Gary D. Schmidt

Okay for Now

Публикуется с особого разрешения Clarion Books, торгового наименования издательства Houghton Mifflin Harcourt Publishing Company

Copyright © 2011 by Gary Schmidt

© В. Бабков, перевод на русский язык, 2012

© Д. Богданова-Чанчикова, иллюстрации, 2014

© ООО «Издательство «Розовый жираф», издание на русском языке, 2015

* * *

 

 

Глава 1 / Гравюра CCL

Полярная Крачка

* * *

Однажды Джо Пепитон из «Нью-Йорк янкиз» отдал мне свою бейсболку.

Думаете, я вру?

Он мне ее подарил. Мне, Дугу Свитеку. Лично.

Джо Пепитон и Хорас Кларк приехали к нам на Лонг-Айленд, прямо в нашу школу, и я кидал с ними мяч. Я, а еще Дэнни Запфер и Холлинг Вудвуд, неплохие ребята. Мы все кидали мяч с Джо Пепитоном и Хорасом Кларком и отбивали тоже. А они напевали нам, когда мы махали битой: «Ну-ка раз, ну-ка два, ну-ка бей-ка, бей-ка, бей-ка…» Такая у них была песенка.

А потом Хорас Кларк отдал Дэнни свою кепку, а Джо Пепитон отдал Холлингу свою куртку (наверное, потому, что пожалел беднягу из-за его дурацкого имени), а потом Джо Пепитон подарил мне свою кепку. Взял ее за козырек, снял с головы и протянул мне. Вот так, запросто. Она была подписана изнутри, поэтому каждый мог убедиться, что она и правда его. Джо Пепитона.

Раньше у меня никогда не было ни одной вещи, которую до этого не носил бы какой-нибудь другой Свитек.

Я прятал ее четыре с половиной месяца. Потом про нее узнал мой тупой брат. Он пришел как-то ночью, когда я спал, и заломил мне руку так сильно, что я даже кричать от боли не мог, и велел выбирать, что мне нужнее – рука или кепка Джо Пепитона. Я сказал, что кепка. Тогда он уперся коленом мне в спину и спросил: а может, мне и спина не нужна? Пришлось сказать ему, что кепка Джо Пепитона спрятана в подвале за печью.

Ее там не было, но он сразу побежал вниз. Такой он придурок.

Тогда я быстренько натянул шорты, футболку, кепку Джо Пепитона – которая все время лежала у меня под подушкой, понял, урод? – и выскочил из дома. Только он меня все равно поймал. Затащил за гараж. Отобрал кепку Джо Пепитона. Врезал мне несколько раз по тем местам, где потом не видно синяков.

Это обычный приемчик моего… ладно, не ваше дело.

По-моему, он продержал эту кепку у себя часов десять – этого как раз хватило, чтобы я увидел его с ней в школе. Потом он выменял на нее у Линка Вителли сигареты, а Линк Вителли продержал ее у себя один день – этого как раз хватило, чтобы я увидел его с ней в школе. Потом Линк отдал ее Гленну Дилларду в обмен на расческу. На расческу! И Гленн Диллард продержал ее у себя один день – этого как раз хватило, чтобы я увидел его с ней в школе. Потом Гленн потерял ее, когда ехал на «мустанге» своего брата, без прав и с опущенным верхом, урод. Ее сдуло где-то на Джерусалем-авеню. Я искал ее целую неделю.

Наверное, теперь она лежит где-нибудь в канаве под дождем или вроде того. И любой, кто проходит мимо, думает, что это просто мусор.

А что, они правы. Это и правда мусор. Теперь.

Но когда-то она была моей единственной вещью, которую не носил раньше какой-нибудь другой Свитек.

Понимаю. Всем остальным это до лампочки.

Я пытался поговорить про нее с отцом. Но день оказался неудачный. Почти каждый день – неудачный. Потому что почти каждый день отец приходит домой весь красный, нахмуренный и так упорно молчит, что сразу ясно: у него много чего найдется сказать, стоит только его тронуть, но лучше не надо его трогать, потому что неизвестно, где он тогда остановится, а если кто-нибудь его тронет, то дай бог, чтобы это был не мистер Красавчик Калрос, хозяин лесопилки, где он работает, потому что тогда он сам его так тронет, что Калрос навсегда перестанет быть Красавчиком, и ему плевать, если он из-за этого потеряет свою паршивую работу, от которой его все равно тошнит.

Вот какой у меня отец, когда его лучше не трогать.

Но у меня был план.

Я хотел добиться только одного: чтобы отец взял меня на стадион «Янки». Разве это так много? Если б я только мог увидеть Джо Пепитона еще хоть один разок! Если б я мог рассказать ему, что стало с его бейсболкой! Он посмотрел бы на меня, засмеялся и взъерошил мне волосы, а потом снял бы с себя кепку и надел ее мне на голову. «На, Дуг, – сказал бы Джо Пепитон. Так прямо и сказал бы. – На, держи. Тебе она гораздо больше идет, чем мне». Вот что сказал бы Джо Пепитон. Потому что такой уж он парень.

Вот какой у меня был план. И мне надо было только одно: чтобы отец меня выслушал.

Но я выбрал неудачный день. Потому что удачных дней не бывает.

И отец сказал мне:

– Ты что, рехнулся? Что у тебя в башке, черт бы тебя драл? Я работаю по сорок пять часов в неделю, чтобы тебе было чем набить брюхо, а ты хочешь, чтобы я отвел тебя на стадион из-за какой-то паршивой кепки, которую ты потерял?

– Это не просто паршивая ке…

Вот и все, что я успел сказать. Рука у моего отца тяжелая. Такой уж он парень.

Никто не знает, сколько мой отец успел сказать в тот день, когда его все-таки тронули – и тем, кто его тронул, был как раз тот самый мистер Красавчик Калрос. Но что бы он ни сказал, домой он пришел с хорошим фонарем, потому что рука у мистера Красавчика Калроса оказалась даже потяжелее, чем у моего отца.

А еще мистер Красавчик Калрос мог уволить отца, когда пожелает.

Так что отец вернулся домой с пластырем под глазом, держа в руках пакет со своим несъеденным обедом и последний из всех чеков, которые ему выдали на Лесопилке Калроса. Он посмотрел на мать и сказал: «Лучше помолчи», а потом посмотрел на меня и сказал: «Тебе, значит, паршивая кепка нужна?», а после ушел наверх и стал звонить куда-то по телефону.

Мать велела нам сидеть на кухне.

Он спустился, когда мы доедали ужин, и мать сразу вскочила из-за стола, вынула из печки тарелку – она держала ее там, чтобы не дать ей остыть, – и поставила перед ним.

– Все уж засохло небось, – проворчал он.

– Не думаю, – ответила мать.

– Она не думает, – сказал он, потом снял алюминиевую фольгу, вздохнул и потянулся за кетчупом. Намазал его на свой рулет. Густо-густо.

Отправил один красный кусок в рот.

– Мы переезжаем, – сказал он.

И жует.

– Переезжаем? – спросила мать.

– В Мэрисвилл. На край штата. – Еще один красный кусок. Жует. – На Бумажной фабрике Балларда есть местечко, и Эрни Эко обещал меня туда пристроить.

– Эрни Эко, – тихо повторила мать.

– Лучше не начинай.

– Значит, опять все будет по-старому.

– Я сказал…

– Все ночи по барам, а домой, когда ты уже…

Отец встал.

– Кого из детей на этот раз? – спросила мать.

Отец посмотрел на меня.

Я опустил глаза и занялся остатками своего рулета.

* * *

На сборы у нас ушло три дня. Все это время мать почти ничего не говорила. В первое утро она задала только два вопроса.

– Как мы дадим Лукасу знать, куда мы уехали?

Лукас – это мой старший брат, который перестал меня бить полтора года назад, когда его забрали в армию США и велели взамен бить вьетнамцев. Сейчас он где-то там, в дельте их главной реки, но больше мы про него ничего не знаем, потому что ему нельзя нам ничего сообщать, да он и так редко пишет. Не могу сказать, чтобы я сильно об этом жалел.

Отец оторвал глаза от тарелки с яичницей.

– Как мы дадим Лукасу знать, куда уехали? А почта на что? – сказал он таким голосом, от которого сразу чувствуешь себя самым большим идиотом на свете. – И разве я не просил тебя поджарить с обеих сторон? – Он оттолкнул тарелку, взялся за кружку с кофе и выглянул в окно. – Я по этому дерьму скучать не буду, – сказал он.

Потом моя мать еще спросила, тихо так:

– Возьмешь напрокат фургон?

Отец отхлебнул кофе. Раз, другой.

– Эрни Эко возьмет на фабрике. Отвезет нас, – ответил он.

Больше мать ни о чем не спрашивала.

Отец принес из супермаркета пустые ящики. В тот день стояла такая жара, что даже небо было не синее, а мутно-голубое – все, на что его хватило. В такие дни все ходят мокрые от пота, и тебе кажется, что, если бы ты сидел сейчас на верхнем ряду стадиона «Янки» – то есть на самом-самом верхнем, – там, может, и тянул бы слегка ветерок, но уж больше его точно нигде не почувствуешь. Отец дал мне один ящик – из него до сих пор пахло бананами, привезенными откуда-нибудь из тех мест, где говорят по-испански, – и велел сложить туда все, что у меня есть, а что не влезет, выкинуть. Я так и сделал, только кепку Джо Пепитона не положил, потому что она валяется в канаве под дождем – между прочим, вы бы и сами это помнили, если б вам было не наплевать.

Ну и что? Что с того? Я рад, что мы уезжаем.

После первого дня сборов у нас дома уже был полный кавардак. Везде стояли раскрытые ящики с самыми разными вещами. Сначала мать наклеила на них ярлычки и старалась все сортировать, чтобы кухонное хозяйство попало в ящики на кухне, а все простыни, наволочки и полотенца – в ящики около шкафа наверху, а самые крепкие ящики у входной двери предназначались для отцовских инструментов и остального добра. Но когда отец наполнил ящики у входной двери, он стал класть свои вещи вместе с посудой – вещи вроде отверток, гаечных ключей и тисков, которые он бросил на стопку тарелок и даже не обернулся посмотреть, когда услышал, что они разбились. Зато мать обернулась. Она вынула эти тарелки, завернутые в газету, и на минутку прижала их к себе. А потом уронила обратно в ящик, как мусор, потому что в него они теперь и превратились. В мусор.

Как кепка Джо Пепитона.

На третий день приехал с фургоном Эрни Эко, и мы – я с братом, Эрни Эко и отец – погрузили туда кровати, диван и стол со стульями. Плита и холодильник принадлежали хозяину дома, который мы снимали. После этого мы погрузили и все ящики. Мать заранее вырыла садовые растения, за которыми она раньше ухаживала, пересадила их в горшки и полила перед переездом, но Эрни Эко сказал, что для них нет места, а даже если бы и было, он может резко повернуть и тогда они все попадают и запачкают ему кузов, так что отец велел оставить их, а нам быстро садиться в машину, потому что уже все готово.

– Еще не все, – сказала мать.

Это было так неожиданно, что мы удивились и посмотрели на нее.

Она подошла к горшкам, которые стояли в ряд на крыльце, взяла в охапку три из них и понесла к дому Макколлов, наших соседей. Потом вернулась, взяла еще три и отнесла через улицу к Петрони. Когда она снова вернулась, я хотел было подбежать и помочь ей, но отец ударил меня по плечу.

– Если ей приспичило, пусть сама таскает, – сказал он.

И Эрни Эко засмеялся, урод.

Так что мать сама разнесла все горшки, по три штуки, к разным домам на нашей улице. Люди стали выходить из дверей – они брали у нее горшки, ставили их на крылечко и обнимали мать, а потом она отворачивалась.

Вот чем я занимался – смотрел, как моя мать раздает свой сад, – когда на улице появился Холлинг Вудвуд с пакетом из оберточной бумаги. Раньше я никогда не видел его в нашем районе.

Он помахал мне.

– Привет, Дуг, – сказал он.

– Привет, – отозвался я.

– Здравствуйте, мистер Свитек.

Отец кивнул. Он наблюдал за матерью. Ему не терпелось уехать. Прошла минута. Мать снова вернулась на крыльцо за очередной порцией.

– Я слыхал, вы переезжаете, – сказал Холлинг.

– Тебе не наврали, – сказал я.

Он кивнул.

– Значит, в восьмой класс уже не у нас пойдешь.

– Ну да.

Он опять кивнул. Прошла еще минута.

– Я это, – сказал он, – принес тебе кое-что, чтобы ты нас не забывал. – Он протянул мне пакет, и я его взял. Он был нетяжелый.

– Спасибо, – сказал я.

Еще минута.

– Куда едете-то?

– В Мэрисвилл.

– Понятно, – сказал Холлинг. И кивнул, как будто слышал об этом городе, хотя этого не могло быть, потому что о нем не слышал никто, кроме тех, кто там живет, а таких на свете раз, два и обчелся. – В Мэрисвилл, значит.

– В Катскильских горах, – сказал я.

Он кивнул.

– Там, наверное, попрохладней. Наверху-то.

Я тоже кивнул.

– Наверное.

Он потер руки.

– Ты там поосторожней, Дуг, – сказал он.

– Передай всем от меня привет, – сказал я.

– Передам.

Он протянул мне руку. Я ее пожал.

– Пока, Дуг.

– Пока.

И он повернулся, пересек улицу, поздоровался с моей матерью. Она дала ему один горшочек. Он взял его – и ушел. Совсем.

– Лезь в машину, – сказал отец.

Я пошел к машине, но прежде чем залезть туда, открыл пакет Холлинга и вынул то, что в нем было. Куртку. Куртку «Нью-Йорк янкиз». Я посмотрел на подпись с внутренней стороны воротничка. Вы догадались, чья это была куртка, правда?

Я ее надел. Мне было плевать, какого цвета небо, плевать, потеют все вокруг или нет. На меня повеяло ветерком, словно я вдруг очутился на самом верхнем ряду стадиона «Янки».

– Каким дураком надо быть, чтобы подарить такую вещь летом, – сказал отец.

Я застегнул куртку.

– А ну живо в машину!

Кажется, я уже говорил вам, что Холлинг Вудвуд – неплохой парень?

* * *

Когда мы добрались до Мэрисвилла, примерно к обеду, мы нашли там дом, снятый для нас Эрни Эко, – за Бумажной фабрикой Балларда, за сортировочной станцией, за целой кучей каких-то складов и старым баром, куда заходили только очень хмурые люди. Дом оказался меньше того, который у нас был, так что мне, как раньше, пришлось поселиться в одной комнате с братом – а для Лукаса, если бы он вернулся домой, и вовсе не нашлось бы комнаты. Брат сказал, что он готов спать на диване в гостиной, только бы не жить вместе с такой вонючкой, как я, но отец ему запретил. Сказал, нечего болтаться на виду, как будто он тут главный. И брат потащил свои шмотки ко мне.

Просто блеск.

Первым делом мне надо было найти место, чтобы спрятать куртку, пока брат не узнал, что это куртка Джо Пепитона. Если б он это знал, то сорвал бы ее с меня еще до того, как мы проехали мост через Ист-ривер. Но рано или поздно он все равно узнал бы. Так бывало всегда. Поэтому я не снимал ее, хотя мой приятель Холлинг Вудвуд ошибся: в Мэрисвилле оказалась жарища не хуже, чем на Лонг-Айленде, и я так взмок, что боялся, как бы не смыть своим потом имя Джо Пепитона.

Отец сказал, что поедет с Эрни Эко на Бумажную фабрику Балларда, чтобы подписать там какие-то документы и начать работу с понедельника, а мать сказала, что фабрика вряд ли будет открыта сегодня, в субботу, а отец сказал, много она понимает, и уехал с Эрни Эко. Поэтому мы с братом затащили в дом всю мебель, а потом я занес туда все ящики, кроме тех, что были с кухонным хозяйством, – их мать велела оставить в кузове, пока она не уберет кухню, чтобы нормальный человек мог поесть там, не боясь, что его стошнит. Не успела она закончить уборку, как отец вернулся.

И день оказался неудачный. Опять. Конечно. Отец никак не мог понять, почему мать не привела кухню в порядок. Никак не мог понять, почему мы не вытащили из фургона ящики с кухонным хозяйством. Никак не мог понять, почему мать еще не купила продуктов. Ей всего и надо-то было что дойти до «Спайсерс дели»! Он никак не мог понять, почему стол еще не накрыт к обеду. У нее ведь хватило времени, чтобы повесить на стенку распятие, а чтобы сделать пару бутербродов, видите ли, не хватило! Притом что на часах уже два! А чего он уж совсем никак не мог понять – так это почему мистер Толстосум Баллард назначил ему жалованье чуть ли не вдвое меньше того, про какое он слышал от Эрни Эко.

Я сказал ему, что обед еще не готов, потому что откуда нам было знать, где здесь «Спайсерс дели», и к тому же он все равно забрал нашу машину, а матери надо было убрать на кухне, потому что он сам точно не захотел бы есть на такой помойке.

Отец повернулся, чтобы посмотреть на меня, а потом передо мной что-то мелькнуло – его рука.

А рука у него, как я уже говорил, тяжелая.

– Почему бы тебе не остаться здесь в своей новой куртке и не перетаскать все остальные ящики в чистую, только что убранную кухню, пока мы ищем кафе? – сказал он и велел матери садиться в машину, и брату тоже.

Брат ухмыльнулся и вскинул кулак, как будто собирался подбить мне второй глаз, – а потом они уехали и я остался один в нашей новой Дыре.

Тогда я пошел в подвал и огляделся. Его освещала одна-единственная лампочка, ватт на пятнадцать. А может, на десять. Топка, будто огромный осьминог, разлапилась почти по всему потолку, и на ее щупальцах висела паутина, которая подлетала вверх, когда я под ней проходил. Под лестницей было пусто, темно и сухо – я увидел там несколько старых банок из-под краски, поставленных друг на дружку, пару сломанных оконных рам и что-то дохлое с клочками шерсти. Я пошарил вокруг, нашел гвоздь – в старом подвале всегда можно найти гвоздь – и прибил его сзади к одной из ступенек. Туда я и повесил куртку Джо Пепитона.

Потом я вытащил из фургона все оставшиеся ящики.

А после этого отправился исследовать славный город Мэрисвилл, штат Нью-Йорк.

Просто блеск.

Вот весь тупой Мэрисвилл в цифрах:

Восемь задрипанных складов и бар неподалеку от нашего дома.

Четыре квартала таких же маленьких и жалких домиков, как наш.

Двенадцать кварталов с домами, перед которыми росла трава, и на многих из этих лужаек валялись детские велосипеды, как будто их хозяева были совсем тупые и не понимали, что их может утащить кто угодно.

Большие деревья по обочинам всех улиц.

Восемнадцать домов с флагами снаружи.

Двадцать четыре включенных оросителя.

Четырнадцать человек, сидящих на крылечках, потому что в этом придурочном Мэрисвилле нельзя заняться ничем поинтереснее. Двое помахали мне. У одного работал приемник – только он слушал не бейсбол, а какую-то тупую оперу.

Две спящие на крылечках собаки. Одна полаяла. Другая, по-моему, даже хотела за мной погнаться, но поленилась из-за жары, хотя и поняла, что я здесь чужой.

Мимо проехала девчонка на велосипеде, с корзинкой на руле. Она посмотрела на меня примерно как те собаки и покатила дальше. Тоже, наверное, поняла, что я чужой.

Ненавижу этот гнусный городишко.

И надо же было нам сюда притащиться!

Я решил свернуть налево и пойти обратно через другой квартал, чтобы люди не думали, что я потерялся или еще что-нибудь. Повернул за угол, на другую улицу. И снова увидел ту же девчонку: она ставила свой велосипед в стойку и собиралась зайти в кирпичное здание, которое старалось выглядеть очень солидно, но толку от этого было немного, потому что как бы оно ни пыжилось, вокруг него все равно оставался этот тупой Мэрисвилл.

Я пересек улицу, как делал до этого уже миллион раз. Под кленами перед зданием была тень.

Девчонка увидела, как я подхожу. Она полезла в корзинку и достала оттуда велосипедный замок в розовом пластике. Не успел я дойти до тротуара, как она уже пристегнула велосипед к стойке и перекрутила колесики с цифрами, чтобы сбить правильную комбинацию. Потом она посмотрела на меня.

Я показал на замок.

– Меня, что ли, боишься? – спросил я.

– А что, надо? – ответила она.

Я оглядел велосипед.

– Очень мне нужно такое барахло, – сказал я. – А если б он был нормальный и я его захотел, то с твоим розовеньким замочком уж как-нибудь справился бы.

Она повернулась и вынула из корзинки несколько книг.

– А есть что-нибудь, чего ты хочешь?

– Не в этом городишке.

Ее глаза сузились. Она прижала книги к груди – как мать свои растения. И тут я кое-что понял.

Вот что я понял: я веду себя как Лукас в те минуты, когда он выглядел полным уродом, что обычно бывало прямо перед тем, как он пускал в ход кулаки.

Ну в точности как Лукас.

– Ты, наверное, только что сюда переехал, – сказала она.

Я решил, что больше не буду Лукасом.

– Пару часов назад, – ответил я. Засунул руки в карманы и вроде как оперся спиной о воздух. Этак спокойно и небрежно.

Но я опоздал.

– Жалко, – сказала она. – Надеюсь, ты попадешь под машину, и тогда мне больше не придется пристегивать велосипед. А сейчас я пойду в библиотеку. – Тут она заговорила медленно-медленно. – Библиотека – это место, где хранятся книги. Ты наверняка ни в одной не был. – Она показала на улицу. – Иди туда, закрой глаза и топай по прерывистой белой линии. Посмотрим, что получится.

– Я сто раз был в библиотеке, – сказал я.

Она улыбнулась – это была совсем не та улыбка, которая говорит «ты мне нравишься», – и взбежала по шести мраморным ступенькам к мраморному входу. Знаете, как я хотел, чтобы она споткнулась на последней ступеньке, и ее книги разлетелись бы во все стороны, и она посмотрела бы на меня, как будто спрашивая, не помогу ли я ей, а я и не подумаю, хотя, может, и подумаю?

Но она не споткнулась. Она вошла внутрь.

Допустим, я и правда ни разу не был в библиотеке – ну и что? Что с того? Да если б я захотел, я в любую мог бы пойти. А не ходил просто потому, что не хотел. Зато я был на стадионе «Янки» – а она, по-вашему, там была? По-вашему, это у нее в подвале висит куртка Джо Пепитона?

Я поднялся по шести ступенькам – и она не видела, как я споткнулся на последней, а значит, это не считается. Толкнул стеклянную дверь и вошел.

Внутри было сумрачно. И прохладно. И тихо. Может, этот тупой Мэрисвилл и дрянь городишко, но тут все было по-другому. Мрамор снаружи вел к мрамору внутри, и когда вы входили, ваши шаги отдавались эхом, даже если вы были в кроссовках. Люди сидели за длинными столами, под лампами с зелеными абажурами, и читали газеты и журналы. А дальше, сбоку, стоял еще один стол, за которым сидела библиотекарша – на шее у нее была цепочка, а на ней очки, – и работала, будто и знать не знала, как глупо выглядят очки на цепочке, повешенной на шею. А еще дальше начинались стеллажи, и где-то среди них, наверное, бродила та наглая девчонка – выбирала себе новую порцию книг, чтобы положить их в корзинку и поехать в свой уютный мэрисвилльский домик.

Вдруг я подумал, что не хочу снова попадаться ей на глаза.

Поэтому, увидев другую лестницу – тоже мраморную, – которая полукругом шла на второй этаж, я направился туда. Ступеньки у нее были гладкие и стертые ногами, словно много-много людей вроде этой девчонки поднимались по ней много-много лет. Даже латунные перила и те сверкали, отполированные их руками.

Ну и что, если каждый житель тупого Мэрисвилла ходит в эту тупую библиотеку каждый божий день? Что с того?

Я одолел всю лестницу и попал в большую, просторную комнату, где почти ничего не было. На стене висела картина – какой-то парень с винтовкой, которую он прижимал к груди с таким лицом, как будто у него видение или что-то вроде того. А посреди комнаты стоял квадратный стол с застекленной витриной сверху. Вот и все. Столько места – и больше ничего нет. Если бы пустить сюда моего отца, вы и чихнуть бы не успели, как тут очутилась бы гора инструментов и досок, и сверлильный станок, и токарный станок, и банки, и всякий другой хлам. На полу были бы опилки, на потолке паутина, а пахло бы железом и машинным маслом.

Я подошел к столу, чтобы посмотреть, почему здесь только одна эта дурацкая вещь на всю эту дурацкую комнату.

И сразу понял почему.

Под стеклом лежала книга. Огромная. Просто гигантская. На ней без труда уместилась бы хорошая бейсбольная бита. Думаете, я вру? И целую страницу занимала одна-единственная картинка. С птицей.

Я не мог оторвать от нее глаз.

Птица была совсем одна и выглядела так, как будто падала с неба прямо в холодное зеленое море. Крылья у нее вытянулись назад, хвост тоже, а шея была слегка изогнута, точно птица пыталась развернуться, но не могла. Глаз у нее был круглый, яркий и испуганный, а клюв чуточку приоткрыт – наверное, потому, что она хотела успеть глотнуть воздуха перед тем, как рухнуть в воду. Небо вокруг нее было темное, и воздух казался слишком тяжелым, чтобы в нем летать.

Эта птица падала, и во всем мире не было никого, кто бы ее пожалел.

Это была самая страшная картина из всех, какие я видел.

И самая прекрасная.

Я навалился на стекло, поближе к птице. По-моему, даже задышал немножко чаще, потому что стекло замутилось и мне пришлось его вытереть. Но я ничего не мог с собой поделать. Черт, она была такая одинокая! И такая испуганная…

Крылья у нее были белые и широкие – сзади они заострялись, как стрелы. А перья хвоста между ними были еще острей, они сужались и сужались, как ножницы. Все слои ее перьев дрожали, и я почти что слышал, как они со свистом рассекают воздух. Я соединил пальцы, как будто держал в руке карандаш, и попытался обвести по стеклу эти хвостовые перья. Они были такие острые! Если бы моя рука дрогнула даже самую капельку, то картина была бы безнадежно испорчена. Потом я обвел по контуру крылья, и шею, и длинный клюв. А потом, под самый конец, – этот круглый испуганный глаз.

На столе рядом с витриной лежала карточка, на ней было что-то напечатано. Я сунул ее в задний карман.

* * *

Когда я вернулся домой, то увидел, что мать принесла из кафе два хот-дога, завернутых в фольгу. Внутри у них были кетчуп, и горчица, и кусочки маринованных огурцов, и квашеная капуста – все как на стадионе «Янки». Уж я-то знаю, потому что я там был, как вы могли бы помнить. Мать ходила среди ящиков и все еще прибирала на кухне, и нам было слышно, как отец внизу звенит своими инструментами и ругается. Он говорил, что мистер Толстосум Баллард – жмот, каких мало, но пусть он не думает, что может вертеть им как хочет, потому что за кого он его держит? За сосунка, что ли?

Ну нет, он нам не какой-нибудь сосунок, сказал он, когда вылез из подвала.

Он нам не какой-нибудь сосунок, сказал он, когда велел мне с братом отнести все наши вещи наверх и разобрать их, – а кончилось тем, что я отнес все сам, потому что брат не захотел.

Он нам не какой-нибудь сосунок, сказал он, когда крикнул снизу, чтобы мы прекратили бороться, выключили свет и легли спать, – хотя мы совсем не боролись, а просто брат хотел выяснить, куда я спрятал куртку, про которую он еще не знал, что она Джо Пепитона, и поэтому не слишком старался.

В тот вечер я лежал в темноте и рисовал в воздухе падающую птицу – ее крылья, раздвоенный хвост, длинный клюв. И глаз. Я рисовал их снова и снова, стараясь почувствовать, как ветер обдувает перья, удивляясь, как тот, кто ее нарисовал, смог это передать.

А потом заснул.

Ее испуганный глаз.

* * *

В воскресенье я проснулся и сразу понял, что сегодня будет один из тех отчаянно жарких дней, когда удивляешься, как на земле вообще осталось что-то живое. Солнце только встало, а комната уже накалилась. Если бы у нас были занавески, то они висели бы как мертвые.

Когда я спустился на кухню, мать была вся в поту: оладьи она сунула в духовку, чтобы не остыли, хотя духовка тут не очень-то работала, на сковородке у нее шипел бекон – слава богу, хоть одна конфорка горела, – а рядом стояла миска с болтушкой из яиц, причем надо было рассчитать все так, чтобы поджарить яичницу в жире от бекона, пока отец будет есть этот бекон с оладьями, и подать ее вовремя, а то он обязательно разозлится. Думаю, мать решила, что лучше уж попотеть, чем лишний раз нарываться.

Я вышел, чтобы она не запуталась. Все вокруг было белым-бело и дышало зноем. Солнце поднялось еще не высоко, но все равно приходилось щуриться, и от этой ослепительной белизны по телу разливалось тоскливое чувство, когда понимаешь, что день предстоит долгий, унылый и тягучий, и надо бы найти где-нибудь бассейн, и как это будет здорово, когда в него плюхнешься.

Хотя в этом тупом Мэрисвилле небось и бассейна-то нет.

Я подождал у задней двери. Солнце палило все сильнее, а я смотрел на плотно утоптанную землю во дворе и удивлялся, как сквозь нее умудрились пробиться жалкие ростки сорняков. Я ждал, когда отец позавтракает и уйдет куда-нибудь с Эрни Эко. Ждал, когда брат спустится на кухню, доест остатки оладий и тоже уйдет – скорее всего, с кем-нибудь, кто уже стоит на учете в полиции. Подождав как следует, я вернулся в дом. Мать сложила газету в несколько раз и подсовывала ее под шаткий стол.

– Ты был на солнце, – сказала она.

Я кивнул:

– Там уже жара.

– Сделать тебе яичницу?

Я покачал головой:

– Сам сделаю.

Я выпустил на сковородку два яйца. Жир от бекона был еще горячий, и они быстро начали поджариваться.

– Как думаешь, тебе будет здесь хорошо? – спросила мать.

Яйца белели на глазах.

– Наверное, – сказал я. – Не хуже, чем в любом другом месте. А тебе?

– Мне? – отозвалась она. – Не хуже, чем в любом другом месте.

Она вылезла из-под кухонного стола.

За такую улыбку, как у моей матери, передрались бы все голливудские актрисы. Думаете, я вру? По-вашему, Элизабет Тейлор умеет улыбаться? Да если б вы увидели улыбку моей матери, вы бы Элизабет Тейлор и в одну комнату с ней не пустили.

А если бы улыбку моей матери увидел Джо Пепитон, он отказался бы ради нее от бейсбола. Вот какая чудесная у нее улыбка.

Она приготовила нам гренки, а я порылся в еще не разобранных ящиках, которые так и стояли на кухне, и нашел баночку с клубничным джемом. К тому времени желтки у яиц совсем затвердели, но кого это волнует? Мы с ней съели по одному и поделили гренки, а потом тихонько посидели, хотя и в доме становилось все жарче, – я посматривал на нее и думал, смогу ли я когда-нибудь нарисовать ее улыбку, такая она была чудесная.

Я заметил, что моя рука шевелится, будто прикидывая, как это можно сделать. Но это было все равно что пытаться нарисовать перья той птицы. Я чувствовал, что мои пальцы движутся не так, как надо. Я знал, что они движутся не так, как надо.

После завтрака мы вместе убрали со стола. Потом вынули из ящиков все тарелки, кастрюли, крупы и так далее и разложили их по полочкам (стопку разбитых тарелок я вынес, даже не развернув). Тем временем температура в кухне поднялась градусов до ста, но когда мы оглядели кухню, то убедились, что все в ней устроено точно так, как она хотела, и когда я сказал: «Вот не думал, что когда-нибудь попаду в комнату, где можно пожарить яичницу прямо в руке», – она подошла к раковине, набрала полный стакан холодной воды и выплеснула его прямо на меня. Думаете, я вру?

Честное слово.

Потом она снова улыбнулась и засмеялась, и я тоже засмеялся, взял другой стакан и подставил его под кран, и она сказала: «Дуги, не вздумай…» – но я все равно окатил ее водой, и она стала смеяться еще громче, пока не начала всхлипывать, и тогда мы оба засмеялись еще сильнее, и она опять наполнила стакан, и я тоже, и скоро у нас под ногами хлюпало и везде висели капли.

И тут домой пришел отец вместе с Эрни Эко.

Мать посмотрела на отца, потом открыла шкафчик и достала банку с мелочью. Она дала мне несколько монеток и велела купить галлон молока – на самом деле оно у нас и так было, но я отлично понял, что к чему. Я вышел через заднюю дверь, пересек плотно утоптанный двор и исчез раньше, чем случилось то, что должно было случиться.

* * *

Ночью я все слышал сквозь картонные стены. Наша Дыра – вовсе не такая помойка, как он говорит. Ну и что, если Эрни Эко видел нашу мокрую кухню? Что с того?

Я лежал в темноте, брат на нижней койке храпел, как уголовник, а я думал о чудесной улыбке моей матери. Может, она когда-нибудь отведет меня на стадион «Янки».

Я снова почувствовал, как движутся мои пальцы, стараясь уловить линии этой улыбки.

* * *

Я вернулся в библиотеку в понедельник, вскоре после того, как мой отец с руганью вышел из дома и отправился на Бумажную фабрику, где собирался объяснить мистеру Толстосуму Балларду, что он ему не какой-нибудь сосунок. Когда моя мать сказала, что, может, не стоит говорить ничего в таком духе, а надо бы, наоборот, поблагодарить, что у него есть какая-никакая работа, он ответил ей такими словами, которые вам слушать ни к чему, хотя я-то отлично их слышал, поскольку стены в нашей Дыре, как я уже говорил, картонные.

Так вот, я пришел в библиотеку слишком рано, потому что внутри было еще темно, и сел на мраморные ступени ждать – а что еще прикажете делать в этом тупом Мэрисвилле, штат Нью-Йорк? Конечно, я бы лучше покидал мячик с Хорасом Кларком, но его-то вряд ли сюда когда-нибудь занесет.

В результате я прождал чуть ли не все утро. Прохожие смотрели на меня так, как будто я неизвестно откуда взялся. По-вашему, это приятно? Сами попробуйте.

Вот если бы мимо шел Джо Пепитон, он наверняка остановился бы. Думаете, я вру? Нет, он присел бы рядом со мной на эту тупую лестницу, и мы с ним обсудили бы текущий сезон, как старые приятели. Просто поболтали бы. Например, про то, что сезон складывается не так удачно, как он рассчитывал. Про то, что в прошлом году у него было всего тринадцать хоумранов – ну и что с того? Зато в позапрошлом их было тридцать один. И даже при том, что в этом году он не слишком часто играет, у него есть шансы набрать заметно больше тринадцати. В общем, про всякое такое.

А потом кто-нибудь заметил бы, что на лестнице перед библиотекой, рядом со мной, сидит Джо Пепитон, и эта новость разлетелась бы по всему этому тупому Мэрисвиллу, и люди вроде той девчонки с придурочным розовым замком начали бы собираться вокруг и глазеть на нас и мечтать, как здорово было бы им самим посидеть рядом с Джо Пепитоном. А потом Джо Пепитон сказал бы: «Слушай, Дуг, что-то тут многовато народу. Может, пойдем куда-нибудь, покидаем малость?» И мы встали бы и пошли через толпу, и та девчонка со своим тупым велосипедом волей-неволей отодвинулась бы, чтобы нас пропустить, и все смотрели бы на нас и мечтали пойти и покидать малость с Джо Пепитоном вместо меня.

Так что я сидел на лестнице и ждал.

Но Джо Пепитон не пришел.

В отличие от девчонки с велосипедом.

Я посмотрел на нее.

– Опять в библиотеку, что ли? – спросил я.

– Нет, не в библиотеку. А ты что тут делаешь?

– А ты как думаешь?

– Думаю, ждешь, пока откроется библиотека.

– Правильно. – И я откинулся на ступеньку. Этак небрежно, как в тот раз.

Она слезла с велосипеда и поставила его на подножку.

– Как считаешь, могу я тебе доверять? – спросила она.

Я подумал, нет ли тут какой-нибудь ловушки.

– Можешь, – сказал я. Хотел понебрежней, а получилось как-то неуверенно.

– Тогда посмотри за ним, ладно?

И зашагала по улице. Я наклонился и увидел, как она заходит в магазин. Через минуту она вышла оттуда с двумя бутылками кока-колы. Вернулась и протянула одну мне. Бутылка была такая холодная, что снаружи еще не растаял лед, а замерзший воздух поднялся из открытого горлышка, как туман.

Девчонка села рядом со мной.

– Смотри-ка, даже велосипед не украл, – сказала она.

– Это барахло?

– Между прочим, тебе долго придется ждать.

– Где ты взяла кока-колу?

– Мой папа – владелец «Спайсерс дели».

– То есть ты просто вошла туда и попросила у него две бутылки, и он тебе дал?

– Нет, я не просто вошла туда и попросила две бутылки. Я попросила одну для себя, а вторую для тощего хулигана, который сидит на лесенке перед библиотекой.

– Для тощего хулигана? – я огляделся по сторонам. – Тут есть кто-то еще?

– Библиотека работает только по субботам, – сказала она. – А поскольку сегодня понедельник, тебе придется подождать здесь некоторое время. Поэтому мне стало тебя жалко, и я принесла тебе кока-колы.

– Откуда ты знаешь, что она работает только по субботам?

Она посмотрела на меня так, будто я прилетел с планеты ZX-15.

– Обычно люди узнают об этом, прочитав вывеску на двери. Там ясно написано, что библиотека открыта только по субботам.

Я отхлебнул кока-колы.

– Не заметил я твоей вывески, – сказал я. – Что это за библиотека, которая открыта только по субботам?

– А тебе-то какая разница? – спросила она.

Я вынул из кармана ту карточку, которую взял рядом с застекленной витриной, и показал ей.

– «Полярная Крачка», – прочла она вслух. – Ты хочешь посмотреть на полярную крачку? А не проще найти ее, допустим, в зоопарке?

– Не на нее саму, а на картинку, – сказал я и отхлебнул еще колы.

– Так не пьют по-настоящему холодную кока-колу, – сказала она.

– Чего?

– Так не пьют по-настоящему холодную кока-колу.

– А как пьют по-настоящему холодную кока-колу?

Она улыбнулась, поднесла бутылку к губам и запрокинула ее.

И стала глотать – раз, другой, третий, четвертый, пятый. Лед на боках бутылки пополз к ней, а она все глотала, глотала и глотала.

Закончив, отняла бутылку от губ – она все еще улыбалась, – вздохнула, а потом пошевелила плечами и вроде как настроилась, точно игрок с битой, который готовится отбить мяч, а потом выдала такую отрыжку, что с ней не мог бы соревноваться даже мой брат, будь он хоть в самой лучшей форме.

Это было потрясающе. Даже птицы, которые сидели на кленах перед библиотекой, и те вспорхнули. А собаки, которые дремали на крылечках, наверное, проснулись не только в этом квартале, но и в соседних.

Она опустила бутылку и вытерла губы.

– Вот как пьют по-настоящему холодную кока-колу, – сказала она. – А теперь ты.

Что бы вы сделали на моем месте? Я поднес бутылку к губам, запрокинул ее и стал глотать – раз, другой, третий… Она шипела, и пенилась, и стреляла у меня во рту, как маленькие фейерверки.

– Знаешь, – сказала она, – а страшновато смотреть, как у тебя кадык прыгает.

И тут фейерверки взорвались – буквально, я не шучу.

Все, что шипело, пенилось и стреляло, шибануло прямо мне в нос, и кока-кола полилась на ступеньки, причем не только изо рта. Думаете, я вру? Когда вся кока-кола вышла обоими путями, глаза у меня были мокрые, как будто я вот-вот разревусь – чего я делать не собирался, но по моему виду этого было не понять, – а на ступеньках была здоровенная лужа еще шипящей кока-колы вперемешку с соплями, а то, что не попало на ступеньки, попало мне на кроссовки, что огорчило бы меня, будь они новые, но поскольку они были братнины, то я и не подумал огорчаться.

– Если ты…

– Не психуй, – сказала она. – Я же не виновата, что ты не умеешь пить по-настоящему холодную кока-колу.

Я встал. И попытался отряхнуть с кроссовок кока-колу и все остальное.

– Ну что, будешь ждать, пока библиотека откроется? – спросила она.

– Не буду.

– Отлично, – сказала она. – Тогда, может, ты подработать хочешь?

Я посмотрел на нее сверху вниз. В носу у меня еще осталось немного колы, и я боялся, что она начнет капать оттуда и я буду выглядеть как придурок.

– Подработать? – спросил я.

– Ну да. Есть работенка, как раз для тощего хулигана.

– Какая еще работенка?

– Разносить субботние заказы у моего отца.

– Разносить заказы?

Она уперла руки в бока и наклонила голову.

– К счастью, для этого много ума не надо.

– А почему я? Я имею в виду, тут в городе, наверное, сто ребят, кого ты могла бы спросить.

– Потому что тебе придется носить заказы и к миссис Уиндермир, а ее все боятся и никто не хочет к ней ходить. Но ты новенький и ничего об этом не знаешь, так что будешь в самый раз. Как тебя зовут?

– Хулиган, – сказал я.

Она снова наклонила голову.

– Дуг, – сказал я.

– А я Лил, сокращенно от Лили, сокращенно от Лилиан. Давай допивай свою кока-колу, только смотри, не прыгай больше кадыком.

Вот как я получил место разносчика субботних заказов в «Спайсерс дели» – пять долларов за каждую субботу плюс чаевые, – что, по-моему, очень даже неплохо, если учесть, что я провел в этом тупом Мэрисвилле всего два дня. Даже отец, и тот сказал, что для меня это неплохо. А потом добавил, что пора мне отрабатывать свой хлеб. Когда я начинаю?

– Через одну субботу, – сказал я.

– Если бы они считали, что с тебя будет какой-то прок, они разрешили бы тебе начать в эту субботу, – ответил он.

Просто блеск.

 

Глава 2 / Гравюра CCII

Краснозобая Гагара

* * *

В следующую субботу – в ту, когда я еще не начал работать в «Спайсерс дели», хотя если бы там считали, что с меня будет какой-то прок, я бы уже начал, – я ждал на ступеньках библиотеки.

Опять.

И прохожие смотрели на меня так, будто я неизвестно откуда взялся.

Опять.

Ненавижу этот тупой Мэрисвилл.

Каждые пять минут я поднимался по шести ступенькам к дверям библиотеки, пробовал их и убеждался, что они еще заперты, а потом отходил и садился снова. Я прождал, наверное, целый час, пока наконец не увидел ту библиотекаршу с очками на цепочке – они уже висели у нее на шее, хотя она еще даже внутрь не вошла. Она поднялась по лестнице и посмотрела на меня оттуда так, словно я залез в чужой двор.

– Мэрисвилльская бесплатная публичная библиотека открывается только в десять часов, – сказала она.

– Я знаю, – ответил я.

– Эта лестница не предназначена для того, чтобы на ней сидеть, – сказала она, – тем более что ты мешаешь другим людям, которые могут захотеть ею воспользоваться.

Я посмотрел на улицу – сначала налево, потом направо, – и сдвинулся на самый край ступенек.

– Надо же, – сказал я. – А я и не заметил всю эту толпу, которая ломится к вам в гости. Они что, не знают, что Мэрисвилльская бесплатная публичная библиотека открывается только в десять часов?

Она фыркнула. Думаете, я вру? Правда, фыркнула.

– А грубить иди куда-нибудь в другое место, – сказала она.

– Здесь только вам можно, что ли? – спросил я.

Знаю. Я вел себя как Лукас.

Она вынула из сумочки ключ, вставила его в дверь, отперла ее и вошла внутрь. А дверь за собой захлопнула. И замок защелкнула погромче, чтобы я слышал.

Ненавижу этот тупой городишко. Век бы его не видать.

Я стал ждать дальше. Прямо посередине лестницы. И ноги растопырил так, что дальше некуда.

Прошло не так уж много времени, и на улице, с другой стороны, показался какой-то старикан. У него тоже на шее была цепочка, а на ней очки, и я чуть было не объяснил ему, каким придурком он выглядит с этими очками на цепочке, но потом сообразил, что от этого все равно не будет никакого толку. Ему, наверное, плевать, что он выглядит как придурок.

– Очень ты нетерпеливый, – сказал он. – Библиотека открывается только в десять часов.

– Мне уже объяснили, – ответил я.

Он усмехнулся, словно услышал что-то веселое.

– Видимо, ты уже познакомился с миссис Мерриам. Поэтому так и сидишь?

Я поглядел на старикана. Волосы у него росли в странных местах – в ушах, в носу, между глазами. Он и без очков на цепочке выглядел бы как придурок.

– Ага, – сказал я.

– Ты еще скажи спасибо, что она не позвонила в полицию, чтобы тебя отсюда забрали. – Он достал карманные часы – честное слово, настоящие карманные – и раскрыл их. – Уже больше половины десятого, – сказал он. – Думаю, мы не подорвем основы законопорядка штата Нью-Йорк, если я пущу тебя пораньше.

Он убрал свои часы и поднялся по ступенькам. Это вышло у него довольно медленно, и к концу он успел здорово запыхаться.

– Каждый раз их как будто становится больше, – пожаловался он и вынул из кармана ключ.

В библиотеке было даже прохладнее, чем неделю назад, – и темней тоже, потому что весь свет попадал в нее только через окна, а стекла в них были желтоватые и не очень-то прозрачные.

Миссис Мерриам подняла глаза от стола, и когда увидела меня, у нее стал такой вид, с каким люди смотрят на подошву своего ботинка после того, как наступят сами понимаете куда.

– Библиотека открывается только в десять, – сказала она.

– Совершенно верно, – ответил мой старикан, который еще слегка отдувался.

– Мистер Пауэлл… – начала она.

– Только сегодня, – оборвал ее он.

– Вы не понимаете, что значит «только сегодня». Сколько раз вы пускали сюда раньше времени дочку Спайсера, заявляя мне, что это произойдет «только сегодня»?

– И она когда-нибудь поблагодарит нас, посвятив свою первую книгу Мэрисвилльской бесплатной публичной библиотеке. – Мистер Пауэлл повернулся ко мне. – Возможно, и ты сделаешь то же самое. А теперь – могу я тебе чем-нибудь помочь?

Я покачал головой.

– Лучше я сам посмотрю.

Он кивнул.

– На твоем месте я начал бы с девятисотых номеров, вон там, – сказал он. – Но это потому, что я всегда был особенно неравнодушен к биографиям.

Я не стал смотреть девятисотые номера. Сначала я заглянул на полки с пятисотыми – они сразу нагнали на меня скуку, – потом перешел к шестисотым, которые оказались гораздо скучнее, хотя этого и трудно было ожидать. Семисотые были поинтересней, и я перелистал их целую кучу, стараясь найти там картинку с Полярной Крачкой. Но не нашел.

Наверное, вы удивляетесь, почему я сразу не поднялся к той большой книге на второй этаж. Я ведь из-за нее сюда пришел, а не из-за каких-то дурацких биографий с девятисотыми номерами, правда? Думаю, мне просто не хотелось, чтобы миссис Библиотека-Еще-Закрыта опять посмотрела на меня как на то, что прилипло к подошве ее ботинка. Не хотелось и все.

Так что я болтался у стеллажей с семисотыми номерами и искал там крачку до тех пор, пока не увидел, как мистер Пауэлл идет к дверям и отпирает их, чтобы впустить внутрь огромные толпы людей, которые ждали на лестнице и, наверное, заняли все ее шесть ступенек, и кое-кто правда вошел, и в библиотеке загудели голоса, которые подхватывало эхо от мрамора, и миссис Мерриам нацепила на нос очки и стала принимать книжки и просить народ говорить потише, и я пересек вестибюль и поднялся на второй этаж.

Сюда еще никто не заходил, поэтому свет пока не зажгли. Но Полярная Крачка была на месте и все так же падала. Под косыми утренними лучами – стекла в окнах здесь тоже были желтоватые – вода на картинке казалась темнее, а рябь на ней сильнее. И все тот же испуганный глаз.

Я опять понарошку зажал в пальцах карандаш, которого у меня не было, и стал водить им по витрине, рисуя крылья. Я провел линии от кончиков крыльев вниз, а потом резко назад, к туловищу. Попытался нарисовать перья в шесть рядов, повторяя их в точности такими же в каждом ряду, пока не уперся в тело – черт, они были похожи на мех. Я прямо чувствовал, как над этими плотными перьями свистит ветер. Потом я двинулся по контуру птицы к воде, сделал небольшой поворот вдоль ее шеи – нет, еще меньше – и снова пошел вниз, к воде, до самой последней точки, кончика ее клюва с нижней стороны, где он уже перестает быть клювом и становится воздухом.

И тут зажегся свет.

Мистер Пауэлл.

Опять отдувается. Да еще как.

Он посмотрел на меня, слегка удивленный. (Теперь очки у него больше не болтались на шее – он их надел и потому выглядел уже не таким придурком.)

– Прошу прощения, – сказал он. – Надо было включить свет раньше.

– Ничего, – сказал я.

Он подошел к стеклянной витрине и заглянул в нее.

– Стерна арктика, – сказал он.

Я поглядел на него.

– Полярная Крачка, – сказал я. Пускай не думает, что я такой тупой и даже названий птиц не знаю.

– Правильно, – ответил он. – Где-то тут была маленькая карточка. Ну разве не чудо? Прямо чувствуешь, как она рассекает воздух.

Я промолчал.

– Пора мне перевернуть страницу. Я их переворачиваю раз в неделю. Но если хочешь, могу подождать.

Я пожал плечами.

Он снова посмотрел на эту стерну.

– Пожалуй, лучше подожду, – сказал он.

– А кто это нарисовал?

Он повернулся и показал на картину, которая висела на стене.

– Вот этот человек. Джон Джеймс Одюбон. Почти полторы сотни лет тому назад. – Он снова обернулся к витрине. – Хочешь попробовать нарисовать такую же?

Я покачал головой.

– Нет, я не рисую.

– Никогда не пробовал?

– Я же сказал, не рисую.

– Это я слышал. Но я оставлю книгу открытой на этой странице, и если ты передумаешь или захочешь почитать о художнике, то…

Я повернулся и ушел раньше, чем он успел договорить. Тупой он, что ли? Я ведь ему ясно сказал, что не рисую. Рисуют одни придурки. Девчонки с розовенькими замочками на велосипедах – они, может, и рисуют. А я нет. Он что, не только старый, но еще и глухой?!

Ненавижу этот городишко.

* * *

Через неделю меня уже не было перед библиотекой в десять часов, когда она открылась, и если вы внимательно меня слушали, то должны знать почему. Я пришел в «Спайсерс дели» без нескольких минут девять, еще чувствуя во рту вкус яичницы с перцем и солью, которую мать приготовила мне на завтрак. Мистер Спайсер и Лил стояли около двух тележек, и одна из них уже была набита толстыми коричневыми пакетами.

– Пока ты будешь возить первую, Лил соберет вторую, – сказал мистер Спайсер. Он дал мне нарисованную от руки карту, на которой были отмечены дома клиентов, и объяснил, в каком порядке их обходить – этот порядок зависел от расстояния до каждого дома и от того, сколько мороженого в коричневых пакетах. Это было очень толково, потому что температура на улице уже и так приближалась к тридцати, а белая дымка в воздухе говорила, что это еще далеко не предел.

– Когда будешь предупреждать его насчет миссис Уиндермир, сейчас или потом? – спросила Лил.

Мистер Спайсер посмотрел на нее.

– В ней нет ничего особенного, – ответил он.

Лил посмотрела на меня и сказала одними губами: «Нет, есть».

– Все дома, которые тебе надо обойти с этой первой тележкой, не дальше пары кварталов от магазина, – сказал мистер Спайсер, – так что, если постараешься как следует, обернешься в два счета. Я тебе посоветовал бы не копаться, пока мороженое еще крепкое.

Я и не думал копаться. Но сравнивать названия, написанные от руки мистером Спайсером, с уличными табличками оказалось не так уж просто, поэтому я, наверное, потратил на первую вылазку побольше времени, чем потратил бы тот, кто прожил в этом тупом Мэрисвилле всю свою дурацкую жизнь, – между прочим, мистер Спайсер мог бы и сообразить, что так оно и будет, но почему-то не сообразил.

– Если хочешь успеть доставить все заказы, тебе придется шевелиться быстрее, – сказал он, когда я вернулся.

Я кивнул.

– Лил уже приготовила следующую тележку. Ясно? Вот карта. Потом ты будешь знать все наизусть, но сейчас тебе надо сосредоточиться.

Просто блеск.

– Так ты собираешься предупреждать его насчет миссис Уиндермир? – спросила Лил.

Я снова отправился в путь, таща за собой тележку. Через десять минут я уже потерял всякое представление о том, как найти хотя бы одну из улиц, нарисованных на карте, и мне пришлось остановиться и спросить какую-то местную жительницу, которая подрезала край лужайки перед своим домом, как будто кого-то волновало, ровно у нее растет трава или нет. Я вынул карту и спросил, не знает ли она, как пройти на улицу с первым из домов.

Она отложила машинку для подрезания, сняла садовые перчатки и посмотрела на карту.

– Это Гардинер-стрит. Мы на ней стоим, – сказала она. – Вон на углу табличка, разве ты не видел?

Нет, бестолочь, не видел. Если бы видел, разве я стал бы тебя спрашивать? Вот что мне хотелось ответить.

– Значит, номер девятнадцать будет… – сказал я.

– Через несколько домов на той стороне. Дом Ивлин Мейсон, – она махнула рукой. – Вон тот – ярко-желтый, с белым бальзамином у крылечка.

Я пошел к дому Ивлин Мейсон с тупым белым бальзамином у тупого крылечка, отдал ей тупые пакеты с продуктами, показал свою тупую карту и спросил:

– А как мне попасть к…

И она показала мне дорогу.

Вот как я провел остаток субботнего утра. Я показывал клиентам карту, а они мне – дорогу. И все получалось очень даже неплохо, пока на улице не появился Эрни Эко. Он ехал мимо и спросил, что я делаю, и я объяснил, а он спросил, не помочь ли мне искать дома, и я сказал, что помочь, а он посмотрел на карту и сказал мне, как идти к следующему дому после того, в который я уже шел, но он отправил меня совсем в другую сторону, и пока я соображал, что к чему, пока возвращался и искал нужный дом, их мороженое в пакетике из фольги уже почти растаяло и они не стали бы за него платить. Поэтому я принес его обратно. Мистер Спайсер сказал, что в первый день такое могло бы случиться с каждым, но больше я не должен этого допускать и в следующий раз он вычтет потерю из моего жалованья.

Эрни Эко, похоже, считает себя шутником, каких мало.

А меня – придурком.

Потом мистер Спайсер кивнул на последнюю тележку.

– Это для миссис Уиндермир, – сказал он.

Лил тихонько присвистнула каким-то загробным свистом, как в сериале «Сумеречная зона».

– Для миссис Уиндермир, – повторил я.

– Здесь тоже есть мороженое. Лимонное, а оно дорогое. Так что советую не тратить времени зря.

Я кивнул. И подумал: может, он даст мне перед выходом бутылочку холодной кока-колы? Ртуть в термометре, наверное, уже давно перелезла за тридцать. И уж теперь-то я знал, что делать с кока-колой, если она по-настоящему холодная.

– Миссис Уиндермир должна тебе заплатить, – сказал мистер Спайсер. – Деньги в обмен на товар. Иногда она говорит, чтобы ей записали в кредит, но потом забывает, и мне приходится ехать к ней, а она не помнит, что не заплатила, и у нас выходит очень неприятная сцена. Так что ты обязательно должен унести от нее… – он заглянул в счет, – двадцать два доллара и семьдесят восемь центов.

– Хорошо, – сказал я. А сам думал, когда же он даст мне холодной колы. Когда?

– На этот раз тебе даже карта не понадобится, – сказал мистер Спайсер. – Иди к библиотеке, там сверни на улицу, которая в нее упирается, это Грин-стрит, и шагай, пока не кончатся дома и не начнется большое поле. Перейдешь его и увидишь огромный кирпичный дом. Там она и живет. Понял?

– Двадцать два семьдесят восемь, – повторил я.

Мистер Спайсер кивнул.

– Наличными, – сказал он.

«Кока-колы, – подумал я. – По-настоящему холодной кока-колы со льдом, сползающим по бокам».

Он посмотрел на меня.

– Ты чего-то ждешь?

– Я бы на его месте тоже не спешила, – сказала Лил.

И я отправился по своему последнему маршруту. Я решил, что если увижу где-нибудь работающий ороситель, то пройду прямо под ним, потому что вся одежда у меня и так уже мокрая насквозь.

Но за всю дорогу мне не попалось ни одного оросителя. Вас это удивляет? Меня – нет.

Знаете, сколько кварталов от библиотеки до того места, где дома начинают редеть?

Четырнадцать.

Знаете, сколько деревьев растет вдоль дороги после того места, где дома начинают редеть?

Шесть.

Знаете, сколько тени они дают?

Может быть, самую малость больше нуля.

Знаете, какое поле перед домом миссис Уиндермир?

Большое. А тропинка, по которой мне пришлось катить тележку, была выкошена кое-как.

К тому времени, как я туда добрался, я не мог поверить, что еще способен потеть. У меня было такое чувство, как будто из меня выпарили всю жидкость до последней капли. Я не мог поверить, что на фольге, в которую было завернуто дорогое лимонное мороженое, еще остался иней.

Дом миссис Уиндермир стоял в конце длинной дорожки, выложенной кирпичами, которые так и дышали жаром. Она вела от основной дороги через сады – их явно только что поливали оросителями, которые теперь, конечно, выключили, – потом мимо чего-то вечнозеленого, потом среди высоких деревьев с густой листвой – эти хотя бы отбрасывали на мир внизу какую-то жалкую тень, – потом опять через сады с цветами, за которые я душу отдал бы, так мне захотелось отнести их матери, и, наконец, по новой порции раскаленных кирпичей прямо к дому. Если б не знал, я в жизни не поверил бы, что такой огромный дом может принадлежать одному человеку. У него впереди были колонны, представляете? Колонны! А окон больше, чем в моей старой школе в Камилло. Все стены заросли плющом, зеленым и белым. А над парадными дверьми – круглое окошко. Да-да. Прямо над ними. Из него и выглянуть-то никто не смог бы: разве туда дотянешься?

Под деревьями было тихо. Ни ветерка. Я слышал только, как кто-то стучит на пишущей машинке и как она звякает, когда этот кто-то доходит до конца строчки. Больше ничего. Словно даже птицы понимали, что им лучше помалкивать, поскольку никому не разрешается беспокоить великую миссис Уиндермир.

Я оставил тележку у лесенки, которая вела к двери, а сам позвонил в звонок и отступил назад.

Стук машинки не прекращался. И позвякивала она все так же.

Я подождал.

Стук машинки не прекращался. И позвякивала она все так же.

Я поднялся по лесенке и опять позвонил в дверь. Дважды. И постучал. Дважды.

Машинка умолкла.

Я отступил на шаг – и правильно сделал, потому что дверь вдруг распахнулась и на пороге возникла миссис Уиндермир. Во всяком случае, я решил, что это она.

Волосы у нее были белые, как облака, и примерно такие же пышные, воздушные и клочковатые. Они напоминали гигантскую тучу вроде тех, которые иногда собираются на горизонте в жаркие дни. Сверху они были туго перетянуты красными резинками, так что получилось что-то вроде узелка, и из этого узелка торчали три ярких желтых карандаша. Думаете, я вру? А платье на ней было синеватое и все переливалось – такие платья обычно надевают, когда идут в оперный театр. (Это не значит, что я хоть раз был в таком театре, меня туда в жизни не заманишь. Можете себе представить, чтобы Джо Пепитон когда-нибудь пошел слушать оперу?) Наверху облако, под ним сверкает синь – все вместе смахивало на грозу, которая ходит сама по себе. Что ж, это было не самое неприятное зрелище, притом что температура сегодня явно поставила себе цель перевалить за сорок.

Между прочим, разглядел я все это не больше чем за полсекунды, потому что не успела она открыть дверь до конца, как уже спросила:

– Ты кто?

Правда, она не совсем так спросила. Она еще добавила то, чего я никогда не слышал ни от одной важной дамы. Спросила, какого я здесь… ну, в общем, понятно.

– А вы как думаете? – ответил я. Знаю – в духе Лукаса. Но учтите, она первая начала. Вдобавок, было очень жарко. А мистер Спайсер так и не дал мне по-настоящему холодной кока-колы. Со льдом, сползающим по бокам.

Она посмотрела мне за спину, на тележку.

– Я думаю, что ты очень тощий и очень наглый посыльный из магазина, а у меня сейчас совершенно нет времени на очень тощих и очень наглых посыльных из магазина. Так что иди-ка отсюда вон и возвращайся ближе к вечеру.

И закрыла дверь. Вернее, захлопнула.

Я снова услыхал стук машинки. И звяканье.

Мне почудилось, что я слышу фырканье Лил. Как будто она была где-то рядом.

Я постоял пару минут. Чтобы понять, как мне хотелось пить, вообразите, что вы служите во Французском иностранном легионе и заблудились где-нибудь в Сахаре на целую неделю. Я представил себе, как потащу свою тележку обратно по раскаленной кирпичной дорожке и дальше, через поле. Представил, как потащу ее через все четырнадцать кварталов обратно в «Спайсерс дели». А потом я представил себе, как буду делать все это еще раз ближе к вечеру.

Я позвонил в звонок.

Стук машинки не прекращался. И позвякивала она все так же.

Я позвонил опять. Дважды. Постучал. Дважды. Отступил назад.

Стук прекратился, и теперь дверь распахнулась еще быстрее.

– Тебе известно, что такое Вдохновение? – спросила миссис Уиндермир.

Согласитесь, от нормального человека ничего похожего не услышишь.

– Не знаю, – сказал я.

– А я знаю, что неизвестно, иначе ты бы не трезвонил мне в дверь. Вдохновение – это бог, который приходит, когда пожелает, а это случается нечасто. Но когда он все-таки приходит, то садится рядом с моим столом, складывает крылышки, и я предлагаю ему все, чего он хочет, а он взамен позволяет мне печатать то, что потом превращается в пьесы, которых ждут владельцы нью-йоркских театров. И в эту минуту он сидит рядом с моим столом и настроен очень благосклонно. Так что если ты уйдешь отсюда и…

– А если вы предложите ему порцию мороженого? – спросил я. – Тогда он останется подольше?

Она посмотрела мне за спину, на тележку.

– Мороженого? – спросила она.

Я кивнул.

– Какой сорт я заказала?

– Лимонное.

Она немного подумала.

– Лимонное? – повторила она.

Я снова кивнул.

Она еще раз посмотрела на тележку.

– Обойди дом. Увидишь там дверь на кухню. Вынь все, что ты привез, и убери куда полагается. Только если ты не сообразишь, куда что полагается, ради бога, не приходи и не спрашивай меня. Просто оставь это на кухонном столе. Советую начать с мороженого. И не вздумай шуметь!

И она снова закрыла дверь. Вернее, снова захлопнула.

Я пошел по кирпичной дорожке в обход дома. Надо сказать, что с этой стороны не было ни клочка тени, так что в смысле жажды положение стало совсем аховое. К двери на кухню вели три ступеньки. Я вынул из тележки мороженое и поднялся по ним.

Дверь оказалась заперта. Ну конечно. Ясное дело, она оказалась заперта.

Я подумал, что надо пойти обратно и снова позвонить в звонок.

Потом я подумал, что надо вообще уйти, а весь заказ бросить прямо здесь. И пусть лимонное мороженое растечется по ступенькам.

Но вместо этого я заглянул под коврик у двери – и увидел там ключ. Очень умно со стороны миссис Уиндермир! Если кто-нибудь вздумает залезть к ней в дом, пока она будет в оперном театре, он, конечно, в жизни не догадается заглянуть под коврик.

* * *

Вот кухня миссис Уиндермир в цифрах:

Пол выложен желто-белой плиткой – двадцать четыре плитки в длину, восемнадцать в ширину.

Шестнадцать медных кастрюль и ковшиков, подвешенных над столом из цельного куска дерева.

Четыре желтые табуретки вокруг того же стола.

Двенадцать стеклянных шкафчиков, сплошь белых внутри. Всю посуду моей матери можно было бы засунуть в один из них, и еще осталась бы куча места.

А посуда! Вся белая и желтая. А стаканы! Столько, что и не сосчитать. И все подходят друг к дружке. Ни одного треснутого.

Вы поняли, кто заслуживает такой кухни, правда?

Прежде чем заняться другими вещами, я выпил примерно полтора галлона воды из-под крана. Просто подставил под него рот и включил воду. И даже не боялся, что миссис Уиндермир войдет и увидит, что я здесь делаю. Я же не трогал ее стаканы. А до чего было вкусно! Даже лучше, чем по-настоящему холодная кока-кола.

Потом я разобрал все продукты из заказа, начав с мороженого – его я сунул в морозильник. Зеленую фасоль, морковку и лук я положил на деревянный стол, но все остальное рассортировал по шкафчикам, которые, если бы меня спросили, и так были далеко не пустые. Но меня никто не спрашивал.

Потом я выпил еще воды на дорожку. Опять примерно галлона полтора.

Потом шагнул к двери – и вспомнил про двадцать два доллара семьдесят восемь центов.

Мне и отсюда было слышно, как стучит и звякает машинка. Она не замолкала ни на секунду. Похоже, бог вдохновения до сих пор проявлял благосклонность к миссис Уиндермир.

Но мне нужны были эти двадцать два доллара и семьдесят восемь центов.

Я открыл внутреннюю дверь кухни и вошел в столовую. Там было прохладно, сумрачно и полно роз – больших и красных на черных обоях и таких же больших и красных в вазе посреди темного стола, который выглядел так, будто попал сюда из какого-нибудь музея.

Я пошел туда, откуда неслись стук и звяканье. По длинному-предлинному коридору, увешанному портретами актеров и актрис в рамках – тут были Ричард Бёртон, Элизабет Тейлор, и лысый Юл Бриннер, и Телли Савалас, тоже лысый, и Дэнни Кей, и даже Люсиль Болл, и все позировали на сцене. Потом коридор вывел меня в залитую светом гостиную, тоже всю желто-белую. Дальше был еще один коротенький коридор, а в его конце – дверь в стеклянных ромбиках, за которой я увидел миссис Уиндермир: она печатала так увлеченно, что иногда ее руки взлетали гораздо выше плеч, прежде чем снова ударить по клавишам. И, кстати сказать, на стуле рядом с ее столом не было никакого бога с крылышками. Да он и не смог бы туда сесть, даже если бы захотел. Весь стул она завалила книгами – по большей части они были открытые и лежали друг на дружке.

Я не сразу постучал в эту стеклянную дверь. Смотрел, как она печатает, и не мог оторваться. Думаете, я вру?

Но не мог же я стоять здесь до бесконечности. И я постучал.

Стук машинки не прекращался. И позвякивала она все так же.

Я постучал опять. Дважды.

Не оборачиваясь, она помахала мне рукой: уходи, мол.

И я постучал опять.

На этот раз обе ее руки одновременно взлетели выше плеч. И обе упали на клавиши. Она обернулась. Медленно. На ее лице было такое выражение… в общем, если бы она потянулась за одним из остро заточенных карандашей, торчащих в узелке у нее на голове, я бы кинулся бежать со всех ног.

– Ну что там еще? – спросила она.

– У меня счет, – сказал я. – Двадцать два семьдесят восемь.

Не забывайте, мы говорили сквозь стеклянную дверь, так что все это выглядело немножко странно. Я как будто обращался сквозь стекло к обитателю тюремной камеры или вроде того.

– Запиши мне в кредит, – ответила она. И повернулась к машинке, чтобы расцепить рычажки, которые заклинило в одну кучу.

– Не могу, – сказал я. – Мистер Спайсер велел принести наличные.

Она продолжала возиться с машинкой.

– Миссис Уиндермир, – окликнул я.

– Гр-р, – сказала она. Думаете, я вру? Так и сказала: «Гр-р». Потом встала, взялась за ручку двери – ручка, между прочим, тоже была стеклянная – и распахнула ее одним махом. – Иди разбери мне рычажки, – велела она. – А я принесу деньги.

Я вошел в комнату. Она была больше, чем я думал. Ее стены все расступались и расступались, и вдоль каждой тянулись книжные полки из темного дерева до самого потолка, и каждая полка была битком набита книгами. Посреди комнаты – круглый столик, заваленный книгами. А еще темный диван с целой горой книг. На полу тоже громоздятся целые штабеля книг, опирающиеся друг на дружку. И по бокам ее стола, и перед столом – везде сплошные книги. Никогда бы не поверил, что у одного человека может быть столько книг. Я взял одну со стола и понюхал ее страницы. Пахло старой бумагой.

Я стал разбирать сцепившиеся рычажки. Очень скоро я сообразил, что надо отковыривать их по одному и не бояться, что испачкаешь руки. После этого дело пошло быстро, и когда миссис Уиндермир вернулась, я уже почти справился. Она бросила мне двадцать пять долларов.

– У меня сдачи нет, – сказал я.

– Неважно, – ответила она. – Лишнее можешь прокутить. Накупи себе кучу ненужных вещей. Закажи билет в Монте-Карло. Делай что хочешь, только уйди с моих глаз. И оставь в покое мою машинку! А то перемажешь тушью все вокруг.

Она отпихнула меня от машинки и к тому моменту, как я потихоньку выбрался из комнаты с двадцатью пятью долларами, похоже, совсем забыла о моем существовании.

Два доллара и двадцать два цента. За сегодняшний день я один-единственный раз получил чаевые, зато очень неплохие. Знаете, сколько всего можно купить на два доллара двадцать два цента? У меня никогда не было столько денег. Два доллара двадцать два цента!

Может, именно потому, что я думал об этих двух долларах и двадцати двух центах, я повернул в коротком коридоре не в ту сторону и очутился в другой комнате, куда раньше не заходил. Она была вся светло-голубая, с белой мебелью и белым камином, по бокам которого сидели маленькие каменные львы, а на темном столе посередине стояла еще одна ваза с розами, только эти были не красные, а розовые.

А над камином висела огромная картина с птицами. Такой же величины, как та, с Полярной Крачкой. И тоже нарисованная Джоном Джеймсом Одюбоном. Это я сразу понял.

Но птицы на ней были другие. Одна была матерью. Еще две плыли куда-то по своим делам, даже не глядя на нее. И была еще одна маленькая – наверное, птенец. Судя по его виду, он хотел поплыть туда же, куда плыли две другие птицы, а может, и не хотел. Во всяком случае, он боялся пробовать. А его мамаша? Она повернула голову назад почти настолько, насколько ей позволяла шея, и смотрела куда-то далеко, за рамку картины. Смотрела на какое-то место, куда хотела отправиться, но не могла, потому что ей было совестно бросать всех остальных.

А позади нее росли цветы.

Скоро машинка миссис Уиндермир снова начала стучать и звякать, а я все стоял перед картиной и смотрел. Этот несчастный птенец совсем не знал, что ему делать. Картина была спрятана за стеклом, и я протянул руку и потрогал его.

Холодное.

Через какое-то время я снова вернулся на кухню, вышел оттуда наружу, запер за собой дверь и спрятал ключ в том же самом секретном месте, куда никому не придет в голову заглянуть. Потом вытер свои чернильные руки о траву и покатил тележку обратно в «Спайсерс дели».

Когда я вкатил тележку в магазин, мистер Спайсер посмотрел на часы, а потом на меня, как будто я нарочно потратил время зря.

– Ну что, видел миссис Уиндермир? – спросила Лил.

– Ага, – сказал я. И отдал мистеру Спайсеру двадцать пять долларов. Он пересчитал их, отнес в кассу и вручил мне мои чаевые.

– Недурно, – сказал он.

Я кивнул.

– И как? – спросила Лил.

– Что «как»? – спросил я.

– Я плачу жалованье каждую вторую субботу, – сказал мистер Спайсер.

– Понятно. – Я все еще держал в руке свои два доллара двадцать два цента. – Все нормально.

Знаю. Я придурок.

– Так что там случилось-то? – спросила Лил.

И тут мистер Спайсер все-таки угостил меня кока-колой.

Теперь-то я знал, что делать с кока-колой, если она по-настоящему холодная!

И я это сделал. Все, кроме отрыжки, потому что мистер Спайсер стоял прямо передо мной.

– Да ничего, – сказал я, когда закончил.

– Тощий хулиган, – сказала Лил.

Я отдал ей бутылку.

А отрыжка у меня получилась, когда я вышел на улицу. И очень даже приличная. Думаете, я вру? По крайней мере, птицы с кленов взлетели.

* * *

Я положил два доллара двадцать два цента себе в карман и пошел в библиотеку. Миссис Мерриам взглянула на меня, а потом вернулась к своим делам, чтобы дать мне понять, какая я букашка в глазах Ее Величества.

Ну и что? Что с того? Очень мне нужно ее внимание! Я просто зашел в библиотеку, чтобы посмотреть, могу ли я нарисовать этот клюв правильно, хотя и так было понятно, что не могу, раз я вообще не рисую. Как я и сказал мистеру Пауэллу.

И что с того?

Я поднялся на второй этаж. Там горел свет. Мистер Пауэлл так и не стал переворачивать страницу, и книга все еще была открыта на картине с Полярной Крачкой.

Но кое-что изменилось. На стеклянной витрине лежали три больших чистых листа бумаги. А рядом пять цветных карандашей: серый, черный, зеленый, синий и оранжевый. Темно-оранжевый. Все заточенные. А еще ластик. Поджидали меня, как будто я их заказал.

Я провел ладонью по стеклу над Полярной Крачкой. А после ушел. Ничего не тронув, потому что я вообще не рисую. Помните?

* * *

Вечером, за ужином, отец спросил меня, начал ли я работать.

Я кивнул.

А деньги получил?

Чаевые.

Чаевые? И все? Только чаевые? А жалованье за день?

Я сказал ему, что мне будут платить каждую вторую субботу.

Он обозвал меня лопухом, а потом они с братом принялись смеяться надо мной, точно такого придурка днем с огнем не найдешь. Точно не видать мне этих денег как своих ушей. Точно проку от меня примерно столько же, сколько от резинового костыля.

А мать отвернулась и стала смотреть в окно, куда-то далеко.

* * *

На следующей неделе я натыкался на Лил три раза. И первые два выглядел как придурок.

В первый раз это случилось после того, как я все-таки залез под ороситель: стояла такая жара, что тротуары раскалились до ослепительной белизны, а если за десять миль в округе и было место, где можно искупаться, я про него не знал. И просто дошел до ручки. Вот и залез под ороситель недалеко от библиотеки, и это было здорово, но только я оттуда выскочил, как нате вам – из-за угла выезжает Лил Спайсер на своем велосипеде, и вид у нее такой свежий, как будто она только что вернулась из Монте-Карло или еще откуда-нибудь в этом роде.

Она увидела меня и страшно развеселилась.

– Ты что, в бассейн упал? – спросила она. Причем не сразу, а когда отфыркалась.

– Никуда я не падал, – сказал я.

– Тогда ты… ага! Ты залез под ороситель!

Я промолчал. Что я мог ответить?

– Лазишь под оросители, чтобы спастись от жары. Как будто ты не тощий хулиган, а симпатичный карапузик.

– Да, я хочу спастись от жары.

– И это, как я понимаю, один из способов.

– Да, это один из способов.

Лил Спайсер снова засмеялась.

– Довольно глупый способ, – сказала она.

– Спасибо, что сообщила, – ответил я и пошел от нее по раскаленному добела тротуару, стараясь поменьше хлюпать.

– За тобой… за тобой следы остаются, – еле выговорила она. Ее так разбирало, что она уже почти плакала.

Ненавижу этот городишко.

Второй раз случился в пятницу. Я шел в библиотеку; да, я знаю, что по пятницам она не работает, но чего на свете не бывает – вдруг она каким-нибудь чудом оказалась бы открыта? Так вот, я шел себе в библиотеку, а когда повернул за угол, увидел впереди, за два квартала, моего брата с новой шайкой каких-то криминальных типов. Быстро же он тут освоился! Они торчали перед «Спайсерс дели» и, наверное, прикидывали, как его ограбить. Брат сидел на «стингрее» – видно, отобрал этот велосипед у какого-то другого члена шайки, послабее, – и что-то рассказывал. Скорее всего, про то, какая суровая жизнь там, откуда мы приехали, и как он много раз попадал в драки, где пускали в ход настоящие ножи, и как однажды у него на глазах ранили учителя, – все сплошное вранье, но если бы он задрал рубашку и показал тот длинный шрам, который получил, когда перелезал через забор (а он сейчас как раз это и делал, то есть задирал рубашку), разве кто-нибудь мог догадаться, что это шрам не от ножа?

Я отступил назад, в тень высоких кленов перед библиотекой. И замер. Эти уроды реагируют на движение. Глазки у них у всех маленькие и желтые, как бусинки, но стоит тебе шевельнуться, как они замечают тебя краешком глаза и накидываются всей сворой.

Вот почему я не пошевелился, когда почувствовал, что сверху, из ветвей, на меня шлепнулось что-то большое и мокрое. «Большое» – не то слово, да и «шлепнулось» не очень подходит. Подставьте вместо него «пролилось», и это будет примерно то, что надо. Потом раздался шорох, и ворона полетела прочь, ухмыляясь во весь клюв. Я не шелохнулся. Дерьмо съехало у меня по волосам, вдоль уха, потом по шее и за ворот футболки, но я все равно не двигался. Ждал. И вот наконец – наконец-то! – мистер Спайсер вышел и прикрикнул на них, и брат огрызнулся в ответ и встал на педалях «стингрея» – равновесие он держит здорово, ничего не скажешь, – а потом вдруг посмотрел в мою сторону. У меня прямо сердце в пятки ушло. Я чуть было не сорвался с места. Но тут кто-то что-то сказал – может быть, сам Бог, – и он отвернулся и поехал на велике в другую сторону, а напоследок еще раз крикнул что-то мистеру Спайсеру, урод.

Мое сердце снова выпрыгнуло наверх.

Я подождал в тени, пока он скроется за углом вместе со всей шайкой, а потом поднял руку, чтобы стереть воронье дерьмо.

Но не успел я это сделать, как услыхал голос Лил.

– Ты знаешь, что у тебя полголовы обкакано воронами? – спросила она.

– Ничего не воронами, – сказал я.

– Да ну?

– Не воронами, а вороной. Это была одна ворона. А не много. По-твоему, я стоял тут и ждал, пока меня обкакает целая стая ворон?

– Нет, ты стоял и ждал, пока тебя обкакает только одна ворона. Молодец.

– Я ее не просил.

– А-а.

Знаете, как она сказала «а-а»? Не так, будто пыталась что-то сообразить и вдруг сообразила. А так, будто хотела сказать, что такого придурка, как я, днем с огнем не найдешь, чего я в последнее время уже наслушался.

– Отлично выглядишь, – сказала она. – На твоих черных волосах все очень хорошо видно.

– Спасибо, – сказал я.

– Помочь тебе вытереться? – спросила она.

Между прочим – не то чтобы я думал, что у вас мозги плохо работают, просто хочу убедиться: надеюсь, вы понимаете, что на самом деле она не предлагала мне никакой помощи?

– Нет, – ответил я. – Не надо мне помогать.

– Знаешь, – сказала она, толкая мимо велосипед, – а по-моему, если кому и нужна помощь, так это тебе. Причем срочно. – Она обернулась и посмотрела на меня. – Может, тебе залезть под ороситель? – спросила она и ободряюще улыбнулась.

Я улыбнулся в ответ, глядя, как она уезжает.

Потом я поднял руку и нащупал у себя в волосах птичье дерьмо. Оно уже слегка подсохло, но еще мазалось. Я собрал с волос сколько смог и вытер пальцы о траву. Собрать удалось не очень много, а все остальное засохло.

Так что по дороге домой я и правда залез под ороситель. Это оказалась не такая уж плохая идея.

В третий раз я не выглядел как придурок – по крайней мере, сначала. Я вскапывал клочок земли в саду перед нашей Дырой, и это была тяжелая работа, потому что нашу землю не вскапывали уже миллион лет. Думаете, я вру? Это заняло у меня все утро, а когда я уже почти кончил, на улице появилась Лил верхом на велосипеде. И я увидел у нее в корзинке пакет с растениями.

Просто невероятно. Как будто нам обоим приснился один и тот же сон, или что-то вроде того.

– Привет, – сказала она.

– Привет, – отозвался я.

– Это прислала моя мама, – сказала она.

– Откуда ты узнала, что я вскапываю грядку под цветы?

Лил слезла с велосипеда и поставила его на подножку.

– Когда дело касается растений, мама творит чудеса. Она все знает. – Лил вынула сверток из корзинки и подняла его вверх. – Маргаритки, – сказала она.

Стебли у них были длинные, и яркие белые цветки свисали из влажной газеты. Мы посадили их вместе. И полили. А потом утрамбовали землю вокруг. Знаете, когда сажаешь цветы вместе, это кое-что значит. Когда мы закончили, маргаритки гордо поднимали перед нашей Дырой свои белые сердечки – и она уже была не так сильно похожа на дыру.

– У меня руки все грязные, – сказала Лил.

Я чуть не взял ее за эти грязные руки. Мне кажется, она бы мне разрешила.

Почему, когда тебе хорошо, обязательно случается что-нибудь такое, что все портит? Почему?

Вот мы стоим там, Лил и я, Лил держит перед собой руки – и надо же было моему брату, этому уроду, прикатить на своем «стингрее» как раз в этот момент! И вот он слезает и смотрит на маргаритки. А потом на нас.

– Красота, – говорит он.

– Спасибо, – говорит Лил, потому что еще не знает, какой он урод, и не знает – хотя вы-то, конечно, знаете, – что на самом деле он вовсе не считает наши маргаритки красотой.

– Похоже, их полить надо, – говорит он.

Я чувствую, как у меня в животе завязывается узел.

– Не надо, – говорю я.

– Мы уже поливали, – говорит Лил.

– Маловато, – говорит мой брат-урод, подходит и встает перед ними.

Он наклоняется над первым цветком и выпускает изо рта шматок слюней – примерно такого же размера, как порция птичьего дерьма. Эти слюни падают прямо в цветок, и его головка сгибается под их тяжестью.

Потом мой брат-урод склоняется над следующим цветком. И выпускает новую порцию слюней.

Лил садится на велосипед и уезжает.

А мой брат плюет на каждый цветок по очереди. Огромными шматками, которые он добывает откуда-то из глубины своих легких.

– Теперь они выглядят гораздо лучше, правда, Дугго?

Я стою рядом, как придурок.

Видите – стоит жизни пойти на лад, как все тут же портится!

* * *

– Стоит жизни пойти на лад, как все тут же портится! – сказал вечером мой отец. – Работаешь как собака, черт бы его драл, и все у тебя идет хорошо – да что там хорошо, просто отлично, – потому что ты выкладываешься на всю катушку, а после позволяешь себе на пару минут задержаться в обед, чтобы восстановить силы. Кому от этого плохо? Я что, норму не выполняю? Так кому от этого плохо, черт бы его драл? Оказывается, мистеру Толстосуму Балларду! И он начинает выговаривать тебе за то, что ты опоздал: ему-де это обойдется в целых полтора доллара! «У нас здесь опаздывать не принято, – говорит он мне, когда я прихожу. – Из-за этого дело стоит, так что постарайтесь не превращать это в привычку». Я чуть не сказал ему: «Если я захочу превратить это в привычку, то превращу, и ты мне не указ, черт бы тебя драл!»

И так далее – а сам расправляется со своим мясом, зеленой фасолью и консервированными персиками.

– Да кем он вообще себя считает, а? – сказал отец.

Я чуть было не ответил, что мистер Толстосум Баллард, наверное, считает себя начальником моего отца, но я же не придурок. Руки у отца подрагивали, как будто ему не терпелось пустить их в ход, а я не хотел, чтобы он пустил их в ход с моей подачи. Так что я ел и помалкивал – в конце концов, именно этим он и посоветовал бы мне заниматься, если бы я что-нибудь сказал. А мать по большей части смотрела в окно.

– Стоит жизни пойти на лад, как все тут же портится, – повторил отец.

Когда отец с братом ушли, я помог матери отнести посуду на кухню.

– Спасибо за ужин, мам, – сказал я.

– Спасибо за маргаритки, – ответила она.

– Давай я буду вытирать, – предложил я.

Опять эта улыбка.

* * *

В следующую субботу дела с доставкой прошли лучше, в основном потому, что я уже помнил маршруты.

Ивлин Мейсон с Гардинер-стрит ждала меня у задней двери и открыла ее, чтобы я внес в дом пакеты с продуктами и положил их на стол в кухне.

– Какой ты худенький, – сказала она.

– По-моему, тут всё, – сказал я.

– Присядь-ка и налей себе стаканчик молока, – сказала она. А потом открыла коробку пончиков с корицей, которую я ей привез.

Вы не представляете себе, как я люблю пончики с корицей.

Я выпил стакан молока и съел два пончика. Не знаю, у кого из нас был более довольный вид – у меня или у Ивлин Мейсон.

– В следующий раз закажу шоколадные, – пообещала она. Я не стал возражать.

Во время второго рейса я слегка запутался, и мне пришлось спросить у почтальона, где живет мистер Лефлер. Я показал ему карту.

– Тебе надо на Вашингтон-стрит, – объяснил почтальон. – Она идет параллельно, но за два квартала от этой.

Когда я добрался до места, мистер Лефлер сидел на крыльце с лампочкой в руке. Он увидел, как я выхожу из-за угла, и встал.

– Наконец-то ты здесь, – сказал он.

– Я вроде не опоздал, – сказал я.

– Нет-нет. Просто мне нужен кто-нибудь, чтобы поменять лампочку над задней дверью. А то меня немножко шатает на стремянке, понимаешь.

Я поменял лампочку, пока он держал стремянку. Потом я слез и посмотрел на него.

Его и без стремянки немножко шатало.

– Еще что-нибудь? – спросил я.

Мы с ним обошли весь дом и поменяли шесть лампочек. Должно быть, до этого он много времени проводил в темноте.

– Замечательно, – сказал он. Видно было, что он на седьмом небе от счастья.

Потом он дал мне доллар бумажкой.

– Это за дополнительные услуги, – сказал он.

В последнем рейсе по городу я сначала пошел к Догерти – к той семье, чье мороженое растаяло в прошлую субботу.

Миссис Догерти встретила меня у заднего входа и первым делом стала проверять мороженое. Пятеро детей следили за ней сквозь сетчатую дверь.

– Мороженое опять растаяло? – спросила у матери самая младшая.

– Нет, Фронси. Сегодня нет.

– Это хорошо, – сказала мне Фронси. – Потому что Бен, Джоэл и Дэви мне говорили, что если оно опять растает, то им придется тебя убить.

Я посмотрел на троих мальчишек.

Они улыбнулись мне.

– Понарошку, – сказали они.

– Не знаю, не знаю, – сказала миссис Догерти.

А когда я доставил все городские заказы, мне пришлось отправиться к миссис Уиндермир. Заказ у нее был примерно такой же, как на прошлой неделе, – только чуть-чуть больше, на двадцать три доллара шестьдесят пять центов.

– Не забудь взять деньги, – сказал мистер Спайсер, и я обещал, что не забуду.

– Главное, спиной к ней не поворачивайся, – добавила Лил.

– Лилиан! – прикрикнул на нее мистер Спайсер.

– Я тебя предупредила, – сказала она.

День был достаточно жаркий, чтобы вспотеть как следует. Но небо было голубое-голубое, и когда дома кончились и дорога вышла в открытое поле, где только цикады трещали в тишине, Мэрисвилл показался мне не таким уж плохим.

Конечно, будь у меня бутылочка по-настоящему холодной кока-колы, он показался бы еще лучше.

Или если бы мы с Джо Пепитоном шли бок о бок и рассказывали друг другу всякие истории, а потом остановились бы в поле с цикадами, чтобы покидать мяч. Вот это было бы совсем хорошо. Прямо здорово.

Я шел, глядя в поле и представляя себе, как мы с Джо Пепитоном перекидываемся мячом, и тут случилась странная вещь. Может быть, тот самый бог вдохновения пролетел мимо и задел меня своим крылом. Не знаю. Но вдруг там, в поле, очутился вовсе не Джо Пепитон. Там очутился Лукас – хотя этого, просто чтобы вы знали, никогда не было и быть не могло. Но я прямо-таки видел нас – Лукаса, вернувшегося из Вьетнама, и себя самого, как мы перекидываемся мячом в голубой летний денек. Вот так. Кидаем его туда-сюда, а вокруг трещат цикады, гудят пчелы, и где-то высоко поет жаворонок, и пахнет нашими кожаными перчатками, и мяч шлепается в них со звоном. И Лукас смеется на солнце.

Это было все равно что увидеть привидение.

Добравшись до миссис Уиндермир, я услышал, как она стучит и звякает, поэтому обогнул дом, нашел Хитро Спрятанный Ключ, внес на кухню все ее продукты и разложил их по местам, начав с мороженого. Потом я открыл внутреннюю дверь и отправился за двадцатью тремя долларами и шестьюдесятью пятью центами. Я шел на стук и звяканье, пока не увидел ее сквозь стеклянную дверь: она лихорадочно печатала, одетая в другое оперное платье. В волосах у нее по-прежнему торчали карандаши. Руки метались, как переполошенные птицы.

Но прежде, чем постучать туда, я заглянул в голубую комнату.

Не знаю, сколько я простоял там, глядя на картину. Я даже не услышал, как замолчала машинка и как в комнату вошла миссис Уиндермир.

– Разве они не прекрасны? – спросила она.

Я кивнул.

– Какое мороженое я заказала на этой неделе?

– Мятное. А что это за птицы?

– Одюбон назвал их Краснозобыми Ныряльщиками. Это разновидность гагар. По-моему, чудесная семейка. Мятное, говоришь?

– Да уж, семейка, – сказал я. – На мать никто и внимания не обращает. Кто будет ее винить, если она улетит? Посмотрите на них.

Прошла, наверное, целая минута, а потом миссис Уиндермир сказала голосом, мягким, как голубое летнее небо:

– Тощий Посыльный, ты ничего не понял. Смотри, как она стоит рядом со своим малышом. Она оглянулась назад, чтобы первой увидеть тот новый впечатляющий сюрприз, который готовит ему жизнь.

И, честное слово, она была права.

* * *

После того как я привез обратно тележку, положил в карман причитающиеся мне десять долларов плюс доллар мистера Лефлера плюс доллар тридцать пять центов чаевых от миссис Уиндермир, выпил с Лил по-настоящему холодной кока-колы, и ничего не сказал ей про миссис Уиндермир, как она ни выпытывала, и позволил себе отрыжку только на улице – я отправился в библиотеку. Когда я вошел, миссис Мерриам подняла на меня глаза.

– А, это ты, – сказала она голосом, которым обращаются к Тому, Что Прилипло к Вашему Ботинку.

Я поднялся на второй этаж. Свет там горел, а около стеклянной витрины стоял мистер Пауэлл. Когда я подошел, он взглянул на меня. Три чистых листа бумаги никуда не пропали, и даже прибавился один карандаш. Светло-голубой.

Я отодвинул бумагу и посмотрел на Полярную Крачку. На ее острые крылья. И шею. И клюв. Как все это падает в холодное-прехолодное море.

И на испуганный глаз.

Моя рука заскользила по стеклу, повторяя эти линии. Над глазом я остановился. Только пальцы еще двигались.

– По-моему, я до сих пор не знаю, как тебя зовут, – сказал мистер Пауэлл.

– Дуг Свитек.

Мистер Пауэлл взял черный карандаш.

– Мистер Свитек, ты не хотел бы попробовать это нарисовать? – спросил он.

– Я не умею, – ответил я.

– Тогда давай попробуем вместе, – сказал мистер Пауэлл.

И когда я сжал в пальцах черный карандаш, то почувствовал себя… впечатляюще. Думаете, я вру?

 

Глава 3 / Гравюра CCXCIII

Большеклювый Тупик

* * *

Ладно. Я ходил в библиотеку каждую субботу. Ну и что? Что с того? Я же не книжки там читал, ничего такого.

Я ходил туда каждую субботу, потому что время поджимало. От августа осталось только три недели, еще несколько дней в сентябре – а потом тупая Средняя школа имени Вашингтона Ирвинга, единственная в нашем тупом Мэрисвилле, штат Нью-Йорк, должна была открыть свои тупые двери и заглотать нас всех после летних каникул. Всего три недели. А узнать надо было много.

– Начнем с контуров, – сказал мистер Пауэлл в ту первую субботу. – Положи руку на бумагу – нет, повыше: этот лист того же размера, что и страница в одюбоновской книге, так что ты попробуешь скопировать все в натуральную величину. Посмотри на крачку. Хорошо. Теперь нарисуй ее контур. На свой лист смотреть не обязательно. Просто веди линию с первой верхней точки. Не так медленно. Веди ее до конца, до самого клюва.

Я провел линию сверху до самого клюва.

– Теперь переходи к правой стороне и сделай то же самое: проведи всю линию сверху вниз, до самого клюва. На бумагу не смотри. Вот так.

– Как же я смогу соединить линии, если не буду смотреть?

– А тебе и не надо их соединять.

Я закончил правую сторону крачки, а потом посмотрел на бумагу.

– Не очень-то похоже на птицу, – сказал я.

– Пока не очень.

– Как будто я старался показать, что такое не птица.

Мистер Пауэлл положил свою руку на мою и остановил ее. Я поднял глаза и увидел на его лице улыбку. Не такую, как у моей матери, но тоже ничего.

– Именно так, мистер Свитек, – сказал он. – Именно это ты и делаешь. Большинству молодых художников требуется много времени, чтобы это понять. Давай попробуем снова. Переверни лист. Теперь давай проводить линии немножко быстрее. И когда начинаешь – да, как раз отсюда, – когда начинаешь, думай о том, что твоя линия сообщает нам о птице. Как воздух скользит по ее перьям? Как они шевелятся? Быстро ли движется эта птица?

– Быстро, – сказал я.

– Держи это в уме, когда будешь проводить линию.

Я провел линию.

– Стоп, – прошептал мистер Пауэлл. – Сейчас ты дойдешь до переднего края крыла, правильно?

Я кивнул.

– Подумай о том, как ветер бьет в это крыло.

Ладно, может, вы мне и не поверите, но когда я об этом подумал, то как будто почувствовал ветер на своих собственных плечах. Думаете, я вру?

– Сильней нажимай на карандаш, чтобы передать это ощущение.

Я послушался.

– Еще сильней. Не бойся, не сломаешь.

Я нажал еще сильней.

– Теперь справа, все то же самое.

Я провел правую линию.

Мистер Пауэлл кивнул.

– А теперь, мистер Свитек, давай добавим шею, голову и клюв. Эта пустота между линиями, которые обозначают крылья, и есть ее тело, верно? Вообрази, как из этой пустоты вырастает шея. Поставь карандаш туда, откуда думаешь начать. Очень хорошо. Теперь веди линию вниз. Чуть быстрее. Рисуя эту птицу, Одюбон пользовался в основном кривыми линиями, так что и тебе придется работать с кривыми. Пусть здесь закругляется… да, именно так. Теперь перенеси карандаш туда, где собираешься начать правую сторону. Нет, посмотри на картину. Видишь, Одюбон сдвинул это крыло чуть-чуть ниже? Зачем, как по-твоему?

– Затем, что, если бы крылья были на одной высоте, она выглядела бы как чучело, которое висит где-нибудь в музее.

Мистер Пауэлл опять улыбнулся.

– Сейчас ты говоришь о том, что называется композицией. Но не будем забегать вперед. Проведи правую линию. Чуть быстрей.

Мы изрисовали все три листа бумаги с обеих сторон. И, наверное, извели бы еще целую пачку, если бы наверх не поднялась миссис Мерриам. Она напомнила мистеру Пауэллу, что в Мэрисвилльской бесплатной публичной библиотеке есть и другие посетители, не говоря уж о том, что надо внести в каталог новые книги издательства «Хоутон Миффлин». Не может же она делать все это сама и одновременно еще выдавать и принимать остальные книги, правда?

– Конечно, конечно, – сказал мистер Пауэлл.

Хотя, по-моему, она отлично справилась бы и без него, если бы только нацепила свои очки себе на нос и занялась делом.

– Конец первого урока, – сказал мистер Пауэлл. Он просмотрел рисунки. – Этот возьми домой, – сказал он. – Пожалуй, тебе еще рановато решать такие вопросы, но мне любопытно. Попробуй сообразить, как нарисовать перья. Это задача, у которой есть решение. Постарайся его найти. – Он скатал лист в рулон и протянул мне. – Карандаши тоже возьми. Остальное я уберу позже. А теперь мне надо пойти заняться каталогом.

Когда я спустился вниз, в прохладу библиотеки, часы показывали только полчетвертого и, насколько я мог видеть, в зале не было ни одной живой души. Не знаю, с чего эта миссис Все-Надо-Внести-В-Каталог-Сию-Секунду так переполошилась. На боку моего большого пальца осталась темная полоска от карандаша. Я решил, что не буду мыть руки и посмотрю, сколько она продержится.

Между прочим, на случай, если вы плохо меня слушали, – помните, как назвал меня мистер Пауэлл? Молодой художник. Спорить готов, что прозевали.

* * *

Вечером, пока мой брат не пришел спать, я работал над перьями, и это было не так просто, потому что стола у меня не было и я устроился на полу. И времени у меня тоже было немного, потому что брат мог заявиться наверх в любой момент – например, когда начнется реклама «Мальборо», – а тогда он увидел бы меня на полу и сказал: «Что это ты тут делаешь, а?» – и неважно, что я ответил бы, поскольку он все равно разорвал бы мой лист в клочки и они очутились бы где-нибудь в канаве, как кепка Джо Пепитона. Так что мне надо было работать быстро.

Я начал с левого крыла и сообразил, что правильные тонкие линии получаются, если посильней наклонить карандаш. Я постарался вспомнить, как выглядят ряды перьев на крачке, как эти перья становятся крупнее ближе к концам крыльев, как они будто бы наклоняются немножко к телу и как налезают друг на дружку, почти перепутываются, над длинными хвостовыми перьями. Как перья становятся другими – более округлыми, – прежде чем вдруг перейти в заостренный хвост. Как перья на крыльях кажутся длинными и острыми, а перья на теле больше похожи на шепот.

Думаете, легко все это вспомнить?

А нарисовать, думаете, легко? Если вы так думаете, то здорово ошибаетесь.

Я испортил все левое крыло. По-моему, ряды я наметил правильно, а вот черточки для отдельных перьев нарисовал то ли слишком близко друг к другу, то ли еще как-то не так, и когда я загнул их снизу, все это стало похоже на каракули детсадовца, который учится писать шестерки. Нельзя было представить, как крылья с такими перьями рассекают воздух.

Потом я попробовал справиться с перьями на теле, и они вышли более или менее сносно. Тут надо нажимать на карандаш еле-еле, совсем слабенько. Издалека-то они выглядели нормально, только вот чем ближе, тем хуже.

Я взялся за правое крыло, и поначалу казалось, что его я тоже запорю. И я вдруг понял: не надо рисовать каждое перышко! Не надо! Спорим, что вы об этом и не подумали?

Так что вместо нижних рядов самых больших перьев я нарисовал всего-навсего несколько линий и загнул их – и, по-моему, оказалось то, что нужно! Теперь я мог представить, как эти перья скользят по воздуху. Запросто.

Я посмотрел на перья и скатал лист, чтобы спрятать его под кроватью, а потом снова раскатал, чтобы еще раз взглянуть на перья, и наконец опять скатал и спрятал под кроватью. Потом выключил свет, и улегся, заложив руки за голову – на одной так и остался мазок от карандаша, – и стал смотреть в окно. Летнее небо еще не до конца потухло, и птицы перед тем, как уснуть, развели страшную суету. Несколько звездочек уже зажглись.

Я не мог удержаться от улыбки. Просто не мог. Может, с вами такое бывает каждый день, но я думаю, это был первый раз, когда мне не терпелось показать что-то, сделанное моими руками, тому, кому было не наплевать, причем этот человек не был моей матерью. Знаете, что при этом чувствуешь?

Вот почему я ходил в Мэрисвилльскую бесплатную публичную библиотеку каждую субботу почти весь август и начало сентября.

Только не подумайте, что книжки читать.

* * *

Сентябрь.

Средняя школа имени Вашингтона Ирвинга.

Первый понедельник сентября был Днем знакомства всех новичков, поступивших в Школу имени Вашингтона Ирвинга, – то есть целой кучи семиклассников, которые прожили в своем тупом Мэрисвилле, наверное, всю свою дурацкую жизнь, и одного-единственного восьмиклассника, который переехал сюда этим летом.

Меня.

Просто блеск.

Вечером я пошел туда с матерью – она оделась во все самое лучшее, как на мессу, и держала меня за руку, пока мы не подошли так близко, что нас уже могли увидеть. Средняя школа имени Вашингтона Ирвинга выглядела так, как будто ее построили те же люди, которые построили Мэрисвилльскую бесплатную публичную библиотеку. Шесть ступенек – в точности как там – и колонны с обеих сторон от дверей, а внутри гулкие мраморные полы, от которых тянет холодком. Мы собрались в актовом зале. Казалось, все ученики отлично знают друг друга – наверное, потому, что все они с самого первого класса ходили в одну и ту же начальную школу. Даже матери, одетые так, что моя не могла тягаться по этой части ни с кем из них, – и те, похоже, были знакомы друг с другом целую вечность.

Мы сели отдельно от всех остальных. И сидели молча. Мать сняла шляпку и держала ее в руках. Перчатки она тоже сняла.

В семь часов на сцену вышел директор. Он поздравил нас с началом нового учебного года в Средней школе имени Вашингтона Ирвинга и сказал, что перед нами открываются широкие возможности и блестящие перспективы. Его звали директор Питти – думаете, я вру? – и он пообещал следить, чтобы мы не слишком распускались. (Тут мы должны были вежливо засмеяться, и все матери так и сделали. Даже моя, когда поняла, что от нее требуется.) Потом директор Питти сказал, что хотел бы представить наших учителей, и весь передний ряд встал и повернулся к нам. По-моему, только двое или трое из них были довольны тем, что их представляют. Остальные выглядели так, будто отлично помнили, что у них еще есть несколько дней летней свободы, и вовсе не хотели вспоминать про школу раньше, чем им придется это сделать. После того как они сели обратно, директор Питти назвал девиз очередного учебного года: «Школа Вашингтона Ирвинга – дружная компания!» – и вызвал к себе группу девятиклассников в одинаковых оранжевых футболках с надписью «Школа Вашингтона Ирвинга – дружная компания!», и они раздали всем листки, напечатанные на копировальной машинке, а потом директор Питти полчаса читал их со сцены. И с каждым новым листком зал, который все лето простоял запертый, накалялся еще на пару градусов.

Даже тупые девятиклассники, которым так нравилась их дружная компания, уже совсем изнемогли, и тогда директор Питти попросил родителей остаться в зале на собрание – обсудить школьные планы и послушать, чем им придется обеспечить своих детей из-за ограниченности школьного бюджета. А ученикам пока что велели разойтись по классам, где они должны были получить дополнительные инструкции от директора Питти и мистера Ферриса.

Я наклонился к матери.

– Пошли отсюда, – сказал я.

Она улыбнулась.

– Нет, надо досидеть до конца, – сказала она. – Я тебя потом подожду.

Тогда я вышел из зала, и одна из Дружных Девятиклассниц спросила у меня фамилию и показала, в какую комнату мне идти, и я пошел туда и уселся вместе с семиклассниками, фамилии которых начинались на буквы от «М» до «Я».

Они все друг друга знали.

Просто блеск.

Мы ждали за отмытыми дочиста партами. Угадайте, кому из нас было не с кем поговорить? Мы ждали, и я стал искать глазами ручку, чтобы сделать свою парту не такой чистой, но тут наконец пришел директор Питти. На лице у него сияла широченная улыбка, как будто он прямо не знал, куда деваться от счастья.

– Это займет всего несколько минут, – сказал он. И раздал нам очередные листки. – Директор Питти хочет прочесть с вами кое-какие правила, чтобы потом мы все могли спокойно приступить к учебе. Директору Питти кажется, что он помнит большинство из вас по собранию, которое проходило в мае под девизом «Поскорей бы в школу!». Но некоторые, возможно, лишь недавно приехали к нам в город и перевелись из школ, где обучение организовано иначе. – Он обвел нас взглядом. – По крайней мере, одного такого мальчика я вижу.

Угадайте кого.

– Всем нам следует знать, чего ожидать друг от друга, чтобы через неделю или месяц никто не говорил директору Питти: «Простите меня, директор Питти, я не знал!»

Он выбрал мальчишку во втором ряду.

– Скажи директору, как тебя зовут, – потребовал он.

– Ли, – ответил тот.

– Полностью.

– Ли Рострум.

– Брат Джона?

Ли Рострум радостно кивнул.

– В таком случае директор Питти уверен, что мы с тобой поладим. Будь добр, Ли, прочти нам первое правило из этого списка.

Ли Рострум разгладил на парте свой листок.

– «Уроки в нашей школе начинаются в восемь часов десять минут – к этому времени каждый ученик должен сидеть в своем классе за своей партой, готовый к первому уроку».

– Спасибо, Ли, – сказал директор Питти. – И обратите внимание, что «восемь часов десять минут» означает именно «восемь десять», а не «восемь одиннадцать», и не «восемь двенадцать», и не «восемь тринадцать». – Взгляд директора Питти стал блуждать по классу. – А тебя как зовут? – спросил он.

– Лестер Шеннон.

– Пожалуйста, Лестер, прочти следующее правило.

Так дальше и шло. На наших листках были правила о том, сколько продолжаются перемены между уроками, и о шкафчиках для сменной одежды, и о кодовых замках на них – нельзя говорить свой код никому, только директору Питти, если директор Питти про него спросит, – и о перерыве на ланч, и о том, что рубашки у мальчиков всегда должны быть заправлены, а юбки у девочек не должны быть выше колен больше чем на ладонь, и о том, что ученикам запрещено появляться в школе без носков, и о том, какой длины волосы разрешается иметь мальчикам – когда читали это правило, директор Питти посмотрел на меня, – и даже о том, сколько раз в день нам можно ходить в туалет. Думаете, я вру?

После туалетного правила взгляд директора Питти снова начал блуждать по классу и остановился на мне.

– Как тебя зовут? – спросил директор Питти.

– Дуг Свитек.

– Пожалуйста, Дуглас, прочти следующее правило.

– У Дуга Свитека есть вопрос, – сказал я. Знаю – как Лукас в те моменты, когда он был самым большим уродом на свете.

Директор Питти нахмурился. Он явно не любил вопросов.

– Что, если Дугу Свитеку понадобится сходить в туалет больше трех раз?

Директор Питти положил свой листок на стол перед собой.

– Тогда Дугу Свитеку нужно будет показаться доктору.

– Вы думаете, это поможет? – спросил я.

Все, кто был в классе, засмеялись. Все до последнего.

Не засмеялся только директор Питти.

– Читай следующее правило, – сказал он.

Я посмотрел на свой листок.

– По-моему, Дугу Свитеку нужно сходить в туалет прямо сейчас, – сказал я. – Но ему будет достаточно одного раза. По крайней мере, он так думает.

Громкий смех по всему классу.

Не засмеялся только директор Питти.

– В таком случае Дуглас может пойти в туалет.

Я встал.

– И пока он там, советую ему убедиться, что рубашка у него заправлена надлежащим образом. Лучше привыкнуть к этому с самого начала. А еще ему следует подумать, где он будет стричься, поскольку я не пускаю в свою школу мальчиков, которые выглядят как девочки.

Все засмеялись еще громче.

Вот урод!

Я вышел. Директор Питти закрыл за мной дверь.

По дороге в туалет я проходил мимо класса, где собрались школьники с фамилиями на буквы от «А» до «Л». Все они сидели тихо и немножко подвинувшись вперед, и я услышал голос мистера Ферриса. «В этом учебном году или, может быть, следующей осенью, – говорил он, – будет совершено то, чего еще никто никогда не совершал. НАСА отправит несколько человек на Луну. Задумайтесь об этом. Люди, которые когда-то сидели в таких же классах, как этот, оставят свои следы на поверхности спутника Земли. – Он помолчал. Я прислонился к стене там, где мог хорошо его слышать. – Вот почему вы сидите здесь сегодня, и вот почему вы будете приходить сюда в следующие месяцы. Вы приходите, чтобы мечтать. Приходите, чтобы строить фантастические воздушные замки. А еще вы приходите сюда ради того, чтобы научиться закладывать фундамент, который позволит этим замкам стать реальностью. Когда те, кто отправится в этот полет, были мальчишками вашего возраста, никто не знал, что когда-нибудь они ступят на другую планету. Никто. Но через несколько месяцев это случится. Так что же через двадцать лет скажут о вас? “Никто не знал, что этот парень из Средней школы имени Вашингтона Ирвинга станет…” – кем? Какой замок построите вы?»

Я не пошел в туалет. Вместо этого я стал ждать, когда моя мать выйдет из актового зала. А когда она вышла и мы покинули школу, я посмотрел вверх, на луну. Потом мы пошли домой мимо кафе-мороженого – того, что за углом через квартал от библиотеки. Съели там по порции ванильно-шоколадного, я и мама. И я за него заплатил.

Знаете, что при этом чувствуешь?

* * *

Поздно вечером наверх пришел мой брат – когда я думал про одюбоновских птиц и про то, как я покупал ванильно-шоколадное для нас с мамой и как мы с Лил Спайсер сажали маргаритки, и смотрел из окошка на впечатляющую луну.

Помните, я говорил, что стоит только твоей жизни пойти на лад, как что-нибудь обязательно все испортит? Помните?

– Эй, Дугго, – сказал он. Думаю, вы сами можете представить себе, как именно мой брат сказал «Дугго». – Эй, Дугго, чем ты сейчас вообще занимаешься?

– Ничем, – ответил я.

– А я другое слышал, – сказал он. – Я слышал, ты в библиотеку ходишь.

– Ну и что?

Он засмеялся так, как полагается смеяться людям с ярко выраженными криминальными наклонностями.

– Ты ведь даже читать не умеешь, – сказал он.

– Умею я читать!

Опять смех человека с ярко выраженными криминальными наклонностями.

– Дугго, – сказал он, – если бы в туалет надо было ходить по инструкции, нам пришлось бы стелить для тебя газеты по всему дому.

И тут произошла странная вещь. Я знаю, что должен был бы вскочить с кровати, броситься через всю комнату, приплюснуть его к стене и врезать ему как следует. «Да сам-то ты умеешь читать?» – вот что я должен был крикнуть. Будь на моем месте Джо Пепитон, он так и сделал бы.

Но я сначала подумал не об этом. Сначала мне в голову пришло только одно: Полярная Крачка, как она летит в море и скоро туда рухнет, как она изогнула шею, потому что знает, что вот-вот ударится о воду. Ее глаз.

А потом – и это еще страннее – я подумал про Лукаса и про то, где он сейчас, и смотрит ли он в окно, если там, где он сейчас, есть окно, и видит ли такую же впечатляющую луну, как здесь.

Тут мой тупой брат снял свои тупые вонючие носки и кинул их мне.

– Присмотри за ними до завтра, пока я не заберу, – сказал он.

Я бросил их на пол. Опять тот же смех.

– Все нормально, Дугго, – сказал он. – Не бесись. Я уверен, что для восьмиклассника не уметь читать – самое обычное дело.

Я отвернулся. Когда я наконец заснул, он уже давно храпел.

* * *

После доставки заказов в следующую субботу я решил проверить, есть ли у Мэрисвилльской бесплатной публичной библиотеки задняя дверь, на случай, если кто-нибудь с ярко выраженными криминальными наклонностями поджидает меня у парадной.

Оказалось, что задняя дверь у библиотеки есть – запертая, конечно. Но это было неважно. Мой брат не поджидал меня спереди – наверное, он со своей шайкой околачивался сейчас где-нибудь в другом месте.

Так что я поднялся по шести ступеням и вошел в главную дверь. Миссис Мерриам сидела за своим столом и заносила книги в каталог с таким остервенением, как будто на всем белом свете нет ничего важнее каталогов. Очки были у нее на носу, а когда она оторвалась от своих книг и увидела меня, то улыбнулась. Или, скорее, ухмыльнулась. Это была такая ухмылка, которая как будто говорит: «Я знаю кое-что, чего ты не знаешь». Так ухмыляется мой брат, когда знает, что меня ищет отец. Ухмылка человека с ярко выраженными криминальными наклонностями – вот какая.

Но мало ли что? Может, с ней только что случилось что-нибудь плохое. Может, ей стало одиноко. Может, она тоже ненавидела этот тупой Мэрисвилл. Мало ли что? Так почему бы не попробовать, пусть хотя бы один разок, быть с ней повежливей? Один разок. Что мне терять?

– Здрасте, миссис Мерриам, – сказал я. Вежливо, как полагается.

– Здравствуй, здравствуй, – сказала она. – Знаешь что? Тебе не всегда будет доставаться все, что ты хочешь. Жизнь не так устроена. Может, сегодня ты наконец это поймешь.

Видите, к чему приводит вежливость?

Я пошел наверх посмотреть, там ли мистер Пауэлл с Полярной Крачкой. У меня в руках был лист, свернутый в трубочку. Тот самый, с перьями.

– Можешь не торопиться, – крикнула мне вслед миссис Мерриам.

Мистер Пауэлл стоял около витрины и смотрел вниз. Его руки лежали ладонями на стекле, как будто он хотел вдавить его внутрь.

– Здрасте, мистер Пауэлл, – сказал я.

Он поднял глаза.

– Здравствуй, мистер Свитек, – сказал он. Потом тяжело вздохнул и взъерошил свои редкие волосы вокруг всего лица. – Ну как, придумал что-нибудь с перьями?

– По-моему, да, хотя не с первого раза.

– Так оно всегда и бывает, – сказал он. – Давай-ка посмотрим. – Он шагнул ко мне и протянул руку.

И тут я понял: что-то не так. Он должен был попросить меня развернуть мой лист на стекле, чтобы мы могли сравнить то, что сделал я, с тем, что сделал Одюбон. А он вместо этого протягивал руку.

Я отдал ему лист, а сам подошел к витрине и заглянул внутрь.

Полярной Крачки там не было.

– Мистер Свитек, – сказал мистер Пауэлл.

Я посмотрел на него.

– Это Большеклювые Тупики, – сказал он.

Я посмотрел на картинку под стеклом. Не зря эти птицы так назывались – они выглядели полными придурками. Увесистые, толстоногие. Казалось, будь они еще чуточку тупее, так даже дышать бы не смогли. У одной был такой вид, словно она только что шлепнулась в воду и изо всех сил старается не замочить себе физиономию. А вторая стояла на берегу и тупо наблюдала за первой, как будто ей было абсолютно наплевать, что первая болтается в воде, стараясь не утонуть. Может, она была слишком тупая, чтобы волноваться. А может, у нее были ярко выраженные криминальные наклонности, поэтому она и не волновалась.

– Понимаю, – сказал мистер Пауэлл. – Они немножко отличаются от Полярной Крачки.

Немножко отличаются? Немножко? Ну не знаю. Уберите гладкие белые перья крачки и прилепите взамен короткие и темные. Уберите заостренные крылья и приделайте глупые крылья овальной формы. Потом уберите длинную шею, туловище сделайте похожим на старый футбольный мяч, а на дурацкую птичью физиономию вместо острого клюва посадите дурацкую желтую чашку. Ну да, тупик отличается от крачки совсем немножко.

Мистер Пауэлл подошел к витрине и посмотрел внутрь, на тупиков.

– Все равно страницу пора было переворачивать. – Он покачал головой и тихонько покашлял. – Я думал показать тебе некоторые технические приемы, раз уж ты все равно начал в это вникать. Но сначала давай поглядим, как ты справился с перьями.

– Вы не просто так перевернули страницу, – сказал я.

Он посмотрел на меня.

– Да, – сказал он. – Не просто так.

Он развернул мой лист рядом с тупыми Большеклювыми Тупиками. И опустил руку на левое крыло моей крачки.

– Я гляжу, ты довольно быстро понял, в чем здесь закавыка.

– Нельзя рисовать каждое перо, – сказал я. – А то получается просто набор черточек вплотную друг к другу.

Его рука передвинулась к нижним рядам перьев на правом крыле.

– А тут что ты сделал? Поясни.

– Нарисовал всего несколько черточек, чтобы показать, как загибаются перья.

Мистер Пауэлл кивнул.

– Именно так и поступают художники, – сказал он. – Ты прав: нельзя рисовать каждое перышко. Но можно нарисовать узор, который образуют перья, чтобы стало понятно, какой они формы и как они лежат на теле птицы. Если ты нарисуешь этот узор, взгляд зрителя сам добавит остальное. А теперь посмотри сюда.

Он вынул из кармана ластик и стер одну из границ птичьего тела.

– Нарисуй эти перья так же, как рисовал остальные.

– Но у меня нет линии, по которой было бы видно, где они кончаются.

– Правильно, – сказал он. – Тебе надо ее вообразить.

И я взялся за дело, а подо мной бултыхались в воде Большеклювые Тупики – придурки придурками. А когда я закончил, мистер Пауэлл уже стер все линии, и перья моей крачки скользили по воздуху, как им и полагается.

Мистер Пауэлл спросил, можно ли ему оставить мой рисунок себе.

Знаете, что при этом чувствуешь?

* * *

За несколько дней до начала учебы в Средней школе имени Вашингтона Ирвинга – только не подумайте, что я ждал его с нетерпением, – в «Спайсерс дели» на главной улице Мэрисвилла кто-то залез. Это случилось вечером или ночью, после десяти. Если вам интересно, могу сообщить, что мой брат, хоть он и урод, был в это время дома.

По крайней мере, один человек, которому это было интересно, нашелся.

Мистер Спайсер.

А еще он заразил своим интересом полицейских, которые отправились искать моего брата.

Они пришли на следующий день, когда мы с матерью мыли посуду после завтрака. Они вели себя довольно вежливо – скорее всего, потому, что мой отец уже ушел куда-то вместе с Эрни Эко и они не услышали того, что он очень захотел бы им сказать и наверняка сказал бы. Вместо него говорила мать. Нет, она не слышала, что нынче ночью ограбили «Спайсерс дели». Нет, она никогда там ничего не покупает, но ее младший сын подрабатывает у мистера Спайсера. Она не знакома с мистером Спайсером и абсолютно не представляет себе, почему он считает, что ее сын может иметь к этому грабежу какое-то отношение. Да, она совершенно точно знает, где он был ночью, – дома. Нет, он не выходил отсюда после девяти. Да, она уверена. Да, целиком и полностью. Да, у нее нет никаких сомнений.

Двое полицейских выглядели так, как будто у них сомнения были.

Потом они переключились на меня. Да, я знаю «Спайсерс дели»: я там подрабатываю. Нет, я не слышал, чтобы мой брат сегодня ночью куда-то выходил. Нет, я никогда не видел его рядом со «Спайсерс дели». Да, я уверен. Никогда. Спросите у него самого.

Полицейские сказали, что с удовольствием спросят. А где он сейчас, мне известно?

Мне было неизвестно. Матери тоже.

Они переглянулись. Потом сказали, что покатаются немножко по округе и, если мать не возражает, зададут моему брату те же вопросы – если, конечно, они его увидят.

Мать сказала, что не возражает.

Когда они ушли, она прислонилась к раковине. Она дышала часто и неровно.

– Дуги, – сказала она, – ты же не думаешь…

– Он всю ночь был здесь, – сказал я.

Она посмотрела на меня.

– Честно, – сказал я.

И на случай, если вы сомневаетесь в моей честности – я ведь соврал, когда заявил, что не видел его около магазина (хотя, между прочим, это было не такое уж большое вранье, да и любой другой на моем месте наверняка соврал бы так же), – могу добавить: я знал, что прошлой ночью он не выходил, потому что я сам почти не спал. Я светил себе фонариком и опять рисовал перья крачки, стараясь, чтобы на этот раз все вышло правильно. На новом листе я легонько наметил туловище крачки, а потом стирал эти линии по ходу работы. Перья получились очень неплохо. Можно было почувствовать, как их обдувает ветер. Они двигались так, как никогда в жизни не смогли бы двигаться перья каких-нибудь дурацких Большеклювых Тупиков. Думаете, я вру?

Так что мой брат не грабил «Спайсерс дели», кто бы что ни говорил.

Правда, это мало что значило для моего отца, который пришел домой вместе с Эрни Эко после того, как кто-то сказал ему, что его сын говорил на улице с полицейскими. Было уже довольно поздно, когда хлопнула дверь, а потом я услышал, как он поднимается по лестнице, шагая сразу через две ступеньки, и зовет моего брата. Думаю, брат пожалел, что пришел сегодня вечером домой: он сел на кровати и сказал: «Я не…», – но больше уже ничего сказать не успел.

Наверное, мне надо было порадоваться тому, что с ним случилось. Как порадовался бы он, если бы это случилось со мной. Но я видел лицо брата, когда отец щелкнул выключателем и зажег свет.

Его испуганный глаз.

* * *

– Обрати внимание на то, как Одюбон расположил этих тупиков, – сказал мистер Пауэлл.

– Вы имеете в виду этих тупых тупиков, – сказал я.

– Хорошо, этих тупых тупиков. Помнишь крачку? Помнишь, как там все было устремлено вниз? Горизонт находился в самом низу картины, почти незаметный. А чем отличается эта картина?

– Вы имеете в виду кроме двух тупых толстых птиц?

– Да, мистер Свитек, кроме двух тупых толстых птиц.

Я наклонился над стеклянной витриной.

– Здесь горизонт посередине, – сказал я.

– Верно. Если ты продолжишь линии от этих скал, то и они пересекут картину поперек, в точности как горизонт. Видишь?

– То есть здесь все направлено не сверху вниз, а слева направо. Или справа налево.

– Хорошо. Ты думаешь, как художник. Теперь положи палец на хвостовые перья птицы слева. А другой – на дальнюю ногу той, что справа. Теперь я положу свой палец на макушку левой птицы, и мы получим…

– Равносторонний треугольник.

– Верно. Причем длинная сторона этого треугольника находится внизу. Так чем отличается эта картина от той, если говорить об ощущениях?

– Кроме двух…

– Да, кроме двух тупых толстых птиц.

Я пожал плечами.

– Тут мало что движется.

– Не только этим. Чем еще? Думай, как художник. Думай обо всей картине разом, а не только о птицах.

И тут я увидел. Длинный горизонт. Ровные линии. На них опирается треугольник. Все так устойчиво! Я провел по линиям пальцами.

– Совершенно верно, – сказал мистер Пауэлл. – Видишь: если бы он использовал горизонтальные линии и такой треугольник для полярной крачки, это было бы неправильно. Это мешало бы вертикальному движению. Но для этих птиц подходит великолепно. Художник снабдил их устойчивым горизонтом, который сразу бросается в глаза.

Я расстелил на стекле новый лист.

– Проведи посередине линию горизонта – легонько, – сказал он. – А потом мы добавим контуры двух тупиков и посмотрим, где они с ней пересекаются.

* * *

Думаю, рано или поздно Лил все равно нашла бы меня в библиотеке. Это был только вопрос времени. Я не слышал, как она поднялась по лестнице. Я пытался наметить на своем листе треугольник и заодно понять, как Одюбон умудрился сделать этот треугольник таким явным, не нарисовав его – мало того, даже позволив чему-то торчать из этого треугольника наружу. Например, дурацкой ноге дурацкого тупика справа, который так старался не утонуть. Это нелегкая работа, и я ушел в нее с головой. Потому, наверное, и случилось то, что случилось.

– А ты язык изо рта высовываешь, когда рисуешь, – сказала Лил.

Я поднял глаза.

– Ничего я не высовываю.

– Высовываешь. Он торчит у тебя изо рта, когда ты рисуешь. Потому и слюни текут. – Она показала на лист. – Смотри.

– Это не слюни, – сказал я.

– Может, это из-за тех фокусов, которые ты делаешь со своим кадыком.

– Слушай, тебе чего надо?

– Мистер Пауэлл сказал, что ты тут наверху рисуешь и что у тебя неплохо получается. Вот я и пришла проверить. – Она посмотрела на моего Большеклювого Тупика. – А миссис Мерриам говорит, что ты начинающий гангстер.

– Много она понимает.

– А зачем эти линии?

– Ни за чем. Начинающие гангстеры всегда такие рисуют.

Она уперла руки в бока.

– Нечего на меня злиться. Не я же это сказала.

– Мне – ты.

Она фыркнула.

– Может, она права, а я нет. Я сказала отцу, что если кто и обворовал магазин, то уж точно не ты, хотя он сомневался. Но, может, это ты. Может, ты и правда начинающий гангстер. Еще и слюнявый.

Она повернулась и пошла по лестнице обратно вниз. Ее волосы подпрыгивали на каждом шагу.

Когда ее голова поравнялась с полом, я сказал:

– Лил.

Она остановилась и посмотрела на меня.

– Извини за моего брата и за маргаритки. Он урод.

Она посмотрела на меня еще немного. Потом сказала:

– Мистер Пауэлл прав.

И ушла.

Я вернулся к рисунку. Стер контуры треугольника, которые использовал, чтобы понять, где расположить птиц.

А потом поднял глаза и посмотрел на лестницу.

Мистер Пауэлл сказал, что у меня неплохо получается.

И Лил с ним согласна.

Я попытался вспомнить, когда мне в последний раз говорили, что у меня что-то неплохо получается.

Знаете, что при этом чувствуешь?

Я снова вернулся к рисунку. Язык держал во рту. Чтобы никаких слюней.

* * *

Полицейские приходили к нам в Дыру еще два раза. В первый раз они пришли с мистером Спайсером, чтобы он опознал моего брата, и он его опознал. Брат клялся и божился, что никакого магазина не грабил. Но мистер Спайсер его не слушал – в основном потому, что смотрел на меня. И вид у него был не слишком радостный.

Когда полицейские вернулись во второй раз, отец был дома и стал так клясться и божиться, что один из них сделал шаг вперед – при этом чуть не отдавив отцу ноги – и заявил, что если он скажет еще хотя бы словечко, пусть даже одно-единственное, то мигом загремит в камеру. Я смотрел на отца и видел, как подергиваются его тяжелые руки.

Все время, пока полицейские были у нас, я просидел на диване рядом с матерью.

После этих двух раз они бросили к нам ходить, потому что ничего не смогли доказать. Под конец они предупредили брата: «Мы с тебя глаз не спустим». Видно было, что они не верят ему ни на грош – и вообще-то, когда имеешь дело с моим братом, это самая правильная тактика. Но тут было исключение.

По крайней мере, его не арестовали. Но слухи все равно поползли. Так всегда бывает в маленьких городках вроде этого тупого Мэрисвилла. Достаточно плюнуть на тротуар, чтобы весь город решил, что ты способен на убийство и все твои родственники примерно такие же, как ты. Я видел это в глазах у почтальона, в глазах у хозяина дома, который приходил, чтобы взять с нас арендную плату, в глазах у миссис Мерриам, которая явно решила, что я уже больше не начинающий, и даже в глазах у священника в церкви Святого Игнатия, который спросил у матери нашу фамилию, когда мы в первый раз пришли на мессу в этом тупом Мэрисвилле, а потом сразу посмотрел на меня так, как смотрят на людей с ярко выраженными криминальными наклонностями. Как будто перед ним был не я, а мой брат.

Я видел это в глазах мистера Спайсера – в субботу, когда пришел разносить заказы. Он со мной почти не говорил, но смотрел на меня по-другому, а еще сказал, что миссис Уиндермир теперь может покупать товары в кредит. Он, мол, как-нибудь потом заедет к ней за деньгами.

Я видел это в глазах миссис Мейсон, которая не пригласила меня к себе на кухню и не угостила шоколадным пончиком, хотя в этот раз заказала их две дюжины. И в глазах мистера Лефлера, который ни о чем меня не попросил – спасибо, сегодня ему ничего не надо. И в глазах миссис Догерти, которая отогнала детей от двери, как будто я заразный, и даже не открыла эту дверь сама. Вместо нее вышел муж. Мистер Догерти. По профессии – полицейский.

Возможно, я увидел бы то же самое и в глазах у миссис Уиндермир, но пока я раскладывал по местам ее продукты, она даже не оторвалась от машинки.

Ненавижу этот гнусный городишко.

Я видел это в глазах секретаря Средней школы имени Вашингтона Ирвинга, когда пришел туда в первый день, и в глазах директора Питти, который выглянул из своего кабинета, чтобы получше запомнить меня на случай, если ему придется участвовать в опознании, и в глазах школьной психологички, которая просмотрела мое расписание, отдала его мне, на минутку задумалась и вдруг решила проводить меня в класс, поскольку – так она сказала – я еще плохо ориентируюсь в школе, но на самом деле потому, что испугалась, как бы я не ограбил пару шкафчиков, когда буду проходить мимо.

А еще я видел это в глазах учителей: у мистера Барбера, по географии, который раздал нам новые чистые учебники, прихлебывая кофе из гигантской чашки, и заставил нас всех поклясться, что мы будем беречь их и не посадим на них ни одного пятнышка, как будто это были кепки Джо Пепитона или что-нибудь вроде того, и который ненадолго задумался, прежде чем выдать учебник мне, – наверное, боялся, что я возьму да и выброшу его в канаву, точно какой-нибудь мусор.

И у мистера Макэлроя, по истории, который объявил, что мы начнем с изучения варварских орд Древней Руси, а потом посмотрел на меня.

И у мисс Купер, по литературе, первым словами которой были: «Этой осенью мы будем читать “Джейн Эйр”, роман мисс Шарлотты Бронте, и я не настолько наивна, чтобы ожидать, что он понравится вам всем. – Тут она посмотрела на меня. – В оригинале этот роман занимает больше четырехсот страниц – пожалуйста, не надо мычать, вы не коровы, которых ведут на бойню, – но для нас имеется сокращенная версия. Даже она занимает сто шестьдесят страниц, но это не должно вас обескураживать. Пусть те, у кого есть сила воли, считают это испытанием, которое надо преодолеть. Те же, кого природа обделила…» – тут она снова посмотрела на меня и не закончила предложения.

Сто шестьдесят страниц «Джейн Эйр».

Просто блеск.

Я видел это в глазах миссис Верн, учительницы математики, которая не вызывала меня, даже когда я поднимал руку, – она не вызвала меня даже тогда, когда подняли руку только я и Лил, а ее миссис Верн уже вызывала дважды. Когда Лил снова встала, она обернулась и посмотрела на меня, а потом опять на миссис Верн и сказала: «По-моему, он знает», – а миссис Верн поджала губы и ответила: «Позвольте мне самой решать, кто будет отвечать на мои вопросы, мисс Спайсер», – и стала продолжать урок, точно никто так и не смог ответить на ее вопрос.

А икс, между прочим, был равен семнадцати.

Я видел это в глазах учителя по физкультуре, тренера Рида, который построил нас в две шеренги – он недавно вернулся из Вьетнама, и даже волосы у него еще были по-военному короткие, – и предупредил меня своим сержантским голосом, чтобы я не вздумал что-нибудь отколоть в его классе: он ничего такого не потерпит, нет, сэр, паршивец вы этакий, – после чего показал нам раздевалку, объяснил, что соваться в его кабинет ученикам строжайше запрещено, выдал нам баскетбольные мячи и велел кидать по корзине до конца урока.

Так шло до тех пор, пока не начался урок естествознания у мистера Ферриса. На нем был белый лабораторный халат, а на шее – я просто не мог поверить – висели темные очки на цепочке! Думаете, я вру? Неужто люди не понимают, какими придурками они выглядят с такими очками? Хуже, чем Большеклювые Тупики. Волосы у него были подстриженные, как будто он тоже только что вернулся из Вьетнама, а на столе перед ним стояла игрушечная лошадка. Разговаривая с нами, мистер Феррис иногда подталкивал ее, и она качалась. Он объяснил нам, что ее зовут Кларисса.

Не знаю почему, так что меня можете не спрашивать.

Мистер Феррис сказал нам, что мы разобьемся на пары и будем проводить эксперименты – создавать вакуум и готовить аспириновые таблетки, а еще исследовать соотношение массы и веса, и что нам придется пользоваться метрической системой, но не надо из-за этого переживать, потому что это для нашего же блага, и что первое, с чем нам необходимо познакомиться, – это периодическая система, которая начинается с буквы Н, обозначающей… может, кто-нибудь знает?

– Водород, – ответила Лил, у которой, как выяснилось, практически то же расписание, что и у меня. Кроме физкультуры, конечно.

Я уже говорил вам, что у нее зеленые глаза?

– Правильно! – сказал мистер Феррис, подтолкнул Клариссу, и она радостно закачалась.

Просто блеск.

Естествознание было в этот день последним уроком, и когда прозвенел звонок, все собрали свои вещи и отправились к шкафчикам. Я тоже взял учебники, стараясь не поцарапать нечаянно свою новенькую «Географическую историю мира», и уже хотел уйти вместе с остальными, но тут мистер Феррис попросил меня на минутку задержаться. Думаете, во всем классе нашелся хоть один человек, который не уставился бы на меня круглыми глазами? Даже Лил, и та не удержалась. Наверное, они решили, что мистер Феррис хочет предупредить меня, чтобы я не вздумал отколоть чего-нибудь в его классе, нет, сэр, паршивец вы этакий.

Я подумал, что если снова это услышу, то начну падать в море вниз головой.

– Дуг Свитек, – сказал мистер Феррис, – тебе известен основной принцип физики?

Ловушка?

– Нет, – ответил я. А что мне было делать?

Он качнул Клариссу.

– Основной принцип физики таков: два тела не могут находиться в одном и том же месте одновременно. Это тебе понятно?

– Вроде да, – сказал я.

– А понятно ли тебе, что означает этот принцип?

Я покачал головой.

– Он означает, Дуг Свитек, что здесь, в этом классе, ты – не твой брат.

Мистер Феррис снова качнул Клариссу, и я почувствовал, что горизонт выравнивается.

* * *

В следующую субботу, после того как я всю неделю был моим братом на каждом уроке, кроме естествознания, я вернулся из магазина в библиотеку и увидел Лил около Большеклювых Тупиков.

– Красавцами их не назовешь, правда? – спросила она.

– Правда.

Она посмотрела на витрину.

– Я не хотела подставлять тебя на математике. Все знают, какая вредина эта миссис Верн. Но я не думала, что другие учителя будут…

– Они уроды. А мне плевать.

Она протянула руку.

– Ты прав. Мне тоже плевать. Давай в честь этого пожмем руки.

Знаете – может, тупик в воде и не бултыхается как придурок из-за того, что старается не утонуть. Может, он плавает и просто немного растерялся, потому что рядом с ним стоит другой тупик, и может быть, это тупик-девочка – ведь какими бы придурками они ни казались нам, друг для дружки они, наверное, очень даже ничего. И тупик в воде глядит на тупика-девочку, которая стоит рядом с ним, и не знает, что делать, поскольку у него в голове вдруг появляется мысль: «Я должен сказать ей, что у нее самые прекрасные зеленые глаза на свете», но он не знает, как это сказать, вот и бултыхается в воде как придурок, потому что он придурок и есть.

– Я жду, когда ты пожмешь мне руку, – сказала Лил.

И я пожал.

После того как она ушла, я опять взялся за свой рисунок. И хотя у Одюбона Большеклювые Тупики смотрят куда-то за край картины, я решил, что у меня будет немножко по-другому, так что, когда мистер Пауэлл поднялся наверх проверить, как у меня дела, он посмотрел на них, потом на меня, а потом снова на них.

– Похоже, они нравятся друг другу, – сказал он.

– Может быть, – ответил я.

* * *

Еще через неделю, когда мы начали рисовать тупиков во второй раз – вы не поверите, как трудно нарисовать тупика так, чтобы он не выглядел придурком, – я рассказал мистеру Пауэллу про мисс Купер, Шарлотту Бронте и «Джейн Эйр». Мистер Пауэлл хотел, чтобы я поработал над клювами и ногами, потому что они находятся в узловых точках композиции – так он сказал (художники понимают, что это значит). Но мне было трудно нарисовать их правильно – в основном потому, что они очень уж тупо выглядят.

– «Джейн Эйр», – сказал он. И повторил: – «Джейн Эйр».

– Четыреста страниц в оригинале, – сказал я.

Он кивнул.

– Мы будем читать сокращенную версию, но даже она длиной в сто шестьдесят.

Еще один кивок.

– Я не буду, – сказал я.

– Но если это задание, мистер Свитек…

– Не буду и все.

Я снова взялся за ноги и эти тупые клювы, стараясь, чтобы они вышли правильно.

– Я мог бы помочь, – сказал мистер Пауэлл через минуту-другую.

– Нога, которая под водой, никак не получается.

– Не с ногой, а с «Джейн Эйр», – сказал он.

Я посмотрел на него.

– Не надо помогать мне с «Джейн Эйр», потому что я не собираюсь ее читать.

Больше мы про «Джейн Эйр» не говорили. Я вернулся обратно к тупикам.

И мне кажется, что вы догадываетесь, почему я не хочу читать «Джейн Эйр», но, вообще-то, это совсем не ваше дело. Согласны?

* * *

Когда я пришел из библиотеки домой, у нас на кухне стоял дым столбом. Вот все, что я увидел, в цифрах:

Три только что испеченных белых каравая.

Один сладкий пирог с шоколадной глазурью, стекающей по бокам, – любимое лакомство моего старшего брата Лукаса.

Примерно двести морковок, нарезанных кружками.

Примерно триста стручков зеленой фасоли.

Примерно четыреста стручков желтой фасоли.

Три десятка вылущенных початков кукурузы.

Тридцать пять огромных котлет для гамбургера, уже готовых и завернутых в фольгу.

Одна миска итальянского салата с макаронами.

Две миски немецкого салата с картошкой.

Одна миска желтого винограда.

Две тарелки помидоров, нарезанных ломтиками.

Одна тарелка лука, нарезанного ломтиками.

– Мам, – позвал я.

Все блюда громоздились чуть ли не друг на дружке. На плите жарился бекон. Мать резала консервированные персики и груши, чтобы залить их раствором желе и поставить в холодильник.

– А, Дуги! – сказала она. – Хорошо, что ты уже дома. Посмотри-ка.

Она подняла со стола конверт.

В его левом углу стояла эмблема армии США.

– Наверное, от Лукаса, – сказал я.

– Но адрес написан не его почерком, – сказала мать.

И она была права. Она опять стала резать персики и груши, все мельче и мельче. Жидкое желе остывало на плите.

– Открой письмо-то, – сказал я.

– Лучше ты, – ответила она.

Я открыл конверт и вынул письмо. Оно оказалось написанным от руки, так что прочесть было трудно. Я протянул его матери.

Она посмотрела на меня, отвернулась, чтобы вымыть руки, выглянула в окно, снова повернулась ко мне, посмотрела на письмо и наконец взяла его.

Ее испуганный глаз.

Потом она прочла вслух самые важные места.

Что это письмо пишет за Лукаса его товарищ. Что Лукас был тяжело ранен, но сейчас все более или менее нормально. Что он будет дома через пару месяцев, а может быть, через три или чуть позже, в зависимости от того, как все сложится. Вы же знаете – армия есть армия. А еще он надеется, что вы не расстроитесь, когда увидите, что он стал немного другим. Из Вьетнама все возвращаются немного другими.

Что Лукасу не терпится нас увидеть.

Она прижала письмо к груди. Посмотрела на меня. Закрыла глаза.

– Чего ты?

– Он говорит, что ему не терпится нас увидеть, – сказала она не обычным голосом, а каким-то совсем тонким.

И закрыла лицо руками.

– Мам!

– А еще, что он нас любит.

Она открыла глаза, снова посмотрела на письмо, сложила его и сунула обратно в конверт.

А конверт положила на подоконник, рядом с раковиной.

Ну скажите мне, пожалуйста, скажите – разве можно вот так улыбаться и плакать, плакать прямо над нарезанными грушами и персиками?

 

Глава 4 / Гравюра CCXLI

Морская Чайка

* * *

– Зритель должен понимать, что эта левая нога находится в воде. В воде, мистер Свитек. А не перед ней. Ты должен создать впечатление глубины.

– Я вижу, что эта дурацкая нога находится в воде, – сказал я.

– И как Одюбон помогает тебе это увидеть?

– Он меняет цвет ноги.

– А еще?

– Контуры не такие четкие.

– Именно. Вся нога как бы немножко расплывается. И края, и поверхность – все видно не так четко. А между этими пальцами даже перепонка не видна.

– И как же я…

– Бери карандаш, и мы нарисуем эти линии потоньше и чуть-чуть покривее, потому что свет искривляется, когда проходит сквозь воду. Ну-ка, следи за моей рукой.

* * *

Поверьте мне, все это очень непросто. Думаете, я вру? Я провозился с Большеклювыми Тупиками весь сентябрь, причем дольше всего мучился с этой дурацкой расплывчатой ногой, потому что художники рисуют не двухмерные картины – это на случай, если вы не знаете. Художники рисуют трехмерные картины на двухмерной поверхности, как объяснил мне мистер Пауэлл и как я сам объяснил Лил Спайсер.

– И как же они это делают? – спросила она.

– Чтобы это понять, надо быть художником, – ответил я.

И если вы думаете, что она сказала: «Так почему же тогда ты понимаешь?» или еще как-нибудь постаралась меня поддеть, то вы ошибаетесь. Она не сказала ничего похожего.

Угадайте почему?

* * *

Мои дела в Средней школе имени Вашингтона Ирвинга шли в основном нормально. В основном. С моей «Географической историей мира» пока ничего не случилось – и очень хорошо, потому что мистер Барбер проверял ее каждый раз, когда проходил со своей гигантской кружкой кофе мимо моей парты. Думаю, он только радовался тому, что я не вписываю свои ответы рядом с контрольными вопросами в конце каждой главы, потому что это значило, что я не пачкаю его новый учебник. Мистер Макэлрой показывал нам диафильмы о варварских ордах Древней Руси, и когда пора было перекручивать пленку на следующий кадр, проектор подавал ему сигнал противным писком. Вы не поверите, сколько на свете диафильмов про варварские орды Древней Руси. Миссис Купер еще не заставляла нас читать свою дурацкую «Джейн Эйр», так что впереди по-прежнему маячили все сто шестьдесят страниц – правда, это было неважно, потому что я все равно не собирался ее читать. Миссис Верн так ни разу и не вызвала меня, когда я поднимал руку, зато вызвала, когда я не поднял руку, чтобы подловить меня и показать всем, какой я придурок. Но я еще раньше догадался, чего она хочет, поэтому, когда она спросила меня, что такое квадратное уравнение, а сама думала, что никто в классе, кроме нее, этого не знает, я взял и ответил правильно. Я не пытался ничего отколоть на уроках тренера Рида – нет, сэр, паршивец вы этакий, – только через две недели тупых упражнений по ведению мяча и бросков по корзине, когда нам наконец разрешили поиграть в баскетбол, я незаметно перебежал из Команды Полуголых в Команду Одетых. А на уроке мистера Ферриса мы с Лил провели первую лабораторную работу по приготовлению перенасыщенного раствора – это означало, что я возился с разными вонючими веществами, а Лил наблюдала и записывала результаты.

И между прочим – только не подумайте, что я хвастаюсь, – знаете, какой у нас Лил получился отчет? Скажу одно: когда мистер Феррис его увидел, он сразу пустил Клариссу качаться.

Но тупая левая нога Большеклювого Тупика никак не выходила у меня правильно. Она все время выглядела так, как будто была перед водой, а не внутри.

Я корпел над ней все выходные, когда поблизости не было моего брата (а он часто где-то пропадал) и когда поблизости не было отца (а он всегда где-то пропадал). Я даже показал ее матери, но в таких делах на матерей рассчитывать нельзя, потому что правды от них не дождешься. Они только и будут твердить, что все у тебя прекрасно, и что ты настоящий художник, и что они не могут понять, откуда у тебя такой талант, поскольку больше в твоей семье никто не рисует.

Но эта дурацкая нога все равно не получалась.

В воскресенье вечером мы с матерью съели четыре размороженных гамбургера и большую миску итальянского салата с макаронами, а потом я решил, что мне необходимо вдохновение – без него ведь не удавалось обойтись еще ни одному художнику. Я спустился в подвал, взял там куртку Джо Пепитона и надел ее. Потом вернулся к себе наверх, раскатал лист и попытался утопить эту ногу в воде, потому что художник, как вы, наверное, помните, должен уметь создать впечатление глубины.

И у меня стало потихоньку получаться. Честное слово.

Но вдруг домой притащился брат. Он сразу поднялся по лестнице и вошел в нашу комнату. Первыми его словами были: «Чего это ты сидишь в куртке, когда…», – но тут он увидел моих Большеклювых Тупиков и загоготал, потому что уж он-то никогда в жизни не поймет, что такое порядочный рисунок, даже если взять его за шиворот и ткнуть туда носом, и схватил мой лист, потому что он последний урод, и снова загоготал и сказал: «Ты что, даже ногу не можешь нормально нарисовать? У нее такой вид, как будто она под водой», – а потом порвал лист и сказал: «Боюсь, тебе придется начать все сначала», – и разбросал клочки по моей кровати, потому что так обычно поступают люди с ярко выраженными криминальными наклонностями.

Потом он ушел, все еще посмеиваясь и даже не заметив, что на мне куртка Джо Пепитона, – вот придурок, – хотя я, конечно, был этому только рад, потому что сегодня все висело на волоске. Тогда я опять спустился в подвал и спрятал ее туда же, под лестницу.

И знаете что?

Я улыбался. Никак не мог удержаться и улыбался до самых ушей.

Если вы внимательно меня слушали, то сами поймете почему.

* * *

А в первую неделю октября, после того как мистеру Макэлрою надоели варварские орды Древней Руси (а может, у него просто кончились про них диафильмы, так что мы отправились через Великую стену в Китай), после того как миссис Верн наконец вызвала меня, когда я поднял руку, и я ответил правильно (это не для хвастовства), что отрицательный в этом примере икс, а не игрек, после того как я снова незаметно перебежал к Одетым и тренер Рид никак не мог понять, почему его система деления на команды не работает и какой паршивец пытается что-то отколоть на его уроках, – после всего этого наступила суббота, я разнес заказы и отправился в Мэрисвилльскую бесплатную публичную библиотеку рассказать мистеру Пауэллу, что я наконец понял, как создать впечатление глубины. Когда я вошел, миссис Мерриам посмотрела на меня сквозь свои дурацкие очки на цепочке.

– Он на совещании, – сказала она.

– А когда он придет? – спросил я.

– Он на совещании. Больше мне ничего не известно. Я что, следить за ним должна? Видимо, мне придется составлять все каталоги самостоятельно, так я понимаю.

Я пошел наверх к Большеклювым Тупикам. Может, пора было дать им какие-нибудь имена, потому что у меня было такое чувство, как будто мы с ними знакомы уже очень-очень давно.

Но они исчезли. Точно так же, как и Полярная Крачка.

На этот раз книга была открыта на птице, которая умирала. Она умирала по-настоящему. Думаете, я вру? Большую часть картины занимало ее крыло, торчащее прямо вверх. Все перья у нее были расправлены, и вы сразу видели, как тщательно Одюбон их нарисовал – три ряда длинных и темных перьев с белыми кончиками. Легко было представить себе, как по ним мог бы скользить ветер. Они были такие красивые, что вы первым делом смотрели на них.

А потом замечали второе крыло – сломанное.

А потом вы смотрели на живот птицы, покрытый темными перьями, из которого сочилась густая красная кровь.

А потом замечали, где лежит эта птица – в луже крови.

А потом вы смотрели на птичью голову. И после этого не смотрели уже больше ни на что.

Чтобы спасти эту птицу, я отдал бы куртку Джо Пепитона.

Клюв у нее был раскрыт, и из него высовывался длинный острый язычок. Она кричала, потому что из нее лилась кровь. Голову она запрокинула назад, как будто хотела в последний раз посмотреть на небо, куда ей больше никогда не взлететь. А ее круглый глаз говорил вам, что она знает: все пропало, и спасения уже нет.

Это была страшная картина, и я не мог от нее оторваться.

Я все еще смотрел на нее, когда услышал, как пыхтит на лестнице мистер Пауэлл. Значит, совещание кончилось. Он подошел к птице и снял очки, чтобы протереть глаза. (Между прочим, он перестал носить свои очки на цепочке, потому что я наконец сказал ему, как глупо это выглядит.)

– Мистер Пауэлл, – сказал я, – она умирает… – как будто это надо было объяснять.

Он кивнул и надел очки обратно.

– Так Одюбон добывал свои образцы, – сказал он. – Тут он почему-то решил нарисовать чайку в том виде, в каком она была, когда он ее подстрелил. – Он оперся руками на витрину.

– А что случилось с тупиками? – спросил я.

– Я хотел бы, чтобы теперь ты поработал над этой чайкой, – сказал он. – Видишь, как Одюбон использовал здесь сочетание своих прежних приемов? Из-за расправленного крыла птица кажется неподвижной, как Большеклювые Тупики. Но нижняя часть ее туловища находится в движении, как Полярная Крачка.

– Не совсем в таком, – сказал я.

– Да. Не совсем.

– Так что случилось с крачкой? И с тупиками?

– А ты заметил, что он оставил пространство позади крыла чайки белым и пустым? Он не хочет, чтобы внимание зрителя отвлекалось от этого расправленного крыла.

– Он даже не хочет создавать впечатление глубины.

– Не хочет, – сказал мистер Пауэлл.

– И мы увидели бы это, если бы сравнили тупиков с этой чайкой.

Мистер Пауэлл кивнул.

– Так давайте сравним?

Мистер Пауэлл опять снял очки и протер глаза.

– Мы не можем этого сделать, – сказал он.

– Почему?

– Потому что Большеклювых Тупиков больше нет.

– То есть эта страница…

– Продана.

– Продана?

– Тупиков больше нет, мистер Свитек. И Полярная Крачка отправилась за океан к анонимному коллекционеру – так мне сказали. И Краснозобая Гагара тоже продана, поскольку одна богатая леди решила, что она будет очень мило выглядеть над камином у нее в гостиной. И Бурый Пеликан. И если бы ты был вместе со мной на совещании, ты увидел бы, как секретарша мистера Балларда вручает представителям городского совета Мэрисвилла чек на две тысячи четыреста долларов. Она еще приедет сегодня, чтобы забрать Желтоногого Улита.

– Но нельзя же продавать целую книгу страница за страницей!

– В том-то и беда. Если речь идет об Одюбоне, то можно. У большинства покупателей нет денег на целую книгу, вот они и покупают по листку за раз – если находят продавца, у которого хватает духу вырезать эти листки из большой книги.

Я снова посмотрел на умирающую чайку. На ее изуродованное крыло. В изуродованной книге.

– Так это миссис Мерриам согласи…

– Она тут ни при чем, и она тоже расстроена, хоть и не подает виду. Так уж сложилось, что три попечителя библиотеки входят еще и в городской совет. Иногда городу бывают нужны деньги. Причем иногда даже на хорошие дела. Они с радостью продали бы все собрание, но три остальных тома принадлежат Мэрисвилльскому историческому обществу, и там их хранят в оригинальном виде, как полагается. – Мистер Пауэлл постучал по стеклу. – Это том третий. И поскольку публичная библиотека Мэрисвилла не так щепетильна, как его историческое общество, это единственный том, в котором не хватает страниц.

– Только придурки могут продавать книги по страницам, – сказал я.

– Полных одюбоновских альбомов очень мало во всем мире, – тихо сказал мистер Пауэлл.

– И этот тоже не полный.

Мистер Пауэлл кивнул.

– Теперь да. Ладно, давай-ка найдем бумагу и возьмемся за это крыло.

Я снова поглядел в глаз умирающей чайки, которая знала, что все пропало и спасения уже нет, потому что так оно всегда и бывает.

* * *

В понедельник тренер Рид поймал меня, когда я перебегал в Команду Одетых, и наконец-то сообразил, кто и что откалывает на его уроках. Своим сержантским голосом он велел мне вернуться в Команду Полуголых и объяснил, что больше не даст мне нарушать установленный порядок – нет, сэр, паршивец вы этакий.

Я сказал ему, что хочу играть за Команду Одетых и он может отправить в Команду Полуголых кого-нибудь другого, если тот захочет там играть.

Он сказал, что отправит в Команду Полуголых того паршивца, которого он хочет отправить в Команду Полуголых, и этот паршивец – я.

Вы, наверное, и сами понимаете, что к этому моменту в зале стало очень тихо. Никто даже мячом об пол не стукнул.

Я сказал, какая разница, кто где играет, если команды одинаковые по количеству человек, и обратил его внимание на то, что со мной в Команде Одетых мы разделились поровну, поэтому нет большого смысла отправлять меня в Команду Полуголых.

Тренер Рид сказал, что учитель здесь он.

Я сказал, что учителя, как мне кажется, должны уметь считать.

Он сказал, что отлично может сосчитать, сколько дней мне придется оставаться в школе после уроков: раз, два, три, – и пожелал узнать, не хочу ли я послушать, как он умеет считать дальше.

Я сказал, что хочу.

Он сказал: четыре, пять.

Я ему похлопал.

Он сказал: шесть, семь, – и не успел я похлопать еще раз, как он схватил меня за руку, выволок из зала и потащил по коридору в кабинет директора Питти. Директор Питти, который только и ждал такого шанса и решил как следует меня помурыжить, велел мне сесть на стул около его секретарши, где я и просидел в своей придурочной спортивной форме битых полчаса. После этого он наконец открыл дверь и велел мне зайти и сесть, а потом сказал, что директор Питти давно ожидал чего-то в этом духе и удивлен, что это не случилось раньше, а теперь директор Питти намерен взяться за меня всерьез, чтобы вправить мне мозги по-настоящему и надолго, и нечего прятать глаза, черт возьми, я должен смотреть на него прямо, как мужчина.

Он и правда взялся за меня всерьез.

– Смотри директору Питти в глаза! – сказал он.

Я посмотрел. На пару секунд.

– Ты сюда не на пеликана смотреть пришел! – сказал он. – Ты пришел сюда смотреть на директора Питти!

Думаете, я вру? Если бы вы оказались на моем месте, вы тоже не стали бы смотреть ему в глаза. Вы посмотрели бы мимо него, как я. Вы посмотрели бы на стену за его спиной. И увидели бы то же, что увидел я, – Бурого Пеликана, удивительного Бурого Пеликана, прекрасного и благородного.

На странице, вырезанной из одюбоновского альбома.

Я оставался в школе после уроков семь дней подряд и еще один – за то, что не смотрел в глаза директору Питти. Но я ничего не мог с собой поделать.

А вы смогли бы?

* * *

Это был не самый лучший мой день в Средней школе имени Вашингтона Ирвинга. Вторник оказался чуть-чуть получше – несмотря на то что с утра, на литературе, мы наконец начали читать «Джейн Эйр» мисс Шарлотты Бронте, которую нам предстояло читать еще долго-долго, если учесть, что она занимает сто шестьдесят страниц даже в сокращенном виде, как вы, может быть, помните.

Весь остаток недели мисс Купер читала нам вслух. Знаю – вы, наверное, думаете, что мы умирали от скуки. Но вот странно: это оказалось не так уж плохо. В пятницу мы дошли до того места, где Джейн живет в приюте и урод, который там главный, – мне он сразу напомнил директора Средней школы имени Вашингтона Ирвинга – заставляет Джейн встать на стул, потому что хочет, чтобы все вокруг считали ее обманщицей, как будто она перебежала из одной команды в другую на физкультуре или отколола еще что-нибудь такое же ужасное и безобразное. И вот она стоит, и все должны от нее отодвинуться, потому что так велел директор, и вам кажется, что она скоро не выдержит и сдастся. Но знаете что?

Она не сдалась.

Она сразу напомнила мне Лил – хотя Лил я этого не сказал, и вы ей не говорите, что я это говорил.

Так что история оказалась неплохая. Плохо было другое: мисс Купер решила, что начиная со следующей недели мы будем читать ее вслух по очереди. Она будет читать первые пять минут урока, чтобы мы раскачались – так она сказала, – а потом будет вызывать по алфавиту очередную жертву, чтобы эта жертва читала вслед за ней еще семь минут.

Просто блеск.

Ну вот, и в понедельник она начала с Отиса Боттома, который читал так, как будто сам все это и написал. Когда он закончил – а он читал про то, как Джейн слезла со стула и очень старалась выбросить из головы желание поквитаться с мистером Брокльхерстом, тем самым уродом, – я чуть было не встал и не захлопал, так здорово у него получилось.

Только на самом-то деле меня чуть не стошнило, потому что у него так здорово получилось.

Здорово, правда?

Когда урок почти закончился и мисс Купер сказала: «А завтра у нас будет пятеро новых чтецов», – как будто обещала всем подарки или что-нибудь вроде того, я решил, что лучше бы мне с ней поговорить – потому что, как вы помните, я не собирался читать «Джейн Эйр». Так что я подождал, пока все уйдут, хотя и понимал, что могу опоздать на урок к миссис Верн и тогда директор Питти с огромным удовольствием промурыжит меня перед своим кабинетом еще полчаса.

– Мисс Купер, – сказал я.

Она собирала в папку свои листочки, но тут посмотрела на меня.

– Я не очень хочу читать «Джейн Эйр» вслух.

– Каждый будет читать по очереди, Дуглас, даже если он считает, что эта книга ему не нравится.

Я огляделся – хотел убедиться, что в комнате никого нет и никто не услышит того, что я собираюсь сказать.

– Да нет, мне вроде нравится.

– Так в чем же дело?

Ну что я мог ответить? Я просто смотрел на нее, как придурок.

– Дуглас, я знаю, что Отис Боттом – прекрасный чтец. У него талант. У тебя могут быть другие таланты. Но это не значит, что ты не должен читать вслух.

– Я понимаю, – сказал я.

– Может, тебя смущает, что придется читать перед всеми остальными?

– Нет.

– Отлично. Тогда я буду ждать, что ты проявишь смелость, когда наступит твоя очередь.

Видите, как устроена жизнь? Иногда она даже не думает идти на лад и все равно умудряется испортиться еще больше.

Я пошел на урок миссис Верн, глядя в развернутую «Джейн Эйр». Жалко, что Шарлотту Бронте вовремя не пристрелили. Ну кто еще пользуется такими словами? Я и половины их не знал.

Точнее, почти всех.

Ладно, я придурок. Ну и что?

Вы лучше скажите, что мне было делать?

Я подумал о Джейн Эйр – как она стояла на стуле и все на нее смотрели.

И об умирающей чайке.

Ненавижу этот тупой городишко.

* * *

После уроков я должен был остаться с мистером Феррисом, потому что учителя восьмых классов следили за теми, кто проштрафился, по очереди – наверное, это здорово поднимало им настроение. Так что я пришел к нему в класс и стал ждать, пока ко мне присоединятся еще какие-нибудь школьники с ярко выраженными криминальными наклонностями, которые тоже получили в наказание полтора часа принудительной учебы. Как назло, был один из тех идеальных дней, когда небо голубое и безоблачное, деревья только начинают золотиться, дует прохладный ветерок, как во время Мировой серии, и ты без труда можешь представить себе, как перекидываешься мячом с Джо Пепитоном, или Хорасом Кларком, или еще с кем-нибудь вроде них, но вместо этого тебе приходится торчать в школе, и вдобавок выясняется, что ты единственный обладатель ярко выраженных криминальных наклонностей, так что, пока мистер Феррис готовит следующую лабораторку, ты сидишь перед ним один-одинешенек.

Я перелистал «Джейн Эйр». Безнадежно.

Где-то очень далеко залаяла собака. Похоже, ей было весело.

Я еще раз перелистал «Джейн Эйр». Куда там!

Мистер Феррис оторвал глаза от своих препаратов.

– Так за что ты наказан, Дуг Свитек?

– За пререкания с тренером Ридом.

Он поразмыслил с минуту, держа руку на Клариссе.

– Вообще-то, – сказал он наконец, – пререкаться со школьным учителем не только бессмысленно, но и неблагоразумно. Особенно если этот учитель служил сержантом в армии Соединенных Штатов.

– Даже если учитель неправ?

– Подумай, кто сидит в этой довольно унылой, пропахшей уксусом комнате в чудесный октябрьский денек – ты или тренер Рид?

– Понимаю, – сказал я.

– Итак, поскольку это все же ты, а не тренер Рид, мы можем провести время с некоторой пользой – если, конечно, тебя больше не привлекает «Джейн Эйр».

– Вы когда-нибудь видели пеликана в кабинете директора? – спросил я.

– Ты пытаешься проиллюстрировать понятие хаотичности, Дуг Свитек?

– Нет, правда. Видели?

– Да, видел.

– А вы не думаете, что эту картину надо бы вернуть в ту книгу, откуда ее взяли?

Мистер Феррис задумчиво качнул Клариссу.

– Насколько мне известно, она была подарена ему городским советом при его вступлении в должность.

– То есть вы согласны, что ее надо вернуть.

Мистер Феррис улыбнулся.

– В целом я придерживаюсь мнения, что все вещи должны занимать те места, которые для них предназначены, – а это заставляет нас вспомнить о периодической системе элементов. Нет-нет, о пеликане больше ни слова. – Он подошел к блестящему плакату, который висел на стене рядом с классной доской. – Элементы в этой таблице расположены согласно своим физическим свойствам и чему еще?

– Атомному номеру.

– Правильно. Таблица дает нам название элемента – вот оно, водород, – его атомный номер – вот он, один, – и символ – вот он, «аш». Я знаю, что тебе уже известен символ водорода, так что давай посмотрим, сумеешь ли ты выучить еще шесть. Посмотри на символы инертных газов: гелия, неона, аргона, криптона, ксенона и радона.

Я посмотрел на таблицу. С таким же успехом он мог бы говорить на древнеегипетском.

– Итак, начнем, – сказал он и отошел к другой стороне доски. – Посмотри на меня и назови символ первого инертного газа – гелия.

Я покачал головой.

Он посмотрел на меня.

– Взгляни еще раз на таблицу, найди неон и скажи, какой у него символ.

Я взглянул на таблицу еще раз. И снова покачал головой.

Мистер Феррис посмотрел на меня долгим взглядом, а потом вернулся к таблице сам и положил палец на нужный квадратик.

– «Не», – сказал я.

– Хорошо. Теперь попробуй ксенон, – сказал он. – Его атомный номер – пятьдесят четыре.

– «Ксе», – сказал я.

– Хорошо. Теперь посмотри сюда, на переходные элементы. – Он показал на квадратик с номером 29. – Это медь. Ее символ…

– «Ку».

– Хорошо. – Он передвинул палец на один квадратик вниз. – А этот символ…

– «Аг», – сказал я.

– Хорошо. – Он снова передвинул палец. – А этот?

– «Ау», – сказал я.

– Хорошо. А теперь, Дуг: какой из символов, «Аг» или «Ау», обозначает серебро?

Я даже не попытался угадать.

– «Аг», – сказал он.

Вот так мистер Феррис понял то, чего не понял раньше ни один другой учитель.

Просто блеск.

* * *

Я думаю, мистер Феррис рассказал об этом мисс Купер, потому что в среду на литературе мы все открыли «Джейн Эйр» и мисс Купер отчитала свои пять минут, а потом вызвала Гленна Томаса – он, наверное, удивился, но ничего не сказал и просто начал читать.

И мисс Купер – тут вы можете подумать, что я вру, но это не так, – мисс Купер в первый раз посмотрела на меня только в конце урока, за минуту до звонка, когда Джейн Эйр уже собиралась покинуть Ловудский приют.

– Дуглас, – сказала она.

Я посмотрел на нее. Я ждал чего-то вроде этого и теперь подумал, что дождался.

– Как ты считаешь, Дуглас, Джейн Эйр должна была чувствовать себя виноватой в том, что не смогла спасти от смерти Хелен Бернс?

– Она была в этом не виновата.

– Правильно, – сказала мисс Купер. – Совсем не виновата. – Она посмотрела на весь класс. – На свете бывают вещи, которых мы не можем исправить, и когда они происходят, это не наша вина, хотя мы и вынуждены как-то с ними мириться. Но иногда на свете происходят другие вещи, которые мы можем исправить. Для этого и нужны хорошие учителя вроде меня.

Все в классе дружно застонали. Кроме меня. Мисс Купер и я – мы посмотрели друг другу прямо в глаза. «Может быть, – подумал я, – может быть, еще не все пропало и спасение еще есть».

* * *

В тот день я должен был в последний раз остаться после уроков, опять с мистером Феррисом, но когда я пришел к нему в класс, он велел мне идти к мисс Купер.

– Почему? – спросил я.

– Потому что я вредный пожилой чудак, который может всыпать тебе, если ты не послушаешься, – сказал он.

– Тогда мне лучше пойти в кабинет мисс Купер, – сказал я.

– Вот и я так думаю, – сказал он и качнул Клариссу.

Мисс Купер уже поджидала меня в своем классе.

– Ты-то мне и нужен, – сказала она. И подняла вверх пачку свеженапечатанных листков. Они еще пахли спиртовой краской. – Я готовлю для нашего округа Программу борьбы с неграмотностью, и мне надо на ком-нибудь попрактиковаться. Как ты на это смотришь?

– А что я должен делать?

– Ты будешь играть роль человека, который учится читать.

Это меня слегка насторожило. А вас не насторожило бы?

– Человека, который учится читать? – переспросил я.

Она кивнула.

– Мисс Купер, если это потому, что вы думаете…

– Расскажи мне, что вы проходили с мистером Феррисом.

Я положил учебники на стол. Подошел к доске. И написал:

Ag

* * *

– Это символ серебра, – сказал я.

Она подошла к доске и взяла у меня мел. И написала:

Серебро

– Ну вот, – сказала она. – С этого и начнем.

* * *

Я готов спорить, что Кларисса качалась.

Готов спорить, что она качалась каждый день до самого конца недели и каждый день на следующей неделе, когда я оставался после уроков с мисс Купер, и не потому, что меня наказали, – просто чтобы вы помнили, – а потому, что нам вместе надо было работать над ее Программой борьбы с неграмотностью: она практиковалась, а я играл роль придурка, который даже читать не умеет. Она показала мне все буквы и объяснила, как они читаются сами по себе и как, если стоят рядом друг с дружкой. А потом мы открыли «Джейн Эйр» и стали выбирать оттуда слова, которые выглядели совсем безнадежно, но мы с ними разобрались, потому что уже знали все про буквы и про то, как они читаются.

Никто никогда мне этого не объяснял! Как так вышло, что никто никогда мне этого не объяснял?

Как?

И, между прочим – на случай, если вам интересно, – Ag обозначает серебро, в котором три гласных и четыре согласных, две из которых звучат мягко, а две – твердо из-за того, что они стоят перед разными гласными, а Hg обозначает ртуть, в которой только одна гласная буква – меньше не бывает, потому что хотя бы одна гласная должна быть в каждом имени существительном (а это вы знали?), – и три согласных, причем одна из них, «т», повторяется, но читается по-разному: в первый раз из нее получается твердый звук, а во второй – мягкий, потому что после второй буквы «т» стоит мягкий знак.

Почему никто никогда не объяснял мне этого раньше?

* * *

По субботам я, как обычно, доставлял заказы и заодно тренировался: находил в «Джейн Эйр» новые слова и произносил вслух те, которые надо было произнести вслух, а таких там хватало. Думаете, я вру? «Мы говорим все это ради вашей же пользы, – присовокупила Бесси». Вы когда-нибудь слышали что-нибудь похожее? Знаете, сколько времени уходит на то, чтобы выговорить слово вроде «присовокупила»? И даже после того, как вы его выговорите, это не поможет вам догадаться, что означает это тупое слово – разве что просто «сказала», но почему бы тогда этой тупой Шарлотте Бронте так и не написать?

Когда я привез продукты миссис Мейсон, она заметила «Джейн Эйр» у меня под мышкой.

– Ах, – сказала она, – в школе это была моя любимая книга.

– Правда? – присовокупил я.

– Да, – сказала она. – Ты уже дочитал до того места, где Берта кусает своего брата и чуть не убивает его?

– Нет, миссис Мейсон, – ответил я. – Пока все было гораздо скучнее.

– Ничего, читай дальше. Ты обязательно до него дойдешь.

В то утро она дала мне три пончика с сахарной пудрой.

Когда «Джейн Эйр» увидел мистер Лефлер, он сказал:

– Бедный мальчик!

– А вас заставляли читать ее в школе, мистер Лефлер?

Он кивнул.

– К счастью, – сказал он, – когда мы дошли до середины, я заболел аппендицитом и чуть не умер. Больше мне ни разу в жизни так не везло. Я не ходил в школу целых три недели. А как ты себя чувствуешь?

– Все это ради нашей же пользы, – сказал я.

– На твоем месте я бы постарался, чтобы у меня заболел живот.

Когда «Джейн Эйр» увидела миссис Догерти, она спросила:

– Ты любишь читать?

– Я еще не решил, – ответил я.

Она с минуту подумала, отпихивая своих детей от порога, как волну, которая старалась за него перелиться.

– Мне нужно, чтобы кто-нибудь сидел с моими детьми, – сказала она. – Иногда по субботам, вечером. Но для этого надо любить читать, потому что ни один из этих безобразников не засыпает без книжки.

Я посчитал, сколько у нее безобразников. Видно, не так уж легко найти человека, готового сидеть с детьми, раз она решила спросить об этом меня – она же знает, что у моего брата ярко выраженные криминальные наклонности. Я посмотрел на пятерых ее детей. У троих из них все руки были перемазаны чем-то красным. Я побоялся спросить, что это такое.

Миссис Догерти, похоже, совсем отчаялась.

– Я тебе щедро заплачу, – сказала она.

Да, она явно отчаялась.

А теперь пришло время кое в чем вам признаться. Вы ведь знаете, что каждую субботу я зарабатываю по пять долларов плюс чаевые? И мы с вами знаем, что это неплохие деньги, правда? Может быть, вы даже помните, что мой отец знает, что каждое субботнее утро я зарабатываю по пять долларов. И ему тоже кажется, что это неплохие деньги. И он их забирает – поскольку я должен вносить свою долю на домашние расходы. «Хватит сидеть у меня на шее», – так он говорит.

Поэтому мне приходится жить на чаевые, о которых отец ничего не знает. На моем месте и вы ему не сказали бы. Только не врите, ладно?

– По рукам, – ответил я миссис Догерти.

– В семь вечера?

– Хорошо.

– Я приготовлю тебе книжки.

Просто блеск.

Когда я подошел к дому миссис Уиндермир, в нем было тихо. Ни стука, ни звяканья. Она услышала, как я раскладываю продукты, и пришла на кухню.

– Какое мороженое я заказала на сегодня?

– Мятное с шоколадной крошкой.

– Очень подходящий сорт для тех, кого покинул бог вдохновения.

Я понял, что никто больше не сидит у ее стола со сложенными крылышками.

– Что это у тебя за книга в заднем кармане? – спросила она.

– «Джейн Эйр».

– Ага! – воскликнула она, как будто ее вдруг осенило или случилось еще что-нибудь такое. – Ну-ка, идем со мной.

Я сунул мятное мороженое с шоколадной крошкой в морозильник и пошел за миссис Уиндермир в ее кабинет. Она поискала по полкам и вынула оттуда три небольшие темненькие книжки. Одну из них протянула мне.

– Это первое издание «Джейн Эйр», – сказала она.

Я посмотрел на нее. Она явно ждала, что я сейчас грохнусь в обморок от удивления.

– Первое издание, – повторила она. – Все три тома.

– Ух ты, – сказал я.

Она вздохнула.

– Послушай, Тощий Посыльный, ты хоть представляешь себе, как трудно раздобыть такое вот первое издание?

Я обвел взглядом набитые книгами полки, которыми был набит ее кабинет.

– У вас вроде неплохо получается.

– Но это же «Джейн Эйр»! Один из величайших в мире романов. Любовь. Предательство. Ревность. Поиски своего истинного и полноценного «я». Хоть пьесу пиши!

Она замолчала, не сводя с меня глаз. Потом на ее лице появилась улыбка – появилась и стала медленно разъезжаться к ушам.

– А вот и бог, – прошептала она и бросилась к машинке. Закатала туда листок – и давай летать руками. Вы уже знаете как.

Я поставил первое издание «Джейн Эйр» обратно на полку. Аккуратно, все три тома рядышком, раз уж она так над ними трясется.

Всю дорогу обратно в город я читал вслух слова из «Джейн Эйр» – не из первого издания, а из своего, в мягкой обложке. В «Спайсерс дели» я задержался, чтобы выпить по-настоящему холодной кока-колы, которой всегда угощал меня мистер Спайсер. Я купил бы сэндвич с копченой говядиной, если бы миссис Уиндермир дала мне чаевые, но я больше не получал от нее чаевых, потому что теперь стоимость заказа записывали на ее счет – это вы, наверное, помните, – а другие клиенты не давали мне столько, чтобы покупать сэндвичи с копченой говядиной и на остаток жить еще целую неделю.

И вы только не подумайте, что я жалуюсь, но чаевые от миссис Уиндермир мне бы не помешали – особенно если учесть, что бога ей вернул не кто-нибудь, а я.

* * *

Когда я добрался до Мэрисвилльской бесплатной публичной библиотеки, там меня уже ждали мистер Пауэлл и Лил Спайсер. Мистер Пауэлл старался внести в каталог побольше книг, чтобы его не донимала миссис Мерриам, а Лил старалась прочитать побольше «Джейн Эйр». (Она ее почти закончила. С ума сойти!) Мы вместе поднялись наверх, чтобы поработать над Морской Чайкой. То есть работать собирались я и мистер Пауэлл. Но Лил тоже решила помочь и сообщила мне, что у меня все неправильно.

– У тебя слишком много крови, – сказала она, когда я развернул свой рисунок.

– Так выразительнее.

– И крыло у нее набок перекошено.

– Зависит от того, под каким углом смотреть, – сказал я.

– И шею ты ей, по-моему, слишком сильно выгнул.

– Это называется композиция.

И так далее, пока мистер Пауэлл не велел нам обоим замолчать, потому что он хочет поговорить о том, как Одюбон пользуется белым фоном вокруг крыла, и о контрасте в пространственном восприятии, который возникает из-за двух разных крыльев, и о всяких других вещах, о которых говорят художники.

Лил сначала умолкла, но хватило ее ненадолго.

И вы думаете, я был против?

Думаете, я был против, когда она встала совсем рядом со мной и наклонилась, чтобы показать мне какую-то линию на рисунке?

Думаете, я был против того, что от нее пахнет, как от маргариток в большом поле под небом, на котором расходятся облака после дождя?

Думаете, я был против, когда она дотронулась до моей руки?

* * *

Помните, я уже говорил вам: если жизнь идет на лад, это обычно значит, что ее вот-вот что-нибудь испортит? Так это правда. Не верите – спросите Морскую Чайку.

Примерно в середине октября, когда я уже подумывал, что мне придется надевать в школу куртку Джо Пепитона – у всех остальных моих вещей рукава только притворялись, что достают мне до запястий, и то неудачно, – кто-то залез в хозяйственный магазин «Тулс эн мор». Это случилось в воскресенье после обеда. Вор взломал кассу и забрал всю выручку. Еще он похитил кое-какие инструменты: бензопилу, дрель со сверлами, набор гаечных ключей. И велосипед, из-за чего гениальные полицейские нашего тупого Мэрисвилла пришли к выводу, что вором был подросток.

А теперь угадайте, в чей дом они заявились воскресным вечером? Их не интересовали ни гамбургеры, ни картофельный салат, который предложила им моя мать.

Одним из полицейских был мистер Догерти.

– Ваш сын дома? – спросил он.

– Гуляет с друзьями, – ответила мать.

– Он когда-нибудь бывает дома? – сказал второй полицейский. По-моему, он слегка расстроился.

– Чем он занимается со своими друзьями? – спросил мистер Догерти.

– Играет, – ответила она. Как мне показалось, с надеждой.

Мистер Догерти посмотрел на меня.

– Ты знаешь, где он играет? – спросил он. – У нас к нему несколько вопросов. Хотим убедиться, что с ним все в порядке.

Ну да, конечно. Больше им ничего не надо.

Я пожал плечами.

– Спасибо, – сказал второй полицейский. – Ты нам очень помог. Пойдем найдем его сами.

И они его нашли, но едва мой брат их увидел, как рванул от них подальше на своем «стингрее», и они гнались за ним миль десять и разбили одну… нет, две полицейских машины, так что им пришлось вызывать полицию штата, которая и поймала его, но только потому, что у него лопнула шина, когда он делал крутой поворот на одном колесе – между прочим, это мало кто умеет. Но моему брату его умение не очень-то помогло. Он рассказал нам все это после того, как мистер Догерти привез его домой и посидел с нами, пока второй полицейский обыскивал наш гараж и подвал, а потом спрашивал брата примерно пятнадцатью разными способами, бывал ли он когда-нибудь в хозяйственном магазине «Тулс эн мор».

Я отлично видел, что этот второй полицейский не поверил ему ни одного раза из пятнадцати.

Про мистера Догерти понять было труднее – он только сказал, что лучше нам отменить мои субботние дежурства с его детьми, пока все не выяснится.

Просто блеск.

После того как они ушли, мать задала брату тот же вопрос.

– Ты же слышала, что я им ответил.

– Ответь мне, – сказала она.

– Я ничего не крал.

– Ты брал что-нибудь из магазина мистера Спайсера?

– Нет. Только потому, что Лукас…

– То, что сделал Лукас, прошло и забыто. Меня волнует то, что делаешь ты.

– Можешь не волноваться, – сказал брат.

– Но я волнуюсь.

– Ты мне не веришь?

Мать ушла на кухню.

Брат посмотрел ей вслед. Он просто стоял, глядя ей в спину, пока она мыла посуду в раковине. И долго так простоял. Потом пригрозил мне тихонько, чтобы она не слышала, – пусть, мол, я только вякну что-нибудь, пусть только попробую, – и пошел наверх.

Я стал готовить уроки на шатком кухонном столе. В основном математику. А еще надо было скопировать карту Миссисипи из «Географической истории мира» – которая, хочу вам сообщить, до сих пор осталась такой же новенькой и чистой, как в тот день, когда мистер Магро-Хилл зашил ее в обложку. Еще я нарисовал самурайские костюмы, потому что после Китая мы с мистером Макэлроем отправились в Японию. И, конечно, прочитал несколько страниц про Джейн Эйр – она потихоньку обживалась в доме мистера Рочестера, хотя сам он пока не появился. По крайней мере, я так понял.

Времени на все это ушло порядочно.

Когда я наконец поднялся наверх, свет там уже не горел, а брат лежал в кровати. Он накрылся одеялом с головой.

Знаете, если кто-то плакал, в воздухе что-то остается. Это не запах, это нельзя ни увидеть, ни пощупать. И нарисовать тоже нельзя. Но оно есть. Это похоже на крик искалеченной чайки, который разносится в пустом белом мире вокруг нее. Когда вы смотрите на картину, вы его не слышите. Но это не значит, что его нет.

* * *

Деревья краснели и желтели. Эти цвета медленно, как расплавленная смола, сползали вниз по холмам, среди которых лежал наш тупой Мэрисвилл. Первыми изменились деревья на самых верхушках, а потом и другие, начиная с тех, что стояли более или менее отдельно. Лоскуты красного и желтого становились все шире и шире, пока зелень не осталась только в ложбинах между холмами. А потом вершины начали редеть, так что на них уже проглядывали голые скалы, а желтое и красное добралось до подножий, а потом и деревья вокруг города тоже быстро изменили цвет, как будто не хотели пропускать общее веселье.

Все, кроме деревьев около нашей Дыры. Их листья побурели и опали.

Просто блеск.

Мы с матерью сгребли их с лысой площадки перед домом и сожгли на улице. Знаете, какой от этого запах?

– Это пахнет осенью, – сказала мать. – Лукас любил играть с листьями до того, как их сожгут. Он сгребал их в кучу, а потом прыгал туда, и они разлетались во все стороны, а он опять сгребал и опять прыгал, пока они не облепляли его с ног до головы. Тогда он звал меня, и мы сжигали все листья, а он стоял и наблюдал так тихо и серьезно, как будто смотрел куда-то далеко-далеко.

Она подгребла отлетевшие листья к низким язычкам огня.

– Он скоро вернется, – сказал я.

– Знаю.

Я поглядел ей в лицо.

Она тоже смотрела куда-то далеко-далеко.

– Надеюсь, больше никаких неприятностей не будет, – сказала она.

И знаете – как раз об этом я думал в последнее время на физкультуре. Я больше не хотел никаких неприятностей, в основном потому, что матери их и так хватало. Поэтому я очень старался, чтобы меня не отправили снова к директору Питти, пускай там и можно было еще раз увидеть Бурого Пеликана. Я правда старался. Ничего не откалывал. Нет, сэр, паршивец вы этакий.

И дела в общем шли сносно, хотя мы с тренером Ридом почти не разговаривали. В эти дни у нас были упражнения на снарядах. То есть мы валяли дурака на кожаном коне, брусьях, канатах и турнике, а для тех, кто тощий и жилистый, – сами понимаете, кого я имею в виду, – в этом нет ровным счетом ничего трудного. Конечно, тренеру Риду и в голову бы не пришло меня похвалить, жди я хоть миллиард лет. Даже сделай я соскок с тройным сальто из стойки на руках, он и то промолчал бы. В основном он занимался тем, что ходил по залу и орал на Отиса Боттома или еще на кого-нибудь – со мной не заговаривал, и я с ним тоже, – а потом велел нам строиться в шеренги и на меня при этом не смотрел.

Ну и отлично. Никаких неприятностей.

До того дня, когда он объявил, что ему надоело нас развлекать, так что пускай мы построимся, а он разделит нас на команды и отправит играть в баскетбол. И он разделил нас на Команду Одетых и Команду Полуголых, и я попал к Полуголым, и тренер Рид ушел в свой кабинет, а я перебежал к Одетым и предложил Джеймсу Расселу поменяться, и он сказал «давай», и мы поменялись, но тренер Рид, похоже, следил за нами, потому что он тут же появился из своего кабинета – да, сэр, паршивец вы этакий, – и вид у него был не самый довольный.

Он спросил, что это я тут устраиваю. Сержантским голосом.

Я ответил – и, по-моему, достаточно вежливо, – что собираюсь играть в баскетбол.

Тогда он ответил – и у него это получилось совсем невежливо, – чтобы я заткнулся и немедленно отправлялся в Команду Полуголых.

Знакомая песня, не правда ли?

Тут Джеймс Рассел сказал, что мы поменялись.

Тренер Рид объяснил Джеймсу Расселу, что он не с ним разговаривает и нечего ему лезть не свое дело, а потом снова посмотрел на меня и поинтересовался, не надоело ли мне наступать на одни и те же грабли и неужели я так ничего и не усвоил?

Я мог бы ответить ему, что усвоил уже много чего. И периодическую таблицу, и «Джейн Эйр», и даже где находится Бурый Пеликан. Но я ничего не сказал – и вам стоит это знать, чтобы вы не обвиняли меня в том, что случилось дальше.

Тренер Рид высказал догадку, что я совсем ничего не усвоил, но предложил дать мне еще один шанс, причем немедленно. Он велел Джеймсу Расселу снова надеть футболку и вернуться в Команду Одетых, а когда Джеймс сказал, что его вполне устраивает Команда Полуголых, тренер Рид посмотрел на него так, что всем стало ясно: еще одно слово, и он его живьем сожрет.

Тогда Джеймс надел футболку и перешел в Команду Одетых. «Извини», – шепнул он мне по дороге.

– Разговорчики! – крикнул Тренер Рид.

А потом Тренер Рид – кстати, он из тех, кого Джо Пепитон наверняка с удовольствием вколотил бы в землю своей бейсбольной битой, – снова посмотрел на меня.

– Марш в Команду Полуголых! – сказал он. Точнее, прорычал.

Я пожал плечами – а что мне было делать? И перешел в Команду Полуголых.

Вы же видите, я очень старался.

– Сними футболку, Свитек. В Команде Полуголых полагается играть без футболки.

Я поглядел на обе команды.

– Мне кажется, мы все и так способны запомнить, кто за какую команду играет, – сказал я. – Среди нас вроде нет учителей физкультуры.

Ну ладно. Тут я не очень постарался. Согласен, я повел себя как Лукас.

– А ну подойди ко мне, – приказал тренер Рид уже не просто сержантским голосом, а сержантским в квадрате. Каждое слово – отдельно. И громко. И медленно. Роняя их, как самые тяжелые элементы из периодической системы.

– А если не подойду, расстреляете? – спросил я.

По-моему, тренер Рид перелетел через весь зал, почти не дотронувшись до пола.

– Прекратить! – заорал он так, что задрожали стены.

И хотел схватить меня за плечо, но я отшатнулся, так что он поймал только мою футболку.

А может, он на это и рассчитывал.

И не знаю, из-за чего – может, потому, что он дернул, а может, потому, что я отшатнулся, – моя тупая футболка разорвалась одним махом, сверху донизу.

И все вокруг замерли – опять. Но на этот раз не потому, что я пререкался с тренером Ридом. А потому, что сразу увидели.

А что увидели – не ваше собачье дело.

* * *

Примерно минуты через полторы вся моя тупая школа уже знала, что случилось. После физкультуры я шел по коридору в круге тишины. Ребята впереди меня разговаривали и помирали со смеху, но едва я к ним приближался, как они тут же замолкали. И ждали молча, как будто только что произошла самая уморительная вещь на свете и им не терпится снова поговорить о ней, но они не могут, пока я не пройду мимо. И они смотрели, как я прохожу, потом выжидали еще пару секунд, а потом за моей спиной снова раздавались смех и болтовня, но негромкая, чтобы я не разобрал слов.

Знаете, что при этом чувствуешь?

Когда я добрался до класса мистера Ферриса, то увидел такую картину: Отис Боттом навис над кучкой ребят (а он высокий и умеет выглядеть угрожающе) и повторял им: «Молчать, а ну молчать!» – и к ним подходил мистер Феррис, наверное, чтобы навести порядок, но тут все заметили на пороге меня, и опять наступила эта жутковатая тишина.

Мистер Феррис посмотрел на меня, а потом сказал: «Садитесь, и начнем», – но я повернулся и вышел. Он подскочил к двери и окликнул меня, и тогда я побежал.

Он тоже.

Мы оказались у парадного входа Средней школы имени Вашингтона Ирвинга одновременно.

Он схватился за ручку двери, чтобы я не мог ее открыть.

И за ручку следующей двери, чтобы я не мог ее открыть.

И следующей.

Я размахнулся и ударил его в живот изо всех сил. Я знал: теперь меня будут оставлять после уроков всю жизнь. Но мне было плевать.

Он схватил меня за руку. (К этому времени я уже плакал. Ну и что? Что с того?) Протащил меня через вестибюль. Вломился в актовый зал. Крикнул Духовому квинтету Средней школы имени Вашингтона Ирвинга, что им придется порепетировать где-нибудь в другом месте, а сейчас ну-ка идите отсюда! – что они тут же и сделали. А он толкнул меня на один из стульев. Сел рядом. И велел: «Рассказывай».

И я рассказал.

Как в тот день, когда мне исполнилось двенадцать, мой отец пришел домой поздно и как он все пропустил, потому что был с Эрни Эко. Как он ответил, когда мать ему об этом сказала. Как он вошел в мою комнату с пивным запахом изо рта и велел мне одеваться, потому что мы с ним сию минуту едем за подарком на мой день рожденья. Как я сказал, что это не обязательно, а он дал мне затрещину и ответил, что не собирается повторять дважды. Как он провел меня мимо матери, которая не улыбнулась нам вслед. Как мы сели в пропахшую пивом машину и он завел ее и спросил, разве я не говорил всегда, что тоже хочу татуировку как у Лукаса? Говорил ведь? Я кивнул, потому что боялся возразить. Как мы приехали к какому-то дому, почти целиком темному, и вылезли из машины, и я сказал, что хочу домой, но он посмотрел на меня глазами, налитыми пивом, и велел живо идти внутрь, и я послушался. Как я лег там на кушетку, а отец поговорил с хозяином дома, и они захохотали, и отец закрыл мне глаза своими пивными руками, потому что это был подарок и он хотел сделать мне настоящий сюрприз, и этот толстый потный дядька наклонился надо мной, и я слышал и чувствовал его совсем близко, когда он задрал мне рубашку. Как это началось, и я сказал, что мне больно, и хотел встать, а отец толкнул меня обратно рукой, которой закрывал мне глаза, и велел лежать смирно, иначе я пожалею, и я послушался, хотя тогда тоже плакал, как сейчас. Как через долгое время, когда все кончилось, я посмотрел в зеркало и увидел свиток с цветами наверху и внизу, а на нем слова, которые не мог прочесть, так что этот потный и толстый прочел их за меня: «Маменькин сынок». А еще я рассказал мистеру Феррису, как эти двое хохотали и хохотали, хохотали и хохотали. Как будто уморительней не было ничего на свете. Маменькин сынок.

Как я целыми днями пытался смыть это, а потом соскоблить, пока не пошла кровь.

Как я с тех пор больше не ходил купаться.

Как я переодевался перед физкультурой в кабинке, чтобы никто не видел.

Как я хотел, чтобы он…

За все это время мистер Феррис ни разу меня не перебил. Он сидел рядом со мной и слушал. А когда я закончил, я посмотрел на него.

И он плакал. Думаете, я вру? Он плакал.

И вряд ли из-за того, что я так уж сильно его ударил.

Я знаю, что чувствует Морская Чайка, когда глядит наверх, в небо.

Может быть, это знаю не только я.

 

Глава 5 / Гравюра CCLXXXVIII

Желтоногий Улит

* * *

Вот две последние недели октября в цифрах:

Три драки в школьном коридоре на первом этаже. Побед – ноль. Поражение – одно. Ничьих – две, потому что вмешался мистер Феррис.

Одна драка с варварскими ордами в классе мистера Макэлроя. Ничья, потому что вмешался мистер Макэлрой.

Две драки в школьном коридоре на втором этаже. Побед – ноль. Поражение – одно. Ничья тоже одна, потому что вмешался мистер Феррис.

Две драки в раздевалке спортзала. Обе закончились вничью, потому что вмешался Отис Боттом: Так Называемого Учителя Физкультуры нигде не было видно.

Одна драка во время кросса по пересеченной местности на физкультуре. Одно поражение.

Одна драка в туалете для мальчиков. Ничья. Вмешался Джеймс Рассел.

Две драки по дороге из школы в Дыру. Побед – ноль. Поражений – два. Но еще бы чуть-чуть, и все могло бы кончиться наоборот.

Двенадцать драк, которые едва не состоялись. Вероятный прогноз: восемь побед, четыре поражения. Вы мне не верите? Ну и что? Что с того?

Пять дней отсидки после уроков.

Две угрозы применить отсидку, потому что зачинщиком драк в раздевалке якобы был я – если верить Так Называемому Учителю Физкультуры. Хотя это вранье.

Короче говоря, мои дела в Средней школе имени Вашингтона Ирвинга шли не то чтобы очень здорово. Мистер Барбер сказал, что я должен сделать для «Географической истории мира» новую обложку из оберточной бумаги, – раньше я этого не делал, потому что не брал его драгоценную книжку с собой на урок, а оставлял в шкафчике, и мистер Барбер, похоже, начал подозревать, что я изорвал ее в клочки. Я не сдал мистеру Макэлрою Итоговую карту по культуре Китая и не смог однозначно ответить ему, собираюсь я в конце концов выполнить это задание или нет. Джейн Эйр до сих пор так и не поняла, что влюбилась в мистера Рочестера, хотя, казалось бы, сколько еще надо симптомов? Я больше не поднимал руку в кабинете у миссис Верн, а после того, как я не захотел отвечать ей даже тогда, когда она сама меня вызвала, она перестала меня вызывать. На физкультуре я продолжал бегать по пересеченной местности, хотя для всех остальных уже началась секция борьбы. Я просто уходил из зала, и никто мне ничего не говорил, даже Так Называемый Учитель Физкультуры. А на двух очередных лабораторных работах у мистера Ферриса я палец о палец не ударил, и Лил пришлось делать все самой. Включая операции с вонючими химикатами. И кого волнует, что «Аполлон-7» успешно отделился от «Сатурна», чтобы максимально точно причалить потом ко второй ступени, потому что это было необходимо для подготовки полета на Луну? Кого это волнует? Кларисса – тупая игрушечная лошадь. Пускай качается сколько ей влезет – что с того?

Потому что, куда бы я ни пошел в этой тупой Средней школе имени Вашингтона Ирвинга, везде меня встречали одни и те же взгляды. И смех. И ухмылочки. Уроды.

И куда бы я ни пошел в этом тупом Мэрисвилле, везде были все те же взгляды. И смех. И ухмылочки. Уроды.

Знаете, что при этом чувствуешь?

Я бросил помогать мисс Купер работать над Программой борьбы с неграмотностью. Кого мы обманывали?

Я не бросил разносить по субботам заказы. Угадайте, кто забирал мои деньги и не давал мне перестать?

Но с мистером Пауэллом я после этого не встречался. Не знаю, ждала меня Лил в библиотеке или нет.

Я больше не рисовал.

И мне даже не хотелось.

Как будто Морская Чайка опустила голову и совсем отказалась от неба.

* * *

Так что вам, наверное, понятно, почему в день Ежегодного осеннего пикника для всех работников Бумажной фабрики Балларда у меня не было особенного желания прыгать от радости.

И у моего отца тоже.

Совершенно ясно, что мистер Толстосум Баллард – круглый идиот, сказал он, и что он сам или Эрни Эко могли бы управлять бумажной фабрикой с завязанными глазами и у них получилось бы лучше, в сто раз лучше, чем у него, сказал он. Мистер Толстосум Баллард только и знает что сидеть у себя в кабинете в своей чистой белой рубашке и шелковом галстучке и объяснять всем остальным, что они должны делать, сказал он. Но чтобы запачкать свои чистые белые ручки – этого вы от него не дождетесь, черт бы его драл. Вы никогда не увидите его на электропогрузчике или в кабине тягача. Древесная пульпа? Мистер Толстосум Баллард не узнает ее, даже если споткнется и полетит туда носом, сказал он. Вот что происходит, когда становишься богатым, черт бы его драл. Ты перекладываешь всю работу на плечи маленьких людей, а сам знай посиживаешь в кабинете да считаешь прибыль, сказал он. И никакими Ежегодными Осенними Пикниками этого не поправить. Куда там!

Когда мой отец бывал дома – а это случалось нечасто, потому что почти каждый вечер к нам заходил Эрни Эко и они уезжали вместе, – так вот, когда он все-таки бывал дома, от него редко можно было услышать что-нибудь другое, кроме этого.

Так что идти туда никто не хотел. Идти на пикник, который устраивает этот урод, мистер Толстосум Баллард? Нет уж, спасибо. Но в последнюю субботу октября отец велел нам сесть в машину – всем, даже моему брату, – и повез нас на Ежегодный осенний пикник для всех работников Бумажной фабрики Балларда. Можете себе представить, как нас это обрадовало. Особенно когда отец сказал, что такого жмота, как мистер Толстосум Баллард, днем с огнем не сыщешь и еды вряд ли будет много. Да и та, что будет, вряд ли окажется такой уж хорошей. Разве от урода и жмота можно ждать нормального отношения к подчиненным? То-то и оно!

Единственное, из-за чего мы туда едем, сказал он, – это викторина. Потому что вся их викторина, по словам Эрни Эко, будет посвящена Бейбу Руту. А кто знает про Бейба Рута больше, чем мой отец? Никто. Думаете, я вру? Вы знаете, сколько хоумранов сделал Бейб Рут в Мировой серии? Не знаете. А мой отец знает – пятнадцать. Может, вы знаете, что в 1927-м Бейб Рут поставил свой знаменитый рекорд – шестьдесят хоумранов за один сезон. Но знаете ли вы, когда он сделал пятьдесят девять хоумранов? Вряд ли. А мой отец знает – в 1921-м. А знаете вы, сколько хоумранов Бейб Рут сделал в финальной игре 1928 года? Три. И все за один матч.

Мой отец мог рассказать вам и это, и еще много чего другого, потому что однажды он даже встречался с Бейбом Рутом. Он пожал Бейбу руку и угостил его пивом, а Бейб подмигнул ему и сказал: «Да ты отличный парень!»

Лучше Бейба Рута для отца никого не было.

А еще Эрни Эко сказал, что призом за победу на викторине будет мяч, подписанный кем-то из «Янкиз». Возможно – так сказал Эрни Эко, – даже самим Бейбом.

Вот почему мы все отправились на Ежегодный осенний пикник для всех работников Бумажной фабрики Балларда – потому что мой отец хотел выиграть мяч, подписанный Бейбом Рутом.

Просто блеск.

Мне пришлось доставить все субботние заказы поскорее, что было нетрудно – как вы, может быть, помните, – поскольку не всем известны основные принципы физики. Миссис Мейсон вообще не заказала пончиков. У мистера Лефлера не перегорело ни одной лампочки. Дети миссис Догерти играли наверху, когда я пришел. А миссис Уиндермир даже не заглянула на кухню.

Честно говоря, мне хотелось бы, чтобы по крайней мере дети Догерти были…

Ну и что? Что с того? Я не придурок.

В общем, никто на моем месте не мог бы вернуться быстрее, чем я, хотя и это оказалось недостаточно быстро – угадайте, для кого.

* * *

Погода стояла замечательная, и как-то чувствовалось, что таких осенних деньков осталось уже совсем немного. Солнышко припекало, словно думало, что на дворе по-прежнему середина лета и до ноябрьской хмари еще добрых несколько месяцев. По голубому небу медленно и лениво, как на каникулах, плыли редкие белые облачка. Трава была теплая и пахучая, как в апреле, но деревья не забыли, что сейчас уже октябрь. Они все полыхали огнем, и птицы в их разноцветных листьях допевали свои последние песни. Нагретый воздух дрожал над каменными стенами, а гранит искрился.

– Какой чудесный день! – сказала мать.

Отец ничего не ответил. Наверное, думал про Бейба Рута.

Ежегодный осенний пикник для всех работников Бумажной фабрики Балларда всегда проводился на озере Мэрис, но поскольку мы приехали поздно, нам пришлось оставить машину примерно за милю оттуда – и все потому, сказал отец, что я не разобрался вовремя со своими заказами. Правда, мы бы и без этого опоздали, сказал он: нашему Дугго хоть скипидару под хвост плесни, он все равно будет ползать, как черепаха. Но даже сюда доносился запах жареной курицы – мы почуяли его, едва вылезли из машины. А еще услышали крики и веселый гам. Когда мы шли к озеру, люди вокруг махали руками и окликали друг друга, а потом они помахали нам, и какие-то женщины подошли к матери знакомиться, взяли ее за руки и повели знакомить с кем-то еще, потому что этот кто-то тоже жил совсем недалеко от нас, и разве не ее они видели этой осенью в церкви Святого Игнатия?

Отец и мы с братом пошли мимо длинных столов, и кто-то окликнул нас, и отец буркнул что-то в ответ, а потом этот кто-то порылся в куче пакетов, вытащил два и подозвал меня с братом и отдал их нам.

В пакетах были часы «Таймекс». Думаете, я вру? Настоящие часы «Таймекс» с секундной стрелкой и настоящим кожаным ремешком, с числами до двенадцати и числами до двадцати четырех, чтобы можно было узнать точное время суток. Часы «Таймекс». Подарок от Бумажной фабрики Балларда.

Брат посмотрел на меня. А я – на него.

Даже между теми, кто терпеть друг друга не может, иногда – хотя это длится не больше секунды – возникает полное взаимопонимание. Он улыбнулся, я тоже, и мы оба надели свои часы и стали смотреть, как бегут их секундные стрелки.

У моего брата эти часы были первые в жизни.

И у меня тоже.

Отец поглядел на наши запястья.

– У вас скоро кожа от металла позеленеет, – сказал он. – Вот увидите.

* * *

Я и не знал, что на Бумажной фабрике Балларда работает столько народу. Здесь собрался чуть ли не весь Мэрисвилл. Недалеко от нас играли в волейбол, и никто даже не пытался вести счет.

В другом месте играли в бейсбол, мужья против жен. Думаю, вы сами можете себе представить, как это было смешно. Отец стоял неподалеку с Эрни Эко – они ухмылялись и отпускали разные шуточки.

Примерно человек десять метали подковы, и оттуда доносились такой звон и крики, как будто занятия умнее и придумать нельзя – хотя для этих придурков, наверное, так оно и было.

Я пошел к озеру, где по случаю жары купалась целая куча ребят (чего я решил не делать сами знаете почему), – примерно восемь пар затеяли сражение, сидя друг у дружки на плечах, а еще кто-то просто нырял с чужих плеч, и там был Джеймс Рассел, который помахал мне, чтобы я шел к ним, но я покачал головой, и он кивнул.

И надо всем плыл запах жареной курицы, и потрескивал жир, капающий в костер, и дымок стелился над бейсбольным полем, и над метателями подков, и над волейболистами, до самых столов, накрытых чистыми белыми скатертями, где женщины – включая мою мать – расставляли миски с салатами, и блюда с булочками, и кувшины с розовым лимонадом, и тарелки с вареной кукурузой, от которой валил пар, и новые миски с салатами, пока весь остальной народ не начал перебираться с бейсбольного поля поближе к ним, а потом один из поваров около грилей крикнул: «Готово!», и тогда все подтянулись еще ближе и выстроились в очередь, и повара притащили огромные подносы с горами жареных куриц, и в теплом голубом воздухе разнесся просто потрясающий запах, и я посмотрел на маму, которая улыбалась во весь рот, словно вернулась домой после того, как долго-долго где-то пропадала.

А первым в очереди оказался мой брат. Ну надо же, какая неожиданность.

Но это ничего не значило, потому что даже если бы здесь собрались все жители города Мэрисвилла в полном составе, они и то не смогли бы съесть такую прорву еды. Все было как в сказке: стоило опустошить тарелку, как она тут же куда-то исчезала, а вместо нее точно по волшебству появлялась другая, еще полнее. И жарилось еще больше куриц, и дымились чаны с вареной кукурузой, а потом в очередь прибежали ребята с озера, мокрые с головы до ног, и все они вопили, что нечего запрещать им обляпываться едой, раз они все равно скоро опять вернутся в воду, а потом все так объелись курицы, салатов и кукурузы, что стали пробовать сесть поудобней, держась за живот, а потом на лужайку выкатили большие алюминиевые тележки, и все дети помчались к ним и полезли внутрь за фруктовым льдом, и клубничными пирожными, и вафельным мороженым, и Джеймс Рассел схватил меня за руку и крикнул: «Бежим!», и я тоже побежал и достал оттуда эскимо в апельсиновой глазури.

Эскимо в апельсиновой глазури! Знаете, как это вкусно в яркий осенний день, когда ты наелся до отвала жареной курицы и твоя мама смеется по-настоящему, как смеялась когда-то давным-давно, и ты вдруг замечаешь, что твой отец держит ее за руку, чего не бывало ни разу за последние сто, а может, и двести лет?

Пока не появился Эрни Эко и мать не отошла в сторону.

Потом все матери убрали со столов, вытерли длинные белые скатерти и свернули их, весело смеясь, и сложили в коробки оставшуюся еду, а ее осталось немало. Ребята снова побежали купаться, и Джеймс Рассел крикнул: «Пошли!», но я снова покачал головой. Тогда он сам помчался к озеру, и мне было очень трудно не возненавидеть его, когда он нырнул туда ласточкой и вынырнул со смехом, и какой-то малыш стал карабкаться на него, чтобы сигануть в воду с его плеч.

Потом около очищенных столов стало собираться больше взрослых, и я пошел на площадку, где кидали подковы: хотел посмотреть, что в этом занятии такого умного. Кто-то закричал, что скоро начнется викторина и все должны найти себе партнера, чтобы соревноваться парами. Я огляделся. Мой отец стоял с Эрни Эко. Они о чем-то шептались – наверное, о том, как они выиграют.

Я поднял подкову и бросил. Недолет. Большой.

Я бросил другую. Снова недолет. Большой.

Взял третью. Перелет. Большой.

Просто блеск.

Я бросил последнюю. Она снова не долетела, но покатилась и плюхнулась в песок рядом с колышком. Неплохо.

Что и сказал мне какой-то старикан, когда я пошел собирать подковы.

– Неплохо. Но, по-моему, если ты будешь держать ее вот здесь, посередке, она полетит чуть дальше.

Я поднял все четыре подковы.

– Может, покажете?

Он взял подкову так, что ее концы торчали наружу.

– Смотри, – Он занял место напротив колышка. – Становишься пяткой сюда и отводишь руку назад. – Он пару раз махнул подковой взад и вперед. – А потом отпускаешь на взлете. – Он бросил подкову. Она не наделась на колышек, но звякнула о него. – А дальше только вопрос тренировки, – добавил он.

Я попробовал. Поставил пятку куда он велел и сделал пару взмахов рукой, как он. Потом посмотрел на него. Он кивнул, и я бросил подкову.

– По-моему, лучше кидать по более высокой дуге, – сказал он. – Тогда они не будут откатываться после того, как упадут на землю.

Я бросил еще одну. Недолет. Слишком высокая дуга.

– Неплохо, – сказал он.

Я отдал ему последнюю подкову. Я не придурок.

Он взял подкову так, как будто делал это уже полтора миллиона раз. Уперся пяткой. Размахнулся.

Подкова вылетела из его руки в голубое небо. Медленно повернулась один раз, точно примериваясь. Подлетая к колышку, она вытянула концы вперед, как ныряльщик руки, и шлепнулась на песок, ни капельки не подскочив и даже не дотронувшись до колышка, но обняв его настолько идеально, как будто кто-то подошел туда и специально положил ее именно так.

Я посмотрел на старикана.

– Я же тебе говорил, дальше только вопрос тренировки, – сказал он. – А сейчас знаешь что? Мне очень пригодился бы партнер для викторины. Я участвую в ней уже двадцать пять лет и ни разу даже близко не подобрался к призу.

Он протянул мне руку.

Я ее пожал.

– Значит, партнеры, – сказал он, и мы пошли обратно к чистым столам.

Несколько ребят доедали остатки вафельного мороженого, а компания их отцов закурила сигары, и длинные струйки дыма тянулись от них в золотые деревья. На столах лежали стопки желтых блокнотиков и карандаши. Участники брали их и подписывали сверху свои имена. Некоторые (например, мой отец и Эрни Эко) с очень серьезным видом нумеровали страницы в своих блокнотах. Но таких было мало. Остальные спокойно болтали и смеялись – наверное, потому, что Бейб был им до лампочки, они про него ничего не знали и даже не рассчитывали выиграть.

И правильно делали.

Потом какой-то чудак в галстуке – представляете, галстук! на пикнике! – влез на стул, поднял над головой черную книжечку, и все радостно завопили. Я подумал, что этот чудак в галстуке, должно быть, и есть тот самый мистер Толстосум Баллард – урод, который управляет своей бумажной фабрикой хуже, чем мой отец и Эрни Эко управляли бы ею с завязанными глазами.

– Вопросы нашей викторины! – выкрикнул он, и все снова завопили и захлопали. – Здесь десять основных вопросов и один дополнительный, на случай, если он понадобится. Победит команда, которая ответит точнее всех. Приз этого года – бейсбольный мяч с подписями…

Ладно, сейчас вы решите, что дальше я все выдумал, но это не так. Иногда вам ничего не остается, кроме как верить мне на слово. Вот что сказал этот чудак в галстуке:

– …бейсбольный мяч с подписями Роджера Мариса, Мики Мантла и Джо Пепитона!

Ликующие крики со всех сторон. Не кричали только мой отец и Эрни Эко.

– Плюс, только в этом году, по пятьдесят долларов каждому партнеру!

Сами понимаете, народ и тут не промолчал.

– Плюс парковочные места рядом со входом на фабрику в течение целого года!

Думаю, это многим из собравшихся пришлось по вкусу, потому что все опять покричали как следует.

– А теперь давайте начнем!

Бейсбольный мяч с подписями Роджера Мариса, Мики Мантла и Джо Пепитона! Все из команды «Янкиз» – и именно эти трое, если вы помните, сделали хоумраны в шестом матче Мировой серии 1964 года против «Сент-Луис Кардиналс».

Да пусть этот мистер Толстосум Баллард хоть трижды урод, кому какая разница!

Я посмотрел на своего партнера.

– Думаешь, у нас есть шанс? – спросил он.

– А то, – сказал я.

– Вопрос номер один, – сказал мистер Толстосум Баллард. Он так и стоял на стуле. – В скольких матчах подряд в 1941 году Джо Димаджо делал удары, позволяющие ему без помех добежать до первой базы?

Мой партнер посмотрел на меня.

– Ты знаешь? – спросил он.

Я взял карандаш и записал число 56. Если он даже этого не знает, подумал я, толку от него будет немного.

– Написали? Да ладно вам, ребята, вы либо знаете, либо нет. Гадать тут бесполезно. Следующий вопрос: сколько иннингов подряд в игре Мировой серии отподавал всухую Уайти Форд?

Стоны и смех вокруг. «Ты что, издеваешься?» – крикнул кто-то.

Я отдал карандаш обратно своему партнеру.

– Тридцать три и две трети, – шепнул я.

Он записал.

– Следующий вопрос. В 1960 году «Янкиз» сделали больше хоумранов, чем любая другая команда в истории бейсбола. Сколько именно?

Опять стоны. И опять смех.

«Сто девяносто три», – прошептал я.

Мой партнер записал.

– Ну вот, а теперь самый легкий. Готовы?

Веселые выкрики.

– В какие два года подряд Роджеру Марису присуждалось звание самого ценного игрока Главной лиги бейсбола?

– Это даже я знаю, – сказал мой партнер. И записал: «1960, 1961».

– Хорошо, давайте посмотрим, как у вас со статистикой. Какая у Джо Димаджо статистика по выходам на биту за всю жизнь?

– Триста двадцать пять, – прошептал я.

– А какая у Мики Мантла лучшая статистика по выходам на биту за один год карьеры?

– Триста шестьдесят пять, – прошептал я.

– Каким был этот показатель в среднем для всей команды «Янкиз» в Мировой серии 1960 года?

Стоны.

– Триста тридцать восемь, – прошептал я.

– Спокойней, спокойней! – сказал мистер Толстосум Баллард, дергая себя за галстук. Наверное, ему стало жарко. – Есть вопросики и потруднее – надо же нам отделить настоящих мужчин от сосунков! Миссис Стенсон, прошу меня извинить. – Смешки. – Попробуйте-ка осилить вот этот: сколько вымпелов Американской лиги взяли «Янкиз» под руководством Кейси Стенгела?

Мой партнер посмотрел на меня.

– Десять? – спросил он.

Я кивнул. Он записал.

– Вопрос номер девять: мы все знаем, что в 1961 году Роджер Марис побил рекорд Бейба по хоумранам, сделав шестьдесят один. А сколько хоумранов сделал в том же году Мики Мантл?

– Пятьдесят четыре, – прошептал я.

Мой партнер это записал.

– И последний вопрос: в какие пять лет подряд «Янкиз» становились чемпионами мира?

– Ну, это я помню, – сказал мой партнер и записал в блокноте: «1949, 1950, 1951, 1952 и 1953». – Я был на последней игре в каждом из этих сезонов, – добавил он.

– В каждом-каждом? – спросил я.

Он кивнул.

– Нет никакой радости становиться старым хрычом, если по дороге ты не перехватил чего-нибудь хорошего, – сказал он.

Стоит ли мне говорить вам, что, когда мистер Толстосум Баллард объявил ответы, все наши оказались правильными? А стоит ли говорить, что у моего отца с Эрни Эко правильными оказались не все? Стоит ли говорить, что думал по этому поводу мой отец? И что он думал обо всей викторине, посвященной «Нью-йорк янкиз», в которой не было ни одного вопроса про Бейба?

Но этим дело еще не кончилось. Когда мистер Толстосум Баллард попросил команды, ответившие правильно на все десять вопросов, поднять руки, таких пар нашлось целых три.

Просто блеск.

– Похоже, несмотря на все ваши стоны и жалобы, вам было не так уж трудно, – сказал мистер Толстосум Баллард. И вынул из своей черной книжечки отдельный листок. – Ну что же, теперь переходим к решающему вопросу, и уж на этот-то раз, я уверен, вам придется попотеть! Итак, вопрос только для этих трех пар, чтобы определить, кому достанутся мяч, денежная премия и парковочные места. Готовы? Все готовы? И никаких подсказок со стороны, ребята. Готовы? Внимание: чем дорого любителю бейсбола число двести шестнадцать?

Наступила такая тишина, как будто Земля вдруг остановилась на своей орбите.

– Можете повторить вопрос? – крикнул кто-то из оставшихся игроков.

– Чем дорого любителю бейсбола число двести шестнадцать?

Я посмотрел на две другие команды. У них был такой вид, как будто их попросили назвать атомные номера всех инертных газов.

Мой партнер посмотрел на меня.

– Понятия не имею, – сказал он.

Я шепнул ему на ухо.

– Ты уверен? – спросил он.

Я кивнул.

– Точно?

– Точно.

– Откуда ты знаешь?

– Я сам однажды посчитал.

Он улыбнулся – не как моя мать, но тоже ничего.

– Знает кто-нибудь? – крикнул мистер Толстосум Баллард со своего стула.

Остальные пары покачали головами. А мой партнер все улыбался. Потом наклонился ко мне.

– Скажи им, – попросил он.

И я сказал.

Но если вы думаете, что я шибко умный, то вы перестанете так думать, когда узнаете, что случилось после.

Раздались какие-то не очень дружные хлопки, и мистер Толстосум Баллард слез со стула, подошел к нам и пожал нам руки.

– Откуда ты узнал ответ на последний вопрос, парень? – спросил он.

– Он сам однажды посчитал, – ответил мой партнер.

Мистер Толстосум Баллард опять подергал себя за галстук. Видать, его здорово припекло.

– Ну и как же мы выдадим все эти награды? – спросил он и посмотрел на меня. – Машину ты еще не водишь, так что парковочное место тебе вроде бы ни к чему. И денежную премию тебе давать как-то нехорошо, потому что ты даже на фабрике не работаешь.

– Что-нибудь придумаем, – сказал мой партнер.

Тогда мистер Толстосум Баллард посмотрел на моего партнера.

– А с вами как быть? Вы же знаете, что вам не положено выигрывать.

– Почему это? – спросил я.

Он засмеялся.

– А как, по-твоему, это будет выглядеть, если босс заберет все призы?

– Хорошего мало, – сказал я. – Но вы ведь даже не играли.

– Да не я, – ответил он и показал на моего партнера. – А он.

Я посмотрел на партнера.

– Боб Баллард, – сказал он и протянул руку.

* * *

Дорога домой прошла более или менее в тишине, если не считать отца, который объяснял нам, как несправедливо было не задать ни одного вопроса про Бейба, просто-таки ни единого, и что в любом случае это было не соревнование, а мухлеж, и мистер Толстосум Баллард знал все вопросы заранее, потому что иначе откуда бы кто-нибудь взял ответ на этот последний вопрос про триста шестнадцать?

– Про двести шестнадцать, – сказал я.

Он мрачно посмотрел на меня в зеркальце над передним стеклом.

– Ты что, так ни шиша и не понял? – спросил он. – Да он подставил тебя больше всех. Навешал тебе лапши на уши и изобразил все так, как будто ты без него отвечаешь на вопросы, хотя знал правильные ответы с самого начала. Вот уж жмот так жмот! Денежки-то отдавать не хочется! И парковочные места тоже. А бейсбольного мяча у него, наверное, и вовсе нет. Ну и жулье! Он, видать, не подумал, что кто-нибудь его раскусит. Ну что, отдал он тебе твой мяч?

– Он велел зайти к нему в кабинет завтра после школы.

– Я бы на твоем месте ни на что не рассчитывал. Так уж устроен этот собачий мир. Надо быть полным дураком, чтобы кому-нибудь верить.

Я посмотрел на брата. Он полировал стеклышко своих новых наручных часов.

Может, отец и прав.

В понедельник я не пошел в кабинет к мистеру Толстосуму Балларду.

Я не хотел узнавать, как устроен этот собачий мир.

* * *

Вот первая неделя ноября в цифрах:

Ни одной драки в школьном коридоре на первом этаже, хотя к этому было близко.

Одна драка в школьном коридоре на втором этаже. Поражение.

Две драки в раздевалке спортзала. Две победы, после того как я доказал, что могу лягнуть практически в любое место.

Две драки в туалете для мальчиков. Два поражения. Там драк могло быть намного больше, но я перестал туда ходить. Вы правы. Не очень-то это оказалось удобно.

Четыре драки по дороге домой после отсидки после уроков. Четыре поражения.

После отсидки в пятницу я решил, что пять поражений по дороге домой за одну неделю будет многовато, и надул уродов, которые меня поджидали. Я вышел из школы через спортзал – здесь мне оставалось только надеяться, что Так Называемый Учитель Физкультуры меня не засечет, и он не засек, – а дальше пошел к себе в Дыру кружным путем, через шоссе и через поле. Этот путь проходил как раз мимо Бумажной фабрики Балларда, и я подумал: а почему бы и нет?

Когда я добрался до фабрики – а когда вы оказываетесь рядом с бумажной фабрикой, это легко определить, и не по красоте пейзажа, – так вот, когда я добрался до фабрики, то обогнул ее и подошел к главному входу, который смотрел на реку. И прямо напротив их тупой главной двери, на лучшем парковочном месте из всех, какие там только были, стояла машина моего отца. А рядом с ней – пикап Эрни Эко.

Между прочим, мне он не сказал ни слова. Ни одного слова.

Я зашел внутрь, и секретарша, которая говорила по телефону, улыбнулась мне и подняла руку, чтобы я подождал минутку. Внутри было шикарно. Думаете, я вру? Толстый зеленый ковер. Стены с деревянными панелями. Фотографии совета директоров. Лампы с зелеными абажурами. Красная кожаная мебель. А у окон, выходящих на реку, растения с длинными стеблями и такими цветами, которые… ну, их трудно описать. Они даже выглядели как ненастоящие.

Секретарша повесила трубку.

– Это орхидеи, – сказала она. – Мистер Баллард их выращивает. Через неделю-другую почти все уже уедут.

– Уедут?

– Когда они начинают вот так цвести, он рассылает их своим старым работникам, которые еще живут у нас в городе. Ты Дуглас Свитек, правильно?

Я кивнул.

– А я миссис Стенсон. Я уверена, что он тебя примет. Дай только предупрежу его.

Но ей не понадобилось никого предупреждать, потому что дверь в обитой панелями стене открылась и оттуда вышел сам мистер Баллард, в шелковом галстуке и во всем остальном.

– Ага, партнер! – воскликнул он. – Вы уже познакомились с моим партнером, миссис Стенсон?

Она улыбнулась.

– Входи, входи, – сказал он.

И я вошел. Наверное, нет смысла говорить вам, как выглядел его кабинет, – достаточно будет сказать, что он мало отличался от приемной. Только на одной стене были фотографии, где мистер Баллард метал подковы с целой кучей разных людей, которых я не знал, и двумя, которых знал: мэром Нью-Йорка Джоном Линдсеем и президентом Линдоном Джонсоном. Думаете, я вру? Мистер Баллард увидел, куда я смотрю, и сказал:

– Никогда не метай подковы с техасцем. Они страх как не любят проигрывать. Ну так что, партнер, как ты собираешься потратить свои сто долларов?

Он сел за свой стол и положил на него ноги рядом с каким-то длинным футляром.

Я посмотрел на футляр.

– Если бы ты спросил меня – хотя это совсем не обязательно, потому что деньги твои, – то я открыл бы сберегательный счет в банке, чтобы копить на колледж. Это было бы неплохое начало.

– Сто долларов?

– Те сто долларов, которые я отправил тебе с твоим отцом. Когда ты не пришел в понедельник, я отдал их ему, чтобы… – он остановился. Снял со стола ноги и наклонился вперед. – Ты их не получил.

– Нет-нет, получил, – сказал я. – Спасибо. Копить на колледж – это хорошая идея.

Он смотрел на меня не отрываясь. Долго.

– Что? – спросил я.

– Ты и мяча не получил.

– Я его получил. Отличный мяч. Он сейчас у меня в комнате. Спасибо.

– Правда?

– Правда.

Что ж, мой отец не соврал. Надо быть придурком, чтобы кому-нибудь верить.

Мистер Баллард снова откинулся на стуле, кивнул, слегка улыбнулся.

– Так что я еще могу для тебя сделать?

Я посмотрел в его окно, мимо орхидей на подоконнике, в сторону реки. Она была широкая, и с деревьев на том берегу уже начали осыпаться листья. Холодало.

– А вы здесь тренируетесь кидать подковы?

* * *

Игровая площадка была у реки, и мы с мистером Баллардом потренировались немного в прохладе, под шум воды, а еще под звон подков о колышек, когда кидал он, и шлепанье подков о землю, когда кидал я.

Вот наши результаты в цифрах:

Мистер Баллард набросил на колышек четыре подковы подряд, а в другой раз – пять подряд.

Всего он набросил на колышек четырнадцать штук.

А шесть штук оперлись на колышек – что тоже считается, между прочим.

У меня подкова оперлась на колышек один раз – и это, напоминаю, считается.

А один раз я попал прямо на колышек – моя подкова зацепилась за него сверху, покрутилась на нем и упала на песок.

Кажется, мистер Баллард обрадовался моему попаданию больше, чем я сам.

– Прямо в яблочко! – сказал он. – В этот раз ты поймал абсолютно правильную дугу. И неважно, сколько оборотов подкова сделает на колышке: главное, чтобы она упала плоско, как у тебя.

И если вы думаете, что по части метания подков мне ничего не светит, потому что по-настоящему я попал всего один раз, вам стоит знать, что четыре раза я попал очень близко, а два раза мои подковы звякнули о колышек – и это не так уж плохо, хотя по правилам и не считается.

– Еще немного тренировок, и ты побьешь президента Линдона Джонсона одной левой, – сказал мистер Баллард. – Приходи когда захочешь, ладно? Подковы всегда будут тебя ждать. – Он положил их у колышка. – Вот здесь.

Мы пошли с реки обратно, и мистер Баллард предложил мне еще раз зайти к нему: он попросит миссис Стенсон поглядеть, нет ли у них лимонада, чтобы отметить мое первое попадание. И когда мы пришли, миссис Стенсон стояла у его стола, а рядом с ней стоял кто-то еще, держа в руках целую кучу рамок для картин, и на столе у мистера Балларда лежала картина с птицей – вы знаете откуда, – и миссис Стенсон сказала: «Как раз вовремя. Нам осталось выбрать для Желтоногого Улита одну из трех», – и мистер Баллард подошел посмотреть.

Я тоже.

Между этой картиной и Морской Чайкой не было совсем ничего общего. Сначала вы даже не видели самого Желтоногого Улита. Вы видели только его мир. Там была осень, и трава потихоньку желтела, а деревья уже стали золотые и красновато-коричневые, цвета старого кирпича. Желтоногий Улит шел по солнечной поляне с таким видом, точно все вокруг принадлежит ему. Вода перед ним была темная, а лес позади – еще темнее. Там было совсем темно. Но Одюбон кое-что понимал в композиции: он нарисовал спину птицы ровной, как горизонт, и прямо посередине картины, и клюв ей сделал такой же ровный и прямой, а ее глаз как будто говорил: «Я-то знаю, кто здесь главный». Нельзя было хоть немножко ей не позавидовать.

Я наклонился поближе. Черточки на воде шли параллельно линии клюва. Это было бы нетрудно скопировать. А вот что трудно, так это ноги. Задняя нога стояла на земле так, как будто вот-вот должна была оторваться от нее и шагнуть вперед, и все вместе выглядело так, что вам сразу становилось ясно: ни голова, ни спина никуда двигаться не будут, только ноги. Каким образом он умудрился показать, как именно будет двигаться эта птица, хотя на картине она еще не двигалась?

– Еще чуть-чуть, и нам придется вставить ее в рамку вместе с тобой, – сказала миссис Стенсон.

– По-моему, – сказал тот, который держал рамки, – если вы собираетесь повесить ее туда, на шкаф, вам лучше взять вот эту раму из красного дерева. Она хорошо подходит по цвету.

– Но мы еще не уверены, что повесим ее туда, – сказала миссис Стенсон. – Может быть, мы повесим ее рядом с окном, как будто птица выглядывает наружу. Тогда красная совсем не подойдет.

– А ты как думаешь? – спросил мистер Баллард.

Я поднял глаза. Он спрашивал меня.

– Я думаю, ее место в той книге, откуда ее взяли, – сказал я.

Знаю. Такое мог сказать только урод. Полный урод. Я и не собирался этого говорить. Ведь мистер Баллард уже как бы дал мне тот бейсбольный мяч с подписями, и сто долларов, и вообще. У меня на руке были его часы «Таймекс»! Так что мне лучше было бы помалкивать.

Но он сам спросил.

Тот, который держал рамки, посмотрел на меня так, словно я только что попытался вынуть у него из кармана кошелек.

А миссис Стенсон – так, как будто я зашел слишком далеко.

А мистер Баллард спросил:

– Почему?

И я сказал:

– Потому что все вещи должны занимать места, которые для них предназначены.

Тот, который держал рамки, положил на уголок картины еще одну из них.

– Может быть, смесь более темных и более светлых тонов, как у этой, позволит вам повесить гравюру куда угодно, – сказал он.

Миссис Стенсон посмотрела на новую рамку, а потом опять на меня.

Мистер Баллард побарабанил пальцами по краю стола. Он посмотрел на меня, потом на Желтоногого Улита и легонько прикоснулся к солнечному пятну под ним.

– Скатайте-ка ее и засуньте обратно в футляр, – сказал он. – Мне сдается, что мой партнер снова попал в яблочко.

* * *

Знаете, на свете не так уж много вещей, про которые можно сказать, что они целые. Посмотрите внимательно на что хотите – и обязательно увидите где-нибудь вмятину. Или вмятину, или царапину, или дырку на месте недостающего куска, или какой-нибудь дурацкий рисунок. Бывает, что вещь сначала целая, а потом превращается в мусор – как кепка Джо Пепитона, которая мокнет теперь под дождем где-нибудь в канаве. Наверное, она и на кепку-то уже не похожа. Наверное, теперь вы не захотели бы ее поднять, даже если бы увидели. Но раньше-то она была не такая! Раньше она была кепкой Джо Пепитона, и когда он выходил на поле, солнце светило на нее над трибунами стадиона «Янки» и Джо Пепитон чувствовал запах свежей травы и земли под ее козырьком.

Поэтому, если вам попадается что-нибудь целое, вы хотите, чтобы оно таким и осталось.

А если вы находите что-нибудь нецелое, то, может быть, стоит попробовать опять сделать его целым. Может быть.

Представьте себе, что вы нашли бейсбольный мяч, на котором только двести пятнадцать стежков, – разве вам не захочется добавить еще один, чтобы этот мяч выглядел правильно?

Думаете, я совсем заврался? Но вы сами почувствовали бы, что не такая уж все это чепуха, если бы пришли в Мэрисвилльскую бесплатную публичную библиотеку на следующий день, когда я принес туда тот самый футляр и мистер Пауэлл узнал его с первого же взгляда. Вы сами почувствовали бы это, если бы увидели, как мы поднялись наверх и как мистер Пауэлл вынул из футляра Желтоногого Улита, и открыл стеклянный ящик, и перелистывал книгу, пока не нашел место между страницами с номерами CCLXXXVII и CCLXXXIX, и как он положил эту картину туда, откуда ее взяли.

А если бы вы взглянули мистеру Пауэллу в глаза, то подумали то же самое, что подумал я: «Надо вернуть птиц обратно». И Полярную Крачку, и тупых Большеклювых Тупиков, и Бурого Пеликана – всех, кого не хватает.

Я должен вернуть обратно всех птиц.

А еще я снова начну рисовать.

* * *

Вечером Эрни Эко пришел к нам ужинать, потому что после ужина они с отцом собирались пойти куда-то смотреть новый пикап – какой-то болван продавал его гораздо дешевле, чем он стоил на самом деле, и требовал всего-навсего сто долларов задатку. «Дешевле только даром», – сказал Эрни Эко, добавляя себе еще кусок ветчины, и не передам ли я ему картофельное пюре?

Моя мать ничего не сказала. Она не улыбалась.

– Я вчера заходил на фабрику, – сказал я.

Отец с Эрни Эко посмотрели на меня. Мать тоже – взволнованным взглядом. Ее вилка застыла в воздухе.

– И? – спросил отец.

– Получается, вам дали парковочные места, которые я выиграл.

– Ну и что? – сказал Эрни Эко. – Это не стоило мистеру Толстосуму Балларду ни гроша.

– Ему же надо прикидываться добреньким перед теми, кто на него вкалывает, – сказал отец.

– Он сказал, что отдал тебе…

– Ничего он мне не отдавал, – сказал отец. – Ты что, видел, как я что-нибудь приносил? Видел или нет? Вот и не болтай.

– Он сказал, что отдал тебе бейсбольный мяч с подписями и сто долларов.

Отец положил обе руки ладонями на стол и посмотрел на меня. Он смотрел долго, не отрываясь.

– Что ты хочешь сказать?

– Я просто говорю, что сказал мистер Баллард.

Руки у отца дрогнули.

– Если мистер Толстосум Баллард сказал, что отдал мне бейсбольный мяч с подписями и сто долларов, то он врет. Понял?

Вы знаете, что я должен был сказать. Даже мой брат и тот знал, потому что после молчания, которое тянулось очень долго, он прошептал: «Дуг понял».

Отец посмотрел на брата.

– Заткнись. – И повернулся ко мне. – Я сказал, что мистер Толстосум Баллард нагло врет. Ты понял?

И тут я сообразил, как Одюбон заставил двигаться своего Желтоногого Улита. Он, то есть Желтоногий Улит, смотрит в темный лес и собирается перейти речку, которая отделяет его от этого леса, и его задняя нога наполовину поднята, потому что он хочет ею оттолкнуться, и он знает, куда идет, но все равно идет – спокойно, смело и прямо. Он собирается выйти на середину картины, где ему и надо быть, и за спиной у него будет свет, а впереди темнота. Весь его мир ждет, чтобы он это сделал.

И я тоже.

Я посмотрел на брата.

Что бы ни дожидалось Желтоногого Улита там, в темноте, он все равно сделает то, что должен.

– Кто-то врет, – сказал я.

Вот то, что случилось дальше, в цифрах:

Он промазал в первый раз, потому что я отшатнулся назад.

Промазал во второй, потому что я оттолкнул стул и вскочил.

Попал в третий, потому что Эрни Эко, урод, выставил свою руку, и я не смог пробежать мимо.

И снова промазал, когда я вывернулся и первым добежал до задней двери.

Я считаю, что это победа.

Потом я вернулся в Мэрисвилльскую бесплатную публичную библиотеку и просидел там до самого закрытия, то есть до девяти часов. Мистер Пауэлл оставил книгу раскрытой на Желтоногом Улите. Вы скажете, что у этой птицы тупые желтые ноги? Может быть, зато она знает, куда на них идет.

Знает.

* * *

Но мне-то от этого не легче.

Когда я в тот вечер опять вернулся домой, отца не было, мать ушла к себе в спальню, а брат, один-одинешенек, подкидывал и ловил бейсбольные открытки – верный признак того, что у него в котелке что-то бурлит вовсю.

Я стал подниматься по лестнице.

– Эй, – сказал он. – Ты хоть понимаешь, какой ты придурок?

– Заткнись, – ответил я.

– Трудно было сказать «я понял»? Трудно, да?

Я перегнулся через перила.

– А тебе что, никогда не хотелось сказать «нет, не понял»? Хотя бы раз? Тебе никогда не хотелось…

– Каждый день, Дугго, – сказал он.

– Так почему ты не говоришь?

– Потому что когда ты удрал, Дугго, на кого он, по-твоему, стал орать? Как ты думаешь? Поэтому она и сидит наверху – чтобы ты не видел ее лица, потому что она плачет с самого ужина. Теперь понял?

Я сел на ступени.

– Ну что, понял, Дугго? Понял?

– Заткнись. Это не как ты…

– Как я что? Как я что, Дугго? Ты хоть когда-нибудь думал, каково это – быть таким обозленным, что ты… А потом что-нибудь случается, и все говорят: ну конечно, он ведь такой, и всегда будет таким, и ты решаешь, что раз так, то и пожалуйста? Но ты все время думаешь: «Неужели я буду таким, как он? Или уже я такой?» И от этого злишься еще больше, потому что, может быть, ты и правда такой, и тебе хочется…

Он замолчал. И вытер глаза. Думаете, я вру? Мой брат вытер глаза.

– Иди наверх, – сказал он. – Увидишь там кое-что на столике. Спрячь куда-нибудь, чтобы он не нашел.

Я пошел по лестнице.

– Эй, Дугго, – сказал он мне вслед. – Хоть ты и придурок, но не трус.

Ага. Так и сказал. Думаете, я вру?

И вы, конечно, догадались, что было на столике, правда?

Я вернулся с мячом вниз.

– Откуда ты…

– Если пьяный что-нибудь прячет, ищи у него в машине.

Подкидывает открытки. Вытирает глаза. Снова подкидывает.

Я спустился в подвал и сунул мяч с подписями в карман куртки Джо Пепитона. Когда я снова пришел в нашу комнату, брат лежал под одеялом, лицом к стене.

– Спасибо, – сказал я.

Он не ответил. Но я и так понял.

* * *

В понедельник я как будто вышел на середину картины.

Я сделал из оберточной бумаги новую обложку для «Географической истории мира» и украсил ее Полярной Крачкой с одной стороны и Желтоногим Улитом с другой, нарисовав их на самом видном месте. Когда мистер Барбер со своей кружкой подошел к моей парте, он раскрыл мой учебник и перелистал его идеально чистые страницы. «Спасибо за аккуратность», – сказал он. А когда я кивнул, он улыбнулся и легонько толкнул меня в плечо. Прямо как Джо Пепитон.

Я отдал мистеру Макэлрою свою Итоговую карту по культуре Китая и добавил к ней список китайских иероглифов с их значениями, которые записал сам, чтобы как-то извиниться за опоздание. Неплохо для того, кто в начале года не мог даже… н-да.

На литературе мы дошли до тридцать восьмой главы «Джейн Эйр», которую я уже прочитал два раза благодаря Программе борьбы с неграмотностью, и тут мисс Купер повернулась ко мне и сказала: «Пускай Дуглас дочитает нам роман до конца», – и я посмотрел на нее, и весь вспотел, и опустил глаза на страницу. Знаете, сколько в «Джейн Эйр» слов такой длины, какой не бывает ни у одного нормального слова?

Но знаете что? Я справился. Правда, справился. Почти со всеми.

Лил Спайсер сказала, что я читал лучше всех остальных. Врет, конечно. Ну и что? Что с того?

Я поднял руку на уроке миссис Верн, и хотя мне пришлось повторять это несколько раз, в конце концов она меня все-таки вызвала, и оказалось, что больше никто из всего класса даже представить себе не мог ось «зет». Думаете, я вру? Миссис Верн очень удивилась и сказала, что у меня изумительное пространственное воображение.

Вы слышали? Изумительное!

В спортзале еще продолжалась секция борьбы, и Так Называемый Учитель Физкультуры велел нам разбиться на команды, но ничего не сказал, когда я вышел оттуда и отправился бегать. Был уже ноябрь, и почти все деревья облетели и стояли голые и черные. Но пока Так Называемый Учитель Физкультуры не мешал мне бегать, я бегал. И совсем не возражал, когда Джеймс Рассел и Отис Боттом пошли бегать вместе со мной. Я их не просил. По-моему, они просто увидели, как я выхожу из зала, и решили ко мне присоединиться. Пока мы бегали, мы почти не разговаривали.

А на уроке мистера Ферриса? Представьте себе такие лабораторные отчеты, что после их сдачи у Клариссы, наверное, даже ее деревянная голова пошла кругом от качки, и вы поймете, как там все было.

А потом уроки в понедельник кончились, я спросил у Лил, не хочет ли она сходить со мной на Бумажную фабрику Балларда, и она спросила: «Зачем?», и я сказал, что научу ее метать подковы, и она ответила: «Да чего там учиться-то?», а я сказал: «Это трудней, чем ты думаешь», и она сказала, что ладно, тогда она попробует, и мы пошли за фабрику, на площадку с колышками. Подковы тоже лежали там, как и обещал мистер Баллард.

Я показал Лил, как надо брать подкову за середину, как вставать пяткой у одного из колышков и как делать перед броском пару проверочных взмахов, и она бросила первую примерно на десять футов – а это, на случай если вы не знаете, гораздо меньше того расстояния, которое ей полагается пролететь. Потом она бросила вторую, тоже на десять футов, и так обозлилась, что бросила третью изо всех сил, и та упала боком и прокатилась по земле почти до самого колышка. Тогда она решила, что уже освоила технику метания, и кинула последнюю так же сильно, как предыдущую, только отпустила ее не когда надо, а в самом конце взмаха рукой, так что подкова взлетела прямо вверх, и Лил завопила и съежилась, а я наклонился над ней и держал ее, чтобы подкова не попала в нее, когда упадет, но она упала не на нас, а рядом, и когда мы выпрямились, она посмотрела на меня так, как будто я только что совершил благородный и героический поступок.

Знаете, что при этом чувствуешь?

Что-то изумительное.

Потом мы собрали все подковы и перешли к другому колышку, и она сказала: «А теперь ты давай кинь», и я кинул.

И все вышло просто отлично. Я дважды взмахнул рукой, отпустил подкову точно в нужный момент, и она полетела медленно, красиво, и повернулась в воздухе один раз, и спланировала концами вперед, упала на песок всей плоскостью и проехала по нему ровно столько, чтобы звякнуть о колышек.

Звук был такой чудесный, как будто…

Ладно, вру.

Я промахнулся, наверное, на целую милю.

Но это совершенно неважно, потому что после того, как мы закончили метать подковы, случилось еще кое-что, и гораздо лучше.

Знаете что? Я поцеловал ее. И мы не спеша пошли обратно домой – она и я.

 

Глава 6 / Гравюра CCXLII

Снежная Цапля

* * *

Но если вы хотите брать пример с Желтоногого Улита, имейте в виду: оказаться на середине картины значит подойти ровно настолько же ближе к темному лесу.

Когда около половины ноября осталось позади, стало ясно, что если вы живете в тупом Мэрисвилле, штат Нью-Йорк, то более паршивого месяца для бега вам не придумать. Конечно, дальше могло стать еще хуже – тут угадать трудно. Но в ноябре над долиной скапливаются густые облака, которые висят совсем низко, так что под ними всегда сыро и холодно, и каждый день примерно в то время, когда мы с Джеймсом Расселом и Отисом Боттомом выходили бегать, буквально каждый день начинался дождь. Думаете, я вру? И этому дождю не хватало всего пары градусов, чтобы превратиться в снег, – он был серый, противный и очень быстро, почти сразу забирался к вам за шиворот, так что и свитер, и футболка, и вся одежда скоро промокала насквозь и становилась такой холодной, что хоть сдирай ее с себя, но что было делать? Приходилось терпеть.

Зато этот холод заставлял меня набирать скорость, так что, когда мы подбегали обратно к школе, даже Джеймс Рассел успевал как следует запыхаться, а Отис Боттом все время поглядывал на меня, как будто удивлялся, чего это мы несемся как угорелые. Но нельзя же мне было идти на урок к мистеру Феррису мокрым до нитки, а сменить футболку я мог только до того, как в раздевалку вернутся все остальные, – вы знаете почему. Думаю, и Джеймс Рассел с Отисом Боттомом это наконец сообразили. По крайней мере, когда я брал сухую футболку и шел с ней в туалет, они ни разу ничего не сказали.

Но за неделю до Дня благодарения случилась довольно неприятная штука. Так Называемый Учитель Физкультуры объявил, что у нас начинается секция волейбола и все мы – он повторил, что имеет в виду всех без исключения, – должны быть страшно рады и с энтузиазмом взяться за дело, поскольку волейбол – это Командный Вид Спорта, который требует от каждого ученика, чтобы он стал Частью Команды.

Просто блеск.

Тогда мы натянули сетку, пока он сидел у себя в кабинете, и отметили липкой лентой границы поля, и стали носиться с мячами и пробовать подавать сверху, хотя никто толком не знал, как это делается, и Так Называемый Учитель Физкультуры вылез из своего кабинета и сказал, что нам велено тренировать пас вперед и назад, хотя мы об этом в первый раз слышали, после чего снова ушел к себе в кабинет, и мы стали тренировать пас вперед и назад и тренировали, пока нас не затошнило, а потом стали играть волейбольным мячом в вышибалы, а потом Так Называемый Учитель Физкультуры снова вылез из своего кабинета и наорал на нас, а тут и звонок прозвенел.

Еще один идиотский урок физкультуры в Средней школе имени Вашингтона Ирвинга.

А на следующий день, когда у нас была литература, мисс Купер принесли записку от директора. Она прочитала ее и посмотрела на меня.

– Дуглас, директор Питти просит тебя зайти после уроков.

Весь класс уставился на меня. Они, очевидно, решили, что я со своими ярко выраженными криминальными наклонностями опять отколол что-то невообразимое.

– Чего это? – спросил я.

– Если имеешь в виду «Зачем я понадобился директору Питти?», то я отвечу: «Не знаю». Но я уверена, что он тебе скажет.

– Он скажет, – повторили вокруг примерно двадцать два голоса.

– Ну хватит, – сказала мисс Купер и, посмотрев на меня в последний раз – как мне почудилось, слегка взволнованно, – повернулась обратно к доске.

Лил наклонилась ко мне.

– Что ты натворил?

Я пожал плечами.

– Почему обязательно натворил?

– Тех, кто ничего не натворил, к директору обычно не вызывают.

– Ладно. Тебе я скажу. У директора Питти есть сумасшедшая жена, и он прячет ее на школьном чердаке, но время от времени она убегает.

– В нашей школе нет никакого чердака, – сказала Лил.

– Ну, в подвале. Я туда случайно зашел – и на тебе. Миссис Питти набросилась на меня, как будто хотела закусать насмерть. Но я вырвался, и теперь директор Питти хочет, чтобы я помалкивал. Наверное, он меня тоже запрет. И тогда эту ужасную тайну будешь знать только ты.

Надо сказать вам, что я раскрывал Лил эту ужасную тайну, пока мисс Купер пыталась обучить нас Волшебным Свойствам Наречий, и когда она спросила, не хотим ли мы с Лил сообщить что-нибудь ценное всему классу, мы замолчали, быстро сообразив, что мисс Купер смотрит на нас Сурово и накажет Безжалостно, если мы не прекратим Немедленно. Надеюсь, эта последняя фраза убедила вас в том, что можно болтать и учиться одновременно.

Директор Питти заставил меня ждать битых полчаса – опять. Я так понимаю, он это делал нарочно. Потом он открыл дверь и велел мне войти и сесть, а потом сел за свой стол, под Бурым Пеликаном, и посмотрел на меня так, как будто во всех бедах Средней школы имени Вашингтона Ирвинга виноват исключительно я один. Еще и головой покачал несколько раз, прежде чем заговорить.

А Бурый Пеликан – он был прекрасен. Думаете, я вру? Он мог бы выглядеть так же глупо, как Большеклювые Тупики, потому что состоял в основном из клюва. Поставьте его рядом с Полярной Крачкой, и вы не поверите, что он вообще способен летать. Ноги, кривая шея, окрас – он мог бы выглядеть как придурок. Но он так не выглядел.

Когда вы смотрели на него, вам было все равно, как он устроен. Потому что у него был благородный вид. Будь вы птицей, вам захотелось бы ему поклониться.

– Директор Питти побеседовал с тренером Ридом, – сказал директор Питти.

Интересно, какой голос был бы у Бурого Пеликана, если бы он умел говорить? Такой низкий и звучный, наверное, хотя по нему было бы понятно, что он и смеяться умеет. И мягкий. И спокойный.

– Тренер Рид сказал мне… Дуглас, тебя не затруднит обратить внимание на то, что желает сообщить тебе директор Питти?

Вы легко могли представить себе, как Бурый Пеликан стоит над Морской Чайкой в тот момент, когда он ей нужнее всего, и говорит, что когда-нибудь она еще вернется в небо.

– Эй, дорогой мой, а ну-ка посмотри директору Питти в глаза!

Я посмотрел. Это было нелегко.

– Я сказал, что директор Питти побеседовал с тренером Ридом.

Помните, я рассказывал вам, что чувствуешь, когда противный ледяной дождь забирается к тебе за шиворот?

Директор Питти поднял со стола какой-то листок.

– Тренер Рид попросил секретаря перепечатать вот этот отчет для твоего Личного Дела.

Просто чтобы вы знали, я вам сообщу, что не сказал: «А я не знал, что Так Называемый Учитель Физкультуры может написать отчет». Я этого не сказал, хотя мне очень хотелось. Иногда я все-таки понимаю, когда надо промолчать.

– Он сказал директору Питти, что ты уже много недель подряд прогуливаешь его уроки.

– Я бегаю, – сказал я. – Он видит, как я выхожу в начале каждого урока.

– Разве у вас сейчас секция бега?

– У меня – да.

– А у всего остального класса – нет, и знаешь что? Ты пока еще не учитель. – Он посмотрел на свой листок. Бумага была голубая, и это, как я понимаю, должно было нагнать на меня еще больше страху. – Здесь написано, что ты пропустил все занятия в секции борьбы.

Я ничего не сказал.

– Как будешь исправляться?

Я и тут ничего не сказал. Я решил, что сейчас лучшая тактика – это держать рот закрытым. А то мало ли что.

– Директор Питти объяснит тебе, как ты будешь исправляться. Тренер Рид чередует разные секции для разных классов, и сейчас у него начнется секция борьбы для тех, у кого физкультура идет пятым уроком. Ты тоже будешь приходить к нему в это время, и не вздумай пропустить хоть один день.

– Во время пятого урока у меня ланч, – сказал я.

– Во время пятого урока у тебя был ланч, – сказал он.

– А надо мне будет, как раньше…

– Да, тебе надо будет ходить к нему и на обычные уроки. – Директор Питти посмотрел на листок. – В секцию волейбола.

– Наверное, он очень меня любит, раз хочет видеться со мной по два раза в день, – сказал я.

– Нет, не очень, – сказал директор Питти. А потом добавил кое-что еще, но это мне уже не хочется вам повторять.

Кое-что такое, из-за чего темный лес стал для меня еще ближе.

* * *

Разносить заказы в ноябре сыро, серо и холодно. Небо темное и противное, как на картине Одюбона со Снежной Цаплей – эту картину мистер Пауэлл выбрал, потому что хотел, чтобы я задумался о Композиции На Нескольких Планах Одновременно.

Но все было уже не так, как в октябре.

Теперь миссис Мейсон снова угощала меня по субботам парой пончиков из тех двух дюжин, что я ей приносил, – она клала их на белую тарелку и ставила рядом с кружкой горячего шоколада, которая уже меня поджидала. А мистер Лефлер, который взялся читать «Джейн Эйр», потому что я его вдохновил (по крайней мере, он так сказал), все время повторял, что я должен как-нибудь посмотреть фильм с Орсоном Уэллсом, а потом разыгрывал оттуда сценку-другую, и мы начинали смеяться, потому что актер из мистера Лефлера никакой – думаете, я вру? А после этого мы меняли у него все лампочки, которые надо было поменять. Потом я шел к Догерти, где Фронси, Дейви, Джоэл, Полли и Бен были уже готовы на меня наброситься, и я не возражал. Мне никогда не удавалось уйти оттуда без двух-трех свежих синяков. Это было здорово.

А миссис Уиндермир? Знаете, как мерзнешь, когда идешь по полю к миссис Уиндермир, и от горячего шоколада миссис Мейсон осталось только далекое воспоминание, и вокруг холод и туман, а куртка Джо Пепитона совсем не такая теплая, как хотелось бы, и тебе приходится идти быстро, чтобы унять дрожь, но ты не можешь идти слишком быстро, потому что не хочешь опрокинуть свою тупую тележку? Как следует мерзнешь, можете мне поверить.

И когда ты наконец заходишь в кухню миссис Уиндермир, где так тепло и уютно, как будто здесь хозяйничает твоя мать, и издалека доносится стук пишущей машинки – это печатает миссис Уиндермир, а ее бог, наверное, сидит рядом, сложив крылышки, – ты раскладываешь продукты не торопясь, потому что не хочешь снова возвращаться на холод. А кроме того, можно посмотреть на Краснозобых Гагар и подумать о том, какой впечатляющий сюрприз мать-гагара собирается показать своему малышу. А потом миссис Уиндермир входит и говорит: «Тощий Посыльный, хочешь чашечку кофе?» Думаете, я вру? Кофе! И я говорю: «Давайте», а она: «Тебе с чем?», а я: «Просто так», и она: «Отлично», – и мне тепло всю обратную дорогу.

А потом, в субботу вечером, я оказываюсь у Догерти, которые все-таки решили дать мне шанс. Может, им просто некуда было деваться.

Миссис Догерти не шутила: пятеро детей, и всем до одного обязательно надо почитать что-нибудь перед сном. Причем нельзя читать всем вместе, или хотя бы троим, или даже двоим. Пять детей – и пять книжек.

Времени это отнимает порядочно. Думаете, я вру?

Но мне его ничуть не жалко, потому что благодаря Программе борьбы с неграмотностью я могу осилить любую.

Я осилил «Кота в сапогах» для Фронси.

Я осилил «Подарите мне цирк» для Дейви.

Я осилил сказку про восемь бостонских утят для Джоэла.

Я осилил повесть про Энди и льва с занозой в лапе для Полли.

А если бы я не осилил последнюю, Бен так и не узнал бы, почему Уилбур – самый лучший поросенок на свете.

Знаете, что чувствуешь, когда все это осилишь?

Нет, правда – знаете?

А после того как все младшие Догерти наконец засыпали, мистер Догерти отвозил меня в нашу Дыру на своей полицейской машине.

В общем, вам может показаться, что дела у меня шли очень неплохо. Да так оно, наверное, и было. Но даже когда я ел пончики с корицей, или менял лампочки, или шел обратно от миссис Уиндермир, или ехал в Дыру на полицейской машине, или трудился над Снежной Цаплей, у меня в голове все крутилось то, что я услыхал от директора Питти, а если бы у вас в голове крутилось то, что он мне сказал, вы вряд ли смогли бы всерьез задуматься о Композиции На Нескольких Планах Одновременно.

– Посмотри на диагонали, которые Одюбон намечает сразу же, – сказал мистер Пауэлл. – Если соединить кончик ноги цапли с кончиком ее клюва, ты получишь первую диагональ. Но посмотри на вторую – она совсем не так сильно бросается в глаза. Он начинает ее с кончика этого широкого листа в левом верхнем углу, вот здесь, а затем ведет вниз через верхний край другого широкого листа, вот здесь, и нижний край этого холмика на берегу. И две эти диагонали образуют…

– Букву «х», – сказал я.

– Совершенно верно. И в центре этого «х»…

– Озеро.

– Которое нарисовано горизонтально. Оно длинное и узкое – видишь?

Я видел.

– Итак, – сказал мистер Пауэлл, – один план, где происходит действие, – передний. Его определяют диагонали. Здесь цапля появляется из высоких зарослей и наступает на это растение. А на заднем плане – там, где находится горизонталь, – виден охотник с ружьем, который постепенно движется к нам.

Я кивнул.

Директор Питти – урод.

– Интересно, что вскоре после того момента, который мы видим, два этих плана объединятся, потому что и птица, и охотник приближаются к пересечению диагоналей – при такой композиции они всегда пересекаются в центре картины, там же, где должны объединиться в одно два отдельных действия.

– Выходит, у этой цапли будут большие неприятности, – сказал я.

Мистер Пауэлл посмотрел на охотника.

– Выходит, так.

– То есть эта цапля, можно сказать, уже труп.

Лил встала из-за стола – она делала домашнее задание по литературе, которое должно было еще ближе познакомить нас с Волшебными Свойствами Наречий, – подошла к нам и посмотрела на Снежную Цаплю.

– Вот это труп? – спросила она. – Что-то не похоже.

– Много ты понимаешь, – сказал я.

Знаю, это было глупо. Так мог бы сказать Лукас. Но ведь ни она, ни мистер Пауэлл не слышали от директора Питти… они не знали, как себя чувствуешь, когда в тебя палят. И цапля пока не знала, но скоро должна была узнать.

Лил вернулась обратно к наречиям. Мистер Пауэлл помолчал, а потом достал лист бумаги.

– Попробуй нарисовать контуры цапли, но не одной сплошной линией. Наметь перья, – сказал он. – По крайней мере, до того места, где начинается шея.

Я попробовал, но у меня ничего не получилось. А после того как Лил закрыла учебник, встала и вышла без единого слова, мне даже пробовать расхотелось.

– Мистер Свитек, – сказал мистер Пауэлл, – возьми-ка этот лист домой и попробуй там.

Я покачал головой. Я оставил в библиотеке и бумагу, и карандаши. И Снежную Цаплю тоже – навсегда застрявшую в моменте перед тем, как в нее пальнут, и даже не подозревающую об этом.

Она и не догадывалась, как ей повезло.

* * *

Накануне Дня благодарения мы получили открытку от Лукаса – снова написанную не его почерком, – где говорилось, что он наконец приезжает домой. Он обещал вернуться в середине декабря. «Не забудьте, что я сейчас уже не совсем такой, как раньше», – написал кто-то за него. Мать расплакалась и сказала, что в этот День благодарения нам следует поблагодарить Господа за многое, и я думаю, она была права – особенно если учесть, что мистер Баллард прислал нам индейку весом в двадцать два фунта, а это очень порядочная индейка. Думаете, я вру? Он прислал по такой индейке каждому своему работнику. Когда наступил праздник, мать сунула ее в духовку с самого утра, и она сидела там почти до вечера, так что весь дом пропах ее ароматом.

А мать ходила по дому и улыбалась – пока не пришел Эрни Эко.

* * *

В первый понедельник после Дня Благодарения вместо ланча я пошел на пятый урок физкультуры.

Я встал в конец шеренги. Так Называемый Учитель Физкультуры велел нам рассчитаться на первый-второй – нет, я не сказал, что это близко к тому пределу, до которого он умеет считать, – потом разделил нас на две команды и велел каждой построиться по росту (что заняло намного больше времени, чем вы можете подумать), а потом велел нам сесть по разные стороны от длинного мата на полу, чтобы мы увидели, кто будет нашим противником. Он сказал, что это помогает вырабатывать в себе агрессию.

Просто блеск.

И знаете, вы тоже подумали бы, что мир устроен несправедливо, потому что в нашем тупом Мэрисвилле как раз выдался один из тех шикарных дней, какие бывают, когда неизвестно откуда – может, из Южной Америки? – приходит тропический фронт. Стояла теплынь, сияло желтое солнышко, и до чего здорово было бы в такую погоду пойти пробежаться или перекусить на свежем воздухе, – а я вместо этого должен был возиться на унылом сером мате, который пропах потом тысячи предыдущих схваток! Должен сознаться, что мне трудновато было сосредоточить все свои мысли на секции борьбы.

Вот содержание моей первой схватки в цифрах:

Один бросок через бедро (бросили меня).

Одно удержание (удержали тоже меня).

Одна победа (победили тоже меня).

Время боя – восемь секунд.

Думаю, вы и сами видите, что я был не слишком сосредоточен.

Перед второй схваткой, когда мой противник пялился на меня через мат, вырабатывая в себе агрессию, Так Называемый Учитель Физкультуры подошел ко мне сзади.

– Если не будешь стараться, не получишь отметки за эту секцию, – сказал он.

Вот содержание моей второй схватки в цифрах:

Один бросок через бедро (бросили меня).

Одно удержание (удержали тоже меня).

Вторая победа (победили опять меня).

Время боя – тридцать шесть секунд, а это в четыре с половиной раза больше, чем я провел в предыдущем бою.

Так Называемый Учитель Физкультуры уставился на меня с той стороны мата. Я в ответ уставился на него. Потом он отклонился назад и сказал что-то моему следующему противнику, а тот повернулся и посмотрел на меня. Так Называемый Учитель Физкультуры снова что-то ему сказал, а потом вышел из зала. В этом было что-то жутковатое. Как будто ты Снежная Цапля и чувствуешь, что у тебя будут большие неприятности, но еще не уверен в этом, потому что не видишь, как вдоль горизонтали к тебе шагает охотник с ружьем.

Но третья схватка получилась совсем не похожей на две первые. Думаете, я вру?

Когда Так Называемый Учитель Физкультуры свистнул в свой тупой свисток, мой новый противник и я вышли на мат, и я присел, как будто решил наконец сосредоточиться, и когда мы начали кружить друг возле друга, он сказал:

– Рид хочет, чтобы я обозвал тебя «маменькин сынок».

Я чуть в горло ему не вцепился.

– Но я не буду, – быстро добавил он. – Не буду. – Мы покружили еще. – Он урод, – сказал мой противник.

– А ну-ка, начинайте уже, – крикнул Так Называемый Учитель Физкультуры.

Мы покружили еще. И когда я очутился спиной к Так Называемому Учителю Физкультуры, то сказал:

– Кружи дальше.

Так мы и сделали. И кто-то в конце мата хихикнул, потом кто-то еще, а потом мы стали кружить быстрее, и очень скоро засмеялся весь зал – весь, кроме Так Называемого Учителя Физкультуры, – а моему противнику и мне было так смешно, что мы чуть не падали, но все равно не останавливались, пока все у нас перед глазами не пошло кругом, и тогда Так Называемый Учитель Физкультуры гаркнул, чтобы мы сели, и мы сели, хотя даже на скамейке нас еще качало, до того мы накружились.

Так Называемый Учитель Физкультуры разозлился дальше некуда – ему явно хотелось заорать во весь голос, и он еле удержался от этого, когда вызывал своим сержантским голосом очередную пару.

Но знаете, что сделали эти двое?

Правильно.

Они тоже стали кружить друг возле дружки.

Они кружили, кружили и кружили.

Наверное, вы и сами можете догадаться, что сделал Так Называемый Учитель Физкультуры. Если бы это разрешалось по закону, я думаю, он вызвал бы в школу пожарную команду. Но поскольку по закону это не разрешалось, он сказал, что влепит за сегодняшний урок большой жирный кол всем до последнего и посмотрит, как нам это понравится, – да, сэр, паршивец вы этакий.

Мы все пошли переодеваться. И по дороге еще давились от хохота.

И никто в раздевалке не смотрел, когда я снял футболку.

Может, у Снежной Цапли и правда будут большие неприятности, когда планы действия наконец встретятся. Может быть. Но она все равно гордая и прекрасная. Она высоко держит голову, и у нее есть острый клюв, который она смело показывает всему миру.

Пока у нее все нормально.

* * *

В первую субботу декабря – месяца, когда Лукас должен был вернуться домой, – я поджидал Лил у библиотеки после того, как разнес заказы. Холод стоял собачий – думаете, я вру? Небо было как железное, и кофе миссис Уиндермир перестал напоминать о себе гораздо раньше, чем я вернулся в город, и даже раньше, чем я пересек открытое поле. Мимо торопливо пролетели несколько снежинок – примерно так же вели себя и прохожие, которые шагали сгорбившись, опустив головы и прижав локти к бокам. Согласитесь – в том, что я ждал ее снаружи, было, можно сказать, что-то благородное. Но я еще толком не говорил с ней с самого Дня благодарения и просто хотел убедиться, что у нее в голове не застряло мое тупое «много ты понимаешь», как у меня самого в голове застряло тупое… в общем, то, что сказал мне тогда директор Питти.

Она появилась на улице с кучей книжек в руках и протопала по шести ступенькам наверх к тому месту, где я ждал, и я сказал «привет», и она сказала «привет», но так, как будто на самом деле сказала не «привет», а что-то вроде «ты такой урод, что я желаю тебе провалиться к чертовой бабушке», и я понял, что ничего она не забыла.

– Идешь в библиотеку? – спросил я.

И она посмотрела на меня так, как будто вырабатывала в себе агрессию, и сказала:

– Пока нет.

– Жалко, – сказал я. – Не очень-то весело рисовать с одним только мистером Пауэллом.

– Надо же, – сказала она. – А я и не знала. Я ведь не так уж много понимаю, правда?

– Если зайти в магазин к твоему отцу, можно выпить по кока-коле, – сказал я.

– У тебя что, деньги есть? – спросила она.

– Нет.

– То есть на самом деле ты говоришь, что, если мы зайдем в магазин к моему отцу, я могу угостить тебя кока-колой. Так, что ли?

Я пожал плечами и улыбнулся.

Лил Спайсер покачала головой, а потом засмеялась. Думаете, я вру? И улыбнулась тоже.

– Знаешь, – сказала она, – тебе надо бы почаще улыбаться. – Она протянула мне книжки и взяла меня за локоть. – Пошли.

В тот день мы и правда выпили кока-колы, а потом я рисовал Снежную Цаплю так, как будто я был не я, а сам Джон Джеймс Одюбон. Только моя цапля выходила из кустов так, словно была уверена, что никакому охотнику с ружьем ее в жизни не одолеть.

* * *

И вот наконец-то, наконец-то в середине декабря мы поехали в Нью-Йорк на новом пикапе моего отца – отец, мать и я. Брат с нами не поехал – во-первых, потому, что в пикапе надо было оставить место для Лукаса, а во-вторых, потому, что отец велел ему передвинуть мебель в нашей комнате наверху, чтобы туда можно было втиснуть еще одну кровать. Это не так-то просто, заметил мой брат, на что отец ответил… сами знаете как.

Я сидел между ними. Отец смотрел на машины, которые ехали по шоссе, таким мрачным взглядом, как будто говорил: рискните, только рискните задеть мой новый пикап! Мне было не очень понятно, чего он так волнуется, потому что наш пикап, если судить по его виду, уже задели раз пятьсот. Сами понимаете, за сто долларов задатка большой красоты не получишь. Но стоило кому-нибудь к нам приблизиться, как отец опускал стекло и объяснял этим людям, что он о них думает, хотя им-то и в голову не приходило опускать стекла, потому что температура на улице была около нуля. Конечно, когда отец открывал окно, температура внутри становилась примерно такая же. А потом согреться уже не получалось, потому что обогреватель в его новом пикапе не работал. Очевидно, когда он его покупал, то забыл, что мы живем в штате Нью-Йорк, а не где-нибудь в Майами.

На матери было ее лучшее синее пальто. Она тоже почти все время смотрела в окно. Казалось, что она вглядывается прямо в далекий город, который был от нас еще за много миль, чтобы найти Лукаса. Каждый раз, когда мимо проезжал автобус, она пыталась заглянуть во все его окна. Кто знает? Может, он был там.

А я? Я искал глазами Джо Пепитона каждый раз, когда мимо нас проезжал «форд мустанг», потому что Джо Пепитон из тех, кто должен ездить именно на такой машине.

В Нью-Йорке мы три раза заблудились – потому что, сказал отец, неизвестно о чем они думали, когда прокладывали улицы. Получилась сплошная путаница. И если бы вы были на моем месте, вы тоже не стали бы говорить, что никакой путаницы нет и в помине, потому что все улицы образуют правильную решетку. Сами знаете, что не стали бы.

Когда мы наконец добрались до автовокзала, нам пришлось объехать вокруг него семь раз, потому что отец не собирался оставлять машину в одном из тех гаражей, где у вас берут деньги, а после катаются на вашем пикапе в свое удовольствие. Нашли дурака! Он собирался найти местечко на улице – что мы в конце концов и сделали примерно за полмили от вокзала, причем это заняло гораздо больше времени, чем вы могли бы подумать, поскольку все соседние улицы были забиты народом с лозунгами «Остановите войну». Когда отец все-таки втиснул наш пикап в какой-то уголок, мать была уже почти в панике. Он выключил зажигание, и мать тут же вылезла и пошла к автовокзалу. Я за ней.

– Эй, постой-ка, – окликнул ее отец.

– Если не поторопимся, автобус придет без нас, – сказала она.

– Ну и что? – спросил он. – Лукаса не было с нами уже…

Мать не стала ждать, пока он закончит. Она просто отвернулась и пошла дальше.

Я чуть ей не захлопал.

Когда появился автобус Лукаса, мы были уже там, на нижнем уровне вокзала. Отец догнал нас минуты на две позже.

Жалко, что вы не видели, как улыбалась моя мать, когда автобус подъезжал к остановке. Очень жалко, что вы этого не видели.

Но, думаю, вы можете себе это представить.

Запахло соляркой, и зал с цементными стенами и потолком наполнился эхом от рокота большого автобусного двигателя. Потом заскрежетали тормоза, и автобус остановился. Его встречала целая толпа – каждый с нетерпением ждал кого-то, кто приехал к нему в гости на Рождество. Выключив мотор, водитель снял шляпу, убрал со лба волосы и потянулся. Потом наклонился и потянул за рычаг. Двери открылись, он вылез и потянулся снова, а после этого пошел к багажному отделению и нагнулся, чтобы его открыть. Начали выходить пассажиры – Лукаса пока не было, а они выходили медленно и неуверенно, как бывает, когда долго просидишь скрюченный на тесном сиденье. Один за другим они поворачивались к встречающим и махали кому-то, и этот кто-то подбегал, и они обнимались и целовались, а потом шли искать свой багаж.

Так оно и продолжалось – пассажиры один за другим вылезали из автобуса и сходили на землю, держась за поручни, пока не вылезли, кажется, все до последнего. Водитель закрыл опустевшее багажное отделение, а потом посмотрел на нас.

– А вы, наверное, ждете парня в инвалидной коляске? – спросил он.

– Нет, – сказал отец.

Но мать ахнула и сразу сорвалась с места. Она пролетела мимо водителя и вскочила в автобус. Мы слышали, как она пробежала в конец салона.

Я залез туда вслед за ней, и вот что я увидел: моя мать стоит на коленях перед моим братом Лукасом. Одна из лампочек на потолке ярко светила ей на волосы, и они как будто превратились в золотые. Она держала лицо Лукаса в своих ладонях. Ее голубое пальто расстегнулось и накрыло их обоих, как широкие крылья, накрыло даже коляску, в которой сидел мой брат. Она целовала Лукаса, но мне не было видно его лица, пока она не потянулась обнять его, так что их головы очутились рядом. Тогда я его увидел. На глазах у него была широкая марлевая повязка.

А когда она встала и повернулась, у меня в груди так и екнуло, потому что я увидел, из-за чего Лукас сидит в коляске: у него не было обеих ног. Их отрезали выше коленей.

Мать посмотрела на меня. Что за улыбка!

Рядом с ними стоял бравый солдат в форме, весь чистый и подтянутый. Фуражку он снял и держал под мышкой, а глаза отвел в сторону, как будто ему не положено было видеть, что здесь творится.

Я прошел между сиденьями, коснувшись рукой их всех по очереди. Мать следила за каждым моим шагом. Когда я оказался перед коляской, она положила ладонь брату на затылок, и он уткнулся лбом ей в плечо.

– Лукас, – сказал я.

Он повернул лицо ко мне.

– Привет, Дуг, – сказал он. Протянул мне руку, и я ее взял. Она немного дрожала. – Меня тут малость помяли.

– Ага, – сказал я. – Капельку.

Он улыбнулся.

Раньше я никогда этого не замечал, но он улыбается как моя мать.

* * *

Мы вдвоем с солдатом выволокли Лукаса из автобуса. Это было нелегко, и мне кажется, мы два раза сделали ему больно, когда спускали его по автобусным ступенькам, и еще раз – когда втаскивали в лифт. А потом еще раз, когда вытаскивали из лифта. Но он ни разу ничего не сказал, и когда мы наконец доставили его на первый этаж, он протянул руку, и солдат пожал ее, и Лукас сказал: «Спасибо, сэр», а солдат сказал: «Это для меня честь» и взял под козырек – и хотя мой брат не мог этого видеть, он как будто догадался и ответил ему тем же. Потом мать взяла его за руку, а я зашел за коляску и покатил Лукаса по вокзалу на улицу.

– Где мы? – спросил он.

– В Нью-Йорке, – сказал я.

Он поднял лицо к небу. На него светило яркое холодное солнце, но он его не видел. Вместо того чтобы смотреть, он нюхал.

А после этого он повернул голову, потому что услышал то, что вдруг услышали и все мы.

На нас надвигалась антивоенная демонстрация – люди несли плакаты с надписями, с которых как будто капала кровь, скандировали разные лозунги, кричали в рупоры и вообще выглядели примерно как охотник, шагающий по горизонтали к точке пересечения диагоналей, то есть туда, где стояли мы с коляской. Когда передние нас увидели, они хотели притормозить, но задние напирали, и поэтому они только немножко расступились и стали обтекать нас, точно камень в реке. И знаете, что они сказали, когда увидели моего брата в военной форме, сидящего в коляске с бинтами на глазах и обрубками вместо ног? Знаете, что?

Они сказали, что он получил по заслугам.

Они сказали, так ему и надо, что он остался без глаз.

Они сказали, так ему и надо, что он остался без ног.

Они сказали, он получил то, что сам делал с вьетнамскими детьми, и как ему это нравится?

Они сказали, вот что бывает, когда идешь на поводу у фашистских свиней.

Мать пыталась встать перед Лукасом, но толпа была такая густая и так сдавила нас с обеих сторон, что у матери не получалось обойти коляску. Тогда она оглянулась на отца, и он пролез мимо нее и заслонил Лукаса, который все это время сидел с поднятой головой и никуда ее не поворачивал. Он не шелохнулся, даже когда кто-то в него плюнул. И ничего не сказал. Просто сидел и слушал – а что он еще мог сделать?

Знаете, что при этом чувствуешь?

Примерно то же самое ты чувствуешь, когда директор Питти говорит, что всем учителям, всем до последнего, наплевать на твои проблемы с высокой колокольни, потому что они все махнули на тебя рукой уже давным-давно – а если точнее, с того самого дня, как ты пришел к ним в школу.

Вот что при этом чувствуешь.

Наверное, все это продолжалось всего несколько минут, хотя нам показалось, что гораздо дольше. А когда толпа наконец поредела и последний противник войны высказал Лукасу, что он о нем думает, мы вернулись к пикапу и отец завел его, пока мы с матерью помогали Лукасу перебраться из коляски в машину, а после отец выругался, потому что ему пришлось выйти, чтобы мать могла залезть в машину через сиденье водителя. Я сел сзади и затащил туда же коляску. Она была тяжелей, чем я ожидал, и мне пришлось затаскивать ее очень осторожно, потому что отец дал мне понять, как сильно он огорчится, если эта штуковина попортит ему кузов.

Я положил коляску набок и облокотился на нее, чтобы она не болталась туда-сюда по дороге из Манхэттена обратно в Мэрисвилл, в наш дом, которого мой брат никогда не видел. А может быть, и не увидит.

Хоть и нельзя сказать, что это будет для него большая потеря.

Дорога была долгая, и вы сами можете себе представить, как успели замерзнуть мы все и особенно один из нас. И каждый раз, когда мы подскакивали на ухабе и от рессор нашего тупого пикапа не было никакого толку, я думал о том, как больно из-за этого Лукасу.

Наверное, очень больно.

Когда мы приехали, отец вылез и пошел в дом. Я спустил коляску через борт, выскочил и открыл дверцу. Лицо у Лукаса было довольно мрачное. Думаете, я вру? Мать только что плакала, поэтому и у нее лицо было довольно мрачное. Я плохо представлял себе, как вынуть Лукаса из машины, да еще так, чтобы опять не сделать ему больно. Похоже, он и сам про это думал, потому что сказал: «Дуг, если ты подкатишь эту штуку поближе, может, я смогу как-нибудь туда свалиться». И только через пару секунд я сообразил, что он шутит, – хотя, вообще-то, в том, что у вас нет ног, смешного мало.

Потом дверь нашего дома вдруг открылась, и я подумал, уж не отец ли вернулся, чтобы нам помочь. Но нет. Это был мой брат. Он посмотрел на меня, а потом заглянул в пикап, к матери и Лукасу.

– Лукас, – сказал он.

– Привет, – ответил Лукас.

Брат снова посмотрел на меня, а потом сунулся в пикап.

– Скажи, если будет больно, – попросил он и взял Лукаса в охапку, и Лукас обнял его рукой за шею, и брат вынул его из машины, как будто ему это ничего не стоило, и посадил в коляску.

– Спасибо, братишка, – сказал Лукас.

И мой брат – мой брат Кристофер – ответил ему:

– Пожалуйста, Лукас. Всегда готов, ты только скажи.

Потом мы закатили Лукаса в Дыру, и отец спросил, как, интересно, мы собираемся втащить его наверх в коляске, и Кристофер сказал:

– Мы уже все придумали.

И Лукас улыбнулся – опять той же самой улыбкой.

* * *

На следующей неделе я честно старался ничего не откалывать на секции волейбола. Хотя вы должны признать, что волейбол не такой уж интересный вид спорта. Что-то не помню, чтобы Джим Маккей воспевал радость победы в каком-нибудь волейбольном матче. Шлепать по мячику, чтобы он перелетел через сетку, – ну и какой в этом смысл?

Вот почему никто не запоминает волейбольную статистику.

Но я честно старался ничего не откалывать. И на секции борьбы тоже старался – не настолько, чтобы бороться по-настоящему, но достаточно для того, чтобы пару минут попыхтеть на мате, а не просто топтаться друг вокруг дружки. Тем более что Так Называемый Учитель Физкультуры не забывал напоминать, что каждый топтун будет получать от него очередную жирную единицу – вторую, и третью, и четвертую.

И я ни словом не выразил своего удивления тем, как здорово он умеет считать. Сами понимаете почему. Кое-что я все-таки усвоил.

Я даже не жаловался, что меня вообще заставили ходить на дополнительные уроки, хотя причина для этого была – ведь вы, наверное, обратили внимание на то, что Джеймса Рассела и Отиса Боттома никто туда не отправлял, хотя они тоже пропустили чуть ли не всю секцию борьбы. Ну и что? Что с того? Если Так Называемый Учитель Физкультуры хочет быть самым большим уродом на свете, что я могу поделать? Если он хочет орать сержантским голосом, что я могу поделать?

Но вы, наверное, сможете меня понять, если я расскажу вам, что когда Так Называемый Учитель Физкультуры заорал во время волейбола, что я должен отбивать мячи нормально, а не как маменькин сынок, – вы сможете понять, почему я схватил волейбольный мяч и чуть не запустил им изо всех сил в его ухмыляющуюся физиономию, но сдержался – а это было нелегко. Думаете, я вру? Я крикнул ему, чтобы он замолчал, просто замолчал, но он все ухмылялся и сказал, что я никогда не брошу в него мяч, поскольку знаю, что тогда со мной будет и как расстроится моя мамочка, а разве мне хочется ее расстроить?

Я чуть его не бросил.

Чуть.

Но не бросил.

Я улыбнулся – той улыбкой, какая нравится Лил Спайсер. Потом снял футболку и кинул на скамью. Потом вернулся и подал этот тупой мяч через эту тупую сетку. Ладонью, как полагается.

Вот наша тогдашняя игра в цифрах:

Я не помню. Моя команда проиграла. Это же волейбол. Кому какая разница? Не могу сказать, что в полной мере испытал горечь поражения. То, что я испытал, было гораздо лучше.

Зато потом, всю неделю, Так Называемый Тренер Физкультуры больше не повторял, что сказал в тот день. Правда, во вторник, на борьбе, он заставил троих учеников весь урок бегать вверх-вниз по скамейкам для зрителей, потому что они плохо старались. Угадайте, кто был одним из этих троих. А позже, на волейболе, заставил двоих оттирать с пола грязь старыми теннисными мячами. Угадайте, кто был одним из этих двоих.

В среду, на борьбе, он заставил двоих учеников весь урок бегать по скамейкам вверх-вниз, потому что они плохо старались. Угадайте, кто был одним из этих двоих. А на волейболе мне пришлось оттирать все пятнышки, которые я пропустил на своей половине зала.

В четверг он наконец заставил четверых учеников помыть залитые потом маты для борьбы. Угадайте, кто был одним из этих четверых. На волейболе он сказал еще четверым, чтобы они встали посреди зала и пытались отбивать мячи, которые остальные будут гасить в их сторону. Мы должны были за ними нырять. Знаете, что это такое – нырять на пол спортзала сорок три минуты подряд?

Потом он объявил нам, что завтра нас ждет потрясающий финал занятий по борьбе и по волейболу.

Просто блеск.

И вот в пятницу, последний день учебы перед рождественскими каникулами, Так Называемый Учитель Физкультуры сказал нам, что выбрал пары для борьбы случайным образом: написал наши фамилии на клочках бумаги и перемешал их у себя в шапке. Он поднял планшет и сказал, что будет вызывать нас бороться по очереди, начиная с первой пары.

Угадайте, кто оказался в первой паре.

В противники мне достался Альфред Хартнет. И вот вам еще одна загадка: как по-вашему, Альфред Хартнет весил примерно столько же, сколько я, или примерно в шестнадцать раз больше?

Когда Так Называемый Учитель Физкультуры вызвал меня, а потом Альфреда Хартнета, он ухмыльнулся, а потом отложил планшет и откинулся на спинку сиденья.

– Начали, – сказал он.

Даже если бы я очень старался, толку от этого было бы немного. Думаете, я вру? Альфред просто положил на меня руку, и я очутился на мате. Между прочим, это была его левая рука – та, что послабее. Он, вообще-то, нормальный парень.

Так Называемому Учителю Физкультуры показалось, что ничего смешней и быть не может.

После урока он ушел к себе в кабинет и оставил двоих учеников – меня и Альфреда Хартнета, которые так его насмешили, – сворачивать маты на рождественские каникулы. Это было не слишком противно, поскольку, как вы, наверное, помните, их вымыли всего за день до этого. Когда мы закончили, то пошли в раздевалку, и по дороге я увидел, что Так Называемый Учитель Физкультуры забыл на скамейке свой планшет вместе с бумагой.

Я посмотрел на планшет.

Наверное, вы уже догадались?

Там не было ни одной фамилии.

Так Называемый Учитель Физкультуры все наврал. Он выбирал пары совсем не случайно, урод.

Я перевернул листок.

Чисто.

– Эй, Альфред, – сказал я.

Перевернул другой.

Но следующий листок не был чистым.

Там был рисунок. Джеймс Рассел в прыжке под баскетбольным кольцом. За ним можно было различить всех ребят из его команды.

Думаете, я вру? Похоже, Так Называемый Учитель Физкультуры знал кое-что о Композиции На Нескольких Планах Одновременно.

Я перевернул и этот листок.

Отис Боттом, висящий посередине каната с таким видом, что было понятно: никто и никогда не сможет заставить его подняться выше.

Еще листок.

Я. Бегу.

Еще.

Вся наша команда шлепает по волейбольным мячам.

Еще.

Вся наша команда, но теперь играет в волейбол по-настоящему. Я подаю. Футболки на мне нет. И татуировки тоже.

На этот листок я смотрел дольше.

Потом перевернул еще несколько, почти до самого конца.

И замер.

Низкая дорога в высокой траве.

Тела. Много тел. Все лежат как попало, целыми кучами.

Другой листок.

Вьетнамец, старый и морщинистый. Мертвый. Его глаза открыты, а сам он, скрюченный, лежит на дороге. За ним девочка без одежды, тянется к его руке. Но она так и не дотянулась.

Другой листок.

Мальчишка моложе меня. Под ним смятая соломенная шляпа. Его лицо – то, что от него осталось, – с испуганным глазом. За ним горят хижины. По всей дороге к хижинам – тела. А внизу надпись: «Милай». И еще: «Я был там».

– Кто тебе позволил, Свитек?

Это был голос Так Называемого Учителя Физкультуры. Он пронесся по залу, как гроза по долине, и выхватил планшет у меня из рук.

– Кто разрешил тебе трогать мои личные вещи?

– Никто, – сказал я.

– А ну вон отсюда! – Пронзительный крик сержантским голосом. – Немедленно! И никогда больше не смей трогать мои вещи! Понял? Вон!

Я пошел переодеваться.

А позже в этот же день мисс Купер – я ее не просил, наверное, так просто совпало, – мисс Купер написала мне освобождение от физкультуры, чтобы я мог продолжать вместе с ней работу над Программой борьбы с неграмотностью.

Так что потрясающий финал занятий по волейболу прошел без меня.

* * *

Лукас вообще говорил мало, а если рядом был отец, то он и вовсе молчал. Обычно он говорил, если рядом была мать. Иногда я слышал их поздно ночью, в тишине и в темноте. Они тихонько разговаривали, потом замолкали, потом начинали снова. Иногда плакали. Каждый вечер, когда они оставались одни, мать меняла повязку, которая закрывала Лукасу глаза. Потом мы слышали снизу ее негромкий оклик, и Кристофер спускался, чтобы принести Лукаса наверх, в нашу спальню.

Он не рассказывал, что с ним случилось – как он потерял ноги, а может быть, и глаза. Иногда я входил в кухню, и он сидел там у стола, подставив лицо под солнечный свет, как будто хотел разглядеть его тепло. А иногда можно было увидеть, как он пытается приподнять в кресле свое тело, как человек, который пробует справиться с тяжелым грузом, – да так оно, в общем-то, и было. Иногда ему приходили письма от тех, с кем он служил, или от врачей и сестер, которые лечили его после ранения. Я сказал ему, что мог бы читать их вслух. Но он ни разу меня не попросил. Он сказал, чтобы я их все выкидывал, но я не послушался.

Его культи болели, а иногда он наклонялся туда, где раньше были его ноги, – хотел почесать их, но чесать было нечего. Только он все равно старался, а потом бросал и закрывал руками лицо, и вы видели, как он напрягается изо всех сил, лишь бы заставить себя не думать, что все пропало и спасения уже нет.

Нам велели возить Лукаса к доктору в Нью-Йорк через каждые две недели, и так неизвестно сколько, но отец сказал, что не может мотаться через весь штат по два раза в месяц. Тогда мы нашли в Кингстоне доктора, который согласился осмотреть Лукаса, а когда отец во время первого же посещения поднял страшный шум насчет того, сколько это стоит, доктор сказал, что у него тоже сын во Вьетнаме, до сих пор – он там работает санитаром. Поэтому он будет лечить Лукаса бесплатно, пока его сын оттуда не вернется, а отец сказал, что не надо ему никакой благотворительности, черт бы ее драл, и доктор перестал с ним разговаривать и сказал Лукасу, что осмотрит его еще через две недели, а пока пусть делает вот эти упражнения.

Но Лукас их не делал.

Через две недели, как раз перед началом школы после рождественских каникул, мы снова поехали в Кингстон, и у того доктора оказался еще глазной доктор, который ждал нас. Отец сказал, что его не надуешь и он не взял с собой денег, так что, если они думают… Глазной доктор повернулся к нему спиной и размотал повязку, которая была на глазах у Лукаса.

Потом он повернулся к отцу.

– Высказались? – спросил он.

Это был первый раз, когда мой отец видел Лукаса без повязки. И я тоже.

Ожоги по всему лицу. Та кожа, которая осталась, блестела и была натянута туго-туго. Брови и ресницы пропали – казалось, навсегда. И все выглядело влажным и как будто ободранным.

Похоже было, что он уже никогда не вернется в небо.

* * *

На Рождество, как вы понимаете, в нашем доме не было большого веселья. Накануне отец ушел куда-то вместе с Эрни Эко, а Лукас не захотел идти на праздничную мессу, так что Кристофер остался с ним и мы пошли туда вдвоем с матерью. Елки у нас не было, и если бы мистер Баллард не прислал всем своим работникам ветчины, мы, скорей всего, ужинали бы размороженными гамбургерами. Подарки? Да какие там подарки!

Так вот, я пошел в церковь Святого Игнатия. Как обычно, было мокро и холодно – и внутри, и снаружи, хотя внутри горело столько свечей, что я даже удивился, как они все влезли в один маленький зал. Впереди стояли два пихтовых деревца, и их аромат смешивался с восковым запахом свечей. А рядом с алтарем стояла колыбель, накрытая голубым покрывалом. Еще там был хор красивых мальчиков с красивыми прическами и в красивых беленьких мантиях – они пели «Вести ангельской внемли» такими красивыми голосами, как будто на свете только и есть что сплошная красота. И я вспомнил Лукаса, как он сидит дома в своей коляске, поэтому я просто не понял, когда мать обернулась ко мне и сказала – погромче, чтобы красивая музыка органа и красивое пение не помешали мне разобрать ее слова:

– Какое чудесное Рождество!

Я поежился.

Столько свечей – а все равно холодно.

* * *

Это был не последний раз, когда мне пришлось ежиться. Поздно ночью Кристофер втащил Лукаса наверх, мы уложили его в постель и укрыли. А потом лежали с открытыми глазами и слушали его сны.

И я снова видел того мальчишку со смятой соломенной шляпой. Горящие хижины. Руку девочки. Милай. Я был там.

Потом Лукас пытался повернуться, и раздавался его тихий стон, и Кристофер вставал, и я знал, что Лукас тоже не спит в темноте, которая теперь окружает его и ночью, и днем.

– Тебе чем-нибудь помочь? – спрашивал Кристофер.

– Ты там не был. Чем ты можешь помочь?

И никто из нас не знал, что сказать, чтобы ему стало хоть капельку легче.

* * *

В начале первого в новом году урока естествознания мистер Феррис поставил Клариссу на передний лабораторный стол и качнул ее.

– Отис Боттом, – сказал он, – знаешь ли ты, какое историческое событие в мире науки состоится в этом новом, тысяча девятьсот шестьдесят девятом году?

По лицу Отиса Боттома было видно, как он жалеет, что рождественские каникулы уже кончились. Думай он хоть целый день, вряд ли ему пришел бы в голову правильный ответ.

– Дуг Свитек? – спросил мистер Феррис.

– Полет на Луну, – прошептала Лил.

– Полет на Луну, – сказал я.

– Спасибо, Лил Спайсер. Да, полет на Луну. Сейчас «Аполлон-8» уже облетел ее и спустился до расстояния в шестьдесят девять и восемь десятых мили над лунной поверхностью. Подумайте об этом. Со времен первых проблесков человеческого сознания мы глядели на Луну и гадали, каково было бы ступить на нее. В 1969 году то, что оставалось для человека загадкой в течение тысяч лет, вы можете увидеть на экранах ваших телевизоров. Это наш первый шаг с Земли в Солнечную систему. И первый шаг на просторы нашей галактики.

Кларисса качалась вовсю. Думаете, я вру?

– И что они там найдут? – Отис пытался как-то загладить свое незнание.

– Ах, Отис Боттом. В этом-то и вопрос. Что они там найдут? Кто знает? Может быть, все будет в точности так, как они ожидали. А может быть, их ждут сплошные сюрпризы. Но скоро наступит день, когда человек шагнет на поверхность Луны, и это будет свидетельством нашего прогресса. В пору, когда мы не очень-то прогрессируем во всех прочих областях, перед нами, леди и джентльмены, откроются грандиозные перспективы. Пожалуй, это и есть лучший ответ на твой вопрос, Отис Боттом. Они найдут там перспективы.

Я подумал о Лукасе, которого всегда окружает темнота. Разве он не захотел бы это увидеть?

Весь остальной день я ходил как будто слегка ошарашенный. Сами подумайте – Луна!

Перспективы!

Ну и дела!

* * *

В январе на уроках тренера Рида начались занятия в новой секции – общего физического развития и выносливости. Мы все должны были пройти кучу разных проверок, чтобы показать, сколько приседаний мы можем сделать за четыре минуты, сколько раз отжаться, сколько подтянуться, и так далее, а вдобавок еще бегать на время сто ярдов и милю. Президентский совет назначил спортивные нормативы, обязательные для всех американских школьников, которые не хотят в будущем умереть от сердечного приступа, и тренер Рид решил, что заставит нас их сдать.

Так что на очередном уроке мы изучали, как правильно приседать и отжиматься: все по очереди брали друг друга за лодыжки и считали приседания, а потом подсовывали друг другу под грудь кулаки, чтобы определить, насколько низко надо опускаться, когда отжимаешься. После всего этого мы совершили контрольный забег. Это было примерно так же интересно и увлекательно, как выглядит на словах.

Помните, как гордо Снежная Цапля держит свой клюв? Как ей все равно, что где-то вдалеке к ней идет охотник? Как она смотрит на этого охотника и говорит: «Ну и что?»

Как она относится к Перспективам?

После урока все пошли в раздевалку, а я заглянул в кабинет к тренеру Риду. Он сидел за столом, заваленным Президентскими таблицами по физподготовке с кучей пустых квадратиков, которые надо было заполнить.

– Можно? – спросил я.

Он поднял глаза от планшета, потом перевернул его.

– Чего тебе? – сказал он.

– Я видел ваши рисунки. У вас хорошо получается, – сказал я.

Он посмотрел на свой перевернутый планшет. Потом на меня – подозрительно.

– И что?

– Вы рисовали войну, – сказал я.

Тренер Рид молчал. Его рука нажимала на планшет, вдавливала его в стол.

– Мой брат тоже там был, – сказал я. – Недавно вернулся.

Прошла, наверное, целая минута.

– Нет, – наконец сказал тренер Рид. Другим голосом, не сержантским. – Из Вьетнама никто никогда не возвращается. По-настоящему.

Он поднял планшет и приложил к груди.

– Мой брат не читает письма, которые ему присылают.

Тренер Рид кивнул.

– Ему нужен кто-нибудь, кто пережил то же самое.

Тренер Рид посмотрел на меня.

А я – на его планшет.

– Может, и вам тоже, – сказал я.

– Иди домой, Свитек, – ответил он. – Я занят. – Снова сержантским голосом.

– Я мог бы помочь, – сказал я.

Он засмеялся. Невесело.

– Помочь, – повторил он.

– Мог бы заполнять вам карточки. Вписывать туда всех учеников и результаты – те, с которых они начали, как потом продвигались, до чего дошли. В общем, все цифры, какие надо.

Тренер Рид поднялся и сел на край стола.

– С чего вдруг такая забота? – спросил он.

– Так вы хотите, чтобы я помогал, или нет?

– Нет, – сказал он.

Я пожал плечами.

– Ладно.

И повернулся уходить.

– Погоди-ка, – остановил он меня. И потеребил пальцами свой планшет. – Я подумаю. Иди пока переодевайся. Я тебе скажу, когда вернешься.

Я кивнул.

– Ага.

Когда я вернулся обратно, его кабинет был закрыт. Но на двери висела записка. «Свитек, – прочитал я, – можешь начать с результатов по второму уроку».

Я остался после школы, чтобы поработать с таблицами.

* * *

– Знаете что, мистер Пауэлл, – сказал я в следующую субботу. – По-моему, тут Одюбон ошибся. Я про охотника.

– Ты считаешь, что он неправильно выбрал для него место на картине?

– Нет. Его вообще не должно там быть.

– А что ты нарисовал бы вместо него?

– Другую цаплю. Она только что увидела эту и собирается подлететь, чтобы поздороваться.

– Это была бы уже другая история, – сказал мистер Пауэлл. – Как по-твоему, Лил?

Она подошла и посмотрела на картину. Потом взяла меня за руку.

Знаете, что при этом чувствуешь?

Ты чувствуешь себя так, будто ты астронавт, который в первый раз ступил на Луну.

Так, будто тренер Рид вдруг пришел в нашу Дыру и сел рядом с Лукасом.

Так, будто тебе сказали, что слова директора Питти были неправдой.

Так, будто ты только что вернул одну из картин с птицами туда, где ей полагается быть.

Так, будто кто-то знает, что ты придурок, и все равно угостил тебя холодной кока-колой.

Так, будто у тебя есть Перспективы.

 

Глава 7 / Гравюра CCLX

Вилохвостые Качурки

* * *

Знаете, как часто в нашем тупом Мэрисвилле идет зимой снег? Раз в неделю. Иногда два. А знаете, в какой день недели снег идет всегда? В субботу. Каждую субботу, весь январь и даже в феврале. Каждую!

Помните, чем я занимаюсь с утра по субботам?

Вы думаете, доставка заказов отменяется, если на улице холод, и ветер, и метель, и снег под ногами не тает, как на Лонг-Айленде, а становится все глубже и глубже, и мороз стоит такой, что куртка Джо Пепитона совсем не спасает, и мои пальцы начинают примерзать к ручке тележки, так что приходится натягивать на них рукава куртки Джо Пепитона, но на уши-то мне натянуть нечего, и они уже почти отвалились, но тут мистер Лефлер подарил мне свою серую шерстяную шапку, и Лил говорит, что я в ней шикарно выгляжу, хотя, по-моему, я в ней похож на придурка, но я все равно ее ношу, потому что мне вовсе не хочется, чтобы у меня отвалились уши, и к тому же разве я не сказал вам, что Лил нравится, как я в ней выгляжу?

Каждую субботу все проходило одинаково. Я вставал в темноте, потому что небо закрывали густые облака и снег валил вовсю, причем это продолжалось чуть ли не с полуночи, так что он уже лежал толстым слоем и на земле, и на улицах с тротуарами. Лукас и Кристофер еще спали, а я надевал под куртку Джо Пепитона практически все, что мог найти, потом натягивал серую шерстяную шапку, которая так нравилась Лил, завязывал шнурки на кроссовках и выходил из дому, и буквально через три шага мои ноги промокали и замерзали. До того как выпустить меня из магазина, мистер Спайсер всегда наливал мне чашечку горячего шоколада. Утром я выпивал ее и отправлялся в путь с первой партией заказов. В начале января я еще возил тележку, но очень скоро мистер Спайсер сообразил, что мне будет гораздо удобней, если поменять ее на старые санки. И он был прав – с санками дело пошло намного быстрее. Думаете, я вру?

Но вы не поверите, до чего холодный ветер иногда дует в нашем тупом Мэрисвилле.

У миссис Мейсон меня всегда поджидала чашка теплого молока, потому что я, как придурок, сказал ей, что мистер Спайсер не разрешает мне выходить от него без чашки горячего шоколада, и она решила, что будет угощать меня чем-нибудь другим – так она сама мне объяснила. И выбрала подогретое молоко. Скоро я к нему привык.

У мистера Лефлера меня всегда поджидала чашка горячего чая. Скоро я и к нему привык.

У миссис Догерти меня всегда поджидала тарелка манной каши. К ней я не привык. Фронси шепнула, что она ничего, если насыпать в нее побольше коричневого сахару. Мне это не помогло.

У миссис Уиндермир меня всегда поджидала чашка горячего кофе. Черного – она сказала, что это единственный способ пить кофе, если ты хочешь быть бодрым и по-настоящему служить богу вдохновения, а именно это ей и необходимо с тех пор, как она работает над сценической адаптацией – угадайте, чего.

Ага. «Джейн Эйр». Думаете, я вру?

Когда я сказал ей, что «Джейн Эйр» читали только те, кого заставлял учитель литературы, и ни один человек, если он в своем уме, не захочет платить приличные деньги, чтобы сидеть в театре и смотреть на героев этой книги, она отхлебнула кофе и сказала: «Тощий Посыльный, я еще не закончила свою пьесу, а за билетами уже выстроилась очередь».

Можете вы себе представить, чтобы кто-нибудь покупал билеты на «Джейн Эйр»? Например, Джо Пепитон?

Вот и я не могу.

* * *

Всю зиму напролет я боролся с дующим в лицо ветром, таскал за собой свои тупые санки, натягивал на руки рукава куртки Джо Пепитона и каждые полчаса бегал в уборную из-за холода и всего этого теплого питья – шоколада, молока, чая, кофе.

Зато потом, когда я возвращался от миссис Уиндермир, Лил ждала меня в магазине, и мистер Спайсер разогревал для нас куриный суп с лапшой – по своему собственному рецепту, с большой добавкой курицы и лука, – и я снимал мокрые кроссовки и ставил их рядом с батареей, и снимал мокрые носки и клал их на батарею, и вытягивал мокрые ноги так, чтобы они очутились как можно ближе к батарее, и ел куриный суп с лапшой до тех пор, пока не согревался опять. А потом мы шли в библиотеку, где нас ждал мистер Пауэлл и где мы уже начали работать над выразительностью движения.

Между прочим, тут нам здорово пригодилась бы Снежная Цапля, но она теперь тоже пропала – из-за снега.

Думаете, я вру?

Этой зимой в нашем тупом Мэрисвилле выпало так много снега, что город потратил кучу денег на его уборку и песок с солью, которым его посыпали. Когда деньги кончились, городской совет отправился в библиотеку, точно это была не библиотека, а какой-нибудь банк, и прихватил с собой бритву, а на следующий день мистер Пауэлл обнаружил, что Снежную Цаплю вырезали – вот так запросто, взяли да вырезали, и продали кому-то, чтобы раздобыть еще денег на уборку и песок с солью.

Если вы стараетесь вернуть страницы из книги Одюбона обратно на место, а тупой Мэрисвилл продает их быстрее, чем вы находите, это как-то отбивает у вас охоту стараться дальше.

Всего в альбоме Одюбона «Птицы Америки» четыре тома. В Мэрисвилльской бесплатной публичной библиотеке в тупом городе Мэрисвилле, штат Нью-Йорк, хранится только третий из них. Вот его история в цифрах:

Общее количество гравюр – одна сотня.

Полярная Крачка – отсутствует. Продана анонимному коллекционеру за границу.

Краснозобая Гагара – в доме у миссис Уиндермир.

Большеклювый Тупик – отсутствует. Мистер Пауэлл не говорит мне, где он.

Бурый Пеликан – в кабинете у директора Питти.

Желтоногий Улит – возвращен мистером Баллардом, у которого хватило на это совести.

Снежная Цапля – отсутствует. Мистер Пауэлл не говорит мне, где она.

Общее количество гравюр, которых не хватает в «Птицах Америки», – шесть.

Общее количество гравюр, которые удалось вернуть в «Птицы Америки», – одна.

Общее количество гравюр, которые надо вернуть в «Птицы Америки», – пять.

Просто блеск.

* * *

– Если ты хочешь выразительно передать движение, – сказал мистер Пауэлл, – тебе надо представлять себе птиц не так, будто они просто тебе позируют. В твоем воображении они должны не стоять на месте, а двигаться по странице. Твой карандаш должен показать их не только в момент, схваченный на картине, но и в моменты, которые были до и после этого.

Я посмотрел на мистера Пауэлла.

Он усмехнулся.

– Попробуй так: представь, что тебе не надо изображать саму птицу. Вместо этого тебе надо изобразить ее полет.

– Разве я могу?

– Не думай о птице как о плоском изображении. Думай обо всем, что ее окружает, даже если ты этого не видишь. Потом подумай о том, как разные части птицы работают слаженно или в противодействии друг с другом. Как тело птицы хочет упасть…

– А крылья хотят удержать его в воздухе.

– Именно. Все движение держится на таких противоречиях. Ты показываешь движение, намекая на эти противоречия.

– И как это сделать?

Тут-то мы и взялись за Вилохвостых Качурок.

* * *

Дела в Средней школе имени Вашингтона Ирвинга шли в целом нормально.

Моя «Географическая история мира» была почти такой же чистой, как за полгода до этого. Мистер Барбер все продолжал проверять ее, наклоняясь надо мной, когда я рисовал Итоговую карту по Индии. Я чувствовал запах его кофе, и хотя он пах не так хорошо, как тот, что варила перед моим приходом миссис Уиндермир, нюхать его все равно было приятно. Мистер Макэлрой нашел восемь фильмов по истории Филиппин, так что его проектор пищал без умолку почти на каждом уроке.

Просто блеск.

На литературе началось Введение В Поэзию, и мисс Купер говорила об этом так, как будто стихи важнее, чем полет на Луну. Знаете, научиться читать полезно по разным причинам, но поэзии среди них нет. Вот, например, кто-то задумался перед развилкой в лесу – ну и что? Что с того? Кого волнует, какую дорогу выбрал этот кто-то? И почему это «решило все остальное»? И почему я должен ломать голову над тем, почему это решило все остальное? Разве не его дело мне объяснить?

Почему поэты не могут просто сказать то, что хотят, а потом заткнуться?

На математике миссис Верн отобрала группу учеников, которые проявили Незаурядные Способности, чтобы заниматься с ними Алгеброй Повышенной Сложности. Угадайте, кто туда попал? И Лил тоже.

Знаете, что при этом чувствуешь?

На естествознании у мистера Ферриса мы химическим путем получали аспирин – очень большие таблетки аспирина, и когда прозвенел последний звонок, мистер Феррис сказал, что сейчас они ему пригодятся. Кларисса в эти дни качалась вовсю, потому что подготовка к полету на Луну шла полным ходом и до появления на лунной поверхности человеческих следов осталось совсем немного, о чем мистер Феррис не забывал нам напоминать. Когда мы спросили его, неужели полет на Луну не важнее какого-то несчастного аспирина, он потер лоб и поморщился, точно у него что-то болело, а потом сказал: «Поверьте мне, без аспирина людям было бы гораздо хуже».

А если вам интересно, как мы ладили с тренером Ридом, то в январе и феврале в этом смысле тоже все было более или менее нормально. Я заполнил за него все Президентские таблицы по физподготовке за оба урока. Он называл цифры, а я записывал их куда полагалось. Когда мы дошли до особых замечаний в конце таблиц, он сказал, что писать в этой графе, и я написал. Я предупредил, что могу наляпать ошибок, но он ответил, что ему плевать.

После того как мы провозились с таблицами несколько дней, он принес мне в подарок новую спортивную майку – вместо моей обычной домашней футболки. Он отдал ее мне как-то утром, когда мы заполнили таблицы для одного урока.

– Спасибо, – сказал я. – Мой брат сейчас почти не разговаривает. И сны ему снятся все время.

– Иди в душ, – сказал он. – А то на следующий урок опоздаешь.

* * *

Вилохвостых Качурок две. Под ними бурное зеленое море, и волны на нем такие высокие, что почти дохлестывают до птиц. Качурки приближаются к нам, и их острые клювы раскрыты, потому что они отчаянно перекрикиваются – во всяком случае, так это выглядит.

– Посмотри, как ветер гонит волны, – сказал мистер Пауэлл. – Видишь что-нибудь необычное?

Я покачал головой.

– Посмотри внимательней, – сказал он. – Обрати внимание на композицию.

Он был прав. Два ветра гнали волны в двух направлениях, совсем разных.

– А как птичьи тела реагируют на эти ветры?

Два ветра толкали качурок в разные стороны, но птицы использовали их, чтобы встретиться в центре картины. Вот о чем рассказывала эта картина – о встрече, хотя при этом вы можете двигаться в разные стороны.

Все движение держится на таких противоречиях. А вы не знали?

* * *

Из-за снега мы пропустили несколько поездок к доктору в Кингстон. Отец сказал, что не хочет завязнуть, когда свернет с шоссе, а еще ему сейчас нельзя просить лишний выходной, потому что мистер Толстосум Баллард и так все время норовит его уесть. Поэтому Лукасу пока придется собраться с духом и как-нибудь обойтись.

Мать тоже собралась с духом и позвонила доктору спросить, что делать, и он продиктовал ей рецепт мази для глаз Лукаса. Еще она каждый день проверяла его культи – нет ли там красноты или запаха инфекции.

Вы понимаете, что она при этом чувствовала.

Лукас почти все время сидел на кухне с одеялом на остатках ног. Не потому, что ему было холодно. Он редко открывал рот. Никому из нас не понять, что это такое, сказал он. Нас там не было. Так чего болтать?

А если он все-таки открывал рот, то говорил по-старому. Как урод.

Когда я рассказал ему про полет на Луну и про то, что скоро на лунной поверхности появятся следы человека, он ответил: «Вряд ли это будут мои».

А когда мать попросила меня сбегать за молоком в «Спайсерс дели», Лукас сказал: «Я бы и сам сбегал, да только…»

А когда Кристофер сказал, что думает, не записаться ли ему весной на соревнования по бегу, – тут все ужасно удивились, поскольку Кристофер сроду ни в чем таком не участвовал, – Лукас сказал: «Я бы на твоем месте побежал со всех ног… ох, прошу прощенья».

И каждый раз, когда он что-нибудь говорил, все остальные замолкали. Надолго.

Что-то в этом роде случилось и во вторую субботу февраля, когда я работал над выразительностью движения Вилохвостых Качурок и у меня только начало получаться что-то путное – мои качурки стали выглядеть так, как будто они собираются танцевать друг с дружкой, – и я пришел домой и сказал матери и Кристоферу: «Наверное, они у меня все-таки затанцуют», а Лукас ответил: «Да уж, не то что я», – и наступило Великое Молчание.

И я вспомнил Желтоногого Улита и сказал:

– Заткнись, Лукас.

Думаете, я вру? Так и сказал: «Заткнись, Лукас».

Он повернулся ко мне.

– Что ты сказал?

– Ты что, еще и глухой? – спросил я.

Он сбросил с себя одеяло. И попробовал приподняться на кресле.

– Слушай, ты, щенок…

– Я-то нормально слышу, – сказал я.

– У меня, между прочим, ноги оторвало. Может, ты забыл?

– Забудешь тут, как же! Ты нам про это каждый день долбишь.

Думаю, если бы Лукас мог встать со своего кресла, он бы мне шею свернул.

Мать закрыла рот ладонью. Но она не велела нам замолчать.

Вся штука с Вилохвостыми Качурками в том, что у них есть только один момент. Ветры дуют в разные стороны, и каждую птицу несет свой ветер, так что они могут встретиться только на этот самый момент. И он самый важный.

Потому что упустят его – и не встретятся.

– Дуг, – сказал Лукас. Даже как будто прорычал.

– Ты даже не пробуешь, – сказал я.

– Чего пробовать-то? – Опять похоже на рычание. – Я не могу отрастить себе новые ноги.

– У тебя руки есть, – сказал я. – Раньше они были сильные.

– Раньше ты меня поднимал, – сказал Кристофер.

– А доктор говорит, что тебе надо попробовать снять с глаз повязку, – сказала мать. – Может, тогда…

– Я слепой.

Я подошел к брату. Протянул руку к повязке на его глазах, и когда он почувствовал меня рядом, то попытался остановить. Рыча. Но сейчас я был гораздо сильней, чем он. Я об этом не думал, но так было. Поэтому я схватил его руки, оттолкнул их и снял повязку.

Мать заплакала.

Большая часть лица у Лукаса до сих пор была розовая и блестящая, покрытая не до конца зажившей кожей. Глаза блестели от мази, которой их смазывали. Бровей так и не было. Ресниц тоже. А глаза моргнули – один раз, потом другой и третий.

– Хочешь меня остановить? – сказал я. А может, прорычал. – Давай. Попробуй меня достать. Ну? Чего развалился?

Он не двинулся с места. Только сидел и моргал.

– Попробуй, – сказал Кристофер.

Лукас опять моргнул. И повернул лицо к матери.

– Кажется, я тебя вижу, – сказал он.

* * *

В следующую субботу шел снег, но это было неважно: утром мы с Кристофером перенесли Лукаса в пикап, и отец повез его с матерью в Кингстон. На глазах у Лукаса не было повязки. Он все время поворачивал голову то в одну, то в другую сторону и моргал, пытаясь разобрать, что творится вокруг.

И улыбался.

Я уже рассказывал вам про его улыбку, правильно?

После заказов я нарисовал Вилохвостых Качурок с улыбками.

– Обычно на птичьих лицах не бывает никакого выражения, – сказал мистер Пауэлл.

– Это их единственный шанс, – сказал я. – Через секунду их пронесет друг мимо друга, и кто знает, что случится потом?

Мистер Пауэлл наклонился к моему рисунку.

– В таком случае улыбки, пожалуй, уместны, – сказал он.

Но никакие птичьи улыбки не могли сравниться с теми, которые были на лице у Лукаса и у моей матери, а может, и на моем, когда я пришел вечером домой и услышал, что кингстонский доктор считает, правда считает, что глаза Лукаса можно вылечить и что он собирается отправить его к знакомому специалисту в Мидлтауне…

– Он хотел послать его к какому-то прохвосту в Нью-Йорк, но я ему объяснил, чтоб не зарывался, – сказал отец.

…а пока что доктор велел Лукасу как следует взяться за упражнения для рук и груди, и Лукас сказал: «Мне понадобится твоя помощь, братишка», а я сказал: «Всегда готов». Он протянул мне руку, и я взял ее, и мы обменялись рукопожатием, и его рука была… сильной.

* * *

Знаете, я не думаю, что Вилохвостых Качурок проносит друг мимо друга. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что они просто кружат друг около дружки, как борцы на ковре. А когда на них набрасываются ветер и волны, они расправляют крылья и как будто порхают, а потом стараются опять подлететь друг к другу. Вот что они делают – так мне кажется.

* * *

В понедельник Джеймс Рассел считал, сколько приседаний я сделаю, чтобы потом записать это в Президентские таблицы по физподготовке, и вдруг сказал:

– Я слышал, ты рисуешь птиц в библиотеке.

– Ага, – сказал я. И чуть не задохнулся. Трудно говорить нормально, когда стараешься сделать как можно больше приседаний за четыре минуты.

– Из Одюбона, – сказал он.

Я кивнул.

– Знаешь, там некоторых картин не хватает, – сказал он.

Еще кивок. У меня оставалось больше минуты, а я сделал уже шестьдесят три – очень даже неплохо, на мой взгляд.

– Я знаю, где одна из них, – сказал он.

Еще кивок. В кабинете у директора Питти, подумал я. Бурый Пеликан – я его тоже видел.

– Тупики, – сказал он.

Я остановился.

– Мой отец купил их у города.

До того, как тренер Рид крикнул «время!», я успел сделать еще сорок два приседания. Думаете, я вру?

* * *

Если бы у меня была такая работа, как у отца Джеймса Рассела, я бы о ней не рассказывал. Наверное, и Джеймс тоже так думал, потому что он никогда о ней не рассказывал. И когда он сообщил мне, что это за работа, то добавил, что говорит об этом только потому, что я и сам догадаюсь, как только войду к ним в дом. Но больше никому об этом не говори, сказал он. Обещаешь?

Я сказал, что сохраню его тайну, так что лучше бы и вам никому не говорить.

Отец Джеймса Рассела работает Первым Флейтистом Нью-Йоркского филармонического оркестра.

Угадайте, что сказал бы мой отец, узнай он об этом?

И Джеймс был прав: стоило войти к ним в дом, как все становилось понятно. Сами посудите: у кого еще посреди дня может громко играть пластинка с записями флейты? И у кого еще на журнальном столике, прямо у входа в гостиную, вы увидите кучу книг про флейту, а вокруг, куда ни посмотри, нотные записи, а в середине комнаты – огромное пианино, а рядом с ним – подставку для нот с лежащей на ней серебристой флейтой?

В общем, вы и сами сразу догадались бы, кто тут живет. Думаете, я вру?

Но когда вы увидели бы самого мистера Рассела, то вряд ли сразу догадались бы, что он-то и есть Первый Флейтист Нью-Йоркского филармонического оркестра. Потому что мистер Рассел больше, чем Джо Пепитон и Мики Мантл, вместе взятые. Нет, он совсем не толстый, ничего такого. Он просто огромный. Он возвышается над вами, как небольшая гора, верхушка которой поросла темными щетинистыми кустами, и руки у него как сосны, а ноги как дубы, а шлепанцы величиной с маленькие озера. Кажется, что с такими ручищами, как у него, только валуны таскать, причем по два за раз.

– Вы играете на флейте? – спросил я.

– Нежно и упоительно, – ответил он.

А потом показал.

Так оно и было – нежно и упоительно.

Он начал с Моцарта, и если вы думаете, что Моцарт – это ерунда, то вы ошибаетесь. Потом был Брамс, и если вы думаете, что Брамс – это ерунда, то вы не ошибаетесь. Потом Джоплин – он мне понравился, а потом Аарон Копленд, про которого мистер Рассел сказал, что он его любимый композитор, хоть и не написал ничего для флейты. А потом он сыграл кое-что из «Битлз». Звучало, конечно, не совсем как «Битлз», но тоже неплохо. А когда он закончил, я попросил сыграть еще что-нибудь из Копленда, и он улыбнулся и сыграл.

Копленд знал, как сказать то, что он хочет сказать. В этом смысле он сильно отличался от некоторых поэтов.

Потом Джеймс повел меня наверх. Дом у него был настолько большой, что в него влезло бы, наверное, штук пятнадцать таких, как наша Дыра. А может, и больше. У самого Джеймса комната была величиной с нашу гостиную, а рядом отдельный туалет, покрытый кафелем, где между плитками даже замазка еще не отвалилась. А весь третий этаж целиком у них занимала одна комната, здоровенная, как поле на стадионе «Янки» – по которому я ходил, между прочим. И прямо у лестницы, которая вела в эту комнату, висели Большеклювые Тупики.

Понимаю – то, что я сейчас скажу, прозвучит глупо. Знаете, как иногда бывает, если ты кого-то долго не видел, и вдруг вот он, перед тобой, и ты смотришь на него, и в первую секунду он точно чужой, а потом эта секунда проходит и все становится как раньше? Как в тот день прошлым летом, когда Холлинг Вудвуд зашел попрощаться и подарил мне куртку Джо Пепитона? Примерно то же самое со мной и повторилось – только теперь внизу был мистер Рассел, который снова играл Копленда, то, что я уже слышал. А передо мной были эти толстые тупики, придурки придурками, до того неуклюжие, что казалось, им в этой жизни ничего не светит, – такие тупые и бестолковые, но такие прекрасные, что мне захотелось… не знаю чего.

– Какие-то они туповатые, – сказал Джеймс Рассел.

– Ага, – сказал я.

Но не мог отвести от них глаз.

А музыка внизу играла – нежно.

– У них такой вид, как будто они даже плавать не умеют, – сказал он.

А музыка играла – упоительно.

* * *

Во вторник после школы я сразу побежал домой, чтобы пораньше сделать уроки. Накануне позвонила миссис Догерти и спросила, смогу ли я выкроить для них сегодняшний вечер, так что вечером я должен был идти читать младшим Догерти – мы как раз дошли до места, где паучиха собирается умереть и поросенку надо забрать яички, которые она отложила. Знаю, это звучит глупо. Но мне было там не так уж плохо. В общем, я должен был до ухода успеть сделать все свои уроки, особенно по математике: миссис Верн уже исключила из нашей группы по Алгебре Повышенной Сложности двоих учеников за то, что они не успевали решать вовремя все задачи, и я совсем не хотел оказаться номером три.

Но в среду я снова пошел домой к Джеймсу Расселу. Лил дождь, и мы как следует вымокли – и Отис Боттом тоже, потому что он живет всего в паре кварталов от Джеймса. Между прочим, у отца Отиса Боттома работа такая, что о ней можно рассказывать кому хочешь: он доктор, и как раз поэтому его дом стоит в другом районе города, а не в том, где наша Дыра. Я так думаю, что если вы доктор или флейтист филармонического оркестра, то зарабатываете вы прилично.

У Джеймса Рассела мы навестили Большеклювых Тупиков, как старых друзей. Потом поиграли на третьем этаже в блиц-шахматы – я в них не силен, но он старался не разносить меня слишком быстро. А еще у него там висит шикарная доска для дротиков, и я только разок-другой промазал и угодил в стену вместо мишени. А после мы стали играть в нормальные шахматы, и тут я сопротивлялся получше, но он все равно победил. И все это время мистер Рассел играл внизу Копленда, а наши тупые тупики бултыхались в воде, нежно и упоительно.

В четверг я надолго задержался после уроков, чтобы помочь тренеру Риду до конца заполнить Президентские таблицы по физподготовке.

– Спасибо, – сказал он, когда подписал последнюю.

Я встал и хотел уйти.

– Свитек, – сказал он.

– Что?

– Как твой брат?

Удивились?

– Глаза у него получше, – сказал я.

– Я не об этом.

– Понятно. Сны все равно снятся.

Тренер Рид посмотрел на меня, пожевал нижнюю губу.

– Иди домой, – сказал он. – И спасибо за помощь с таблицами.

Тут Вилохвостые Качурки слетелись чуть-чуть ближе.

– А вам тоже снятся? – спросил я.

Тренер Рид посмотрел вниз. Потом взял теннисный мячик и стал вертеть его в руке.

Прошло много времени.

– Там был мальчишка, меньше тебя.

Вертит мяч.

– И старик, и девушка. Наверное, сестра того мальчишки. Не знаю.

Вертит.

– Они каждую ночь приходят.

– У Лукаса примерно то же самое, – сказал я.

Он покачал головой.

– Не знаю. Вряд ли как эти трое.

– Может, они хотят, чтобы вы что-нибудь сделали, – сказал я.

Он перестал вертеть мячик.

– Хотят, чтобы вы кому-нибудь помогли.

Он посмотрел на меня.

– Может быть, – сказал он.

Вот что я имею в виду, когда говорю, что Вилохвостые Качурки кружат и кружат друг около друга, пока наконец не встретятся.

* * *

В субботу снова была метель.

Просто блеск.

Не успел я выйти из дому, как уже намело восемь дюймов снегу, и если вы думаете, что он был легкий и пушистый, то вы ошибаетесь. Я выглянул из окошка спальни и сказал Лукасу – он уже делал свои упражнения рядом с кроватью: «Через два шага промокну до коленей», – а он ответил: «Мне это не грозит!»

Знаю. Вы можете решить, что он снова стал таким же, как раньше. Но если бы вы там были, то увидели бы, что он сказал это с улыбкой.

А я, между прочим, и правда через два шага промок до коленей. И если бы снег не перестал, и не вышло солнце, и небо над вершинами гор не поголубело, я запросто мог бы на все плюнуть и вернуться домой. Но я не плюнул. Как обычно, выпил в «Спайсерс дели» горячего шоколаду и взялся за санки, и миссис Мейсон уже ждала меня с горячим молоком, и я его одолел. У мистера Лефлера разболталась дверца шкафа, а на лестнице в подвал надо было сменить лампочку, а у книжной полки треснуло стекло и я должен был вынуть его очень-очень осторожно: сам он не мог, потому что у него руки слишком дрожат.

Миссис Догерти проследила, чтобы манная каша к моему приходу не остыла, а еще, заявила она, у нее есть для меня редкое лакомство. Это оказались бананы.

За всю историю мира бананы ни разу не были редким лакомством.

Потом я отправился к миссис Уиндермир, где – я знал – уже варился для меня кофе.

Даже если вам очень холодно и мокро, мысль о том, что где-то варится для вас черный кофе, здорово помогает.

Но пока я туда добрался, я успел промокнуть и замерзнуть как следует. До самых костей. И хотя на мне была серая вязаная шапочка мистера Лефлера – которую я надел только потому, что Лил нравилось, как я в ней выгляжу, – уши у меня все равно отваливались от холода.

Думаю, вы можете себе представить, что сказал бы Лукас, если бы я ему пожаловался. Но теперь он сказал бы это с улыбкой.

У миссис Уиндермир и правда варился кофе, и в кухне было тепло-тепло – я вошел, и меня сразу как будто одеялом накрыло. Я слышал, как миссис Уиндермир стучит на машинке, – может быть, там, под ее пальцами, Джейн Эйр сейчас влюблялась в мистера Рочестера, – так что я разложил продукты по местам, взял из шкафчика две чашки, налил туда кофе и понес к ней в кабинет. Я открыл дверь, поставил одну чашку рядом с миссис Уиндермир – видно было, как кофе сразу задрожал под стук клавиш, – а сам сел на стул и начал прихлебывать из своей. Когда она подняла на меня глаза, я уже успел выпить почти половину.

– Джейн Эйр влюбляется в мистера Рочестера, – сказала она.

Видите?

– Но я не очень понимаю, как показать это на сцене.

– Ну, – ответил я, – он мог бы сидеть за столом и рисовать что-нибудь.

– Рисовать?

– А она подходит сзади и видит, что он рисует, и ей кажется, что у него здорово получается.

– А дальше что?

– Не знаю. – Я пожал плечами. – Он не может придумать, что ей ответить.

– А если он пригласит ее порисовать вместе?

– Это можно, – сказал я.

Миссис Уиндермир кивнула, а потом быстро повернулась к машинке и стала колошматить по клавишам. Ее руки метались над ними, как качурки на ветру.

Я стал прихлебывать кофе дальше, пока не допил его совсем. Тогда я поднялся и обошел вокруг стола – того, который был завален книгами. Он был завален ими и раньше и, наверное, всегда будет завален. Но кое-что все-таки изменилось: теперь я мог их прочитать. Не то чтобы я хотел прочитать именно эти книги, но если бы захотел, то прочитал бы, – и это было самое главное. Думаете, я вру?

Но мне трудно было себе представить, чтобы кто-нибудь захотел прочитать эти «Либретто великих опер» – сразу глаза слипаются. «Жизнь Верди» – смотришь и зеваешь. «Аку-аку» – как будто кто-то чихнул. «История Старой Южной церкви в Бостоне» – прямо с ног валит. От таких книг кто угодно заснет мертвым сном, и никакой черный кофе не поможет.

Я поднял «Аку-аку» и посмотрел, что лежит под ней.

«Автобиография Аарона Копленда. Рукописное издание».

Я прочитал снова.

«Автобиография Аарона Копленда. Рукописное издание».

Я взял книгу. Миссис Уиндермир все печатала.

Я раскрыл книгу. Под ее обложкой был приклеен листок с нотами, написанными от руки. Их я прочитать не мог. Может, когда-нибудь потом смогу.

Миссис Уиндермир перестала печатать.

– Что это у тебя за книга? – спросила она.

– Аарон Копленд, – сказал я. – Это который музыку пишет.

– Ты хочешь сказать, пытается писать, – поправила она.

Я посмотрел на нее.

– Тощий Посыльный, ты говоришь с женщиной преклонных лет, которая считает, что после того, как Людвиг ван Бетховен закончил свою Девятую симфонию, в мире было написано очень немного приличной музыки. – Она снова повернулась к машинке, и ее руки опять заметались над клавишами.

– Тогда зачем вам эта книжка? – спросил я.

Руки миссис Уиндермир продолжали метаться.

– Мой муж любил собирать необычные книги. В этой есть страница коплендовской музыки, написанная им собственноручно. Но ни он, ни я так ее и не прочли. Я – потому что никогда и не хотела, а он потому… потому что не успел. – Ее руки опустились.

– Миссис Уиндермир, – сказал я.

– Не доводи старуху до слез. Какое мороженое я заказала?

– Ванильно-вишневое, – сказал я.

Она встала.

– Пойдем попробуем.

– Миссис Уиндермир, – сказал я, – если вам не очень нужна эта книга, она бы мне пригодилась.

Она посмотрела на меня.

– Тебе нравится Копленд?

– Да, но я не для себя.

Она посмотрела на меня как-то искоса.

– Что это у тебя на уме, а? – спросила она.

И я ей рассказал.

Миссис Уиндермир улыбнулась. Почти как моя мать, что меня слегка удивило.

– Похоже, бог вдохновения сложил крылья и на твоем столе, – сказала она. Потом взяла книгу, поднесла к губам и тихонько поцеловала. Это не было странно. Это было прекрасно. Потом она протянула ее обратно мне. – Нечего ей лежать тут и собирать пыль, – сказала она, и мы вместе пошли на кухню пробовать ванильно-вишневое мороженое.

Всю дорогу домой я нес «Автобиографию Аарона Копленда. Рукописное издание» под курткой Джо Пепитона, чтобы с ней ничего не случилось. А когда добрался до библиотеки, показал ее Лил и все объяснил. Но мистеру Пауэллу я ее не показал.

– Мистер Свитек, – сказал мистер Пауэлл, – я, пожалуй, не против того, чтобы твои качурки чуть-чуть улыбались. Но они же ухмыляются до самых ушей!

– Наверное, – ответил я.

Он посмотрел на меня.

– Примерно так же, как ты сейчас, – сказал он.

– Ага, – согласился я.

Мистер Пауэлл посмотрел на Лил.

– И вы тоже, юная леди.

Лил фыркнула. Потом покосилась на меня, и ее разобрало еще сильнее. Меня тоже.

Потом Лил подошла ко мне посмотреть, что я рисую. Посмотрела, а потом опустила свою руку на мою, около локтя, и пожала ее.

Знаете, что при этом чувствуешь?

– По-моему, вы оба от меня что-то скрываете, – сказал мистер Пауэлл.

Лил пожала мою руку еще раз.

* * *

В понедельник я пошел с Джеймсом Расселом к нему домой.

У мистера Рассела играла пластинка с музыкой Аарона Копленда. Ну разве не чудеса?

Миссис Рассел усадила нас за стол и дала каждому по стакану молока. «А еще у меня есть для вас редкое лакомство», – сказала она. Думаете, я вру? Так и сказала. Я насторожился, потому что вспомнил про то редкое лакомство, которым меня недавно угощали у Догерти, но это не помогло: когда миссис Рассел вернулась, она принесла с собой банановый хлеб. Банановый хлеб! И Джеймс сказал: «А если намазать его джемом?», а миссис Рассел ответила: «Джемом? Но тогда вы не почувствуете вкуса бананов», а Джеймс сказал: «Мам, я терпеть не могу бананы», а она ответила: «Но Дуг наверняка их любит», а я сказал: «Я еще не проголодался после ланча, так что мне хватит молока, спасибо», и тогда миссис Рассел взяла тарелку с банановым хлебом и вдруг засмеялась. Она смеялась и смеялась, пока мистер Рассел не пришел на кухню посмотреть, что у нас тут такого смешного, и она показала ему банановый хлеб, и он сказал: «Терпеть не могу бананы», и мы все засмеялись, а потом миссис Рассел сказала: «Я тоже их терпеть не могу», и вы можете себе представить, как мы все смеялись, пока у нас не полились слезы, и в конце концов миссис Рассел вынесла свой банановый хлеб на улицу, чтобы покрошить его птицам, – «Надеюсь, хоть они любят бананы», – и тогда я показал мистеру Расселу «Автобиографию Аарона Копленда. Рукописное издание», и он перестал смеяться.

Помните, я рассказывал вам, какие огромные у него руки – кажется, что ему только валуны таскать?

Он держал «Автобиографию Аарона Копленда. Рукописное издание» так, будто это было треснутое яйцо.

– Я слышал об этой книге, – прошептал он, – но никогда не думал…

Он говорил так, как иногда говорят в церкви перед самым началом службы. Потом открыл книгу и увидел приклеенный лист с нотами.

– Это написано им собственноручно, – сказал я.

Мистер Рассел смотрел на ноты не отрываясь, а потом посмотрел на меня и улыбнулся, и мы пошли в гостиную, и он поставил книгу с нотами на пюпитр и сыграл музыку на своей серебряной флейте прямо с листа, нежно и упоительно.

Ну разве не чудеса?

Когда он закончил, то посмотрел на меня и спросил:

– Где ты ее нашел?

Я ему объяснил. Он покачал головой.

– Просто не верится.

– Мистер Рассел, – сказал я. – У меня есть идея.

* * *

Вот конец этой недели в цифрах:

Сколько раз мне хотелось кому-нибудь рассказать – сто пятьдесят тысяч.

Скольким людям я рассказал – четверым. Лил Спайсер, матери и братьям.

Сколько раз я проходил мимо библиотеки, надеясь, что там будет мистер Пауэлл, – двенадцать.

На сколько минут я побил предыдущий рекорд по доставке всех субботних заказов из «Спайсерс дели» – на семнадцать. Мистеру Лефлеру нечего было чинить, и это оказалось кстати.

За сколько минут я добежал из «Спайсерс дели» до нашей Дыры, а оттуда обратно в библиотеку, – за двенадцать. Может быть, это рекорд.

Сколько секунд прошло между тем, как я вбежал в библиотеку, и тем, как миссис Мерриам велела мне не носиться по лестницам, – меньше одной.

Сколько времени понадобилось мистеру Пауэллу, чтобы понять, что я принес, – по-моему, у него это до сих пор не выходит.

Мы положили Большеклювых Тупиков обратно на их место в одюбоновских «Птицах Америки». После этого альбом стал немножко целее, чем был до этого.

Знаете, что при этом чувствуешь?

Теперь вы согласны, что Вилохвостые Качурки танцуют?

Но не больше, чем мистер Пауэлл, который сначала протанцевал по комнате со мной, а потом с Лил, а потом мы все спустились вниз сказать миссис Мерриам, и он взял ее за руки и хотел потанцевать с ней тоже, но ей были ни к чему эти глупости, хотя мне казалось, что она капельку улыбалась все время, пока его отгоняла.

* * *

Вечером, за ужином, Лукас сказал, что хотел бы сходить в библиотеку раньше, чем ее закроют, и посмотреть на тупиков.

– Не надейся, что я потащу тебя наверх по лестнице, – сказал Эрни Эко, который ужинал у нас. Опять.

– Мы и не надеемся, – сказал Кристофер.

Эрни Эко оторвался от тарелки и посмотрел на него.

Кристофер тоже. Он не опустил глаз.

А Эрни Эко – опустил.

– Там есть лифт, – сказал я.

Эрни Эко насаживал на вилку стручки фасоли.

После ужина мы с Кристофером повезли Лукаса в библиотеку. Дни уже понемножку начали удлиняться, но сегодняшний вечер был еще темный и звезды успели вылезти на небо. Пока мы ехали, Лукас смотрел на них – он щурился и моргал, стараясь как следует их разглядеть.

Мы вдвоем подняли каталку по шести ступеням. Надо сказать, это было непросто. Потом перетащили ее через порог на мраморный пол библиотеки, где колеса покатились легко и свободно. Миссис Мерриам подняла глаза, чтобы посмотреть, кто это заявился так поздно, и когда она увидела Лукаса, то вышла из-за стола, сняла свои очки на цепочке – а это бывало нечасто – и сказала Лукасу: «Мы очень рады. Будьте как дома». Думаете, я вру? Так и сказала: «Мы очень рады. Будьте как дома». Точно он к ней в гости пришел.

Лукас повернул к ней лицо и заморгал.

– Спасибо, – сказал он.

– Когда вы вернулись? – спросила она.

Он ей сказал.

– Где стояла ваша часть?

Он сказал.

– А поблизости от Сайгона бывали?

Он кивнул.

– Когда?

Лукас постарался вспомнить.

Потом она спросила его:

– Когда вы там были, вам не приходилось слышать о лейтенанте Мерриаме? Его зовут Ленард – лейтенант Ленард Мерриам.

Лукас подумал и покачал головой.

– Нет, никогда.

Она наклонилась к нему и положила руку на кресло.

– Они стояли под Сайгоном. Может, вы что-нибудь слышали.

Лукас снова покачал головой.

– Мне очень жаль.

Миссис Мерриам снова выпрямилась. И сжала руки вместе.

– Ну да, конечно, – сказала она. – Вряд ли вы могли.

– Там тысячи наших, – сказал Лукас.

– Я знаю. Но ваша мать, наверное, рада, что вы вернулись.

– Спасибо, – сказал Лукас.

Я сказал миссис Мерриам, что мы пойдем на второй этаж посмотреть альбом, и она подошла к лестнице, чтобы включить там свет, а потом смотрела, как мы идем к лифту. Лукасу не слишком понравилась железная дверь, в которую нам пришлось протискивать каталку. И ему совсем не понравилось, как лифт громыхал всю дорогу наверх. И ему совсем-совсем не понравилось, как скрипели канаты, которые нас тянули. А наверху лифт, конечно, остановился на пару дюймов ниже, чем надо, и нам пришлось затаскивать каталку на этот бортик.

Так что когда мы наконец попали в зал с качурками, тупиками и всеми остальными птицами, он уже весь взмок и даже немного дрожал. Но он подкатился к витрине и заглянул туда. Мистер Пауэлл оставил альбом открытым на Большеклювых Тупиках, и Лукас долго вглядывался в них, стараясь рассмотреть как следует.

– Их двое, – сказал он. – Правильно?

И опять стал смотреть. А через несколько минут сказал:

– Лейтенант Ленард Мерриам – без вести пропавший.

– Откуда ты знаешь? – спросил Кристофер.

– Знаю, – сказал Лукас. Он смотрел на тупиков. Он наклонился так низко, что почти дотронулся лицом до стекла. – Не всем удастся снова увидеть тех, кого они хотят увидеть. Мне еще повезло.

* * *

Миссис Мерриам ждала нас на первом этаже. Когда мы спустились, она выключила свет. И придержала дверь, когда мы выходили. А потом – я видел через окно – вернулась за свой стол, надела очки и стала смотреть куда-то далеко-далеко, за тысячу миль от библиотеки.

 

Глава 8 / Гравюра CCLI

Бурый Пеликан

* * *

Помните, я говорил вам: стоит жизни пойти на лад, как все тут же портится?

Мне стало казаться, что я ошибался. Что это не всегда так.

Какой же я придурок!

* * *

Однажды в субботу, в середине марта, я заметил, что мой бейсбольный мяч пропал. Вы знаете, о каком мяче я говорю – о том, который я держал в нижнем ящике комода, под носками и рубашкой, с тех пор как начал носить куртку Джо Пепитона.

Потом, в понедельник утром, я обнаружил, что куртка Джо Пепитона тоже пропала.

Когда я спросил у матери, не знает ли она, где моя куртка, она взялась руками за спинку кухонного стула и крепко ее сжала.

– Может, в школе оставил? – спросила она.

– В субботу я разносил в ней заказы.

– Или в библиотеке?

Я покачал головой.

– На лестнице?

– Нет.

Она еще крепче сжала спинку.

Больше я у нее ничего не спрашивал.

Помните, как я говорил, что все тут же портится? Помните?

Куртка, которую подарил Джо Пепитон…

* * *

А потом, в конце марта, в один из тех дней, когда солнце как будто дразнит тебя, намекая, что весна бродит где-то совсем рядом, хозяйственный магазин «Тулс эн мор» ограбили снова.

Угадайте, кого полиция пришла допрашивать?

Кристофер сказал, что около магазина «Тулс эн мор» его и близко не было.

Мы с Лукасом тоже сказали, что его и близко там не было.

Тогда один из полицейских спросил:

– Можно взглянуть на твой велосипед?

– Пожалуйста, – сказал Кристофер.

Мы все вышли на улицу – мать, я, Лукас, Кристофер и полицейские. Кристофер выкатил свой «стингрей».

– У тебя педали не хватает, – сказал полицейский.

– Я ее потерял несколько дней назад, – ответил Кристофер.

– Где?

– Если бы я знал, – ответил Кристофер, – то не говорил бы, что потерял.

– Крис, – сказал Лукас. Тихо, но твердо.

– А может, ты потерял ее где-нибудь поблизости от хозяйственного магазина?

– Нет, я не терял ее поблизости от хозяйственного магазина, потому что меня не было поблизости от хозяйственного магазина уже не помню сколько времени.

Полицейский вынул из кармана педаль. Надел ее на штырь велосипеда. Она наделась легко.

– Я нашел ее около «Тулс эн мор», – сказал полицейский, глядя на мать. – У задней двери. – Потом он повернулся к Кристоферу. – Похоже, она твоя.

Он был прав. Мы все видели, что это педаль от велосипеда моего брата.

Кристофер ушел вместе с полицейскими.

А я отправился на Бумажную фабрику Балларда, чтобы найти отца.

Я не хотел встречаться с мистером Баллардом. Сейчас – нет. Поэтому я зашел прямо в цех и стал искать отца, но никто не знал, где он. Его не было ни у станка, где он должен был быть, ни на упаковке, ни на погрузке. Наконец кто-то из рабочих сказал, чтобы я посмотрел, нет ли его за погрузочной платформой. Там он и оказался. У него был перекур. С Эрни Эко.

Я сказал ему про Кристофера.

И вот что странно: отец сразу посмотрел на Эрни Эко. Это было первое, что он сделал. Посмотрел на него.

Эрни Эко пожал плечами.

Отец выбросил окурок, и мы пошли обратно в цех, а потом на выход. «Свитек», – окликнул кто-то, но отец даже виду не показал, что слышал. Мы пересекли цех, вышли из главной двери, сели в пикап и поехали в город.

Через два часа Кристофера все-таки выпустили под залог. За это время у него сняли отпечатки пальцев и завели дело с фотографией, а какой-то полицейский пытался заставить его признаться, но он только говорил, что ему не в чем признаваться и он ничего не знает ни про какой хозяйственный магазин и понятия не имеет, кто мог его ограбить. И после того, как он не признался, его посадили в камеру на все время, оставшееся от двух часов, и когда он вышел, от него пахло рвотой.

Сержант сказал, что будет слушание – они сообщат нам, когда. А пока – и тут он сурово посмотрел на Кристофера, – а пока пусть Кристофер подумает, и если он вдруг вспомнит, что произошло в ту ночь и где спрятаны украденные вещи, все может кончиться для него гораздо благоприятнее.

Кристофер ничего не ответил. Мы сели в пикап. Отец сел за руль, я сел рядом с ним, а Кристофер – сзади.

Может быть, потому, что от него пахло рвотой.

Мы ехали домой медленно. Но слухи по Мэрисвиллу разбегаются быстро.

* * *

На следующий день мои дела в Средней школе имени Вашингтона Ирвинга шли не особенно хорошо. Стоило кому-то посмотреть на меня, как его глаза говорили: «Я знаю».

На географии я не нарисовал Итоговую карту по Северной Африке, потому что не прочитал главу про Северную Африку. На всемирной истории я сказал мистеру Макэлрою: «Кому интересно, что думали о сотворении мира аборигены из Восточной Австралии?» На литературе мы все еще проходили Введение В Поззию, и если я когда-нибудь встречу на улицах Мэрисвилла Перси Биши Шелли, то сразу врежу ему по носу. Думаете, я вру? Я бросил заниматься Алгеброй Повышенной Сложности. Тренер Рид пускай сам заполняет свои Президентские таблицы по физподготовке. А на уроке у мистера Ферриса я почему-то не пришел в восторг из-за того, что командный и лунный модули «Аполлона-9» разделились, отлетели друг от дружки на сто миль, а потом снова встретились, как это и будет при настоящем полете на Луну, который – так сказал мистер Феррис – теперь уже наверняка состоится. Он положил руку на голову Клариссе. Впервые астронавты перебрались из одного космического аппарата в другой прямо в космосе, сказал он.

Просто блеск.

Когда я пришел в школу на следующее утро, меня ждал директор Питти. Он велел мне явиться к нему в кабинет после урока мистера Барбера – мистера Макэлроя уже предупредили, что я опоздаю на всемирную историю. «И не вздумай улизнуть», – сказал он.

Просто блеск.

Представьте себе, что вы слушаете обзор географии Северной Африки, про которую сами так ничего и не прочитали, и знаете, что скоро вам идти в кабинет к директору – а он, между прочим, предупредил вас, чтобы вы не вздумали улизнуть.

Знаете, что при этом чувствуешь?

Жалко, что в полет на Луну не берут школьников.

Я прождал обычные полчаса, а когда наконец зашел в кабинет к директору Питти, он выглядел так, будто ему тоже было жалко, что в полет на Луну не берут школьников. А то он сбагрил бы им меня.

– Значит, ты опять взялся за свои старые штучки, – сказал он.

Лукас – тот Лукас, какой он был раньше, – наверное, ответил бы, что пропустить урок миссис Верн – это новая штучка, а не старая, но я не хотел ничего откалывать и потому промолчал.

– Сначала физкультура, теперь алгебра.

– Алгебра Повышенной Сложности, – сказал я.

– Можешь про нее забыть, – сказал он. – Посещение уроков повышенной сложности – это награда. Директор Питти не станет награждать ученика, которому не хватает дисциплины на посещение обычных уроков.

А вы знаете, что клюв у Бурого Пеликана почти такой же длины, как все его туловище? Он огромный. Так и кажется, что он вот-вот раскроет его и проглотит тебя целиком. Как директор.

– Ты понимаешь, что у всех поступков бывают последствия? Вот чему хочет научить тебя директор Питти, – сказал директор Питти.

Пеликан стоит в основном на одной ноге. Вторая лежит на ветке как будто бы просто так, точно пеликан не знает, что у всех поступков бывают последствия. Да он и правда не знает.

– Будешь три дня подряд оставаться после уроков, – сказал директор Питти. – Начиная с сегодняшнего. Директор Питти позвонит твоим родителям и объяснит, почему ты задерживаешься.

Бурый Пеликан смотрит на вас так, что вы понимаете: он знает, что он…

– Ты слушаешь директора Питти?

…благородный.

Директор Питти встал.

– Да, – сказал я. – Слушаю.

– Не хочешь ли ты объяснить директору Питти, почему ты прогулял урок миссис Верн?

Я ничего не сказал.

– Это из-за твоего брата, Дуглас?

Если бы вы захотели нарисовать Бурого Пеликана, это было бы нелегко. Думаете, я вру? У него девять или десять рядов перьев. А может, одиннадцать. Или даже двенадцать. И все они разной формы, и все накладываются друг на друга. А композиция – удивительная. Он стоит на толстой старой ветке, которая уже начала разрушаться, но еще выпускает листья. Бурый Пеликан находится прямо в центре картины, он поймал равновесие, стоя на одной ноге, и вам кажется, что с таким огромным клювом впереди нельзя поймать равновесие, но ему это удалось. Кажется, что он должен упасть вперед. Все движение держится на таких противоречиях, помните? Но он ведь не двигается. Он просто замер в равновесии. Не так-то просто сообразить, как Одюбон этого добился.

Директор Питти сел обратно за стол.

– Если у тебя не хватает смелости даже посмотреть на директора Питти, он тебе ничем не поможет, – сказал он.

Я посмотрел на него.

– Мой брат ничего не делал, – сказал я.

Он вздохнул, как будто это у него что-то болело.

– Директор Питти говорил с полицией, – сказал он. – Твой брат украл товары из магазина «Тулс эн мор». Кроме того, почти наверняка именно он ограбил этот магазин осенью. И он же, возможно, ограбил осенью «Спайсерс дели».

– Вы ничего не знаете, – сказал я.

– Чем раньше ты взглянешь в лицо фактам…

– Вот вам факт, – сказал я. А может быть, прокричал, точно не знаю. – Эту птицу надо вернуть в ту книгу, откуда ее украли!

Директор Питти как бы немного опешил. Он повернулся к Бурому Пеликану, а потом обратно ко мне.

– Эта гравюра – подарок Комитета по образованию, сделанный директору Питти в связи с его назначением на пост директора этой школы, – сказал он. – Никто ее не крал. И вдобавок, она не имеет никакого отношения к той проблеме, которую ты сейчас обсуждаешь с директором Питти, Дуглас.

– У меня есть предложение, – сказал я.

Директор Питти снова вздохнул.

– Когда полиция разберется, кто настоящий вор, и это будет не мой брат, тогда вы отдадите эту птицу обратно в библиотеку.

Директор Питти задумался. Он думал долго. Очень долго. Потом кивнул, как будто что-то решил, и встал.

– Ладно. Хорошо. Директор Питти готов рискнуть. Он дает тебе свое обещание. Но взамен, Дуглас, ты должен пообещать, что будешь ходить на все уроки до единого.

– Включая Алгебру Повышенной Сложности.

Он подумал, потом снова кивнул.

– Но тебе все же придется три дня оставаться после уроков, – сказал он.

Я протянул руку.

Он тоже.

Мы пожали друг другу руки.

А Бурый Пеликан наблюдал за нами сверху, держа равновесие, как будто ему это ничего не стоило.

* * *

После уроков я остался с мисс Купер. Она сказала, что мы прочтем еще три стихотворения тупого Перси Биши Шелли, которые мне наверняка понравятся. «Рассказывал мне странник, что в пустыне, – начала она, – в песках, две каменных ноги стоят…»

Честное слово, я ему врежу.

* * *

На третий день, отсидев сколько положено, я вышел из школы уже под вечер. День был по-весеннему теплый, но я все равно слегка озяб, потому что, если вы помните, у меня больше не было куртки Джо Пепитона. Наверное, поэтому мистер Баллард и остановился, когда проезжал мимо и увидел меня. Он перегнулся через сиденье и опустил стекло.

– Эй, партнер! – крикнул он.

Я ему помахал.

– Залезай, – сказал он. – Я подвезу тебя домой – конечно, если ты не хочешь немножко покидать подковы.

Я залез и стал смотреть в окно. Мы проехали несколько кварталов.

– Если мне надо что-нибудь обмозговать, подковы всегда помогают, – сказал мистер Баллард.

Еще квартал. Впереди показалась Дыра.

– Можно и покидать, – сказал я.

Мистер Баллард повернул к бумажной фабрике.

* * *

Пока еще не совсем потеплело, мистер Баллард держал подковы у себя в кабинете. Мы зашли туда вместе, он достал их из-за двери – видели бы вы, как цвели его орхидеи, на которые так и лился солнечный свет, – а потом мы отправились на площадку. Земля была еще грязная после зимы, и песок вокруг колышков промок насквозь.

– Давай просто потренируемся, – сказал мистер Баллард.

Я бросил первую подкову. Даже не близко.

Он бросил за мной. Его подкова звякнула о колышек и отлетела.

Я бросил следующую. Даже не близко.

Он – следующую. Оперлась о колышек.

Примерно так шло и дальше, пока не похолодало как следует и мы не вернулись на фабрику.

Вот наша первая тренировка в цифрах:

Большие промахи – примерно пятьдесят у меня и два у мистера Балларда.

Маленькие промахи – ни одного у меня и четыре у мистера Балларда.

Стукнулись о колышек и отскочили – три у меня и примерно пятьдесят у мистера Балларда.

Прислонились к колышку – ни одной у меня и четыре у мистера Балларда. Он сказал, что это необычно.

Наделись на колышек – ни одной у меня. Он сказал, что это необычно. Двадцать три у него. В этом никто не увидел ничего необычного.

* * *

– Хорошо поиграли? – спросила миссис Стенсон, когда мы принесли подковы обратно.

– Мы тренировались, – сказал мистер Баллард.

Он вошел в кабинет и спрятал подковы за дверью. Потом вышел. Я стоял у окна. Солнечный свет еще лился.

Мистер Баллард встал рядом со мной. Он взял одну орхидею, снова поставил ее на место и выбрал другую, которая цвела лучше. Желтым, белым, фиолетовым – точно какой-то сумасшедший художник придумывал невозможный цветок, плюнув на композицию и на все остальное.

– Это твоей маме, – сказал он и отдал ее мне.

И вдруг я чуть не заплакал. Прямо здесь, на Бумажной фабрике Балларда, перед кабинетом хозяина. Чуть не разревелся, как будто мне было года четыре или вроде того. С орхидеей в руках – подарком для моей матери.

– Ничего, – сказал мистер Баллард. – Все наладится. – Я посмотрел вверх, на него. – Так всегда бывает.

Я не хотел говорить ему, что он ошибается. Я-то видел Морскую Чайку. И не хотел, чтобы он тоже заплакал.

– Сейчас отвезу тебя домой, – сказал он. – Погоди минутку.

Он снова ушел в кабинет. Миссис Стенсон улыбнулась мне – наверное, чтобы не засмеяться, глядя, как я стою с цветком в руках и чуть не реву. Потом мистер Баллард вышел из кабинета с какой-то курткой.

– Она мне уже мала, – сказал он. – Буду рад, если тебе пригодится.

Я взял ее. Вы не поверите, что это была за куртка.

Нет, она была не бейсбольная.

Хотя бейсбольная – это было бы здорово.

Она была летчицкая. Думаете, я вру? Самая настоящая. Темная кожа. Изнутри – мягкая подкладка, фланелевая. Глубокие карманы. Стоячий воротник. Летчицкая куртка! Вы могли бы носить такую, если бы были астронавтом и прогуливались по Мэрисвиллу, отдыхая перед полетом на Луну.

– Примерь-ка, – сказал он.

Я примерил.

– Великовата, – сказала миссис Стенсон.

– А по-моему, в самый раз, – сказал мистер Баллард и посмотрел на меня такими же глазами, как у Бурого Пеликана.

* * *

Я поехал с ним домой в летчицкой куртке, с орхидеей в руках.

Думаю, не стоит рассказывать вам, что сделала моя мать, когда увидела орхидею.

Зато стоит рассказать, что произошло у нас в комнате, когда я сообщил Лукасу про свою новую летчицкую куртку.

Он спросил:

– А мне подойдет?

– Никогда в жизни. Даже не надейся.

Он засмеялся.

– Наверное, ты прав.

Знаете, как это здорово – слышать смех Лукаса?

Это было даже лучше, чем носить летчицкую куртку – единственную мою вещь, которую до меня не носил какой-нибудь другой Свитек. Конечно, если не считать куртки Джо Пепитона. Но она, как вы помните, куда-то пропала.

* * *

В субботу утром миссис Мейсон сказала, что моя новая куртка выглядит обалденно – так прямо и сказала, – и она даже не знает, станет ли человек в такой обалденной куртке есть шоколадный пончик, или он для этого уже слишком взрослый. Я сказал, что с удовольствием съем шоколадный пончик, и она дала мне еще стакан холодного молока, чтобы его запить.

Мистер Лефлер сказал, что моя новая куртка что-то ему напоминает, и пошел на чердак искать это что-то, пока я вынимал из тележки его продукты. Я подождал, и скоро он вернулся – угадайте, в чем? В другой летчицкой куртке! Думаете, я вру? Ее мягкая коричневая кожа вся потрескалась, и у нее был желтый шерстяной воротник и такие же шерстяные полоски на краях рукавов.

– Мистер Лефлер! – сказал я. – Вот это да!

– Лейтенант Лефлер, – сказал он и одернул куртку снизу. – А что, неплохо. Очень неплохо, через тридцать пять-то лет.

Он был прав. Это и правда выглядело неплохо. Так что я сдвинул пятки вместе, выпрямился и отдал ему честь. Вроде как пошутил. Но знаете что? Лицо у него было совсем серьезное, как будто он и не думал шутить здесь, на своей кухне. И он тоже щелкнул каблуками, и вытянулся – таким прямым я его еще ни разу не видел, – и тоже отдал мне честь. И руки у него не дрожали. Ни капельки. Честно говоря, это меня даже как-то поразило – не то, что он отдал мне честь, а его глаза.

Думаю, вы сами можете догадаться, как они выглядели.

Бену, Полли, Джоэлу, Дейви и Фронси моя новая куртка ужасно понравилась. Они все стали просить ее примерить, и я им разрешил, хотя Джоэл в ней почти исчез, а Дейви с Фронси могли бы влезть в нее вдвоем и еще осталось бы много места.

Миссис Уиндермир сказала, что в новой куртке я похож на Эррола Флинна.

– На кого? – спросил я.

– На Эррола Флинна. Был такой актер. То есть это он считал себя актером.

Я покачал головой.

– Ладно, ну его, – сказала она. – Просто я целый день стараюсь написать диалог с мистером Рочестером, и каждый раз, когда он открывает рот, он говорит как Эррол Флинн. Прямо не знаю, что с ним делать. – Она посмотрела на пакеты с продуктами, которые я раскладывал по местам. – Какое мороженое я заказала? – спросила она.

– Фисташковое, – ответил я.

– Фисташковое?

Я вынул его из пакета и показал ей.

– Ненавижу фисташковое мороженое, – сказала она. – В жизни не стала бы его покупать. Оно же… зеленое.

– Заказ собирал мистер Спайсер.

Миссис Уиндермир подняла бровь.

– Знаешь ли, Тощий Посыльный, мистер Спайсер тоже может ошибиться.

Я пожал плечами.

Она посмотрела на фисташковое мороженое.

– Ладно, достань две ложки, – сказала она. – И сними эту куртку. Я не хочу сочинять с Эрролом Флинном и не хочу есть с ним мороженое. Даже если оно всего-навсего фисташковое.

* * *

Вечером, когда я добрался до библиотеки, мистер Пауэлл и Лил были уже наверху. Лил принесла с собой стопку книжек. Она сказала, что взяла их для нас обоих, потому что мистер Барбер задал нам самостоятельную по Новой Зеландии, которую надо сдавать через две недели, а мы с ней, между прочим, партнеры. Она надеется, что я это помню.

Я не придурок. Я ответил, что помню.

Потом мистер Пауэлл сказал, что я классно выгляжу в новой куртке.

Лил тоже сказала, что я выгляжу классно, только у нее это получилось гораздо лучше, чем у мистера Пауэлла. Потом она улыбнулась и раскрыла одну из книжек про Новую Зеландию. Знаете, каким красивым может быть человек, когда он раскрывает книгу? Особенно если у него коричневые волосы цвета пеликановых перьев?

– Мистер Свитек, – сказал мистер Пауэлл, и мы принялись за работу.

* * *

– Равновесие на картине может быть двух видов, – сказал мистер Пауэлл. – Устойчивое и неустойчивое.

– Устойчивое и неустойчивое, – сказал я.

– Допустим, что ты хочешь нарисовать Лил – как она сидит за этим столом и работает над заданием, за которое тебе тоже лучше бы взяться сразу после того, как мы закончим с живописью. Допустим, что мы нарисуем стол, ножки которого стоят на полу, и Лил, ноги которой стоят на полу, и картина у нас, скорее всего, получится в ширину больше, чем в высоту, чтобы на ней поместился весь стол. Это изображение будет устойчивым. Почему?

– Потому что в нем нет ничего, что могло бы куда-нибудь упасть, – сказал я.

– Именно. Устойчивая композиция крепко привязана к земле.

– Значит, при неустойчивой композиции Лил у меня могла бы плыть куда-нибудь в Новую Зеландию.

Лил ухмыльнулась мне.

– Да, – сказал мистер Пауэлл. – А еще что?

– Можно наклонить стол так, чтобы правые ножки висели в воздухе.

– Представляешь, насколько больше напряжения было бы в такой картине? – спросил мистер Пауэлл. – Когда не знаешь, что будет дальше?

Я сказал:

– А Бурый Пеликан устойчивый.

Мистер Пауэлл немного помолчал, а потом ответил:

– Да.

И это была правда. Сначала вы могли бы подумать, что это не так: он ведь стоит в основном на одной ноге, на изогнутой ветке, которая уже порядком подгнила. Но он устойчивый. Даже ураган, и тот не сдвинул бы его с места. Вот почему он выглядит так благородно.

Я снова нарисовал Вилохвостых Качурок – с нуля, потому что так велел мистер Пауэлл. Они не улыбались. Вода под ними металась сразу во все стороны, и штормовой ветер дул так сильно, что их даже собственные крылья почти не слушались.

– Тут уж точно не знаешь, что будет дальше, – сказал мистер Пауэлл.

И он был прав.

Потом я стал работать над самостоятельной по Новой Зеландии – один, потому что у Лил заболел живот и она ушла. Но перед этим она оставила мне все книжки с закладками в нужных местах. Ей ужасно интересно, что у меня выйдет, сказала она с лестницы.

Просто блеск.

* * *

Первого апреля день был серый и наполовину с дождем, как будто погода думала, что еще март. После школы мы с Лил пошли на Бумажную фабрику Балларда, чтобы отнести записку про орхидею – ее написала моя мать – и, если повезет, немножко покидать подковы. Знаете, как приятно идти в такой холод в летчицкой куртке? Знаете, как приятно идти с Лил кидать подковы, даже если капает дождь? И пускай хоть весь тупой Мэрисвилл думает, что мой брат Кристофер…

Я зашел в контору к мистеру Балларду. Он разговаривал с миссис Свенсон, а когда увидел нас, то воскликнул: «Партнер!», и я познакомил его с Лил, и они пожали друг другу руки. Я отдал ему материну записку, и он сказал спасибо, он надеется, что орхидея ей понравилась. Я ответил, что мать каждое утро поворачивает ее на солнце, чтобы она росла ровно со всех сторон, а поливает ее так, как будто ребенка кормит. Он засмеялся и спросил, не хотим ли мы немножко покидать подковы, и Лил ответила, что хотим, и я достал их из-за двери, а когда вернулся, Лил уже выбирала орхидею для себя, и вдруг вышло солнце и залепило в окно изо всей мочи, и весь этот свет падал на Лил, и она улыбалась и откидывала назад волосы, как обычно, и вроде бы немножко смущалась, потому что мистер Баллард дал ей орхидею, почти такую же красивую, как она сама, бледно-фиолетовую и только самую чуточку белую по краям.

Она посмотрела на меня и улыбнулась с орхидеей в руках.

– Как тебе? – спросила она.

– Очень красивая, – сказал я.

Мы оставили орхидею в конторе и пошли через фабрику на улицу. Когда мы выходили из конторы, солнце еще сверкало нам вслед, и люди, которые были снаружи, прямо ахнули. «Не закрывайте дверь», – сказали они, и мы послушались.

Потом мы вышли из фабрики и там, у стены, увидели моего отца и Эрни Эко. Наверное, у них опять был перекур. Они стояли с сигаретами и смеялись, как будто только что услышали что-то очень смешное. Такое, что смешней не бывает.

А на Эрни Эко – на Эрни Эко была…

– Что это вы тут делаете? – спросил отец.

Я на него даже не посмотрел.

На Эрни Эко была моя куртка «Янкиз». Куртка Джо Пепитона.

Мы с Лил снова вернулись на фабрику. Я оставил подковы перед дверью в приемную мистера Балларда. Лил взяла меня за руку.

– Иди возьми свою орхидею, – сказал я.

– Я не…

– Давай, иди, – сказал я.

Она немножко помолчала, потом наклонилась, взяла подковы и зашла внутрь.

Я не стал ее ждать.

Мне не хотелось, чтобы она меня видела.

Я побежал. Быстро. Так быстро, что у меня скоро заболело в груди и мне стало наплевать, что мир такой неустойчивый. Мне даже стало наплевать, что я, скорее всего, ошибался: если и правда начнется ураган, он легко зашвырнет Бурого Пеликана куда ему вздумается.

* * *

В тот вечер Эрни Эко не пришел к нам ужинать.

Мать спросила, отдал ли я мистеру Балларду ее записку. Я сказал, что да. Орхидея стояла посередине стола, и время от времени мать брала ее и поворачивала, чтобы посмотреть с другой стороны, как будто изучала ее равновесие.

Пока мы ели, я почти ничего не говорил. Как и отец.

За десертом Лукас сказал, что ему, наверное, пора поискать работу. Кристофер сказал, что он помог бы ему кататься по городу, если бы ему разрешили ради этого не ходить в школу, и мать на него цыкнула, а Кристофер сказал, что он только предложил, а Лукас ответил, что он как-нибудь сам справится, а Кристоферу нельзя пропускать ни дня, ни единого дня, а Кристофер спросил: «Почему это?», и тогда Лукас посмотрел на него и сказал тихо-тихо, почти прошептал: «Потому что ты не поедешь во Вьетнам, ты поедешь в колледж», а отец сказал, что мы никогда в жизни не заставим его за это платить, и Лукас ответил, что именно поэтому он и собирается искать работу, а отец сказал, что не найдет он никакой работы – кто его возьмет-то?

Примерно на этом разговор и кончился. А вместе с ним и ужин.

Наступила сердитая тишина, какая иногда бывает в домах. Может, в некоторых домах ее и не бывает – например, у Догерти. У них, наверное, всегда дым коромыслом. Но в нашей Дыре сердитая тишина давно стала обычным гостем, и теперь она пришла снова. Никто не говорил до тех пор, пока всем не захотелось завопить.

* * *

На следующее утро Лукас отправился искать работу. Знаете, сколько в нашем тупом Мэрисвилле людей, которые готовы нанять человека без ног?

Ни одного.

Всю первую неделю апреля он выезжал в своей тупой коляске каждый день. Буквально каждый. Он проехал в ней по всем улицам Мэрисвилла и заглянул во все места, где можно было бы найти работу. Знаете, как трудно съезжать в коляске с тротуара? Знаете, как трудно успеть залезть на него с другой стороны раньше, чем на светофоре снова загорится красный? А знаете, какие двери бывают в наших тупых магазинах и сколько из них может спокойно открыть человек, который сидит в коляске?

Вот что услышал Лукас:

Вряд ли вы сможете делать эту работу, сидя в коляске.

Простите, но эта штуковина будет дребезжать здесь с утра до вечера, а мы не можем на это пойти.

Тебе будет слишком тяжело, сынок.

У нас слишком узкие проходы для вашей коляски. Вы не справитесь.

Честно говоря, мы не хотим, чтобы наши покупатели испытывали жалость, когда входят в магазин. Если человек знает, что ему опять будет кого-то жалко, он просто к нам не вернется.

И так далее.

Но Лукас продолжал ездить. Каждый день.

Мне казалось, что в коляске трудно быть таким устойчивым.

* * *

Представьте, что вы входите в дом, где все идет просто отлично, когда у вас самого Лукас каждый день ездит по улицам без всякого результата и Эрни Эко носит вашу куртку. Знаете, что при этом чувствуешь?

Примерно так я себя и почувствовал в среду вечером, когда меня опять срочно вызвали к Догерти и миссис Догерти сказала: «Спасибо, что пришел, Дуг» и объяснила, где я могу взять шоколадный кекс после того, как уложу детей. Она предупредила, что дети уже получили свои порции и лишние калории в виде сахара им ни к чему – хотя это я и сам бы сообразил, потому что Фронси и Дейви вцепились мне в ноги, а Джоэл попробовал меня повалить, а Полли с Беном ждали, когда я упаду, чтобы на меня наброситься.

«Не мучайте его», – сказала миссис Догерти, а мистер Догерти сказал, что я уже большой и как-нибудь справлюсь, и засмеялся – я думаю, это стало сигналом для Бена и Полли, потому что не успели мистер и миссис Догерти выйти из дверей, как я уже очутился на полу, и они щекотали меня, пока я не согласился поиграть в Страшного и Беспощадного Убийцу, и тогда они все с визгом побежали прятаться. Когда я нашел Дейви, то осалил его, и он тоже превратился в Страшного и Беспощадного Убийцу, а потом мы пришли на кухню и нашли Полли, и она тоже превратилась в Страшного и Беспощадного Убийцу, а потом мы пошли… в общем, вы уже поняли, какие правила в этой игре. А после этого мы все выпили холодного молока, и я разрешил им съесть по самому-самому крошечному кусочку шоколадного кекса, а потом мы взялись за чтение, которое, как вы помните, занимает в этой семье порядочно времени.

У Фронси была новая книжка, и мне все равно, кто бы там что ни говорил: слоны одежды не носят.

Дейви заставил меня читать про какого-то чудака, которого звали Тики-Так-Брыки-Бряк или что-то вроде того. Я никак не мог прочитать его имя правильно – вы тоже не смогли бы, между прочим, – и Джоэл чуть не помер со смеху.

У самого Джоэла была книжка про Бена, и он очень радовался, потому что у него есть брат Бен, а этот Бен знал, как запрыгнуть на верхушку замка, и пускай я угадаю, как это у него получалось? «Нельзя запрыгнуть на верхушку замка», – сказал я, и Джоэл страшно развеселился и закричал: «Нет можно, нет можно – сейчас прочитаешь и увидишь!»

У Полли была книжка про домик в лесу, где живет Лора с мамой, папой и сестрами. Вы удивились бы, какая это неплохая история, особенно если учесть, что в ней ничего не происходит.

А у Бена была книжка про поросенка, который поехал во Флориду. Она оказалась интересней, чем вы думаете, и это было хорошо, потому что про этого поросенка написана целая куча книжек – странно, правда? – и Бен хотел прочитать их все до последней.

Просто блеск.

В общем, когда поросенок наконец отправился в путь, а все дети – в постель, было позже, чем хотелось бы старшим Догерти, но так оно всегда и бывало, и я сидел в холле на втором этаже и слушал, как в доме постепенно наступает чудесная тишина, полная ровного и спокойного дыхания. Миссис Верн задала нам кучу квадратных уравнений по Алгебре Повышенной Сложности да еще четыре задачи про двух человек, которые едут в разные стороны на разной скорости в течение разного времени – и кого волнует, насколько они разъедутся к тому моменту, когда у одного из них кончится бензин? Но потом дыхание вдруг перестало быть ровным и спокойным.

Я услышал сипение. Из комнаты Джоэла. Такое, как будто тому, кто дышал, не хватало воздуха. Я отложил тетрадку. Сипение стало громче, и в нем было что-то… отчаянное. Я вошел в комнату. Включил свет. Джоэл смотрел на меня, и его глаза…

О боже! Я сразу вспомнил Морскую Чайку.

Я подбегаю к его кровати. Он старается дышать, но внутрь почти ничего не попадает. Его глаза расширяются. Он хочет набрать еще воздуху. Почти ничего.

Я выскакиваю в холл. Звоню домой. Отвечает Кристофер. Говорю ему, чтобы срочно бежал сюда, и вешаю трубку. Бегу обратно к Джоэлу. Почти ничего. Бегу в комнату Бена и говорю ему, что мне надо отвести Джоэла к доктору Боттому, а он пускай не спит и смотрит за остальными, пока не придет Кристофер. «У него астма, – говорит он. – Это она?» Я отвечаю, что не знаю. Бегу к Джоэлу. Он стоит у кровати, выгнув спину, пытается вдохнуть, трет себе грудь и уже начинает плакать. Мокрый от пота. Вбегает Бен. «Где твой ингалятор? Где ингалятор, Джоэл?» Джоэл смотрит на меня так, как будто я должен что-то сделать. Бен роется в простынях, потом бежит к тумбочке, вынимает из нее ящик и вытряхивает на кровать. «Не могу найти, – кричит он. – Где ингалятор, Джоэл?» Приходит Полли и останавливается на пороге. Она смотрит на Джоэла. «Он умрет?» – спрашивает она.

Я заворачиваю его в одеяло. Несу вниз и дальше, из дома. Джоэл обнимает меня за шею – крепко-крепко, как будто борется со Страшным и Беспощадным Убийцей. Пускаюсь бегом.

Знаете, что это такое – бежать ночью, когда у тебя на руках мальчишка, который плачет, но не может плакать, потому что не может дышать, а ты бежишь и бежишь и не знаешь, твой это пот или его, а он смотрит на тебя испуганный и верит в тебя, но ты не веришь в себя, потому что, если Боттомов нет дома, что ты тогда будешь делать? Знаете, что при этом чувствуешь?

Но ты бежишь, и бежишь, и бежишь.

Бежишь.

У них горит свет. Я бью ногой в дверь – изо всех сил. Еще раз. И еще. И еще. Джоэл снова старается вдохнуть, уже слабее. Еще.

Дверь открывается. Надеюсь, это доктор. Один взгляд на нас, и он протягивает руки и берет Джоэла. «Отис, включай скорее душ! И погорячее! Давай!» Несет Джоэла в гостиную и смотрит на меня и показывает на другую комнату – хочет, чтобы я оттуда что-то принес, но потом видит, что я не знаю, чего он хочет, и велит мне подержать Джоэла, а сам бежит туда, и возвращается с какой-то штучкой, и кричит: «На!», и дает ее Джоэлу, и он хватает и подносит ее ко рту и давит ей на донышко.

Раз.

И другой.

И третий.

И я слышу, как воздух пробивается внутрь, но уже не с таким сипом. И Джоэл – лицо которого постепенно делалось такого цвета, какого не должно быть ни у одного человека, но я не хотел говорить вам об этом раньше, чем вы узнаете, что все обошлось, – Джоэл смотрит на меня и улыбается. И давит.

Вдох.

Еще.

И еще.

Ровное, спокойное дыхание.

Чудесное.

Доктор Боттом несет его к лестнице. Потом оборачивается ко мне.

– Надо его немножко пропарить, – говорит он. – Отнесу наверх. – Он опускает глаза на Джоэла, который дышит и смотрит на меня. – Знаешь, что он тебе говорит?

Я качаю головой.

Доктор Боттом улыбается.

– А по-моему, знаешь.

И он прав.

* * *

То же самое сказали мне мистер и миссис Догерти, когда они пришли к доктору Боттому и увидели, что Джоэл спит на диване, укрытый сразу двумя пледами, а мы с доктором и Отисом на него смотрим.

Между прочим, Отис в ту ночь сварил нам кофе – и, просто чтобы вы знали, он получился у него гораздо крепче, чем у миссис Уиндермир. Наверное, он давно научился варить такой кофе, который помогает людям не заснуть.

Может быть, он тоже неплохой парень.

Миссис Догерти осталась на ночь у доктора Боттома, чтобы быть рядом с Джоэлом, когда он проснется. Мистер Догерти отвез меня домой, а потом вернулся за Кристофером и отвез его тоже. Когда Кристофер вошел в нашу комнату, я еще не спал и сидел у него на кровати.

– Ну как все прошло? – спросил я.

И он ответил:

– Полный порядок.

– Правда?

– Правда.

– А они не…

– Слушай, я тебе не какая-нибудь тупая нянька. Я велел им всем живо ложиться спать, и они легли. Вот и все. Брысь с моей постели и давай спи.

– А ну-ка заткнитесь, не то сейчас встану и надаю обоим пинков.

Угадайте, кто это сказал?

На следующее утро я пошел к Догерти. Джоэл чувствовал себя отлично. А вот что рассказала мне миссис Догерти: когда они вернулись, то увидели, что Бен с Полли держат Кристофера на полу, а Дейви и Фронси лупят его по голове одной рукой, а в другой держат по куску шоколадного кекса, и Кристофер просит пощады, а когда он увидел старших Догерти, то взял в охапку Дейви и Фронси – которые так его и лупили, хотя кекс не выпустили, – и сказал мистеру и миссис Догерти, где Джоэл, и они сразу же сели в машину и даже не подумали о том, чтобы отправить детей в постель.

В общем, полный порядок.

После уроков мистер Догерти ждал около школы в своей патрульной машине. Когда он увидел меня, то помахал, чтобы я подошел. Он открыл мне дверцу, и я сел, а он сказал, что сейчас отвезет меня домой, чтобы поблагодарить, и включил сирену, и мы поехали.

И вот что сказал мне мистер Догерти: прошлой ночью, когда он вернулся к себе, чтобы отвезти домой Кристофера после того, как отвез меня, мой брат лежал под целой кучей младших Догерти – все они спали на нем сверху, и он тоже спал, а в руках у него была книжка про слонов, которые носят одежду.

Думаете, я вру? Так сказал мне мистер Догерти.

Только не говорите брату, что я знаю. Он ведь не какая-нибудь тупая нянька.

Помните, что я говорил про Бурого Пеликана? Может быть, и про моего брата можно сказать то же самое.

Только не говорите ему, что я так думаю.

 

Глава 9 / Гравюра CCXXXVII

Большой Эскимосский Кроншнеп

* * *

К первой субботе мая весне наконец надоело нас дразнить, и она решила прийти по-настоящему. Мистер Лефлер сказал, что такой поздней весны на его памяти не было ни разу, но это может означать, что она окажется и самой теплой. Так оно и вышло. Даже моя летчицкая куртка стала мне не нужна – только не подумайте, что из-за этого я бросил ее носить.

В эту первую субботу все, что было бурым, вдруг сразу позеленело, и если встать перед Мэрисвилльской бесплатной публичной библиотекой, было видно, как клены вдоль всей улицы машут своими новыми золотистыми листочками, точно маленькими флажками, – а после долгой зимы на это стоило посмотреть. Я вез тележку с субботними заказами мимо людей, которые выгребали из-под кустов прошлогодние листья, подстригали живые изгороди, вскапывали палисадники и скребли свои лужайки граблями с таким старанием, как будто ждали в гости самого мэра Мэрисвилла. Уж очень все обрадовались хорошей погоде.

Когда я вернулся в «Спайсерс дели», то сказал Лил, что вокруг все зеленое, как в Новой Зеландии, а она ответила: «Ты-то откуда знаешь?» Этим она явно хотела сказать, что я сделал гораздо меньше половины самостоятельной по Новой Зеландии, которую мы вместе сдали мистеру Барберу.

Но я не придурок.

– Я угощу тебя кока-колой и покажу, какое все зеленое, – ответил я.

– Это значит, что я должна раздобыть кока-колу для нас обоих?

Я покачал головой. Достал из кармана два четвертака и положил на стойку. Лил открыла кассу и сунула их в ящичек, а я подошел к холодильнику сзади, взял оттуда две бутылочки, отвинтил у них крышки и принес к кассе. На горлышках бутылок выступила пена, и когда Лил делала первый глоток, она не удержалась и хихикнула.

– Эта кока-кола мне всегда в нос лезет, – сказала она.

Она была прекрасна.

Потом она пошла со мной вместе к миссис Уиндермир, и все вокруг было еще зеленее, чем утром в городе. Думаете, я вру? Намного зеленее. Клены, дубы, трава, папоротник вдоль дороги, поля. Особенно поля, которые даже пахли зеленью.

– Ты был прав, – сказала Лил.

Она взяла меня за руку, и мы пошли дальше к миссис Уиндермир. Медленно.

И все равно пришли слишком быстро.

Около ее дома стояла машина, которой я раньше не видел, длиной квартала в полтора. Она была такая длинная, что даже не вписалась в поворот и стояла наполовину на траве, а блестела так, что слепило глаза.

Мы обошли дом, и я отпер дверь Хитро Спрятанным Ключом, и мы с Лил внесли продукты внутрь и разложили их по местам, а потом собрались уходить, потому что впереди у нас был длинный медленный путь назад, но тут на кухню вошла миссис Уиндермир с мистером Это-Моя-Блестящая-Машина.

– Здравствуй, Тощий Посыльный, – сказала она.

– Миссис Уиндермир, – сказал я, – а вы не думаете, что меня можно называть как-нибудь по-другому?

– Нет. Вы уже все убрали?

– Ага. Мы уходим. – Я потянулся за рукой Лил.

– А это…

– Лилиан Спайсер, – сказала Лил.

– Рада познакомиться, Лилиан.

– Спасибо, – сказала Лил. – Я тоже очень рада с вами познакомиться.

Она всегда такая вежливая. Я уже говорил вам, что у нее зеленые глаза? Говорил, что она прекрасная?

– Значит, Лилиан – твоя девушка? – спросила миссис Уиндермир.

Все замерло.

Абсолютно все.

– Тощий Посыльный, ты же знаешь, что я никогда не хожу вокруг да около. Да или нет?

Я посмотрел на Лил. А она – на меня. Она явно не думала мне помогать. Я снова посмотрел на миссис Уиндермир.

– Да, – сказал я.

И посмотрел на Лил. Улыбается.

– Миссис Уиндермир, – сказал мистер Это-Моя-Блестящая-Машина.

– А это, – сказала миссис Уиндермир, – это мистер Грегори, который собирается в конце этого месяца поставить мою пьесу, но пока что-то недалеко продвинулся.

– Продвинулся настолько, насколько это доступно постановщику, если автор не… – начал мистер Грегори.

– Мистер Грегори любит клубничное мороженое, – сказала миссис Уиндермир.

– Я не люблю клубничное мороженое, – сказал мистер Грегори.

– Чепуха, – сказала миссис Уиндермир. – Все любят клубничное мороженое. Какое у нас сегодня?

– Малиновый шербет, – ответила Лил.

– О боже, – сказала миссис Уиндермир. И покачала головой. – О чем я только думала!

– Малиновый шербет? – спросил мистер Грегори.

И мы все положили себе по маленькой вазочке малинового шербета – все, кроме мистера Грегори, который взял вазочку размером с Новую Зеландию, потому что не ел малинового шербета с тех пор, как был мальчишкой, и решил теперь наверстать упущенное. Мне показалось, что он неплохой парень. Во всяком случае, он выглядел как неплохой парень. Трудно выглядеть мистером Это-Моя-Блестящая-Машина, когда ешь огромную порцию малинового шербета на чужой кухне.

– Значит, все актеры уже готовы играть вашу пьесу? – спросила Лил.

– В том-то и беда, – сказала миссис Уиндермир. – Мистер Грегори их еще не набрал.

– Вы себе не представляете, как трудно найти актеров на столько ролей, сколько нам нужно для этого сценария, – сказал мистер Грегори. – Если бы один известный драматург согласился…

– Один известный драматург не согласится, – сказала миссис Уиндермир. – Кто вам еще нужен?

– Для начала – Хелен Бернс, – сказал мистер Грегори.

– Хелен Бернс, – медленно повторила миссис Уиндермир.

– Для начала, – повторил мистер Грегори.

Миссис Уиндермир посмотрела на Лил.

– Так вот же она, пожалуйста. Девушка Тощего Посыльного.

Мистер Грегори посмотрел на Лил.

– Я не актриса, – сказала Лил.

– Нет, но будешь, – сказала миссис Уиндермир. – Имей в виду, Лилиан: каждая юная девушка мечтает выйти на бродвейскую сцену.

– Только не я, – сказала Лил.

– Правильный голос. Правильная манера. Даже волосы, и те правильные. По-моему, она идеальна, – сказал мистер Грегори. – Сколько тебе лет?

– Двадцать пять, – сказала Лил.

– Играла когда-нибудь раньше? – спросил мистер Грегори.

Лил встала.

– Нет, и не собираюсь.

– Она правда идеально подходит, – сказал я.

Лил посмотрела на меня так, как будто хотела запустить остатки малинового шербета мне в физиономию.

– Правда, – сказал я.

Лил снова посмотрела на мистера Грегори. И улыбнулась – этак сладенько. А потом показала на меня.

– А для него у вас роль есть? – спросила она.

Мистер Грегори покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Для мальчика нету.

Я улыбнулся Лил – этак сладенько.

– Может быть, голос Берты Мейсон? – спросила миссис Уиндермир.

– Голос Берты Мейсон? – спросил я.

– Ты можешь вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет? – спросила миссис Уиндермир.

– Я сто раз слышала, как Дуг вопит именно так, – сказала Лил.

Я посмотрел на нее.

Она улыбнулась мне еще слаще.

– Нет, не могу, – ответил я.

Лил посмотрела на мистера Грегори и пожала плечами.

– Если он не будет вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет, то я не буду играть Хелен Бернс.

– Значит, ты не будешь играть Хелен Бернс, – сказал я.

– Отлично, – сказала она.

– Отлично, – повторил я.

Честно говоря, я уже пожалел, что мы не убрались из этой кухни сразу после того, как разложили продукты.

– Значит, точка, – сказала миссис Уиндермир.

– Точка, – повторил я.

– Увидимся через неделю, Тощий Посыльный, – сказала миссис Уиндермир.

– Увидимся, – повторил я.

– Отлично, – сказала она.

– Отлично, – повторил я.

Мы с Лил поставили свои вазочки с ложками в раковину и пошли к двери.

– До свиданья, мистер Грегори, – сказала Лил.

И это была ошибка. Ей не надо было задерживаться, чтобы сказать до свиданья. Это как в фильмах ужасов, когда героиня, которой грозит страшная смерть, могла бы спастись, если бы сделала еще один шаг, но она задерживается, чтобы сказать что-нибудь вежливое или вроде того.

Я взял Лил за руку. Мы были почти на самом пороге.

– Грегори, – громко сказала миссис Уиндермир, – что вы сделали со Снежной Цаплей, которую я вам дала?

Я остановился.

– По-моему, я вам уже сказал: ничего я с ней не делал. Я терпеть не могу птиц. В том числе нарисованных.

– Я подумала, а нельзя ли найти ей место получше, чем в свернутом виде у вас в чулане?

Я обернулся.

– Например… – сказал мистер Грегори.

– Снежная Цапля? – спросил я.

Миссис Уиндермир повернулась ко мне.

– Да.

И снова к мистеру Грегори:

– Например, кому-нибудь подарить?

– Снежная Цапля? – опять спросил я. – Одюбоновская?

– Извини, Тощий Посыльный. Да, мы могли бы подарить ее кому-нибудь, если он, допустим, поможет нам с постановкой. – Миссис Уиндермир подперла подбородок рукой. – Так, просто в голову пришло.

Я посмотрел на Лил.

– Хелен Бернс – шикарная роль, – сказал я.

– Послушай… – сказала Лил.

– Почему бы нам всем не сесть и не съесть еще по одной порции малинового шербета? – спросила миссис Уиндермир.

* * *

Вы ведь помните Снежную Цаплю, правда?

Если бы вы видели эту Снежную Цаплю, если бы видели, как она прекрасна, если бы видели, как потрясающе она выглядит в книге Одюбона – тогда вы тоже согласились бы вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет.

Обязательно согласились бы.

Нам не сразу удалось уговорить Лил играть Хелен Бернс, хотя это и правда шикарная роль, даже несмотря на то, что она умирает. Рассказать вам, как я наконец ее уговорил? Это случилось в понедельник. На географии. Когда мистер Барбер объявил, что в этом году нам нужно будет сделать еще одну самостоятельную под названием «Роль транспорта в развитии страны». А когда мистер Барбер спросил: «Есть пара, которая согласна взяться за Трансконтинентальную железную дорогу в США?», Лил подняла руку и сказала, что готова взяться за нее вместе со мной.

– Ты не против, Дуглас? – спросил мистер Барбер.

Лил посмотрела на меня и сказала одними губами: «Хелен Бернс».

– Конечно, я за, – ответил я.

Попробуйте угадать, кому предстоит сделать практически всю эту работу, притом что одному из нас досталась настоящая роль в бродвейском спектакле с настоящими словами, а другому надо только сидеть за кулисами и вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет, и этот другой профилонил самостоятельную по Новой Зеландии, так что тот, у кого настоящая роль в бродвейском спектакле, решил, что тому, у кого нет настоящей роли в бродвейском спектакле, пора бы как следует попотеть!

Я начинаю думать, что я все-таки придурок.

Но стоит мне подумать, что я придурок, как я вспоминаю Снежную Цаплю.

Если бы вы видели эту Снежную Цаплю…

* * *

Когда мистер Барбер узнал про бродвейский спектакль, он сказал, что нам с Лил придется очень много репетировать и поэтому он готов принять у нас самостоятельную по Трансконтинентальной железной дороге всего в пятьсот слов – больше ему не надо. (Я не смотрел на Лил, когда мистер Барбер это говорил. Она-то вряд ли улыбалась, а вот я – да.) Когда про бродвейский спектакль узнал мистер Макэлрой, он решил посвятить целый урок роли актеров в мировой истории, но единственным актером, которого мы все вместе смогли вспомнить, был Джон Уилкс Бут. «Наверное, актеры в конце концов не так уж важны, – сказал мистер Макэлрой. – Например, разве можно представить себе, чтобы актер стал президентом Соединенных Штатов?» И он был прав – нам не удалось себе это представить. Когда про бродвейский спектакль узнала миссис Верн, она отложила в сторону решения уравнений с двумя неизвестными и весь урок рассказывала нам о том, как она сама играла на сцене, когда училась в университете. В ее ролях было много слов на греческом, которые она помнила до сих пор, но я не собираюсь их здесь записывать, потому что даже не знаю, как.

Когда про бродвейский спектакль узнала мисс Купер, мне показалось, что она сейчас взлетит к потолку прямо у нас на глазах. Она сказала, что давно уже не слышала такой хорошей новости. Нам придется раньше времени покончить с Введением В Поэзию, сказала она, и перейти прямо к Введению В Современную Драму, чтобы всем классом поддержать Лилиан и Дугласа. А сейчас попрошу вас всех сдать свои поэтические антологии.

Весь класс прямо не знал, как нас благодарить. Думаете, я вру? Нормальный человек может вынести только очень небольшую порцию поэзии, особенно если ее автор – Перси Биши Шелли, которому я все-таки когда-нибудь врежу по носу.

Когда про бродвейский спектакль узнал тренер Рид, он улыбнулся и сказал, что его это не удивляет.

Может быть, он тоже превращается в неплохого парня.

Когда про бродвейский спектакль узнал мистер Феррис, Кларисса качалась во время всей лабораторной работы (кроме всего остального, там была сера, и вы ни за что не захотели бы пахнуть, как она, но к концу урока мы все пахли именно так, хотя мистер Феррис обещал, что мы уже не будем ей пахнуть, когда поднимется занавес).

А когда про бродвейский спектакль услышал мистер Пауэлл, он подошел к «Птицам Америки» и переворачивал страницы, пока не нашел нужную.

– Посмотрите-ка, – сказал он, и мы посмотрели. – Большой Эскимосский Кроншнеп. Вот уж актер так актер, верно?

Он был прав. Большой Эскимосский Кроншнеп выглядел так, будто только что вышел на сцену: тело он наклонил вперед, шею вытянул, клюв задрал кверху, как будто собирался запеть или что-то вроде того. Композиция была устойчивая: птица прямо посередине, а за ней травянистый холмик, тоже посередине. Единственным, что немножко нарушало эту устойчивость, был клюв, который сразу бросался вам в глаза, потому что он как бы торчал над всем остальным. И загнут он был в обратную сторону.

– Я тоже должна так выглядеть, когда выйду на сцену? – спросила Лил.

Я не придурок. Поэтому я промолчал.

* * *

Три раза в неделю до самого конца мая – вечером по вторникам и пятницам и после обеда по субботам – мистер Спайсер возил меня и Лил в Нью-Йорк и высаживал у театра «Роза». Там нас всегда встречал мистер Грегори с таким видом, как будто мы опоздали. По дороге туда Лил снова и снова повторяла реплики Хелен Бернс. Повторит до конца – и опять все сначала.

– «Мисс Скетчерд очень вспыльчивая – смотри, не раздражай ее». Как ты думаешь, она Ске́тчерд или Скетчёрд? – говорила она.

– Ске́тчерд, – отвечал я.

Она пробовала.

Потом еще раз.

И еще.

– Скетчёрд, – говорила она.

Так оно и шло, пока мы не приезжали в Нью-Йорк. Вот наша работа над ролями в цифрах:

Сколько раз я повторял реплики Лил вместе с ней – примерно шесть тысяч.

Сколько раз мне приходилось ее поправлять – примерно шестьдесят тысяч.

Сколько раз мы съездили в Нью-Йорк до того, как я выучил всю ее роль наизусть, – шесть.

Сколько раз она попросила меня прочитать мою роль – нуль. (Наверное, она просто не хотела, чтобы я вопил, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет, когда она сидит рядом со мной в машине.)

* * *

А вопить я научился здорово. Думаете, я вру? Я ведь тоже репетировал. Если вы хотите сыграть такую роль правильно, вам мало просто вопить. Это каждый может. А чтобы вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет, надо репетировать.

В первый раз я репетировал у нас в туалете, и Лукас, который сидел внизу, попытался въехать на коляске прямо на второй этаж, потому что был уверен, что на меня напал Страшный и Беспощадный Убийца. Когда я его услышал, он одолел уже три ступеньки.

После этого он сказал, что мне придется репетировать на улице.

Тогда я вышел на поле по дороге к дому миссис Уиндермир и проверил, чтобы вокруг никого не было.

Вот как надо репетировать, если вы должны научиться вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет.

Вы встаете посреди поля.

Оглядываетесь по сторонам, чтобы проверить, не может ли кто-нибудь вас услышать.

Делаете пару глубоких вдохов, чтобы набрать полную грудь воздуха.

Вытягиваете шею, как Большой Эскимосский Кроншнеп.

Представляете себе, что вы сидите на седьмом матче Мировой серии, и его конец уже близко, и Джо Пепитон пробегает третью базу, а мяч уже летит к кетчеру, который поднял перчатку и готов его поймать, и Джо Пепитон может не успеть, и тогда матч кончится и «Янкиз» проиграют.

И вы испускаете ужасный вопль, потому что именно так завопил бы в этот момент весь стадион «Янки».

Вот как надо репетировать, если вы хотите научиться вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет. И вы должны повторять это, пока из Мэрисвилла не улетят все птицы.

И у меня это выходило здорово. Думаете, я вру? Если бы вы меня услышали, то тоже подумали бы, что кого-то убивают. Это было так жутко, что вы могли бы подумать, что вопит кто-то, кого уже убили. Или даже подумали бы, что кто-то, кого уже убили, вернулся и убивает того, кто его убил, а он вопит. Вот как здорово у меня выходило.

Когда актеры, которые играли в «Джейн Эйр», услышали мой вопль из-за кулис в самый первый раз, они все стали оглядываться и искать, кто это сделал, а потом захлопали.

Неплохо, да?

Лил сказала, что у меня выходит очень естественно. Так, будто я даже ни капельки не притворяюсь. А как поживает самостоятельная по Трансконтинентальной железной дороге?

Мистер Грегори сказал, что лучше бы мне малость сбавить обороты – ведь не хотим же мы, чтобы зрители в двух первых рядах упали в обморок.

Миссис Уиндермир тоже сказала, что лучше бы мне малость сбавить обороты – ведь не хотим же мы, чтобы зрители в двух первых рядах обмочили себе штаны.

А в общем, мне стали нравиться репетиции, хотя из-за них я больше не мог ходить по субботам в Мэрисвилльскую бесплатную публичную библиотеку и рисовать там с мистером Пауэллом Большого Эскимосского Кроншнепа. Но я обожал смотреть, как Лил выходит на сцену. Обожал слушать, как она произносит свои реплики – которые, если вы помните, я уже знал наизусть. (Между прочим, правильно оказалось Ске́тчерд, и я ничего не сказал даже после того, как мистер Грегори поправил ее в третий раз.) А еще я обожал, когда Лил поглядывала в зал, чтобы проверить, смотрю ли я на нее, – и я всегда смотрел.

* * *

В мае Лукаса приняли на три тупые работы.

Вы можете себе представить, что мы при этом чувствовали.

И наверное, можете представить, что мы чувствовали, когда его уволили со всех трех этих тупых работ.

Первый раз его уволили с заправочной станции «Галф», и он был в этом совсем не виноват. Началось все нормально, но потом три дня подряд лил тупой дождь. Когда люди подъезжали, чтобы заправиться своим тупым бензином, Лукас в кресле поскорее выкатывался из гаража. Он должен был подкатиться к машине, чтобы спросить, сколько надо бензина, потом к колонке, чтобы его накачать, потом опять к машине, чтобы взять деньги, а потом к гаражу, чтобы взять там сдачу и Подарочный Хрустальный Бокал, потому что у компании была акция. К этому времени он уже успевал как следует промокнуть. Так что когда начальник Лукаса ехал домой и увидел одного из своих старых клиентов на заправке «Саноко», он остановился и спросил, почему он не приехал к ним, как обычно, и этот урод сказал ему, что не мог смотреть, как парень без ног все время выкатывается под дождь, только чтобы налить бензин, вот он и решил заправиться на «Саноко». На следующее утро Лукаса уволили. «Мы не можем позволить себе терять наших самых надежных клиентов», – сказал его тупой бывший начальник.

Второй раз его уволили из супермаркета «Эй энд пи», когда Лукасу пришлось взяться за край витрины, чтобы положить повыше какие-то яблоки, и тупая витрина сломалась у него под рукой. Можете себе представить, что стало со всеми яблоками. Начальник уволил его прямо на месте, среди этих яблок, которые рассыпались вокруг. Даже жалованья ему не отдал, потому что кто будет расплачиваться за эти тупые испорченные яблоки?

Третий раз его уволили из Катскилльского банка, где он проработал кассиром в субботнее утро два с половиной часа, пока туда не пришла миссис Ретке и не попросила его депонировать три чека и обналичить четвертый, и он обналичил не тот, какой надо, – так она сказала. Она жаловалась так громко, что подошел администратор, и Лукас сказал, что он обналичил тот, какой она сказала ему обналичить, но он уже исправляет ситуацию, а миссис Ретке сказала, что она не потерпит, чтобы о ней лгали личности вроде него, и она слышала, что наши солдаты творят во Вьетнаме, и он, наверное, так накачан лекарствами, что не может понять простых указаний, и как банк может такому доверять, и не дело банка заботиться о таких неудачниках, – а если банк думает по-другому, то она не собирается держать в нем свои деньги.

Лукас даже не стал ждать. Он сразу выкатился из банка. Раньше они договорились, что Кристофер встретит его после работы и поможет спуститься по лесенке перед входом, но Лукас решил, что справится сам.

А внизу он не разрешил никому помочь ему залезть обратно в кресло. Кристоферу он сказал, что это заняло полчаса. На самом деле, наверное, дольше.

По-моему, нельзя сказать, что в тот раз его уволили. Он как бы сам уволился. Вроде того.

Вечером, когда я вернулся из Нью-Йорка, Лукас сидел в гостиной и смотрел вестерн с Джоном Уэйном, где Джон Уэйн скакал на лошадях, и перелезал через заборы, и ходил так, как он обычно ходит. Кроме телевизора, в комнате не было ничего включенного. На первой рекламе я спросил Лукаса, как дела.

Отлично, сказал он.

Я спросил у него, как работа.

Он мне сказал.

Мы так и не стали включать свет, чтобы я не видел, как он плачет.

Если бы здесь была миссис Ретке, я бы ей врезал.

* * *

Премьеру нашего спектакля в нью-йоркском театре «Роза» назначили на последнюю пятницу мая.

Уже в начале той недели Лил так нервничала, как будто собиралась лететь на Луну. Живот у нее болел почти каждый день. Она пропустила два занятия по Алгебре Повышенной Сложности, хотя раньше никогда не пропускала даже одного. Она забыла прочитать первое действие «Нашего городка», хотя тут жалеть особенно не о чем. Думаете, я вру? И ни разу не спросила, как подвигается дело с Трансконтинентальной железной дорогой в США, – а если бы спросила, я ответил бы, что мы наверняка получим Приз за Лучшую самостоятельную года, чему она вряд ли поверила бы, поскольку, как вы помните, над этой самостоятельной работал только один из нас.

На уроках она в основном держалась за живот и грызла карандаши.

Она пооткусывала с них все ластики и съела их.

Потом стала грызть дальше.

Вокруг ее парты все было в желтых стружках.

Миссис Верн сказала, что для актрисы это совершенно нормально. Подготовка к выступлению в трагической роли Иокасты обошлась ей в три авторучки.

Когда наступила пятница, мистер Феррис качнул Клариссу прямо в начале урока.

– Сегодня, если не ошибаюсь, тот самый день, – сказал он.

Лил покраснела, потом побелела, потом опять покраснела.

– Лил Спайсер, – сказал мистер Феррис, – хоть я и небольшой знаток биологии, но могу утверждать, что ни резина, из которой сделан ластик, ни жесть наконечника, в который он вставлен, ни дерево, из которого сделан карандаш, ни свинец, который входит в состав грифеля, не способствуют правильной работе пищеварительной системы.

– Я ничего не могу поделать, – сказала она.

Мистер Феррис подошел к ее парте. Взял из ее руки карандаш и осмотрел – а поскольку от него мало что осталось, осмотр получился недолгий.

– Лил Спайсер, – сказал он, все еще глядя на карандаш, – я хотел бы, чтобы во время сегодняшнего эксперимента вы воздержались от контакта с наиболее токсичными химикатами. Пусть ими занимается Дуг Свитек.

Лил кивнула.

Мистер Феррис снова вернулся к своему столу.

– Несколько дней назад, – сказал он, – «Аполлон-10» подошел на восемь целых и четыре десятых мили к лунной поверхности, чтобы прорепетировать посадку на Луну. Астронавты сравнили Землю с висящим в космическом пространстве баскетбольным мячом, раскрашенным в белый, голубой и коричневый цвета. Они сообщили, что Луна изрыта ямами и ярко освещена отраженным светом Земли. По их словам, некоторые кратеры как будто испускают мягкое сияние. – Он бросил огрызок карандаша в урну. – Лил Спайсер, – сказал он, – вы с Дугом Свитеком взялись за необычайное дело в необычайное время. Вы первые ученики Средней школы имени Вашингтона Ирвинга, которые заняты в бродвейской постановке. Насколько мне известно, вы первые жители Мэрисвилла, занятые в бродвейской постановке. Однако волноваться нет причины. – Он наклонился вперед над своим столом. – Космические корабли «Аполлон» уже подошли вплотную к лунной поверхности. И вы оба уже достигли успеха.

Если бы вы видели улыбку Лил! Если бы вы видели, как она сразу успокоилась!

А еще мне ужасно жалко, что вы не видели мою мать в шляпке и белых перчатках, когда она села в машину Спайсеров, чтобы ехать смотреть бродвейскую пьесу, где играет ее сын. Как жалко, что вы ее не видели!

* * *

Всю дорогу до Нью-Йорка мы с Лил повторяли ее реплики.

И хотя Лил волновалась так, что у нее снова заболел живот, она сказала правильно все до последнего слова. Если не считать «Ске́тчерд».

По пути мы остановились в кафе «Белый замок» и съели примерно двадцать гамбургеров. Лил отдала мне свой лук, а я соскреб на ее гамбургер свои огурцы. Но моя мать с мистером и миссис Спайсер совсем ничего не могли есть. Они слишком волнуются, сказали они. И даже Лил съела только один.

Мистер Грегори, конечно, уже ждал нас у театра. Судя по его виду, он тоже волновался. Он потащил нас внутрь так торопливо, как будто мы на два часа опоздали, а не приехали на два часа раньше. Лил он отправил в гримерную, чтобы она начинала превращаться в Хелен Бернс. Мне не надо было ничего делать. Если вы сидите за кулисами, то можете вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет, но при этом не выглядеть, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет.

Так что я читал «Наш городок» – просто блеск, – пока Лил готовилась, а моя мать с мистером и миссис Спайсер пошли прогуляться на Таймс-сквер, потому что у них не хватало нервов ждать в театре – так они сказали. Вдобавок моя мать еще никогда не видела Таймс-сквер.

Поэтому их не оказалось на месте, когда за ними пришел мистер Грегори.

– Они пошли прогуляться, – сказал я.

На его лице было крупными буквами написано: «КАТАСТРОФА».

– Что? – спросил я.

Как раз в этот момент пришла миссис Уиндермир. Синее платье с оборками, примерно двести ниток жемчуга вокруг шеи, тросточка из слоновой кости, которая на самом деле была ей не нужна.

– Грегори, – сказала она, – наконец-то!

Мистер Грегори посмотрел на нее.

– Что случилось? – спросила она.

– Пойдемте со мной, – сказал он.

– Что происходит? – спросил я.

– Все в порядке, – сказала миссис Уиндермир.

Так я и поверил.

Их не было очень долго.

Пока я ждал, чтобы узнать, все в порядке или не совсем, я смотрел сквозь маленькую дырочку в кулисах, как заполняется театр. Миссис Уиндермир говорила, что на первом представлении каждой ее пьесы зал всегда набит битком, и было похоже на то, что сегодня это правило не нарушится. Зал заполнялся быстро, и вовсе не кем попало – думаете, я вру? Сначала между рядами прошел мэр Линдсей, пожимая руки всем, кто мог до него дотянуться, и улыбаясь, как на параде или где-нибудь вроде того. А немного позже в театр вошел Джимми Стюарт. Честно. И он тоже прошел между рядами и пожал всем руки своими огромными ручищами. Джимми Стюарт!

Но знаете что? Это были еще цветочки.

Я увидел, как в зал вошли моя мать и родители Лил – они сели во втором ряду, – а потом к ним подошел мистер Грегори, и они все встали и пошли за кулисы, наверное для того, чтобы в последний раз пожелать нам с Лил удачи. И тут – угадайте, кто вошел в зал и сел совсем рядом с их пустыми местами? Просто взял и сел, этак спокойненько, и положил ногу на ногу, и откинулся назад, и посмотрел пару раз на потолок, а после повернулся к кому-то и пожал ему руку, а потом повернулся к кому-то еще и взял у него программу и подписал ее. Знаете, кто это был?

Джо Пепитон.

Думаете, я вру? Во втором ряду театра «Роза» сидел сам Джо Пепитон.

Настоящий.

А вы помните, что я должен был делать? Я должен был вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет.

Прямо перед Джо Пепитоном.

Знаете, что при этом чувствуешь?

Вы не можете знать, что при этом чувствуешь, потому что еще никто и никогда не должен был вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет, прямо перед Джо Пепитоном.

Я не мог этого сделать.

И не собирался.

Только не перед Джо Пепитоном.

Я снова посмотрел сквозь дырочку в кулисах. Он читал программу. Наверное, уже дошел до того места, где написано: «Голос Берты Мейсон – Дуглас Свитек». В любую секунду он мог наклониться к кому-нибудь рядом с ним и показать на мое имя. «Разве это не парень? – скажет он. – Как это парень может играть голос Берты Мейсон?» Потом снова посмотрит на мое имя и скажет: «А знаете, это имя выглядит знакомо». А после еще подумает и скажет: «Очень знакомо». И тогда… тогда он вспомнит.

Просто блеск.

Я в панике огляделся.

И вдруг ко мне подошли моя мать с мистером и миссис Спайсер. И мистер Грегори с миссис Уиндермир. И Лил, на чьем лице теперь тоже было написано крупными буквами: «КАТАСТРОФА».

– Нам пора отсюда уходить, – сказал я.

Миссис Спайсер кивнула.

– Да-да, знаем. Мы собираемся отвезти ее в больницу сию минуту.

Ее? В больницу?

– Наверное, это карандаши, – сказал мистер Спайсер.

Лил улыбнулась – или вроде того. Она держалась за своих родителей довольно крепко. И явно только что плакала.

– Ни пуха ни пера, – сказала она.

Кажется, она еще не перестала плакать.

– Ни пуха ни пера? – спросил я.

– Так всегда говорят актерам перед тем, как они выходят на сцену, – сказал мистер Грегори.

– На сцену? – спросил я.

Лил снова попробовала улыбнуться.

– Не забудь, Дуг, – она «Скетчёрд».

Я покачал головой.

– Я не собираюсь выходить на сцену.

Моя мать поднесла к лицу обе ладони.

Миссис Уиндермир подошла и встала рядом со мной. Она положила одну руку мне на плечо, а другую – на локоть.

– Кто же еще знает всю роль Хелен Бернс? – спросила она.

Я посмотрел на нее. На мистера Грегори. На свою мать. На мистера и миссис Спайсер. И наконец, на Лил.

– Ни пуха ни пера, – повторила она, но в этот раз как-то слабее.

– Он справится, – сказала миссис Уиндермир.

– Нет, – сказал я.

– Надо отвести тебя в гримерную, – сказал мистер Грегори.

– Нет, – снова сказал я. – Нет.

Помните, кто сидел в зрительном зале? Во втором ряду?

– Ты ведь помнишь роль, правда? – спросил мистер Грегори.

– Нет, – сказал я.

– Он врет, – сказала Лил.

– Если завязать ему волосы в маленький пучок…

В пучок!

– …и немножко припудрить, чтобы сделать лицо побледнее…

Припудрить!

– А вы знаете, что там в зале сидит Джо Пепитон?

– Там в зале сидит очень много народу, – сказал мистер Грегори.

Лил поморщилась, но не из-за Джо Пепитона.

– Мне кажется, нам лучше бы…

Спайсеры ушли. Живот у Лил болел так сильно, что она даже не обернулась.

Мистер Грегори с миссис Уиндермир повели меня в гримерную. «Вот с чем мы должны работать», – сказали они целой куче людей, у которых это вызвало целую кучу улыбок – и это были не те улыбки, что заставляют вас радоваться.

– Слушайте, – сказал я, – если это только из-за больного живота…

– Запомни, – сказала миссис Уиндермир, когда мне завязывали волосы в пучок, – Джейн Эйр пересечет сцену и обратится к тебе. Ты будешь сидеть на скамейке и читать книгу. Джейн не заговорит с тобой, пока ты не перевернешь страницу, так что не забудь ее перевернуть. Потом она спросит: «Интересная книжка?», а ты ответишь… Тощий Посыльный, ты ответишь…

– Да нет, полная дрянь.

– Дуг, – сказала миссис Уиндермир.

– Я отвечу: «Мне нравится», а она спросит: «А о чем там написано?», а я протяну ее ей и скажу: «Если хочешь, посмотри».

К этому времени мне уже сделали пучок. Тугой. И кто-то пудрил мне сзади шею.

– Можете выйти туда и сказать Джо Пепитону, чтобы он шел домой? – спросил я.

– А когда она спросит: «Тебе нравятся учителя здесь, в Ловудском приюте?», ты ответишь…

– Что они тоже дрянь.

Миссис Уиндермир посмотрела на меня. Сурово.

– Что они психи с ярко выраженными криминальными наклонностями?

Мне показалось, что мистер Грегори сейчас расплачется прямо не сходя с места, хотя волосы в пучок завязали не ему – а это, между прочим, больно.

– Ты должен говорить правильные слова! – сказал мистер Грегори.

И я думаю, что именно это его «должен» и подало мне идею, как раз в тот момент, когда мне велели поднять руки и стали надевать на меня длинное платье воспитанницы Ловудского приюта – кстати, моему пучку это явно не пошло на пользу.

– Миссис Уиндермир, – сказал я, – роль я знаю. Но наш уговор меняется.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что мы с Лил должны были получить за это Снежную Цаплю, так?

Она кивнула, слегка подозрительно.

– Если мне придется играть Хелен Бернс перед Джо Пепитоном, тогда я хочу получить еще и Краснозобых Гагар.

Миссис Уиндермир широко раскрыла глаза. Очень широко.

– Они висят у меня уже много лет, – сказала она.

Я ждал.

– Мы так не договаривались.

Я ждал.

– Они так хорошо смотрятся над камином.

– Еще лучше они будут смотреться в альбоме, из которого их вырезали, – сказал я.

Она покачала головой.

– Ни в коем случае. Ты хоть представляешь себе, сколько стоит эта гравюра?

Я терпеливо ждал.

– По рукам, – сказал мистер Грегори.

Мы оба удивились. Миссис Уиндермир посмотрела на него так, как посмотрела бы сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет.

– Это не твоя картина, Грегори, – сказала она.

– Это мой театр, моя постановка, моя репутация и мои деньги, – сказал мистер Грегори. И протянул мне руку.

Я ее пожал.

– Сейчас бы лимонного мороженого, – сказала миссис Уиндермир.

* * *

Хелен Бернс из меня получилась что надо. Думаете, я вру?

Я вышел на сцену, как Большой Эскимосский Кроншнеп. Когда Джейн Эйр подошла ко мне, чтобы взглянуть на книгу – кстати, это был «Наш городок», – я протянул ее ей в точности как надо. Когда мисс Скетчерд сказала мне, что я никогда не чищу ногти, я посмотрел на нее тихо и невинно, как Большеклювый Тупик. Когда она ударила меня раз десять веником из прутьев, я был Бурым Пеликаном: я даже не моргнул глазом, а это не так уж просто, когда вас бьют веником из прутьев, да еще раз десять. А когда мне пришлось умереть, зрители плакали. Честно. И знаете почему? Потому что я был Морской Чайкой – поэтому зрители и плакали так, как будто Хелен Бернс была их лучшей подругой.

Может быть, плакал и Джо Пепитон. Кто знает?

И мистер Грегори тоже плакал. Может быть, от облегчения. Жалко, что вы не слышали, как хлопал весь зал, когда Хелен Бернс умерла и сразу после этого опустили занавес. Когда я вернулся за кулисы, мистер Грегори поднял меня, и обнял, и закружился вместе со мной, и весь запачкался пудрой, так что пришлось сказать ему, что мне надо обратно в гримерную, потому что я не хочу оставаться Хелен Бернс дольше, чем необходимо, и не поможет ли мне кто-нибудь избавиться от этого тупого пучка?

Кстати, вы сами можете догадаться, что делала за кулисами моя мама.

Но самое лучшее было еще впереди!

Может быть, это случилось благодаря аплодисментам за Хелен Бернс. А может, благодаря моим упорным репетициям. А может, потому, что во втором ряду сидел Джо Пепитон. Но я испустил за Берту Мейсон такой вопль, что не успело первое эхо отразиться от бельэтажа, как вместе с ним завопил чуть ли не весь зрительный зал. Вот как здорово у меня вышло! Готов поспорить, что все и правда подумали, будто на чердаке театра «Роза» уже много-много лет прячут сумасшедшую и они только что слышали именно ее.

По-моему, весь остаток спектакля тоже прошел хорошо. Я провел это время, читая «Наш городок», а потом еще немного поработал над самостоятельной по Трансконтинентальной железной дороге в США, которая была уже почти закончена, несмотря на то что кое-кто не написал для нее ни одного слова, а теперь, наверное, скажет, что во всем виновата ее болезнь, которая помешала ей хоть что-нибудь написать.

Просто блеск.

Но больше всего я думал об одной книге, и о страницах, которых в ней не хватает, и о том, как я принесу эти страницы в одну библиотеку, и вручу их одному библиотекарю, и мы с Лил будем смотреть, как он вкладывает их обратно.

Я знаю, чего ждут Краснозобые Гагары. Знаю, каким будет новый впечатляющий сюрприз.

* * *

Когда мы наконец добрались до слов «Читатель, я стала его женой. Это была тихая свадьба; присутствовали лишь он и я, священник и причетник», было уже почти одиннадцать, а миссис Уиндермир надо было еще отвезти нас с мамой домой, так что мне не светило лечь спать раньше часу ночи. Но я не огорчался. Я только что проложил последние рельсы для Трансконтинентальной дороги и практически обеспечил нам с Лил Приз за Лучшую самостоятельную, и зрители вопили и свистели, а завтра я должен был вернуть мистеру Пауэллу две одюбоновские гравюры.

Что могло быть лучше?

И разве так уж важно, что зрители потребовали Автора и потом еще лет сто не отпускали миссис Уиндермир из вестибюля? Разве так важно, что она держала мою маму при себе, будто лучшую подругу?

Что могло быть лучше?

И примерно в это же время за кулисы пришел Джо Пепитон.

Честно. Джо Пепитон. За кулисы.

– Привет, парень, – сказал он.

Я посмотрел на него. На Джо Пепитона.

– Дуг, верно?

Я кивнул ему. Джо Пепитону.

– Мы с тобой кидали мячик прошлой осенью. Моя кепка еще у тебя?

Я кивнул. Джо Пепитону.

Он засмеялся. Так, как умеет смеяться только Джо Пепитон.

– Я видел твое имя в программе. Значит, это ты вопил за кулисами.

Я кивнул.

– Знаешь, парень, я чуть штаны не обмочил.

Я засмеялся. Он тоже. Я старался смеяться, как он.

– И Хелен Бернс – это тоже ты.

Мое сердце остановилось. Знаете, что это такое – «сердце остановилось»? Это когда вы думаете, что ничего не может быть лучше, и вдруг все рушится. Если вы помните, я уже давно говорил вам, что так оно обычно и бывает.

Я кивнул.

– Ага, – сказал я.

Он покачал головой. Улыбнулся – широко-широко.

– Ты был великолепен, – сказал он. – Меня слеза прошибла, хоть я и знал, что это ты. Ну и ну, парень. – Он снова покачал головой. – Эх, мне бы твой талант, – сказал он. – Сегодня ты покорил весь зал. – И он протянул мне программу.

– У меня уже есть, – сказал я.

Он засмеялся снова.

– Да это не для тебя, парень. Это для меня. Хочу, чтобы ты подписал. – Он открыл ее там, где было написано мое имя. – Вот тут, – сказал он и достал из своего внутреннего кармана ручку – как будто специально принес ее, чтобы я мог подписать ему программу.

И я это сделал.

– И напиши еще что-нибудь для Хораса, – сказал он.

Я и это сделал.

Вот что я написал: Джо и Хорасу, моим друзьям – спасибо. Ваш Дуг.

Джо Пепитон взял у меня программу и посмотрел в нее.

– А за что спасибо-то? – спросил он.

– За все, – сказал я.

* * *

Когда миссис Уиндермир привезла нас домой, было уже совсем поздно. И все равно мы оба чувствовали себя, можно сказать, отлично – в основном потому, что мистер Грегори назвал «Джейн Эйр» новым хитом и сказал, что эта пьеса будет идти еще долго, так что миссис Уиндермир не знала, куда деваться от счастья. Я тоже, но в основном потому, что мистер Грегори обещал, что, если я останусь в труппе дублером, он найдет другого актера, то есть актрису, на роль Хелен Бернс, пока Лил не вернется. Меня это устраивало как нельзя больше.

А еще – угадайте, что дал мне мистер Грегори и что лежало теперь в длинном футляре на заднем сиденье?

Всю дорогу назад – пока ехали по Манхэттену, через Уайтстоун и дальше, до самого Мэрисвилла, – мы с мамой и миссис Уиндермир распевали о том, как мы живем в желтой подводной лодке. Иногда, если вы поете одну и ту же песню опять и опять, она начинает казаться ужасно скучной. Такой скучной, что прямо сил нет терпеть. Но в этот раз вышло по-другому. Она становилась все смешнее и смешнее, так что где-то в районе Мидлтауна нам наконец пришлось бросить петь, и я даже испугался, что миссис Уиндермир сейчас съедет с дороги – так ее разобрало. А моя мама чуть не плакала.

Когда мы добрались домой, свет в гостиной горел на полную катушку. Мы открыли дверь и увидели Лукаса с Кристофером – они сидели там и смотрели на нас.

– Как прошло? – спросил Кристофер.

– Отлично.

Я рассказал им про Джо Пепитона. И про мой вопль за кулисами. И даже про то, как я играл Хелен Бернс, хотя про это я раньше говорить не собирался.

– Про Хелен Бернс мы знаем, – сказал Лукас.

– Откуда? – спросил я.

Лукас опустил глаза.

– Недавно звонила миссис Спайсер, – сказал Кристофер. – Из больницы в Нью-Йорке.

– Она сказала вам, что у Лил заболел живот, потому что она объелась карандашей? – спросил я.

Мать взяла меня за руку.

– Братишка, – сказал Лукас, – это не карандаши.

И Желтоногий Улит наконец вошел в темноту.

 

Глава 10 / Гравюра CCL

Полярная Крачка

* * *

Вот какие цифры назвали врачи мистеру и миссис Спайсер:

Один из четырех.

Больше я не буду называть вам никаких цифр, потому что какой от них толк? Цифры ничего не значат.

Каждый раз, когда Джо Пепитон выходит на поле отбивать мяч, это бывает заново. Неважно, сделал он до этого пятьсот хоумранов подряд или его пятьсот раз подряд вывели в аут. Каждый раз – новый. И никто не может сказать, что произойдет, – только то, что это Джо Пепитон, и он будет стараться изо всех сил и никому не позволит себе помешать, и он будет бороться до конца, что бы ни случилось, и за ним стоят все его друзья, и если вы не верите, что это очень-очень важно, то вы не знаете даже, как попасть с первой базы на вторую.

Потому что цифры – они ничего не значат.

* * *

В первую субботу июня я пришел в «Спайсерс дели» пораньше, чтобы помочь мистеру Спайсеру грузить тележки – ведь раньше этим занималась Лил, а теперь ее не было. Как я думал, так и оказалось: когда я вошел, первая тележка была еще почти пустая. Мистер Спайсер стоял у кассы. В одной руке он держал список заказов, а другой ерошил себе волосы.

– Я сейчас все сделаю, – сказал я.

– Обычно их собирала Лил, – ответил мистер Спайсер.

– Я знаю.

И я взял у него список.

– Дуг, – сказал он, – боюсь, нам с тобой придется расстаться. Больничные счета… ты даже не представляешь, сколько это стоит. Я не смогу тебе платить.

– Утром по субботам мне все равно больше нечего делать, – сказал я.

Знаю. Я придурок.

Мистер Спайсер посмотрел на меня. Он смотрел долго, а потом кивнул. И снова начал ерошить волосы.

Я нагрузил первую тележку.

Когда я добрался до миссис Мейсон, она дала мне конверт с деньгами за продукты и еще двадцать долларов.

– Это для девочки, – сказала она.

Мистер Лефлер ждал меня со стеклянной банкой, полной желтых тюльпанов.

– Скоро ты увидишься с той девочкой? – спросил он. – Можешь захватить с собой…

И отдал мне тюльпаны.

Когда я прикатил тележку к Догерти, все младшие члены семьи ждали меня на крылечке. И у всех были рисунки, которые они сами нарисовали, – как выздоравливает Лил. У Бена она прыгала через забор. У Полли – ехала перед библиотекой на велосипеде со своей тупой корзинкой. У Джоэла – летела над Средней школой имени Вашингтона Ирвинга. У Дейви – читала под деревом огромную стопку книжек. А у Фронси она с кем-то целовалась.

– С кем это она целуется? – спросил я.

И они все захихикали.

А я повел себя как придурок. Чуть не разревелся перед этим детским садом.

Миссис Уиндермир тоже меня ждала. Она открыла дверь в кухню, и мы разложили продукты по местам, и я спросил, как наш спектакль, и она сказала, волшебно. Тогда я спросил про девочку, которую мистеру Грегори пришлось взять вместо Лил, и она сказала, что эта девочка играет неплохо, но до Лил ей все равно как до Луны. Еще я спросил насчет воплей, потому что теперь я если и ездил в Нью-Йорк, то не для того, чтобы участвовать в спектакле, и миссис Уиндермир сказала, что кто-то вопит за меня. А кто, она точно не знает.

Потом она спросила про Лил.

А я повел себя как придурок.

Когда я вернулся в магазин, мистер Спайсер сидел за кассой и плакал. Плакал и даже не старался спрятаться за цветами в горшках, которыми был уставлен весь прилавок.

Все сплошь орхидеи.

Мы оба вели себя как придурки. Но знаете что? Не так это плохо – быть придурками вместе.

* * *

В библиотеке мистер Пауэлл развернул на столе один из моих рисунков Полярной Крачки – один из больших рисунков, такого же размера, как у Одюбона.

– Пожалуй, сегодня мы можем попробовать поработать с акварелью, – сказал он. – Думаю, лучше начать с фона.

В коробке на столе были пятнадцать или шестнадцать кружочков с красками и баночка с водой.

– Мистер Пауэлл, – сказал я.

– Мы будем смешивать краски, пока не получим нужный цвет.

– Мистер Пауэлл, у нас же больше нет гравюры с Полярной Крачкой. Как мы узнаем?

– Как-нибудь подберем по памяти, – сказал он.

Я сел. И посмотрел через всю комнату на стол, где обычно сидела Лил.

– Это будет сюрприз для нее, – сказал мистер Пауэлл. И обмакнул кисть в баночку. – Для начала найдем цвет воды. – Он повертел кистью в кружочке с синей краской и протянул ее мне. – Как по-твоему, годится?

– Похоже на цвет из Новой Зеландии, – сказал я.

– Давай посмотрим, что получится, если смешивать их вместе, по капельке.

И я попробовал смешивать их вместе по капельке. И вот что получилось: я подобрал нужный цвет. Мы оба увидели его одновременно. Абсолютно правильный цвет для холодной, гладкой, пенистой воды под полярной крачкой. Ничего общего с Новой Зеландией.

– Теперь ровно проведи кистью вдоль этой линии. Так. Так. Продолжай. Теперь оторви кисть от бумаги. Так. Снова обмакни ее и начинай сверху. Веди ниже, еще ниже… нет-нет, все в порядке. Пусть краска сама создает текстуру. Ниже, ниже. И повторяй снова.

В тот день я нарисовал две волны под Полярной Крачкой.

* * *

– Сколько раз ты ее запорол? – спросила Лил.

– Ни разу.

– Зачем ты мне врешь, Дуг?

– Сама увидишь, когда вернешься домой.

И тут мы замолчали, потому что не знали, когда это случится.

А там, где Лил была сейчас, вовсе не хотелось оставаться надолго. Думаете, я вру?

Если бы вы взяли немного синей краски для волн и добавили в нее зеленой, чтобы получилось похоже на рвоту, у вас получился бы в точности цвет этих стен. И плитки на полу. И занавесок на окне. И трубки, которая вела от капельницы к игле, воткнутой в руку Лил где-то под липкой лентой.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.

– А как бы ты себя чувствовал, если бы тебе в руку воткнули иголку? – ответила она.

– Наверное, я завопил бы, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет.

– Вот и мне так хочется, – сказала она.

– А хочешь, я буду вопить за тебя? – спросил я.

Она немного подумала.

– Это было бы неплохо, – сказала она. – Вопишь ты здорово. Но тогда тебя отсюда выставят.

Я не стал вопить. Она протянула мне руку, и я ее взял.

– Мне нравилось играть Хелен Бернс, – сказала она. – Только я не хочу быть Хелен Бернс. Знаешь, ты можешь сесть прямо на кровать. Она не сломается. По крайней мере, под таким тощим хулиганом, как ты.

– Я думал…

– И я не сломаюсь. Один из четырех – и этим одним буду я.

Я сел на кровать.

– Когда все это кончится, – сказала она, – мы поедем на Бродвей смотреть «Джейн Эйр». А потом поднимемся на верхушку Эмпайр-стейт-билдинг. А после этого посмотрим на динозавров в Музее естествознания. А потом пройдемся по Пятой авеню так, как будто всю жизнь там живем.

Вошла медсестра.

– Надо взять немножко крови на анализ, детка. Один укольчик, и все.

– А потом мы пойдем в Центральный парк, и ты будешь рисовать людей по пять долларов за портрет, а потом мы возьмем эти деньги и найдем французский… ох, – она сильно зажмурилась, – французский ресторан и будем есть там разные вкусные вещи с названиями, которых даже не можем выговорить.

– Еще пять минут, ладно? – сказала мне сестра. – Она устала, так что пять минут, и не больше.

Лил открыла глаза.

– Когда-нибудь я перееду жить в Нью-Йорк, – сказала она.

– А мне и в Мэрисвилле неплохо, – сказал я.

Лил широко открыла глаза – и я, наверное, тоже, потому что я и сам удивился. Но это была правда. Я не соврал. Мне было хорошо в Мэрисвилле. Я даже не знал этого, пока не сказал. Но это была правда.

– Ладно, придумаем что-нибудь среднее, – сказала Лил.

– Ничего мы не придумаем. Мы будем жить в Мэрисвилле.

Ее глаза начали закрываться.

– Ну и дурак, – сказала она и зевнула. – Холодно здесь. Если хочешь, можешь лечь под одеяло.

Так я и сделал. Ей пришлось немножко подвинуться, что оказалось непросто из-за всех этих штуковин, которые были к ней прикреплены. И трубку, которая шла к ней в руку, тоже пришлось подвинуть, а то я ее придавил бы. Это тоже оказалось непросто. Но мы все сделали быстро, потому что знали: у нас всего несколько минут, а потом медсестра вернется. И я лег рядом с Лил, и обнял ее одной рукой, и почувствовал, как она приникла ко мне и затихла. А когда она заговорила, это был только шепот.

– Дуг, – сказала она, – я очень надеюсь, что буду одной из четырех.

– Будешь, – ответил я.

– Кто это сказал?

– Я.

Долгая тишина. Я уж думал, она заснула. А потом услышал:

– Ладно.

И тогда я понял, понял твердо и окончательно, что она выздоровеет. Не спрашивайте меня, как. Но теперь я знал. Думаете, я вру? Про это – никогда. Про что угодно, только не про это.

* * *

Цифры ничего не значат. Но есть вещи, которые значат очень много.

И в июне они стали происходить одна за другой.

Во вторую субботу, после доставки заказов, я подошел к Мэрисвилльской бесплатной публичной библиотеке и увидел, что там меня ждет Лукас. Было понятно, что он все утро искал работу. Он сидел в каталке с усталым, побитым видом, и нетрудно было догадаться, что ему говорили. «Извини, сынок», «Сегодня для вас ничего нет», «Не думаю, что ты справишься», «Не отвлекайте меня попусту».

Если бы вам пришлось выслушивать то же самое, у вас тоже вид был бы усталый и побитый. – Затащить тебя на лестницу? – спросил я.

Он посмотрел на меня, и его лицо на секунду помрачнело, как у старого Лукаса. Но не совсем так.

– Думаешь, я сам не могу?

– Лукас!

– Думаешь, мне это не под силу?

– Я думаю, что тебе все под силу, – сказал я.

– Правильно, черт возьми, – сказал он. – Правильно. Мне все под силу.

Он развернулся и подкатился задом к лестнице из шести ступеней. Потом посмотрел через плечо, откинулся назад и одновременно потянул за переднюю часть левого колеса. Потом откинулся назад еще сильнее, и его кресло стало подниматься на первую ступеньку. Думаете, я вру? Как-то криво, но поднималось – а потом он вдруг начал падать.

Я чуть не бросился к нему.

Но он наклонился вперед и удержался, а левое колесо уже стояло на первой ступеньке. Потом он снова откинулся и потянул за правое колесо – еще одно усилие, и вот он уже на второй ступеньке, ловит равновесие. Поймал и посмотрел на меня, весь в поту.

– Чего ты улыбаешься, как идиот? – спросил он.

– Давай дальше, – сказал я.

Он забрался на следующую ступеньку, откинулся назад, потянул, весь мокрый.

– Неплохо, – сказал я.

На третьей ступеньке он снова чуть не упал, но удержался и наклонился вперед немножко дальше, а потом залез на четвертую, и на пятую, а потом стал затаскивать себя задом на шестую – тащил и пыхтел, но все равно свалился обратно на пятую.

– Нет. Не подходи, братишка.

Я послушался. Вы тоже послушались бы.

Он опять выпрямился, подождал минутку, наклонился влево и стал тянуть, крепко зажмурившись, и наполовину поднял каталку, а потом наклонился вправо, снова крепко зажмурился – и наконец одолел последнюю ступеньку Мэрисвилльской бесплатной публичной библиотеки. Дышал он тяжелей, чем обычно.

И я тоже.

– Неплохо, – сказал я.

– Тут вся штука в равновесии, – сказал Лукас.

– Не очень-то быстро у тебя выходит.

– Практики маловато. Погоди еще.

Улыбка – та самая.

Потом дверь библиотеки открылась, и оттуда вышел – наверное, вы не поверите, но был июнь, и что правда, то правда, – вышел тренер Рид. Из библиотеки!

Думаете, я вру?

– Ловко у вас получается, – сказал он.

– Спасибо, – ответил Лукас.

– Надо много силы, чтобы вот так затащить себя наверх.

– Ну, не знаю, – ответил Лукас.

– А я знаю, – сказал тренер Рид. И посмотрел на меня. – Твой брат?

Я кивнул.

– Джек Рид, – сказал он Лукасу. Потом открыл дверь библиотеки и придержал ее, чтобы Лукас мог заехать внутрь.

Может, Лукас и не очень этого хотел, но после того, как целый день пытаешься пролезть со своей каталкой в разные места, где ты никому не нужен, наверное, приятно, если кто-то придержит перед тобой дверь.

Я зашел туда вслед за Лукасом и по дороге посмотрел на тренера Рида.

А он – на меня.

Внутри я пошел к лифту.

– Подождите, – сказал тренер Рид.

Лукас остановился и медленно развернул каталку. И знаете что? Я посмотрел на него и понял, что с ним все будет нормально. Пусть он был усталый и побитый – я все равно видел, что с ним все будет нормально. Так он выглядел.

Вдобавок был июнь. А в июне полярные крачки наверняка летают уверенно.

– Я слышал, вы ищете работу, – сказал Тренер Рид.

– Ищу, – голосом старого Лукаса.

– Ну и как?

– Как, как, – сказал Лукас. – Лучше некуда. Все кругом только и мечтают взять на работу парня в каталке. У меня уже восемь или десять предложений – прямо не знаю, что выбрать.

– Ясно. Так я и думал.

Лукас стал поворачиваться обратно.

– А может, у меня поработаете? – спросил тренер Рид.

Честно, так и сказал. Июнь!

Но Лукас ему не поверил.

– Смешно, – сказал Лукас. – Очень смешно. Вам бы на сцене выступать. Будете там отпускать шуточки про безногих – глядишь, и разбогатеете. Они не такие веселые, как шуточки про безруких, но может, вы и про них что-нибудь придумаете.

– Я не шучу.

Лукас подкатился к нему поближе. Все еще старый Лукас.

– И что я у вас должен делать? Учить бегу? Или прыжкам в высоту? Или с шестом? Я же ого-го как с шестом прыгаю!

Тренер Рид посмотрел на меня, а потом снова на моего брата.

– Может, бегу. Может, гимнастике. Я видел, как вы поднялись по лестнице. Может, упражнениям с гантелями. У меня такое чувство, что вы способны делать очень много всего, хотя сами этого и не знаете.

– А вы откуда знаете?

Тренер Рид снова посмотрел на меня.

– Оттуда, что я тоже там был.

Долгая тишина.

– Мне нужен помощник, – сказал тренер Рид.

– Тогда, может, вам лучше найти кого-то…

– Помощник учителя физкультуры в средней школе. От этого учебного года остались две недели. Если начнете сейчас, успеете разобраться, что да как, и к сентябрю будете готовы.

– Если вы еще не заметили, у меня нет…

– В понедельник утром. В семь утра. Мы открываем последнюю секцию – баскетбольную. Если появитесь вовремя, место будет ваше. Только имейте в виду, что в школе уйма ребят, которые так и норовят что-нибудь отколоть. Не знаю, сумеете ли вы с ними сладить.

– Я не появлюсь, – сказал Лукас.

Тренер Рид посмотрел на меня.

– Да, сэр, паршивец вы этакий, – сказал я. – Он появится.

– Хорошо, – сказал тренер Рид и пошел по лестнице вниз.

Мне захотелось догнать его и поцеловать.

Лукас посмотрел на меня.

– Я не буду наниматься на работу, которую не могу выполнять.

– Согласен, – ответил я. – Мне тоже кажется, что ты не справишься.

Лукас уставился на меня так, как будто старому Лукасу сильно хотелось что-то сказать. Но старый Лукас промолчал. Вместо этого Лукас кивнул, и лицо у него стало очень серьезным и решительным. А потом он вдруг улыбнулся. И развернул коляску.

В вестибюль вошла миссис Мерриам. Очки сидели у нее на носу, так что она выглядела не совсем глупо.

Лукас засмеялся. Засмеялся!

– Вам помочь? – спросила она.

– Спасибо, я сам, – сказал он.

* * *

Мы поехали в лифте на второй этаж. Лукаса не огорчила железная дверь, в которую нам пришлось протискивать каталку. Его не огорчило, что лифт громыхал всю дорогу наверх. И не огорчило, что скрипели канаты, которые нас тянули. И не огорчило, что лифт остановился на пару дюймов ниже, чем надо. Он дернул каталку и сам затащил ее на этот бортик.

За столом, где обычно работала Лил, сидел мистер Пауэлл. Он смешивал краски.

– Ты опоздал, – сказал он.

– У Лукаса было собеседование, – сказал я.

– Какое место ему предлагают?

– Помощника учителя физкультуры в средней школе, – сказал Лукас. – В понедельник открываем секцию баскетбола.

И знаете что? Мистер Пауэлл ни капельки не удивился. Думаете, я вру?

– Начните со штрафных бросков, – сказал он. – Штрафные броски дисциплинируют ум, глаз и руку. Это очень полезное упражнение.

Лукас засмеялся. Так здорово!

– Похоже, вы знаете, о чем говорите.

Мистер Пауэлл поднял бровь.

– Я библиотекарь, – сказал он. – Я всегда знаю, о чем говорю. Как по-твоему, мистер Свитек, это правильный серый?

Мы подошли к столу, на котором – наверное, вы помните, – лежала моя Полярная Крачка.

– Кто это нарисовал? – спросил Лукас. Теперь ему уже не надо было наклоняться так низко, как в первый раз.

– Ваш брат, – ответил мистер Пауэлл.

Лукас дотронулся до края листа.

– Это копия, – сказал я.

– Мой брат? – спросил Лукас. И наклонился пониже. – Да эта птица вот-вот спорхнет с бумаги.

– Она падает в воду, – сказал я.

Лукас покачал головой.

– Нет, она не падает. Она отправится туда, куда захочет.

– Совершенно верно, – сказал мистер Пауэлл и протянул мне кисточку.

Знаете, как себя чувствуешь, когда раскрашиваешь Полярную Крачку, которая готова спорхнуть с бумаги и отправиться туда, куда она захочет?

Изумительно.

* * *

Июнь еще не кончился.

Когда я в понедельник утром уходил из дома, Лукаса уже не было. Он отправился в Среднюю школу имени Вашингтона Ирвинга. Сам. На перемене я заглянул в спортзал посмотреть, как он тренирует штрафные броски. Он кидал мяч, сидя в каталке, и не то чтобы часто попадал, но ведь цифры, как вы помните, ничего не значат. Во время ланча – теперь мне уже не надо было ходить на дополнительные уроки – я смотрел, как Лукас проводит занятия в секции баскетбола. А когда я пришел туда в конце дня, он собирал раскиданные по залу мячи, и Джеймс Рассел крикнул ему: «Тренер Свитек!»

Думаете, Лукас не улыбнулся, когда это услышал?

Думаете, я не улыбнулся вместе с ним?

Я помахал Лукасу, он – мне, а потом я зашел в кабинет к тренеру Риду. Перед ним лежали Президентские таблицы по физподготовке, и он проверял их, водя пальцем по строчкам. Он остановился и посмотрел на меня.

– Спасибо, – сказал я.

– Иди домой, – ответил он.

* * *

Почему-то все учителя Средней школы имени Вашингтона Ирвинга дружно решили, что последние две недели занятий – это последняя возможность по уши завалить работой своих учеников. Во всех остальных школах округа только и делали что готовились к походам в лес и праздникам по случаю окончания учебного года. Везде – но не у нас.

Мистер Макэлрой на всемирной истории начал проходить с нами Причины Первой мировой войны. Знаете, сколько Причин было у Первой мировой войны? Неудивительно, что ее не смогли избежать.

Мисс Купер на литературе сказала, что мы закончим год отрывками из «Путешествия с Чарли» Джона Стейнбека, и это звучало неплохо, потому что Чарли – собака, а разве можно представить себе совсем никуда не годную историю про собаку? Она и правда оказалась неплохая, только нам пришлось следить за литературными приемами Стейнбека, потому что мы должны были описать свои собственные путешествия – настоящие или выдуманные – в Итоговом Сочинении Года.

Просто блеск.

На Алгебре Повышенной Сложности миссис Верн объявила, что собирается закончить год Введением В Геометрию, а когда мы напомнили ей, что геометрия начинается только в десятом классе, она сказала, что восхищена нашей наблюдательностью, и велела нам принести на следующий урок транспортиры.

На физкультуре мы тренировали штрафные броски. Каждый день. Без передышки. Потому что нам всем надо было дисциплинировать ум, глаз и руку.

Но я не жаловался тренеру.

На естествознании мистер Феррис сообщил, что НАСА дало зеленый свет и всего через месяц «Аполлон-11» полетит к Луне. Вот что бывает, когда люди не боятся мечтать, сказал он. Он никак не мог перестать улыбаться, даже когда описывал термодинамику топлива для ракеты «Сатурн», носителя командного и лунного модулей. Отис Боттом спросил, будем ли мы сами делать топливо, чтобы проверить, взорвется оно или нет. И даже тогда мистер Феррис не перестал улыбаться.

На географии мы перебрались во Францию, и мистер Барбер велел нам рисовать карты этой страны при Людовике Четырнадцатом – а может, он был Пятнадцатый, – и отмечать на них все важные горы, и реки, и города, большие и маленькие, которые Людовик Четырнадцатый или Пятнадцатый посетил согласно «Географической истории мира».

Я нарисовал такую карту, что вы глаз от нее не оторвали бы. Думаете, я вру? Сам Одюбон остановился бы и присвистнул, если бы ее увидел, – именно так поступил и мистер Барбер. Потом он присел рядом со мной на корточки, и аромат его кофе поплыл мне в нос.

– Ты это откуда-то скопировал, Дуглас?

– Нет.

– А чайки зачем?

– Я подумал, они добавят наглядности.

– Потрясающе, – сказал мистер Барбер.

– Спасибо, – ответил я.

Он снова присвистнул. Потом выпрямился и сделал шаг назад.

Знаете, что сказал мне однажды мистер Пауэлл? Он сказал, что иногда искусство заставляет человека забыть обо всем вокруг. Вот какая могучая вещь искусство. И я думаю, что именно это и случилось с мистером Барбером, который забыл, что его левая нога стоит около задней ножки моего стула. Который сделал шаг назад, позабыв о том, что эта ножка прямо у него на пути. Который споткнулся, но не упал. Чей кофе выплеснулся из кружки, на секунду как будто замер в воздухе, а потом плюхнулся на раскрытую «Географическую историю мира» и стал впитываться в страницы со всей скоростью, на какую только был способен.

Я не смогу описать вам звук, который издал мистер Барбер. Он был слегка похож на вопль сумасшедшей, которую держали на чердаке много-много лет.

* * *

С тех пор как я увидел куртку Джо Пепитона на Эрни Эко, отец не обменялся со мной ни словечком. Да и со всеми остальными он тоже почти не разговаривал. За ужином он на меня не смотрел – и отлично. Сердитой тишины не было, потому что мама рассказывала про свои орхидеи, а Лукас не мог бы перестать говорить о своей работе даже под угрозой Страшной и Беспощадной Смерти.

– Меня называют тренер Свитек, – сказал он. – Можете себе представить? Тренер Свитек.

– А их не удивляет, что ты даже штрафной бросок не можешь нормально выполнить? – спросил Кристофер.

– Семьдесят пять процентов с линии, – сказал тренер Свитек.

Честно говоря, тут он преувеличил. Причем как следует.

– Наверное, это тебе приснилось, – сказал Кристофер.

– Давай так, Крис: ты разинешь рот, посмотришь в потолок, а я возьму вот эти морковки, и мы проверим, сколько раз я отсюда попаду?

– Лукас, – сказала мама.

– Не волнуйся, – сказал ей Кристофер. – Не буду я проверять. А то он вообще ни разу не промажет, просто мне назло. Так, тренер?

– Правильно.

Мама засмеялась. Знаете, как это здорово – слышать смех моей мамы?

Отец вышел из-за стола.

Мама перестала смеяться.

Лукас начал есть дальше.

Кристофер все еще держал вилку над тарелкой.

– Посмотрите на орхидею, – сказала мама. – Разве она не чудесна при таком освещении?

Июнь.

* * *

За неделю до слушания дела о магазинной краже – к которому Мэрисвилл готовился очень долго, чтобы заставить Кристофера как следует попотеть, – отец перестал с нами ужинать. Он клал себе еду на тарелку раньше, чем мы собирались на кухне, и уходил с ней к себе в спальню. А после уже не выходил. Ну и что? Что с того? Никто особенно не огорчался. Разве что мама.

Про слушание мы не говорили. И про то, что может случиться, – тоже. Никто не произносил слова «тюрьма». Вы тоже не стали бы, правда?

Но в больнице все было по-другому. В больнице я мог об этом говорить.

– Ты ведь знаешь, что твой брат не грабил магазин, так? – спросила Лил.

Я кивнул.

– Ты уверен?

– Уверен.

Лил посмотрела на меня как-то искоса.

– Значит, он не виноват, и все будет нормально.

– Спасибо, судья Спайсер.

– Пожалуйста. И хватит тут хандрить, а то получишь уткой по башке.

Лил.

Но дома – дома никто про это не говорил.

Тем временем я видел отца все реже и реже. А когда видел, он казался каким-то… неустойчивым. Трудно сказать, как это у него получалось. Может, он выглядел так потому, что не вынимал рук из карманов, и глядел куда угодно, только не на тебя, и горбился, как будто у него что-то болело.

Так продолжалось до самого дня перед слушанием, когда он поздно пришел с работы. Он открыл дверь – мы с Лукасом были в гостиной, я помогал ему делать упражнения с гантелями, – и вошел.

В руках у него была куртка Джо Пепитона.

Она казалась такой же тяжелой, как гантели Лукаса.

Мама вышла из кухни.

Глядя в сторону, отец протянул мне куртку Джо Пепитона.

Потом ушел в спальню.

А мама – за ним.

Когда они спустились обратно, то пошли на кухню и стали вместе накрывать на стол. Странно было видеть отца с кастрюлей пюре. Потом мама села на один стул, а он – на другой. Когда мы поняли, что мама не собирается говорить, Лукас стал рассказывать про новое упражнение, которое он придумал: вести мяч вокруг пластмассовых конусов, а потом бросать из-под корзины. И мама, и отец, и мы все положили себе на тарелки картофельного пюре и зеленой фасоли и взяли по котлете, а потом Лукас, Кристофер и я начали есть. Но отец сидел перед своей полной тарелкой, а мама – перед своей, и они не ели. Даже не попробовали. А Лукас все рассказывал про то, как вести мяч, а мама с отцом смотрели в свои полные тарелки.

За весь ужин они не сказали ни слова.

И мы тоже – все, кроме Лукаса.

Потом кто-то постучал в дверь.

Отец посмотрел на маму. А мама – на отца.

– Откроешь, Крис? – спросила мама.

А когда Кристофер встал и пошел открывать, она тоже встала, пересела на его стул и взяла отца за руку.

Кристофер вернулся на кухню. За ним вошел мистер Догерти. В форме.

– Добрый вечер, – сказал он. – Простите, что помешал ужинать.

В доме он казался просто огромным. Может, из-за формы. Казалось, сядь он на какой-нибудь из наших кухонных стульев – и тот рассыплется под ним на кусочки. Вот до чего огромным.

– Здравствуйте, – сказала мама и встала.

– Здравствуйте, миссис Свитек, – сказал мистер Догерти и кивнул. Потом посмотрел на меня. – Ребята просили передать тебе привет, Дуг.

– И им от меня передайте, – сказал я.

– Ладно. – Он повернулся к Лукасу. – Я слышал, вы вышли на работу, тренер.

Можете угадать, каким стало лицо Лукаса, когда огромный мистер Догерти назвал его тренером?

Потом мистер Догерти посмотрел на отца и кивнул.

– Мистер Свитек, – сказал он.

Отец кивнул ему в ответ. Глядя на маму. Не сводя с нее глаз – ни на секунду.

Ни один из нас не знал, что сказать. Думаю, вы понимаете, почему.

Мама тихонько покашляла.

– Хотите котлету? – спросила она.

Видите? Она тоже не знала, что сказать.

– На вид они вкусные, но я лучше не буду, – ответил мистер Догерти. – Я уж и так опоздал на ужин, а вы понимаете, что скажет жена, если я не смогу съесть ничего из того, что она приготовила. – Он откашлялся. Дважды. – Кристофер… – начал он.

– Слушание только завтра, – сказал Лукас. – Вам нельзя…

– Никакого слушания не будет, – сказал мистер Догерти.

В космосе не бывает шума. А вы не знали? Если кто-нибудь из астронавтов с «Аполлона-11» решит прогуляться вокруг космического модуля, он не услышит ровным счетом ничего. Там нет вообще никаких звуков – примерно как в нашем доме всю следующую минуту.

Потом отец встал.

– Крис, – сказал он и остановился. Попробовал снова: – Крис…

– Мы получили анонимное сообщение, – сказал мистер Догерти. – Мы нашли все, что было украдено из хозяйственного магазина. Все без исключения. И звонивший признался. В этом и в том, что ограбил «Спайсерс дели» прошлой осенью.

Мама поднялась со стула и встала рядом с отцом.

– Полицейское управление Мэрисвилла приносит тебе свои извинения, Кристофер, – сказал мистер Догерти.

– Крис… – сказал отец.

– Сообщение было анонимным, и детектив, которому поручено расследование, – а это я, – считает дело закрытым. Никаких обвинений больше не будет.

Мама снова взяла отца за руку.

– И я уверен, – сказал мистер Догерти, – я совершенно уверен, что человек, который нам звонил, теперь понимает: связываться с чем-то в этом роде значит подставлять под удар не только себя самого, но и многих других.

– Конечно, понимает, – сказала мама. Она зашла отцу за спину и обняла его за грудь. А он положил ладони ей на руки.

– А еще я уверен, что у него потрясающая семья и он не хотел причинить вред никому из своих близких. Уверен, что теперь он понимает: они ему нужнее всего на свете.

– Да, – сказал отец. – Понимает.

Мистер Догерти кивнул.

– Еще раз извини, Кристофер. Если тебе когда-нибудь понадобится моя помощь…

– Спасибо, – ответил Кристофер.

– Увидимся в субботу, Дуг.

– Ага.

Он повернулся и ушел. И знаете что? Дом стал просторней. Думаете, я вру? Как будто сам мистер Догерти вышел, а его огромность осталась, и у нас появилось больше места.

А еще знаете что? Наш дом перестал быть Дырой. Теперь он казался… не знаю. Может, я просто придурок.

Мы все опять сели за стол. Посмотрели на свое холодное пюре и холодные котлеты. И всем вдруг захотелось есть. Мы так набросились на еду, как будто просидели голодные целую неделю. Особенно Кристофер – и вы, наверное, можете догадаться почему. Все ели и смеялись над тем, как быстро мы едим, и ели еще быстрее, вилки с пюре так и летали, и Лукас рыгнул, а потом и Кристофер, а потом и я, а потом и отец.

А когда на столе больше не осталось еды, отец откинулся на спинку стула, и оглядел нас всех, и спросил:

– Скажите честно, видели вы что-нибудь прекрасней этой орхидеи?

Я посмотрел на маму.

Ах, какая улыбка.

Июньская.

А потом отец тоже посмотрел на маму.

– Я видел, – сказал он. – И сейчас вижу.

* * *

Когда я пришел в Среднюю школу имени Вашингтона Ирвинга на следующее утро, меня ждал директор Питти. Он велел явиться к нему в кабинет после урока мистера Барбера – мистера Макэлроя уже предупредили, что я опоздаю на всемирную историю.

– И не вздумай улизнуть, – сказал он. С улыбкой.

Когда я к нему явился, мне не пришлось, как обычно, ждать полчаса перед кабинетом. Дверь была открыта, а директор Питти стоял за ней и смотрел в коридор. Угадайте, что он уже снял со стены и прислонил к столу. Попробуйте, угадайте.

Но первым, что сказал мне директор Питти, было:

– Я прошу у тебя прощения. Я был неправ. Я ошибался во многом и сожалею об этом. – Он протянул мне руку, и я ее пожал. Потом он показал на Бурого Пеликана. – Теперь он твой.

Я кивнул.

– Мне всегда казалось, что он выглядит…

– Благородно, – сказал я.

– Мне это слово в голову не приходило, но теперь, когда ты его произнес… – Он посмотрел на Бурого Пеликана. – Пожалуй, что так.

– Точно, – сказал я. – Он благородный.

– Если хочешь, я отвезу его в библиотеку, – предложил он.

– Лучше я сам, – сказал я.

Он кивнул. Потом опять стал разглядывать Бурого Пеликана – и разглядывал, наверное, целую минуту.

– Знаешь что, Свитек, – сказал он, – я не помню, чтобы говорил это другим ученикам, но тебе скажу. По-моему, после школы ты сможешь отправиться туда, куда захочешь.

Ах, этот пеликан. Такой спокойный, как будто все, что ему надо – это смотреть на мир.

– Спасибо, – сказал я.

– А теперь тебе пора на урок к мистеру Макэлрою. Птица будет ждать тебя здесь.

Я шагнул к двери.

– И еще, Свитек, – сказал директор Питти.

Я обернулся.

– Спасибо за то, что ты сделал для тренера Рида.

– Я не знаю…

– Директор Питти поблагодарил тебя, – сказал он. – А теперь иди.

И я пошел.

Знаете, как себя чувствуешь, когда выходишь из кабинета директора, зная, что скоро вернешь на место часть кое-чего, и директор только что сказал тебе спасибо?

Знаете, как себя чувствуешь, когда директор минуту назад сказал тебе, что ты сможешь отправиться туда, куда захочешь?

Ты чувствуешь себя так, как будто летишь на «Аполлоне-11» и впереди показалась Луна.

Вот как ты себя чувствуешь.

* * *

В субботу, после доставки заказов, я отнес Бурого Пеликана в библиотеку. Я пришел туда позже, чем обычно, потому что миссис Мейсон нагрузила меня тремя хостами и пятью большими папоротниками «для садика твоей мамы». Когда я сказал ей, что у мамы его нет, она ответила: «Так будет, милый, – сейчас же июнь!»

У мистера Лефлера возникла та же идея. Он нагрузил меня тремя горшками с майораном – без этого растения, сказал он, не может обойтись ни один садовод.

Даже миссис Догерти решила, что моей маме необходим свой садик. Она вырыла для нее куст спиреи ростом с Бена и завернула его в холстину.

А миссис Уиндермир? Видно, она тоже что-то прослышала. Пять кустов желтых роз.

Знаете, сколько надо времени, чтобы отвезти все это домой?

Знаете, как обрадовалась моя мама?

Когда я вернулся со спиреей, она уже успела посадить хосты, папоротники и майоран, а когда я вернулся с желтыми розами, она уже успела посадить спирею. Думаете, я вру?

Вот почему я опоздал в библиотеку.

Но мистер Пауэлл ни капли не огорчился. Он откуда-то узнал про Бурого Пеликана и заранее открыл «Птиц Америки» на нужной странице. Мы положили его туда вместе.

– Еще только одна, – сказал мистер Пауэлл.

Но я знал, что нам никогда ее не найти. Анонимный коллекционер за границей.

Я покачал головой.

– В этой книге всегда будет не хватать одной птицы, – сказал я.

Мистер Пауэлл покачал головой.

– Не уверен, – сказал он.

– Почему? – спросил я.

* * *

В тот же день после обеда я закончил свою Полярную Крачку. Она была прекрасна. Она неслась к воде, потому что ей так много надо было найти! Под ней бежали волны, и на них уже появлялись барашки, но вы понимали, что у нее все будет нормально. Ей столько надо было сделать! Столько увидеть! Она собиралась отправиться туда, куда захочет. И знаете – она была не одна. Если бы вы могли посмотреть на эту картину так, как смотрел на нее я, вы увидели бы вокруг целую стаю полярных крачек, летающих над волнами. И это было впечатляюще. Думаете, я вру?

А после того как я закончил, мистер Пауэлл снова открыл «Птиц Америки». Он положил мой рисунок туда, где не хватало одюбоновской Полярной Крачки.

– На свете нет ничего совершенного, – сказал он. – Но мне кажется, что в этот раз мы подошли к нему довольно близко.

* * *

В последний учебный день на уроке географии мистер Барбер собрал у нас «Географическую историю мира». Когда я отдавал ему свою, он взял ее не сразу. Она была в темно-бурых пятнах и все еще пахла кофе. Мне показалось, что мистер Барбер вот-вот заплачет.

На последнем уроке всемирной истории мистер Макэлрой попросил нас сдать последнюю карту – мы должны были изобразить на ней любое место в мире, какое только захотим. Знаете, что было на моей карте? Мэрисвилл.

На последнем уроке литературы мы дочитали отрывки из «Путешествия с Чарли», и я сдал свое Итоговое Сочинение. Знаете, про что я написал? Достаточно будет сказать, что мои герои стартовали с мыса Кеннеди и отправлялись в небо. И между прочим, я все-таки врежу Перси Биши Шелли по носу – конечно, если когда-нибудь его встречу.

На последнем уроке Алгебры Повышенной Сложности миссис Верн сказала, что мы сделали большие успехи и намного обогнали по математике почти всех восьмиклассников штата Нью-Йорк. Если мы будем продолжать в том же духе, то нам нечего бояться Государственного экзамена по алгебре в следующем году и у нас есть отличные шансы показать на нем чуть ли не самые высокие результаты во всем нашем огромном штате.

Просто блеск.

На последнем уроке естествознания мы смотрели диафильм про космическую программу «Меркурий» (шесть пилотируемых полетов в промежутке с 1961 по 1963 год) и про следующую программу, «Джемини» (десять полетов с 1965-го по 1966-й). Проектор пищал перед каждым кадром, так что все пожалели, что мы вообще вышли в космос. Но когда фильм кончился, мистер Феррис включил свет и сказал: «Все, что вы сейчас видели, меняется. С полетом “Аполлона-11” наши научные исследования сделают огромный скачок вперед, а потом эти скачки будут происходить все быстрее и быстрее. – Он поднял свою логарифмическую линейку. – Когда-нибудь такую штуку можно будет купить разве что в антикварном магазине, потому что у всех будут крошечные компьютеры, которые можно носить с собой…» – тут, я думаю, он пошутил, хотя сам даже не усмехнулся.

На последнем уроке физкультуры тренер Свитек заставил нас бегать на милю и как следует всыпал всем, кто не сумел пробежать ее меньше чем за семь минут и сорок три секунды. Он посоветовал нам тренироваться все лето, потому что в старших классах никто с нами на физкультуре шутки шутить не будет. Нет, сэр, паршивец вы этакий.

– А сами-то вы как, тренер? – крикнул Отис Боттом.

Тренер Свитек развернул коляску.

– Если вы, ребята, не научитесь тратить на эту дистанцию меньше шести минут, вам со мной не тягаться.

– Обещаете?

– Да, мистер Боттом. Обещаю.

Теперь вы знаете, что Лукас будет делать все лето.

* * *

Чтобы этот июнь стал идеальным, могло случиться еще только одно – и это случилось. Ненадолго. На последней неделе месяца, когда была теплынь и все вокруг зеленело, когда ястребы парили высоко в небе, Лил вернулась домой. В первую же субботу после ее возвращения мы вместе пошли в библиотеку, и я показал ей Полярную Крачку в «Птицах Америки» Джона Джеймса Одюбона. Она посмотрела на нее и заплакала.

Я ведь говорил вам, что искусство иногда делает с людьми.

Июнь!

Но Лил отпустили домой только на пару недель, а потом увезли в Мидлтаунскую больницу. Наверное, она всю дорогу ехала зажмурившись.

В то утро, когда стартовал «Аполлон-11», мистер Спайсер отправился ее навестить и взял меня с собой.

Помните, каким великаном казался у нас дома мистер Догерти? Помните? Там, где лежала Лил, было столько огромных аппаратов, что комната выглядела совсем крошечной. На стенах висели картинки с птицами, но им было далеко до одюбоновских. Еще там были два окна, но такие маленькие и так высоко, что вы могли увидеть в них только небо, да и то если правильно повернуть голову.

И куча трубок. Что-то туда капало. И попадало в Лил.

А Лил лежала в платке, и когда я вошел, она прижала его к голове, и трубки потянулись за ее руками, – прижала, чтобы я не видел, что у нее нет волос.

Слезы.

Я включил телевизор, а потом лег рядом с ней на кровать, хотя это оказалось совсем непросто. И мы вместе стали смотреть, как «Аполлон-11» стартует к Луне. Это было что-то! Сначала – ослепительная вспышка, огонь, бьющий во все стороны. Потом огромные клубы дыма прямо за огнем, а потом начинает подниматься сама ракета, похожая на гигантскую башню, – медленно, как будто почти не двигаясь, и вам трудно поверить, что она поднимается, но это так. А потом она чуть-чуть наклоняется, а потом взлетает вверх с огненным хвостом позади, все выше и выше, и вот она уже несется в голубом небе с такой скоростью, какой Одюбон не мог бы себе и представить. А потом она становится все меньше и меньше, и вы слышите, как в Центре управления полетом хлопают и смеются, – и вам тоже хочется хлопать и смеяться.

Что мы с Лил и сделали.

– Она прекрасна, – сказала Лил.

Я посмотрел на нее.

– Да, – сказал я. – Прекрасна.

Мы смотрели на мерцающий огонек под ракетой «Сатурн» – между прочим, я мог бы рассказать вам про термодинамику ее топлива, – и на то, как эта ракета поднимается все дальше и дальше в небо, направляясь к Луне.

Вы только подумайте – к Луне!

Я взял Лил за руку.

Она немножко дрожала. Наверное, из-за иглы.

А когда я посмотрел на нее, то понял, что она думает о цифрах. Хотя они ничего не значат.

– Знаешь, – сказала она, – если закрыть глаза, я могу почувствовать себя той полярной крачкой, которая летит над водой.

– Закрой, – сказал я.

Она послушалась.

– Представь себе, что вокруг тебя летает еще много-много полярных крачек. Целая стая.

Она улыбнулась.

– А теперь представь, как одна спускается, чтобы полететь рядом с тобой и показать, какой новый впечатляющий сюрприз готовит тебе жизнь.

Улыбнулась еще шире.

– Как высадка на Луну? – спросила она.

– Да. Как высадка на Луну.

Еще шире. Глаза по-прежнему закрыты.

– А эта другая крачка будет рядом со мной? – спросила она.

– Всегда, – ответил я. – Думаешь, кроме Луны нет ничего на свете? Знаешь, сколько всего нам надо увидеть? Ты когда-нибудь слышала про Новую Зеландию?

Она придвинулась ко мне поближе, хоть трубки и мешали.

– Всегда, – повторила она.

– Всегда, – сказал я.

И тут – думаете, я вру? – я услышал, как вокруг нас, громче жужжания огромных аппаратов, громче шума «Аполлона-11», летящего к Луне, – я услышал повсюду вокруг нас шум сильных крыльев.