В ноябре, как водится, зарядили дожди. Дни стояли сырые и мрачные, туман стелился над Лонг-Айлендом, то и дело вытягивая язык, чтобы лизнуть стену или крышу. Идеальная дорожка, которая ведёт к Идеальному дому, теперь всегда была мокрая. С азалий опали последние бело-розовые цветы, а следом за ними и листья. Кустики стояли голые и так стыдливо ёжились, что отец обкрутил их мешковиной, и вся она тоже вскоре отсырела. В первую субботу ноября я в последний раз выкосил траву на лужайке перед домом, а после за газонокосилку взялся отец и исправил все мои огрехи: ясное дело, газон перед Идеальным домом должен выглядеть идеально до самой весны. Ещё через неделю нам пришлось забраться на крышу и вычистить водостоки, поскольку, едва начинался дождь, в желобах и трубах накапливалась грязная вода и, перехлёстывая через край, пачкала чистейшие стены Идеального дома. Отца это страшно бесило.

А уж как он взбесился, увидев протечку в гостиной! Туда ведь никто не заходит, так что никто не знал, сколько времени вода сочилась через перекрытие и капала с потолка на пол. Когда мама пришла пылесосить, пятно на потолке уже разрослось — стало примерно с крышку ведра — и покрылось плесенью. В тот вечер отец взял стремянку и полез это пятно потрогать. Задрал голову — а тут как раз отвалился кусок штукатурки, заплесневелый такой. Отцу даже в рот немного попало.

Ужин прошёл очень тихо. Мрачно.

Но на то и ноябрь, самый мрачный месяц года. В ноябре вообще сомневаешься в существовании солнца и неба, и если вдруг проклюнется лучик солнца и засквозит голубое небо меж туч, хочется за это сказать отдельное спасибо. А когда становится ясно, что ни лучиков, ни синевы уже не будет, начинаешь мечтать о снегопаде. Чтобы весь этот безнадёжно серый мир засиял белизной, чтоб глаза резало от белизны.

Но в ноябре на Лонг-Айленде снега не жди. Идёт дождь. Идёт и идёт, беспросветно.

Думаю, следующую пьесу Шекспира миссис Бейкер выбрала из-за погоды. Называется «Буря».

Только и этот её коварный замысел потерпел крах. Потому что «Буря» оказалась даже лучше «Венецианского купца». Если честно, «Буря» почти затмила «Остров сокровищ», а это, сами понимаете, дорогого стоит.

Удивительно, сколько разных прикольных штук насовал Шекспир в эту «Бурю»! И шторм на море, и покушения всякие, и ведьм с волшебниками, и невидимых духов, и революцию. Напиваются они там в стельку, так что засыпают мертвецким сном. А главное, там есть злое чудище по имени Калибан, представляете? И мать его звали Сикораксой! Кстати, мне кажется, сама миссис Бейкер эту пьесу не читала, иначе она бы её мне не дала. Потому что детям такое, по-моему, читать не стоит. Разве что в кратком пересказе.

Калибан — чудище из пьесы, а не наша сбежавшая крыса — употребляет бранные слова. Такие… вполне крепкие. По сравнению с ними словечки, которые говорил, стоя на парте, мистер Вендлери, — детский лепет. Даже брат Дуга Свитека так не ругается, а уж он-то умеет. Иногда такое сказанёт — жёлтый школьный автобус покраснеет от стыда.

Я решил выучить все шекспировские проклятия. Хотя достоверно не знал, что они означают. Ну и пусть. Главное, произносить их поубедительнее. Смачно. Я принялся тренироваться у себя в комнате, мысленно адресуя ругательства сестре.

Вы небось думаете, что это не очень забористо. Но если произносить слова медленно и угрожающе, особенно волдырями, получается страшненько. А если ещё глаза сощурить, так по-настоящему страшно! Зато остальные проклятия, которые изрыгает Калибан, наоборот, надо говорить быстро и громко:

Или вот это:

А вот это ещё почище:

О чём тут речь, я толком не знаю, но если сказать последние три слова с нажимом, результат гарантирован.

Ну, убедились теперь, что миссис Бейкер этой пьесы не читала? Знай она, что тут такое непотребство, ни за что бы не дала мне книгу.

Я репетировал каждый день после ужина. Снимал рубашку — мне казалось, что так получится пострашнее, — вставал перед зеркалом в своей комнате и начинал с жаб и гадов. Мне эта фразочка виделась самой забористой. К тому же на слове С-с-сикоракс-с-сы у меня аж слюна брызгала во все стороны. По-моему, впечатляюще!

Накануне второй среды ноября я говорил эту фразу без запинки, а на слове жабы буквально квакал, да так, что кровь стыла в жилах. Вечером, во время репетиции, в дверь постучала мама.

— С тобой всё в порядке? — встревоженно спросила она.

— Да. А что?

— Мне послышалось, ты сам с собой разговариваешь.

— Я репетирую… выступление, — ответил я и, в сущности, даже не соврал.

— Ладно, репетируй. Не буду мешать, — сказала мама и ушла.

Я ещё немного поработал над «чумой», так как она годится на все случаи жизни.

Потом в дверь постучал отец. Наверно, в телевизоре случилась рекламная пауза.

— Холлинг, твой голос даже из подвала слышен, — сказал он. — Что, собственно, происходит?

— Шекспира разучиваю.

— На кой он тебе сдался?

— Для миссис Бейкер.

— Для миссис Бейкер? — Отец удивился.

— Угу.

— Тогда зубри дальше. — И отец ушёл обратно к телевизору.

Я снова обратился к жабам и прочей нечисти и репетировал, пока в дверь не постучала сестра.

— Холлинг!

— Что?

— Заткнись, а?

— Пусть тело волдырями вам ветер юго-западный покроет! — провозгласил я.

Сестра распахнула дверь.

— Что ты вякнул?

Пред лицом шестнадцатилетней сестры, которая того и гляди запулит в тебя чем-нибудь тяжёлым, Шекспир бессилен.

— Уже молчу, — поспешно сказал я.

— И не вздумай снова орать, — предупредила сестра. — Рубашку бы надел, что ли. Супермен выискался.

Она захлопнула дверь.

Я решил, что репетицию пора сворачивать.

Утром я отправился в школу намного раньше обычного: там ведь тоже можно порепетировать, пока одноклассники не подтянутся. На третьем этаже, посреди широкого коридора перед нашим классом, я застал такую картину: мистер Вендлери одной рукой придерживал стремянку, а другой подавал стоявшему на ней мистеру Гвареччи мышеловки, вернее крысоловки с пружинами. Я видел только ноги директора, поскольку он вынул одну потолочную плиту и влез в отверстие почти до пояса.

— Давайте последнюю, — скомандовал он завхозу. — Так, хорошо. А теперь сыр.

Мистер Вендлери пошарил в боковом кармане комбинезона и, достав целлофановый пакет с кубиками сыра, протянул вверх. Рука директора опустилась и, забрав пакет, снова скрылась.

— Отодвигаем пружинку, — озвучивал свои действия директор, — кладём кусочек сыра…

И тут раздался щелчок. А потом с неба пала не божья роса, не манна небесная, а — мистер Гвареччи.

— О-о-о! — произнёс он.

Если честно, произнёс он, конечно, не «О-о-о!», а совсем-совсем другое слово. Получилось не так красочно, как у Шекспира, и не так выразительно, как читает Шекспира миссис Бейкер, но вполне внушительно.

Директор приподнял голову. Лицо у него было красное, а пальцы — ещё краснее. Он размахивал и тряс рукой, словно старался стряхнуть её с себя вовсе.

— О-о-о! — произнёс он снова. (Он, конечно, говорил не «О-о-о», ну да вы и сами поняли, верно?)

— А попробуйте «Сгнои тебя чума», — предложил я.

Мистер Гвареччи посмотрел на меня с пола.

— Ты откуда взялся? — спросил он.

— Ещё можно: «Пусть вредная роса падёт на вас». — Я был готов поделиться с ним всем, что выучил.

Мистер Гвареччи снова затряс прищемлёнными пальцами и простонал:

— В такую рань ученикам в школе не место.

— Он видел, что мы ставим крысоловки, — недовольно сказал мистер Вендлери.

— Это тот семиклассник, который выпустил крыс. Он и так всё знает, — отозвался директор.

Завхоз скорчил страшную мину и поднёс палец к губам.

— Ни звука! — велел он мне.

— Пусть ж-ж-жабы-крыс-с-сы заедят меня, если проговорюсь, — пообещал я. И слюной брызнул на «крыс-с-сах» для убедительности.

Мистер Гвареччи посмотрел на меня странным взглядом, а потом медленно встал, собрал упавшие вместе с ним крысоловки и снова полез на лестницу. Я его за такое упорство зауважал. Пальцы-то у него, наверно, сильно болели.

— Иди в класс, Холлинг Вуд, — скомандовал он.

Миссис Бейкер оказалась на месте. Она сидела за столом и глядела на потолок, прислушиваясь к доносившимся сверху звукам: крысы топотали и скреблись прямо у нас над головой. Мы стали слушать вместе. Наконец всё стихло.

— Никому ни слова, мистер Вудвуд, — предупредила учительница.

— Ни слова, — повторил я и прошёл к своей парте.

— Вы дочитали «Бурю»? — спросила она.

— Да.

— Что ж, сегодня днём обсудим. — Он кивнула и взялась за проверку наших сочинений, которые стопкой лежали перед ней на столе. Красные пометки запестрели на белых страницах, как следы бубонной чумы.

Репетировать было решительно негде. Тем не менее я надумал тренироваться потихоньку — чтобы в критической ситуации не забыть ругательства Калибана. И вот, уткнувшись носом в парту, я прошипел: «Водянкой дуй на вас, о дьявольские твари». Я тут, конечно, слукавил, соединил слова из двух разных мест пьесы. Но мне показалось, они будут хорошо сочетаться. Да, звучит неплохо. Я произнёс их снова, представляя Калибана и Сикораксу — не ведьму Сикораксу и её сынка Калибана из «Бури», а наших крыс. Чем не дьявольские твари?

— Водянкой дуй на вас, о дьявольские твари! — шептал я страшным шёпотом.

— Вы хотите что-то сказать? — спросила миссис Бейкер.

Я выпрямился.

— Нет.

— Значит, у вас в парте никто не прячется? И вы ни с кем не разговариваете?

Я замотал головой.

— Кроме нас с вами тут никого нет, мистер Вудвуд, — сказала миссис Бейкер, отложив красную ручку. — Мы в последнее время часто общаемся один на один, верно? Поэтому я и решила, что вы хотите мне что-то сказать. Я ошибаюсь?

— Я не… я ничего…

— Мистер Вудвуд! Что вы сказали?

— Водянкой дуй на вас, о дьявольские твари!

Миссис Бейкер помолчала.

— Так и сказали? — уточнила она.

— Да.

— Забавно. В пьесе такой строки нет, слова взяты из разных мест. Вы, похоже, решили переписать Шекспира?

— Зато ритм получился.

— Ритм, — повторила она задумчиво.

— Ага. Мне нравится.

Миссис Бейкер ещё помолчала, а потом кивнула.

— Мне тоже, — сказала она и снова принялась кропить наши сочинения бубонной чумой.

Вот и весь разговор.

Но я сидел, совершенно потрясённый.

Эти два проклятия она опознала! Выходит, она знает, что в пьесе ругаются?

Значит, она её читала?!

Читала — и мне подсунула? Ничего себе!

Похоже, замыслы у неё даже более коварные, чем я думал…

И всё-таки я попробую вворачивать ругательства Калибана при каждом удобном случае. И стану выбирать слова попроще.

На большой перемене я обнаружил, что мама упаковала мне с собой бутерброд с болонской колбасой, но забыла положить в него майонез. Зато она положила туда жухлую веточку сельдерея, которая валялась в холодильнике ещё с прошлой недели. Но самое ужасное, что печенье оказалось с плесенью. Я в сердцах вспомнил любимое слово Калибана — труха! — и, отбросив еду, вышел на улицу.

Брат Дута Свитека нёсся по футбольному полю, а шестиклашки, завидев его, бросались врассыпную, словно он — ветр юго-западный, что враз покроет им всё тело волдырями!

— Кривляка обезьянья! — прошипел я себе под нос. Так, чтобы брат Дуга Свитека не услышал. — Пёстрый паяц!

В туалете восьмиклассники устроили настоящую дымовую завесу, так что даже запах хлорки не ощущался.

— Как превращу вас в обезьян противных, низколобых! — пробормотал я. Так, чтобы никто не услышал.

На географии мистер Петрелли объявил новую тему: «Река Миссисипи в твоей жизни». Я поднял руку и сказал, что никогда на Миссисипи не бывал и в обозримом будущем туда не собираюсь. Поэтому никакой роли эта река в моей жизни не играет.

— Вудвуд, ты же не пуп земли. Разве всё в жизни сводится к личному опыту? — Учитель пожал плечами.

А чего пожимать плечами, если сам сказал, что тема урока — «Река Миссисипи в твоей жизни»? Разве «твоя» — это не моя? Или моя жизнь — это не моя жизнь? Но спорить с ним бесполезно. В нашей школе, особенно на уроках мистера Петрелли, самый правильный ответ — вовремя заткнуться.

Учитель между тем продолжал рассуждать:

— Например, сделайте доклад о…

— Нетопырях, жуках и жабах — слугах Сикораксы, — прошептал я тихонько. Но прямо в точку.

Пение у нас ведёт мисс-Вайолет-на-шпилистых-шпильках. Это не из Шекспира. «Шпилистые шпильки» когда-то придумал Данни Запфер. Потому что более тонких и высоких каблуков никто из нас никогда не видел. Так вот, в тот день мисс-Вайолет-на-шпилистых-шпильках решила, что у нас в классе слишком много альтов, и велела мне переместиться в группу сопрано.

— Почему я?

— У тебя чудный высокий голос, Холлинг.

— Я не могу петь сопрано.

— Споёшь. Ты отлично вытягиваешь высокие ноты.

Я отправился к девчонкам.

— У тебя чудный высокий голос, Холлинг, — едко повторил Данни мне вслед.

— Клеврет, — буркнул я.

Мирил потеснилась, и я встал рядом с ней, за один пюпитр.

— А ты и не знал, что умеешь женским голосом петь? — съязвила она.

— Кроты слепые! Змеи своим шипеньем вас сведут с ума! — ответил я.

Ух, как здорово! Я и вправду поднаторел, комбинируя разные строчки.

Мирил схватила меня за руку.

— Как ты сказал?

Тут мисс-Вайолет-на-шпилистых-шпильках постучала дирижёрской палочкой, призывая нас к тишине. Потом она вскинула руки, взмахнула ими медленно и величественно — и мы запели попурри из американских якобы народных песен, от которых наши сердца якобы обязаны преисполниться любви к родной стране. Я сделал вид, что изо всех сил стараюсь вытягивать верхние ноты. А их оказалось предостаточно.

Мирил так и не отцепилась от моего локтя.

— Как ты сказал? — снова спросила она в паузе между куплетами.

— Я только лишь странник на бренном пути… — пел я.

— А ну повтори, что сказал! — прошептала Мирил.

— Бреду сквозь земные печали и горе…

Рука Мирил угрожающе потянулась к моему горлу.

Мисс-Вайолет-на-шпилистых-шпильках снова постучала дирижёрской палочкой. Хор смолк.

— Мирил-Ли! — громко сказала учительница.

Мирил опустила руку. Щёки её пылали ярким румянцем, какой увидишь только в мультиках по телевизору.

— Мирил-Ли Ковальски, — повторила мисс Вайолет. — Я отправила Холдинга в группу сопрано не для того, чтобы ты с ним заигрывала.

На этих словах лицо у Мирил стало такое… такое… будто она мечтает провалиться сквозь землю. Точнее, чтобы земля разверзлась и поглотила её разом, окончательно и бесповоротно. Всё у неё стало круглым: глаза, рот, ноздри и даже веснушки.

Мисс Вайолет постучала палочкой, и мы запели развесёлую песенку в стиле кантри:

Тут Мирил наступила мне на ногу и принялась давить и давить — со всей силы. Я сдержался и даже не ойкнул. А сдержаться-то не очень просто. Сразу вспомнишь о мире, полном скорби, и о бренном людском пути тоже не забудешь.

Потом была физра, и мы накручивали круги по стадиону вместе с восьмиклассниками. От них — особенно от брата Дуга Свитека — разило табачным дымом.

— Эй, Вудвуд! — окликнул меня тренер Кватрини. — По-твоему, это бег?

Когда имеешь дело с учителем физкультуры, милость вообще не действует — ни по принуждению, ни без. Никак.

А бежать я не мог по одной простой причине: до самого конца попурри, пока мы пели «В дороге я грущу» и до третьего куплета «Блюза моей печали», Мирил ввинчивала каблук мне в ногу. И если у медиков существует диагноз «внутриножное кровотечение», то я себе этот диагноз поставил однозначно.

— Отродье ведьмы, — пробормотал я себе под нос. Так чтобы не слышал тренер Кватрини. — Пёстрый шут! Клеврет!

Зато меня услышал брат Дуга Свитека. Оказалось, он бежит по соседней дорожке как раз позади меня.

— Это чё? — спросил он.

— Что «чё»?

— Чё ты сказал? — Брат Дуга Свитека снизил скорость, поскольку хотел добиться от меня ответа, а я едва ковылял. — Чё такое «клеврет»?

— Ну… это… — Я замялся.

— Говори! — потребовал брат Дуга Свитека.

— Это типа…

— Сам не знаешь!

— Ну, клеврет… он съел кучу клевера, объелся, и теперь его вот-вот вырвет. Будет весь в блевоте.

На этом моя фантазия иссякла. Я мог думать только о ноге. Сами понимаете: внутриножное кровотечение.

— Говоришь, клевером объелся? — сказал брат Дуга Свитека вполне миролюбиво. — Всего-навсего?

— Ага.

— A-а… Тогда ладно. Побёг я. — И он рванул вперёд, оставляя за собой терпкий табачный запах.

* * *

Когда одноклассники отчалили — кто в синагогу, кто в собор Святого Адальберта, миссис Бейкер выдала мне проверочный тест по пьесе «Буря». Сто пятьдесят вопросов. Сто пятьдесят! Да самому Шекспиру на добрую половину этих вопросов слабо ответить!

— Что ж, — произнесла миссис Бейкер, — покажите, что вы прочитали и усвоили, мистер Вудвуд.

Взяв тест, я уселся за свою парту и достал карандаш.

— Кстати, в тесте нет ни одного вопроса по крепким выражениям, которые употребляет Калибан, — добавила миссис Бейкер. — Их-то вы точно усвоили, можно не проверять.

Да, учителя, как видно, и вправду обладают каким-то шестым чувством. Или ген у них такой есть, учительский. Как ни назови, всё равно мурашки по коже. Наверно, когда человек открывает в себе этот ген, он и принимает решение стать учителем. Просто с такими сверхспособностями ничего другого не остаётся — только в учителя.

Я принялся за работу. Карандаш скрёб по бумаге, а наверху, за потолочными плитами, скреблись Калибан и Сикоракса.

Тест я сдал за пять минут до конца учебного дня. Миссис Бейкер невозмутимо приняла у меня листы и, достав из нижнего ящика толстый красный фломастер, сказала:

— Постойте рядом, мистер Вудвуд. Сейчас вместе посмотрим, что у вас получилось.

Прозвучало это так, словно мне предлагалось встать рядом с зубным врачом и посмотреть, как мне будут сверлить дырку в зубе.

Первые четыре ответа оказались неправильными, и миссис Бейкер один за другим перечеркнула их жирными красными крестами. Прямо-таки насмерть ранила мой тест, и он, истекая чернильной кровью, ждал нового нападения.

— Н-да, начало не самое удачное, — заметила миссис Бейкер.

— Не действует по принужденью милость, — произнёс я.

Она подняла глаза и — улыбнулась! Настоящей, не учительской улыбкой! Надо же! Оказывается, миссис Бейкер умеет улыбаться.

— А на весах всего лишь мяса фунт. Не больше и не меньше, — произнесла она.

Если бы!..

Впрочем, не то Бог и в самом деле явил мне свою милость, не то я просто втянулся, но ответы на последующие вопросы были чаще правильные, чем неправильные. Чернильная кровь перестала хлестать из зияющей раны, превратилась в ручеёк, а потом и вовсе иссякла. На последние тридцать вопросов я ответил без единой ошибки.

— Что ж, мистер Вудвуд, поздравляю. Кривая вывезла.

Что ещё за кривая? Куда вывезла? Наверно, какое-то ругательство Калибана, на которое я не обратил внимания.

— К следующей среде переделайте всё, что сделали в тесте неверно. И перечитайте «Бурю» заново.

— Заново? — вырвалось у меня. Прочитать четыре раза «Остров сокровищ» — дело понятное. Но не пьесу Шекспира! Пусть даже самую хорошую.

— В «Буре» помимо витиеватых проклятий есть много интересного. Вы обнаружите это при повторном прочтении.

— Повторном?! — Я возмутился и даже не порывался это скрыть.

— Повторение — мать учения, вы об этом слышали? — Миссис Бейкер усмехнулась. — Кстати, это не фигура речи, а чистая правда. Перечитайте, не пожалеете.

Вот так.

В целом эта среда выдалась не такой уж плохой. Не считая внутреннего кровотечения. В стопе. И наружного — в начале теста. Кровищу миссис Бейкер моему тесту, конечно, пустила, не без этого. Ну и сам тест в сто пятьдесят вопросов длиной — тоже не подарок. Да ещё эта дикая идея перечитать «Бурю»… Но в остальном — неплохо.

Я — прихрамывая, но бодро — шёл домой и размышлял, что, если начать прямо сегодня и читать по одному акту за вечер, к следующей среде я как раз уложусь, без особого напряга. Дело на этот раз должно пойти побыстрее, ведь текст уже знакомый.

Короче — жизнь налаживалась. Я повеселел, и мир вокруг меня тоже. Сами знаете, как это бывает: идёшь себе, а тут солнце из-за тучки выглянет, воробьи зачирикают, ветерок тёплый ластится. И получается, что ты счастлив и весь мир счастлив вместе с тобой.

Удивительное ощущение!

Но не слишком ему доверяйте. Особенно в ноябре. Особенно на Лонг-Айленде.

Потому что на вашем пути может случиться булочная. Например, булочная Гольдмана. И когда вы, прихрамывая, будете идти мимо, на вас пахнёт свежей сдобой, а на витрине вы увидите целую горку пирожных с кремовой начинкой. Румяных, кругленьких, воздушных… И вы, как и я, вспомните, что за эти пирожные вас запросто могут убить. Шейлок уже занёс кинжал над сердцем Антонио. Над моим сердцем…

Я решил, что пирожные для одноклассников надо раздобыть непременно. Целее буду. В конце концов, можно попросить у родителей денег вперёд, за следующую неделю.

Только шансов что-то выклянчить мало. Не больше, чем у Шейлока получить назад свои дукаты.

Впрочем, вечером я воспрянул духом и понадеялся, что шансы всё-таки есть, потому что отец принёс домой радостное известие: «Вудвуд и партнёры» подписали контракт с «Бейкеровской Империей спорта». Они будут проектировать новое здание и перестраивать все старые — всю сеть спортивных магазинов семейства Бейкер. А их великое множество — почти в каждом городке на Лонг-Айленде. Отец подхватил маму, закружил, и они, танцуя, прикружили в Идеальную гостиную, под свежеоштукатуренный и побелённый потолок. Оттуда они утанцевали на кухню, потом снова в гостиную, на крыльцо, вниз по ступеням и принялись танцевать на Идеальной дорожке, что ведёт от улицы к нашему дому. Наверно, азалии под мешковиной порозовели от смущения.

Вы, может, не в курсе, так я вам скажу: если пресвитерианцы пускаются в пляс перед собственным домом, у всех на виду, значит и вправду случилось что-то из ряда вон выходящее.

— Мы получили контракт, мы получили контракт, мы получили контракт, мы получили контракт, — пел отец во весь голос, словно рассчитывал, что в помощь ему сейчас грянет целый симфонический оркестр. Как в фильме «Звуки музыки».

Когда они с мамой впорхнули обратно в прихожую, я решил, что удачней момент и придумать трудно.

— Пап, пожалуйста, дай мне сейчас денег за следующую неделю…

— Мы получили контракт, ни за какие коврижки, мы получили контракт…

* * *

В ту ночь мне снился Калибан, который подозрительно смахивал на Данни Запфера. Он сидел в ногах моей постели и рассказывал, как ужасно — весь обмётанный прыщами и волдырями — закончу я свое земное существование, если на следующей неделе не принесу профитроли. Потому что три недели, которые я себе выпросил, чтобы исполнить требование одноклассников, неумолимо подходили к концу. «Берегись! Берегись!» — повторял Калибан-Данни. И, видимо, не шутил.

И вот в пятницу я пришёл в булочную Гольдмана и выложил на прилавок все свои деньги — два доллара и сорок пять центов.

— Два доллара и сорок пять центов, — объявил мистер Гольдман, пересчитав монеты. — Это же целая куча денег! Можно столько всего купить! Чего желаете?

— Двадцать две профитролины.

Быстро перемножив всё в уме, мистер Гольдман сказал:

— Нужно добавить ещё два доллара и восемьдесят центов.

— Мне не сейчас нужно… на следующей неделе…

— Всё равно не хватает двух долларов и восьмидесяти центов.

— Я могу поработать. Могу посуду мыть…

— На что мне твоя работа? У меня и свои две руки имеются. Посуду моют, денег не просят.

— Я убирать могу! Подметать, пыль вытирать…

Мистер Гольдман, уже молча, продемонстрировал мне свои две руки, которые прекрасно справляются с любой работой.

Я вздохнул.

— Неужели вам совсем-совсем никакая помощь не нужна?

— Нужна. Но иного рода. Мне нужен мальчик, который знаком с творчеством Шекспира. Но где в наше время такого сыщешь? Да нигде! Школы стали никуда не годные… Шекспира не проходят… кошмар!

Думаете, я все выдумал? Нет! Он так и сказал: «Мне нужен мальчик, который знаком с творчеством Шекспира».

— Я знаком! — произнёс я.

— Ну ещё бы! Тебе же профитроли нужны, а денег не хватает.

— Я правда читал Шекспира.

Мистер Гольдман подтянул белый фартук и сказал:

— И что ты там начитал? Рассказывай.

Я припомнил кусок из «Бури», причём вовсе не проклятия Калибана! Миссис Бейкер напрасно решила, что меня заинтересовали только ругательства.

Мистер Гольдман захлопал в ладоши — да-да! — а потом резво вскочил на стоявший за прилавком табурет. Надо признать, что мистер Гольдман — дяденька довольно внушительных размеров и вряд ли часто сигает с пола на табурет. Он поднял руки над головой и снова похлопал — вокруг него образовалось легчайшее белое облако. Конечно, не из мела, а из муки. Голос у него вдруг переменился, и этим иным, нездешним голосом он не то проговорил, не то пропел под какую-то далёкую, только ему слышную музыку:

Я раскинул руки пошире и попытался представить, что стою не в обычной одежде, а в ниспадающем одеянии с широкими рукавами… Я — Просперо.

У меня получалось сносно, даже грозно. Мистер Гольдман снова захлопал в ладоши, и его снова окутала мерцающая на солнце мучная пыль.

Мистер Гольдман слез с табурета и протянул мне руку, которая, несмотря на хлопки, оставалась белой от муки. Он широко улыбался — так что щёки его превратились в две округлые булочки.

Вот так я попал в труппу Шекспировского театра Лонг-Айленда и получил роль в спектакле, премьера которого состоится в следующем месяце, под Рождество.

Ещё я получил двадцать два пирожных всего за два доллара и сорок пять центов. Даже двадцать четыре, потому что они продаются дюжинами.

И это было здорово!

Когда в понедельник я вошёл в класс, стало понятно, что, не будь у меня в руках длинной коробки с пирожными, мне несдобровать. Данни Запфер, Мирил-Ли, Дуг Свитек и Мей-Тай точно бы вырезали у меня из груди по «фунту мяса». Я поставил коробку на полку у окна и снял крышку. И все увидели двадцать четыре пирожных с кремовой начинкой. Румяных, кругленьких, воздушных… Каждому по пирожному. На большой перемене.

Миссис Бейкер их тоже увидела. И ничего не сказала. Но масляно-ванильный аромат профитролей витал в воздухе и дразнил нас весь урок. Даже миссис Бейкер украдкой посматривала в конец класса, и ноздри её слегка раздувались. Данни то и дело оборачивался и улыбался мне, довольный и счастливый. Мирил делала вид, что пирожные её нисколечко не волнуют. Прикидывалась, как всегда. Она же известная притворщица.

До большой перемены мы дотянули с трудом. Спятили бы, наверно, если б пришлось ждать ещё один урок. Даже миссис Бейкер не скрывала нетерпения. Но наконец, наконец, наконец-то школьные часы пробили полдень! Мы кое-как протолкнули в горло положенные бутерброды, и Данни направился к коробке с профитролями. Румяными, кругленькими, воздушными… Он приближался к ним почтительно, даже благоговейно, но тут миссис Бейкер произнесла:

— Погодите, мистер Запфер.

Данни воззрился на неё так, словно ему не дали забить верный гол.

Мирил посмотрела на меня так, словно заминка вышла по моей вине.

— Пир переносится на конец перемены, — сказала миссис Бейкер. — Пока идите гуляйте, а после возвращайтесь на пару минут пораньше и разбирайте пирожные.

— Спорим, она себе три шутки возьмёт, пока нас не будет? — громко прошептал Дуг Свитек.

— Ошибаетесь, мистер Свитек, — отозвалась миссис Бейкер. — Она не возьмёт себе три штуки. Ей сейчас нужно быстро съездить в собор Святого Адальберта и поставить свечку. Она вернётся к следующему уроку. А сейчас — все на выход. Побыстрее.

Мы вышли из класса.

День был, конечно, ноябрьский. Холодный и серый. И всё вокруг, разумеется, было серым: небо, воздух, трава, моросящий дождик. Серость и тоска. Мы не бегали, не играли, а стояли, сбившись в кучки, продрогшие и немного голодные, потому что бутерброды мы проглотили наспех, а в классе нас ждали двадцать четыре пирожных с кремовой начинкой. Румяных, кругленьких, воздушных…

— Будут невкусные — пеняй на себя, — угрожающе сказала Мирил.

— Не беспокойся, вкусные, — ответил я.

— Будут несладкие — пеняй на себя, — чуть изменив угрозу, проговорил Данни.

— Не беспокойся, сладкие, — ответил я.

Когда до конца отведённого на отдых часа оставалось семь минут, Данни Запфер объявил, что это предел, ждать больше невозможно, и даже если миссис Бейкер ещё не вернулась, мы всё равно заслужили наши пирожные. Мы всем классом ринулись в школу — как лавина, как смерч, как цунами — через две ступеньки, на третий этаж, к двери…

И замерли.

На полке, в развороченной коробке с остатками пирожных, посреди кремового месива стояли Калибан и Сикоракса. Стояли на задних лапах, а в передних держали кусочки румяных, кругленьких, воздушных профитролей. Крысы крутили мордами, перепачканными ванильным кремом и сахарной пудрой. Их плешивые животы тоже были измазаны кремом. И длинные голые хвосты тоже.

В этот момент подошла миссис Бейкер и заглянула в помещение поверх наших голов. Крысы оскалились и клацнули жёлтыми зубищами.

А миссис Бейкер неожиданно закричала:

— Пади на вас все жабы, гады, чары Сикораксы! Багряная чума вас задави! К чертям идите!

Последнее проклятие я, кажется, тоже видел у Шекспира, но как-то не догадывался пристегнуть его к предыдущим.

Сикоракса и Калибан прекрасно поняли, куда их послали. Они торопливо выбрались из вязкого крема и перепрыгнули на батарею. Затем мы услышали, как они лезут вверх по трубам, топочут по потолку и — тишина.

Долгая, ничем не нарушаемая тишина.

Потом Мирил повернулась ко мне.

— Ты всё равно должен нам профитроли.

— Десять день, — подхватила Мей-Тай.

— Десять дней? — переспросил я в ужасе.

— Три недели мы тебе уже давали, — заявил Данни Запфер. — Теперь десять дней, не больше.

— Десять дней, — повторил я.

— Мистер Вудвуд, что ж вы всё повторяете? Это не тот случай, когда «повторение — мать учения», — заметила миссис Бейкер. — Принимайтесь-ка за уборку.

И я принялся.

Что же мне так не везёт-то?

* * *

Обычно неделя перед Днём благодарения выдаётся полегче остальных. Все живут ожиданием лишних двух выходных, праздничного обеда и футбольного матча между командами Сиоссета и Фармингдейла.

Но в этом году неделя оказалась непростой. Во всяком случае, для меня.

И тянулась она долго.

Во-первых, все почему-то решили, что Калибан и Сикоракса сожрали пирожные по моей милости. Нет, не почему-то, это Мирил виновата. Это она три дня кряду шептала за моей спиной всякую несусветицу — даже знать не хочу, что она там напридумывала.

Во-вторых, когда в среду после уроков я получил от мистера Гольдмана текст для предстоящей репетиции Шекспировской труппы, выяснилось, что мне предстоит играть Ариэля в «Буре». Вообще-то Ариэль — дух. Но многие считают, что Ариэль — фея. И вообще — женская роль. И встаёт вопрос: пристало ли семикласснику Камильской средней школы играть фею? Особенно после того, как он себя уже скомпрометировал, оказавшись — по прихоти мисс Вайолет-на-шпилистых-шпильках — в хоре среди сопрано.

— Мистер Гольдман, может, не стоит? Ну как я буду играть Ариэля?

— Держи костюм, — сказал он и вручил мне жёлтые, цыплячьего цвета рейтузы, тонкие-тонкие, то есть, в сущности, колготки, да ещё с перьями на… ну, короче, вы догадываетесь, куда можно пришпандорить перья на колготки.

В-третьих, меня обязали принести в класс ещё двадцать два пирожных. Когда в разговоре с отцом я заикнулся об авансе — нельзя ли, мол, получить трёхнедельный аванс на школьные завтраки? — он поднял меня на смех.

— Тебе надо в комики податься! — проговорил он между приступами хохота. — Иди в напарники к Бобу Хоупу. И поезжайте вместе во Вьетнам, в Сайгон, перед солдатами выступать.

— Я вообще-то не шучу, — пробормотал я.

— Нет, шутишь, — возразил отец. — Никто из моих детей, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, не просит денег вперёд.

— Ладно, пошутил.

— То-то!

В-четвёртых, когда я сказал Мирил, что вряд ли добуду пирожные до следующей среды, она посоветовала особо об этом не распространяться. А когда я сообщил ей, что мой отец — скряга, потому что только что заключил выгодный контракт с «Империей спорта», а мне даже монетки лишней не даёт, она почему-то расплакалась.

Честное слово!

— Мирил, да не реви! Всё не так ужасно. Я попробую раздобыть пирожные вовремя…

— Дурак ты, — сказала она сквозь всхлипы. — Ничего не понимаешь.

После этого она замолчала и до конца дня ни с кем не разговаривала.

В-пятых, во вторник, то есть накануне той среды, когда кончался срок, отведённый мне на добычу профитролей, в класс пришёл мистер Гвареччи и спросил у миссис Бейкер, что такое «клеврет». Она поинтересовалась, для чего ему это нужно, а он сказал, что в кабинете у него сидит брат Дуга Свитека и привели его туда за то, что он обозвал мистера Лудему «клевретом».

Миссис Бейкер посмотрела на меня в упор…

Ну а в-шестых… В-шестых, наступило утро среды, и я вошёл в класс с пакетиком, где лежали жалких пять пирожных — больше купить на те деньги, что родители давали мне на неделю, не удалось. Вошёл и понял: мне конец. Но пытался доказать, что, если разделить пять штук на всех, получится почти по четвертинке. Это же лучше, чем ничего!

Мирил замотала головой.

— Ты — труп, — изрёк Данни Запфер.

И я не стал с ним спорить. Помереть даже лучше, чем напялить цыплячьи колготки с белыми перьями сами знаете на чём.

Но вдруг… Помните поговорку: свет в конце туннеля? Чтоб его увидеть, не обязательно умирать. Иногда он просто вспыхивает и развеивает самый чёрный мрак. Внезапно, без всякого повода.

Представьте, приходим мы с большой перемены, а в углу на полке стоит коробка. Длинная такая коробка из булочной Гольдмана. А в ней — двадцать четыре пирожных! Румяных, кругленьких, с ванильным кремом!

— Мистер Вудвуд вас просто разыграл, — сказала миссис Бейкер. — Угощайтесь.

И мы не стали ждать повторного приглашения.

* * *

Когда мои одноклассники разъехались по своим храмам, миссис Бейкер спросила:

— Как вы считаете, мистер Вудвуд: в «Буре» счастливый конец?

Я ответил, что счастливый. Наверно, потому, что моя собственная история с пирожными только что закончилась так благополучно.

— А как же Калибан? Разве он не заслужил счастливого конца?

— Нет. Он чудище. И должен потерпеть поражение. В этом и состоит счастливый конец. Как Годзилла… он же должен быть убит в конце фильма? А Калибана надо…

— Что с ним надо сделать?

— Нельзя же, чтобы он оказался победителем.

— Это верно, победить он не должен. Но мне всегда жаль, что Шекспир не придумал и для него хороший конец. Пусть бы и чудищу тоже досталась капелька счастья. Но для этого нужно, чтобы сам он изменился, чтобы стал лучше, чем думает о нём Просперо. Мы все иногда бываем ужасны. И нашу ужасную сущность Шекспир воплощает в этом образе, в Калибане. Но в каждом человеке есть и другая сущность. Та, что после поражения позволяет душе вырасти, стать лучше. Вот я и думаю, что хорошо бы в конце пьесы увидеть, как меняется Калибан.

Она захлопнула книгу.

— После поражения никто не вырастает, — возразил я. — Поражение — это конец.

Миссис Бейкер улыбнулась.

— Две недели назад прошли первые испытания ракеты-носителя «Сатурн-5». Меньше года назад мы потеряли трёх астронавтов, но уже испытываем новую ракету, чтобы в один прекрасный день пройти по Луне, чтобы расширить пределы нашего мира. — Она вдруг закрыла лицо руками и сквозь пальцы договорила: — Шекспир порадовался бы такому исходу.

А потом она отняла руки от лица и спрятала книгу в нижний ящик стола. Мы молчали, и в классе было тихо, только дождик шелестел за окном.

— Спасибо вам за пирожные, — сказал я.

— Не действует по принужденью милость, — ответила учительница. — Как тёплый дождь она спадает с неба…

Миссис Бейкер смотрела на меня и улыбалась неучительской улыбкой. Опять.

И тут в класс вошла миссис Биджио. То есть не совсем вошла. Она остановилась на пороге, прислонившись к дверному косяку, одна рука — возле губ, другая — на ручке двери. Пальцы дрожат.

Миссис Бейкер вскочила.

— Эдна! Нашли его?

Миссис Биджио кивнула.

— Он жив?..

Миссис Биджио открыла рот, но ответить не смогла. Нет, она не молчала, она издавала какие-то звуки, я не возьмусь их передать или описать. Звуки горя. Если вы их услышите, непременно узнаете.

Миссис Бейкер подбежала к ней, обняла, довела до своего стула, усадила, вернее выпустила из рук, а миссис Биджио осела, точно сдувшийся воздушный шарик.

— Идите домой, мистер Вудвуд, — сказала миссис Бейкер.

И я ушёл.

Но те звуки я никогда не забуду.

* * *

На следующий день я узнал, что муж миссис Биджио погиб во Вьетнаме, на какой-то безымянной высоте, ночью. Он был разведчик. И просто не вернулся с задания. После его гибели командиры решили, что эта высота не такая уж важная. И не стали за неё сражаться.

Спустя три недели тело морского пехотинца, старшего сержанта Энтони Биджио доставили на родину. Его похоронили на кладбище возле собора Святого Адальберта, где он когда-то крестился, а потом венчался. В «Городской хронике» на первой странице поместили фотографию миссис Биджио. В одной руке она держала свёрнутый треугольничком американский флаг, который до этого был накинут на запаянный наглухо гроб. Другой рукой она закрывала лицо.

Ещё через два дня в «Городской хронике» появилась другая фотография: на здание католического приюта, где жила Мей-Тай, напали какие-то вандалы. Они написали на фасаде большими чёрными буквами: «Вьетнамцы — вон отсюда! Убирайтесь домой!»

* * *

В «Буре» вполне правильный, хороший конец: Просперо позволяет королю встретиться с сыном, позволяет Миранде найти свою любовь, наказывает злого герцога, отпускает на волю Ариэля и возвращает себе герцогский титул. Все, кроме Калибана, счастливы, здоровы, прощены, все уплывают восвояси за море. Никаких бурь, полный штиль. Счастливый конец.

У Шекспира.

Но на самом деле всё не так.

Потому что волшебников в жизни нет. Да и волшебного мало.

И милость иногда вовсе не действует — не важно, по принужденью или без. Не действует, и всё тут.