земная атмосфера. Он даже пошатнулся, но тем не менее шагнул к краю балкона и посмотрел вниз. Высокие буруны кидались на берег как самоубийцы.

И на всем этом просторе, во всей этой бушующей тьме Генри был совершенно один – пока Чернуха не подошла и не встала рядом, тихонько прислонившись к его мокрым ногам.

Она слабо поскуливала.

Генри нагнулся и почесал ее за мгновенно вымокшими ушами. Они вместе смотрели, как шторм терзает ночь, смотрели даже тогда, когда град снова начал колоть их ледяными иголками, – и в конце концов Чернуха стала поскуливать уже не так слабо. Тогда они вернулись обратно в комнату и закрыли балконные двери. Генри принес из ванной полотенце и вытер Чернуху – хотя до этого она уже успела отряхнуться и забрызгать водой все вокруг, – а потом вытерся сам, хотя и не успел вовремя сообразить, что другого полотенца у него нет, а это теперь не просто мокрое, но еще и псивое.

В эту ночь Генри с Чернухой спали крепко, тесно прижавшись друг к дружке, а шторм за окном продолжал буянить, скрежетать зубами и бросаться на все, что мог сдвинуть с места, – включая каяк, который он сорвал с привязи, оттащил от берега и швырял по волнам до тех пор, пока тот не ускользнул в морскую глубь, где царили тишина и покой.

К утру непогода улеглась, и небо окрасилось в матово-голубой цвет. Чернуха соскочила с отсыревшего одеяла, готовая к прогулке, и Генри тоже привел себя в готовность, найдя чистое полотенце и приняв душ. Пока он сушил на балконе волосы, Чернуха сидела рядом. Казалось, что они перенеслись на другую планету: море синело по-весеннему, а высокие утесы подсыхали на утреннем солнце. Повсюду реяли чайки, пронзительно крича над тем, что буря подняла с морского дна. Горизонт был словно проведен по линейке.

Когда Генри с Чернухой спустились вниз, они не застали на кухне матери Генри. Похоже, ее вообще не было дома. Генри вышел и заглянул в каретную – БМВ и «фиат» стояли на месте.

Наконец он отыскал мать на заднем дворе, на тропинке, ведущей в Бухту спасения. Она просто куда-то смотрела, и когда Генри с Чернухой подошли к ней, они поняли, куда.

Почти весь пляж в бухте исчез. С ближней стороны его завалило черными камнями, рухнувшими с берега. Между ними и дальним краем бухты уцелела только маленькая песчаная полоска.

А на дальнем краю высился скелет старого разбитого корабля – его корпус и палуба.

Волнение на море еще не совсем стихло, поэтому Чернуха не пошла вниз, но Генри с матерью спустились в преобразившуюся бухту и перелезли через каменную баррикаду. Большая часть корабельного хребта и ребер по-прежнему оставалась погребенной, но его бимсы были на виду – кривые и покоробленные, они нависали над песком среди ошметков палубного настила. Форштевень корабля отломился и лежал рядом, а корму разнесло в щепки, но в остальном его каркас более или менее сохранился. Внутри его грудной клетки торчали из песка отдельные доски, бочарная клепка и пеньки двух толстых мачт, все в темных комьях водорослей.

Генри потрогал конец одного шпангоута. Он был обугленный – да и другие шпангоуты тоже. Пламя облизало по краям и доски палубы.

– Надо же, – сказала мать Генри. – Сколько он тут лежал? А мы и не знали.

Генри ступил внутрь каркаса – «Осторожно, – сказала его мать, – не напорись там на что-нибудь» – и потыкал песок ногой, проверяя, можно ли освободить все судно целиком. Однако песок был совсем твердый, как будто спекшийся. Своими силами тут не обойдешься, подумал Генри и решил хотя бы очистить от водорослей кусок обшивки, прибитый к шпангоутам. Но даже это оказалось непросто, потому что ветер накидал на него водоросли огромными горстями и завязал их в узлы. Генри упорно дергал один большой клубок, пока он не поддался; в этот момент что-то лязгнуло, и под травой мелькнул черный металл.

– Эй, смотрите! – крикнул он, и его мать с Чернухой, которая не усидела наверху одна, подошли к нему. Чернуха сунула нос в траву и боязливо принюхалась, подрагивая от напряжения, готовая в случае чего сразу же задать стрекача.

Генри продолжал распутывать водоросли, и из-под них мало-помалу показался бок черного металлического звена, потом еще звенья, а потом что-то вроде истлевшего обруча, который когда-то, по-видимому, открывался и закрывался. Генри окинул массивную доску взглядом из конца в конец. Клубки водорослей висели на ней через равные промежутки, все на одной высоте – они явно обмотались вокруг таких же звеньев с обручами, накрепко приделанных к дереву.

– Цепи, – сказал Генри. – Наверно, для груза в трюме. Может, они скотину перевозили. Коров или овец.

Мать взяла обруч и взвесила на руке – очевидно, он оказался тяжелее, чем она думала.

– Нет, – сказала она, – овцы были бы в загонах. А коровам цепи не нужны, достаточно веревок.

Из-под ее пальцев осыпались ржавые хлопья. И тут она вдруг выронила обруч, который ощупывала.

Генри снова посмотрел на цепь. Прикинул размер обруча и подумал, что́ он мог охватывать, что́ мог удерживать в темном, затхлом трюме этого корабля.

Чернуха попятилась.

У Генри перехватило горло.

Он оглянулся на дом. В окне библиотеки стоял отец и смотрел вниз, на них. Смотрел, подняв руки к лицу.

Она подарила ему сборник стихов Китса. Осенью надо читать Китса, сказала она. Так он и делал – поздно вечером, когда его брат уже засыпал. Он прятал Китса глубоко в своем сердце.

«И нет счастливей на земле удела, чем встретить милый взгляд наедине», – шептал он в темноту.

Но отец смотрел на него так, будто обо всем знал. «Помни: прежде чем стать американцем, ты был камбоджийцем», – сказал он ему. Лицо его было сурово. И теперь, когда они выходили на стройку после школы, отцу помогал брат – даже на тех работах, для которых был еще слишком мал.

А он работал один. С Китсом, спрятанным глубоко в сердце.

С ним – и с ней.