* * *

К первой субботе мая весне наконец надоело нас дразнить, и она решила прийти по-настоящему. Мистер Лефлер сказал, что такой поздней весны на его памяти не было ни разу, но это может означать, что она окажется и самой теплой. Так оно и вышло. Даже моя летчицкая куртка стала мне не нужна – только не подумайте, что из-за этого я бросил ее носить.

В эту первую субботу все, что было бурым, вдруг сразу позеленело, и если встать перед Мэрисвилльской бесплатной публичной библиотекой, было видно, как клены вдоль всей улицы машут своими новыми золотистыми листочками, точно маленькими флажками, – а после долгой зимы на это стоило посмотреть. Я вез тележку с субботними заказами мимо людей, которые выгребали из-под кустов прошлогодние листья, подстригали живые изгороди, вскапывали палисадники и скребли свои лужайки граблями с таким старанием, как будто ждали в гости самого мэра Мэрисвилла. Уж очень все обрадовались хорошей погоде.

Когда я вернулся в «Спайсерс дели», то сказал Лил, что вокруг все зеленое, как в Новой Зеландии, а она ответила: «Ты-то откуда знаешь?» Этим она явно хотела сказать, что я сделал гораздо меньше половины самостоятельной по Новой Зеландии, которую мы вместе сдали мистеру Барберу.

Но я не придурок.

– Я угощу тебя кока-колой и покажу, какое все зеленое, – ответил я.

– Это значит, что я должна раздобыть кока-колу для нас обоих?

Я покачал головой. Достал из кармана два четвертака и положил на стойку. Лил открыла кассу и сунула их в ящичек, а я подошел к холодильнику сзади, взял оттуда две бутылочки, отвинтил у них крышки и принес к кассе. На горлышках бутылок выступила пена, и когда Лил делала первый глоток, она не удержалась и хихикнула.

– Эта кока-кола мне всегда в нос лезет, – сказала она.

Она была прекрасна.

Потом она пошла со мной вместе к миссис Уиндермир, и все вокруг было еще зеленее, чем утром в городе. Думаете, я вру? Намного зеленее. Клены, дубы, трава, папоротник вдоль дороги, поля. Особенно поля, которые даже пахли зеленью.

– Ты был прав, – сказала Лил.

Она взяла меня за руку, и мы пошли дальше к миссис Уиндермир. Медленно.

И все равно пришли слишком быстро.

Около ее дома стояла машина, которой я раньше не видел, длиной квартала в полтора. Она была такая длинная, что даже не вписалась в поворот и стояла наполовину на траве, а блестела так, что слепило глаза.

Мы обошли дом, и я отпер дверь Хитро Спрятанным Ключом, и мы с Лил внесли продукты внутрь и разложили их по местам, а потом собрались уходить, потому что впереди у нас был длинный медленный путь назад, но тут на кухню вошла миссис Уиндермир с мистером Это-Моя-Блестящая-Машина.

– Здравствуй, Тощий Посыльный, – сказала она.

– Миссис Уиндермир, – сказал я, – а вы не думаете, что меня можно называть как-нибудь по-другому?

– Нет. Вы уже все убрали?

– Ага. Мы уходим. – Я потянулся за рукой Лил.

– А это…

– Лилиан Спайсер, – сказала Лил.

– Рада познакомиться, Лилиан.

– Спасибо, – сказала Лил. – Я тоже очень рада с вами познакомиться.

Она всегда такая вежливая. Я уже говорил вам, что у нее зеленые глаза? Говорил, что она прекрасная?

– Значит, Лилиан – твоя девушка? – спросила миссис Уиндермир.

Все замерло.

Абсолютно все.

– Тощий Посыльный, ты же знаешь, что я никогда не хожу вокруг да около. Да или нет?

Я посмотрел на Лил. А она – на меня. Она явно не думала мне помогать. Я снова посмотрел на миссис Уиндермир.

– Да, – сказал я.

И посмотрел на Лил. Улыбается.

– Миссис Уиндермир, – сказал мистер Это-Моя-Блестящая-Машина.

– А это, – сказала миссис Уиндермир, – это мистер Грегори, который собирается в конце этого месяца поставить мою пьесу, но пока что-то недалеко продвинулся.

– Продвинулся настолько, насколько это доступно постановщику, если автор не… – начал мистер Грегори.

– Мистер Грегори любит клубничное мороженое, – сказала миссис Уиндермир.

– Я не люблю клубничное мороженое, – сказал мистер Грегори.

– Чепуха, – сказала миссис Уиндермир. – Все любят клубничное мороженое. Какое у нас сегодня?

– Малиновый шербет, – ответила Лил.

– О боже, – сказала миссис Уиндермир. И покачала головой. – О чем я только думала!

– Малиновый шербет? – спросил мистер Грегори.

И мы все положили себе по маленькой вазочке малинового шербета – все, кроме мистера Грегори, который взял вазочку размером с Новую Зеландию, потому что не ел малинового шербета с тех пор, как был мальчишкой, и решил теперь наверстать упущенное. Мне показалось, что он неплохой парень. Во всяком случае, он выглядел как неплохой парень. Трудно выглядеть мистером Это-Моя-Блестящая-Машина, когда ешь огромную порцию малинового шербета на чужой кухне.

– Значит, все актеры уже готовы играть вашу пьесу? – спросила Лил.

– В том-то и беда, – сказала миссис Уиндермир. – Мистер Грегори их еще не набрал.

– Вы себе не представляете, как трудно найти актеров на столько ролей, сколько нам нужно для этого сценария, – сказал мистер Грегори. – Если бы один известный драматург согласился…

– Один известный драматург не согласится, – сказала миссис Уиндермир. – Кто вам еще нужен?

– Для начала – Хелен Бернс, – сказал мистер Грегори.

– Хелен Бернс, – медленно повторила миссис Уиндермир.

– Для начала, – повторил мистер Грегори.

Миссис Уиндермир посмотрела на Лил.

– Так вот же она, пожалуйста. Девушка Тощего Посыльного.

Мистер Грегори посмотрел на Лил.

– Я не актриса, – сказала Лил.

– Нет, но будешь, – сказала миссис Уиндермир. – Имей в виду, Лилиан: каждая юная девушка мечтает выйти на бродвейскую сцену.

– Только не я, – сказала Лил.

– Правильный голос. Правильная манера. Даже волосы, и те правильные. По-моему, она идеальна, – сказал мистер Грегори. – Сколько тебе лет?

– Двадцать пять, – сказала Лил.

– Играла когда-нибудь раньше? – спросил мистер Грегори.

Лил встала.

– Нет, и не собираюсь.

– Она правда идеально подходит, – сказал я.

Лил посмотрела на меня так, как будто хотела запустить остатки малинового шербета мне в физиономию.

– Правда, – сказал я.

Лил снова посмотрела на мистера Грегори. И улыбнулась – этак сладенько. А потом показала на меня.

– А для него у вас роль есть? – спросила она.

Мистер Грегори покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Для мальчика нету.

Я улыбнулся Лил – этак сладенько.

– Может быть, голос Берты Мейсон? – спросила миссис Уиндермир.

– Голос Берты Мейсон? – спросил я.

– Ты можешь вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет? – спросила миссис Уиндермир.

– Я сто раз слышала, как Дуг вопит именно так, – сказала Лил.

Я посмотрел на нее.

Она улыбнулась мне еще слаще.

– Нет, не могу, – ответил я.

Лил посмотрела на мистера Грегори и пожала плечами.

– Если он не будет вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет, то я не буду играть Хелен Бернс.

– Значит, ты не будешь играть Хелен Бернс, – сказал я.

– Отлично, – сказала она.

– Отлично, – повторил я.

Честно говоря, я уже пожалел, что мы не убрались из этой кухни сразу после того, как разложили продукты.

– Значит, точка, – сказала миссис Уиндермир.

– Точка, – повторил я.

– Увидимся через неделю, Тощий Посыльный, – сказала миссис Уиндермир.

– Увидимся, – повторил я.

– Отлично, – сказала она.

– Отлично, – повторил я.

Мы с Лил поставили свои вазочки с ложками в раковину и пошли к двери.

– До свиданья, мистер Грегори, – сказала Лил.

И это была ошибка. Ей не надо было задерживаться, чтобы сказать до свиданья. Это как в фильмах ужасов, когда героиня, которой грозит страшная смерть, могла бы спастись, если бы сделала еще один шаг, но она задерживается, чтобы сказать что-нибудь вежливое или вроде того.

Я взял Лил за руку. Мы были почти на самом пороге.

– Грегори, – громко сказала миссис Уиндермир, – что вы сделали со Снежной Цаплей, которую я вам дала?

Я остановился.

– По-моему, я вам уже сказал: ничего я с ней не делал. Я терпеть не могу птиц. В том числе нарисованных.

– Я подумала, а нельзя ли найти ей место получше, чем в свернутом виде у вас в чулане?

Я обернулся.

– Например… – сказал мистер Грегори.

– Снежная Цапля? – спросил я.

Миссис Уиндермир повернулась ко мне.

– Да.

И снова к мистеру Грегори:

– Например, кому-нибудь подарить?

– Снежная Цапля? – опять спросил я. – Одюбоновская?

– Извини, Тощий Посыльный. Да, мы могли бы подарить ее кому-нибудь, если он, допустим, поможет нам с постановкой. – Миссис Уиндермир подперла подбородок рукой. – Так, просто в голову пришло.

Я посмотрел на Лил.

– Хелен Бернс – шикарная роль, – сказал я.

– Послушай… – сказала Лил.

– Почему бы нам всем не сесть и не съесть еще по одной порции малинового шербета? – спросила миссис Уиндермир.

* * *

Вы ведь помните Снежную Цаплю, правда?

Если бы вы видели эту Снежную Цаплю, если бы видели, как она прекрасна, если бы видели, как потрясающе она выглядит в книге Одюбона – тогда вы тоже согласились бы вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет.

Обязательно согласились бы.

Нам не сразу удалось уговорить Лил играть Хелен Бернс, хотя это и правда шикарная роль, даже несмотря на то, что она умирает. Рассказать вам, как я наконец ее уговорил? Это случилось в понедельник. На географии. Когда мистер Барбер объявил, что в этом году нам нужно будет сделать еще одну самостоятельную под названием «Роль транспорта в развитии страны». А когда мистер Барбер спросил: «Есть пара, которая согласна взяться за Трансконтинентальную железную дорогу в США?», Лил подняла руку и сказала, что готова взяться за нее вместе со мной.

– Ты не против, Дуглас? – спросил мистер Барбер.

Лил посмотрела на меня и сказала одними губами: «Хелен Бернс».

– Конечно, я за, – ответил я.

Попробуйте угадать, кому предстоит сделать практически всю эту работу, притом что одному из нас досталась настоящая роль в бродвейском спектакле с настоящими словами, а другому надо только сидеть за кулисами и вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет, и этот другой профилонил самостоятельную по Новой Зеландии, так что тот, у кого настоящая роль в бродвейском спектакле, решил, что тому, у кого нет настоящей роли в бродвейском спектакле, пора бы как следует попотеть!

Я начинаю думать, что я все-таки придурок.

Но стоит мне подумать, что я придурок, как я вспоминаю Снежную Цаплю.

Если бы вы видели эту Снежную Цаплю…

* * *

Когда мистер Барбер узнал про бродвейский спектакль, он сказал, что нам с Лил придется очень много репетировать и поэтому он готов принять у нас самостоятельную по Трансконтинентальной железной дороге всего в пятьсот слов – больше ему не надо. (Я не смотрел на Лил, когда мистер Барбер это говорил. Она-то вряд ли улыбалась, а вот я – да.) Когда про бродвейский спектакль узнал мистер Макэлрой, он решил посвятить целый урок роли актеров в мировой истории, но единственным актером, которого мы все вместе смогли вспомнить, был Джон Уилкс Бут. «Наверное, актеры в конце концов не так уж важны, – сказал мистер Макэлрой. – Например, разве можно представить себе, чтобы актер стал президентом Соединенных Штатов?» И он был прав – нам не удалось себе это представить. Когда про бродвейский спектакль узнала миссис Верн, она отложила в сторону решения уравнений с двумя неизвестными и весь урок рассказывала нам о том, как она сама играла на сцене, когда училась в университете. В ее ролях было много слов на греческом, которые она помнила до сих пор, но я не собираюсь их здесь записывать, потому что даже не знаю, как.

Когда про бродвейский спектакль узнала мисс Купер, мне показалось, что она сейчас взлетит к потолку прямо у нас на глазах. Она сказала, что давно уже не слышала такой хорошей новости. Нам придется раньше времени покончить с Введением В Поэзию, сказала она, и перейти прямо к Введению В Современную Драму, чтобы всем классом поддержать Лилиан и Дугласа. А сейчас попрошу вас всех сдать свои поэтические антологии.

Весь класс прямо не знал, как нас благодарить. Думаете, я вру? Нормальный человек может вынести только очень небольшую порцию поэзии, особенно если ее автор – Перси Биши Шелли, которому я все-таки когда-нибудь врежу по носу.

Когда про бродвейский спектакль узнал тренер Рид, он улыбнулся и сказал, что его это не удивляет.

Может быть, он тоже превращается в неплохого парня.

Когда про бродвейский спектакль узнал мистер Феррис, Кларисса качалась во время всей лабораторной работы (кроме всего остального, там была сера, и вы ни за что не захотели бы пахнуть, как она, но к концу урока мы все пахли именно так, хотя мистер Феррис обещал, что мы уже не будем ей пахнуть, когда поднимется занавес).

А когда про бродвейский спектакль услышал мистер Пауэлл, он подошел к «Птицам Америки» и переворачивал страницы, пока не нашел нужную.

– Посмотрите-ка, – сказал он, и мы посмотрели. – Большой Эскимосский Кроншнеп. Вот уж актер так актер, верно?

Он был прав. Большой Эскимосский Кроншнеп выглядел так, будто только что вышел на сцену: тело он наклонил вперед, шею вытянул, клюв задрал кверху, как будто собирался запеть или что-то вроде того. Композиция была устойчивая: птица прямо посередине, а за ней травянистый холмик, тоже посередине. Единственным, что немножко нарушало эту устойчивость, был клюв, который сразу бросался вам в глаза, потому что он как бы торчал над всем остальным. И загнут он был в обратную сторону.

– Я тоже должна так выглядеть, когда выйду на сцену? – спросила Лил.

Я не придурок. Поэтому я промолчал.

* * *

Три раза в неделю до самого конца мая – вечером по вторникам и пятницам и после обеда по субботам – мистер Спайсер возил меня и Лил в Нью-Йорк и высаживал у театра «Роза». Там нас всегда встречал мистер Грегори с таким видом, как будто мы опоздали. По дороге туда Лил снова и снова повторяла реплики Хелен Бернс. Повторит до конца – и опять все сначала.

– «Мисс Скетчерд очень вспыльчивая – смотри, не раздражай ее». Как ты думаешь, она Ске́тчерд или Скетчёрд? – говорила она.

– Ске́тчерд, – отвечал я.

Она пробовала.

Потом еще раз.

И еще.

– Скетчёрд, – говорила она.

Так оно и шло, пока мы не приезжали в Нью-Йорк. Вот наша работа над ролями в цифрах:

Сколько раз я повторял реплики Лил вместе с ней – примерно шесть тысяч.

Сколько раз мне приходилось ее поправлять – примерно шестьдесят тысяч.

Сколько раз мы съездили в Нью-Йорк до того, как я выучил всю ее роль наизусть, – шесть.

Сколько раз она попросила меня прочитать мою роль – нуль. (Наверное, она просто не хотела, чтобы я вопил, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет, когда она сидит рядом со мной в машине.)

* * *

А вопить я научился здорово. Думаете, я вру? Я ведь тоже репетировал. Если вы хотите сыграть такую роль правильно, вам мало просто вопить. Это каждый может. А чтобы вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет, надо репетировать.

В первый раз я репетировал у нас в туалете, и Лукас, который сидел внизу, попытался въехать на коляске прямо на второй этаж, потому что был уверен, что на меня напал Страшный и Беспощадный Убийца. Когда я его услышал, он одолел уже три ступеньки.

После этого он сказал, что мне придется репетировать на улице.

Тогда я вышел на поле по дороге к дому миссис Уиндермир и проверил, чтобы вокруг никого не было.

Вот как надо репетировать, если вы должны научиться вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет.

Вы встаете посреди поля.

Оглядываетесь по сторонам, чтобы проверить, не может ли кто-нибудь вас услышать.

Делаете пару глубоких вдохов, чтобы набрать полную грудь воздуха.

Вытягиваете шею, как Большой Эскимосский Кроншнеп.

Представляете себе, что вы сидите на седьмом матче Мировой серии, и его конец уже близко, и Джо Пепитон пробегает третью базу, а мяч уже летит к кетчеру, который поднял перчатку и готов его поймать, и Джо Пепитон может не успеть, и тогда матч кончится и «Янкиз» проиграют.

И вы испускаете ужасный вопль, потому что именно так завопил бы в этот момент весь стадион «Янки».

Вот как надо репетировать, если вы хотите научиться вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет. И вы должны повторять это, пока из Мэрисвилла не улетят все птицы.

И у меня это выходило здорово. Думаете, я вру? Если бы вы меня услышали, то тоже подумали бы, что кого-то убивают. Это было так жутко, что вы могли бы подумать, что вопит кто-то, кого уже убили. Или даже подумали бы, что кто-то, кого уже убили, вернулся и убивает того, кто его убил, а он вопит. Вот как здорово у меня выходило.

Когда актеры, которые играли в «Джейн Эйр», услышали мой вопль из-за кулис в самый первый раз, они все стали оглядываться и искать, кто это сделал, а потом захлопали.

Неплохо, да?

Лил сказала, что у меня выходит очень естественно. Так, будто я даже ни капельки не притворяюсь. А как поживает самостоятельная по Трансконтинентальной железной дороге?

Мистер Грегори сказал, что лучше бы мне малость сбавить обороты – ведь не хотим же мы, чтобы зрители в двух первых рядах упали в обморок.

Миссис Уиндермир тоже сказала, что лучше бы мне малость сбавить обороты – ведь не хотим же мы, чтобы зрители в двух первых рядах обмочили себе штаны.

А в общем, мне стали нравиться репетиции, хотя из-за них я больше не мог ходить по субботам в Мэрисвилльскую бесплатную публичную библиотеку и рисовать там с мистером Пауэллом Большого Эскимосского Кроншнепа. Но я обожал смотреть, как Лил выходит на сцену. Обожал слушать, как она произносит свои реплики – которые, если вы помните, я уже знал наизусть. (Между прочим, правильно оказалось Ске́тчерд, и я ничего не сказал даже после того, как мистер Грегори поправил ее в третий раз.) А еще я обожал, когда Лил поглядывала в зал, чтобы проверить, смотрю ли я на нее, – и я всегда смотрел.

* * *

В мае Лукаса приняли на три тупые работы.

Вы можете себе представить, что мы при этом чувствовали.

И наверное, можете представить, что мы чувствовали, когда его уволили со всех трех этих тупых работ.

Первый раз его уволили с заправочной станции «Галф», и он был в этом совсем не виноват. Началось все нормально, но потом три дня подряд лил тупой дождь. Когда люди подъезжали, чтобы заправиться своим тупым бензином, Лукас в кресле поскорее выкатывался из гаража. Он должен был подкатиться к машине, чтобы спросить, сколько надо бензина, потом к колонке, чтобы его накачать, потом опять к машине, чтобы взять деньги, а потом к гаражу, чтобы взять там сдачу и Подарочный Хрустальный Бокал, потому что у компании была акция. К этому времени он уже успевал как следует промокнуть. Так что когда начальник Лукаса ехал домой и увидел одного из своих старых клиентов на заправке «Саноко», он остановился и спросил, почему он не приехал к ним, как обычно, и этот урод сказал ему, что не мог смотреть, как парень без ног все время выкатывается под дождь, только чтобы налить бензин, вот он и решил заправиться на «Саноко». На следующее утро Лукаса уволили. «Мы не можем позволить себе терять наших самых надежных клиентов», – сказал его тупой бывший начальник.

Второй раз его уволили из супермаркета «Эй энд пи», когда Лукасу пришлось взяться за край витрины, чтобы положить повыше какие-то яблоки, и тупая витрина сломалась у него под рукой. Можете себе представить, что стало со всеми яблоками. Начальник уволил его прямо на месте, среди этих яблок, которые рассыпались вокруг. Даже жалованья ему не отдал, потому что кто будет расплачиваться за эти тупые испорченные яблоки?

Третий раз его уволили из Катскилльского банка, где он проработал кассиром в субботнее утро два с половиной часа, пока туда не пришла миссис Ретке и не попросила его депонировать три чека и обналичить четвертый, и он обналичил не тот, какой надо, – так она сказала. Она жаловалась так громко, что подошел администратор, и Лукас сказал, что он обналичил тот, какой она сказала ему обналичить, но он уже исправляет ситуацию, а миссис Ретке сказала, что она не потерпит, чтобы о ней лгали личности вроде него, и она слышала, что наши солдаты творят во Вьетнаме, и он, наверное, так накачан лекарствами, что не может понять простых указаний, и как банк может такому доверять, и не дело банка заботиться о таких неудачниках, – а если банк думает по-другому, то она не собирается держать в нем свои деньги.

Лукас даже не стал ждать. Он сразу выкатился из банка. Раньше они договорились, что Кристофер встретит его после работы и поможет спуститься по лесенке перед входом, но Лукас решил, что справится сам.

А внизу он не разрешил никому помочь ему залезть обратно в кресло. Кристоферу он сказал, что это заняло полчаса. На самом деле, наверное, дольше.

По-моему, нельзя сказать, что в тот раз его уволили. Он как бы сам уволился. Вроде того.

Вечером, когда я вернулся из Нью-Йорка, Лукас сидел в гостиной и смотрел вестерн с Джоном Уэйном, где Джон Уэйн скакал на лошадях, и перелезал через заборы, и ходил так, как он обычно ходит. Кроме телевизора, в комнате не было ничего включенного. На первой рекламе я спросил Лукаса, как дела.

Отлично, сказал он.

Я спросил у него, как работа.

Он мне сказал.

Мы так и не стали включать свет, чтобы я не видел, как он плачет.

Если бы здесь была миссис Ретке, я бы ей врезал.

* * *

Премьеру нашего спектакля в нью-йоркском театре «Роза» назначили на последнюю пятницу мая.

Уже в начале той недели Лил так нервничала, как будто собиралась лететь на Луну. Живот у нее болел почти каждый день. Она пропустила два занятия по Алгебре Повышенной Сложности, хотя раньше никогда не пропускала даже одного. Она забыла прочитать первое действие «Нашего городка», хотя тут жалеть особенно не о чем. Думаете, я вру? И ни разу не спросила, как подвигается дело с Трансконтинентальной железной дорогой в США, – а если бы спросила, я ответил бы, что мы наверняка получим Приз за Лучшую самостоятельную года, чему она вряд ли поверила бы, поскольку, как вы помните, над этой самостоятельной работал только один из нас.

На уроках она в основном держалась за живот и грызла карандаши.

Она пооткусывала с них все ластики и съела их.

Потом стала грызть дальше.

Вокруг ее парты все было в желтых стружках.

Миссис Верн сказала, что для актрисы это совершенно нормально. Подготовка к выступлению в трагической роли Иокасты обошлась ей в три авторучки.

Когда наступила пятница, мистер Феррис качнул Клариссу прямо в начале урока.

– Сегодня, если не ошибаюсь, тот самый день, – сказал он.

Лил покраснела, потом побелела, потом опять покраснела.

– Лил Спайсер, – сказал мистер Феррис, – хоть я и небольшой знаток биологии, но могу утверждать, что ни резина, из которой сделан ластик, ни жесть наконечника, в который он вставлен, ни дерево, из которого сделан карандаш, ни свинец, который входит в состав грифеля, не способствуют правильной работе пищеварительной системы.

– Я ничего не могу поделать, – сказала она.

Мистер Феррис подошел к ее парте. Взял из ее руки карандаш и осмотрел – а поскольку от него мало что осталось, осмотр получился недолгий.

– Лил Спайсер, – сказал он, все еще глядя на карандаш, – я хотел бы, чтобы во время сегодняшнего эксперимента вы воздержались от контакта с наиболее токсичными химикатами. Пусть ими занимается Дуг Свитек.

Лил кивнула.

Мистер Феррис снова вернулся к своему столу.

– Несколько дней назад, – сказал он, – «Аполлон-10» подошел на восемь целых и четыре десятых мили к лунной поверхности, чтобы прорепетировать посадку на Луну. Астронавты сравнили Землю с висящим в космическом пространстве баскетбольным мячом, раскрашенным в белый, голубой и коричневый цвета. Они сообщили, что Луна изрыта ямами и ярко освещена отраженным светом Земли. По их словам, некоторые кратеры как будто испускают мягкое сияние. – Он бросил огрызок карандаша в урну. – Лил Спайсер, – сказал он, – вы с Дугом Свитеком взялись за необычайное дело в необычайное время. Вы первые ученики Средней школы имени Вашингтона Ирвинга, которые заняты в бродвейской постановке. Насколько мне известно, вы первые жители Мэрисвилла, занятые в бродвейской постановке. Однако волноваться нет причины. – Он наклонился вперед над своим столом. – Космические корабли «Аполлон» уже подошли вплотную к лунной поверхности. И вы оба уже достигли успеха.

Если бы вы видели улыбку Лил! Если бы вы видели, как она сразу успокоилась!

А еще мне ужасно жалко, что вы не видели мою мать в шляпке и белых перчатках, когда она села в машину Спайсеров, чтобы ехать смотреть бродвейскую пьесу, где играет ее сын. Как жалко, что вы ее не видели!

* * *

Всю дорогу до Нью-Йорка мы с Лил повторяли ее реплики.

И хотя Лил волновалась так, что у нее снова заболел живот, она сказала правильно все до последнего слова. Если не считать «Ске́тчерд».

По пути мы остановились в кафе «Белый замок» и съели примерно двадцать гамбургеров. Лил отдала мне свой лук, а я соскреб на ее гамбургер свои огурцы. Но моя мать с мистером и миссис Спайсер совсем ничего не могли есть. Они слишком волнуются, сказали они. И даже Лил съела только один.

Мистер Грегори, конечно, уже ждал нас у театра. Судя по его виду, он тоже волновался. Он потащил нас внутрь так торопливо, как будто мы на два часа опоздали, а не приехали на два часа раньше. Лил он отправил в гримерную, чтобы она начинала превращаться в Хелен Бернс. Мне не надо было ничего делать. Если вы сидите за кулисами, то можете вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет, но при этом не выглядеть, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет.

Так что я читал «Наш городок» – просто блеск, – пока Лил готовилась, а моя мать с мистером и миссис Спайсер пошли прогуляться на Таймс-сквер, потому что у них не хватало нервов ждать в театре – так они сказали. Вдобавок моя мать еще никогда не видела Таймс-сквер.

Поэтому их не оказалось на месте, когда за ними пришел мистер Грегори.

– Они пошли прогуляться, – сказал я.

На его лице было крупными буквами написано: «КАТАСТРОФА».

– Что? – спросил я.

Как раз в этот момент пришла миссис Уиндермир. Синее платье с оборками, примерно двести ниток жемчуга вокруг шеи, тросточка из слоновой кости, которая на самом деле была ей не нужна.

– Грегори, – сказала она, – наконец-то!

Мистер Грегори посмотрел на нее.

– Что случилось? – спросила она.

– Пойдемте со мной, – сказал он.

– Что происходит? – спросил я.

– Все в порядке, – сказала миссис Уиндермир.

Так я и поверил.

Их не было очень долго.

Пока я ждал, чтобы узнать, все в порядке или не совсем, я смотрел сквозь маленькую дырочку в кулисах, как заполняется театр. Миссис Уиндермир говорила, что на первом представлении каждой ее пьесы зал всегда набит битком, и было похоже на то, что сегодня это правило не нарушится. Зал заполнялся быстро, и вовсе не кем попало – думаете, я вру? Сначала между рядами прошел мэр Линдсей, пожимая руки всем, кто мог до него дотянуться, и улыбаясь, как на параде или где-нибудь вроде того. А немного позже в театр вошел Джимми Стюарт. Честно. И он тоже прошел между рядами и пожал всем руки своими огромными ручищами. Джимми Стюарт!

Но знаете что? Это были еще цветочки.

Я увидел, как в зал вошли моя мать и родители Лил – они сели во втором ряду, – а потом к ним подошел мистер Грегори, и они все встали и пошли за кулисы, наверное для того, чтобы в последний раз пожелать нам с Лил удачи. И тут – угадайте, кто вошел в зал и сел совсем рядом с их пустыми местами? Просто взял и сел, этак спокойненько, и положил ногу на ногу, и откинулся назад, и посмотрел пару раз на потолок, а после повернулся к кому-то и пожал ему руку, а потом повернулся к кому-то еще и взял у него программу и подписал ее. Знаете, кто это был?

Джо Пепитон.

Думаете, я вру? Во втором ряду театра «Роза» сидел сам Джо Пепитон.

Настоящий.

А вы помните, что я должен был делать? Я должен был вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет.

Прямо перед Джо Пепитоном.

Знаете, что при этом чувствуешь?

Вы не можете знать, что при этом чувствуешь, потому что еще никто и никогда не должен был вопить, как сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет, прямо перед Джо Пепитоном.

Я не мог этого сделать.

И не собирался.

Только не перед Джо Пепитоном.

Я снова посмотрел сквозь дырочку в кулисах. Он читал программу. Наверное, уже дошел до того места, где написано: «Голос Берты Мейсон – Дуглас Свитек». В любую секунду он мог наклониться к кому-нибудь рядом с ним и показать на мое имя. «Разве это не парень? – скажет он. – Как это парень может играть голос Берты Мейсон?» Потом снова посмотрит на мое имя и скажет: «А знаете, это имя выглядит знакомо». А после еще подумает и скажет: «Очень знакомо». И тогда… тогда он вспомнит.

Просто блеск.

Я в панике огляделся.

И вдруг ко мне подошли моя мать с мистером и миссис Спайсер. И мистер Грегори с миссис Уиндермир. И Лил, на чьем лице теперь тоже было написано крупными буквами: «КАТАСТРОФА».

– Нам пора отсюда уходить, – сказал я.

Миссис Спайсер кивнула.

– Да-да, знаем. Мы собираемся отвезти ее в больницу сию минуту.

Ее? В больницу?

– Наверное, это карандаши, – сказал мистер Спайсер.

Лил улыбнулась – или вроде того. Она держалась за своих родителей довольно крепко. И явно только что плакала.

– Ни пуха ни пера, – сказала она.

Кажется, она еще не перестала плакать.

– Ни пуха ни пера? – спросил я.

– Так всегда говорят актерам перед тем, как они выходят на сцену, – сказал мистер Грегори.

– На сцену? – спросил я.

Лил снова попробовала улыбнуться.

– Не забудь, Дуг, – она «Скетчёрд».

Я покачал головой.

– Я не собираюсь выходить на сцену.

Моя мать поднесла к лицу обе ладони.

Миссис Уиндермир подошла и встала рядом со мной. Она положила одну руку мне на плечо, а другую – на локоть.

– Кто же еще знает всю роль Хелен Бернс? – спросила она.

Я посмотрел на нее. На мистера Грегори. На свою мать. На мистера и миссис Спайсер. И наконец, на Лил.

– Ни пуха ни пера, – повторила она, но в этот раз как-то слабее.

– Он справится, – сказала миссис Уиндермир.

– Нет, – сказал я.

– Надо отвести тебя в гримерную, – сказал мистер Грегори.

– Нет, – снова сказал я. – Нет.

Помните, кто сидел в зрительном зале? Во втором ряду?

– Ты ведь помнишь роль, правда? – спросил мистер Грегори.

– Нет, – сказал я.

– Он врет, – сказала Лил.

– Если завязать ему волосы в маленький пучок…

В пучок!

– …и немножко припудрить, чтобы сделать лицо побледнее…

Припудрить!

– А вы знаете, что там в зале сидит Джо Пепитон?

– Там в зале сидит очень много народу, – сказал мистер Грегори.

Лил поморщилась, но не из-за Джо Пепитона.

– Мне кажется, нам лучше бы…

Спайсеры ушли. Живот у Лил болел так сильно, что она даже не обернулась.

Мистер Грегори с миссис Уиндермир повели меня в гримерную. «Вот с чем мы должны работать», – сказали они целой куче людей, у которых это вызвало целую кучу улыбок – и это были не те улыбки, что заставляют вас радоваться.

– Слушайте, – сказал я, – если это только из-за больного живота…

– Запомни, – сказала миссис Уиндермир, когда мне завязывали волосы в пучок, – Джейн Эйр пересечет сцену и обратится к тебе. Ты будешь сидеть на скамейке и читать книгу. Джейн не заговорит с тобой, пока ты не перевернешь страницу, так что не забудь ее перевернуть. Потом она спросит: «Интересная книжка?», а ты ответишь… Тощий Посыльный, ты ответишь…

– Да нет, полная дрянь.

– Дуг, – сказала миссис Уиндермир.

– Я отвечу: «Мне нравится», а она спросит: «А о чем там написано?», а я протяну ее ей и скажу: «Если хочешь, посмотри».

К этому времени мне уже сделали пучок. Тугой. И кто-то пудрил мне сзади шею.

– Можете выйти туда и сказать Джо Пепитону, чтобы он шел домой? – спросил я.

– А когда она спросит: «Тебе нравятся учителя здесь, в Ловудском приюте?», ты ответишь…

– Что они тоже дрянь.

Миссис Уиндермир посмотрела на меня. Сурово.

– Что они психи с ярко выраженными криминальными наклонностями?

Мне показалось, что мистер Грегори сейчас расплачется прямо не сходя с места, хотя волосы в пучок завязали не ему – а это, между прочим, больно.

– Ты должен говорить правильные слова! – сказал мистер Грегори.

И я думаю, что именно это его «должен» и подало мне идею, как раз в тот момент, когда мне велели поднять руки и стали надевать на меня длинное платье воспитанницы Ловудского приюта – кстати, моему пучку это явно не пошло на пользу.

– Миссис Уиндермир, – сказал я, – роль я знаю. Но наш уговор меняется.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что мы с Лил должны были получить за это Снежную Цаплю, так?

Она кивнула, слегка подозрительно.

– Если мне придется играть Хелен Бернс перед Джо Пепитоном, тогда я хочу получить еще и Краснозобых Гагар.

Миссис Уиндермир широко раскрыла глаза. Очень широко.

– Они висят у меня уже много лет, – сказала она.

Я ждал.

– Мы так не договаривались.

Я ждал.

– Они так хорошо смотрятся над камином.

– Еще лучше они будут смотреться в альбоме, из которого их вырезали, – сказал я.

Она покачала головой.

– Ни в коем случае. Ты хоть представляешь себе, сколько стоит эта гравюра?

Я терпеливо ждал.

– По рукам, – сказал мистер Грегори.

Мы оба удивились. Миссис Уиндермир посмотрела на него так, как посмотрела бы сумасшедшая, которую прятали на чердаке много-много лет.

– Это не твоя картина, Грегори, – сказала она.

– Это мой театр, моя постановка, моя репутация и мои деньги, – сказал мистер Грегори. И протянул мне руку.

Я ее пожал.

– Сейчас бы лимонного мороженого, – сказала миссис Уиндермир.

* * *

Хелен Бернс из меня получилась что надо. Думаете, я вру?

Я вышел на сцену, как Большой Эскимосский Кроншнеп. Когда Джейн Эйр подошла ко мне, чтобы взглянуть на книгу – кстати, это был «Наш городок», – я протянул ее ей в точности как надо. Когда мисс Скетчерд сказала мне, что я никогда не чищу ногти, я посмотрел на нее тихо и невинно, как Большеклювый Тупик. Когда она ударила меня раз десять веником из прутьев, я был Бурым Пеликаном: я даже не моргнул глазом, а это не так уж просто, когда вас бьют веником из прутьев, да еще раз десять. А когда мне пришлось умереть, зрители плакали. Честно. И знаете почему? Потому что я был Морской Чайкой – поэтому зрители и плакали так, как будто Хелен Бернс была их лучшей подругой.

Может быть, плакал и Джо Пепитон. Кто знает?

И мистер Грегори тоже плакал. Может быть, от облегчения. Жалко, что вы не слышали, как хлопал весь зал, когда Хелен Бернс умерла и сразу после этого опустили занавес. Когда я вернулся за кулисы, мистер Грегори поднял меня, и обнял, и закружился вместе со мной, и весь запачкался пудрой, так что пришлось сказать ему, что мне надо обратно в гримерную, потому что я не хочу оставаться Хелен Бернс дольше, чем необходимо, и не поможет ли мне кто-нибудь избавиться от этого тупого пучка?

Кстати, вы сами можете догадаться, что делала за кулисами моя мама.

Но самое лучшее было еще впереди!

Может быть, это случилось благодаря аплодисментам за Хелен Бернс. А может, благодаря моим упорным репетициям. А может, потому, что во втором ряду сидел Джо Пепитон. Но я испустил за Берту Мейсон такой вопль, что не успело первое эхо отразиться от бельэтажа, как вместе с ним завопил чуть ли не весь зрительный зал. Вот как здорово у меня вышло! Готов поспорить, что все и правда подумали, будто на чердаке театра «Роза» уже много-много лет прячут сумасшедшую и они только что слышали именно ее.

По-моему, весь остаток спектакля тоже прошел хорошо. Я провел это время, читая «Наш городок», а потом еще немного поработал над самостоятельной по Трансконтинентальной железной дороге в США, которая была уже почти закончена, несмотря на то что кое-кто не написал для нее ни одного слова, а теперь, наверное, скажет, что во всем виновата ее болезнь, которая помешала ей хоть что-нибудь написать.

Просто блеск.

Но больше всего я думал об одной книге, и о страницах, которых в ней не хватает, и о том, как я принесу эти страницы в одну библиотеку, и вручу их одному библиотекарю, и мы с Лил будем смотреть, как он вкладывает их обратно.

Я знаю, чего ждут Краснозобые Гагары. Знаю, каким будет новый впечатляющий сюрприз.

* * *

Когда мы наконец добрались до слов «Читатель, я стала его женой. Это была тихая свадьба; присутствовали лишь он и я, священник и причетник», было уже почти одиннадцать, а миссис Уиндермир надо было еще отвезти нас с мамой домой, так что мне не светило лечь спать раньше часу ночи. Но я не огорчался. Я только что проложил последние рельсы для Трансконтинентальной дороги и практически обеспечил нам с Лил Приз за Лучшую самостоятельную, и зрители вопили и свистели, а завтра я должен был вернуть мистеру Пауэллу две одюбоновские гравюры.

Что могло быть лучше?

И разве так уж важно, что зрители потребовали Автора и потом еще лет сто не отпускали миссис Уиндермир из вестибюля? Разве так важно, что она держала мою маму при себе, будто лучшую подругу?

Что могло быть лучше?

И примерно в это же время за кулисы пришел Джо Пепитон.

Честно. Джо Пепитон. За кулисы.

– Привет, парень, – сказал он.

Я посмотрел на него. На Джо Пепитона.

– Дуг, верно?

Я кивнул ему. Джо Пепитону.

– Мы с тобой кидали мячик прошлой осенью. Моя кепка еще у тебя?

Я кивнул. Джо Пепитону.

Он засмеялся. Так, как умеет смеяться только Джо Пепитон.

– Я видел твое имя в программе. Значит, это ты вопил за кулисами.

Я кивнул.

– Знаешь, парень, я чуть штаны не обмочил.

Я засмеялся. Он тоже. Я старался смеяться, как он.

– И Хелен Бернс – это тоже ты.

Мое сердце остановилось. Знаете, что это такое – «сердце остановилось»? Это когда вы думаете, что ничего не может быть лучше, и вдруг все рушится. Если вы помните, я уже давно говорил вам, что так оно обычно и бывает.

Я кивнул.

– Ага, – сказал я.

Он покачал головой. Улыбнулся – широко-широко.

– Ты был великолепен, – сказал он. – Меня слеза прошибла, хоть я и знал, что это ты. Ну и ну, парень. – Он снова покачал головой. – Эх, мне бы твой талант, – сказал он. – Сегодня ты покорил весь зал. – И он протянул мне программу.

– У меня уже есть, – сказал я.

Он засмеялся снова.

– Да это не для тебя, парень. Это для меня. Хочу, чтобы ты подписал. – Он открыл ее там, где было написано мое имя. – Вот тут, – сказал он и достал из своего внутреннего кармана ручку – как будто специально принес ее, чтобы я мог подписать ему программу.

И я это сделал.

– И напиши еще что-нибудь для Хораса, – сказал он.

Я и это сделал.

Вот что я написал: Джо и Хорасу, моим друзьям – спасибо. Ваш Дуг.

Джо Пепитон взял у меня программу и посмотрел в нее.

– А за что спасибо-то? – спросил он.

– За все, – сказал я.

* * *

Когда миссис Уиндермир привезла нас домой, было уже совсем поздно. И все равно мы оба чувствовали себя, можно сказать, отлично – в основном потому, что мистер Грегори назвал «Джейн Эйр» новым хитом и сказал, что эта пьеса будет идти еще долго, так что миссис Уиндермир не знала, куда деваться от счастья. Я тоже, но в основном потому, что мистер Грегори обещал, что, если я останусь в труппе дублером, он найдет другого актера, то есть актрису, на роль Хелен Бернс, пока Лил не вернется. Меня это устраивало как нельзя больше.

А еще – угадайте, что дал мне мистер Грегори и что лежало теперь в длинном футляре на заднем сиденье?

Всю дорогу назад – пока ехали по Манхэттену, через Уайтстоун и дальше, до самого Мэрисвилла, – мы с мамой и миссис Уиндермир распевали о том, как мы живем в желтой подводной лодке. Иногда, если вы поете одну и ту же песню опять и опять, она начинает казаться ужасно скучной. Такой скучной, что прямо сил нет терпеть. Но в этот раз вышло по-другому. Она становилась все смешнее и смешнее, так что где-то в районе Мидлтауна нам наконец пришлось бросить петь, и я даже испугался, что миссис Уиндермир сейчас съедет с дороги – так ее разобрало. А моя мама чуть не плакала.

Когда мы добрались домой, свет в гостиной горел на полную катушку. Мы открыли дверь и увидели Лукаса с Кристофером – они сидели там и смотрели на нас.

– Как прошло? – спросил Кристофер.

– Отлично.

Я рассказал им про Джо Пепитона. И про мой вопль за кулисами. И даже про то, как я играл Хелен Бернс, хотя про это я раньше говорить не собирался.

– Про Хелен Бернс мы знаем, – сказал Лукас.

– Откуда? – спросил я.

Лукас опустил глаза.

– Недавно звонила миссис Спайсер, – сказал Кристофер. – Из больницы в Нью-Йорке.

– Она сказала вам, что у Лил заболел живот, потому что она объелась карандашей? – спросил я.

Мать взяла меня за руку.

– Братишка, – сказал Лукас, – это не карандаши.

И Желтоногий Улит наконец вошел в темноту.