В первую среду декабря из динамиков донёсся голос мистера Гвареччи. Он объявил, что в январе всем учащимся средних и старших школ штата предстоит пройти тестирование для определения уровня знаний, умений и навыков. Поэтому в каникулы все мы должны усердно заниматься и выполнить пробные тесты по всем предметам. Нельзя ударить в грязь лицом, нельзя подвести родную школу! Он не сомневается, что ученики вверенного ему учебного заведения приложат все силы и оправдают его, директорские, надежды!

Не скажу наверняка, но, по-моему, глаза у миссис Бейкер стали квадратными.

Остальные утренние новости оказались скучными, как декабрьская морось за окном. Мистер Гвареччи это, видимо, понимал и решил напоследок нас развлечь: прочитать послание от миссис Сидман. Всем нам она пожелала прекрасного праздничного настроения в эту чудесную праздничную пору. Она надеется, что даже сейчас, во время войны, мы сможем на досуге — то есть на каникулах — поразмыслить над такими глубокими и значительными понятиями, как мир и добрая воля. Она искренне в нас верит!

Мистер Гвареччи добавил, что письмо это миссис Сидман прислала из Коннектикута, где она в тиши и уединении приводит в порядок себя и свои мысли.

На самом деле и без письма миссис Сидман вся школа пребывала в приподнятом, праздничном настроении. В вестибюле на первом этаже мистер Вендлери установил огромную ёлку и обкрутил её серебряными гирляндами. С каждой ветки свисали крупные, величиной с грейпфрут, шары — на этот раз пластмассовые, потому что в прошлом году мистер Вендлери своими глазами видел, как скверно брат Дуга Свитека поступил со стеклянными. Там, где шары висели пореже, серебрились и развевались от сквозняка мишура и дождик, а когда входная дверь хлопала особенно сильно, нити слетали, кружились по вестибюлю и вылетали на улицу. Мистер Вендлери явно полагал, что зелень ёлке не к лицу, поэтому не только понавешал на ветки всё что можно, но и щедро опрыскал их искусственным снегом. Словно в наших краях снег зимой — обычное дело. Хотя снег на Лонг-Айленде ни на одно Рождество не выпадал — с самого Иисусова рождения.

В противоположном конце вестибюля установили ханукию — это такой еврейский девятисвечник, тяжёлый и старинный, который принадлежит семье мистера Шамовича уже больше двухсот лет. На бронзовых чашечках застыли потёки белого воска от свечек, истаявших ещё в России. Мы рассматривали ханукию, стоявшую, как положено, на белом льняном покрывале, бескрайнем как сама История, и, казалось, чуяли сладковатый запах воска из тьмы веков.

За первую предрождественскую неделю второклассники склеили множество разноцветных бумажных цепей, и их развесили по всем холлам и коридорам младшей и средней школы. А четвероклассники навырезали ханукальных светильников из картона и обернули их блестящей алюминиевой фольгой. Первоклассникам поручили сделать для каждой свечки «огонь», и скоро блестящие ханукии красовались над дверью каждого класса. В пятом классе учится Чарльз, который не только умеет собирать по кабинетам грязные тряпки и губки, но и обладает потрясающим каллиграфическим почерком, поэтому в него влюблены все девчонки в обоих пятых классах и даже некоторые шестиклассницы. Просто за то, что он умеет красиво, с завитушками, написать «Счастливого Рождества!» и «Весёлой Хануки!». Эти надписи появились на всех стенах в школьных коридорах, и преданные поклонницы тайком обводили и подкрашивали буквы, чтобы выразить искусному художнику свою безмерную любовь.

Данни Запфер сказал, что его от этих дур тошнит и вот-вот вывернет наизнанку.

Во всех уголках школы ощущалось приближение праздников. Стёкла в дверях каждого класса разукрасили фигурками из гофрированной бумаги. Мистер Петрелли повесил на свою дверь гирлянду из мигающих фонариков, а на подоконник поставил ханукию с оранжевыми лампочками. Мистер Лудема у нас родом из Голландии, так что поставил на подоконник деревянные башмаки и набил их сеном — для ослика — и углями, наверно потому, что он классный руководитель брата Дуга Свитека. По голландской легенде, плохим детям на Рождество достаются одни угольки.

А миссис Бейкер свой класс украшать не стала. Ничем. Даже сняла ханукальный светильник, который первоклассники прикрепили над дверью. И не дала повесить в классе Чарльзовы поздравления с завитушками. Когда на большой перемене миссис Кабакофф принесла нам кувшин с яблочным сидром, оставшимся от праздничного пира второклассников, где они изображали пилигримов, миссис Бейкер улыбнулась своей вежливой ледяной улыбкой, которая на самом деле выражает не приветливость, а нечто совершенно противоположное, а потом заставила Данни Запфера поставить кувшин на самую верхнюю полку в раздевалке. Ещё выше тухлых завтраков.

Миссис Бейкер праздникам явно не радовалась.

И я, если честно, тоже. А всё из-за мистера Гольдмана и предстоящего спектакля Шекспировской труппы Лонг-Айленда. Спектакля, в котором мне предстояло играть Ариэля.

Духа.

В сущности, фею. Феечку!

Никакие уговоры на мистера Гольдмана не действовали.

— Любой мальчик на твоём месте был бы счастлив! — восклицал он. — Шутка ли! Получить такую роль! Да не где-нибудь, а в рождественском представлении Шекспировской труппы! Мне бы в твои годы так везло!

Я, надо признаться, везунчиком себя не ощущал. Особенно когда надевал жёлтые колготки с перьями. Ведь я рассчитывал жить в нашем городе и после спектакля.

Я показал колготки маме, надеясь, что она всё-таки побеспокоится о будущем сына.

— Они не ярковаты? — спросила мама.

— Ярковаты. А ещё у них перья…

— Перья — это прелестно. Они будут колыхаться при ходьбе. Я прямо поверить не могу: мой сын на сцене! Играет Шекспира!

— Мам, как ты не понимаешь?! Жёлтые обтягивающие штаны! Перья! Девчачья роль! Если в школе узнают, мне конец.

— Никого из твоей школы там не будет. А если даже будут, ты всем понравишься.

Я попробовал поговорить с отцом.

Показал ему колготки как раз в тот момент, когда Уолтер Кронкайт объявил об очередной бомбардировке во Вьетнаме. Я рассчитывал, что жёлтый цвет привлечёт его внимание, должен привлечь, несмотря на новости.

Я оказался прав.

— Ты это надевать собрался? — спросил он.

— Заставляют.

— Жёлтые портки с перьями?

— Угу.

— Кто это придумал?

— Мистер Гольдман.

Отец делал вид, что не смотрит на колготки. Но у него не получалось, потому что они были самым ярким пятном в комнате — глаз не отвести.

— Мистер Гольдман, говоришь?

Продолжение этого разговора вам, вероятно, покажется знакомым.

— Да.

— Бенджамин Гольдман, который держит булочную?

— Именно.

Бросив взгляд на цыплячьи штаны, отец сощурился, словно защищал глаза от пронзительно-жёлтого цвета. И задумался.

— Настанет день, — наконец изрёк он, — когда мистер Гольдман захочет расширить своё дело. Например, построить целую сеть булочных. Тогда ему придётся нанять архитектора.

— Папа!

— И он наймёт того архитектора, который уже сделал для него доброе дело…

— Папа! Я не могу это надеть!

Он вложил колготки мне в руки.

— Носи, сынок. Только в школе не проговорись. Не дай Бог, кто-нибудь пронюхает и придёт на спектакль.

К сестре я даже не подступался, но она зашла ко мне в комнату сама.

— Мама рассказала про твои штаны. Покажешь?

Я показал.

— Если в школе узнают… — начала она.

— Не узнают.

— Ты прямо страус — сам в перьях, а голову в песок. Ну, прячься-прячься, надейся, что не заметят. Только если заметят — моли Бога, чтоб никто не узнал, что ты мой брат. — Высказав свою недвусмысленную угрозу, она хлопнула дверью.

— Ничего себе, дитя цветов! — возмутился я ей вслед. — Хиппи обязаны любить ближних!

Молчанье было мне ответом.

После первой репетиции в костюмах настроение моё ничуть не улучшилось, хотя вся Шекспировская труппа Лонг-Айленда принялась аплодировать, когда я стянул натянутые поверх колготок джинсы и предстал на сцене во всей красе.

Думаю, они захлопали, потому что надо же как-то прореагировать на перья. Засмеяться в голос они не решились, ведь знают: стоит кому-нибудь хихикнуть, и я тут же сделаю сами понимаете что. А искать нового ребёнка на роль Ариэля им не улыбалось. Да и не нашли бы они второго такого болвана, который, начитавшись Шекспира, сам припрётся в булочную Гольдмана за двадцатью двумя пирожными, не имея в кармане денег.

— Мистер Гольдман, — произнёс я, когда аплодисменты стихли. — Я не могу в этих рейтузах играть.

— Почему нет? Они тебе малы? Велики?

— Я похож на фею.

— Это же прекрасно! Так и надо! Ариэль — дух!

— А если на спектакль придёт кто-нибудь из моей школы? Представляете, что они скажут?

— Они скажут: да это же наш Холлинг Вудвуд! Он играет в одном из величайших произведений Шекспира! Одну из лучших ролей мирового репертуара! Верь моему слову, мальчик, так и будет!

— Мистер Гольдман, вы просто давно не учились в седьмом классе.

— Я вообще не учился в седьмом классе. Там, откуда я родом, в этом возрасте уже никто не ходил в школу. Мы работали в поле, кто с лопатой, кто с мотыгой… У нынешних детей счастливое детство: и в школу они ходят, и дома одни забавы, а не работа. А тебе ещё и Шекспира играть предложили! Чтоб я так жил! И мечтать больше не о чем!

Это он, положим, загнул. Я могу, особо не напрягаясь, составить список из четырёхсот десяти пунктов, о которых вполне можно помечтать. Но что толку? С мистером Гольдманом и его биографией не поспоришь. Нечем крыть.

И я заткнулся. Честно, не жалуясь, отрепетировал «Бурю» с начала до конца, одетый в жёлтые цыплячьи колготки с перьями на… ладно, признаюсь: с перьями на заднице! Только вообразите! У меня сзади нашиты белые перья, которые к тому же трясутся при каждом движении!

В общем, праздником в моей жизни не пахло.

* * *

Эти колготки с перьями чуть не испортили мне весь декабрь. Но возникло одно обстоятельство, которое вмиг придало бодрости и мне, и моим одноклассникам. Оно настроило нас веселиться — несмотря на унылую и совершенно не праздничную атмосферу в кабинете у миссис Бейкер.

Это замечательное, невероятное, потрясающее обстоятельство называлось Микки Мантл!

Самый великий бейсболист «Янкиз». Почти как Бейб Рут.

Микки Мантл.

О его пришествии объявила миссис Бейкер.

— Думаю, кое-кому это покажется интересным, — сказала она. — На следующей неделе к нам в город приедет Микки Мантл.

Класс ахнул, словно нам явились Калибан и Сикоракса — не шекспировские чудища, а наши крысы — и заклацали своими жёлтыми зубищами.

— Покажется интересным? — обалдело повторил Данни.

— Кое-кому? — уточнил я.

— Кто такой Микки Мантл? — спросила Мирил.

— Кто есть Микки Мантл? — спросила Мей-Тай.

— Бейсболист, — ответила миссис Бейкер.

— БЕЙСБОЛИСТ! — поправил её Данни.

— У него в этом сезоне соотношение «хиты — удары» — ноль двести сорок пять! — сказал Дуг Свитек.

Все вытаращили глаза.

— А в прошлом было ноль двести восемьдесят восемь! — со знанием дела добавил Дуг Свитек.

Данни Запфер посмотрел на меня и удивлённо спросил:

— Откуда он это знает?

— Что есть «ношение хитудары»? — спросила Мей-Тай.

— Брат моего мужа наладил прочные связи с клубом «Янкиз» и договорился, что Микки Мантл посетит «Бейкеровскую Империю спорта». Мне сообщили по секрету, что сей великий человек — сомнительный пример для подрастающего поколения — не просто будет размахивать бейсбольной битой, но и подпишет мячи. Всем, кто захочет.

Класс радостно загудел, словно нас уже отпустили на каникулы.

— Мистер Запфер, по этому случаю не обязательно лезть на парту, — осадила Данни миссис Бейкер. — Передайте родителям, что знаменитость посетит нас в следующую субботу и будет жонглировать битами и подписывать мячи вечером, с восьми до половины десятого. Заметьте, что, если бы он изволил явиться в будний вечер, накануне школьного дня, я бы и сообщать вам об этом не стала. Ни за что на свете.

Класс загудел ещё громче. Какое счастье, что Микки Мантл приедет в выходной!

— Да кто такой этот Микки Мантл? — снова спросила Мирил, но мы её дружно проигнорировали.

Микки Мантл!!!

Если бы миссис Бейкер на этом остановилась, я бы радовался вместе со всеми. Одной новости — да ещё такой новости! — вполне достаточно. Но нет счастья в жизни…

— Хочу сообщить вам ещё кое-что, — произнесла миссис Бейкер.

— Ещё одна знаменитость? — заинтересовался Данни. — И опять в «Империи спорта»?

— А его я знаю? — с надеждой спросила Мирил.

— Знаете, причём очень хорошо, — ответила учительница. — Нет, Данни, к спорту это не имеет отношения. Попытаетесь отгадать? Или сказать ответ?

Вечно эти учителя так. Заинтригуют, потом наводящие вопросы задают. Нет чтобы сразу всё выложить… Мы ждали.

— Мистер Гольдман, президент Шекспировской труппы Лонг-Айленда, поведал мне, что они ставят на Рождество спектакль по пьесам Шекспира. И один из учеников нашего класса играет главную роль в отрывке из «Бури».

Я вжал голову в плечи. В последнее время мне уже казалось, что миссис Бейкер перестала меня ненавидеть. Видимо, померещилось.

— Поскольку я являюсь ответственным секретарём Шекспировской труппы, имею честь пригласить вас всех на дебют Холлинга Вудвуда. Спектакль назначен на следующую субботу. На тот же вечер, когда досточтимый мистер Мантл будет жонглировать битами в «Империи спорта». Но спектакль закончится за полчаса до торжественного явления мистера Мантла. Так что вы везде успеете.

Пади на вас все жабы, гады, чары Сикораксы! Ну, миссис Бейкер! Ну, удружила! Пожалуй, она ещё пирожных купит, чтоб заманить моих одноклассничков на спектакль.

— Тем, кто решит посетить спектакль, — неумолимо продолжала миссис Бейкер, — полагается дополнительный зачётный балл по моему предмету.

Господи! Ещё хуже, чем пирожные.

Миссис Бейкер посмотрела на меня и улыбнулась. И я вспомнил эту улыбку. Именно так она улыбалась, когда натравила на меня брата Дуга Свитека. Он, кстати, покушался на мою жизнь! Ну почему мне никто не сказал, что миссис Бейкер — секретарь Шекспировской труппы?!

Живи мы в прекрасном и справедливом мире, сейчас непременно случился бы природный катаклизм или на Америку кто-нибудь сбросил бы атомную бомбу. Потому что в прекрасном и справедливом мире вторая новость, которую сообщила нам миссис Бейкер, несомненно должна быть стёрта из памяти моих одноклассников. Иначе позора не избежать. Господи, за что?

Впрочем, первая новость всё же перевесила. Спасибо Микки Мантлу. Его предстоящий приезд так всех взбудоражил, что о моём дебюте все и думать забыли. Все, кроме Мирил. Потому что она не знала, кто такой Микки Мантл. И кроме Мей-Тай, которая тоже не знала, кто такой Микки Мантл. И кроме Данни Запфера, хотя он как раз отлично знал, кто такой Микки Мантл. Все трое обступили меня на перемене.

— Почему сам не сказал? — спросила Мирил. — Может, ты девчонку играешь?

— Не играю я девчонку. Я играю роль в пьесе «Буря».

— Про «Бурю» мы уже слышали от миссис Бейкер, — сказал Данни. — Кого играешь-то? Давай, колись.

— Ариэля играю.

— Ариэль не склоняется. Это женское имя, — заявила Мирил. — Ты играешь Ариэль!

— А вот и нет! Ариэль — воин.

Ну, наврал я, наврал, сам знаю. Но пресвитерианцам иногда разрешается врать. Изредка. Когда надо позарез.

— И с кем воюет твой воин?

— С мятежниками. Они отобрали у Просперо трон и хотят убить его самого и его дочь.

— Прикольно, — сказал Данни Запфер. — Значит, ты сражаешься за них, как верный рыцарь?

— Ага.

— И на тебе рыцарские доспехи, латы и тому подобное?

— Тому подобное.

— Раз так, схожу посмотреть. На доспехи, — решил Данни. — Главное, чтоб вы там вовремя закончили. До Микки Мантла.

— А Ариэль всё-таки девчачье имя, — упрямо сказала Мирил.

Но эту идею никто не подхватил, и я тоже промолчал. Мы пошли в класс.

Возле самой двери Мей-Тай неожиданно меня остановила — прямо преградила путь. Сначала она просто долго смотрела на меня и молчала, а потом прошептала:

— Быть воин плохо.

Я как-то опешил, не сразу нашёлся что ответить, а она просто пошла не оглядываясь к своей парте.

Да что она в этом понимает?

* * *

На следующей репетиции я спросил мистера Гольдмана, нельзя ли облачить Ариэля в доспехи.

— У нас нет никаких доспехов!

— Как нет? А как же вы ставите пьесы, где есть воины?

— А мы их не ставим. Что же, нам целый арсенал закупать, чтобы сыграть «Юлия Цезаря»? Дорогое удовольствие. А почему, собственно, Ариэль должен быть в доспехах?

— Потому что он — рыцарь волшебника Просперо. Он сражается, вступает в единоборство с врагом.

Мистер Гольдман покачал головой.

— Рыцарь? Единоборство? Холдинг, ты — дух! Проще говоря, фея. Иди, надевай костюм. Начинаем прогон.

Н-да, доспехов мне не видать как своих ушей.

В следующую среду, как только все разъехались по своим храмам, миссис Бейкер извлекла из ящика знакомый том Шекспира.

— Мистер Гольдман говорит, что вам надо немного помочь с трактовкой некоторых моментов. А в остальном вы замечательно справляетесь с ролью.

— Правда?

— Правда. Откройте четвёртый акт. Я буду читать за Просперо. Начнём с реплики «Чего желает мой могущественный хозяин» — и до конца.

— Он сказал, что я замечательно справляюсь?

— Да. И что вам надо кое в чём помочь. Начинайте.

— Мне мысль твоя — закон. Что ты прикажешь? — произнёс я.

— Нет-нет, мистер Вудвуд. Представьте, ведь вы и сами умеете творить чудеса. Но вы — в рабстве у волшебника Просперо, и если сослужить ему добрую службу, это будет последнее задание. Он даст вам свободу! Вы ждёте этого момента так давно! Нельзя произносить эти слова буднично. Вы же не автобуса на остановке ждёте. Вы ждёте освобождения! Свобода уже совсем близко!

— Мне мысль твоя — закон. Что ты прикажешь?

Миссис Бейкер скрестила руки на груди.

— Побольше страсти, мистер Вудвуд. Вам это важно! Решается ваша судьба!

— Мне мысль твоя — закон! Что ты прикажешь?!

— О! То, что надо! Вы поймали верный тон. А теперь вступает Просперо.

Дальше я верный тон уже не терял, потому что… Потому что, когда миссис Бейкер начала читать за Просперо, мне показалось, что в класс вошёл самый настоящий Просперо в развевающемся плаще, с книгами, полными волшебной науки. Она была Просперо, а я — Ариэль, и вот я выполнил последнее задание и Просперо сказал: «Мой Ариэль, вернись, свободный, к стихиям — и прости!» И вдруг я почувствовал то, что наверняка чувствовал в тот момент Ариэль: передо мной открылся целый мир, я волен делать в нём что хочу, лететь куда хочу. Я абсолютно свободен.

И в моей власти придумать счастливый конец.

— Думаю, мистеру Гольдману понравится, — сказала миссис Бейкер.

И не ошиблась. В тот вечер на репетиции я реально мог бы взмыть в небо, мог отбросить и позабыть пустые, проведённые в услужении годы. Я ощущал себя таким воздушным, лёгким, свободным!

Во всяком случае, на сцене.

В школе я чувствовал себя совсем иначе. Потому что миссис Бейкер то и дело напоминала моим одноклассниками, что билеты на спектакль Шекспировской труппы Лонг-Айленда следует купить заранее, а я то и дело намекал им, что спектакль очень длинный, он наверняка затянется и шансов успеть после его окончания на встречу с Микки Мантлом практически нет.

Ну да. Снова враньё. Но пресвитерианцам Бог прощает, когда — позарез.

* * *

Шли дни. Ханукальные и рождественские украшения в Камильской средней школе начали потихоньку ветшать, репетиции и прогоны подошли к концу. Наступила суббота. Я напялил жёлтые колготки с перьями на заднице, натянул поверх них джинсы, взял свой самый новый бейсбольный мяч, и отец, подкинув меня на машине до Фестиваль-театра, сказал: «Ну, сын, не подведи». Представление Шекспировской труппы началось. Только не с «Бури», а с отрывка из пьесы «Генрих IV», где мистер Гольдман играл Фальстафа.

Глядя в щель из-за кулис, я видел почти все лица сидевших в зале людей. Их собралось немного. И неудивительно! Если у человека имеются хотя бы зачатки здравого смысла, он уже давно торчит в «Империи спорта». Так, вон миссис Бейкер в третьем ряду, в самой середине, рядом с миссис Биджио. Вид у миссис Бейкер такой учительский-преучительский, словно она сейчас начнёт размахивать красной ручкой и всё вокруг перечеркнёт крест-накрест. Наверно, выбрав учительскую профессию, любой человек со временем обретает такой видок, это неизбежно. Можно даже не сопротивляться.

За миссис Бейкер и миссис Биджио, в четвёртом ряду, сидят… родители Данни Запфера! Обалдеть!

Наверно, Данни рассказал им про спектакль, и они захотели посмотреть, как я выйду на сцену в доспехах. Им этот спектакль, видимо, показался интереснее, чем праздничная программа Бинга Кросби «Снежное Рождество», которую сейчас показывают по телевизору и которую мои родители не пропускают ни-ког-да. Ни при каких обстоятельствах. Родители Данни предпочли мой дебют в пьесе Шекспира, а не бархатный голос Бинга Кросби, который в сотый раз затянет «Я мечтаю о белой от снега тропе». Впрочем, мистер Запфер явно скучает: позёвывает, прикрывая рукой рот, и пытается незаметно ослабить галстук на шее.

Как выяснилось, если ты загримирован, в зал из-за кулис долго смотреть нельзя: глаза начинают слезиться, да и в носу щекотно. А если начинаешь вытирать глаза и нос рукавом, стирается весь грим.

В щель я видел практически весь зал, кроме первого ряда. И, слава Богу, никого больше из школы в зале не приметил. Ни одного знакомого лица. Это сильно облегчило мне выход на сцену с криком: «Мне мысль твоя — закон! Что ты прикажешь?» Даже цыплячьи колготки с юбочкой из белых перьев как-то позабылись.

Я держал верный тон с начала до конца. Когда игравший Просперо мистер Гольдман посылал меня на разные подвиги — то залучи ему на остров предателей, то запугай Калибана, то стибри у людей еду из-под носа, — я выполнял его поручения отчаянно и страстно. Потому что на кону стояла моя свобода. Я жаждал получить эту свободу так же сильно, как подпись Микки Мантла на бейсбольном мяче. Я честно выполнил первый наказ Просперо, то есть вызвал бурю и доставил неаполитанского короля со свитой на остров невредимыми. Услышав обещание Просперо «Свободу ты через два дня получишь», я возликовал. А потом Просперо, встав на краю сцены, попросил публику:

Я буквально захлёбывался от восторга и одновременно трясся от страха: а ну как не дунут, не наполнят ветром паруса?

* * *

«Власть чар моих теперь пропала», — говорит в эпилоге Просперо. Но когда я вместе с другими актёрами вышел кланяться, стало понятно, что чары здесь, они властвуют над нами и над залом — все зрители дружно аплодировали стоя!

И над миссис Бейкер они властвовали, потому что она улыбалась — мне! Именно мне!

И над мистером и миссис Запфер они властвовали тоже — они приветственно махали мне руками!

И — над Данни, над Мирил и над Мей-Тай. Да-да, оказалось, что они сидят в первом ряду!

Только подумать! Данни Запфер, Мирил-Ли Ковальски и Мей-Тай Йонг!

Я смотрел на них вниз, с авансцены, а они на меня — вверх. На цыплячьи колготки с перьями.

Но на колготки они, судя по всему, не обращали внимания. Потому что все трое плакали. Точно-точно, по щекам у них текли слёзы — я это ясно видел, ведь они тоже встали и на их лица падал свет прожекторов.

Вот что Шекспир делает с людьми!

Зрители хлопали и хлопали, хлопали и хлопали, и Мирил, не стесняясь, стирала слёзы, но внезапно в глазах у Данни мелькнула тревога. Ну конечно! Он вспомнил про Микки Мантла.

— Девять пятнадцать! — сказал он мне одними губами, тыча пальцем в свои часы. А потом повернулся и призывно замахал родителям.

Занавес наконец опустился. Свобода! Я не стал ждать, когда продолжавшие аплодировать зрители наполнят ветром мои паруса. Я ринулся за кулисы. В мужскую раздевалку.

И обнаружил, что она заперта.

Заперта!

Я постучал в дверь. Бесполезно.

Я услышал, что меня снова зовут на сцену, на поклоны.

Я принялся колотить в дверь. Никого.

В отчаянии я побежал обратно за кулисы. Мистер Гольдман всё ещё раскланивался и, похоже, не собирался уходить со сцены.

Но он оставил за кулисами голубую, в меленький цветочек, накидку волшебника Просперо.

Схватив накидку, я завернулся в неё и побежал на улицу, где меня должен ждать отец. Если он рискнёт превысить скорость, мы успеем на Микки Мантла.

Выскочив через служебный вход, я устремился на площадь перед театром. Оказалось, что к вечеру даже подморозило, и шёлковая накидка поверх жёлтых колготок — слабая защита от холода.

Отца на площади не было.

Видимо, рождественское телешоу Бинга Кросби ещё не завершилось.

Ариэль стоял у Фестиваль-театра. В жёлтых колготках. В голубой накидке, прикрывавшей белые перья на заднице. Праздник для Ариэля кончился.

Я высматривал хоть какую-нибудь машину с включёнными фарами. Ни одной в поле зрения, кроме отъехавшей машины Запферов. Но они уже далеко. Я решил, что надо ждать отца. Пять минут. Если произнести «Миссисипи», получается как раз секунда. Я произнёс «Миссисипи» триста раз.

Отцовской машины не было.

Из театра начали выходить зрители. На меня показывали пальцем.

И тут ветер, который уже пронизывал меня до костей сквозь накидку и колготки, принёс чудесный, восхитительный запах выхлопных газов, и из-за поворота, весь в слякотной грязи, кряхтя вырулил городской автобус — чудесный, восхитительный, самый красивый на свете, с новогодними шариками на боковых зеркалах.

Я бросился на другую сторону, к остановке. Видок у меня, наверно, был впечатляющий: накидка-то развевалась на ветру, точно крылья голубого дельтаплана. Но я всё равно не верил, что автобус остановится ради меня.

Он всё-таки затормозил — далеко за остановкой. Я подбежал к двери. Но открывать её водитель не спешил. Шарики покачивались на зеркалах, а он смотрел на меня сквозь стекло, точно на диковинного зверя, сбежавшего из зоопарка. Или на чокнутого, сбежавшего из психбольницы.

Я насчитал ещё пятнадцать «Миссисипи», прежде чем он открыл двери.

— Парень, ну ты и вырядился! Ты кто?

— Я этот… Джон Уэйн.

— Джон Уэйн отродясь такого не носил.

— Мне срочно надо в «Империю спорта».

— А у Джона Уэйна есть тридцать центов?

Я попытался сунуть руку в карман. Кармана на месте не оказалось.

— Так я и знал, — сказал водитель.

— Ну пожалуйста, — взмолился я. — Мне очень-очень срочно надо попасть в «Империю спорта»!

— Потому что там Микки Мантл мячики подписывает?

— Да.

Он взглянул на часы.

— Ты мог бы успеть. Жалко, что у тебя нет тридцати центов.

— Не действует по принужденью милость! — провозгласил я в отчаянии.

Водитель воззрился на меня, словно я говорил по-китайски.

— Умоляю! — Я, кажется, нашёл верный тон.

Водитель с сомнением покачал головой.

— Ладно, Джон Уэйн, так и быть. Нас, правда, за это увольняют. Зайцев возить не положено. Но уж больно на улице холодно, замёрзнешь ещё. Ты, кстати, в курсе, что, когда твой плащик раскрывается, из-под него перья торчат?

— В курсе, — ответил я и плюхнулся на сиденье.

Кроме меня, в автобусе никого не было. Милость действовала. По моему принуждению.

Мы ехали, взрезая фарами темень. Нет, не ехали, а тащились. Водитель притормаживал у каждого светофора, даже если там ещё горел зелёный. Каждый знак «стоп» он проезжал, точно переходящий дорогу пешеход: останавливался и крутил головой направо-налево.

— А вы не могли бы ехать чуть быст… — начал я робко.

— Слушай, парень. Я сегодня вышел на работу, вместо того чтобы смотреть по телеку шоу Бинга Кросби. Да ещё рискую, везу тебя зайцем. Так что либо молчи, либо выходи.

Я замолчал. И поплотнее завернулся в голубую шёлковую накидку.

Когда мы добрались наконец до нужной остановки, от которой до «Империи спорта» надо ещё пробежать целый квартал пешком, я чуть не плакал. Даром что дух-воин-рыцарь-Ариэль… Выпуская меня, водитель посмотрел на часы.

— Девять тридцать семь, Джон Уэйн. Поторопись.

Он открыл дверь, я начал спускаться и вдруг услышал вслед:

— А мяч ты под плащом прячешь?

Я замер. Мой мяч остался в Фестиваль-театре. Запертый в раздевалке вместе с одеждой.

Я чуть не разревелся. Чуть. Потому что, если на семикласснике надета голубая накидка в цветочек, а под ней цыплячьи колготки с белыми перьями, и он при этом ещё и ревёт, проще сразу свернуться калачиком в тёмном закоулке и умереть.

Водитель покачал головой.

— Джон Уэйн всегда готов к любым неожиданностям, — сказал он. — И я тоже.

Он извлёк из-под сиденья коробку со всякой всячиной.

— Чего только люди не оставляют в автобусах, — произнёс он загадочно и… Нет, я не выдумываю, это правда! Он достал из коробки новёхонький белый бейсбольный мяч! Все швы чистые, красные, точно им вообще никогда не играли.

— Пацан, пацан, как ты вообще на свете живёшь? — Водитель вздохнул. — И одежда непотребная, и денег ни цента, и мяч где-то посеял…

Я и не думал ему отвечать. Я смотрел на мяч. Его белизна вытеснила любые мысли.

Водитель снова покачал головой.

— Пусть тебе в жизни побольше добрых людей встретится, — сказал он и отдал мне мяч. Новенький белый бейсбольный мяч. — С Рождеством, — добавил он.

И я снова чуть не заплакал.

Я понёсся к «Империи спорта», сжимая в руках мяч. Голубая накидка развевалась сзади. Что делали перья, не скажу. Не знаю.

Я успел! Чудом, но успел! Я ворвался в магазин, и — вот он, Микки Мантл.

Он сидел за столом, не в фирменной полосатой форме команды «Янкиз», а в обычной футболке и в джинсах. Ладони у него оказались огромные, как лопаты, а бицепсы — точно каменные. Длинные ноги торчали из-под стола. Имея такие ноги, можно обогнать скорый поезд. Он зевал. Зевал, даже не прикрывая рот рукой. Наверно, у него выдался долгий и тяжёлый день.

Толпа уже схлынула, у стола — только Данни Запфер с отцом. Микки как раз возвращал им подписанный мяч. Момент был торжественный, освещение приглушённое, как в церкви во время таинства. Данни принял мяч с благоговением.

— Спасибо, — выдохнул он, почти потеряв дар речи.

— Играй, малыш, — ответил Микки Мантл.

Тут к столу приблизился я.

И протянул нашему идолу новёхонький белый бейсбольный мяч.

— А этот можете подписать? — прошептал я.

Он взял мяч, занёс над ним ручку и — взглянул на меня. Микки Мантл, сам Микки Мантл смотрел прямо на меня!

Он спросил:

— Ты кто? Что за форма?

Я застыл. Что отвечать?

— Ты фея?

Я кхекнул.

— Я Ариэль.

— Кто?

— Ариэль.

— Женское имя.

— Ариэль — воин.

Микки Мантл осмотрел меня с головы до ног.

— Допустим, воин, — проговорил он. — Но парням в жёлтых формах с перьями я мячи не подписываю. — Микки Мантл взглянул на часы и повернулся к мистеру Бейкеру, владельцу магазина. — Уже больше чем полдесятого. На сегодня всё.

Он отбросил мой новенький белый мяч на пол. Мяч прокатился по моим ногам и запутался в складках накидки.

Ну всё. Сейчас мир должен расколоться пополам. Я брошусь в пропасть меж двух половинок, и никто меня больше не увидит. Никто обо мне не услышит.

Обо мне, Холдинге Вудвуде. Мальчике в цыплячьих колготках с белыми перьями на заднице. Мальчике в голубой шёлковой накидке в цветочек.

Мальчике, которому Микки Мантл отказался подписать мяч.

А Данни Запфер это видел! Всё видел: и жёлтые колготки, и накидку, и мяч. Всё.

И этот Данни Запфер подошёл к столу и положил свой бейсбольный мяч перед Микки Мантлом. Положил свой мяч, только что подписанный величайшим бейсболистом всех времён и народов. Положил прямо перед этим бейсболистом.

— Пожалуй, мне он не нужен, — сказал Данни, отрывая руку от мяча. Непросто ему было её оторвать. Наверняка.

— Ты чего, парень? — спросил Микки Мантл.

— Вы… клеврет! — выпалил Данни. — Пошли отсюда, Холдинг.

Я подобрал с пола подаренный водителем мяч и отдал Данни. А потом мы повернулись и ушли. Не попрощавшись с Микки Мантлом.

Просто молча ушли.

* * *

Идолы и боги умирают трудно. Они не исчезают, не стареют, не засыпают крепким сном. Они умирают, выжигая всё твоё нутро пламенем и болью. Такой болью — словами не описать. А самое худшее, что ты боишься никого больше не полюбить, ни в кого больше не поверить. Не захотеть поверить. Потому что нельзя выжигать нутро дважды.

* * *

Запферы отвезли меня обратно в Фестиваль-театр, и я направился в мужскую раздевалку. Она оказалась открытой. Мистер Гольдман встретил меня с распростёртыми объятиями.

— О, мой прекрасный Ариэль! — воскликнул он, и вся труппа, точнее вся мужская часть труппы, громко зааплодировала. — Где же ты пропадал? Где скрывался наш герой, звезда сегодняшнего спектакля? Что-то случилось?

Я покачал головой. Ну как я объясню мистеру Гольдману, что боги умирают. Его-то боги при нём, и он с ними никогда не расстанется.

— Исполнил дело я вполне? — спросил я строкой из Шекспира.

— О да, вполне. Свободу получи!

Да, я получил свободу. Вообще от всего и от всех. Переоделся, запер жёлтые колготки в шкафчик. На прощанье мистер Гольдман велел мне заглядывать в булочную — он угостит меня профитролями совершенно бесплатно. И я ушёл в холодный зимний вечер, первый по-настоящему зимний вечер за эту зиму. Темень стояла кромешная, светили только далёкие звёзды в вышине. И свет их был ледяным.

Запферы дожидались меня в машине.

Мы всю дорогу молчали.

Родители внизу смотрели телевизор. Из-за холода обогреватель работал на всю катушку, и потоки тёплого воздуха колыхали серебряные колокольчики на белой искусственной ёлке, которая никогда не роняла ни единой зелёной иголочки в нашем Идеальном доме. Колокольчики тихонько позвякивали.

— Надо же, ты раньше, чем я рассчитывал, — сказал отец. — Бинг Кросби начнёт петь «Снежное Рождество» как раз после этой рекламы.

— Как прошёл спектакль, Холлинг? — спросила мама.

— Хорошо.

— Надеюсь, мистер Гольдман остался тобой доволен? — спросил отец.

— Он сказал, что всё зашибись.

— Отлично.

Я ушёл к себе наверх. А вслед мне неслись «бриллиантовые кроны, сияющие склоны, блеск детских глаз…»

Короче — всё зашибись.

С праздничком.

* * *

В понедельник мы пришли в школу, до каникул оставалось три учебных дня. Три дня расслабухи. Потому что учителя даже не рассчитывают, что в преддверии каникул мы способны что-нибудь усвоить. А в последний день в каждом классе устраивают чаепитие, дарят друг другу подарки и поглядывают в окна: вдруг случится чудо и именно сегодня на Лонг-Айленде выпадет снег.

В эти дни даже школьные завтраки предполагаются с сюрпризом. Ничего особенного, но, например, кексик с толстым слоем глазури или пицца, где для разнообразия попадается сыр, или гамбургеры, которые — тоже для разнообразия — не стремятся попасть в Книгу рекордов Гиннесса как самые тонюсенькие в мире. Или что-то шоколадное…

Только в этом году миссис Биджио не до шоколада. Она не готова отмечать это Рождество — даже если после него грянет конец света. В этом году с фантазией у неё худо, так что в первый день мы завтрака очень ждали, на второй день просто ждали, а на третий уже и не ждали. Ну дадут чего-нибудь — и ладно.

Но я не ропщу. Я хорошо помню, как миссис Биджио пришла в ту среду, в ноябре, в кабинет миссис Бейкер, помню звуки её горя. А теперь ещё знаю, что такое выжженное нутро.

Мои одноклассники тоже не жалуются. Потому что боятся миссис Биджио. Ну, в самом деле, кто вздумает жаловаться, когда подходит твоя очередь взять завтрак, а миссис Биджио пялится на тебя так свирепо, и руки у неё упёрты в бока так решительно, и волосы забраны под косынку так туго?.. Нет, жаловаться язык не повернётся.

Мы терпели, даже когда она в последний день раздавала подарки.

— Хватай и не кочевряжься, — велела она Данни Запферу, который посмел задуматься у подноса.

— Бери что дают, — сказала она Мирил, когда та полюбопытствовала, что внутри.

— Небось ждёшь ещё одну профитроль? — сказала она мне. — Не рассчитывай.

А Мей-Тай она сказала так:

— Бери. Хотя тебе счастье не положено. Тебя вообще тут быть не должно. Ишь, живёт себе королевой в приюте для беженцев. А американские мальчики встречают Рождество в ваших комариных болотах. Они должны получать подарки! Не ты!

Мей-Тай взяла с подноса что причиталось и прошла дальше. Она смотрела в пол.

Она наверняка не видела, что миссис Биджио надвигает свою косынку всё ниже и ниже, на глаза. Потому что в глазах у неё слёзы.

А миссис Биджио наверняка не видела, что Мей-Тай тоже почти плачет.

Зато я видел. Я видел их лица. И думал, что в эту минуту внутри у них обеих умирают боги. Но вдруг ещё можно кого-то спасти?

* * *

Думаете, миссис Бейкер постаралась скрасить для нас эти последние предканикулярные дни? Компенсировать недостаток вкусностей? Нет, об этом она даже не помышляла. Мы продолжали разбирать предложения по составу и строить схемы, обращая особое внимание на глаголы несовершенного вида. Ещё она убедила мистера Шамовича начать с нами уравнения, которые впору помещать не в «Арифметику», а в «Алгебру для нас с тобой». Думаю, с ними бы и Альберт Эйнштейн не справился. А мистер Петрелли тоже пошёл на поводу у миссис Бейкер и заставил нас делать устные доклады на тему «Река Миссисипи в моей жизни».

С географией мы справились за полтора дня, но сама миссис Бейкер мучила нас три дня кряду. Во всей Камильской средней школе только наш класс потел над разбором предложений — за закрытой неукрашенной дверью, в душном, неукрашенном классе. Но мы и тут не роптали. Потому что при первых признаках недовольства миссис Бейкер скрещивает руки на груди и смотрит на недовольных так долго и упорно, что восстание можно считать подавленным на корню.

Мы неуклонно двигались к весёлому Рождеству…

И вот в среду, после большой перемены, когда мои одноклассники готовились разъехаться по своим храмам, а я готовился ещё полтора часа рисовать схемы предложений, поскольку читать новую пьесу Шекспира мы пока не начали, миссис Бейкер сказала:

— Мистер Запфер и мистер Свитек, я договорилась с вашими родителями, что вы тоже останетесь сегодня в школе. Вместе с мистером Вудвудом.

Данни с Дугом посмотрели на меня, потом друг на друга.

— А что? Я не против, — сказал Данни.

— Я счастлива, — миссис Бейкер улыбнулась. — Остальных ждут автобусы! — объявила она.

Наши одноклассники застучали крышками парт и рванули в раздевалку.

— Чего делать-то будем? — спросил Данни.

Я пожал плечами.

— Или тряпки выбивать, или предложения разбирать. Или Шекспира читать.

Мы оба взглянули на Дуга Свитека.

— Слушай, ты ничего не натворил? Номер сто шестьдесят шесть? — спросил я.

Он замотал головой.

— Ты уверен? — уточнил Данни на всякий случай.

— По-вашему, у меня крыша съехала?

Ну, вообще-то, с Дугом всяко бывает.

Но оказалось, он и вправду ничем не провинился.

Когда все ушли, миссис Бейкер достала из нижнего ящика стола — нет, не подумайте, не три тома Шекспира! Она достала три новеньких бейсбольных мяча в белоснежных сетках, с плотными швами, — хоть сейчас в игру! Потом она снова наклонилась и достала из ящика три бейсбольные перчатки. В классе сразу запахло кожей.

Всё это она вручила нам. Мы тут же надели перчатки и закинули мячи в их глубокие карманы.

— Брат моего мужа, которого мистер Запфер и мистер Вудвуд, вероятно, видели в субботу в «Империи спорта», попросил передать вам эти рождественские подарки. От компании. Он рассказал мне, что произошло в тот вечер в магазине. И мы с ним придумали этот подарок. А сейчас у вас будет возможность его опробовать. Отправляйтесь в спортзал. И не вздумайте кидать мяч по дороге, школьные коридоры этого не выдержат. Кстати, джентльмены, отвисшую челюсть только плохие художники в плохих мультфильмах рисуют. Приставьте челюсти обратно.

Мы отправились на улицу. Данни улыбался до ушей.

— В зале сейчас пусто, уроков нет, — сказал он. — Она и правда устроила нам подарок!

Но подарок получился даже круче, чем мы думали.

В спортзале, под трибунами школьной спортплощадки, нас ждали!

Джо Пепитон и Хорас Кларк! Ждали нас! В бейсбольных формах! Номер двадцать пять и номер двадцать. Самые великие бейсболисты «Янкиз» со времён Бейба Рута!

Джо Пепитон и Хорас Кларк!

Вы мне верите?!

— Кто из вас Холлинг? — спросил Хорас Кларк.

Я молча ткнул себя пальцем в грудь.

— А кто Дуг?

Дуг Свитек медленно поднял руку.

— Ага, значит, вот этот, третий, — Данни, — заключил Джо Пепитон.

Данни кивнул.

Хорас Кларк поднял руку в перчатке.

— Ну что, Холлинг? Потренируемся?

Я встал в пару с Хорасом Кларком, а Дуг и Данни перекидывались мячами с Пепитоном.

Потом поменялись, и Данни встал против Хораса Кларка, а мы с Дугом — против Джо Пепитона. Потом мы вышли на улицу, под тёплое солнышко, на бейсбольную площадку, где с октября никто не играл. И Хорас встал ловить мячи, а я встал питчером и подавал быстрые мячи — фастболы — и даже один наклбол — с пальцев. Честное слово! Потом Данни встал отбивать, Хорас — на подачу, а мы с Пепитоном ушли в полевые. Потом питчером стал Джо Пепитон, а в поле ушли мы с Дугом. А после этого Хорас Кларк устроил нам тренировку на внутреннем поле. Мы встали по базам, Пепитон на «доме», Данни на первой, Кларк на второй, Дуг на шорт-стопе между первой и второй, а я на третьей, и все мы стали кидать друг другу мяч, всё быстрее и быстрее, а Кларк командовал: «Пошёл мяч! И-и-и — пошёл мяч! И-и-и…» Мячи мягко и послушно, с лёгким чпоком ложились в перчатку. А перчатка умопомрачительно пахла кожей. Ветерок гонял желтоватый, подсвеченный солнцем воздух, ласкал лицо.

Потом Хорас и Джо подписали наши мячи и перчатки. И подарили каждому из нас по два билета на открытие сезона в апреле. И надели на Дуга и Данни свои бейсбольные кепки.

А мне… Мне Джо Пепитон отдал свою куртку!

Верите?

Я получил куртку Джо Пепитона!!!

И они уехали.

Но мне показалось, что та пустота, то выжженное нутро, к которому я уже стал привыкать, снова заполнилось. И чары не кончились, нет!

Перепрыгивая через две ступеньки, торопились мы на третий этаж — надеялись застать миссис Бейкер. Мистер Вендлери хозяйничал в холле: снимал ханукальные и рождественские украшения. В школьных коридорах царил таинственный полумрак, из-под закрытых дверей не сочился свет.

Миссис Бейкер уже ушла, но на двери класса висела записка:

Мистер Вудвуд, к первой среде января прочитайте трагедию Шекспира «Макбет».

— Эх, жалко, не застали, — сказал Данни.

Класс, однако, оказался не заперт. Дуг прошёл в раздевалку и вернулся с увесистой картонной коробкой, на которой значился номер сто шестьдесят шесть. Глянул на нас, пожал плечами и потащил коробку вниз по лестнице.

Больше мы её не видели.

* * *

На следующий день президент Джонсон объявил о прекращении бомбёжек во Вьетнаме — на всё Рождество.

И начались каникулы.