* * *

В следующую субботу – в ту, когда я еще не начал работать в «Спайсерс дели», хотя если бы там считали, что с меня будет какой-то прок, я бы уже начал, – я ждал на ступеньках библиотеки.

Опять.

И прохожие смотрели на меня так, будто я неизвестно откуда взялся.

Опять.

Ненавижу этот тупой Мэрисвилл.

Каждые пять минут я поднимался по шести ступенькам к дверям библиотеки, пробовал их и убеждался, что они еще заперты, а потом отходил и садился снова. Я прождал, наверное, целый час, пока наконец не увидел ту библиотекаршу с очками на цепочке – они уже висели у нее на шее, хотя она еще даже внутрь не вошла. Она поднялась по лестнице и посмотрела на меня оттуда так, словно я залез в чужой двор.

– Мэрисвилльская бесплатная публичная библиотека открывается только в десять часов, – сказала она.

– Я знаю, – ответил я.

– Эта лестница не предназначена для того, чтобы на ней сидеть, – сказала она, – тем более что ты мешаешь другим людям, которые могут захотеть ею воспользоваться.

Я посмотрел на улицу – сначала налево, потом направо, – и сдвинулся на самый край ступенек.

– Надо же, – сказал я. – А я и не заметил всю эту толпу, которая ломится к вам в гости. Они что, не знают, что Мэрисвилльская бесплатная публичная библиотека открывается только в десять часов?

Она фыркнула. Думаете, я вру? Правда, фыркнула.

– А грубить иди куда-нибудь в другое место, – сказала она.

– Здесь только вам можно, что ли? – спросил я.

Знаю. Я вел себя как Лукас.

Она вынула из сумочки ключ, вставила его в дверь, отперла ее и вошла внутрь. А дверь за собой захлопнула. И замок защелкнула погромче, чтобы я слышал.

Ненавижу этот тупой городишко. Век бы его не видать.

Я стал ждать дальше. Прямо посередине лестницы. И ноги растопырил так, что дальше некуда.

Прошло не так уж много времени, и на улице, с другой стороны, показался какой-то старикан. У него тоже на шее была цепочка, а на ней очки, и я чуть было не объяснил ему, каким придурком он выглядит с этими очками на цепочке, но потом сообразил, что от этого все равно не будет никакого толку. Ему, наверное, плевать, что он выглядит как придурок.

– Очень ты нетерпеливый, – сказал он. – Библиотека открывается только в десять часов.

– Мне уже объяснили, – ответил я.

Он усмехнулся, словно услышал что-то веселое.

– Видимо, ты уже познакомился с миссис Мерриам. Поэтому так и сидишь?

Я поглядел на старикана. Волосы у него росли в странных местах – в ушах, в носу, между глазами. Он и без очков на цепочке выглядел бы как придурок.

– Ага, – сказал я.

– Ты еще скажи спасибо, что она не позвонила в полицию, чтобы тебя отсюда забрали. – Он достал карманные часы – честное слово, настоящие карманные – и раскрыл их. – Уже больше половины десятого, – сказал он. – Думаю, мы не подорвем основы законопорядка штата Нью-Йорк, если я пущу тебя пораньше.

Он убрал свои часы и поднялся по ступенькам. Это вышло у него довольно медленно, и к концу он успел здорово запыхаться.

– Каждый раз их как будто становится больше, – пожаловался он и вынул из кармана ключ.

В библиотеке было даже прохладнее, чем неделю назад, – и темней тоже, потому что весь свет попадал в нее только через окна, а стекла в них были желтоватые и не очень-то прозрачные.

Миссис Мерриам подняла глаза от стола, и когда увидела меня, у нее стал такой вид, с каким люди смотрят на подошву своего ботинка после того, как наступят сами понимаете куда.

– Библиотека открывается только в десять, – сказала она.

– Совершенно верно, – ответил мой старикан, который еще слегка отдувался.

– Мистер Пауэлл… – начала она.

– Только сегодня, – оборвал ее он.

– Вы не понимаете, что значит «только сегодня». Сколько раз вы пускали сюда раньше времени дочку Спайсера, заявляя мне, что это произойдет «только сегодня»?

– И она когда-нибудь поблагодарит нас, посвятив свою первую книгу Мэрисвилльской бесплатной публичной библиотеке. – Мистер Пауэлл повернулся ко мне. – Возможно, и ты сделаешь то же самое. А теперь – могу я тебе чем-нибудь помочь?

Я покачал головой.

– Лучше я сам посмотрю.

Он кивнул.

– На твоем месте я начал бы с девятисотых номеров, вон там, – сказал он. – Но это потому, что я всегда был особенно неравнодушен к биографиям.

Я не стал смотреть девятисотые номера. Сначала я заглянул на полки с пятисотыми – они сразу нагнали на меня скуку, – потом перешел к шестисотым, которые оказались гораздо скучнее, хотя этого и трудно было ожидать. Семисотые были поинтересней, и я перелистал их целую кучу, стараясь найти там картинку с Полярной Крачкой. Но не нашел.

Наверное, вы удивляетесь, почему я сразу не поднялся к той большой книге на второй этаж. Я ведь из-за нее сюда пришел, а не из-за каких-то дурацких биографий с девятисотыми номерами, правда? Думаю, мне просто не хотелось, чтобы миссис Библиотека-Еще-Закрыта опять посмотрела на меня как на то, что прилипло к подошве ее ботинка. Не хотелось и все.

Так что я болтался у стеллажей с семисотыми номерами и искал там крачку до тех пор, пока не увидел, как мистер Пауэлл идет к дверям и отпирает их, чтобы впустить внутрь огромные толпы людей, которые ждали на лестнице и, наверное, заняли все ее шесть ступенек, и кое-кто правда вошел, и в библиотеке загудели голоса, которые подхватывало эхо от мрамора, и миссис Мерриам нацепила на нос очки и стала принимать книжки и просить народ говорить потише, и я пересек вестибюль и поднялся на второй этаж.

Сюда еще никто не заходил, поэтому свет пока не зажгли. Но Полярная Крачка была на месте и все так же падала. Под косыми утренними лучами – стекла в окнах здесь тоже были желтоватые – вода на картинке казалась темнее, а рябь на ней сильнее. И все тот же испуганный глаз.

Я опять понарошку зажал в пальцах карандаш, которого у меня не было, и стал водить им по витрине, рисуя крылья. Я провел линии от кончиков крыльев вниз, а потом резко назад, к туловищу. Попытался нарисовать перья в шесть рядов, повторяя их в точности такими же в каждом ряду, пока не уперся в тело – черт, они были похожи на мех. Я прямо чувствовал, как над этими плотными перьями свистит ветер. Потом я двинулся по контуру птицы к воде, сделал небольшой поворот вдоль ее шеи – нет, еще меньше – и снова пошел вниз, к воде, до самой последней точки, кончика ее клюва с нижней стороны, где он уже перестает быть клювом и становится воздухом.

И тут зажегся свет.

Мистер Пауэлл.

Опять отдувается. Да еще как.

Он посмотрел на меня, слегка удивленный. (Теперь очки у него больше не болтались на шее – он их надел и потому выглядел уже не таким придурком.)

– Прошу прощения, – сказал он. – Надо было включить свет раньше.

– Ничего, – сказал я.

Он подошел к стеклянной витрине и заглянул в нее.

– Стерна арктика, – сказал он.

Я поглядел на него.

– Полярная Крачка, – сказал я. Пускай не думает, что я такой тупой и даже названий птиц не знаю.

– Правильно, – ответил он. – Где-то тут была маленькая карточка. Ну разве не чудо? Прямо чувствуешь, как она рассекает воздух.

Я промолчал.

– Пора мне перевернуть страницу. Я их переворачиваю раз в неделю. Но если хочешь, могу подождать.

Я пожал плечами.

Он снова посмотрел на эту стерну.

– Пожалуй, лучше подожду, – сказал он.

– А кто это нарисовал?

Он повернулся и показал на картину, которая висела на стене.

– Вот этот человек. Джон Джеймс Одюбон. Почти полторы сотни лет тому назад. – Он снова обернулся к витрине. – Хочешь попробовать нарисовать такую же?

Я покачал головой.

– Нет, я не рисую.

– Никогда не пробовал?

– Я же сказал, не рисую.

– Это я слышал. Но я оставлю книгу открытой на этой странице, и если ты передумаешь или захочешь почитать о художнике, то…

Я повернулся и ушел раньше, чем он успел договорить. Тупой он, что ли? Я ведь ему ясно сказал, что не рисую. Рисуют одни придурки. Девчонки с розовенькими замочками на велосипедах – они, может, и рисуют. А я нет. Он что, не только старый, но еще и глухой?!

Ненавижу этот городишко.

* * *

Через неделю меня уже не было перед библиотекой в десять часов, когда она открылась, и если вы внимательно меня слушали, то должны знать почему. Я пришел в «Спайсерс дели» без нескольких минут девять, еще чувствуя во рту вкус яичницы с перцем и солью, которую мать приготовила мне на завтрак. Мистер Спайсер и Лил стояли около двух тележек, и одна из них уже была набита толстыми коричневыми пакетами.

– Пока ты будешь возить первую, Лил соберет вторую, – сказал мистер Спайсер. Он дал мне нарисованную от руки карту, на которой были отмечены дома клиентов, и объяснил, в каком порядке их обходить – этот порядок зависел от расстояния до каждого дома и от того, сколько мороженого в коричневых пакетах. Это было очень толково, потому что температура на улице уже и так приближалась к тридцати, а белая дымка в воздухе говорила, что это еще далеко не предел.

– Когда будешь предупреждать его насчет миссис Уиндермир, сейчас или потом? – спросила Лил.

Мистер Спайсер посмотрел на нее.

– В ней нет ничего особенного, – ответил он.

Лил посмотрела на меня и сказала одними губами: «Нет, есть».

– Все дома, которые тебе надо обойти с этой первой тележкой, не дальше пары кварталов от магазина, – сказал мистер Спайсер, – так что, если постараешься как следует, обернешься в два счета. Я тебе посоветовал бы не копаться, пока мороженое еще крепкое.

Я и не думал копаться. Но сравнивать названия, написанные от руки мистером Спайсером, с уличными табличками оказалось не так уж просто, поэтому я, наверное, потратил на первую вылазку побольше времени, чем потратил бы тот, кто прожил в этом тупом Мэрисвилле всю свою дурацкую жизнь, – между прочим, мистер Спайсер мог бы и сообразить, что так оно и будет, но почему-то не сообразил.

– Если хочешь успеть доставить все заказы, тебе придется шевелиться быстрее, – сказал он, когда я вернулся.

Я кивнул.

– Лил уже приготовила следующую тележку. Ясно? Вот карта. Потом ты будешь знать все наизусть, но сейчас тебе надо сосредоточиться.

Просто блеск.

– Так ты собираешься предупреждать его насчет миссис Уиндермир? – спросила Лил.

Я снова отправился в путь, таща за собой тележку. Через десять минут я уже потерял всякое представление о том, как найти хотя бы одну из улиц, нарисованных на карте, и мне пришлось остановиться и спросить какую-то местную жительницу, которая подрезала край лужайки перед своим домом, как будто кого-то волновало, ровно у нее растет трава или нет. Я вынул карту и спросил, не знает ли она, как пройти на улицу с первым из домов.

Она отложила машинку для подрезания, сняла садовые перчатки и посмотрела на карту.

– Это Гардинер-стрит. Мы на ней стоим, – сказала она. – Вон на углу табличка, разве ты не видел?

Нет, бестолочь, не видел. Если бы видел, разве я стал бы тебя спрашивать? Вот что мне хотелось ответить.

– Значит, номер девятнадцать будет… – сказал я.

– Через несколько домов на той стороне. Дом Ивлин Мейсон, – она махнула рукой. – Вон тот – ярко-желтый, с белым бальзамином у крылечка.

Я пошел к дому Ивлин Мейсон с тупым белым бальзамином у тупого крылечка, отдал ей тупые пакеты с продуктами, показал свою тупую карту и спросил:

– А как мне попасть к…

И она показала мне дорогу.

Вот как я провел остаток субботнего утра. Я показывал клиентам карту, а они мне – дорогу. И все получалось очень даже неплохо, пока на улице не появился Эрни Эко. Он ехал мимо и спросил, что я делаю, и я объяснил, а он спросил, не помочь ли мне искать дома, и я сказал, что помочь, а он посмотрел на карту и сказал мне, как идти к следующему дому после того, в который я уже шел, но он отправил меня совсем в другую сторону, и пока я соображал, что к чему, пока возвращался и искал нужный дом, их мороженое в пакетике из фольги уже почти растаяло и они не стали бы за него платить. Поэтому я принес его обратно. Мистер Спайсер сказал, что в первый день такое могло бы случиться с каждым, но больше я не должен этого допускать и в следующий раз он вычтет потерю из моего жалованья.

Эрни Эко, похоже, считает себя шутником, каких мало.

А меня – придурком.

Потом мистер Спайсер кивнул на последнюю тележку.

– Это для миссис Уиндермир, – сказал он.

Лил тихонько присвистнула каким-то загробным свистом, как в сериале «Сумеречная зона».

– Для миссис Уиндермир, – повторил я.

– Здесь тоже есть мороженое. Лимонное, а оно дорогое. Так что советую не тратить времени зря.

Я кивнул. И подумал: может, он даст мне перед выходом бутылочку холодной кока-колы? Ртуть в термометре, наверное, уже давно перелезла за тридцать. И уж теперь-то я знал, что делать с кока-колой, если она по-настоящему холодная.

– Миссис Уиндермир должна тебе заплатить, – сказал мистер Спайсер. – Деньги в обмен на товар. Иногда она говорит, чтобы ей записали в кредит, но потом забывает, и мне приходится ехать к ней, а она не помнит, что не заплатила, и у нас выходит очень неприятная сцена. Так что ты обязательно должен унести от нее… – он заглянул в счет, – двадцать два доллара и семьдесят восемь центов.

– Хорошо, – сказал я. А сам думал, когда же он даст мне холодной колы. Когда?

– На этот раз тебе даже карта не понадобится, – сказал мистер Спайсер. – Иди к библиотеке, там сверни на улицу, которая в нее упирается, это Грин-стрит, и шагай, пока не кончатся дома и не начнется большое поле. Перейдешь его и увидишь огромный кирпичный дом. Там она и живет. Понял?

– Двадцать два семьдесят восемь, – повторил я.

Мистер Спайсер кивнул.

– Наличными, – сказал он.

«Кока-колы, – подумал я. – По-настоящему холодной кока-колы со льдом, сползающим по бокам».

Он посмотрел на меня.

– Ты чего-то ждешь?

– Я бы на его месте тоже не спешила, – сказала Лил.

И я отправился по своему последнему маршруту. Я решил, что если увижу где-нибудь работающий ороситель, то пройду прямо под ним, потому что вся одежда у меня и так уже мокрая насквозь.

Но за всю дорогу мне не попалось ни одного оросителя. Вас это удивляет? Меня – нет.

Знаете, сколько кварталов от библиотеки до того места, где дома начинают редеть?

Четырнадцать.

Знаете, сколько деревьев растет вдоль дороги после того места, где дома начинают редеть?

Шесть.

Знаете, сколько тени они дают?

Может быть, самую малость больше нуля.

Знаете, какое поле перед домом миссис Уиндермир?

Большое. А тропинка, по которой мне пришлось катить тележку, была выкошена кое-как.

К тому времени, как я туда добрался, я не мог поверить, что еще способен потеть. У меня было такое чувство, как будто из меня выпарили всю жидкость до последней капли. Я не мог поверить, что на фольге, в которую было завернуто дорогое лимонное мороженое, еще остался иней.

Дом миссис Уиндермир стоял в конце длинной дорожки, выложенной кирпичами, которые так и дышали жаром. Она вела от основной дороги через сады – их явно только что поливали оросителями, которые теперь, конечно, выключили, – потом мимо чего-то вечнозеленого, потом среди высоких деревьев с густой листвой – эти хотя бы отбрасывали на мир внизу какую-то жалкую тень, – потом опять через сады с цветами, за которые я душу отдал бы, так мне захотелось отнести их матери, и, наконец, по новой порции раскаленных кирпичей прямо к дому. Если б не знал, я в жизни не поверил бы, что такой огромный дом может принадлежать одному человеку. У него впереди были колонны, представляете? Колонны! А окон больше, чем в моей старой школе в Камилло. Все стены заросли плющом, зеленым и белым. А над парадными дверьми – круглое окошко. Да-да. Прямо над ними. Из него и выглянуть-то никто не смог бы: разве туда дотянешься?

Под деревьями было тихо. Ни ветерка. Я слышал только, как кто-то стучит на пишущей машинке и как она звякает, когда этот кто-то доходит до конца строчки. Больше ничего. Словно даже птицы понимали, что им лучше помалкивать, поскольку никому не разрешается беспокоить великую миссис Уиндермир.

Я оставил тележку у лесенки, которая вела к двери, а сам позвонил в звонок и отступил назад.

Стук машинки не прекращался. И позвякивала она все так же.

Я подождал.

Стук машинки не прекращался. И позвякивала она все так же.

Я поднялся по лесенке и опять позвонил в дверь. Дважды. И постучал. Дважды.

Машинка умолкла.

Я отступил на шаг – и правильно сделал, потому что дверь вдруг распахнулась и на пороге возникла миссис Уиндермир. Во всяком случае, я решил, что это она.

Волосы у нее были белые, как облака, и примерно такие же пышные, воздушные и клочковатые. Они напоминали гигантскую тучу вроде тех, которые иногда собираются на горизонте в жаркие дни. Сверху они были туго перетянуты красными резинками, так что получилось что-то вроде узелка, и из этого узелка торчали три ярких желтых карандаша. Думаете, я вру? А платье на ней было синеватое и все переливалось – такие платья обычно надевают, когда идут в оперный театр. (Это не значит, что я хоть раз был в таком театре, меня туда в жизни не заманишь. Можете себе представить, чтобы Джо Пепитон когда-нибудь пошел слушать оперу?) Наверху облако, под ним сверкает синь – все вместе смахивало на грозу, которая ходит сама по себе. Что ж, это было не самое неприятное зрелище, притом что температура сегодня явно поставила себе цель перевалить за сорок.

Между прочим, разглядел я все это не больше чем за полсекунды, потому что не успела она открыть дверь до конца, как уже спросила:

– Ты кто?

Правда, она не совсем так спросила. Она еще добавила то, чего я никогда не слышал ни от одной важной дамы. Спросила, какого я здесь… ну, в общем, понятно.

– А вы как думаете? – ответил я. Знаю – в духе Лукаса. Но учтите, она первая начала. Вдобавок, было очень жарко. А мистер Спайсер так и не дал мне по-настоящему холодной кока-колы. Со льдом, сползающим по бокам.

Она посмотрела мне за спину, на тележку.

– Я думаю, что ты очень тощий и очень наглый посыльный из магазина, а у меня сейчас совершенно нет времени на очень тощих и очень наглых посыльных из магазина. Так что иди-ка отсюда вон и возвращайся ближе к вечеру.

И закрыла дверь. Вернее, захлопнула.

Я снова услыхал стук машинки. И звяканье.

Мне почудилось, что я слышу фырканье Лил. Как будто она была где-то рядом.

Я постоял пару минут. Чтобы понять, как мне хотелось пить, вообразите, что вы служите во Французском иностранном легионе и заблудились где-нибудь в Сахаре на целую неделю. Я представил себе, как потащу свою тележку обратно по раскаленной кирпичной дорожке и дальше, через поле. Представил, как потащу ее через все четырнадцать кварталов обратно в «Спайсерс дели». А потом я представил себе, как буду делать все это еще раз ближе к вечеру.

Я позвонил в звонок.

Стук машинки не прекращался. И позвякивала она все так же.

Я позвонил опять. Дважды. Постучал. Дважды. Отступил назад.

Стук прекратился, и теперь дверь распахнулась еще быстрее.

– Тебе известно, что такое Вдохновение? – спросила миссис Уиндермир.

Согласитесь, от нормального человека ничего похожего не услышишь.

– Не знаю, – сказал я.

– А я знаю, что неизвестно, иначе ты бы не трезвонил мне в дверь. Вдохновение – это бог, который приходит, когда пожелает, а это случается нечасто. Но когда он все-таки приходит, то садится рядом с моим столом, складывает крылышки, и я предлагаю ему все, чего он хочет, а он взамен позволяет мне печатать то, что потом превращается в пьесы, которых ждут владельцы нью-йоркских театров. И в эту минуту он сидит рядом с моим столом и настроен очень благосклонно. Так что если ты уйдешь отсюда и…

– А если вы предложите ему порцию мороженого? – спросил я. – Тогда он останется подольше?

Она посмотрела мне за спину, на тележку.

– Мороженого? – спросила она.

Я кивнул.

– Какой сорт я заказала?

– Лимонное.

Она немного подумала.

– Лимонное? – повторила она.

Я снова кивнул.

Она еще раз посмотрела на тележку.

– Обойди дом. Увидишь там дверь на кухню. Вынь все, что ты привез, и убери куда полагается. Только если ты не сообразишь, куда что полагается, ради бога, не приходи и не спрашивай меня. Просто оставь это на кухонном столе. Советую начать с мороженого. И не вздумай шуметь!

И она снова закрыла дверь. Вернее, снова захлопнула.

Я пошел по кирпичной дорожке в обход дома. Надо сказать, что с этой стороны не было ни клочка тени, так что в смысле жажды положение стало совсем аховое. К двери на кухню вели три ступеньки. Я вынул из тележки мороженое и поднялся по ним.

Дверь оказалась заперта. Ну конечно. Ясное дело, она оказалась заперта.

Я подумал, что надо пойти обратно и снова позвонить в звонок.

Потом я подумал, что надо вообще уйти, а весь заказ бросить прямо здесь. И пусть лимонное мороженое растечется по ступенькам.

Но вместо этого я заглянул под коврик у двери – и увидел там ключ. Очень умно со стороны миссис Уиндермир! Если кто-нибудь вздумает залезть к ней в дом, пока она будет в оперном театре, он, конечно, в жизни не догадается заглянуть под коврик.

* * *

Вот кухня миссис Уиндермир в цифрах:

Пол выложен желто-белой плиткой – двадцать четыре плитки в длину, восемнадцать в ширину.

Шестнадцать медных кастрюль и ковшиков, подвешенных над столом из цельного куска дерева.

Четыре желтые табуретки вокруг того же стола.

Двенадцать стеклянных шкафчиков, сплошь белых внутри. Всю посуду моей матери можно было бы засунуть в один из них, и еще осталась бы куча места.

А посуда! Вся белая и желтая. А стаканы! Столько, что и не сосчитать. И все подходят друг к дружке. Ни одного треснутого.

Вы поняли, кто заслуживает такой кухни, правда?

Прежде чем заняться другими вещами, я выпил примерно полтора галлона воды из-под крана. Просто подставил под него рот и включил воду. И даже не боялся, что миссис Уиндермир войдет и увидит, что я здесь делаю. Я же не трогал ее стаканы. А до чего было вкусно! Даже лучше, чем по-настоящему холодная кока-кола.

Потом я разобрал все продукты из заказа, начав с мороженого – его я сунул в морозильник. Зеленую фасоль, морковку и лук я положил на деревянный стол, но все остальное рассортировал по шкафчикам, которые, если бы меня спросили, и так были далеко не пустые. Но меня никто не спрашивал.

Потом я выпил еще воды на дорожку. Опять примерно галлона полтора.

Потом шагнул к двери – и вспомнил про двадцать два доллара семьдесят восемь центов.

Мне и отсюда было слышно, как стучит и звякает машинка. Она не замолкала ни на секунду. Похоже, бог вдохновения до сих пор проявлял благосклонность к миссис Уиндермир.

Но мне нужны были эти двадцать два доллара и семьдесят восемь центов.

Я открыл внутреннюю дверь кухни и вошел в столовую. Там было прохладно, сумрачно и полно роз – больших и красных на черных обоях и таких же больших и красных в вазе посреди темного стола, который выглядел так, будто попал сюда из какого-нибудь музея.

Я пошел туда, откуда неслись стук и звяканье. По длинному-предлинному коридору, увешанному портретами актеров и актрис в рамках – тут были Ричард Бёртон, Элизабет Тейлор, и лысый Юл Бриннер, и Телли Савалас, тоже лысый, и Дэнни Кей, и даже Люсиль Болл, и все позировали на сцене. Потом коридор вывел меня в залитую светом гостиную, тоже всю желто-белую. Дальше был еще один коротенький коридор, а в его конце – дверь в стеклянных ромбиках, за которой я увидел миссис Уиндермир: она печатала так увлеченно, что иногда ее руки взлетали гораздо выше плеч, прежде чем снова ударить по клавишам. И, кстати сказать, на стуле рядом с ее столом не было никакого бога с крылышками. Да он и не смог бы туда сесть, даже если бы захотел. Весь стул она завалила книгами – по большей части они были открытые и лежали друг на дружке.

Я не сразу постучал в эту стеклянную дверь. Смотрел, как она печатает, и не мог оторваться. Думаете, я вру?

Но не мог же я стоять здесь до бесконечности. И я постучал.

Стук машинки не прекращался. И позвякивала она все так же.

Я постучал опять. Дважды.

Не оборачиваясь, она помахала мне рукой: уходи, мол.

И я постучал опять.

На этот раз обе ее руки одновременно взлетели выше плеч. И обе упали на клавиши. Она обернулась. Медленно. На ее лице было такое выражение… в общем, если бы она потянулась за одним из остро заточенных карандашей, торчащих в узелке у нее на голове, я бы кинулся бежать со всех ног.

– Ну что там еще? – спросила она.

– У меня счет, – сказал я. – Двадцать два семьдесят восемь.

Не забывайте, мы говорили сквозь стеклянную дверь, так что все это выглядело немножко странно. Я как будто обращался сквозь стекло к обитателю тюремной камеры или вроде того.

– Запиши мне в кредит, – ответила она. И повернулась к машинке, чтобы расцепить рычажки, которые заклинило в одну кучу.

– Не могу, – сказал я. – Мистер Спайсер велел принести наличные.

Она продолжала возиться с машинкой.

– Миссис Уиндермир, – окликнул я.

– Гр-р, – сказала она. Думаете, я вру? Так и сказала: «Гр-р». Потом встала, взялась за ручку двери – ручка, между прочим, тоже была стеклянная – и распахнула ее одним махом. – Иди разбери мне рычажки, – велела она. – А я принесу деньги.

Я вошел в комнату. Она была больше, чем я думал. Ее стены все расступались и расступались, и вдоль каждой тянулись книжные полки из темного дерева до самого потолка, и каждая полка была битком набита книгами. Посреди комнаты – круглый столик, заваленный книгами. А еще темный диван с целой горой книг. На полу тоже громоздятся целые штабеля книг, опирающиеся друг на дружку. И по бокам ее стола, и перед столом – везде сплошные книги. Никогда бы не поверил, что у одного человека может быть столько книг. Я взял одну со стола и понюхал ее страницы. Пахло старой бумагой.

Я стал разбирать сцепившиеся рычажки. Очень скоро я сообразил, что надо отковыривать их по одному и не бояться, что испачкаешь руки. После этого дело пошло быстро, и когда миссис Уиндермир вернулась, я уже почти справился. Она бросила мне двадцать пять долларов.

– У меня сдачи нет, – сказал я.

– Неважно, – ответила она. – Лишнее можешь прокутить. Накупи себе кучу ненужных вещей. Закажи билет в Монте-Карло. Делай что хочешь, только уйди с моих глаз. И оставь в покое мою машинку! А то перемажешь тушью все вокруг.

Она отпихнула меня от машинки и к тому моменту, как я потихоньку выбрался из комнаты с двадцатью пятью долларами, похоже, совсем забыла о моем существовании.

Два доллара и двадцать два цента. За сегодняшний день я один-единственный раз получил чаевые, зато очень неплохие. Знаете, сколько всего можно купить на два доллара двадцать два цента? У меня никогда не было столько денег. Два доллара двадцать два цента!

Может, именно потому, что я думал об этих двух долларах и двадцати двух центах, я повернул в коротком коридоре не в ту сторону и очутился в другой комнате, куда раньше не заходил. Она была вся светло-голубая, с белой мебелью и белым камином, по бокам которого сидели маленькие каменные львы, а на темном столе посередине стояла еще одна ваза с розами, только эти были не красные, а розовые.

А над камином висела огромная картина с птицами. Такой же величины, как та, с Полярной Крачкой. И тоже нарисованная Джоном Джеймсом Одюбоном. Это я сразу понял.

Но птицы на ней были другие. Одна была матерью. Еще две плыли куда-то по своим делам, даже не глядя на нее. И была еще одна маленькая – наверное, птенец. Судя по его виду, он хотел поплыть туда же, куда плыли две другие птицы, а может, и не хотел. Во всяком случае, он боялся пробовать. А его мамаша? Она повернула голову назад почти настолько, насколько ей позволяла шея, и смотрела куда-то далеко, за рамку картины. Смотрела на какое-то место, куда хотела отправиться, но не могла, потому что ей было совестно бросать всех остальных.

А позади нее росли цветы.

Скоро машинка миссис Уиндермир снова начала стучать и звякать, а я все стоял перед картиной и смотрел. Этот несчастный птенец совсем не знал, что ему делать. Картина была спрятана за стеклом, и я протянул руку и потрогал его.

Холодное.

Через какое-то время я снова вернулся на кухню, вышел оттуда наружу, запер за собой дверь и спрятал ключ в том же самом секретном месте, куда никому не придет в голову заглянуть. Потом вытер свои чернильные руки о траву и покатил тележку обратно в «Спайсерс дели».

Когда я вкатил тележку в магазин, мистер Спайсер посмотрел на часы, а потом на меня, как будто я нарочно потратил время зря.

– Ну что, видел миссис Уиндермир? – спросила Лил.

– Ага, – сказал я. И отдал мистеру Спайсеру двадцать пять долларов. Он пересчитал их, отнес в кассу и вручил мне мои чаевые.

– Недурно, – сказал он.

Я кивнул.

– И как? – спросила Лил.

– Что «как»? – спросил я.

– Я плачу жалованье каждую вторую субботу, – сказал мистер Спайсер.

– Понятно. – Я все еще держал в руке свои два доллара двадцать два цента. – Все нормально.

Знаю. Я придурок.

– Так что там случилось-то? – спросила Лил.

И тут мистер Спайсер все-таки угостил меня кока-колой.

Теперь-то я знал, что делать с кока-колой, если она по-настоящему холодная!

И я это сделал. Все, кроме отрыжки, потому что мистер Спайсер стоял прямо передо мной.

– Да ничего, – сказал я, когда закончил.

– Тощий хулиган, – сказала Лил.

Я отдал ей бутылку.

А отрыжка у меня получилась, когда я вышел на улицу. И очень даже приличная. Думаете, я вру? По крайней мере, птицы с кленов взлетели.

* * *

Я положил два доллара двадцать два цента себе в карман и пошел в библиотеку. Миссис Мерриам взглянула на меня, а потом вернулась к своим делам, чтобы дать мне понять, какая я букашка в глазах Ее Величества.

Ну и что? Что с того? Очень мне нужно ее внимание! Я просто зашел в библиотеку, чтобы посмотреть, могу ли я нарисовать этот клюв правильно, хотя и так было понятно, что не могу, раз я вообще не рисую. Как я и сказал мистеру Пауэллу.

И что с того?

Я поднялся на второй этаж. Там горел свет. Мистер Пауэлл так и не стал переворачивать страницу, и книга все еще была открыта на картине с Полярной Крачкой.

Но кое-что изменилось. На стеклянной витрине лежали три больших чистых листа бумаги. А рядом пять цветных карандашей: серый, черный, зеленый, синий и оранжевый. Темно-оранжевый. Все заточенные. А еще ластик. Поджидали меня, как будто я их заказал.

Я провел ладонью по стеклу над Полярной Крачкой. А после ушел. Ничего не тронув, потому что я вообще не рисую. Помните?

* * *

Вечером, за ужином, отец спросил меня, начал ли я работать.

Я кивнул.

А деньги получил?

Чаевые.

Чаевые? И все? Только чаевые? А жалованье за день?

Я сказал ему, что мне будут платить каждую вторую субботу.

Он обозвал меня лопухом, а потом они с братом принялись смеяться надо мной, точно такого придурка днем с огнем не найдешь. Точно не видать мне этих денег как своих ушей. Точно проку от меня примерно столько же, сколько от резинового костыля.

А мать отвернулась и стала смотреть в окно, куда-то далеко.

* * *

На следующей неделе я натыкался на Лил три раза. И первые два выглядел как придурок.

В первый раз это случилось после того, как я все-таки залез под ороситель: стояла такая жара, что тротуары раскалились до ослепительной белизны, а если за десять миль в округе и было место, где можно искупаться, я про него не знал. И просто дошел до ручки. Вот и залез под ороситель недалеко от библиотеки, и это было здорово, но только я оттуда выскочил, как нате вам – из-за угла выезжает Лил Спайсер на своем велосипеде, и вид у нее такой свежий, как будто она только что вернулась из Монте-Карло или еще откуда-нибудь в этом роде.

Она увидела меня и страшно развеселилась.

– Ты что, в бассейн упал? – спросила она. Причем не сразу, а когда отфыркалась.

– Никуда я не падал, – сказал я.

– Тогда ты… ага! Ты залез под ороситель!

Я промолчал. Что я мог ответить?

– Лазишь под оросители, чтобы спастись от жары. Как будто ты не тощий хулиган, а симпатичный карапузик.

– Да, я хочу спастись от жары.

– И это, как я понимаю, один из способов.

– Да, это один из способов.

Лил Спайсер снова засмеялась.

– Довольно глупый способ, – сказала она.

– Спасибо, что сообщила, – ответил я и пошел от нее по раскаленному добела тротуару, стараясь поменьше хлюпать.

– За тобой… за тобой следы остаются, – еле выговорила она. Ее так разбирало, что она уже почти плакала.

Ненавижу этот городишко.

Второй раз случился в пятницу. Я шел в библиотеку; да, я знаю, что по пятницам она не работает, но чего на свете не бывает – вдруг она каким-нибудь чудом оказалась бы открыта? Так вот, я шел себе в библиотеку, а когда повернул за угол, увидел впереди, за два квартала, моего брата с новой шайкой каких-то криминальных типов. Быстро же он тут освоился! Они торчали перед «Спайсерс дели» и, наверное, прикидывали, как его ограбить. Брат сидел на «стингрее» – видно, отобрал этот велосипед у какого-то другого члена шайки, послабее, – и что-то рассказывал. Скорее всего, про то, какая суровая жизнь там, откуда мы приехали, и как он много раз попадал в драки, где пускали в ход настоящие ножи, и как однажды у него на глазах ранили учителя, – все сплошное вранье, но если бы он задрал рубашку и показал тот длинный шрам, который получил, когда перелезал через забор (а он сейчас как раз это и делал, то есть задирал рубашку), разве кто-нибудь мог догадаться, что это шрам не от ножа?

Я отступил назад, в тень высоких кленов перед библиотекой. И замер. Эти уроды реагируют на движение. Глазки у них у всех маленькие и желтые, как бусинки, но стоит тебе шевельнуться, как они замечают тебя краешком глаза и накидываются всей сворой.

Вот почему я не пошевелился, когда почувствовал, что сверху, из ветвей, на меня шлепнулось что-то большое и мокрое. «Большое» – не то слово, да и «шлепнулось» не очень подходит. Подставьте вместо него «пролилось», и это будет примерно то, что надо. Потом раздался шорох, и ворона полетела прочь, ухмыляясь во весь клюв. Я не шелохнулся. Дерьмо съехало у меня по волосам, вдоль уха, потом по шее и за ворот футболки, но я все равно не двигался. Ждал. И вот наконец – наконец-то! – мистер Спайсер вышел и прикрикнул на них, и брат огрызнулся в ответ и встал на педалях «стингрея» – равновесие он держит здорово, ничего не скажешь, – а потом вдруг посмотрел в мою сторону. У меня прямо сердце в пятки ушло. Я чуть было не сорвался с места. Но тут кто-то что-то сказал – может быть, сам Бог, – и он отвернулся и поехал на велике в другую сторону, а напоследок еще раз крикнул что-то мистеру Спайсеру, урод.

Мое сердце снова выпрыгнуло наверх.

Я подождал в тени, пока он скроется за углом вместе со всей шайкой, а потом поднял руку, чтобы стереть воронье дерьмо.

Но не успел я это сделать, как услыхал голос Лил.

– Ты знаешь, что у тебя полголовы обкакано воронами? – спросила она.

– Ничего не воронами, – сказал я.

– Да ну?

– Не воронами, а вороной. Это была одна ворона. А не много. По-твоему, я стоял тут и ждал, пока меня обкакает целая стая ворон?

– Нет, ты стоял и ждал, пока тебя обкакает только одна ворона. Молодец.

– Я ее не просил.

– А-а.

Знаете, как она сказала «а-а»? Не так, будто пыталась что-то сообразить и вдруг сообразила. А так, будто хотела сказать, что такого придурка, как я, днем с огнем не найдешь, чего я в последнее время уже наслушался.

– Отлично выглядишь, – сказала она. – На твоих черных волосах все очень хорошо видно.

– Спасибо, – сказал я.

– Помочь тебе вытереться? – спросила она.

Между прочим – не то чтобы я думал, что у вас мозги плохо работают, просто хочу убедиться: надеюсь, вы понимаете, что на самом деле она не предлагала мне никакой помощи?

– Нет, – ответил я. – Не надо мне помогать.

– Знаешь, – сказала она, толкая мимо велосипед, – а по-моему, если кому и нужна помощь, так это тебе. Причем срочно. – Она обернулась и посмотрела на меня. – Может, тебе залезть под ороситель? – спросила она и ободряюще улыбнулась.

Я улыбнулся в ответ, глядя, как она уезжает.

Потом я поднял руку и нащупал у себя в волосах птичье дерьмо. Оно уже слегка подсохло, но еще мазалось. Я собрал с волос сколько смог и вытер пальцы о траву. Собрать удалось не очень много, а все остальное засохло.

Так что по дороге домой я и правда залез под ороситель. Это оказалась не такая уж плохая идея.

В третий раз я не выглядел как придурок – по крайней мере, сначала. Я вскапывал клочок земли в саду перед нашей Дырой, и это была тяжелая работа, потому что нашу землю не вскапывали уже миллион лет. Думаете, я вру? Это заняло у меня все утро, а когда я уже почти кончил, на улице появилась Лил верхом на велосипеде. И я увидел у нее в корзинке пакет с растениями.

Просто невероятно. Как будто нам обоим приснился один и тот же сон, или что-то вроде того.

– Привет, – сказала она.

– Привет, – отозвался я.

– Это прислала моя мама, – сказала она.

– Откуда ты узнала, что я вскапываю грядку под цветы?

Лил слезла с велосипеда и поставила его на подножку.

– Когда дело касается растений, мама творит чудеса. Она все знает. – Лил вынула сверток из корзинки и подняла его вверх. – Маргаритки, – сказала она.

Стебли у них были длинные, и яркие белые цветки свисали из влажной газеты. Мы посадили их вместе. И полили. А потом утрамбовали землю вокруг. Знаете, когда сажаешь цветы вместе, это кое-что значит. Когда мы закончили, маргаритки гордо поднимали перед нашей Дырой свои белые сердечки – и она уже была не так сильно похожа на дыру.

– У меня руки все грязные, – сказала Лил.

Я чуть не взял ее за эти грязные руки. Мне кажется, она бы мне разрешила.

Почему, когда тебе хорошо, обязательно случается что-нибудь такое, что все портит? Почему?

Вот мы стоим там, Лил и я, Лил держит перед собой руки – и надо же было моему брату, этому уроду, прикатить на своем «стингрее» как раз в этот момент! И вот он слезает и смотрит на маргаритки. А потом на нас.

– Красота, – говорит он.

– Спасибо, – говорит Лил, потому что еще не знает, какой он урод, и не знает – хотя вы-то, конечно, знаете, – что на самом деле он вовсе не считает наши маргаритки красотой.

– Похоже, их полить надо, – говорит он.

Я чувствую, как у меня в животе завязывается узел.

– Не надо, – говорю я.

– Мы уже поливали, – говорит Лил.

– Маловато, – говорит мой брат-урод, подходит и встает перед ними.

Он наклоняется над первым цветком и выпускает изо рта шматок слюней – примерно такого же размера, как порция птичьего дерьма. Эти слюни падают прямо в цветок, и его головка сгибается под их тяжестью.

Потом мой брат-урод склоняется над следующим цветком. И выпускает новую порцию слюней.

Лил садится на велосипед и уезжает.

А мой брат плюет на каждый цветок по очереди. Огромными шматками, которые он добывает откуда-то из глубины своих легких.

– Теперь они выглядят гораздо лучше, правда, Дугго?

Я стою рядом, как придурок.

Видите – стоит жизни пойти на лад, как все тут же портится!

* * *

– Стоит жизни пойти на лад, как все тут же портится! – сказал вечером мой отец. – Работаешь как собака, черт бы его драл, и все у тебя идет хорошо – да что там хорошо, просто отлично, – потому что ты выкладываешься на всю катушку, а после позволяешь себе на пару минут задержаться в обед, чтобы восстановить силы. Кому от этого плохо? Я что, норму не выполняю? Так кому от этого плохо, черт бы его драл? Оказывается, мистеру Толстосуму Балларду! И он начинает выговаривать тебе за то, что ты опоздал: ему-де это обойдется в целых полтора доллара! «У нас здесь опаздывать не принято, – говорит он мне, когда я прихожу. – Из-за этого дело стоит, так что постарайтесь не превращать это в привычку». Я чуть не сказал ему: «Если я захочу превратить это в привычку, то превращу, и ты мне не указ, черт бы тебя драл!»

И так далее – а сам расправляется со своим мясом, зеленой фасолью и консервированными персиками.

– Да кем он вообще себя считает, а? – сказал отец.

Я чуть было не ответил, что мистер Толстосум Баллард, наверное, считает себя начальником моего отца, но я же не придурок. Руки у отца подрагивали, как будто ему не терпелось пустить их в ход, а я не хотел, чтобы он пустил их в ход с моей подачи. Так что я ел и помалкивал – в конце концов, именно этим он и посоветовал бы мне заниматься, если бы я что-нибудь сказал. А мать по большей части смотрела в окно.

– Стоит жизни пойти на лад, как все тут же портится, – повторил отец.

Когда отец с братом ушли, я помог матери отнести посуду на кухню.

– Спасибо за ужин, мам, – сказал я.

– Спасибо за маргаритки, – ответила она.

– Давай я буду вытирать, – предложил я.

Опять эта улыбка.

* * *

В следующую субботу дела с доставкой прошли лучше, в основном потому, что я уже помнил маршруты.

Ивлин Мейсон с Гардинер-стрит ждала меня у задней двери и открыла ее, чтобы я внес в дом пакеты с продуктами и положил их на стол в кухне.

– Какой ты худенький, – сказала она.

– По-моему, тут всё, – сказал я.

– Присядь-ка и налей себе стаканчик молока, – сказала она. А потом открыла коробку пончиков с корицей, которую я ей привез.

Вы не представляете себе, как я люблю пончики с корицей.

Я выпил стакан молока и съел два пончика. Не знаю, у кого из нас был более довольный вид – у меня или у Ивлин Мейсон.

– В следующий раз закажу шоколадные, – пообещала она. Я не стал возражать.

Во время второго рейса я слегка запутался, и мне пришлось спросить у почтальона, где живет мистер Лефлер. Я показал ему карту.

– Тебе надо на Вашингтон-стрит, – объяснил почтальон. – Она идет параллельно, но за два квартала от этой.

Когда я добрался до места, мистер Лефлер сидел на крыльце с лампочкой в руке. Он увидел, как я выхожу из-за угла, и встал.

– Наконец-то ты здесь, – сказал он.

– Я вроде не опоздал, – сказал я.

– Нет-нет. Просто мне нужен кто-нибудь, чтобы поменять лампочку над задней дверью. А то меня немножко шатает на стремянке, понимаешь.

Я поменял лампочку, пока он держал стремянку. Потом я слез и посмотрел на него.

Его и без стремянки немножко шатало.

– Еще что-нибудь? – спросил я.

Мы с ним обошли весь дом и поменяли шесть лампочек. Должно быть, до этого он много времени проводил в темноте.

– Замечательно, – сказал он. Видно было, что он на седьмом небе от счастья.

Потом он дал мне доллар бумажкой.

– Это за дополнительные услуги, – сказал он.

В последнем рейсе по городу я сначала пошел к Догерти – к той семье, чье мороженое растаяло в прошлую субботу.

Миссис Догерти встретила меня у заднего входа и первым делом стала проверять мороженое. Пятеро детей следили за ней сквозь сетчатую дверь.

– Мороженое опять растаяло? – спросила у матери самая младшая.

– Нет, Фронси. Сегодня нет.

– Это хорошо, – сказала мне Фронси. – Потому что Бен, Джоэл и Дэви мне говорили, что если оно опять растает, то им придется тебя убить.

Я посмотрел на троих мальчишек.

Они улыбнулись мне.

– Понарошку, – сказали они.

– Не знаю, не знаю, – сказала миссис Догерти.

А когда я доставил все городские заказы, мне пришлось отправиться к миссис Уиндермир. Заказ у нее был примерно такой же, как на прошлой неделе, – только чуть-чуть больше, на двадцать три доллара шестьдесят пять центов.

– Не забудь взять деньги, – сказал мистер Спайсер, и я обещал, что не забуду.

– Главное, спиной к ней не поворачивайся, – добавила Лил.

– Лилиан! – прикрикнул на нее мистер Спайсер.

– Я тебя предупредила, – сказала она.

День был достаточно жаркий, чтобы вспотеть как следует. Но небо было голубое-голубое, и когда дома кончились и дорога вышла в открытое поле, где только цикады трещали в тишине, Мэрисвилл показался мне не таким уж плохим.

Конечно, будь у меня бутылочка по-настоящему холодной кока-колы, он показался бы еще лучше.

Или если бы мы с Джо Пепитоном шли бок о бок и рассказывали друг другу всякие истории, а потом остановились бы в поле с цикадами, чтобы покидать мяч. Вот это было бы совсем хорошо. Прямо здорово.

Я шел, глядя в поле и представляя себе, как мы с Джо Пепитоном перекидываемся мячом, и тут случилась странная вещь. Может быть, тот самый бог вдохновения пролетел мимо и задел меня своим крылом. Не знаю. Но вдруг там, в поле, очутился вовсе не Джо Пепитон. Там очутился Лукас – хотя этого, просто чтобы вы знали, никогда не было и быть не могло. Но я прямо-таки видел нас – Лукаса, вернувшегося из Вьетнама, и себя самого, как мы перекидываемся мячом в голубой летний денек. Вот так. Кидаем его туда-сюда, а вокруг трещат цикады, гудят пчелы, и где-то высоко поет жаворонок, и пахнет нашими кожаными перчатками, и мяч шлепается в них со звоном. И Лукас смеется на солнце.

Это было все равно что увидеть привидение.

Добравшись до миссис Уиндермир, я услышал, как она стучит и звякает, поэтому обогнул дом, нашел Хитро Спрятанный Ключ, внес на кухню все ее продукты и разложил их по местам, начав с мороженого. Потом я открыл внутреннюю дверь и отправился за двадцатью тремя долларами и шестьюдесятью пятью центами. Я шел на стук и звяканье, пока не увидел ее сквозь стеклянную дверь: она лихорадочно печатала, одетая в другое оперное платье. В волосах у нее по-прежнему торчали карандаши. Руки метались, как переполошенные птицы.

Но прежде, чем постучать туда, я заглянул в голубую комнату.

Не знаю, сколько я простоял там, глядя на картину. Я даже не услышал, как замолчала машинка и как в комнату вошла миссис Уиндермир.

– Разве они не прекрасны? – спросила она.

Я кивнул.

– Какое мороженое я заказала на этой неделе?

– Мятное. А что это за птицы?

– Одюбон назвал их Краснозобыми Ныряльщиками. Это разновидность гагар. По-моему, чудесная семейка. Мятное, говоришь?

– Да уж, семейка, – сказал я. – На мать никто и внимания не обращает. Кто будет ее винить, если она улетит? Посмотрите на них.

Прошла, наверное, целая минута, а потом миссис Уиндермир сказала голосом, мягким, как голубое летнее небо:

– Тощий Посыльный, ты ничего не понял. Смотри, как она стоит рядом со своим малышом. Она оглянулась назад, чтобы первой увидеть тот новый впечатляющий сюрприз, который готовит ему жизнь.

И, честное слово, она была права.

* * *

После того как я привез обратно тележку, положил в карман причитающиеся мне десять долларов плюс доллар мистера Лефлера плюс доллар тридцать пять центов чаевых от миссис Уиндермир, выпил с Лил по-настоящему холодной кока-колы, и ничего не сказал ей про миссис Уиндермир, как она ни выпытывала, и позволил себе отрыжку только на улице – я отправился в библиотеку. Когда я вошел, миссис Мерриам подняла на меня глаза.

– А, это ты, – сказала она голосом, которым обращаются к Тому, Что Прилипло к Вашему Ботинку.

Я поднялся на второй этаж. Свет там горел, а около стеклянной витрины стоял мистер Пауэлл. Когда я подошел, он взглянул на меня. Три чистых листа бумаги никуда не пропали, и даже прибавился один карандаш. Светло-голубой.

Я отодвинул бумагу и посмотрел на Полярную Крачку. На ее острые крылья. И шею. И клюв. Как все это падает в холодное-прехолодное море.

И на испуганный глаз.

Моя рука заскользила по стеклу, повторяя эти линии. Над глазом я остановился. Только пальцы еще двигались.

– По-моему, я до сих пор не знаю, как тебя зовут, – сказал мистер Пауэлл.

– Дуг Свитек.

Мистер Пауэлл взял черный карандаш.

– Мистер Свитек, ты не хотел бы попробовать это нарисовать? – спросил он.

– Я не умею, – ответил я.

– Тогда давай попробуем вместе, – сказал мистер Пауэлл.

И когда я сжал в пальцах черный карандаш, то почувствовал себя… впечатляюще. Думаете, я вру?