Концерт «Памяти ангела»

Шмитт Эрик-Эмманюэль

Эрик-Эмманюэль Шмитт — философ и исследователь человеческой души, писатель и кинорежиссер, один из самых успешных европейских драматургов, человек, который в своих книгах «Евангелие от Пилата», «Секта эгоистов», «Оскар и Розовая дама», «Ибрагим и цветы Корана», «Доля другого», а также в пьесах задавал вопросы Богу и Понтию Пилату, Будде и Магомету, Фрейду, Моцарту и Дени Дидро.

Новый сборник новелл Шмитта «Концерт „Памяти ангела“» получил в 2010 году Гонкуровскую премию. Писатель, как всегда, предлагает блистательные, изысканные и… совершенно неожиданные сюжетные ходы. Что связывает пожилую женщину, отравившую трех мужей, и влюбленного в свою жену президента Франции? Дюжего моряка, переживающего, что мало уделял внимания дочерям, и циничного дельца, заработавшего первый миллиард на торговле изображениями католических святых и порноаксессуарами? И при чем тут святая Рита, покровительница попавших в беду и отчаявшихся?

 

ОТРАВИТЕЛЬНИЦА

[1]

— Атас! Отравительница!

Мальчики сбились в плотную, как кулак, кучку. В следующую секунду они стремглав бросились к реке и юркнули под каменный мосток на берегу, где жители деревни обычно полоскали белье; там, в прохладе и темноте, можно было незаметно наблюдать за дорогой; ребята перепугались не на шутку и теперь сидели затаив дыхание.

Светило полуденное солнце, Мари Морестье неторопливо переходила улицу. Эта высокая, опрятная женщина семидесяти лет, с прямой осанкой и суровым морщинистым лицом, была одета в черный накрахмаленный костюм с поясом на талии. Она шла медленно, то ли потому что неважно себя чувствовала в жару, то ли потому что боль в суставах превращала в пытку каждое движение. Ее слегка покачивало, и неловкость походки придавала силуэту особую царственность.

Дети стали перешептываться:

— Думаешь, она нас заметила?

— Давайте крикнем. Напугаем ее!

— Ну ты и дурак! Она же не боится никого и ничего на свете. А вот ты точно мог бы струхнуть.

— А мне не страшно.

— Только попробуй что-нибудь сделать, она тебя сразу прикончит! Как и остальных.

— Не страшно мне, говорю же…

— Ну и зря, ты же знаешь, ее покойные мужья были куда сильнее и крепче тебя.

— Пфф! Все равно ни капельки не боюсь…

Храбрость храбростью, но ребята решили оставить Мари Морестье в покое, и она удалилась, так и не услышав ни окликов, ни шуток в свой адрес.

Двадцать лет назад после двух судебных процессов дело Мари Морестье было закрыто, и она вышла из тюрьмы, где отбывала предварительное заключение. Большинство жителей Сен-Сорлен считали ее невиновной, но дети упорно полагали, что живут рядом с настоящей убийцей, и эта восхитительная опасность не давала им скучать. Впрочем, взрослые оправдывали Мари Морестье без всякого основания: им просто не удалось бы смириться с мыслью, что женщина, которая преспокойно разгуливает по их деревне, заговаривает с ними, ходит в их магазины и молится в их церкви, на самом деле — страшная преступница; нет-нет, их соседка непременно должна быть порядочным человеком, таким же, как и они.

Никому из местных жителей не нравилась эта гордая, сдержанная и острая на язык старуха, она не вызывала у окружающих ни симпатии, ни доброжелательности, и тем не менее каждый обитатель Сен-Сорлен радовался, что именно с его деревней связана история такой экстраординарной личности. «Отравительница из Сен-Сорлен», «Ведьма из Бюже», «Мессалина из Сен-Сорленан-Бюже» — несколько месяцев подряд об этой сенсации трубили газеты, радио и телевидение. Шумиха вызвала всеобщий, хоть и нездоровый интерес, и Сен-Сорлен стал достопримечательностью, ради которой автомобилисты сворачивали с трассы и отправлялись в деревню, чтобы выпить кофе, пропустить стаканчик, перекусить на постоялом дворе, купить хлеба или полистать журнал в надежде случайно столкнуться с Мари Морестье. Зеваки удивлялись, что такая миленькая деревушка, отделенная от мира с одной стороны каменной изгородью, увитой дикими розами, а с другой — течением Роны, изобилующей форелью и щуками, такое ангельски тихое место, где жители стирают белье в кристально чистой проточной воде, могла стать приютом для безжалостной убийцы. Двусмысленная характеристика! Организуй обитатели этого местечка турбюро, они не придумали бы лучшей наживки для путешественников, чем Мари Морестье; впрочем, мэр Сен-Сорлен, довольный наплывом туристов, как-то раз на эмоциональном взлете объявил, что является «самым преданным фанатом Мари Морестье». Несложно угадать реакцию знаменитости на подобный комплимент — Мари Морестье обдала своего почитателя холодным, враждебным взглядом, не проронив ни слова.

Она прошествовала мимо постоялого двора с плетеной ивовой корзинкой в руках, не глядя по сторонам, — ей было отлично известно, что посетители трактира, завидев ее, уткнулись любопытными носами в зеленоватые квадратики оконных стекол и теперь исподтишка внимательно наблюдают за ней.

— Смотрите! Злодейка идет!

— Какая она высокомерная!..

— Да, не подступишься!

— Только подумать, скольких мужиков прикончила!

— Но ведь ее оправдали…

— Оправдали — это значит, что раньше она была виновна, дружище. Хозяин трактира, которого я как раз сейчас пытал на эту тему, сказал: нет дыма без огня…

Если большинство обитателей Сен-Сорлен и считали Мари Морестье невиновной, то предпочитали не распространяться об этом направо и налево, сохраняя таинственность, — вдруг у доверчивых гостей пропадет интерес. Не заставляя долго себя упрашивать, местные жители не только охотно показывали туристам дорогу, по которой прогуливалась Мари Морестье, и знаменитый дом на холме у реки, но и выкладывали по секрету ее привычки и ежедневные дела… Когда же речь заходила об обвинении в убийстве, каждый предусмотрительно отвечал: «Кто его знает?»

Миф поддерживали не только обитатели поселка, но и пресса: телевидение регулярно выпускало в эфир передачи о жизни Мари Морестье, подчеркивая неоднозначные, темные эпизоды; и хотя журналисты были обязаны рассказывать, что подозреваемую оправдали — иначе адвокат Мари Морестье добился бы от них выплаты штрафа за клевету, — они объясняли закрытие дела отсутствием улик, а не торжеством справедливости.

Преодолев еще десять метров, Мари Морестье остановилась и убедилась, что ее злейший враг на месте. Само собой! Раймон Пуссе, стоя спиной к витрине и держа в руках образцы тканей, заливался соловьем перед парой, заказавшей ему новую обивку для кресел.

«Осел. Грубый, как пакля для набивки мебели, и мерзкий, как конский волос», — подумала Мари Морестье. Она не слышала слов Раймона Пуссе, но с ненавистью буравила его затылок тяжелым взглядом.

— Мари Морестье? Это самая опасная преступница Франции, избежавшая наказания! Она три раза была замужем, и все ее мужья были богаче и старше ее. И все трое умерли спустя несколько лет после свадьбы. Вот ведь не повезло! И все три раза она стала наследницей! Дело привычки! Подозрения возникли у пятерых детей ее последнего супруга Жоржа Жардена, моего хорошего приятеля: Жорж всегда был в прекрасной форме, но стоило ему жениться на этой ведьме, как здоровье пошатнулось, он слег и за две недели до смерти изменил завещание в пользу Мари Морестье. Это уже было слишком! Началось расследование, и после эксгумации в телах покойников были обнаружены подозрительные следы мышьяка. В ожидании судебного слушания Мари Морестье отправили в тюрьму, но ни сыновьям, ни погибшим от этого, понятное дело, толку никакого. И как вы думаете, на что потратила деньги счастливая вдова? На своего любовника Руди, или Джонни, или Эдди, точно не помню, как звали несчастного америкоса. Кстати, он был молод — не то что мужья, старые развалины. Получив деньги, Мари нашла себе молоденького красавчика, серфера из Биаррица, который все бабки вбухал в машины, одежду и азартные игры. Обыкновенный жиголо, неотесанный и тупой как пробка. Впрочем, ему можно сказать спасибо — он отнял у Мари то, что она украла у других. Так ей и надо! Скажете, справедливость восторжествовала, но как бы не так — Мари Морестье пришила и плейбоя. На этот раз не ради денег, а потому что он ее бросил. Его больше никто не видел. Морестье клянется, что он сбежал за границу. А по мне, так его гниющее тело с привязанным к ноге камнем покоится где-нибудь на морском дне. Единственный, кто мог что-то знать об убийствах, — это Бланш. Миленькая простушка, младшая сестра Мари, ее любимица и протеже. И ведь не поверишь, что эта болотная гадина способна испытывать искренние чувства; но, верно, на коровьем дерьме тоже растут цветы. Да, только ее младшая сестра знала, но и она окочурилась! В самый разгар расследования. Мари в ее кончине, разумеется, обвинить нельзя, она же сидела за решеткой, отбывала предварительное заключение, а Бланш погибла в авиакатастрофе вместе с остальными ста тридцатью двумя пассажирами, стертыми с лица земли за долю секунды. Прекрасное алиби… Везет же! Можно подумать, у злодеев есть какой-то специальный бог. После смерти девчонки-простофили, которая путалась и сама себе противоречила, выступая с показаниями то как свидетель обвинения, то как свидетель защиты, адвокат и обвиняемая наконец успокоились, стали гнуть свою линию, и дело по оправданию ведьмы сдвинулось с мертвой точки.

Глядя, как Раймон Пуссен лихорадочно жестикулирует и с каждой минутой все больше краснеет, Мари Морестье еще на улице догадалась, что речь идет о ней. А покупатели, увлеченные рассказом Пуссена, даже не заметили, что преступница стоит прямо перед ними, за спиной прокурора, осыпающего ее проклятиями.

— Морестье воспользовалась кончиной сестры по полной программе! Она рыдала в три ручья, повторяя, мол, слава богу, Бланш погибла в авиакатастрофе, а то бы ее обвинили еще и в убийстве родной сестры. Ведь все считали, что Морестье убивает своих близких — мужей, сестру; ее даже подозревали в убийстве… как его… Руди, Джонни, Эдди — ну, того, с рокерским именем, якобы ее любовника, хотя труп не нашли, а парень удрал за границу, спасаясь от кредиторов или другой какой напасти, которую он нашел на свою задницу. Обвинение проверяло все и вся, казалось, что правосудие ищет повод наконец упрятать Мари за решетку. Адвокат обвиняемой, кстати, все время упирал на это, и правильно делал. Анализ почвы в районе местного кладбища показал, что в этом регионе в работах по уходу за захоронениями применяется гербицид с мышьяком, отчего любого покойника, пролежавшего в земле несколько лет, можно принять за отравленного мышьяком, особенно если его могилу часто поливал дождь. Так что Морестье и ее адвокат выиграли оба процесса. Заметьте, господа, я говорю «Морестье и ее адвокат», а не «правосудие и закон».

В этот момент торговец почувствовал острую боль в затылке. Он поднес руку к голове, решив, что боль вызвана укусом насекомого, затем обернулся.

На него в упор смотрела Мари Морестье. Старик обмер, у него сбилось дыхание.

Несколько секунд они сверлили друг друга взглядами: она — холодным и тяжелым, он — испуганным. Раймон Пуссен всегда терялся в присутствии Мари Морестье; раньше ему казалось, что он в нее влюблен, и он даже пытался ухаживать, но с некоторых пор уверился, что ненавидит эту женщину.

Прошла долгая минута, прежде чем Мари Морестье наконец перестала играть в гляделки, пожала плечами и как ни в чем не бывало двинулась дальше.

Она прошла вдоль террасы кафе — внезапное появление железной женщины заставило посетителей на секунду замолчать, — затем открыла дверь в лавку мясника.

Разговоры затихли. Мари Морестье скромно встала в очередь, а продавец, словно повинуясь негласному уговору, оставил покупателя, показывая, что сперва займется ею.

Никто не возражал. Жители Сен-Сорлен не только признавали особый статус Мари Морестье, но и вели себя в ее присутствии с печальной покорностью. Не осмеливаясь продолжать прежний разговор и, конечно, не решаясь к ней обратиться — ведь народная молва уже давно сделала из нее чудовище, — люди просто хотели, чтобы она поскорее ушла.

Почему о ней не забывали? Почему, оправданная судом, она превратилась в легенду? Почему спустя десять, двадцать лет после расследования о ней продолжали говорить?

Потому что Мари Морестье была неоднозначной фигурой, в ней была загадка, что всегда привлекает внимание: например, ее внешность абсолютно не сочеталась с ее поведением. Обычно медсестры, выскакивающие замуж за богатых старых пациентов, — этакие цыпочки с пышными формами, они то и дело выставляют напоказ свою сексуальность и носят коротенькие платьица, обтягивающие округлости. Но Мари Морестье даже в молодости не выглядела молодой, задолго до положенного срока у нее уже был какой-то потрепанный, климактерический вид. Эта кобыла со строгим вытянутым лицом ходила в блузках с воротничком-стойкой и в массивных очках, а обувь ее скорее напоминала лыжные ботинки, чем женские туфельки. Словом, та, кого журналисты именовали «сердцеедкой», на вид была напрочь лишена желаний и сексуальности. Непонятно, как объяснить многочисленные браки подобной особы, и уж тем более непонятно, с чего в нее втюрился лохматый Руди, любитель травки и спортсмен в распахнутой на загорелой груди рубашке? Еще одно противоречие: по мнению обывателя, отравительница, тем более отравительница-рецидивистка, должна быть с остреньким носиком и мелкими чертами лица, несущими клеймо порока, мстительности, злобы; однако Мари Морестье напоминала скорее дотошную набожную учительницу, как будто она преподавала детям Закон Божий. Короче говоря, все, что рассказывали о Мари Морестье, не соответствовало ее облику: ни ее романы, ни ее преступления.

— Зачем же, я встану в очередь, — пробормотала Мари Морестье так смиренно и смущенно, словно подобная честь оказывалась ей впервые.

— Мадам, в своей лавке я поступаю так, как считаю нужным, — спокойно ответил мясник. — Покупатели согласны?

Люди из очереди кивнули.

— Тогда, пожалуйста, телячью печень для меня и кусочек легкого для моей киски.

Покупатели невольно восприняли этот заказ как рецепт очередного яда.

А ведь Мари Морестье обладала заурядной, безобидной внешностью.

Впрочем, стоило за ней понаблюдать, как в душу закрадывались сомнения… Время от времени в ее глазах словно вспыхивала молния. Если бы взгляд мог убивать, то во время судебного процесса судья, заместитель прокурора и свидетели со стороны обвинения точно отправились бы на тот свет. Ее выступления были резкими и категоричными: одних свидетелей она обзывала кретинами, придурками, других — параноиками, по косточкам разбирала все показания, потом опровергала их, обезоруживая свидетелей меткостью замечаний, и была совершенно неотразима. После того как она разделывала какого-нибудь свидетеля, ничто уже не могло вернуть ему доверие суда, после нее оставалась лишь выжженная земля, где уже ничего не могло вырасти. Эта женщина или, скорее, это существо обладало дьявольским умом. Как бы она себя ни вела, она вызывала трепет. Виновна? Недостаточно порочная внешность. Невиновна? Недостаточно мягкости в лице. Проститутка? Нет, для этого надо, чтобы ее тело источало желание и поэтому было желанным. Любящая супруга дряхлых стариков? В этой женщине не было любви.

Пожилая дама приняла пакеты, протянутые продавцом.

— Спасибо, Мариус.

Мясник вздрогнул. Его жена, стоявшая за кассой, закашлялась. В устах Мари Морестье любое имя воспринималось как улика. Кроме того, за пределами семейного и дружеского круга никто не называл господина Исидора по имени: он не допускал подобной фамильярности. Как громом пораженный, мясник безропотно снес удар, а его жена, стиснув зубы и не произнеся ни слова — она предпочитала объясняться с мужем наедине, — отсчитала покупательнице сдачу.

Мари Морестье вышла из лавки, пожелав всем хорошего дня. Очередь вежливо проводила ее смущенным шепотом.

На улице Мари встретила Иветту с ребенком. Не поздоровавшись с матерью, она склонилась к новорожденному.

— Здравствуй, мой сладенький, как тебя зовут? — спросила она медовым голосом.

Четырехмесячный малыш, понятное дело, не мог ничего сказать, поэтому Иветта ответила за него:

— Марчелло.

Не поднимая глаз на молодую женщину, Мари снова улыбнулась младенцу, будто он сам ей ответил.

— Марчелло? Какое красивое имя! Намного изящнее, чем Марсель.

— Мне тоже так кажется, — радостно согласилась Иветта.

— А сколько у тебя братьев и сестер?

— Две сестры, три брата.

— Так ты шестой? Счастливое число.

— Правда? — удивленно воскликнула Иветта.

Пропустив реплику Иветты мимо ушей, Мари вновь обратилась к младенцу:

— А почему Марчелло? Твой папа итальянец?

Мать зарделась. Вся деревня знала, что Иветта спит с каждым встречным и понятия не имеет, от кого какой ребенок.

Взглянув наконец на Иветту, Мари широко улыбнулась ей и вошла в булочную «Золотая галета». Покупатели уже давно следили за разговором на улице, чувствуя неловкость.

Было ли поведение Мари Морестье дружеским жестом или язвительным упреком? Сложно сказать. Когда Мари Морестье высказывала свое мнение, его не принимали на веру, считая Мари лицемеркой. О чем бы ни говорили ее мимика и слова, они прежде всего говорили о строгом контроле. Виртуозное интонирование речи, хлопанье ресницами — все работало на создание жалостливой, гневной, трагической, покорной или взволнованной маски. Она была завораживающей актрисой, ибо не скрывала своей игры. Напротив, ее искусство отстаивало свое право на нарочитость. В своей неестественной игре Мари Морестье никогда не забывалась, она всегда сохраняла бдительность. Некоторые считали, что это свидетельствует о лживости, другие, напротив, воспринимали как проявление порядочности.

— Половинку багета, пожалуйста!

Никто, кроме Мари Морестье, не покупал половинку багета; а даже если порой у кого-нибудь и возникало такое желание, булочник выгонял беднягу вон несолоно хлебавши. Но когда в один прекрасный день он попытался объяснить Мари, что продает либо целый багет, либо ничего, она ответила ему так:

— Отлично. Когда начнете выпекать хлеб, который не будет черстветь за три часа, скажите. Я буду покупать по целому багету раз в два дня. А пока только половину.

Пока Мари Морестье расплачивалась, одна из туристок, не сдержавшись, вдруг выкрикнула:

— Мадам, вы не откажетесь дать мне автограф?

Мари нахмурилась так, словно не на шутку рассердилась, но очень отчетливо произнесла:

— Конечно.

— Большое спасибо, мадам, спасибо! Я вами просто восхищаюсь. Я видела по телевизору все передачи про вас.

Мари окинула женщину многозначительным взглядом, в котором легко читалось: «Бывают же дураки», поставила свою подпись, вернула туристке блокнот и ушла.

Как Мари Морестье относилась к своей не меркнущей с годами славе? С одной стороны, казалось, что это для нее тяжелый груз, но с другой (многие детали могут быть тому подтверждением) — Мари наслаждалась своей известностью, она была заметной гражданкой и с удовольствием восседала на празднествах, банкетах и свадьбах. Если журналисты хотели взять у нее интервью или сделать фотографии, она сперва обсуждала со своим адвокатом, сколько с них запросить. Прошлой зимой, когда Мари лежала дома с тяжелым гриппом, обитатели Сен-Сорлен, в страхе потерять свою главную достопримечательность, приходили ее проведать, и больная, несомненно, получала от этого удовольствие. А как-то раз нынешним летом, в самую жару, присев за столик кафе, чтобы выпить воды с мятным сиропом, и обнаружив, что кошелек остался дома, Мари Морестье вместо извинений бросила официанту: «Я приношу вам такой доход, что вы могли бы сами заплатить за меня».

Медлительная, немного сутулая и словно скованная собственным телом, Мари Морестье повернулась и стала подниматься вверх по склону к себе домой. Со временем она все больше входила в роль жертвы судебной ошибки. В самом начале она, конечно, сделала несколько глупостей: например, сразу после ее освобождения один популярный журнал опубликовал снимок бывшей подозреваемой, где она улыбалась во весь рот, стоя в саду, среди любимых роз, поглаживая кота и совершенно не скрывая радостного расположения духа. Это была катастрофа; беззаботное веселье Мари Морестье не имело ничего общего со скорбью вдовы или меланхолией женщины, угнетенной тюремным заключением. Как только материал напечатали, посыпались злобные статьи, в которых вновь и вновь поднимался вопрос о ее виновности и неразгаданных сторонах дела. Впоследствии Мари Морестье навсегда вжилась в образ несчастной жертвы, этакой подстреленной птицы.

Она шла по улице, разделяющей деревню надвое. На холме, выше крыш домов и голых ветвей платанов, простирались грустные, как звери в зоопарке, поредевшие и осунувшиеся мартовские виноградники — лишь ловким, изворотливым побегам удавалось проскользнуть между рядами проволоки.

Проходя мимо церкви, Мари вздрогнула.

Оттуда раздавалась музыка. Но почему? Может ли быть, что…

Мари взбежала вверх по ступенькам так быстро, как только позволяли мозоли и артроз, толкнула дверь, которая в ответ скрипнула, и, зачарованная происходящим, позволила звукам, подобно глубокому аромату, ласково прикоснуться к ней, окутать ее, проникнуть внутрь.

Молодой священник играл на фисгармонии.

Он был божественно, неслыханно красив. Один в нефе, бледный, будто напудренный, с идеально очерченным ртом в форме сердечка, он весь светился, озаренный золотым светом, который через витраж падал прямо на плечи юноши. Сияющий ярче алтаря, притягивающий сильнее, чем распятый Иисус, человек, извлекавший из инструмента дивные звуки, которые поднимались вверх, достигая сводов, был центром всей часовни. Загипнотизированная движением его белоснежных рук, ласкающих клавиши инструмента, Мари Морестье наблюдала за молодым человеком, и ей казалось, будто к ней снизошел сам Господь. Тарахтение мопеда на улице отрезвило обоих.

Внезапно обнаружив, что он не один, священник перестал играть и встал, чтобы поприветствовать прихожанку.

Мари Морестье едва не лишилась чувств. Священник, еще совсем юноша, оказался невероятно высоким и стройным; он улыбнулся, глядя на Мари, и его лицо засветилось, как у любовника на романтическом свидании. Казалось, еще чуть-чуть, и он раскроет ей свои объятия.

— Здравствуйте, дочь моя. Я новый священник Сен-Сорлен. Я только вышел из семинарии, и это мой первый приход. Мне очень повезло. Не каждому выпадает счастье оказаться в такой живописной деревушке, правда?

Смущенная глубоким бархатным тембром его голоса, Мари пролепетала в ответ, что это жителям Сен-Сорлен очень повезло.

Священник стремительно приблизился к Мари.

— Я аббат Габриель.

По спине у Мари пробежали мурашки. Ангельское имя совсем не сочеталось с его низким голосом.

— С кем имею честь? — спросил он, удивленный ее молчанием.

— Мари…

Мари сомневалась, стоит ли называть полное имя. Она боялась, что столько раз упоминавшаяся в криминальных разделах прессы фамилия омрачит прекрасное лицо священника, лишив его детской улыбки. Тем не менее она решилась:

— Мари Морестье.

— Очень приятно познакомиться, Мари Морестье.

Затаив дыхание, она с радостью отметила, что молодой человек нисколько не смутился, не встревожился и вообще не выразил никакого неодобрения, — невероятно! Странно… Юноша говорил с ней так, словно она была самой обыкновенной прихожанкой, не судил ее, не пытался запереть в клетку для диковинных животных.

— Мари, вы часто ходите в церковь?

— Я каждый день бываю на службе.

— Ваша вера всегда была сильной?

— Господь не вынес бы моих сомнений. Не будь я достойной Его, Он бы в два счета исправил положение.

Она хотела выглядеть скромной и жалкой, но вдруг поняла, что произнесла слова, полные гордыни. Достойной Господа! Исправил положение! Аббат Габриель несколько секунд размышлял, пытаясь осмыслить сказанное.

— Вера — это милость.

— Именно! Если бы наша вера ослабла, Господь живо пнул бы нас под зад, чтобы ее укрепить.

Мари не верила своим ушам. «Пнуть под зад»! Она никогда не употребляла подобных слов. Что с ней стряслось? Она орала, как вояка на поле боя, грубо и с молодецким задором. А может, ей просто хотелось быть мужчиной рядом с таким нежным созданием, как этот священник? Окончательно смешавшись, она опустила глаза, готовая признать свой промах.

— Итак, дочь моя, встретимся в семь утра на службе?

Она разинула рот и кивнула. «Он простил меня, — подумала Мари. — Что за прекрасный человек!»

На следующий день она встала ни свет ни заря и по утренней прохладе пришла к мессе раньше всех.

Когда аббат Габриель, в белоснежной альбе и зеленой шелковой столе, вышел из ризницы, Мари несколько секунд не могла прийти в себя от восхищения: он был таким же юным и прекрасным, как в ее воспоминании. Вместе они расставили скамеечки для молитвы, отодвинули в сторону качающиеся стулья, привели в порядок цветочные горшки, сложили стопкой молитвенники, — казалось, будто эти двое готовятся к приему гостей.

Стали собираться прихожане. В среднем каждому из них было лет восемьдесят. У входа в церковь седые, одетые в черное люди ненадолго остановились, однако их нерешительность и молчание свидетельствовали отнюдь не о враждебном отношении к новому священнику, а, напротив, об уважении к его предшественнику.

Аббат Габриель, казалось, прекрасно их понял, а потому подошел, представился, нашел нужные слова, чтобы почтить почившего в возрасте ста лет аббата, и пригласил всех занять места на скамьях рядом с хором.

Пока священник поднимался к алтарю, Вера Верне, которую Мари всегда мысленно называла старой каргой, пробормотала себе под нос:

— Это несерьезно. Епархия издевается над нами, он слишком молод! Нам прислали семинариста!

Мари улыбнулась, но ничего не ответила. Ей казалось, что она присутствует на службе впервые в жизни. Аббат Габриель словно заново сочинял христианскую мессу: его рвение, усердие и вера чувствовались в каждом слове и в каждом жесте. Он читал Евангелие с дрожью в голосе, он закрывал глаза и отдавался молитве так, словно от этого зависело его спасение. Ритуал, который он совершал, был не обыденностью, но насущной необходимостью.

Мари Морестье оглядела почтенных прихожан, — казалось, они были весьма обескуражены происходящим; они восседали на своих местах с видом пассажиров, чей полет проходит в зоне турбулентности. Тем не менее через какое-то время им стало невмоготу противиться священнику и почти равнодушные католики позволили себе превратиться в страстно верующих. Они поднимались со скамьи, садились, безропотно становились на колени, не обращая внимания на хруст своих старых суставов; они пели в полный голос; они славили Господа, звонко проговаривая все слова и вкладывая в них огромный смысл. Через полчаса было уже не разобрать, кто кого вдохновляет — священник паству или паства священника, — прихожане будто соперничали между собой в силе религиозного рвения; даже паршивая овца Вера Верне, прежде чем принять причастие, изобразила просветленное лицо.

— До завтра, святой отец, — пролепетала Мари, спускаясь вниз по лестнице.

По спине у нее вновь пробежали мурашки. Что за удовольствие в ее возрасте — говорить «святой отец» такому юному созданию!

Мари шла со службы, сияя от счастья, намереваясь унести его с собой и спрятать дома. Она была рада новому священнику и чувствовала странную гордость, словно победа Габриеля была одновременно и ее победой.

Габриель быстро завоевал любовь деревенских жителей. Спустя несколько дней, когда молодой человек освоился с местными улицами, кафе, лавками и подружился с жителями, он организовал в приходской школе не только занятия по Закону Божьему, но и уроки грамоты. Вскоре его службы стали посещать и прихожане других церквей. Сен-Сорлен гордился своим священником. Даже неверующие находили его потрясающим.

Мари следила за его успехами, как мать радуется достижениям сына. «Им понадобилось время, чтобы понять то, что я заметила с первого взгляда».

Не отдавая себе в том отчета, рядом с аббатом Мари становилась другой. Разумеется, ее жесткое расписание и привычки остались неизменными, но в душе Мари зародились какие-то неведомые ей чувства.

Ровно в шесть утра она спрыгивала с постели, представляя, что в это самое время просыпается Габриель. Умываясь и разглядывая в зеркало над раковиной свое обнаженное тело, она грезила о том, что в этот самый момент Габриель, тоже в ванной и тоже раздетый, готовится к их скорому свиданию. И когда, задыхаясь от волнения, Мари переступала порог церкви, она входила не только в дом Господень, но и в дом Габриеля. При предыдущем священнике церковь Сен-Сорлен напоминала о присутствии Господа так же, как тошнотворные запахи мясной лавки напоминают о незримом присутствии заколотой свиньи; с тех пор как в приходе появился Габриель, в церкви запахло лилиями, ладаном и медовой свечой, витражи и каменные плиты были вычищены, покровы на алтаре выглажены и создавалось впечатление, что Господь и молодой человек обустроили этот славный особнячок для долгой совместной жизни.

Когда Габриель, неотразимый в своей зеленой шелковой сто ле, распахивал дверь ризницы и говорил: «Доброе утро, сестры, я рад вас видеть», Мари воспринимала его слова как личное обращение к ней. Повинуясь его командам: «На колени», «Встаем», «Поем», «Молимся», она в равной степени подчинялась обряду литургии и желаниям мужчины. В религиозном порыве Мари буквально впитывала в себя каждое слово Габриеля. Раньше во время проповедей она занималась тем, что заучивала наизусть имена, фамилии и даты жизни известных прихожан, высеченные на мраморных табличках вдоль прохода, — но ныне все изменилось! Благодаря Габриелю Мари наконец познала силу и мудрость Евангелий — она не только истово внимала удивительным словам священника, но и представляла юношу в образе Христа, прекрасного, хрупкого, полного любви к человечеству. Частенько она воображала себя в облике Марии Магдалины, трепеща от нежности, в мечтах она кормила юношу, мыла ему ноги, а затем вытирала их своими распущенными волосами; Священное Писание, обретая плоть, обретало смысл.

Единственное, что раздражало Мари, так это толпы людей, которые стали собираться в церкви каждое воскресенье с того момента, как появился Габриель. Однажды утром Мари захотелось наябедничать на них священнику.

— Знаете, святой отец, раньше семьи Дюбрей, Морен, Исидор и Депрери не приходили на мессу.

— Тем лучше. Никогда не поздно начать. Помните притчу о человеке, который уверовал, лишь когда подошел его смертный час?

— Да, но, по-моему, Иисус не учел того, какие мысли могут прийти в головы тем, кто уверовал сразу, когда они увидят, сколь охотно Бог принимает в свои объятия опоздавших.

— Иисус подумал об этом: он знал, что верующие люди лелеют и умножают в себе добродетель.

Не уловив тонкого намека на свой недостаточно милосердный нрав, Мари ответила священнику недовольным, ворчливым тоном:

— Ну да… Эти туристы ходят на мессу ради развлечения, посмотреть на нового аббата. Как говаривала моя бабушка: «Новая метла по-новому метет».

— Если они и приходят сюда из любопытства, моя задача — удержать их, сестра. Надеюсь, у меня получится.

Она пристально взглянула на него, воодушевленного, доброго, великодушного. Она покраснела, устыдившись своего недоверия к людям, и совершенно искренне произнесла:

— У вас все получится, святой отец. Я уверена, вы сделаете из них примерных прихожан.

На самом деле ей просто хотелось, чтобы священник обратил на нее внимание, ведь она терпела его заботу о людях, его влияние или даже его чудесное воздействие на них лишь потому, что к ней самой Габриель относился по-особенному. И никогда в жизни ей не пришло бы в голову назвать свои смешанные чувства простым словом «ревность».

Так что Мари очень неодобрительно восприняла внезапное вторжение в церковь Иветты.

Иветта была ходячими бедрами. Женщины встречаются разные: у одних необыкновенные глаза, у других — рот, у третьих — все лицо, но Иветту природа наградила именно бедрами. Когда она что-то рассказывала, можно было сколько угодно уговаривать себя сосредоточиться на ее мимике, но стоило ей отвернуться, как собеседник переводил взгляд на бедра. Две прекрасные колонны из плоти и крови, теплые, нежные и белые, как молоко, — так и хотелось до них дотронуться, проверить, какие они на ощупь. Что бы она ни надевала, бедра оказывались на виду: короткие платья на ней казались укороченными специально, чтобы не закрывать бедра; юбки словно растягивались во благо бедрам; шорты становились похожими на ларцы для бедер, а штаны — на формы для бедер. В сознании Мари образ этой женщины так легко сводился к бедрам, что если Иветте случалось заговорить с Мари, та не удостаивала бедра ответом.

Ко всему сказанному надо прибавить, что Иветта была местной проституткой. Проституткой по случаю. Когда ей не удавалось сводить концы с концами — то есть примерно каждый месяц, — а шестеро детей просили есть, Иветта продавала свое тело за деньги. Впрочем, это ее проблема: вся деревня считала Иветту проституткой, но только не она сама; и в общем-то, никто не возражал против того, чтобы Иветта торговала своим телом. Как сказала бы бабушка Мари: «Должна же быть в городе хоть одна проститутка». Это признавали все, но не она сама. Стоило Иветте услышать шутку в свой адрес или поймать на себе взгляд, полный вожделения, как она оскорблялась, делала страдальческое выражение лица и с видом ущемленной гордости разыгрывала мученицу, претерпевшую крайнее унижение и теперь обреченную всю жизнь носить в петлице медаль за героическое преодоление пыток.

Мари считала поведение Иветты смехотворным, но, увидев, как пара ее бесстыдных бедер разгуливает вокруг священника, возмутилась не на шутку:

— Паршивка!

Мари не могла видеть, как молодой аббат улыбается Иветте, пожимает ей руку и относится к ней с тем же вниманием, что и к остальным.

— Бедняга, он так невинен, что не замечает ее уловок. Впрочем, он всего-навсего мужчина, и она добьется своего…

Для Мари не было никаких сомнений в том, что Иветта хочет затащить Габриеля в постель.

Однажды после обеда, когда Мари меняла цветы у алтаря, она увидела Иветту, внезапно с шумом выбежавшую из исповедальни, всю в слезах, с полуобнаженными бедрами и румянцем, какой бывает лишь после любовных утех. Решив, что самое плохое уже произошло, Мари хотела наброситься на Иветту и отхлестать ее по щекам, но остановилась. К счастью, следом за Иветтой появился аббат Габриель — он был спокоен, холоден и чист. Мари дождалась, пока растерянная женщина покинет церковь, хлопнув дверью, затем как ни в чем не бывало направилась к вазе с увядшими цветами.

«Аббат отверг ее, — подумала Мари, — поэтому пара бедер пришла в ярость».

Пока Мари меняла высохшие лилии на свежие, срезанные в собственном саду, ее сердце успокоилось и забилось в прежнем ритме.

Опечаленный аббат подошел к Мари. Она посмотрела на него. Он, раздосадованный тем, что его застали на месте преступления, в минуту душевного беспокойства, отвернулся.

Мари решила воспользоваться тем, что они одни:

— Как вы думаете, Иветта красивая?

От удивления священник пробормотал нечто нечленораздельное.

Мари настаивала:

— Красивая, правда?

— Я не рассматриваю своих прихожан с этой точки зрения.

Его голос окреп. Мари верила искренним словам аббата, но ее ярость все еще бурлила подобно супу, который продолжает кипеть даже после того, как огонь под кастрюлей убавят.

— Но, святой отец, я полагаю, вам известно, чем занимается Иветта?

— Что вы хотите сказать?

— Она местная проститутка. Неужто она это от вас скрыла?

— Она ничего не скрыла, и она действительно большая грешница, иначе я не стал бы уделять ей столько времени.

— Ее грехи вас занимают?

— Вовсе нет. Однако меня направили в Сен-Сорлен, чтобы я исцелял души страждущих. Поэтому мне приходится больше времени уделять грешникам, чем праведникам, хоть это и парадоксально.

Последние слова аббата изумили Мари. Так вот в чем дело? Аббат Габриель просто-напросто заботился о грешниках? И как ей это раньше в голову не пришло?

— Святой отец, я могу исповедаться?

Они вошли в маленькую исповедальню из полированного дерева. Теперь их отделяла друг от друга лишь тоненькая решетка, и Мари казалось, что она может к нему прикоснуться.

— Несколько лет назад меня обвиняли в убийстве нескольких человек. Вы что-нибудь слышали об этом?

— Да, дочь моя.

— Меня обвинили в том, что я отравила троих своих мужей и расправилась еще с одним мужчиной, якобы моим любовником.

— Я знаю, мне рассказывали о ваших мучениях. Но человеческая справедливость вас оправдала?

— Да. Поэтому я и не доверяю человеческой справедливости.

— Не понимаю…

— Я уважаю лишь справедливость Господа нашего.

— Вы правы.

— Ибо, хоть я и оправдана перед людьми, Богу известны все мои грехи.

— Конечно. Как и грехи всех нас.

— Да, но дело в том, что…

Она наклонилась к священнику и прошептала:

— Я действительно их убила.

— Кого?

— Моих супругов.

— О господи!

— И моего любовника Руди тоже.

— Несчастная…

— И его русскую подружку Ольгу тоже, — добавила Мари с нездоровым возбуждением в голосе. — Вы будете смеяться, но в этом меня даже не обвиняли, потому что ее исчезновения просто-напросто не заметили. Одним муравьем больше, одним меньше.

— Иисус, Мария, Иосиф, придите к нам на помощь, молю!

Молодой священник перекрестился скорее из страха, чем в порыве любви к Богу, — он был сильно напуган исповедью преступницы.

А Мари Морестье с наслаждением смаковала его ужас. Какая уж там Иветта! Мари переплюнула ее по всем статьям.

В тот день Мари поведала Габриелю о своем первом убийстве. Хотя, чтобы не слишком шокировать молодого священника, она представила отравление как проявление сострадания: ее бедный муж Рауль так мучился, что она действовала скорее из жалости, была медсестрой, а не убийцей; послушать Мари, так она просто-напросто применила эвтаназию.

Габриель, бледный как полотно, слушал Мари, и на его лице отражались осуждение, отвращение, паника.

Он оставил ее, не сказав ни слова, а лишь осенив крестным знамением.

На следующий день, явившись к семичасовой мессе и увидев священника, Мари тотчас догадалась по темным кругам под глазами, что Габриель плохо спал, а может, и вовсе не сомкнул глаз.

После обеда, когда они встретились в исповедальне, аббат признался, что ему не спалось.

Мари обрадовалась: она завладела его мыслями; ворочаясь в постели, он не мог уснуть, думая о ней. И поскольку она скоротала ночь примерно так же, с некоторой натяжкой можно было сказать, что они провели ночь вместе.

В тот день она снова говорила о своем первом убийстве — об убийстве Рауля, но теперь, сама не зная почему, инстинктивно она описывала отравление более реалистично, акцентируя внимание на своем отвращении к старику и ласкам, которых он от нее требовал. Представляя себя в образе юной девушки, страдающей от домогательств похотливого старика, она обнажала перед Габриелем свою темную душу, свою расчетливость, свою жажду крови; она подробно рассказала о том, как девять месяцев подмешивала мужу в пищу мышьяк, пока яд наконец не подействовал; о своем облегчении, когда муж умер; о том, как изображала на похоронах скорбящую вдову, о радости, которую испытала, получив дом, деньги и полную независимость.

Каждый день она приходила в церковь, чтобы рассказать о своих преступлениях. И каждую ночь молодой священник, мучимый тягостными воспоминаниями об убийствах Мари, страдал бессонницей.

Возможность выговориться доставляла Мари удовольствие, ей хотелось поделиться воспоминаниями, но она и представить себе не могла истинных причин своего поведения. Внезапно она поняла, что одно и то же преступление имеет в ее сознании множество мотивов. Тогда который из них на самом деле объясняет ее поступки? Тот, что пришел ей в голову во вторник, в среду, в пятницу или, может быть, в субботу? И ответ был прост: все. Осознав это, Мари стала сходить с ума от многообразия своего внутреннего мира; годами она взращивала, пестовала в себе идею невиновности, тогда как виновность открывала огромное пространство для изучения самой себя, своих намерений, настроений, своей глубины и талантов… Оказалось, что Мари обладает сверхъестественными способностями, ведь она не только распоряжалась жизнью и смертью других людей, но еще и вершила суд над собой — докапывалась до правды, заново пересматривала, интерпретировала свои действия, разрушала схемы, творила сюжет собственного романа.

Мари укрепляла свою власть над молодым аббатом. Он больше не спал. Не в силах заставить себя заниматься чем-то другим, он каждый день с интересом и страхом ждал встреч в исповедальне. Он стал увядать на глазах. Казалось, Мари тащит его за собой — в свой мир, в свой возраст, обременяя молодого человека своей усталостью и дряхлостью… Впрочем, она этого не замечала и любовалась Габриелем, как и прежде.

Для священника, как и для самой грешницы, самый захватывающий момент исповеди оказался связан с Руди, сёрфером и единственной настоящей страстью в жизни Мари, до него она не могла и вообразить сокрушительную мощь сексуального влечения. Удивленная тем, что какой-то мужчина владеет ее мыслями с утра до ночи, Мари сперва приняла свои чувства за любовь, но вскоре поняла, что ее просто-напросто физически тянет к нему, что она мечтает о его ласках, о светлых волосках на его груди, о его запахе, представляет тяжесть его тела. В Руди было что-то дразнящее, притягивающее, щекочущее нервы; он умел создать вокруг себя ауру исключительной чувственности, которая наполняла Мари, пока любовник был рядом, и опустошала, когда тот уходил. Рассказ об эротических фантазиях, связанных с Руди, вызвал у Мари что-то вроде тропической лихорадки, приятного и неловкого ощущения, в котором прошлое смешивалось с настоящим; закончив рассказ, она покинула исповедальню, страстно желая поцеловать молодого священника в губы, сорвать с него сутану и прикоснуться к его коже. Ее страсть к Габриелю только усиливалась.

Тем временем вовсю цвела весна и посиделки в тесной душной исповедальне становились пыткой. После исповеди священник и грешница расставались бледными как мел и совершенно обессиленными, однако на следующий день вновь приходили на место встречи.

Мари веселилась, испытывая нервы Габриеля, словно молодой аббат был ее любовником, которого возбуждали подробности смелых, неожиданных и даже запретных действий. Она рассказывала о том, как топила Руди, подчеркивая жестокость и грубость своего поступка. Впрочем, в тот вечер Руди выпил лишнего, а потому ему не хватило ни ловкости, ни проницательности, чтобы помешать Мари утопить его в ванне. Наслаждаясь каждой деталью, грешница поведала о том, с каким хладнокровием она заметала следы; с особенным удовольствием она рассказала, как они с сестрой завернули труп в ковер, уложили в багажник краденой машины, помчались за семьсот километров, сели на судно, отплывающее в Бретань, по дороге выбросили тело с привязанным грузом в воду, а потом ранним утром возвратились домой, отмыли машину, вместе с ключами бросили ее на парковке, чтобы какие-нибудь проходимцы оставили на ней свои отпечатки пальцев. Все это происходило вдали от Сен-Сорлен, в Биаррице, где Мари на деньги своих покойных мужей снимала дом.

Впервые в жизни она призналась в убийстве Ольги, постоянной любовницы Руди, к которой он возвращался всякий раз, закончив роман с очередной пожилой дамой. Обеспокоившись пропажей любовника, Ольга нагрянула прямо к Мари, обвинила ее в убийстве ненаглядного сёрфера и пригрозила, что обратится в полицию. Ни на секунду не выдав ни волнения, ни страха, Мари заявила, что Руди сбежал за границу и передал ей деньги для Ольги. Упоминание о возможности сорвать куш остановило Ольгу, она приняла ложь за правду и отложила свой поход в полицию. Мари назначила ей свидание поздно вечером, на террасе одного бара, где собиралась местная молодежь. Она вручила девушке конверт с несколькими купюрами, подмешала в коктейль яд, пообещала передать оставшуюся сумму следующим утром и оставила Ольгу в компании пьяных весельчаков.

Несмотря на то что пресса умолчала об исчезновении Ольги, Мари была уверена, что девушка умерла, — иначе она непременно пришла бы за своими деньгами.

Слушая, как Мари повествует об убийствах, воровстве, шантаже и разврате, Габриель был близок к обмороку. Мари нравилось замешательство священника, ей казалось, будто она открывает для него реальный, жестокий, враждебный мир. Она словно лишала его невинности.

Отныне Иветте оставалось плакать в полном одиночестве, и стоило ей появиться перед священником, как он отсылал ее назад, обещая выслушать, как только будет свободная минутка. С другими кающимися аббат разбирался еще быстрее. И хотя он служил мессу с прежним тщанием, теперь Габриель уже был не свободен, его преследовали признания убийцы, одержимой своими преступлениями. Мари Морестье победила. Она властвовала над ним и над всей деревней.

Мари ликовала, радуясь, что священник умеет хранить тайны, но еще большее удовольствие ей доставляло видеть, как он врет старым перечницам, которые не жалеют своих высохших связок, чтобы крякающими голосами осведомляться:

— Скажите, аббат, значит, Мари все-таки виновна? Иначе с какой стати она поселилась в вашей исповедальне?

— Эта душа претерпела много несправедливости, и вы, дочь моя, в данный момент несправедливо обвиняете ее, предав забвению человеческое милосердие.

Из духовника Габриель превратился в соучастника. Отныне с Мари их объединяла не только правда, но и преступление. Разве не вдвоем они его совершили? И осознание этого буквально пьянило Мари.

Через пять недель исповедей Мари поняла, что исчерпала запасы грехов. Оставалось еще несколько низостей, совершенных во время двух судебных процессов, но, говоря о них, Мари чувствовала, что расстреливает последние патроны и скоро останется безоружной.

Она боялась, что ее власти скоро придет конец.

В ту среду молодой священник объявил прихожанам, что завтра и послезавтра его не будет. Вот так! Коротко и ясно! Прямо в лоб! То же он сказал и Мари.

Что произошло?

Неужели Габриель избегал новых встреч из-за того, что у грешницы иссяк запас шокирующих и любопытных историй? Как бы то ни было, не придумывать же новые! Не превращаться же в Шахерезаду, чтобы удержать аббата!

Томительные часы разлуки с Габриелем показались Мари невыносимыми. Она страдала. Что же это! Обнажить перед священником душу, а в ответ получить молчание, бегство… Решительно, аббат ничем не лучше остальных.

В пятницу вечером, в седьмом часу, обезумев от усталости, отвращения и уныния и обнаружив на своих лодыжках пятна экземы, Мари положила ноги на табурет и в наказание за свою тоску по Габриелю расчесала их до крови. В доме царила тоска и пахло клеенкой. Мари ни на чем не могла сосредоточить внимание: ни на ржавой лошадиной подкове, валяющейся на подоконнике, ни на календаре, что принес почтальон, ни уж тем более на газетах с рекламными объявлениями.

В восемь часов в дверь позвонили.

Это был он.

Она радостно вскочила. Если он и покинул прихожан, то возвратился раньше всех к Мари. Она прикрыла разодранные ноги, впустила его и предложила что-нибудь съесть или выпить. Он отказался и с видом величайшей серьезности остался стоять посреди комнаты.

— Мари, я много думал о том, что вы мне рассказали, об ужасных признаниях, для которых я стал хранилищем, молчаливым хранилищем, ибо никогда не нарушу тайну исповеди. Эти два дня я провел в размышлениях. Я посоветовался со своим епископом и со священником, который был моим наставником в семинарии. Разумеется, я не упоминал вашего имени, но объяснил ситуацию в целом, чтобы мне подсказали, как себя вести. Я принял решение. Это решение касается нас обоих.

Торжественно, словно делая предложение, священник приблизился к Мари и сильно сжал кисти ее рук. Она вздрогнула.

— Вы покаялись перед Господом.

Он стиснул ее пальцы:

— Теперь вы должны открыть свои грехи людям.

Мари отдернула руки и попятилась.

Габриель принялся настаивать:

— Вы должны это сделать, Мари! Ради правосудия. Ради семей погибших. Ради истины.

— Да мне плевать на истину!

— Нет. Она для вас важна, иначе вы не открыли бы ее мне.

— Вам! Только вам! Больше никому!

Мари с ужасом осознала, что священник ничего не понял. Она не служила истине, напротив, она воспользовалась истиной! Истина была нужна, чтобы завлечь и соблазнить священника. И открывалась она вовсе не Богу, а Габриелю, ему, и только ему.

Он покачал головой:

— Я хочу, чтобы вы сняли грех с души перед людьми. Пойдите и расскажите все судье.

— Судье? Ни за что! Я годами отстаивала свою позицию! По всему видать, вы не знаете, что такое пережить два судебных процесса и… выиграть, понимаете? Выиграть!

— Выиграть что, Мари?

— Честь, мою репутацию.

— Ложную честь… Ложную репутацию…

— В таких вещах важно, как выглядишь со стороны.

— Но вы ведь пожертвовали своей честью и репутацией, открыв мне душу, отягощенную страшной ношей?

— Вам. Только вам.

— И Богу.

— Да…

— Бог, как и я, принял вас вместе с вашей виной. Он, как и я, продолжает вас любить.

— Да?

Он снова прикоснулся к ее рукам и накрыл их своими теплыми, нежными ладонями.

— Расскажите правду, Мари, расскажите правду всем. Я вам помогу, я вас поддержу. Отныне это моя главная цель. Я живу в Сен-Сорлен только ради вас, ради вашего горя; вы смысл моей жизни, моих молитв, моей веры. Мари, я считаю ваше спасение своей миссией. Я расшевелю вас, я докопаюсь до вашей глубоко христианской сущности. От пламени моей веры возгорится ваша. Вдвоем мы преодолеем все трудности. Вы сделаете это ради меня, ради себя и во имя Господа.

Священник предстал Мари в новом свете. Миссия? Может, ей послышалось? Он считал ее спасение своей миссией?

Мари улыбнулась, и Габриель подумал, что убедил ее.

Это лето было самым счастливым в жизни Мари. Габриель с ней не расставался. Утром он вставал, чтобы ее увидеть, открывал двери церкви, чтобы ее встретить, торопливо ел, чтобы проводить с ней больше времени; он исповедовал ее каждый день, а потом в ризнице или у нее в гостиной подолгу разговаривал с Мари, излучая вдохновение, энергию и пылкое стремление спасти грешницу.

Мари цинично наслаждалась своими привилегиями. Еще бы! Ведь ей удалось отбить Габриеля у остальных. Победа! Уже вторая победа в ее биографии! И священник мог хоть захлебнуться своими бесконечными улыбками, неопровержимыми аргументами, дружескими жестами и пламенной речью, — она все равно ему не поддастся. Да и зачем, ведь это он уступил.

В своем блаженстве Мари недооценила блестящий дар убеждения, которым обладал аббат.

Мари сама не заметила, как втянулась в обсуждение и переосмысление своих поступков. Она была в ловушке. Начиная с июля она совсем осмелела, стала рассуждать и делиться со священником своими мыслями. Однако в ораторском искусстве Габриель оказался сильнее. Постепенно, не отдавая себе в том отчета и уверенная, что противостоит священнику, Мари подпала под его влияние, изменилась, стала мыслить иначе, признала важность ранее чуждой ей морали.

Она по-новому увидела Бога.

Раньше Бог был частью ее арсенала; произнося имя Господа, она словно стреляла из карабина; благодаря своему громкому и четкому «Господи Иисусе!» она немедленно восстанавливала вокруг себя тишину и прогоняла посторонних. Порой, когда надо было на чем-то настоять или что-то доказать, Мари пускалась в беспорядочное цитирование Евангелий и Отцов Церкви, кидая камни в огород своих противников, чтобы их оттолкнуть, задеть, а то и вовсе убить, и делала это метко, хлестко и верно. В конце концов при помощи Бога ей удалось восстановить свою репутацию и пережить всеобщее злопыхательство.

Теперь Господь казался ей не пугающим и мстительным, а источником нежности. Когда Габриель произносил: «Отец наш небесный» — он всегда так величал Бога, — воображение рисовало животворящий источник, лучшее вино или лекарство от всех болезней. Рядом со священником Мари начинала обращаться в новую веру, отказывалась от старого шерифа с карабином, очаровательного, милосердного бога любви, ростом метр девяносто пять, точь-в-точь как Габриель и с лицом Габриеля.

Раньше вера Мари была ограниченной, замкнутой и скучно-успокоительной. Отныне она серьезно вдумывалась в содержание проповедей и молитв, а по вечерам порой даже читала Евангелие.

Мари не понимала, что теперь полностью зависит от Габриеля. Поначалу сексуальная, ее зависимость теперь превратилась в духовную. Мари мечтала о добродетели, умилялась, слушая истории о прощении грешников, восторгалась, когда Габриель рассказывал о судьбах святых, особенно святой Риты, — Габриель писал о ней исследование в семинарии.

«Покровительница в безнадежных ситуациях? Значит, это моя заступница», — думала Мари, ложась спать.

Мари и Габриель проводили в спорах долгие часы, изнурительные для него, но благотворные для нее.

Она все еще была уверена в том, что контролирует ситуацию, однако священник все укреплял свою власть. Рядом с Габриелем она трепетала.

«Сломай меня, сделай из меня все, что захочешь!» — словно говорила она ему.

Впервые в жизни она чувствовала себя счастливой, подчиняясь чужой воле. Не важно, что молодой священник не овладевал ею в сексуальном смысле, зато он владел ее мыслями; и Мари не возражала, как мазохист, которому нравится быть связанным по рукам и ногам. Мари наконец нашла выход своей ожесточенности. Годы напролет играя роль повелительницы, она совершенно не подозревала, что может оказаться рабыней. Теперь она словно отдыхала от самой себя, расставаясь с прежним образом. Желание держать все под контролем уступило место покорности; опьяненная словами Габриеля, Мари страстно, с жаром и восторгом отдавалась во власть Габриеля.

Как-то раз, раздраженный тем, что Мари злоупотребляет его терпением, пунцовый от гнева Габриель, ткнув в нее пальцем, воскликнул;

— Вы дьявол, но я сделаю из вас ангела!

В этот день Мари почувствовала, как ее тело, от бедер до макушки, пронзила молния, оргазм, который повторялся всю ночь, стоило только вспомнить эту сцену.

Отныне Мари ослабила оборону. Она думала, как Габриель, чувствовала, как он, дышала, как он.

— Мы с вами находимся во власти добродетели, — сказал он как-то раз.

И хотя про себя она решила: «С тобой я согласна и на добродетель, и на зло, потому что ты мною управляешь», вслух она этого не произнесла.

Она все еще не соглашалась, все еще сопротивлялась. По вечерам, оставаясь в одиночестве и входя в экстаз, Мари уговаривала себя признаться в преступлениях, рассказать людям правду и пожертвовать своим комфортом ради справедливости. Но к утру ее смелость отступала.

— Если я соглашусь, вы будете навещать меня в тюрьме?

— Каждый день, Мари, каждый день. Если мне удастся вас убедить, мы будем связаны навеки. Не только перед людьми, но и перед Богом.

В каком-то смысле брак… Ну да, как ни крути, он практически предлагает пожениться.

Все чаще и чаще она представляла себе, как рассказывает об их союзе всем на свете: телевизионщикам, журналистам, полиции, судье. «Благодаря аббату Габриелю я призналась в убийствах. Если бы не он, я продолжала бы их отрицать. Если бы не он, я унесла бы истину в могилу. Габриель научил меня верить не только в Бога, но и в человека». В собственном воображении молчаливая Мари становилась красноречивой, готовой часами рассуждать о своем волшебном превращении, которым она обязана юноше. Она надеялась, что ее сфотографируют с Габриелем — или в зале суда, или в кабинете.

Разумеется, Мари отдавала себе отчет в том, что они в этой ситуации будут не равны: он — на свободе, она — в тюрьме. Можно ли быть свободным, если ты священник? Нет. Стоит ли отчаиваться, если тебя каждый день навещает любимый человек? Тоже нет. Разве не предполагает любовь подчинение другому?

— Жертва — это мера любви.

Так сказал Габриель в одной из своих проповедей. Вскоре Мари поняла, что он обращался к ней, и решила воплотить его изречение в жизнь: да-да, она принесет себя в жертву! Она признается во всем, лишь бы люди знали, какой великий священник Габриель. Она понесет наказание, лишь бы миру открылась власть Габриеля над ней. Она согласна покаяться, лишь бы люди запомнили их с Габриелем как самую необычную пару. Вместо ребенка она подарит аббату славу, шумиху в прессе, судебный скандал и место в истории; их двойной успех запомнится людям надолго — ее виртуозная ложь на всех судебных процессах и его духовный подвиг по обращению грешницы в праведницу. Без него Мари никогда не исправилась бы. Она была безнадежна. Спасибо тебе, святая Рита, вдохновляющая падших. Когда история нравов пересекается со Священной историей… Ни больше ни меньше. А впрочем, кто знает? Вдруг это приведет Габриеля в Рим?

Ее возбужденная фантазия рисовала все новые и новые картины.

Невероятное, мучительное и очень волнующее лето закончилось, и на подходе осени Мари поняла, что изменилась.

В то воскресенье, собираясь к мессе, она была тиха и сосредоточенна. После службы, не в состоянии проглотить ни крошки, она отдала свой обед кошке и к двум часам явилась в ризницу к аббату Габриелю, чтобы сообщить, что сделает признание.

— Клянусь вам, отец мой. Клянусь перед Богом и перед вами.

Он обнял ее и прижал к себе. Мечтая продлить момент нежности, Мари попыталась заплакать, но у нее вырвался какой-то странный, резкий всхлип.

Габриель поздравил ее, сто раз повторил, как ею гордится, как восхищается твердостью ее веры и тем, сколько сил она приложила, чтобы изменить свои взгляды; затем он предложил ей встать на колени и поблагодарить Бога.

Пока они произносили молитвы, у Мари кружилась голова. Она уже ощущала на себе груз принятого решения и одновременно не могла отделаться от радости пребывания рядом со священником — плечом к плечу, от запаха его кожи и волос, от чувства неожиданной близости. Она думала о том, что теперь он будет каждый день навещать ее в тюрьме, молиться вот так, вместе с ней, и она будет счастлива.

Покинув Габриеля, Мари отправилась домой через холмы. Последний вечер на свободе она провела, созерцая Сен-Сорлен сверху, со стороны виноградников; сиреневый закат сменялся фиолетовым, меланхоличное солнце отбрасывало лучи на обширные поля, и Мари чувствовала умиротворение. На черепичных крышах собирались десятки котов — они ждали заката и на фоне угасающего неба напоминали загадочные силуэты, украшающие китайские фонарики.

Итак, на этой неделе она отправится в Буран-Брее, к судье, который несколько лет назад вел ее дело; тогда он был еще молодым и буквально ненавидел Мари, потому что ее оправдание срывало его повышение, гарантированное в случае обвинительного постановления суда. Теперь он вряд ли откажется ее принять.

Тут и там темноту пронзали лучи света, выхватывая из сумрачного пространства крышу, чью-то комнату или угол какой-нибудь улицы. У Мари за спиной, лежа под качелями, сука лабрадора лизала своих щенков; сад был напоен мягким ароматом лип, словно где-то поблизости подавали липовый чай. «Эй, деревенщина, завтра слава Сен-Сорлен вырастет еще больше, завтра вы проснетесь в местечке имени Мари Морестье, дьяволицы, ставшей ангелом, убийцы, презревшей всех, кроме Бога, Мессалины, которая превратилась в святую». Мари испытывала огромное желание поделиться своим внутренним светом, этим бесценным подарком Габриеля, со всеми жителями деревни. «Дамы и господа, я встретила священника, который творит чудеса. Он не человек, он ангел. Без него я никогда не предстала бы перед вами». Она расскажет о Габриеле и об их близких отношениях всему миру. Как это будет прекрасно!..

Она любовалась звездами и просила Бога даровать ей смелость и смирение или, скорее, смелость для смирения. К себе она возвратилась глубоко за полночь.

Когда она поворачивала ключ в замке, из окна соседнего дома высунулась хозяйка и, обращаясь к Мари, крикнула:

— Вас искал аббат! Он приходил дважды.

— Правда? Спасибо, что сказали. Пойду в ризницу.

— Думаю, его там уже нет. Он только что уехал на машине.

На машине? Но у аббата нет водительских прав, да и нет у него никакой машины.

Мари отправилась в ризницу. Казалось, что задернутые занавески скрывают пустое, обреченное пространство. Она постучала, потом снова и снова, до тех пор пока стук не превратился в грохот. Напрасно. Никто не ответил.

Она вернулась домой, решив не беспокоиться. Решение было принято, и аббат его одобрил. Наверняка он заходил к ней, чтобы еще раз выразить восхищение или предложить отвезти ее в Бур-ан-Брес, иначе и быть не могло. Она заснула, уверенная в том, что на следующий день все прояснится.

И точно, телефон зазвонил уже на рассвете. Мари с радостью узнала голос аббата Габриеля.

— Дорогая Мари, произошло нечто невероятное.

— Господи, что случилось?

— Меня призывают в Ватикан.

— Как это?

— Папа прочитал мое исследование о святой Рите, и оно ему так понравилось, что он предложил мне присоединиться к группе теологов, работающих в папской библиотеке.

— Но как же…

— Да. Мне придется вас покинуть. Вас и Сен-Сорлен.

— А как же наше дело?

— Мой отъезд ничего не меняет. Ведь вы уже приняли решение.

— Но…

— И вы все сделаете, потому что обещали мне. Мне и Господу.

— Но ведь вас со мной не будет! Когда я окажусь в тюрьме, вы не сможете навещать меня каждый день.

— Вы сделаете это, потому что обещали мне.

— Вам и Господу, да-да, знаю…

Она повесила трубку, озадаченная, чувствуя, как восторг предыдущего дня сменяется гневом. «Значит, в Ватикан… Благодаря мне он отправился бы в Ватикан. Благодаря моим признаниям он добился бы расположения папы. Надо было только подождать. Слава досталась бы Габриелю за совершение невозможного, за то, что он наставил убийцу на путь истинный, а не за писульку о какой-то малоизвестной святой. Что с ним такое, в самом деле? Как он может меня предать?»

Два дня спустя старая карга Вера Верне, скрюченная, как виноградная лоза, возбужденным голосом сообщила о прибытии нового аббата.

Мари отправилась в церковь.

Новый аббат, по всей видимости с трудом волокущий на себе тяжелую серую сутану, подметал паперть, болтая с прихожанами.

И когда Мари увидела красную толстую физиономию, грубые черты лица и куцую фигуру пятидесятилетнего священника, у нее больше не осталось сомнений в том, как она проведет последующие годы. Она будет разводить цветы, кормить кота, изредка наведываться в церковь и молчать до конца своих дней.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

[2]

— Грег…

— Я работаю.

— Грег…

— Оставь меня в покое, мне еще двадцать три цилиндра драить!

Склоненная над второй турбиной мощная спина Грега с выступающими под трикотажной майкой буграми мышц отказывалась поворачиваться.

Матрос Декстер не отставал:

— Грег, тебя капитан ждет.

Грег развернулся так резко, что Декстер аж вздрогнул. Торс механика, от голых плеч до впадин возле крестца, сверкал от пота, и это делало его похожим на языческого идола: в рыжих огнях котельной окруженное облаком испарений блестящее тело казалось лакированным. Благодаря техническим талантам этого здоровяка изо дня в день, час за часом грузовое судно «Грэндвил» бесперебойно двигалось вперед, бороздя океаны и перевозя товары из порта в порт.

— Что, ругать будет? — сдвинув широченные, с палец толщиной, черные брови, спросил механик.

— Нет. Он тебя ждет.

Грег опустил голову уже виновато. И с уверенностью повторил:

— Ругать будет.

Декстеру стало так жалко друга, что по спине даже побежали мурашки. Он, гонец, знал, зачем Грега вызывает капитан, но не имел ни малейшей охоты сообщать ему об этом.

— Не сходи с ума, Грег. За что ругать? Ты пашешь за четверых.

Но Грег его уже не слушал. Он подчинился приказу капитана и теперь вытирал тряпкой руки, почерневшие от въевшейся смазки: он готов получить выговор, потому что гораздо важнее собственной гордости была для него дисциплина на борту: если начальник за что-то ругает, значит, он прав.

Грегу нечего было раздумывать, сейчас он все узнает от капитана. Грег вообще предпочитал не задумываться. Он был не по этой части, а главное, он считал, что платят ему не за это. Грег даже полагал, что размышлять — это предательство по отношению к чиновнику, с которым он подписал контракт, пустая трата времени и энергии. В сорок лет он работал так же, как вначале, когда ему было четырнадцать. Проснувшись на рассвете, до поздней ночи сновал по судну, драил, ремонтировал, отлаживал детали моторов. Казалось, он одержим стремлением делать хорошо, неутолимой самоотверженностью, которую ничто не может поколебать. Узкая койка с тощим матрасом служила ему лишь для того, чтобы передохнуть, прежде чем снова приняться за работу.

Он натянул клетчатую рубаху, надел непромокаемый плащ и двинулся за Декстером по палубе.

Море сегодня было недобрым: не то чтобы разбушевавшимся или неспокойным, а именно в дурном расположении духа. Изредка, точно исподтишка, швырялось пеной. Как это часто бывает в Тихом океане, все вокруг казалось одноцветным; серое небо передало миру свой свинцовый оттенок: волнам, облакам, дощатым палубам, трубам, брезенту, людям. Даже рожа Декстера, обычно отливающая медью, напоминала набросок углем на картонке.

Борясь с завывающим ветром, мужчины добрались до рубки. Стоило двери захлопнуться у него за спиной, Грег заробел: вдали от ревущих машин или океана, вырванный из привычной атмосферы едких запахов мазута и водорослей, он утратил ощущение, что находится на корабле, а не в гостиной на суше. Несколько человек, среди них старпом и радист, вытянувшись в струнку, стояли возле начальства.

— Капитан… — Готовый капитулировать, Грег опустил глаза.

В ответ капитан Монро произнес нечто нечленораздельное, прокашлялся, и наступила тишина.

Грег молчал в ожидании приговора.

Покорность Грега не помогла Монро заговорить. Он вопрошающе взглянул на своих подчиненных. Тем явно не хотелось оказаться на его месте. Поняв, что если будет слишком медлить, то потеряет уважение экипажа, капитан Монро совершенно бесстрастным тоном, никак не вяжущимся с той информацией, которую ему предстояло сообщить, спотыкаясь на каждом слове, сухо произнес:

— Нами получена телеграмма для вас, Грег. Проблема, касающаяся вашей семьи.

Грег с удивлением поднял голову.

— В общем, плохие новости, — продолжал капитан, — очень плохие. Ваша дочь умерла.

Грег вытаращил глаза. В это мгновение на его лице отразилось лишь изумление. И никакого другого чувства.

Капитан продолжал:

— Так вот… С нами связался ваш семейный врач, доктор Сембадур из Ванкувера. Больше нам ничего не известно. Примите наши соболезнования, Грег. Мы искренне вам сочувствуем.

Грег даже не переменился в лице: на нем застыло изумление, чистое изумление, и никакого переживания.

Все вокруг молчали.

Грег поочередно посмотрел на каждого, точно ища ответа на вопрос, который задавал себе; так и не получив его, он в конце концов пробормотал:

— Моя дочь? Какая дочь?

— Простите, что? — Капитан вздрогнул.

— Которая из дочерей? У меня их четыре.

Монро покраснел. Решив, что плохо передал смысл сообщения, капитан дрожащими руками вынул телеграмму из кармана и вновь перечитал ее.

— Гм… Нет. Больше ничего. Только это: вынуждены сообщить вам, что ваша дочь скончалась.

— Которая? — настаивал Грег, не понимая смысла сообщения и поэтому раздражаясь еще больше. — Кейт? Грейс? Джоан? Бетти?

Словно надеясь на чудо, капитан вновь и вновь перечитывал послание, как будто ждал, вдруг между строк появится имя. Незамысловатый, краткий текст ограничивался лишь констатацией факта.

Понимая беспочвенность своих надежд, Монро протянул листок Грегу, который тоже прочел сообщение.

Механик вздохнул, потеребил бумажку в руке, а затем вернул капитану:

— Спасибо.

Капитан чуть было не пробормотал «не за что», но, сообразив, что это глупо, выругался сквозь зубы, замолк и уставился в горизонт по левому борту.

— Это все? — спросил Грег, подняв голову. Глаза его были ясны, словно ничего не случилось.

Матросы просто опешили от его вопроса. Может, они ослышались? Капитан, которому предстояло ответить, не знал, как реагировать. Грег настаивал:

— Я могу вернуться к работе?

Подобное бездушие вызвало в душе капитана протест, он ощутил потребность придать этой абсурдной сцене немного человечности:

— Грег, мы будем в Ванкувере только через три дня. Если хотите, мы свяжемся с доктором отсюда, чтобы он вас проинформировал.

— Это возможно?

— Да. У нас нет его координат, поскольку он назвал адрес компании, но, хорошенько поискав, мы найдем его и…

— Да, так было бы лучше.

— Я лично этим займусь.

— Действительно, — продолжал Грег, точно автомат, — все же мне было бы лучше знать, которая из моих дочерей…

Тут он умолк. В то мгновение, когда он произнес это слово, до него дошел смысл случившегося: его ребенок ушел из жизни. Он замер с открытым ртом, лицо побагровело, ноги подкосились. Чтобы не упасть, ему пришлось ухватиться рукой за стол с разложенными на нем картами.

Оттого что он наконец стал страдать, окружающие испытали чуть ли не облегчение. Капитан подошел и похлопал механика по плечу:

— Беру это на себя, Грег. Проясним ситуацию.

Грег внимательно вслушивался в скрипящий звук, с которым по мокрому плащу скользнула ладонь начальника. Капитан убрал руку. Оба были смущены и не решались взглянуть друг другу в глаза. Механик — из боязни показать свое горе, капитан — из боязни встретиться с несчастьем лицом к лицу.

— Если хотите, возьмите выходной.

Грег насупился. Его страшила перспектива безделья. Чем ему заняться вместо работы? Испуг вернул ему дар речи.

— Нет, лучше не брать.

Все находящиеся в рубке представили себе муки, которые предстоит пережить Грегу в ближайшие часы. Запертый на корабле, молчаливый, одинокий, раздавленный тоской, тяжесть которой сравнима с грузом их судна, он будет терзаться страшным вопросом: которая из его дочерей умерла?

Грег ворвался в машинное отделение, как бросаются в душ, чтобы отмыться. Никогда еще цилиндры не были начищены, надраены, натерты, смазаны, закреплены с такой энергией и тщательностью, как в этот день.

И все же, несмотря на тяжелую физическую работу, Грега неотступно мучила одна укоренившаяся в его мозгу мысль. Грейс… В его воображении возникло лицо второй дочери. Неужели Грейс умерла? Пятнадцатилетняя Грейс, так жадно любившая жизнь; ее сияющее улыбкой лицо. Грейс, веселая, забавная, отважная и нерешительная. Кажется, она была самая болезненная? Не веселость ли дарила ей ту нервическую силу, которая создавала видимость здоровья, не делая его ни более крепким, ни более устойчивым? А может, заразившись от своих товарищей, она принесла из школы или лицея какую-то болезнь? Слишком добрая по натуре, Грейс была открыта для всего: игры, дружбы, вирусов, бактерий, микробов. Грег представил себе, что больше не будет иметь счастья видеть, как она ходит, двигается, склоняет головку, поднимает руки, смеется во весь голос.

Это она. Нечего и сомневаться.

С чего вдруг такая мысль? Может, интуиция? Или он получил телепатическую информацию? На мгновение Грег прекратил с остервенением тереть металлическую поверхность. Нет, честное слово, он и сам не знал; он боялся. Он прежде всего подумал о ней, потому что Грейс… была его любимицей.

Он присел, ошеломленный своим открытием. Раньше ему никогда не случалось выстраивать эту иерархию. Так, значит, у него была любимица… Неужели другие замечали это? Или она сама? Нет. Его предпочтение гнездилось в глубине души, смутное, подвижное, непостижимое даже для него самого до сегодняшнего дня.

Грейс… Воспоминание о девочке с взлохмаченными волосами и тонкой шейкой растрогало его. Ее так легко было любить. Сияющая, не такая серьезная, как старшая сестра, гораздо живее остальных, она не знала скуки и во всем находила что-нибудь занимательное. Сообразив, что нужно прекратить думать о том, что она исчезла из его жизни, иначе он будет страдать, Грег с жаром набросился на работу.

— Только бы не Грейс!

Он так затянул винты, что у него выпал ключ.

— Лучше бы Джоан.

Точно, утрата Джоан опечалила бы его меньше. Джоан, резкая, немного скрытная, угловатая, с блестящими черными волосами, скрывающими виски, и густыми, точно копна сена. Крысиная мордочка. С этой дочкой у Грега совсем не было душевного родства. Да и то сказать, она была третья, так что не имела никаких привлекательных для родителей качеств: ни новизны первенца, ни обретенного со вторым ребенком спокойствия. Так уж получается, что третьему ребенку уделяется минимум внимания, им занимаются старшие сестры. У Грега и возможности увидеть ее, когда она только родилась, не было, потому что это произошло, когда он только начал работать в новой судоходной компании, совершавшей рейсы в Эмираты. Да к тому же он ненавидел ее расцветку: цвет кожи, глаз, губ; глядя на нее, он не находил в ее лице сходства ни со своей женой, ни с дочерьми; она казалась ему чужой. Да нет, он не сомневался, что она от него, потому что помнил ночь, когда зачал Джоан, — по возвращении из Омана. Да и соседи часто говорили, что девочка похожа на отца. Шевелюра как у него, это уж точно. Возможно, в том-то все дело: его смущало, что это девочка, но с чертами мальчишки.

Потому что Грег делал только девочек. Его семя не было столь мощным, чтобы заставить чрево Мэри зачать что-нибудь другое, кроме женского потомства. Оно оказалось не способно произвести самца. Грег винил в этом себя. Именно он, мужчина, отвечает за мужское в семье; и ему, колоссу, по неизвестной и, главное, незримой причине недоставало необходимой мужественности, чтобы заложить мальчика в эту форму для производства девочек.

По правде говоря, Джоан совсем чуть-чуть не хватило, чтобы родиться мальчиком… Получившись несостоявшимся мальчиком, она засвидетельствовала слабость Грега. Так что он никогда не любил слушать комплименты по поводу своего девичьего выводка, считая их скрытой насмешкой.

— Какой вы счастливчик, месье Грег! Четыре девочки! Девочки любят папочку. Должно быть, они вас обожают.

Еще бы они его не любили! Он гробится ради них, вечно вне дома: по морям, по волнам, чтобы добыть денег на жилье, еду, одежду, учебу… Еще бы они его не любили! Это было бы страшной неблагодарностью с их стороны. Его зарплата целиком поступала им, он оставлял себе лишь самую малость. Еще бы они его не любили…

Любовь представлялась Грегу обязанностью или долгом. Он жертвует собой ради дочерей, за это они должны любить его. А он свою отцовскую преданность доказывает упорным трудом. Ему бы и в голову не пришло, что любовь может выражаться в улыбках, ласках, нежности, смехе, играх, участии, проведенном вместе времени. Так что ему казалось, что у него есть все основания считать себя хорошим отцом.

— Значит, это Джоан умерла.

Такое предположение облегчало его страдание, несмотря на полную неспособность осознать это.

Вечером, когда капитан снова вызвал его в рубку, Грег надеялся, что Монро подтвердит его подозрения.

Вытянувшись перед начальством, Грег поймал себя на том, что мысленно произносит что-то вроде краткой и настойчивой мольбы: «Главное, чтобы он не произнес имя Грейс. Не Грейс, а Джоан. Джоан, Джоан».

— Бедняга Грег! — воскликнул капитан. — Нам ничего не удалось узнать. Из-за непогоды связь очень плохая. Короче, неизвестно, которая из ваших дочерей…

— Спасибо, капитан.

Грег отдал честь и вышел.

Он бросился в свою каюту и заперся там. Уши его горели от стыда. Он только что пожелал смерти одной из своих дочерей? Выбрал, которую у него можно отнять? По какому праву? Кто позволил ему подсказывать капитану имя Джоан? Ведь, указав на нее, он повел себя как убийца. Достойны ли отца подобные убийственные мысли, которые рождаются в его мозгу? Преданный отец бился бы за спасение своих дочерей, всех дочерей…

Отвратительный самому себе, он метался по тесной каморке, обрушивая удары кулаков на металлическую переборку.

— Стыд! Стыд-то какой! Если тебе говорят: «Ваша дочь», ты думаешь о Грейс. А если тебе объявляют: «Ваша дочь умерла», ты готов бросить в могилу Джоан. Тебе бы сдохнуть от стыда!

Разумеется, никто не слышал его рассуждений, но он-то сам… И теперь он считал себя ничтожеством, подлецом. Ему вовек не залечить этой кровоточащей раны.

— Я не имею права любить Джоан меньше остальных. Я не имею права любить Грейс больше остальных. А почему я не подумал о Кейт или Бетти?

В беспамятстве Грег укорял себя вслух. В дверь забарабанил Декстер.

— Как дела, Грег?

— Нормально.

— Не болтай ерунды. Иди-ка сюда. У меня есть одна штука, она тебе поможет.

Грег толчком распахнул дверь и почти со злостью бросил:

— Никто не может мне помочь.

Декстер кивнул и протянул Грегу книгу:

— Бери.

— Что это?

— Моя Библия.

Грег так удивился, что на несколько секунд даже забыл о своем горе. Его руки, отказывающиеся взять книгу, его глаза, неприязненно разглядывающие обложку из ветхой и нечистой холстины, — все в нем кричало: «На кой черт мне это надо?»

— Возьми. На всякий случай… Может, наткнешься на какой-нибудь текст, который тебе поможет.

— Я не читаю.

— Открыть Библию не значит читать. Это значит размышлять.

Декстер сунул книгу ему в руки и пошел заступать на вахту.

Грег швырнул потрепанный том на матрас, понял, что заснуть ему не удастся, надел кроссовки, натянул спортивный костюм и решил бегать по палубе, пока не рухнет от усталости.

Наутро Грег проснулся в твердой уверенности, что умерла Джоан.

И на сей раз это не успокаивало, а, наоборот, терзало его: ему приснилось, что Джоан умирает, потому что у нее плохой отец, равнодушный производитель. Обняв подушку, Грег оплакивал участь своей девочки, ее короткую жизнь с жестоким отцом, ведь если он скрывал от Грейс, что любит ее больше других, то нередко демонстрировал Джоан, что с трудом ее переносит. Постоянно ругал ее, делал замечания, требовал замолчать или дать сказать сестрам. Обнял ли он ее хоть раз от чистого сердца? Ребенок наверняка чувствовал, что отец наклоняется к нему с неохотой, скорее из чувства справедливости, чем в душевном порыве.

Ворочаясь в постели, Грег почувствовал, что ему в бок уперлась Библия Декстера. Он нехотя перелистал книгу, с отвращением отметил, что некоторые строки напечатаны слишком мелким шрифтом, пробежал глазами содержание и вытянул лежащую между страниц открытку. Это была вытисненная на глянцевом картоне бесхитростная и аляповатая религиозная картинка: золотой ореол обрамлял лицо какой-то женщины, святой Риты.

Ее улыбка растревожила Грега. В ней воплотились образы его жены, дочерей во всем их целомудрии, красоте, душевной чистоте.

— Сделай так, чтобы это была не Джоан, — прошептал Грег, обращаясь к иконке, — сделай так, чтобы это была не Джоан. Я изменю свое отношение к ней. Я окружу ее вниманием и любовью, которых она заслуживает. Сделай так, чтобы это была не Джоан, пожалуйста.

Его самого удивило, что он обращается к фигурке, нарисованной на картоне; впрочем, он удивился бы точно так же, если бы оказался перед святым во плоти, поскольку не верил ни в Бога, ни в святых. Теперь же, в том сумбурном состоянии души, в которое повергла его телеграмма доктора Сембадура, Грег был готов испробовать все, включая молитву. Насколько вчера он желал, чтобы Джоан исчезла, настолько же сегодня ему было важно, чтобы она жила и он смог компенсировать потерянное время, восполнить недостаток нежности.

За работу Грег принялся с меньшим рвением, поскольку теперь его силы отбирали размышления. Полученное известие всколыхнуло в нем мучительный мир мыслей: перед ним раскрылись ворота к душевным страданиям.

Он подумал о Кейт, своей старшей. Молчунья, внешне похожая на мать, а характером в отца. В свои восемнадцать она уже работала в магазине в Ванкувере… И от этого умерла? Если это Кейт, какие мечты прервала эта безвременная кончина?

Грегу пришло в голову, что он не знает своих дочерей. Он владел лишь общими сведениями о них: возраст, привычки, распорядок дня. Но то, что их волновало, для него оставалось тайной. Родные незнакомки. Загадки, находящиеся в его власти. Четыре дочери — четыре неизвестных.

Во время перерыва ему захотелось уединиться, и, сославшись на необходимость принять душ, он заперся в клетушке, заменяющей ванную комнату, и машинально разделся.

Грег посмотрел на свое отражение в зеркале. Здоровяк, с угловатыми плечами и мыслями. Его внешность не обманывала: растянутый по горизонтали узкий лоб не предполагал места для разума; плотные бедра и широкий таз, правда уступающий мощному торсу, могли рассказать о мужчине, посвятившем себя физическим нагрузкам. Долгие годы Грег гордился своей вечерней усталостью, ибо утомление давало ему ощущение выполненного долга. Поистине простая жизнь, даже не угрожающая наскучить: ведь чтобы какая-то вещь надоела, надо еще уметь вообразить себе другую…

Разглядывая отражение в зеркале, Грег анализировал себя. Он всегда жил в море, чтобы быть подальше от суши. В море, чтобы удрать от первой семьи: отца-алкоголика и забитой матери. В море, чтобы удрать от второй семьи, той, которую создал (слово «создал» казалось Грегу претенциозным, потому что ему было достаточно обладать своей законной женой — брак ведь для того и создан, или как?). По волнам Грег избороздил весь мир. Только вот ничего не видал. Хотя его грузовой корабль побывал во многих портах, Грег дальше своего судна не шел: он никогда не покидал набережных, буквально бросая якорь в порту, — от недоверчивости, из страха неведомого, из страха пропустить отплытие. В общем, несмотря на сотни тысяч пройденных миль, о городах, народах и заграничных странствиях он только мечтал, сидя в каюте или в портовой таверне, они так и остались для него заоблачными далями.

Как и дочери. Экзотические. Неведомые. И все.

Что он мог вспомнить о Бетти, своей младшей? Что ей девять лет, что она вполне прилично учится, что она поселилась в чуланчике, переделанном Грегом в комнату. Что еще? Он старался более детально представить ее образ и понял, что не имеет ни малейшего представления о пристрастиях, желаниях дочери, о том, чего она не любит, к чему стремится. Почему он не находил времени, чтобы пообщаться с детьми? Он вел примитивную жизнь вьючного животного, вола, вспахивающего море.

Бросив последний взгляд на свое мускулистое тело, которым еще вчера так гордился, Грег ополоснулся и оделся.

До самого вечера он избегал разговоров с другими матросами, а те, сочувствуя его горю, и не настаивали, ибо подозревали, что Грег испытывает крестные муки. Чего они не могли вообразить, так это того, что мучения отца усугублялись мыслями о том, что он был плохим отцом.

В полночь, когда небо стало черным, как глотка дракона, а Грег в трюме по-прежнему томился неизвестностью, Декстер все же рискнул спросить:

— Ну что, ты все еще не знаешь, которая из дочек?..

Грег чуть было не ответил: «Какая разница, я ни одной из них не знаю лучше остальных», но ограничился лишь тем, что буркнул:

— Нет.

— Даже не представляю, как бы я отреагировал, если бы со мной приключился такой ужас, — пробормотал Декстер.

— Вот и я тоже.

Ответ прозвучал настолько разумно, что Декстер, совершенно не привыкший слышать, чтобы Грег выражался такими правильными словами, даже растерялся.

А Грег переживал доселе неведомые ему страдания: он начал думать. В нем происходила непрерывная работа — работа мысли. И она совершенно изнуряла его. Нет, он не сменил кожу; однако под кожей у него кто-то поселился: другой Грег наполнил собою прежнего. В этом некогда совершенно спокойном животном заворочалось самосознание.

Оказавшись на койке, он долго и безутешно плакал, не пытаясь понять, кого не стало; понемногу усталость сломила его, глаза закрывались. Он рухнул на постель, сил не было, чтобы раздеться и укрыться простыней. Его свалил тот тяжелый, глубокий и изнурительный сон, после которого наутро просыпаются в состоянии крайнего утомления.

Проснувшись, Грег сообразил, что после получения роковой телеграммы ни разу не вспомнил о жене. Хотя, по его мнению, Мэри давно уже была не только его женой, но и семейным партнером, коллегой в воспитании дочерей: он приносил деньги, она тратила время. Вот так. По справедливости. Как положено. Внезапно ему пришло в голову, что она, наверное, страдает. Эта мысль напомнила ему о молодой девушке, которую он встретил двадцать лет назад… Он представил себе эту Мэри, хрупкую, трогательную, раздавленную страшным горем. Сколько лет он не говорил ей о любви? Сколько лет не ощущал в себе любви? Сердце его разрывалось.

Шлюзы беспокойства были открыты. Теперь он размышлял с утра до вечера, переживал с вечера до утра, это было тяжело, удушающе, утомительно.

Ежеминутно он беспокоился о своих дочерях или жене. Даже когда он работал, в его душе оставалось облачко тоски, вкус горечи, печаль, которую не могла задавить никакая физическая нагрузка.

Последний вечер перед возвращением он простоял, опершись на палубное ограждение. Впереди до самого горизонта только волны, смотреть не на что. Поэтому, задрав голову, он внимательно изучал небо. Когда находишься в море, взгляд притягивает именно небо, более разнообразное, более богатое и изменчивое, чем волны; капризное, словно женщина. Все моряки влюблены в облака.

Грег поочередно осознавал то светлую безмятежность вокруг себя, то смятение внутри. Прежде ему никогда не случалось вот так просто быть человеком, обычным человеком, крошечной частицей в безбрежном океане. Человеком, ощущающим бесконечность природы и бесконечность своих мыслей.

Ночью, подводя итог дневным размышлениям, он разрыдался.

После злополучной телеграммы ему пришло в голову, что он к тому же еще вдовец той молодой женщины, которой была его Мэри.

А отец, которому предстоит завтра сойти на берег в Ванкувере, в эти трое суток потерял всех своих дочерей.

Всех. Не одну, а четырех.

Грузовое судно приближалось к суше. Вдали виднелся Ванкувер.

Вокруг корабля носились быстрые проворные чайки, настоящие хозяйки берега, знакомого им лучше, чем морякам, любое судно которых они легко могли обогнать.

На земле после жаркого лета цвела осень: деревья покрылись разноцветным убором, оделись в желтое и оранжевое. Листья умирали величественно, будто ярким цветом в последние мгновения жизни благодарили солнце и воздавали ему должное за свою пышность.

Судно наконец вошло в порт Ванкувера. Высотные здания, подтянутые и бдительные, точно стражи, отражали в своих окнах облака и волны, несущие ностальгию дальних странствий. Погода постоянно менялась, то светило солнце, то шел дождь, который местные жители называли «проливным солнцем».

«Грэндвил» причалил к пристани с возвышающимися на ней красными кранами.

Грег вздрогнул. На фоне доков он приметил знакомые силуэты. Его встречали.

Он сразу сосчитал. И сразу узнал жену и трех дочек.

Одной не хватало.

Ему все еще не хотелось знать которой. Он отвел глаза и занял свое место у швартовочных канатов.

Когда судно пришвартовалось, он вгляделся в своих женщин, одетых в траур. Они стояли рядком, метров на двадцать ниже его, на пристани. И хотя казались крошечными, он легко различил их.

Ну вот…

Теперь он знает…

Он знает, которая умерла и кто остался жив.

Сердце в груди рвется на части. С одной стороны, у него только что отняли дочь. С другой — отдали троих. Одна исчезла, но другие вернулись к жизни. Неспособный хоть как-то реагировать, он хочет смеяться, но ощущает потребность разрыдаться.

Бетти… Так, значит, это Бетти. Самая младшая, та, которую он почти не успел полюбить.

Спускают трап, он сходит на берег.

Но что это? В тот самый момент, когда он ступает на землю, Бетти выскакивает из-за ящика, за которым она пряталась, и подбегает к сестрам, чтобы, взявшись за руки, всем вместе броситься к отцу.

Возможно ли это?

Ноги Грега словно прилипли к асфальту, он снова пересчитывает: вот перед ним, шагах в тридцати, четыре его дочки. Он уже ничего не понимает, его точно парализовало. Все четыре живы. Он вцепляется в перила у себя за спиной, во рту пересохло. Значит, это была ошибка? С самого начала… Телеграмма была адресована не ему! Она предназначалась кому-то другому… Ну да, ее передали ему, хотя на самом деле она касалась другого моряка и его единственной дочери. Смерть не тронула его семью!

Грег радостно бросается к своим. Сначала хватает в объятия жену Мэри и, смеясь, прижимает к груди. Удивленная, она не сопротивляется, хотя он чуть ли не душит ее. Никогда он не обнимал ее с таким жаром. Потом он расцеловывает дочек, прикасается к ним, ощупывает — точно проверяет, на самом ли деле они живые. Он не произносит ни слова, лишь радостно восклицает, глаза его влажнеют от умиления. Пусть! Ему больше не стыдно, он не скрывает слез, этот застенчивый, сдержанный, молчаливый человек. Он целует их, прижимает к себе, особенно Джоан, дрожащую от изумления. В глазах Грега каждая его девочка — чудо.

Наконец он шепчет:

— Как я счастлив видеть вас всех!

— Тебе сообщили? — спрашивает жена.

О чем она? Нет, только не она… И она туда же… Он больше не хочет, чтобы ему напоминали о том дурацком сообщении! Он стер его из своей памяти! Не его это дело! Произошла ошибка.

— О чем?

— Доктор Сембадур уверял меня, что дал знать на судно.

Внезапно Грег цепенеет. Что же это? То сообщение было всерьез? И оно предназначалось ему?

Мэри опускает голову и с усилием произносит:

— У меня начались боли. Я поехала в больницу. Случился выкидыш, я потеряла нашего ребенка.

Тут Грег вспоминает о том, что прежде не приходило ему на ум: когда он отправлялся в плавание, жена была беременна. Он забыл. Это было настолько нереально, сообщение о смерти ребенка, когда он даже не видел, как округлился живот. У Мэри точно снова была девочка. Если доктор Сембадур не назвал имя, то именно потому, что у плода его еще не было…

Несколько следующих дней Мэри и четверо их дочерей по-прежнему пребывали в изумлении от происшедших с Грегом изменений. Он не только стал заботиться о жене, как никогда прежде, раскрывая перед ней сокровищницы своего внимания, но даже настоял, чтобы неродившуюся девочку крестили.

— Рита. Я уверен, что ее зовут Рита.

Грег потребовал, чтобы ее похоронили. Каждый день он ходил на кладбище, чтобы принести цветы. Каждый день он плакал над крошечной могилкой Риты, младенца, которого не коснулись ни его рука, ни взгляд, и нашептывал ей ласковые слова. Кейт, Грейс, Джоан и Бетти и вообразить не могли, что этот суровый человек может проявлять столько внимания, тепла, нежности. Они привыкли, что этого крупного, физически сильного человека никогда нет дома, подчинялись его приказаниям во время его недолгих побывок. Теперь же они увидели его совсем другими глазами и он уже не внушал им прежнего страха.

Когда два месяца спустя Грег сообщил дочкам, что больше не пойдет в море, потому что нашел работу в порту, они обрадовались, что этот незнакомец, прежде такой далекий и пугающий, стал наконец их отцом.

 

КОНЦЕРТ «ПАМЯТИ АНГЕЛА»

[3]

Только услышав игру Акселя, Крис осознал, насколько тот превосходит его.

Звуки концерта «Памяти ангела» взлетали над деревьями, чтобы слиться с небесной лазурью, тропической дымкой, птичьими трелями и невесомостью облаков. Аксель не исполнял музыку — он жил ею, создавал мелодию. Смены настроения, ускорения и замедления исходили от него и влекли за собой оркестр. Каждый миг под пальцами музыканта возникала песнь, выражающая его мысли. Скрипка превращалась в голос, томительный, срывающийся и вновь обретающий силу, протяжный.

Крис одновременно и покорялся этому очарованию, и противился ему, поскольку чуял опасность: стоит подпасть под обаяние Акселя, и он возненавидит самого себя.

Оркестранты — те будто вышли из публики, покинув кресло в зале, чтобы подняться на сцену; фестивальный оркестр состоял в основном из студентов: странноватые неудачники, не строящие далекоидущих планов, очки в дешевой оправе, купленная по случаю одежда. Аксель, напротив, выглядел представителем другой планеты, где царят разум, вкус, благородство. Среднего роста, стройный, с развитым торсом. Лицо — кошачье, треугольное, с широко расставленными огромными глазами. Легкие беспечные завитки каштановых волос напоминали, что он еще совсем юн. Правильные, гармоничные черты — у других молодых людей они показались бы тоскливыми либо скучными, поскольку ни о чем не говорили, — у него источали сокрушительную энергию. Порядочный, щедрый, экспансивный и одновременно сдержанный, Аксель напоминал кумира толпы, доверчивого, витающего в эмпиреях, словом, сродни гению. С властностью, сообщаемой вдохновением, он медитировал на своей скрипке, подчеркивая целительную силу музыки, перенося слушателя в иное, духовное измерение, где тот становился лучше. Мягко согнутая в локте рука, гладкий лоб. Философия под его смычком превращалась в кантилену.

Крис уставился в пол. На фортепиано ему никогда не удавалось добиться подобного. Что же теперь, бросить музыку? В свои девятнадцать он завоевал немало медалей, премий и званий; этот отличник блестяще расправлялся с любыми виртуозными кунштюками, будь то Лист или Рахманинов. Но, столкнувшись с таким чудом, как Аксель, он вдруг понял, что все его победы одержаны благодаря труду и рвению. Крис знал лишь то, что можно выучить, тогда как Аксель знал то, чему выучиться невозможно. Солисту на сцене недостаточно выдавать верные ноты — важно добиться истинного звучания; Акселю это было дано от природы, а Крису давалось лишь путем изнурительных занятий, наблюдений, подражаний.

Его била дрожь, хотя воздух на этом солнечном таиландском острове прогрелся до тридцати пяти градусов; дрожь выдавала нетерпение Криса: пусть Аксель наконец прекратит навязывать ему это пиршество звуков, а главное, пусть поскорее возобновятся соревнования.

Стажировка под названием «Music and Sports in Winter» предоставляла студентам консерваторий, высокообразованным любителям музыки или будущим профессионалам возможность сочетать развлечения, спортивные занятия и совершенствование в своей специальности. Каждый день после двухчасовых индивидуальных занятий с прикрепленным преподавателем студенты собирались для ансамблевого музицирования и спортивных состязаний. После парусных гонок, подводных погружений, велопробега, скачек и заключительного ралли предстояло подвести итог: победитель получал право на недельную стажировку в Берлинском филармоническом оркестре, одном из лучших музыкальных коллективов мира.

Аксель начал вторую часть. Крис, всегда считавший этот пестрый по тематизму музыкальный фрагмент наименее удачным, обрадовался, подумав, что Аксель сейчас оплошает, развеет очарование и наскучит публике. Тщетная надежда. Аксель сыграл возмущение, бунт, ярость, что придало средней части концерта Альбана Берга целостность и смысл. Если в первой части возникал образ ангела — умершего ребенка, то во второй описывалась скорбь родителей.

— Фантастика! Это затмевает самые лучшие записи.

Как двадцатилетний юноша сумел превзойти Ферра, Гримо, Менухина, Перлмана и всяких прочих Стернов?!

Концерт завершался истаивающей на кончике смычка реминисценцией баховского хорала, рождавшего in extremis уверенность в том, что все, даже трагедия, ниспослано свыше. Поразительный для композитора-модерниста символ веры, но Акселю удалось передать его убедительно и проникновенно.

Публика устроила бурную овацию, оркестранты стучали смычками по пюпитрам. Смущенный австралиец хотел стушеваться, чтобы аплодисменты достались Альбану Бергу, ему казалось неуместным, что чествуют его, простого интерпретатора. Кланялся он неловко, но даже в этой неловкости сквозило изящество.

Крис, которому пришлось встать вместе со слушателями, рукоплескавшими Акселю, кусал губы, оглядываясь вокруг: скрипачу удалось зажечь невежественную публику, состоявшую из пловцов, завсегдатаев пляжей, а также местных жителей, додекафоническим опусом! После третьего вызова его терпение лопнуло; он проскользнул между взволнованными слушателями и, покинув импровизированную концертную площадку, устроенную среди пальм под открытым небом, направился к своей палатке.

По дороге он столкнулся с Полом Брауном из Нью-Йорка, организатором этих международных форумов.

— Ну что, Малыш Корто, как тебе концерт?

Пол Браун прозвал Криса Малышом Корто, поскольку юный пианист был родом из Франции, а американские преподаватели традиционно воспринимали Корто как символ французской фортепианной школы.

— Аксель открыл для меня произведение, которого я не понимал!

— Мне кажется, ты раздосадован и вынужден сложить оружие. Надо полагать, это не привело тебя в восторг, ты не оценил музыку Берга и не восхитился исполнением Акселя.

— Восхищение не по моей части, предпочитаю состязание, борьбу, победу.

— Знаю. Вы с Акселем противоположности. Один безмятежно улыбается, другой работает в поте лица. Ты — борец, он — приверженец дзен. Для тебя жизнь — это борьба, Аксель же идет вперед, даже не подозревая об опасности.

Пол Браун взглянул на Криса. В свои девятнадцать темноглазый Крис к шапке рыжих волос, надменности балованного сынка и крепко сбитой, ничем не примечательной фигуре добавил ленноновские очки и мужественную, аккуратно подстриженную бородку, словно желая, чтобы окружающие видели в нем зрелого человека и относились с уважением.

— Так кто же прав? — спросил Крис.

— Боюсь, что ты.

— О-о…

— Да, Малыш Корто, даром, что ли, я американец? Неведение и доверчивость прекрасны, но малопригодны для этого мира. Чтобы начать делать карьеру, надо обладать талантом, но для развития достигнутого требуются решимость, честолюбие и алчное рвение. И тут нужна твоя ментальность!

— То есть ты считаешь, что я играю лучше, чем Аксель?

— Я этого не сказал. Никто не сыграет лучше Акселя. Но мне кажется, твоя карьера сложится удачнее, чем его.

Хотя за этим замечанием крылась та еще оговорка, считай приговор, Крис решил воспринять его как комплимент. Пол ударил себя по лбу и, радуясь своей догадке, воскликнул:

— Каин и Авель! Если бы я выбирал для вас имена, то предложил бы эти. Два брата с совершенно противоположными характерами: жесткий Каин и мягкий Авель.

В восторге от собственной сообразительности, американец, приоткрыв рот, воззрился на Криса в ожидании отклика. Крис пожал плечами и двинулся дальше, бросив:

— Уж лучше «Малыш Корто»! И надеюсь, слово «малыш» относится только к моему возрасту…

Утром в последнее воскресенье Крис вскочил с постели с взъерошенными волосами, снедаемый нетерпением: довольно спать, необходимо действовать. В мышцах его играл предстартовый зуд.

Накануне он опасался, что пропустит финальный старт, так как из дому ему сообщили, что во вторник ему предстоит прослушивание в престижном парижском концертном агентстве. Благоразумие требовало отправиться в путь тотчас по получении этого известия, ведь ему предстояло доплыть на пароходе до побережья, затем добраться до Бангкока — четыре часа пути — и, наконец, за двенадцать часов пересечь в самолете половину земного шара; даже при таком раскладе у него не останется времени, чтобы свыкнуться с разницей во времени между Таиландом и Францией. Но Крис отказался от этого благоразумного решения. Еще раз посмотрев график пересадок и убедившись, что успеет отплыть в воскресенье вечером, он умудрился ловко сохранить за собой возможность участвовать в соревновании.

Почему он решил подвергнуть себя такому стрессу? Ведь премия вовсе не представляла для него интереса, так как неделя с Берлинским симфоническим оркестром для пианиста мало что давала в концертном плане. Он жаждал вступить в сражение и бросить вызов Акселю, победить австралийца. Он не мог уехать, не доказав своего превосходства, не положив соперника на лопатки.

За завтраком, перешагнув через скамью, он уселся напротив скрипача. Аксель оторвался от тарелки.

— Здравствуй, Крис, рад тебя видеть! — воскликнул он.

Особый изгиб линии век Акселя придавая его улыбке нежность, способную нарушить девичий покой и обезоружить мужчин. В то же время открытый, прямой взгляд его синих глаз внушал собеседникам ощущение, что он видит их насквозь.

— Привет, Аксель. На аппетит сегодня не жалуешься?

— Почему ты спрашиваешь? Сегодня какой-то особенный день? Ах да, ралли! — со смехом сообразил он.

Смеясь, Аксель запрокидывал голову, открывая шею, будто для поцелуя.

У Криса в голове не укладываюсь, что Акселю совершенно плевать на соревнования. «Он просто смеется надо мной! Прикидывается беззаботным, но на самом деле только и думает о ралли».

— Не знаю, стоит ли идти, — признался Аксель. — Хочется после обеда поваляться с книгой на пляже, у меня с собой партитуры и недочитанная книга.

— Ты не можешь так отрываться от всех! — возмутился Крис. — Хотя публика и оценила твое сольное выступление, но такое соло в отрыве от других вряд ли примут с восторгом.

Аксель покраснел:

— Ты прав, прости, я буду участвовать. Спасибо, что наставил на путь истинный. Порой я веду себя чудовищно, думаю о себе, а не о товарищах.

— Думай лучше обо мне, уж я устрою тебе разгром, — пробормотал Крис себе под нос.

Состязание началось в девять. Каждому участнику выдали велосипед, план острова, где был указан первый ориентир: после старта они должны следовать от одного пункта к другому, в каждой точке получая информацию о том, как добраться до следующей, — вплоть до самого последнего тайника, где хранилось сокровище. Тому, кто первым вскроет пиратский сундук, достанется жетон с номером один, следующему — с номером два и так далее.

— Пусть победит сильнейший! — выкрикнул Пол Браун. Лицо его раскраснелось, на шее вздулись вены.

В бирюзовое небо взметнулась ракета.

Крис рванул со старта изо всех сил, будто это уже был финальный отрезок, он нажимал на педали, расталкивая соседей локтями.

После третьего этапа он возглавил гонку. Разгадка ребуса и поиск тайников казались ему детской игрой, но все же он не позволял себе ни расслабиться, ни сбавить скорость.

Одно обстоятельство раздражало его: за ним по пятам следовали Боб и Ким, техасец и кореец. «Я участвую в соревновании не для того, чтобы состязаться с этой парочкой, — с досадой ворчал он про себя. — Тубист и ударник!» Как все музыканты, Крис придерживался иерархии: верхние строчки занимали выдающиеся солисты — пианисты, скрипачи и виолончелисты; чуть ниже — флейтисты, альтисты, арфисты и всякие там кларнетисты; внизу — обслуга, исполнители, игравшие на второстепенных инструментах вроде тубы и ударных!

«Почему Аксель тащится в хвосте?» — гадал Крис.

Он судил о действиях ближнего по себе, вообразив, что Аксель намеренно сдерживает скорость, стартовав с задержкой, чтобы избежать соперничества с ним, Крисом; так, соревнуясь с отстающими, Аксель сохранял возможность сказать себе, что при желании мог бы его догнать.

— Мерзавец! Плут! Ничтожество! — бормотал Крис, привстав на педалях, чтобы преодолеть сложный участок.

После десятой отметки Крис, оглянувшись, заметил, что Аксель уже нагнал Боба и Кима.

«Ага, вот и он!»

Достоинства соперников подчеркивают важность соревнования и цену победы; видя, что Аксель вплотную подошел к лидерам, Крис ощутил прилив энергии.

Не обращая внимания на палящее солнце, на заключительных этапах он выложился полностью. Ребусы усложнялись, поэтому Ким и Боб, потерявшие время на разгадку, слились с основной группой; вскоре впереди остались лишь они с австралийцем. Гонка наконец превращалась в столь желанную для Криса дуэль.

«Дуэль, дуэт… Этот старый пень из Пастеллы решил, что в камерной музыке я спутаю эти понятия! „Дуэт — это ансамбль, господин Крис, а дуэль — это схватка с соперником“ — повторял этот старомодный тип! Ничего удивительного, что он прозябает на педагогической ниве, так и не добравшись до сцены, ведь ему невдомек, что все на свете — непрекращающаяся дуэль!»

Впрочем, именно так и вышло в прошлую среду, когда Пол Браун задал Акселю и Крису сонату Франка для скрипки и фортепиано. Едва они приступили к первой части, Крис понял, что Аксель играет сонату с таким пониманием и свежестью, будто закончил сочинять ее этим утром. Тогда он решил переключить внимание на себя, продемонстрировав все, на что способен как пианист, разнообразя нюансы, усиливая контрасты, беря темп скорее, чем следовало, играя сверхнежно, сверхмечтательно, сверхдинамично, манерно, перебарщивая, умело переиначивая интерпретацию музыки Сезара Франка, в то время как партия Акселя звучала скорее робко, без блеска. Задумка удалась: Криса осыпали комплиментами; только Пол Браун со скептической миной заметил французу, что понял смысл его маневра и считает это дешевкой.

Двадцатый ориентир! Условные знаки подсказали Крису, что сокровище, должно быть, находится на глубине, под коралловым рифом. Вот когда ему пригодится месяц тренировок. Он добрался до берега, опережая Акселя на четыре минуты, спрятал велосипед в кустах и побежал к обозначенной на карте бухточке.

Там, в плетеной кабинке, его дожидалось подводное снаряжение с этикеткой «Music and Sports in Winter».

«Отлично! Я попал в точку».

Оглядываясь каждые десять секунд, чтобы убедиться в своем преимуществе, он натянул гидрокостюм и ласты, навьючил акваланг, а затем приладил маску.

Внезапно показался Аксель. Крис как ужаленный кинулся в воду, стремясь сохранить лидерство, и, мощно отталкиваясь ластами, поплыл к кораллам.

«По моим выкладкам, это где-то на востоке».

Крис продвигался волнообразными движениями. Через сто метров он рефлекторно обернулся, чтобы посмотреть, где сейчас Аксель. Тот только что свернул на запад.

«На запад?.. Почему на запад?»

Если бы речь шла о ком-то другом, он не обратил бы внимания, но решение Акселя пробудило сомнения в его бурлящем мозгу.

Работая ногами, он размышлял, вновь перебирая фрагменты головоломки. И внезапно остановился: «Он прав!»

Крис повернул, сильными толчками пытаясь вновь набрать скорость, вокруг разбегались испуганные рыбки. Быть может, у него еще есть шанс, ведь Аксель идет вдоль скал, а он срежет путь по прямой.

Возле коралловой отмели ему показалось, что в водной стихии на изрядном расстоянии виднеется необычный предмет. Сундук? Он рванул вперед, рискуя задохнуться или растянуть связки.

Где-то справа Аксель огибал заросли кораллов, потом вдруг проскользнул между гигантскими массивами, которые ощетинились острыми веточками. Может, какая-то опасность заставила его резко отступить? Или с ним случился внезапный обморок? Может, он нечаянно оперся на шаткий выступ скаты? Камень покачнулся, за ним второй, и силуэт ныряльщика исчез в облаке обломков.

Крис колебался. Что делать? Плыть к Акселю? Помочь ему? Именно так его учили действовать, когда он получал сертификат ныряльщика. В то же время он жаждал удостовериться, что темное пятно внизу слева, на глубине десяти метров, и есть пиратский сундук.

Повинуясь правилам, он все же подплыл к взбаламученным водам, где бился Аксель. После обвала его ноги оказались зажаты в расщелине. Увидев Криса, он начат подавать ему тревожные сигналы.

— Хорошо-хорошо, сейчас помогу, — жестами показал Крис, — но сначала достану свидетельство моей победы, жетон номер один.

Аксель с округлившимися глазами протестовал, вновь взывая о помощи.

«Нет, старина, этот сценарий мне не подходит! — подумал Крис, забирая влево. — Знаю я этот фокус: я тебе помогу, а ты, как только выпутаешься, оттолкнешь меня и попытаешься захватить жетон с первым номером. Впрочем, ты прав, тебя не в чем упрекнуть, я поступил бы так же. Но поскольку выбор за мной, сперва я позабочусь о себе. До скорого, номер два!»

Крис поплыл прочь, а Аксель с искаженным лицом забился сильнее, он кричал, рискуя наглотаться воды и захлебнуться.

«Да он вполне нормальный, — веселился Крис, бросив взгляд на соперника, — чувствует, что проигрывает, и устраивает истерику».

Он не спеша, поднатужившись, открыл плотно закрытый сундук, где лежали латунные жетоны, отыскал жетон с цифрой один, сунул его в кармашек и затем медленно, упиваясь победой, направился к Акселю.

В нескольких метрах он заметил неладное: пузырьки воздуха поднимались от спины Акселя, а не от маски и тело было неподвижно. Что случилось?

По спине Криса пробежали мурашки. Что, если во время обвала перебило кислородные трубки? В панике юноша прибавил скорость, мощно толкаясь ластами. Слишком поздно: веки Акселя были сомкнуты, рот приоткрыт, тело безжизненно обмякло. Обломки скалы, зажавшие ноги, удерживали его на глубине.

В этот момент Крис заметил вдалеке тень. Ким рыскал в поисках последней метки.

Пианист быстро сообразил: если он останется здесь, придется объяснять, почему он сразу не пришел на помощь Акселю; если же незаметно улизнуть, на труп наткнется Ким.

Не взвешивая преимуществ, он нырнул за кораллы, чтобы его не застиг Ким, который как раз двинулся к месту происшествия. Крис добрался до пляжа и, укрывшись за пальмами, освободился от снаряжения, одновременно поглядывая за тем, что происходит в море и на суше, и опасаясь, что в любую секунду могут показаться другие участники соревнований.

Потом он бросился к велосипеду, поздравляя себя с тем, что удалось скрыться и Ким не сможет заявить, что Крис находился рядом с Акселем, и рванул что было сил. На последнем дыхании, с выпрыгивающим из груди сердцем, он домчался до лагеря и победно пересек линию финиша.

Его поздравили товарищи, которые не участвовали в ралли или же сошли с дистанции. К нему, улыбаясь, подошел Пол Браун с обгоревшей на солнце веснушчатой кожей, вспотевшим лбом и взмокшими подмышками.

— Браво, Крис! Я не удивлен, я ставил на тебя и на Акселя.

— Спасибо.

— Кто идет следом?

— Не знаю. В последний раз это был Ким. В какой-то момент я заметил, что Аксель подобрался ближе, но потом он отстал. Мне кажется, что Ким с Акселем борются за второе место, но где-то там, далеко. Когда я на финальном этапе покидал бухточку, ни один из них туда еще не добрался.

В глубине души он был в восторге от своей хитрости: эта мелкая ложь оправдает его отсутствие на месте происшествия и снимет с него всякую ответственность. Пол кивнул и знаком велел одному из помощников принести багаж.

— Знаешь ли ты, Малыш Корто, что тебе уже пора отчаливать? Даже не дожидаясь, пока вернутся остальные…

— Знаю. Почему ты думаешь, что я первый?

— Бери сумки, пароход ждет. Поздравляю. Желаю тебе удачи в жизни, в карьере, бесполезно все перечислять, я знаю, что ты всего достигнешь.

Он по-американски обнял юношу, прижав его к груди и похлопав по спине. С отвращением ощутив прикосновение дряблого живота, Крис решил, что в возрасте Пола ни за что не растолстеет.

— Рад был нашему знакомству, Крис.

— Я тоже, Пол, я тоже рад…

Даже такой ответ-эхо дался ему с трудом, так ему не терпелось смыться.

В последующие часы, на пароходе, в джипе, в самолете, он, озабоченный некоторыми опасениями, без конца выверял свою версию: следовало убедиться в основательности разработанного плана, опровергнуть обвинения, вообразить худшее и наметить пути отхода. Не слишком озабоченный судьбой Акселя, он думал о себе, только о себе, о возможной виновности или, скорее, о том, в чем его могут упрекнуть, если не поверят.

Не сомкнув в пути глаз, 4 сентября 1980 года он сошел по трапу самолета в парижском аэропорту и, когда миновал таможенный досмотр, решил, что спасен.

«Здесь меня уже не достанут, все позади. Ура!» На радостях он отбил в туалете чечетку, будто вновь одержал победу.

Стоя у движущейся ленты, по которой ехали чемоданы, он, в надежде на новые свершения, благожелательно взирал на мир, любуясь высокими белыми стенами, мраморными полами, блеском хромированных деталей, прозрачным потолком, сквозь который просачивался ртутный свет парижского дня. Вдруг за высокими стеклами, в зале прибытия, он заметил мать. Она высматривала его. Обеспокоенная задержкой, встревоженная тем, что не видит свое единственное дитя, она бросала вокруг отчаянные взгляды. Какая тревога! Сколько любви крылось за этим волнением!..

Он вздрогнул.

Там, в Сиднее, другая мать, с таким же встревоженным лицом, вот-вот узнает о смерти сына.

Сраженный очевидностью, он осознал, что Аксель умер и убил его он, Крис.

* * *

В июне 2001 года месье и мадам Бомон, торговцы предметами религиозных культов, вновь прибыли на несколько дней в Шанхай.

Они то и дело поднимали головы, отрывая взгляд от заваленного бумагами стола тикового дерева, чтобы сквозь слегка тонированную стеклянную стену с изумлением созерцать ошеломляющий двадцатимиллионный китайский мегаполис. До самого горизонта перед ними тянулось хаотическое нагромождение жилых домов и административных зданий, ощетинившихся антеннами, облепленных рекламными плакатами и идеограммами, дымящийся каменный лес, где небоскребы напоминали мечи, пронзающие облака.

— Дорогая, видишь там внизу светящееся здание в форме ракеты? Этажей пятьдесят как минимум, так?

— Как минимум, — подтвердила мадам Бомон.

Мадемуазель Ми — на благоуханном французском, с краткими, нежно звучащими гласными — вернула коммерсантов к делу:

— Господа, можно подвести итог вашему списку?

— Приступайте. — Бомон разговаривал с поставщицей по-королевски снисходительно.

— Приступайте, — добавила мадам Бомон, имевшая привычку, чтобы не раздражать мужа, повторять последнее слово произнесенной им фразы.

Мадемуазель Ми с уверенностью первой ученицы подчеркнула ручкой каждый пункт списка.

— Таким образом, вы отобрали: брелки для ключей со святой Ритой, соответственно пятнадцать тысяч штук из металла и пятнадцать тысяч из резины; автомобильные номера со святой Ритой — четыре тысячи штук; четки (двадцать две бусины и кулон с изображением святой) — пятьдесят тысяч; а также mug — четыре тысячи; подставки для яиц — четыре тысячи; подсвечники — пять тысяч и чаши — десять тысяч. И на пробу по цене в один доллар я добавляю сто махровых нагрудников со святой Ритой для младенцев-пачкунов. Не хотите ли взять на пробу превосходную статуэтку святой Риты размером шесть сантиметров — чтобы ставить в автомобиле? Клейкое основание позволяет закреплять ее где угодно.

— Сколько?

— Четыре доллара. Низкая цена при фантастическом качестве. Посеребренный металл.

Мадемуазель Ми произнесла «посеребренный металл» с придыханием, будто речь шла о чистом серебре.

— Добавьте тысячу штук, порой среди водителей встречаются истинно верующие, — сказал месье Бомон.

— А эмблемы святой Риты?

— Во Франции они больше не в ходу.

Мадам Бомон внезапно взвизгнула:

— А коробочки для пилюль?

— Для пи… для чего? — спросила мадемуазель Ми, не расслышавшая слова.

— Коробочки для пилюль! Больные — те, кто поклоняется святой Рите, творящей чудеса, — часто принимают медицинские препараты. Мне кажется, среди них коробочки будут пользоваться спросом.

— Прибавьте сорок тысяч штук, мадемуазель. И подведем черту! — приказан месье Бомон.

Китаянка протянула им бланк заказа, месье Бомон, пунцовый от сознания собственной значимости, подписал.

— Вероятно, мы сможем поприветствовать мистера Ланга?

— Разумеется, — подтвердила мадемуазель Ми, — ведь президент обещан вам.

— Мы так давно работаем вместе… Буду рад пожать ему руку, — произнес месье Бомон.

— Ах этот таинственный мистер Ланг, — просюсюкала мадам Бомон.

Как бы то ни было, мадемуазель Ми воздержалась от комментариев; ей вовсе не казалось, что в ее хозяине, мистере Ланге, есть что-то таинственное, напротив, это был отъявленный мерзавец, каких свет не видывал!

Предупредив по телефону секретаря президента компании, она вышла из комнаты.

Пока французы обменивались восхищенными возгласами по поводу панорамы, за их спинами появился человек.

— Добрый день, — произнес он тонким голосом.

Бомоны обернулись, готовые рассыпаться в любезностях, но вид человека в кресле на колесиках, с пренебрежением разглядывавшего их, пресек их порыв.

Темная одежда, испещренная жирными пятнами, трехдневная щетина, подчеркивавшая нездоровый цвет лица… глаза мистера Ланга были скрыты за темными очками, волосы — если они еще остались — под бесформенной шляпой, а эмоции — если таковые имелись в наличии — под маской суровости. Его левая рука приводила в движение кресло. Что произошло с его ногами и правой рукой, неизвестно, ясно было одно: тощие, деформированные члены неподвижны. Не человек, а карикатура, набросок, эскиз человека, попавшего в переплет.

— Не желаете ли осмотреть наши мастерские?

Потрясенная мадам Бомон подумала, что человек нарочно выработал такой скрипучий, лишенный тембра голос, неприятный, будто ногтем скребут по стеклу. Она вцепилась пальцами в руку мужа.

— Не желаете? — настаивал Ланг, раздраженный молчанием французов.

Месье Бомон дернулся, будто приходя в себя.

— С удовольствием, — выдавил он.

— Удово… — пробормотала мадам Бомон.

Мистер Ланг тотчас покатил к лифту, что, видимо, являлось приглашением следовать за ним. Бомоны переглянулись. Обескураженные, охваченные смутной неловкостью, они уже не могли вести себя нормально. Они не испытывали теплой волны сострадания, обычно охватывавшей их при виде больных. В Ланге они ощутили такую яростную ожесточенность, что едва не ставили ему в вину недуг, упрекая в том, что к своему арсеналу он добавил и откровенный агрессивный вызов, и крайнюю наглость.

Оказавшись в подземном ярусе, Ланг выкатился из лифта, разъяренный тем, что спустился на двадцать пять этажей, дыша одним воздухом с этими туристами, и указал на залитую неоновым светом мастерскую, где трудилась сотня китайцев:

— Вот здесь мы производим нашу продукцию.

— Но почему именно святая Рита? — спросил месье Бомон со слащавой вежливостью.

Он бросил победный взгляд на жену, так как был уверен, что столь ловко заданный вопрос позволит мистеру Лангу заговорить о своем увечье и благодаря этому несколько очеловечиться.

— Ниша была свободна, — безапелляционно отрезал мистер Ланг.

— Что, простите?

— Да, на рынке преобладали Иисус и Дева Мария. По данным маркетинга, в Европе все святые вышли из моды, кроме святой Риты и святого Иуды.

— Святого Иуды?

Супруги Бомон никогда в жизни не слышали о таком святом и не продавали его изображений. Раздраженный подобным невежеством, мистер Ланг рявкнул:

— Святой покровитель автостоянок! Именно к святому Иуде нужно обращаться, когда вы не можете найти места на парковке. Этот святой не слишком востребован, и у него найдется для вас время. Он быстро все устроит.

— Вот как? И что, правда действует?

— Шутить изволите? Я объясняю вам, что нужно впаривать покупателю, чтобы его продать. Разве мадемуазель Ми не объяснила вам?

— Нет.

— Дура! Завтра же уволю.

Мадам Бомон, разглядевшая предмет, вынутый рабочим из формы, вспыхнула до корней волос.

— Но… Но ведь…

— Да, это мы тоже производим, — подтвердил мистер Ланг, — порноаксессуары. Вас это интересует?

Месье Бомон в свою очередь разглядел пластиковый фаллос, внедренный между женских силиконовых ягодиц.

— Фу, какая гадость!

— Ошибаетесь, — откликнулся Ланг, — это великолепные изделия, столь же качественные, как наши религиозные аксессуары. Когда мы производим такой муляж, как вы понимаете, речь идет о тех же самых материалах и технологических процессах.

— Это кощунство! Подумать только, наша святая Рита рядом с этим… и этим…

— А чем святая Рита отличается от нас? Месье, вы что, торгуете оптом только предметами культа? Жаль, ведь когда занимаешься коммерцией…

Зазвонил телефон. Ланг выслушал то, что ему сказали, и, не сказав ни слова, положил трубку, а потом, явно утратив интерес к Бомонам, бросил:

— Я к себе.

Не успели французы пробормотать «до свидания», как за ним затворились двери лифта.

Вернувшись в свой кабинет, Ланг направился к секретарю, тощему и долговязому, в ниточку вытянувшемуся корейцу лет двадцати пяти.

— Итак?

— Они его обнаружили.

Секретарь впервые увидел, как патрон смеется: губы мистера Ланга разомкнулись, и в образовавшуюся трещину из горла прорвался смешок.

— Наконец-то!

Молодой человек, убежденный, что угодил тирану, выложил информацию, которой располагал:

— Он работает совсем в иной сфере, а не там, где мы искали. Вы ведь говорили о классической музыке, так?

— Да. И чем он занимается? Он что, обратился к эстраде?

— Его деятельность теперь не имеет ничего общего с искусством. Вот буклет, касающийся рода его занятий.

Мистер Ланг схватил документ. Брови на его обычно столь бесстрастном лице поднялись.

— Вы уверены, что это именно он?

— Абсолютно.

Ланг покачал головой:

— Я хочу туда поехать. Немедленно. Забронируйте мне билет на самолет.

Секретарь скользнул к столу и взял телефонную трубку. Пока он набирал номер, Ланг небрежно заметил:

— С сегодняшнего вечера мадемуазель Ми больше у нас не работает. Уволена за профессиональную некомпетентность.

Секретарь соединился с бюро путешествий.

— Я хочу забронировать билет во Францию. Город Аннеси… Нет прямого рейса? Вы уверены? Нужно лететь: Шанхай-Париж, потом Париж-Гренобль и затем на машине до Аннеси? Или еще Шанхай-Женева и оттуда на такси?

Прикрыв рукой телефонную трубку, он спросил шефа:

— Вам подходит это?

Делец, сколотивший состояние на религии и порнухе, кивнул.

— Хорошо, — заговорил секретарь, — Шанхай-Женева, самый ранний рейс. Бизнес-класс. На имя Ланга. Акселя Ланга.

Подъехав к окну, Аксель вертел проспект, переданный ему секретарем, пытаясь в дневном свете разглядеть на мелких фотографиях человека, которого разыскивал долгие месяцы и воспоминания о котором преследовали его двадцать лет.

Его массажист Сунил, тучный громила, эксчемпион по дзюдо, хлопнув в ладоши, прервал его занятие:

— Пора на массаж, господин.

Несколько минут спустя умащенный маслом Аксель подвергался ежедневной процедуре, необходимой для реабилитации. Под столом, на уровне отверстия для лица, он положил рекламный буклет и читал его нараспев, словно заучивая наизусть.

— Похоже, сегодня, мистер Ланг, настроение у вас получше, чем обычно?

«Во что вмешивается этот идиот? — пробурчал Аксель. — Каким боком этого болвана касается, весел я сегодня или, как обычно, не в духе? Он ведь массажист, а не психиатр!»

Когда через пять минут Аксель вновь принялся напевать, бывший дзюдоист из симпатии к пациенту осмелился повторить свой вопрос, полагая, что тот будет рад поделиться хорошим настроением.

— Что вас так обрадовало, мистер Ланг?

— Надежда. Я поклялся, что, заработав первый миллиард, исполню мечту. Свою мечту.

— Вот как? Поздравляю. Я хочу сказать, поздравляю с миллиардом.

— Мне больно, кретин!

— Простите. А что это за мечта?

— Отправиться во Францию.

— Понимаю…

— В Аннеси.

— Не знаю такого места.

— Я тоже. На виллу «Сократ».

— Вилла «Сократ» — что это? — спросил массажист тягучим голосом. — Ресторан? Центр талассотерапии? Клиника акупунктуры?

— Ничего подобного. Просто место, где я смогу отомстить. Я колеблюсь между пыткой и убийством.

— Какой вы шутник, мистер Ланг!

Смех гиганта звучал фальшиво; его переливы выдавали скорее глупость, чем радость. Аксель подумал, что за шесть месяцев сеансов массажа его достала безмятежность бывшего борца, тупые высказывания и потные руки придурка. Завтра перед отъездом он его уберет.

Умиротворенный, он снова принялся рассматривать фото из буклета, где люди в возрасте, обнявшись, позировали перед объективом. Где же он? Который из них? Как теперь выглядит Крис?

* * *

Из динамиков лился концерт «Памяти ангела» — едва уловимый, робкий, мимолетный. Не звучащая музыка, а скорее воспоминание. В своей комнате под самой крышей Крис никогда не позволял себе усиливать громкость, так как в этом большом деревянном доме, прилепившемся к горе, звуки разносились повсюду, а ему не хотелось, чтобы кто-либо из подростков, вверенных его попечению на вилле «Сократ», заявился и оскорбил его, раскритиковав его вкус. Не потому, что он стыдился: просто это произведение было частью его внутреннего мира, а туда он никого не хотел пускать.

Потрескивание дешевого плеера, плоское звучание скрипки, оркестр, спрессованный в звуковую магму, — но ему было достаточно этого, чтобы воскресить концерт, высвободить воспоминания. Крис слушал диск, как разглядывают старые цветные снимки, и превращал музыку в средство передачи мечты.

С тех пор как умер Аксель, он беспрестанно думал о нем. Поначалу это ограничивалось малым, составляло тонкую струйку в его памяти, но со временем ручеек превратился в широкую могучую реку. Аксель, гениальный, приветливый, совершенный, отныне занимал существенное место в сознании Криса, превратившись в икону, в святого, едва ли не бога, к которому неверующий Крис обращался в затруднительных случаях.

Сидя перед небольшим письменным столом, куда падал дневной свет, Крис наслаждался любимым зрелищем — пейзажем, где непрерывно сменялись времена года. В наклонном окне мансарды можно было видеть скорее небо и воду, чем землю. Окно в бесконечность? Меж крутых берегов дремало озеро Аннеси, в ясном небе парили орлы. Окруженные елями дома, взбегавшие вверх на том берегу, на фоне темного луга выглядели кирпичиками, а выше, там, где расстояние делало их призрачными, благодаря светлым крышам они напоминали стадо белых вершин.

— Эй, Крис! Иди-ка скорей, у нас проблема.

В дверях появилась Лора, коллега-воспитательница, расхаживавшая в болтавшихся на ней джинсах «лолита» и широченной футболке, подчеркивавшей худобу.

Он последовал за ней. Молча, чтобы их не услышали обитатели пансиона, они помчались в директорский кабинет, единственную изолированную комнату во всем шале.

Когда собрались все семь воспитателей, Монтино, основатель заведения, объявил:

— Сбежал Карим, новенький. Его с утра нигде нет: ни в постели, ни в мастерской, ни в риге.

— Нужно сообщить в жандармерию! — воскликнула Лора.

Монтино нахмурился:

— Как можно позже; Лора, прежде поищем сами. Нехорошо отправлять жандармов за мальчишкой, который в прошлом нередко имел дело с полицией. Он или забьется поглубже в укрытие, или разозлит их, или, если его поймают, затаит обиду на нас, решив, что мы с копами заодно. Тогда все насмарку. Мы утратим на него всякое влияние.

Собравшиеся, включая Лору, согласились. В центре для трудных подростков, куда попадали несовершеннолетние, пристрастившиеся к наркотикам, избитые, изнасилованные, совершившие правонарушения, увлеченные нелегкой задачей воспитатели, поступаясь собственным эго, признавали, что могут оказаться не правы. Ребенок здесь был важнее.

— Полагаю, что кому-то из вас удалось установить с ним контакт. Кто хоть немного знал его?

Крис поднял руку.

— Да, Крис, расскажи, что тебе известно.

— Боюсь, речь идет не о бегстве.

— Что ты имеешь в виду? — встревожился Монтино.

— У Карима явные суицидные наклонности.

Пораженные воспитатели встретили это заявление молчанием. Потом специалисты, усевшись вокруг стола, принялись размышлять, каким способом Карим мог попытаться свести счеты с жизнью.

Через двадцать минут Крис уже спускался к железной дороге, проходившей ниже виллы «Сократ». Чтобы определить направление поиска, он поставил себя на место Карима, мальчишки, выросшего в неблагополучном квартале. Поскольку тяга к смерти свидетельствует о регрессивном поведении, о поступке, нацеленном на обретение детства, нужно было отыскать в столь экзотическом для мальчика альпийском пейзаже уголок, который напоминал бы ему родные места, парижский пригород. В этом плане железная дорога представляла собой универсальный элемент. И в городе, и в деревне у нее один и тот же запах — смесь масла, угля и органических отходов. Те же плакаты над железными рельсами. Тот же наводящий страх грохот надвигающегося поезда.

Он двинулся вдоль узкой реки, которая, журча и пенясь, извивалась в каменистом русле, берега местами поросли зеленой колышущейся травой. В лицо хлестал ледяной ветер. Зима явно была не за горами.

Добравшись до рельсов, Крис огляделся по сторонам: никого.

Вдруг вдали он увидел то, что также могло привлечь сорванца: мост через железнодорожные пути. Вспомнив, как выглядит это место, Крис окончательно уверился: Карим должен быть именно там, он поджидает поезд, чтобы броситься под колеса.

Стараясь держаться незаметно, Крис бегом преодолел километровый отрезок пути до моста. Верный расчет! На мосту он различил силуэт человека, глядящего вдаль.

Подобравшись к Кариму сзади, Крис заговорил с ним, только когда до мальчика можно было дотянуться рукой.

— Карим, похоже, нынче у тебя выдалось не лучшее утро.

Подросток повернулся; он испытывал противоречивые чувства: ярость, что его обнаружили, удивление при виде Криса, к которому он питал симпатию, и горечь, вызванную словами воспитателя.

— Что, скверно тебе, да? Скверно? — тихо спросил Крис.

Кариму хотелось сказать «да», но согласиться означало ответить, а он больше не хотел никому отвечать.

— Это твоя жизнь, Карим, ты делаешь с ней что хочешь.

Крис понимал, что паренек охвачен чувством протеста.

— Я не хочу влиять на твое решение или портить тебе мгновения, которые ты проведешь здесь. Проблема в том, что я останусь с тобой и, когда появится поезд, помешаю тебе спрыгнуть. Согласен, я зануда.

Карим отвернулся, раздраженный тем, что Крис угадал его мысли.

— Так вот, Карим, я предлагаю такой уговор: я готов там, наверху, угостить тебя.

Он указал на расположенную на склоне таверну — красное пятнышко на отчаянно крутом косогоре.

— Там мы сможем немного поболтать. А потом ты поступишь, как сочтешь нужным.

— Я вернусь сюда! — выкрикнул Карим, желая доказать, что он не слабак и не флюгер, что держится принятого решения.

— По рукам, — заключил Крис. — Захочешь — вернешься сюда, и я оставлю тебя в покое. Но прежде пойдем выпьем кофе или горячего шоколада.

— Поклянись, что потом отстанешь от меня!

— Клянусь!

Напускная мальчишеская гордость была удовлетворена, Карим сунул руки в карманы, сгорбился и опустил голову, что означало «иду с тобой».

Наверху какой-то человек весьма заинтересованно наблюдал за этой сценой с террасы таверны. Убедившись, что пара направляется в эту сторону, он откатился в своем инвалидном кресле вглубь заведения и в надежде остаться незамеченным втиснулся между двумя выступающими балками.

Войдя в помещение с красными клетчатыми скатертями и занавесками, где на подоконниках были расставлены альпийские коровьи колокольчики, Карим понял, что это кафе, по двум деталям: на барной стойке стояла кофеварка, а возле туалета — электрический бильярд.

Крис заказал две порции горячего шоколада, и, прежде чем отхлебнуть, они обхватили керамические чашки замерзшими руками.

— Почему ты хочешь убить себя? — заговорил Крис.

— Потому что я ни на что не гожусь, совершаю идиотские поступки.

— Тебе сколько лет?

— Шестнадцать.

— Значит, можно сказать, что до шестнадцати ты тупил. Но теперь…

— Скажешь тоже! Если ты выкован из железа, то таким и останешься. Если ты дубина, тут ничего не изменишь. А если, как я, из говна, останешься говном.

— А вот и нет. Люди меняются. И я тому живое доказательство.

— Ты? Да ты всегда такой был.

— Ну да, я всегда такой был, вроде святого Бернара, который сперва думал о других, а уж потом о себе. Представь себе, когда мне было столько лет, как тебе, я плевать на всех хотел, переступал через любого и думал лишь о собственной персоне.

— Ты это говоришь, чтобы мне…

— Я говорю это, Карим, потому что это правда. Мы способны меняться. Если человек осознает, что вел себя скверно, он становится лучше. Мы свободны, Карим, свободны!

— Я, что ли, свободен? Да как только мне стукнет восемнадцать, меня тут же упекут в тюрягу. И будут правы. Я не собираюсь этого дожидаться.

— Ты не веришь в искупление?

— Ты это о чем?

У затаившегося в двух метрах от них, старающегося не упустить ни слова Акселя перехватило дыхание. Он забился поглубже в свой закуток, чтобы подслушивать без помех.

— Переломи судьбу, Карим, вот о чем я. Вор может сделаться честным человеком, убийца — понять, что творил зло, и впредь жить иначе. Пускай ты, Карим, начал с хулиганства, грабежей, краж со взломом и продажи наркоты, это не значит, что тебе чуждо добро. То, что ты противен сам себе, доказывает это. Действительно скверные люди обычно считают, что они в полном порядке. Придурки вообще не ведают, что они придурки. Так что ты, прости за прямоту, перешел на высший уровень. Я в тебя верю, Карим. И чем смогу — помогу, даю слово.

Они умолкли. Карим начал согреваться благодаря горячему шоколаду и пылким словам Криса.

Чтобы не впасть в сантименты и, по его понятиям, выказать себя сильным, он решил оказать сопротивление.

— Ты кто вообще такой? Чего ты ко мне пристал? Ты что, мой брат?

— Не совсем!

— Это что значит?

— Я могу чувствовать, что ты мне брат, даже если между нами нет кровного родства.

— Шут гороховый! Братья бывают только по крови, а остальное не в счет.

— Ах вот как! А то ты в своем квартале не видел, как дерутся и ненавидят друг друга родные братья! А у тебя в семье, твои братья, что они для тебя сделали?

— Они еще маленькие, я самый старший.

— И ты покончишь с собой. Браво! Идеальный старший брат!

— Ну, это… это мое дело, как поступать.

— Как бы не так! Ты знаешь историю двух братьев, Каина и Авеля?

— Спрашиваешь! Про это есть в Коране.

— В Библии тоже. Эти сыновья Адама и Евы жили себе тихо-мирно до той ссоры из-за жертвы. Первый, Авель, принес Богу в жертву животное из своего стада, а Каин — выращенные им фрукты и овощи. Ну, Бог, непонятно почему, принял жертву Авеля и отказался от подношения Каина. Сам знаешь, жизнь такая штука — несправедливость, непредсказуемость, неравенство. Приходится смириться. Но вот Каин, очень гордый, не принял это: он взорвался, взбунтовался. Бог обругал его, посоветовав успокоиться. Не тут-то было. В приступе гнева Каин из зависти убил своего брата Авеля. И тут на месте преступления — когда было уже поздно — Бог спрашивает, где его брат. Каин с насмешкой отвечает: «Разве я сторож брату моему?» Так ведь он и впрямь им был, только не понимал этого, он не думал, что люди — это большая семья. Всякий человек отвечает за другого, и за своего брата, и за других. Убить — значит забыть об этом. Быть жестоким — значит забыть это. Но я не хочу забывать: я твой сторож, Карим, и я не дам тебе упасть. А ты — сторож своим младшим братьям: ты не можешь бросить их, более того, должен им помогать.

— Ладно… И что дальше?

— Бог сослал Каина на землю, где он работал, терзаясь угрызениями совести и плодя детей; люди вплоть до Ноя считаются его потомками. Так что жестокость все усиливается. И жизни без жестокости не бывает, только ее надо обуздывать.

— Когда я сказал «что дальше?», то имел в виду себя, а не Каина!

— Вернешься со мной. Ты доверяешь мне, ты доверяешь себе. Может, тебе удастся стать самим собой, настоящим Каримом, а не тем, кого сотворили проходимцы, что заправляют в твоем квартале.

— Ты что, веришь в Бога?

— Нет. Но мне нравятся истории, которые помогают мне стать не таким одиноким и глупым.

— А вот я верю в Бога! — сказал Карим, гордясь, что может высказать свои убеждения и подтвердить превосходство.

По его реакции Крис понял, что победил: парень не станет возвращаться на мост, чтобы броситься под поезд.

Немного погодя они покинули таверну и бок о бок, порой соприкасаясь плечами, двинулись вверх по тропе к вилле «Сократ».

Аксель нагнулся, чтобы проследить, как они скрылись вдали. В его мозгу маячило единственное слово: «разочарован», да, «глубоко разочарован», он вовсе не предполагал, что столкнется с Крисом при таких обстоятельствах.

Ведь и он тоже переменился.

Но где же ликование, которое он жаждал ощутить? Отчего близость мести его более не воодушевляет? Отчего при мысли, что он нанесет удар, в нем больше не вздымается темная радость? Ничего, он снова обретет ее!..

Задуманный специально, чтобы у человека создавалось впечатление, будто он плавает прямо посреди альпийской природы, между поросшими травой горными склонами и раскинувшимся на солнце озером, под спокойным присмотром гор в снежных шапках, бассейн со стеклянными стенами казался в этот день изолированным от внешнего мира: туман так плотно обступил гостиницу, что стекло под воздействием холода покрылось теплыми каплями, совершенно скрывшими вид на долину.

По дорожкам большого бассейна сновали несколько пловцов, мягко нанизывавших гребки и не обращавших внимания друг на друга. Старик с раздутым животом, нависавшим над рахитичными ногами, описывая руками медленные круги, стоял под вышкой для прыжков в воду, напоминая какое-то насекомое.

Похожий на гигантского младенца с соской тренер с толстыми, мягкими и гладкими ляжками сидел на высоком стуле, что позволяло ему наблюдать за происходящим в бассейне, и дремал, зажав в зубах свисток.

Закутанный в халат Аксель в сопровождении служащего, довезшего его кресло до малого бассейна, наблюдал за интересующим его объектом.

Крис в воде занимался восьмидесятилетней дамой, разбитой ревматизмом. Поддерживая ее, он пользовался легкостью, дарованной погружением, чтобы заставить ее совершать движения, на которые она была не способна на твердой земле, укрепить ее мышцы и сухожилия. Водная терапия — сравнительно новый метод, и Крис если не изобрел его, то все же был одним из немногих, кто его практиковал.

Аксель отметил эту деталь в гостинице, когда потребовал предоставить ему человека для помощи в повседневных делах. В предложенном директором списке он отметил, что Крис фигурирует в разделе «Новинка. Водный массаж».

— Да, — подтвердил директор, — это тот самый парень, который вкалывает на вилле «Сократ»: это такой центр для трудных подростков. Будто встречаются легкие подростки! Ладно, замнем. Как раз Криса я бы вам порекомендовал. Им все довольны. Записать вас к нему?

— Пожалуйста, запишите, но как постояльца отеля, не указывая мое имя.

Аксель хотел воспользоваться этой встречей. Если объявить свою фамилию, Крис тут же поймет, кто он такой, а если скрыть, то не сразу разберется, кто перед ним, и тогда его ждет изысканный сюрприз.

Аксель изучал противника, воспользовавшись тем, что Крис поглощен своим занятием и его можно как следует рассмотреть, не будучи замеченным. Какая благожелательность! Как он любезен с этой помятой динозаврихой… Еще одна незнакомка… Даже по отношению к собственной матери он вряд ли мог выказать большую нежность и предупредительность! Невозможно! Склонившись к ее потасканному лицу, он ворочает этот скелет, как влюбленный танцор, заглядывает партнерше в глаза, давая ей ощутить блаженство движения. А как он выглядит! Сорок лет, загар, подчеркивающий лучики морщинок в уголках глаз, шапка рыжих волос. Со времен юности Крис не прибавил ни унции жира. Четко очерченные выпуклые мускулы, подтянутый живот, широкие плечи, узкая талия, грудь с редкими волосками, такое же обрамление по низу живота и торсу. Аксель глаз не может оторвать, в то же время ожесточение побуждает его сравнивать это тело со своим. Больше всего он завидует превосходно очерченным ногам и упругим ягодицам Криса; вследствие паралича его собственные ягодицы и бедра, лишенные привычных функций, обмякли и атрофировались.

«А кто виноват?» — в ярости шепчет Аксель, разминая правой рукой тощие, как стальной прут, конечности.

Атлетическое сложение Криса лишь укрепляет его решимость: никакой жалости.

Сгорбившись, Аксель лелеет планы мести, когда Крис, заметив пациента, дотронулся до его руки:

— Теперь вы, месье.

Встревоженный Аксель поднимает голову. Что, если Крис сейчас узнает его?

— Меня зовут Крис, в течение часа я буду делать вам массаж. Согласны?

Аксель кивает.

— Как вас зовут?

Аксель называет первое пришедшее в голову имя: Альбан.

Он кусает губы. Вот идиотизм! Он сказал «Альбан», мучимый общим для них воспоминанием о том, как в присутствии Криса он исполнял концерт «Памяти ангела» Альбана Берга! Прокол столь очевиден, что Крис тотчас его вычислит.

— Альбан, я помогу вам войти в воду. Позвольте мне подкатить ваше кресло, а по ступенькам я снесу вас на руках. Хорошо?

— Мм… ладно.

Крис не узнал его. Украдкой взглянув на него, Аксель понял: с одной стороны, Крис не ожидал его увидеть, с другой — он проявляет суперпрофессиональную предупредительность, стараясь никоим образом не выдать, что шокирован или испытывает отвращение к немощности пациента. Из опасения унизить его он концентрирует внимание на технических деталях, помогая снять халат, убрать железную подножку, стараясь поудобнее обхватить тело.

Успокоенный Аксель решает расслабиться, отдавшись попечению Криса.

Уже в воде тот спрашивает у него, нет ли противопоказаний, может, следует избегать каких-либо жестов. Аксель мотает головой. Тогда Крис велит ему закрыть глаза и начинает сеанс, тихим голосом объясняя каждое движение.

Этот шепот на ухо смущает Акселя. Обычно двое перешептываются, закрыв глаза, при этом их почти обнаженные тела соприкасаются, когда речь идет о любовных отношениях. Но сейчас он в руках своего злейшего врага, человека, чья беспечная надменность некогда едва не убила его. Нелепо… слишком нелепо…

Меж тем в этой неловкости нет ничего болезненного. Напротив. У Акселя создается впечатление, что, став с помощью Криса легче весом, он тем самым освободился от собственного недуга. Он парит, переворачивается, кружится. Этот незапланированный благотворный сеанс возвращает ему ощущения детства, первые занятия с отцом в сиднейском бассейне, хрупкое тельце мальчика рядом с огромным, внушительным телом взрослого мужчины, их вылазки на океанские просторы в Уайтхэвен-бич, когда он, совсем малыш, взволнованный этим контактом, цеплялся за плечи мужчины, плывущего брассом.

Как странно вновь испытать это доверие, оказавшись бок о бок с собственным убийцей… Что, если попытка реванша сведется к ежедневным, до смертного часа, сеансам Криса, ставшего его рабом… Не превратится ли это в такую же пытку для мстителя, как для его жертвы?

— Альбан, как вы себя чувствуете?

Аксель открывает глаза. Лицо Криса, укачивавшего на руках своего пациента, находится сантиметрах в двадцати.

— Хорошо, очень хорошо.

Взгляды их скрещиваются, потом Крис спрашивает, указывая на ноги Акселя:

— Что с вами случилось?

— Несчастный случай, двадцать лет назад.

Крис вздрагивает. Не потому, что догадывается, кто перед ним, просто этот срок — двадцать лет — пробуждает в нем воспоминания. Аксель пытается отвлечь его внимание.

— Как вам пришло в голову заняться этой практикой — водной мануальной терапией?

— О, я не знаю… хотелось придумать что-то полезное, что можно делать в воде.

— Почему? А что, в воде можно делать что-то дурное?

Крис, отстранившийся, чтобы ответить на улыбку пловчихи, стоящей под душем, не отвечает. Аксель продолжает:

— Со мной несчастье случилось именно в воде.

Крис оборачивается и, оцепенев, озадаченно смотрит на него; вначале в его взгляде мелькает подозрение, потом тревога и, наконец, ужас. Аксель выдерживает его взгляд. Он видит, что Крис понял все; будто над его памятью поднялась завеса, постепенно впуская свет. Сглотнув слюну, выцветшим голосом спрашивает:

— Это ты, Аксель?

— Да.

На глаза Криса наворачиваются слезы. Он пытается сдержать улыбку.

— Значит, ты… ты жив?

— А ты что думал?! — восклицает Аксель.

За двадцать лет австралийцу, уверенному, что Крис в курсе всего, что последовало за инцидентом под водой, не приходило в голову, что тот может не знать.

Крис опускает голову, будто подставляя затылок под удар.

— Я думал, что…

— Разве я похож на покойника? Скорее на инвалида, разве нет? Меня вытащили из воды и вернули к жизни, пять месяцев я провалялся в коме, а когда пришел в сознание, то был как овощ. Мне пришлось учиться всему — точнее, учиться заново: говорить, писать, считать, двигаться. Мозг не был поврежден. Зато… — он указывает на свою негнущуюся правую руку, — со скрипкой покончено. — Палец направлен вниз, на ноги. — Со спортом тоже.

Аксель, усмехнувшись, переводит взгляд на купальные трусы, открывающие бессильно висящие, хилые конечности.

— И с сексом. Хотя тут я даже не успел войти во вкус.

Удрученном этими признаниями, Крису вдруг становится неловко прикасаться к Акселю. Он аккуратно и уважительно усаживает его на ступеньки бассейна.

— О, я так рад, что ты жив, так рад!

Он смотрит на жалкое тело, блеклые волосы, по спине пробегает холодок: бедный Аксель, некогда безупречная гармония его лица сменилась затвердевшей маской, перекошенные черты отражают уже не чувства, а лишь мертвенные, жестокие последствия несчастного случая.

— Как думаешь, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?

— А что это изменит? — враждебным тоном возражает Аксель.

Крис в замешательстве размышляет.

Аксель, чуя закипающую внутри ярость, упорно настаивает:

— Что это изменит? Если я тебя прощу, ко мне что, вернется мое тело, музыка, потерянные годы?

— Нет…

— Ах, так, может, это облегчит твою участь? Ну да, тебе явно станет легче жить.

— Нет, моя жизнь по моей вине разрушена навсегда.

— Тогда что это изменит? Скажи! Да, скажи мне наконец!!

Аксель переходит на крик, не в силах контролировать себя. Голос его с металлическим призвуком мечется под влажными сводами бассейна. Старик прекращает описывать свои круги, а младенчески упитанный тренер наклоняется, готовый слезть со стула, чтобы вмешаться.

Аксель и Крис некоторое время молча смотрят друг на друга. В конце концов Крис со вздохом произносит:

— Ты прав. Это ничего не изменит.

— О-о, так я не стану тебя прощать. Не за этим я сюда прибыл.

Крис вновь бросает на него взгляд. Ему вдруг становится ясно, что Аксель предпринял такое путешествие лишь для того, чтобы осуществить некий план.

— Чего ты хочешь?

— Встретимся в девятнадцать тридцать в ресторане «Гризли» рядом с моим отелем.

Вернувшись на виллу «Сократ», Крис повидался с Каримом в столярной мастерской; они дружески поболтали, и он поднялся к себе, чтобы переодеться к вечеру.

Он не знал, чего ждать от этой встречи. Не знал, что думать после сегодняшнего разговора. То, что Аксель вообще остался жив, было превосходной новостью, но это не снимало с него вины, напротив: при виде измученного калеки с неприятным голосом и разбитой жизнью у Криса сложилось впечатление, что смерть Акселю заменили бесконечной пыткой. Не лучше ли…

Чудовищно… То, что взбрело ему в голову, чудовищно. Он вновь пытается избежать ответственности. Какая низость!..

Для него нестерпимо, что Аксель, которого он предал, не отправился тогда на тот свет. Единственный, кому известно его тягчайшее преступление, выжил и уже двадцать лет живет с этим знанием. Вот что его удручало… Крис презирал себя.

К столику было приставлено инвалидное кресло: Аксель уже ждал Криса в ресторане.

Они заказали ужин и начали разговор.

Крис кратко описал свое возвращение, внезапное прозрение, которое повлекло за собой решение резко изменить ход своей жизни, направить ее на благо других. Аксель же рассказывал обо всем подробно, с яркими деталями — прежде всего потому, что никогда ни с кем не говорил об этом, к тому же ему хотелось любить самого себя и, быть может, чтобы нынче вечером кто-то любил его.

До Криса постепенно дошло, кем сделался Аксель. Это привело его в ужас… Куда делся тот ангел, которого он знал когда-то, юноша с возвышенным образом мыслей, дышавший лишь искусством, музыкой? За столом сидел бизнесмен, неразборчивый в средствах, не чуждающийся кривых путей, не гнушающийся подпольной торговлей и аморальными сделками, если это позволяет набить карман. Он торговал игрушками, расписанными токсичными красками, и смеялся, когда ему сообщали о смерти детей. Он мошенничал с государством, эксплуатируя человеческую нищету. Перед Крисом был магнат, влачащий пустое существование, без любви, без друзей, без идеалов. В пылу повествования Аксель не отдавал себе отчета в том, какое производит впечатление; наоборот, в восторге от себя, он хотел произвести впечатление на собеседника. Двадцать лет назад Крис оценил бы такой взлет, деньги, власть, но новому Крису, воспитывающему трудных подростков, все это было не по вкусу.

Между сорокалетними мужчинами, сидевшими за одним столом, возникло недопонимание. Каждый создал в своем воображении совершенный, не подверженный переменам образ бывшего товарища. Аксель для Криса являл собой образец совершенства, а Крис для Акселя — прототип преуспеяния. Они сломали собственные жизни, взяв за пример другого, с более или менее неосознанным намерением вытеснить, превзойти товарища. Но теперь эти химерические конструкции рушились на глазах.

Во время десерта Аксель обнаружил, что его бахвальство погрузило собеседника в настороженное молчание. Тогда и он осознал ситуацию: оба они переменились, и теперь каждый с отвращением воспринимал новый облик соперника. Это выглядело тем более жестоким, что Крису помнился тот щедрый, бескорыстный Аксель, каким он был и более уже не будет; Аксель же до сих пор считал Криса рвачом, а тот его в себе уже уничтожил.

Воцарилось долгое молчание, потом Крис, вздохнув, решил, что пора задать вопрос:

— Аксель, зачем ты приехал?

— Чтобы предложить тебе сделку.

— Предлагай.

— С сегодняшнего дня ты подчиняешься мне.

— Я…

— Я требую возмещения. С сегодняшнего дня ты будешь исполнять все мои требования.

— Но…

— Я тебя не принуждаю. Ты можешь отказаться. Тогда я призову одного из своих адвокатов, он возобновит дело, я под присягой засвидетельствую твое преступление и начнется судебный процесс. Мы оба знаем, что здесь нет срока давности.

— Валяй. Доноси на меня. Отпираться не стану. Я готов платить за свои ошибки, я всегда ждал расплаты.

— Не так быстро! Отбывая срок в тюрьме, ты расплатишься с обществом, но не со мной. Мне нет никакого смысла отправлять тебя за решетку. Правосудие свершится, но мне-то какая выгода?! Значит, ты не желаешь оказать мне услугу?

— Ах, Аксель, хочу. Я готов полностью поступить в твое распоряжение.

— Тогда с сегодняшнего дня ты повинуешься мне.

— Согласен.

— Поклянись.

— Клянусь!

Аксель заказал еще одну бутылку шампанского и наполнил бокалы.

— За нас! — провозгласил он.

— За нас… — откликнулся Крис, скрывая изумление.

Аксель залпом осушил бокал и тотчас налил себе еще.

— Завтра ты уволишься с работы. Прощай, вилла «Сократ». В полночь мы вылетаем в Шанхай. Держи, это адрес, который ты можешь оставить тем, кто захочет поддерживать с тобой связь.

Он сунул ему в руки карточку на английском, а на обороте на китайском языке.

Вернувшись вечером к себе, Крис машинально включил проигрыватель и поставил концерт «Памяти ангела». При первых же нотах он рухнул на кровать, ему хотелось плакать, но он не мог. Он превратил скрипача, подававшего большие надежды, в жестокого тирана-параноика, склонного к холерическим взрывам и начисто лишенного угрызений совести. Помимо его воли, в итоге свершилось не просто убийство невинного человека — свершилось убийство невинности. Его жертва превратилась в палача. В музыке Берга Крис слышал собственную историю: умер не только ребенок — умер ангел. От прежнего Акселя ничего не осталось, он стал добычей зла. И опустошения.

Когда мы становимся теми, кем должны стать? В юности или позже? В отрочестве, каковы бы ни были наши умственные способности и темперамент, мы в значительной мере зависим от образования, окружения, семьи; став взрослыми, мы творим себя в соответствии со сделанным выбором. Если он, Крис, был честолюбивым, воинственным и беспринципным, то это объяснялось влиянием матери: женщина, в одиночку растившая единственного сына, хотела, чтобы тот добился успеха, не выпавшего ей. И чтобы оправдать ее надежды, он должен был блистать, завоевывать, добиваться триумфа. Мать считала, что отец Криса бросил ее, потому что для него она была недостаточно шикарной! Задним числом Крис понимал, что его родитель был просто непоследовательным эгоистом, обыкновенным мерзавцем. Вернувшись в двадцать лет из Таиланда, юноша получил возможность противостоять материнскому давлению; его преступно небрежный поступок по отношению к Акселю показал, насколько он отклонился от нормального курса, и Крис начал все с начала, в соответствии с новой системой ценностей. Но вот чего он не мог предвидеть, это что его соперник-антипод будет развиваться в противоположном направлении: хороший человек станет сволочью. Если искупление существует, то существует и проклятие. И это всегда сознательный выбор. Когда в жизнь человека вторгается несчастье, люди реагируют по-разному. Аксель отгородился от гуманных чувств завесой эгоистического цинизма, Крис открылся навстречу любви к ближнему.

Но если Крис полагал, что ныне ему удалось стать самим собой, то что чувствовал Аксель? Как в этой жизни соотнесены свобода и судьба? У Криса кружилась голова, и сон не шел.

Не спал и Аксель. Выйдя в Интернет, он следил за курсом котировок своих предприятий. Потом он наткнулся на сообщение о том, что в мире продаются миллионы упаковок антидепрессантов, и у него возникла идея: нужно создать эликсир святой Риты, помогающий от хандры. Он назовет его «Чудотворная вода святой Риты». Среди различных товаров, производимых на его предприятиях, — игрушек, одежды, электронных гаджетов, порнографических аксессуаров — его более всего забавляла торговля религиозными изделиями. «С тех пор как люди утратили веру в Бога, они готовы верить во что попало! В астрологию, нумерологию, практики Хаббарда, возрождение святых. Грех этим не воспользоваться!» Спад христианских настроений в Европе не благоприятствовал усилению рационализма, скорее он способствовал возникновению разнообразных суеверий. Прежде христианство некогда создавало опору для веры, и теперь, когда она была утрачена, Аксель мог эксплуатировать сомнительные бреши легковерия. Почему он избрал святую Риту, а не кого-то другого? К стене палаты в сиднейской больнице, где он лечился и вновь осваивал навыки чтения и письма, была пришпилена гравюра с ее изображением; и вместо того чтобы поклоняться этому лику благодати, он возненавидел его, как ненавидел все религиозные ритуалы, призывающие к добру, к доброжелательности. И однажды, плюнув на изображение святой, он решил навсегда встать на сторону победителей.

Назавтра Крис подал заявление об уходе. Когда схлынуло первое удивление, Монтино искренне признался, что будет сожалеть о его уходе. Потом Крис поговорил с Каримом, оставил ему свой китайский адрес и принял участие в прощальной вечеринке, устроенной коллегами.

— Когда ты едешь?

— Сегодня ночью. В Шанхай.

В ответ на расспросы он сообщил, что встретил друга детства, который обосновался в Китае, у него серьезные проблемы со здоровьем, и он попросил его о помощи. Коллеги, выслушав эту историю, признали Криса чемпионом альтруизма и заключили его в объятия. В девятнадцать часов, взяв свои чемоданы, он присоединился к Акселю, расплачивавшемуся у стойки портье, и помог ему сесть в машину.

Лимузин обогнул озеро и остановился перед роскошным особняком.

— Но ведь нам надо в женевский аэропорт. Мы что, не летим в Шанхай? — удивился Крис.

— Послезавтра.

В этом дворце они провели двое суток, Крис так и не понял почему. Аксель тем временем давал ему мелкие поручения: помочь встать, умыться, разложить вещи. В соответствии с уговором Крис повиновался. Все это было для него несложно, особенно каждые три часа отправляться с Акселем в бассейн и проводить с ним сеансы, хотя его по-прежнему пугало состояние этого тела, легкость костяка и разбалансированность движений. У него мелькал вопрос: неужто теперь ему годами придется заниматься этим?..

Время от времени он слышал разговоры Акселя по телефону и понимал, что тот по-прежнему ведет себя как тиран: высокомерно, оскорбительно, презрительно, несправедливо.

— Аксель, а что хорошего ты сделал за эти годы? Я имею в виду — доброго?

— Ничего. Черт миловал.

— Я тебя заставлю.

В свободное время Крис предавался созерцанию альпийского пейзажа, с которым предстояло расстаться. Горное озеро простиралось в бесконечность… По временам возникало впечатление, что вода заполнила гигантскую расщелину, подобно крышке накрыв бездну. Порой гармоничные линии берегов казались колыбелью, в которой покачиваются волны. Короче, место, где он провел около десяти лет, казалось ему то ужасающим, то восхитительным.

На исходе их последней ночи во Франции прибыло такси, чтобы вместе с багажом доставить их в аэропорт. Потом из Женевы нагрянул китаец на черном авто. Из их разговора с Акселем Крис не понял ни слова, поскольку они говорили по-китайски; он лишь заметил, как испуганный азиат под диктовку Акселя нацарапал что-то на листке бумаги.

Они не стали дожидаться рассвета.

В пять утра Аксель велел Крису помочь ему принять душ, одеться и сесть в кресло. А затем приказал вести машину.

В серых сумерках нерешительного рассвета машина спустилась к озеру и осторожно двинулась по утопающей в тумане прибрежной дороге.

— Стоп, встанем здесь, — распорядился Аксель.

На обочине им подавал знаки вчерашний китаец, державшийся как-то напряженно.

Они выбрались из машины. В воздухе витал застоялый запах плесени и сушняка.

Китаец наклонился, указывая на обугленные мостки и низкую деревянную лодку.

По приказу Акселя Крис со всей возможной деликатностью помог ему перебраться из кресла в лодку. Усевшись на заднюю скамейку, калека с раздражением оттолкнул его.

Мотор работал на низких оборотах, чтобы не потревожить тишину. Силуэт китайца, стоявшего у кромки воды, становился все тоньше, пока, расплывшись, не истаял в утренней дымке.

— Куда мы направляемся?

— Увидишь.

Крис гадал, что находится в сумках, лежавших между ними на дне лодки.

По мере продвижения ялика туман уплотнялся, становясь густым, как гороховый суп. На середине озера, там, где в туманном ледяном пространстве уже пропали очертания берегов и горных склонов, Аксель выключил мотор.

— Здесь путешествие заканчивается.

— Здесь? — переспросил Крис.

— Здесь, на середине лагуны.

Тут Крис понял, что задумал Аксель: туман альпийского озера сменился синевой таиландской бухты, купавшейся в солнечном свете; Аксель решил, что пришла очередь Криса узнать, что такое тонуть.

— Не двигайся!

На Криса смотрело дуло револьвера. Аксель вытащил его из кармана.

— Я не шучу, — упрямо произнес он. — Вернись на место. Если ты не подчинишься, я выстрелю.

Крис снова сел. Он хотел было вступить в переговоры, открыл рот…

— Заткнись! Сегодня говорю я! — рявкнул Аксель.

Несмотря на безапелляционный тон, его сотрясала дрожь. От холода, а может, от страха или гнева… Атрофированные после комы лицевые мышцы делали лицо Акселя совершенно бесстрастным. Только сведенный рот выдавал напряжение.

— Когда-то ты, вместо того чтобы спасти меня, помчался за жетоном с номером один. Конечно, ты, вероятно, не знал, что я могу умереть, но ты не колебался, выбирая между моей жизнью и выигрышем в соревновании. На сей раз выиграть не удастся. Открой сумки.

Сталь револьвера сверкала, отбрасывая блики, похожие на молнии.

Крис медленно наклонился к тяжелым котомкам и подтащил их к себе по дощатому дну лодки. Внутри были связанные между собой свинцовые слитки с ременными петлями на концах.

— Обвяжись ремнями.

Крис попытался протестовать. Вместо ответа Аксель молча нацелил ему в лоб ствол револьвера.

Крис вынужден был подчиниться.

— И покрепче! Вяжи сложные узлы. Так, чтобы ты не смог высвободиться. — Аксель щелкнул курком.

Над их головами с пронзительным, печальным криком метнулся ворон.

Крис вдруг отбросил внутреннее сопротивление и взялся за дело. В его движениях сквозили решимость и энергия. Аксель заметил это, слегка удивился, но ничего не сказал.

— Ну вот, — заявил Крис, — балласт закреплен. Что дальше?

— О, как ты торопишься…

— А чего тянуть, конец мне известен. Я прыгаю в воду, или ты меня пристрелишь.

— Спокойно. Можно подумать, что тебя это устраивает.

— Мне кажется, это неизбежно.

— Повторяю, спокойно. Распоряжаюсь я. Я организовал все это, а не ты.

— Но я тоже. Я несу ответственность за то, кем ты стал.

— За то, что я стал миллиардером? — Аксель прыснул со смеху.

— Нет, убийцей. Вспомни, как нас называл Пол Браун, тот американец, что организовал нашу стажировку. Братья-враги Каин и Авель. Я был плохим, я был Каином, а ты хорошим, Авелем. Я был тем, кому выпало убить своего брата. Я сделал это.

Аксель с ненавистью взглянул на него:

— О, так ты все же чувствуешь себя виновным?

— Да, в огромной степени. Но теперь Каин — это ты, а я Авель. Нелепо, да? За двадцать лет мы поменялись ролями. Ты превратился в сгусток страдания, ожесточения, ненависти. Ты был ангелом, а я поступил с тобой просто чудовищно. Еще бы мне не стыдиться!

Готовый выстрелить, Аксель вновь навел на него оружие:

— Заткнись!

Крис горячо продолжал:

— Я погубил тебя, Аксель. Погубил не только твою жизнь, но и тебя самого. Ты превратился в собственную противоположность. Я превратил ангела, которого когда-то знал, в демона.

— Замолчи! Я сам в ответе за то, кем стал. Я хотел этого. «Больше никогда… — вот что я сказал себе, когда вышел из комы, — я больше никогда не буду жертвой».

— Странно. «Больше никогда… — именно это я сказал себе, вернувшись в Париж, — я больше никогда не буду убийцей».

Они на секунду задумались над иронией судьбы, превратившей мерзавца в альтруиста, а святого в негодяя.

Наплывающий туман, глубокий и легкий, как белая вязкая взвесь, навис над ними, укрыв плотным глухим плащом.

Аксель задумчиво произнес:

— Когда на этой неделе я увидел тебя в кафе, ты говорил с одним из своих подопечных об искуплении. Я долгие годы не слышал этого слова и не задумывался, что оно означает. Ты говорил с такой убежденностью, что я догадался: ты говоришь о себе. Стало быть, после того, как ты бросил меня там, на глубине, как ненужный рыболовный крючок, ты пообещал себе искупить вину? И тогда мне стало ясно, что сам я проделал обратный путь: я деградировал, а ты совершат восхождение. Что же противоположно искуплению? Падение? Проклятие? Да, вероятно, проклятие… Когда я произношу это слово, мне становится дурно, я вновь чувствую себя жертвой.

— Это неверно. Если ты становишься жертвой других, ты избегаешь участи сделаться собственной жертвой. Это в твоей власти. Это зависит только от тебя.

— Я утратил силу, Крис. Погрузившись в цинизм, ты уже не сможешь от него избавиться, у тебя не остается никаких идеалов, тебе плевать на все, кроме боли. Так вот, с тех пор как мы встретились, боль меня уже не отпускает, она усиливается. Потому что ситуация изменилась… Еще недавно я ненавидел тебя. Теперь ненавижу себя. Я смотрю на себя твоими глазами, вспоминаю, каким я был, сравниваю. Что мне остается, Крис, что мне остается?

Если бы Аксель снял темные очки, Крис увидел бы на его глазах слезы.

— Кое-что я могу для тебя сделать, — сказал Крис, вставая.

— Никто не в силах ничего сделать для меня.

— Я могу. Могу помочь тебе снова стать хорошим человеком.

— Невозможно. Прежде всего, я сам не желаю этого.

— Я заставлю тебя.

И Крис, подняв свинцовые слитки, взглянул на туман по правому борту и прыгнул.

Все произошло так быстро, что Аксель понял, что случилось, лишь когда тот уже погрузился в воду.

Секунду, не больше, голова Криса виднелась на поверхности, пока его мышцы были в силах сопротивляться, а глаза смотрели на Акселя. Потом свинцовый груз потянул его на дно.

Пузырьков воздуха не было. Должно быть, Крис рефлекторно задержал дыхание.

Аксель глядел на расходящиеся концентрические круги, на вновь ставшие спокойными воды озера.

Казалось бы, это должно было принести ему удовлетворение. Свершилась его воля, но он ничего не чувствовал.

Вдруг пузырьки воздуха с шумом вырвались из глубины на поверхность, будто выражая радость, что им удалось оторваться от враждебной среды и слиться с родной стихией.

Это ощущение пронзило Акселя болью. Он понял: это агония.

— Крис! — крикнул он.

Дрожащий крик взлетел в равнодушном молчании гор и затих. Ответа не было.

И тогда Аксель, чтобы спасти Криса, бросился в воду.

* * *

Долгие годы папаша Кераз, уроженец Савойи, случайно оказавшийся тогда на озере рыбак, с лицом, выдубленным жизнью под открытым небом, рассказывал зевакам и туристам, которые соглашались его выслушать, историю, не дававшую ему покоя.

Как-то утром, когда он удил рыбу на мысу, неподалеку от дороги, спускавшейся от шале Комба (когда он не выходил на лодке, то пристраивался на этом скалистом выступе), он стал свидетелем невероятной сцены. Туман, как это часто бывает в ноябре, плавно стлался над озером, волны то проявлялись, то скрывались в дымке. Вдруг вдали он заметил лодку, в ней, заглушив мотор, мирно беседовали два человека. Потом все опять заволокло туманом. А когда чуть развиднелось, он увидел, как один из сидевших в лодке прыгнул в воду с грузом в руках. Ныряльщик? Другой что-то с тревогой крикнул, а потом кинулся в воду следом за первым. Зрелище вновь заволокло туманом. Но пару минут спустя, когда видимость восстановилась, Кераз различил в воде две головы, ему показалось, что второй мужчина вытащил первого, но потом их отнесло от лодки. Новый порыв ветра скрыл от его глаз продолжение спектакля. Хмарь развеялась минуты через две. И когда наконец воздух вновь стал прозрачным, посреди озера осталась только лодка. Куда же делись люди? Канули в воду или же выплыли на берег? Утонули или спаслись? Он решил, что ему все померещилось.

Поколебавшись неделю, старик Кераз, выпив для храбрости, отправился в полицию рассказать о происшествии.

— Если нам сообщат об исчезновении двоих мужчин, — со смехом сказал ему бригадир, — мы попросим тебя пересказать твой роман. А теперь иди проспись.

Жандармы не собирались выслушивать неграмотного старика, от которого разило спиртным.

Кераз так разобиделся, что с той поры беспрестанно смолил темные «голуаз» без фильтра и потягивал альпийский полынный ликер.

Пары алкоголя уже почти отогнали назойливое видение, когда одно событие вновь напомнило о нем старику.

Спустя десять лет, когда из озера спустили воду, чтобы прочистить дно, были обнаружены два трупа. На илистом ложе покоились два сплетенных тела, свернувшись клубком, как близнецы в чреве матери.

Никто так и не узнал, кто они были. Зато рабочие, обнаружившие скелеты, были так поражены их сходством, что высокий скалистый мыс, напротив которого погибли эти двое (тот самый, где сидел папаша Кераз, присутствовавший при их последней попытке спастись), назвали скалой Каина и Авеля.

 

ЛЮБОВЬ В ЕЛИСЕЙСКОМ ДВОРЦЕ

[8]

Не успела она вернуться домой, спасаясь бегством от улиц, как уже из своих четырех стен ей опять захотелось куда-нибудь уйти. С каждым днем мучения усиливались: нигде она не чувствовала себя хорошо.

Она обвела глазами комнату, ища хоть что-то — предмет обстановки, картину, какую-нибудь вещь, — что могло бы ее поддержать, придать уверенности, связать с прошлым. Напрасно. Апартаменты, обустроенные под крышей дворца, являли собой исчерпывающее свидетельство хорошего вкуса: все — от мельчайших лепных деталей до обивки кресел — было продумано одним из лучших современных дизайнеров; стоило передвинуть кресло или бросить яркий свитер на то сочетание бежевого и цвета лимонного дерева, и это разрушало гармонию; любое проявление другой, внутренней жизни, отличной от навязчивой идеи художника, превращалось в ругательство, в кричащую непристойность. В этой обстановке, вроде бы созданной для нее, она постоянно чувствовала себя посторонней.

Решив не зажигать свет, она присела на свой диван, как будто была в гостях.

День был пасмурный, блестели одни только полированные крышки серебряных шкатулок. За окнами мягко падал снег. С улицы слышался ватный, приглушенный гул проносившихся машин.

Катрин подумала, что ее жизнь похожа на воскресный вечер, долгий, сумрачный, полный каких-то неясных надежд, смутных сожалений, когда неодолимая горечь не дает насладиться и тем малым, что осталось пережить.

От нечего делать она взяла журнал, оставленный для нее личной секретаршей. На обложке красовался ее собственный портрет с мужем, с подписью «Идеальная любовь».

Она с улыбкой склонилась над журналом. Лицо у нее было изящное, тонкое, полупрозрачное, как фарфоровый бисквит.

— Идеальная любовь… Какое богатое воображение!

Кончиками пальцев с красными ногтями, цвета красносмородинового желе, того раздражающего немудреного цвета, в какой красят автомобильные кузова, Катрин перелистывала самый популярный во Франции еженедельник, этот сборник сплетен, который никто никогда не покупает, но волшебным образом оказывается, что все его читали, где фотографии их супружеской пары вольготно расположились на нескольких страницах. Под каждой фотографией была подпись в духе заголовка репортажа «Идеальная любовь». Они с Анри улыбались в объектив, взявшись за руки, плечом к плечу, приветливые, чистенькие, холеные, поставленные или, точнее, вставленные в безупречный интерьер президентских апартаментов.

«Красивы ли мы?» — задумалась Катрин.

Она затруднялась ответить; глазом, ставшим профессиональным за двадцать пять лет жизни в политике, она видела, что фотографии отличные, но вот они сами? Конечно, макияж скрывал их недостатки, ретушь подчеркивала достоинства, на каждом была одежда к лицу. Да, они перехитрили беспощадное время, они выглядели прекрасно, соответствовали своему образу, но вот были ли они красивы?

«Если бы я впервые встретила эту пару, понравились бы они мне?»

Трудно сказать. Как только ей удавалось забыть, что речь идет о них самих, она видела чету власть имущих, двоих людей, вознесенных властью над другими. Как ни странно, это не вызывало у нее симпатии. Несмотря на взлет по социальной лестнице, в ней продолжала жить студентка Академии изящных искусств, выбравшая нонконформизм и бесперспективную специальность, строптивая девчонка, предпочитавшая питаться одними макаронами, но не подчиняться родителям, свободная женщина, познакомившаяся с Анри в баре неподалеку от «Ассас», не думавшая тогда, что эта встреча будет иметь продолжение. Двадцать пять лет спустя эта богемная студентка оказалась закованной в цепи известности, обездвиженной в образе официального лица — госпожи Морель, первой дамы Франции, супруги президента республики, пришпиленной к бархату в золоченой раме Елисейского дворца.

«Во всяком случае, ясно одно: что с этой особой на фотографии я бы знаться не стала».

Она судила себя без всякой жалости: костюм, сшитый на заказ из скромной с виду, дорогой ткани, туфли на высоком каблуке, но вместе с тем не слишком вызывающие, прическа, прочная, как шлем, полная достоинства осанка — как она обуржуазилась… Эта метаморфоза произошла с ней не сразу и против ее воли. Поначалу Катрин не слишком заботилась о вещах, которые носила: платья или рубашки с длинными юбками и индейскими безрукавками, пестрые, дешевые, которые она обыкновенно выкапывала на барахолке в рабочем районе, где она снимала мансарду, рядом с Северным вокзалом: разве что в оправдание своих пристрастий говорила иногда, что ей нравятся суровые ткани из хлопка, нравится ощущать на своем худеньком теле его легкие наслоения. Затем, уже при муже, по мере того как тот шел во власть, поднимаясь все выше и выше, ее небрежность в одежде стала привлекать внимание: в то время как сама она не придавала значения одежде, ее непринужденный стиль сделался поводом для обсуждений, вызывал целые дискуссии. Ее безразличие к моде было расценено как нарочитое, как рекламная тактика, избранная ее супругом. Когда заходила речь о госпоже Морель, обязательно начинали или заканчивали тем, как она одета, иногда с одобрением, но чаще всего с насмешкой. Чтобы положить конец всем этим шуточкам, ей пришлось сдаться на милость консерватизма, освободить свои шкафы от всех хипповых тряпок и повесить на их место наряды, созданные для женщин ее возраста и положения в обществе. Ради приличия…

«Приличие! Ты хоть слышишь себя, бедная моя Катрин, ты стала выражаться как дама с претензиями, убежденная, что одевается „прилично“. Эти кретины выиграли битву: они отравили мне мозг».

Она склонилась над фотографией, сделанной в холодном холле Елисейского дворца в тот момент, когда она принимала немецкого канцлера: она ненавидела женщину, которая стояла рядом с ним на фотографии. Разумеется, она выглядела безупречно, элегантная, приветливая, но ей была противна собственная улыбка, противна роль, которую она так хорошо играла, тщательно скрывая свою неловкость. Эту роль ей навязали против воли — роль жены политического деятеля: сначала она была женой депутата, затем депутата-мэра, потом министра, и с каждым шагом она утрачивала частицу свободы. После провала на выборах она сделалась женой главы оппозиции, и, как ни смешно, это было самое лучшее время. Наконец, несколько лет назад, как выстрел наповал: жена президента.

«Никто мне не поверит, если я признаюсь, что моя жизнь не удалась».

Она перевернула страницу репортажа об «Идеальной любви» и рассмеялась, вглядевшись в фотографию, на которой оба они в Золотом салоне с восхищением рассматривали художественный альбом; журналист подписал: «Мадам Морель пытается привить своему прагматичному мужу страсть к современной живописи». Да, писака верно подметил: она пыталась, но только секунд тридцать, может с минуту, пока фотографировали, не дольше; да и говорила она что-то просто так, для вида указывая на репродукции: к чему говорить что-то осмысленное, когда Анри все равно не слушал, это была лишь немая сцена, живая картина.

«Ну а Анри? Если бы я встретила его сейчас впервые, что бы я испытала?»

Эта мысль заинтересовала ее больше, чем предыдущие. Она всмотрелась в лицо мужа на глянцевой бумаге.

«Притворись, Катрин, изгладь из памяти все, вообрази, что ты его не знаешь».

Она содрогнулась: он производил на нее впечатление.

Да, он производил на нее впечатление своими порочными губами, иронически приподнятой бровью, превосходными зубами, блестящими волосами, черными как вороново крыло, могучей шеей над безупречным воротником темно-синего фрака. Разве такое возможно? После двадцати пяти лет замужества она затрепетала, глядя на эти сильные руки, будто созданные для того, чтобы обнимать за талию; она разволновалась при виде этого решительного носа с горбинкой, вздрогнула от сумрачного огня, блестевшего в его глазах. Значит, она могла бы влюбиться в этого мужчину, если бы встретила его теперь?..

Катрин подняла голову и в смятении сердца погрузилась в созерцание заснеженного сада. Над заледеневшими елисейскими водоемами с пронзительными злобными криками носились чайки.

Это открытие привело ее в замешательство: хорошая это была новость или плохая?

Плохая! Так удобно было думать, что все умерло, когда они сделались пленниками своих ролей. Зачем оживлять статую? Неизвестно, захотели бы ожить восковые фигуры из музея Гревен, захотела бы Жанна д'Арк изжариться заново, Людовик XVI опять попасть на гильотину или Джульетта снова пережить роковое приключение с этим кретином Ромео. Нет, не надо оживлять старых кукол, пусть покрываются пылью, блекнут, предаются забвению и исчезают потихоньку из памяти живущих. Именно так Катрин Морель пыталась жить в течение долгих лет. Поэтому то, что она желала пятидесятилетнего мужчину, которым стал господин Морель, а не только Анри, молодого человека с непокорными волосами, забальзамированного заживо в костюме президента, была не хорошая новость. Совсем не хорошая новость.

И все же… Если бы это было правдой… Если бы им снять этот привычный слой лака… Если бы снова загореться… Если бы получше вжиться в свою роль…

Она инстинктивно направилась в сторону комнаты Анри, к помещению, куда она, как жена Синей Бороды, не имела права входить. Но на самом деле она там часто бывала, потому что эта ванная комната в дневное время превращалась в некое таинственное место, и без него полное им, пахнущее его полотенцем, надушенным лавандой, зубной пастой, холодной водой на мраморе, пенкой с алоэ; таинственное, потому что там витал призрак ее мужа; таинственное, потому что он никогда не разрешал ей входить туда вместе с ним; таинственное, потому что этот коридор вел к наслаждениям, предвосхищая ночь, соединяющую тела под простыней. Преддверие любви…

Она вздохнула. К сожалению, этот грот давно уже не сулил никаких наслаждений… Хотя они и спали в одной постели, они с Анри больше не касались друг друга. Износ…

Она вернулась в салон, взяла журнал, всмотрелась в лицо мужа на фотографиях.

«Этот мужчина мне нравится, потому что я его не знаю. Например, я предполагаю, что он такой же прямой, как его осанка, открытый, как его улыбка. На самом же деле я знаю… все слишком поздно… я знаю, кто он такой, на что способен… я знаю, что…»

В этот момент вошел президент Морель, одетый в синий костюм, с красным потным лицом, с вымученной улыбкой на губах.

— Ах, ты здесь? — произнес он с удивлением, немного резко. — Я думал, ты уехала за покупками.

— К сожалению, в бутиках мне ничего не понравилось, и я быстро вернулась.

Он подошел, заинтригованный.

— Все в порядке?

На самом деле беспокоился или притворялся?

— Все хорошо. Я читала этот репортаж о нас.

— Великолепный, правда? Риго остался им очень доволен.

— Ну что ж, если Риго доволен…

Ей хотелось добавить: «Если советник президента по связям с общественностью доволен, почетной жене президента остается только молчать», но она сдержалась, чтобы не высказать свою мысль.

— Все находят, что ты потрясающе выглядишь, — заявил он, направляясь к ванной.

— Кто эти «все»? Ты что, заказывал опрос? Организовал референдум?

— Все — это мужчины из моего кабинета.

— А женщины?

— Тоже.

Из-за приоткрытой двери слышно было, как он открывает дверцы, льет воду, берет и ставит на место флаконы.

Какое-то мгновение ей захотелось затеять скандал — она не сомневалась, что он собирается к любовнице; на измену ей было наплевать, совершенно наплевать, он уже много лет ей изменял, но ей казалось, что нечестно, грубо льстить ей в тот момент, когда он готовится к встрече с другой. Она чуть не бросила ему: «Ты расскажешь своей шлюхе, какие комплименты говорил мне, наряжаясь для нее? Если она не совсем потаскуха, то будет оскорблена. Как я». Но она ограничилась тем, что, вздохнув, произнесла:

— Работа?

— Встреча в университете Жюссье.

Он всегда использовал официальные мероприятия как предлог, чтобы прямо перед ними заехать к очередной любовнице, она это знала; все было отлажено, посвященные в тайну шофер и охранники помогали ему совершать эти маленькие преступления; машина ждала у подъезда, пока он справит нужду. Со своей Помпадур у него едва хватит времени испытать оргазм самому, но не на то, чтобы удовлетворить ее. В глубине души Катрин нисколько не завидовала этой участи быть подстилкой вечно спешащего человека…

Она улыбнулась и поставила один из своих любимых дисков.

Анри вышел из ванной в свежей рубашке, завязывая галстук.

— Ну, тогда до свидания, Катрин, до вечера.

— Не получится. Я буду в театре. Новая пьеса Шмитта.

— Вот как? Это так важно?

— Для тех, кто любит театр, да; для остальных не имеет значения. Не волнуйся, я иду туда от имени нас обоих. Как всегда, жертвую собой.

— Ты ворчишь, а сама обожаешь театр.

С непринужденным видом он приблизился, вытягивая губы для поцелуя, этакий занятой человек, не забывающий выказать нежность.

И в это мгновение она почувствовала его запах. И тотчас сердце ее сжалось. Откуда у нею эти духи? Кто ему их подарил? Кто выбрал этот незнакомый аромат? Сомнений быть не могло: у него новая любовница, постоянная. Проститутка не дарит духов, только чувствительная влюбленная дама может отважиться на это. Привыкшая скрывать свои мысли, Катрин вдруг услышала свой вопрос:

— Кто тебе подарил эти духи?

— Ну… да… ты же.

— Это не я.

— Ах… а я думал…

— Нет.

— Слушай… я сам не знаю… Я не обратил внимания… Я столько подарков получаю… Может, Риго?

— Ты теперь пользуешься духами, которые выбирают мужчины?

— Почему бы нет? Ты что, намерена устроить мне сцену ревности из-за духов?

— Нет, я не такая дура: у меня есть поводы получше духов, чтобы устроить тебе сцену; столько, что затрудняюсь в выборе.

Он посмотрел на нее настороженно, готовый к бою, политический хищник, способный убедить хоть лысого отпустить себе волосы.

Она опередила его, спокойно добавив:

— Я не буду устраивать скандал. Я не испытываю никакой ревности.

— А… ну ладно.

— Ни капли. Я спокойна, как вода в пруду. Даже странно… Наверно, права народная мудрость насчет того, что ревность — признак любви?

Он вздрогнул, на этот раз задетый. Бедный президент, усмехнулась она, он так привык к лести, что из-за чрезмерной опеки сделался ранимым: вот, обиделся на брошенное вскользь замечание, как будто потерпел поражение на выборах.

— Похоже, я чего-то не понял, — вздохнул он.

Он не оборвал разговор, потому что обычно ничего страшного не происходило, Катрин привыкла все свои упреки держать при себе.

Она вспомнила о присущей ей сдержанности и подумала, что ему всегда слишком везло, и внезапно решила изменить своим привычкам.

— Все ты понял, Анри. Я тебя больше не люблю. Ну нисколько.

Президент вдруг стал похож на маленького мальчика, удивленного, наказанного, уязвленного, разочарованного, мальчика, пытающегося превозмочь боль, старающегося держаться как настоящий мужчина. Чтобы его добить, она добавила:

— И уже давно!

— Катрин, ты шутишь?

— Тебе смешно?

— Нет.

— Значит, это не шутка.

Он что-то пробормотал, его душила ярость. Напуганный, как кролик, застигнутый светом автомобильных фар, вне себя от волнения, он резко отскочил, поморщился, его всего передернуло. Издав несколько нечленораздельных звуков, он наконец собрался выдать целую фразу, но Катрин перебила его:

— Успокойся, Анри, тебе не больно. Это просто твое самолюбие кровью обливается. А самолюбия в тебе много. Сколько? Скажем, восемьдесят — восемьдесят пять процентов твоей личности. К счастью, через несколько минут твоя любовница — ну та, с обонянием, парфюмерша, — тебя утешит.

Он побледнел, не в состоянии понять, что его больше поразило: слова Катрин или ее тон, отрешенный, насмешливый, почти равнодушный.

— И давно это?

— Что давно, Анри?

— Что… что ты… что ты не… То, что ты сейчас сказала…

— А, что я тебя больше не люблю?

Она задумалась.

— Очень давно. Я могла бы сказать тебе, что это с тех пор, как ты не находишь и часа для меня, но это не так. Раньше. Я могла бы сказать, что это с тех пор, как ты используешь нашу семью, чтобы убедить французов, что ты такой же человек, как они, но это неправда. Раньше. Я могла бы сказать, что это с тех пор, как ты целуешь меня на публике, но никогда наедине, но это неправда. Раньше. Я могла бы сказать, что это с тех пор, как ты имеешь любовниц, но это неправда. Раньше. Я могла бы сказать, что это с тех пор, как ты имеешь бесстыдство использовать глухоту нашей дочери, чтобы разжалобить общественное мнение, но это неправда. Раньше. Правда в том, что это со времени покушения. Покушения на улице Фурмийон.

Он пошатнулся, его губы дрожали от ярости. Его голос, холодный, резкий, гулко прозвучал под старинными сводами:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты меня понял. Я знаю.

— Что ты знаешь?

Вся Франция помнила о покушении на улице Фурмийон. По мнению политических экспертов, если Анри и получил тогда голоса, которых ему не хватало раньше, то потому, что он стал жертвой гнусного преступления. Во время одной поездки двое мужчин в масках обстреляли его машину. Раненный, Анри попытался их догнать, но вынужден был отказаться от преследования, чтобы оказать помощь своему истекавшему кровью шоферу. Общественность рукоплескала его отваге; на следующий день он сделался политическим героем; за пару дней его противники превратились в экстремистов, интегристов, опасных людей, способных на заказное убийство. Эта история дискредитировала его соперников, и он без труда выиграл президентские выборы.

— Я знаю, мой дорогой Анри, знаю, что кое-кто заподозрил тебя, но не посмел ничего написать. Знаю, что ты до конца дней своих будешь все отрицать решительно и с негодованием. Я знаю, что это сделал ты: задумал, организовал и оплатил это покушение. Это была чисто рекламная акция. Причем успешная, так как благодаря ей ты стал президентом. Жаль только, что из-за твоих амбиций твой бывший сотрудник оказался прикованным к инвалидному креслу с параличом всех конечностей. С того дня я тебя презираю.

Затянувшееся молчание еще больше углубило пропасть между ними. Ледяная ненависть заполняла комнату.

— Мне кажется, ты сходишь с ума, — медленно произнес он.

Она схватила журнал, протянула ему.

— А теперь смотри! Теперь, когда ты знаешь, что я знаю, смотри! Смотри, с какой великой актрисой ты живешь… Мне известны все твои низости, но я улыбаюсь. Мне скучно, но я улыбаюсь. Я несчастлива, но улыбаюсь. Я ненавижу тебя, но улыбаюсь тебе. Восхитительно, не правда ли? Я не похожа ни на жертву, ни на палача. Великолепная игра, почему же ты не аплодируешь? Ты бы должен, потому что ты единственный, кто в состоянии оценить спектакль. «Образцовая любовь»! Твой Риго не зря доволен публикацией: ты опять выкрутился!

— Это война? — спросил он.

— Вовсе нет, это наша жизнь.

Анри хотел что-то возразить, но не нашелся и направился к выходу, напряженный, скованный, злой. В дверях он обернулся и бросил ей:

— Почему ты мне все это высказала сегодня? С чего этот приступ откровенности? Именно сейчас?

Глаза ее сделались круглыми, как циферблат часов.

— А вот этого не знаю. Правда.

— Вот как? — недоверчиво пробормотал он.

— Клянусь тебе, Анри. И потом, для меня это такое облегчение, что я сама не понимаю, почему так долго ждала.

Он пожал плечами, переступил порог, хлопнул дверью и с грохотом сбежал по лестнице.

Если бы он не был так ослеплен гневом, то мог вглядеться в лицо Катрин и заметить, что уже несколько минут она плачет.

Последовавшие месяцы только усилили напряженность между ними. Внешне ничего не изменилось: президентская чета продолжала исполнять свои обязанности — приемы, визиты, поездки, — в том числе и имитировать взаимную любовь; ни одного страшного слова не было произнесено ни на публике, ни наедине.

Однако это молчание их не успокаивало; наоборот, оно бесконечно усиливало смысл роковых фраз, сказанных в начале ссоры; что до их безупречного поведения, отполированного годами практики, оно было занавесом, за котором шли военные действия.

Потрясенный неожиданностью, Анри страдал больше, чем Катрин: как все гордецы, он спокойно допускал, что его могут не любить, но смириться с тем, что его презирают, никак не мог, тем более что это презрение исходило от близкого существа, лучше всех его знавшего. Ему предоставлялись на выбор три выхода: или признать правоту Катрин, то есть согласиться с тем, что он использовал своих близких и смошенничал на выборах; или попытаться оправдаться в глазах жены; или же полностью все отрицать.

Разумеется, он выбрал третий вариант. Успокаивая свою совесть, не допуская мысли, что бунт его половины имеет под собой какое-то основание, он все себе простил и переписал историю: Анри перестал быть первопричиной проблемы. Проблемой сделалась Катрин. Теперь он сетовал на то, что у него такая супруга, сумасшедшая, шизоидная, сварливая, завидующая его успеху — его успехам. Какая странная особа! Фальшивая, надломленная, двуличная, с виду очаровательная, на деле ненавистница, просто доктор Джекил, превратившийся в мистера Хайда.

Катрин же очень забавляла эта новая ситуация. Ей нравилось мучить мужа. По крайней мере, она избавилась от роли свадебного генерала и безответной, вечно обманываемой жены. Он ее опасался. Она принуждала его жить бок о бок с женщиной непредсказуемой, с незнакомкой, которой он боялся: по его лицу пробегали судороги, а черные глаза тревожно вопрошали: «Что она будет делать? Что она скажет? Что она думает?»

Для нее было делом чести не давать ему ни ответов, ни намеков; она не подавала никаких поводов; мало того, чем больше она от него ускользала, тем больше вынуждала постоянно всматриваться в нее, до наваждения. Она выходила на сцену жизни для одного Анри. Публика ее исчислялась миллионами как во Франции, так и за границей, поскольку в силу положения она была выставлена на всеобщее обозрение; но все же до сих пор она очаровывала только наивных людей, простаков, полагавших, что она влюблена в Анри и счастлива быть первой дамой.

С момента своего признания она приобрела зрителя проницательного, могущего оценить ее таланты, способного понять, насколько то, что она изображает, противоположно тому, что она чувствует; отныне Анри не только отдавал себе в этом отчет. Это его ужасало. Какое наслаждение… Тем не менее президент как хороший политик знал, что никто не бывает искренен постоянно, что люди лгут, хитрят, обещают, забывают; но как хороший политик он также немного верил в то, что изображал: волнение, возмущение, гнев, могущество, бессилие. Безграничный цинизм. Катрин представлялась ему пропастью, на дне которой корчатся осужденные на вечные муки.

Анри стало ненавистно это вынужденное сосуществование с собственной женой. Затем он незаметно перенес свою ненависть на саму Катрин.

Он все меньше скрывал свои чувства. Как только рядом не оказывалось свидетелей, он сбрасывал маску заботливого мужа. Стоило им сесть в машину или войти к себе во дворец, как раздражение, неприязнь, ярость тотчас искажали черты президента Мореля. Он делался раздраженным, желчным, кипел едва сдерживаемой злобой.

Катрин была в восторге от этого всплеска вражды, которая ее подхлестывала, оживляла, развеивала скуку; она с благодарностью принимала это новое состояние, как дерево приток соков весной. Пусть это и не было обновлением их любви, но зато было обновлением их жизни.

Как-то раз, бродя по бутикам в Сен-Жермен-де-Пре в сопровождении двоих телохранителей и шофера, она заметила в отдалении какого-то типа в бежевом плаще, все время попадавшегося ей на глаза.

Она сразу же сообразила, в чем дело: муж установил за ней слежку. Она торжествовала. Не только сама сделала вид, что не замечает сыщика, но и отвлекла внимание своих телохранителей, чтобы они тоже его не заметили.

«Что ему надо? Что он хочет знать?»

За месяц она раскрыла цель этой слежки: президент составлял список друзей жены. После чего послал каждому из них приглашение в Елисейский дворец для участия в «неформальном коктейле», без Катрин, чтобы в беседе ловко вытянуть из них что-нибудь. Незаметно для своих собеседников бывший адвокат, ставший главой государства, сумел определить степень их близости с Катрин, восхищения или неприязни к собственной персоне. Ну а его главной целью было разузнать, успела ли Катрин поделиться со своими доверенными лицами хранимыми ею взрывоопасными секретами.

Рассказы друзей ее очень позабавили. Они же, смущенные, польщенные, управляемые, так и не догадались о настоящей причине поступков Анри: собственной безопасности.

«Если он следит за мной, это не ради меня, а ради себя. Он интересуется только собой».

Поскольку человек в плаще или его неприметный заместитель продолжали ее преследовать, она решила провести их.

Она попросила некоего Шарля, друга друзей, антиквара с Левого берега, принять ее в своей холостяцкой квартирке. Сорокалетний красавец, высокий, стройный, элегантный, моложавый, несмотря на белые нити, пронизывающие его темные волосы, с готовностью согласился, польщенный. Каждый день с пяти до семи она бывала у него, соблюдая показную осторожность. За занавешенными окнами они вдвоем пили чай, болтали, смеялись, слушали музыку — так что довольный вид, с которым она покидала его дом, — щелчок, вспышка — был непритворным. Достаточно ли для того, чтобы удовлетворить подозрения господина Мореля?

Через неделю по глазам Анри она поняла, что его поставили в известность. По каким признакам она это заметила? По радостному блеску: он был уверен, что наконец-то застал жену на месте преступления.

Она прилежно продолжала свои посещения и вторую неделю.

Утвердившись в своих подозрениях, Анри с трудом скрывал радость. У Катрин, напротив, это получалось очень хорошо.

На третьей неделе она нанесла последний удар: прошлась с Шарлем по Парижу, посетила ресторан и театр. Потом, поскольку желаемой реакции не последовало, посредством нескольких ловких телефонных звонков добилась того, что папарацци незаметно запечатлели новоявленных друзей вдвоем.

В субботу утром снимок появился в наихудшем, скандальнейшем еженедельнике, снабженный подписью: «С таким избранником, как этот, первой даме трудно будет вызвать ревность президента».

Дальше журналист недвусмысленно намекал на общеизвестные гомосексуальные пристрастия парижского антиквара. Действительно, кое-кто поинтересовался личностью Шарля и тут же узнал о его склонности исключительно к мужскому полу. Только двое шпионов в плащах — потому что идиоты — и ее муж — потому что слишком любил женщин — могли прошляпить эту подробность и вообразить, что Катрин действительно взяла Шарля в любовники.

В тот же вечер в Елисейском дворце на гала-приеме в честь российского президента, надев длинное платье и пройдя по парадным коридорам, она повстречалась с Анри, таким хмурым, как будто он был оскорблен тем, что она ему не изменила. Втайне ликуя, она вытерпела тысячный государственный ужин, нудный, как педсовет, ужин, прошедший без сучка без задоринки, без единого слишком громкого слова, слишком оживленного жеста, слишком оригинального высказывания, — восковые фигуры среди высоких стен и монументальных гобеленов.

После окончания приема, как только они оказались одни на лестнице, поднимаясь в свои апартаменты, он рискнул сказать несколько слов:

— Как ты терпишь то, что у меня есть любовницы?

— Я счастлива, что другие женщины выполняют работу, которую я больше не хочу делать.

Он остановился и пристально посмотрел ей в глаза, рука его сжалась в кулак.

— Ты знаешь, что за такие слова другой дал бы тебе пощечину?

Она с сомнением покачала головой:

— Возможно. Но разве я сказала бы это другому мужчине?

Он с угрожающим видом приблизился к ней:

— Почему ты меня не бросаешь?

— Это доставило бы тебе слишком много удовольствия.

— А тебе это не доставило бы удовольствия?

— Моя месть заключается в том, чтобы оставаться с тобой.

— Но ведь ты могла бы быть свободна!

— Ты тоже. Но только ты, мой дорогой Анри, способен лучше воспользоваться своей свободой, чем я своей. Поэтому я предпочитаю терпеть лишения, чтобы и тебе свободы не досталось. В жертвах я сильнее тебя.

Она говорила искренне. Она демонстративно хранила ему верность, как и после получения им президентского мандата. Святая. Ее не на чем поймать. Никогда еще ни одна женщина не прилагала столько усилий, чтобы не изменить мужу: если раньше это делалось из уважения к нему, то теперь — чтобы его унизить.

Он прибавил:

— Ты извращенка.

— Может быть, поэтому, дорогой, мы когда-то и понравились друг другу?

Они вошли к себе. Анри запер дверь. Больше ни слова не было произнесено до утра.

Наутро на лужайках возле Елисейского дворца как обещание чуда сияло солнце.

Вопреки своим привычкам, Анри настоял на том, чтобы позавтракать вместе с женой, велел принести два подноса, сам расставил их в столовой и, позабыв про вчерашнее напряжение в отношениях, приветливо обратился к ней:

— Катрин, через полтора года состоятся новые выборы. Я буду добиваться мандата на второй срок.

— Я в этом не сомневалась.

— Что ты об этом думаешь?

— Твое переизбрание не гарантировано.

— Я это знаю, я буду бороться.

— Каким образом? Теперь уже ты не сможешь разыграть покушение.

Его затылок напрягся. Он скривился:

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Разумеется.

Они замолчали, на минуту каждый всецело отдался главной задаче — намазать свой хлеб с маслом конфитюром так, чтобы не уронить ни капли на стол и не испачкать пальцы.

Он продолжал как ни в чем не бывало:

— Перед этим вторым сроком я предлагаю нам расстаться.

— Почему?

— А ты как думаешь?

— С точки зрения политической это для тебя большой риск, мой дорогой Анри.

— Разведенный президент? Взгляды у людей изменились!

— Страшнее будет изумление. С незапамятных времен, с тех пор как существуют газеты, радио, телевидение, все верят в настоящую любовь между нами. «Идеальная любовь» — это наша легенда. Обнаружив, что все это было ложью, приманкой, дымовой завесой, твои избиратели, а тем более те, кто колеблется в выборе, потеряют доверие: неужели президент Морель нам лгал? И так ли уж хороши результаты его деятельности? Не являются ли его слова и дела всего лишь предвыборной стратегией?

— Плевать! С меня довольно.

— Меня?

— Тебя! Нас!

— Может быть, появилась новая любовница, которая мечтает выпихнуть меня вон?

— Ничего подобного.

— Тогда что?

— Я не выношу, как ты на меня смотришь.

Она расхохоталась:

— Конечно, я тебя вижу таким, каков ты есть. И это очень некрасивое зрелище.

Он поморщился, сглотнул, придавил ладонями стол, чтобы успокоиться, и закончил:

— Ты не хочешь подумать над моим предложением?

— Уже подумала. Я отказываюсь.

— Почему?

— Я нашла свое призвание. Что мне было делать, после того как я открыла, что больше тебя не люблю? Ненавидеть тебя. Меня это устраивает.

— Катрин, я больше не могу выносить твое присутствие.

— Тем не менее придется привыкнуть. Дай мне обрисовать ситуацию. Во-первых, ты пойдешь на новый срок, только если я буду согласна.

— Что?

— Потребуется, чтобы я закрыла рот, чтобы я хранила твои гадкие секреты, чтобы я не принялась болтать о покушении на улице Фурмийон.

Его тело дернулось, как будто он получил удар под дых. Убедившись, что ее услышали, она продолжала:

— И во-вторых, во время этого второго срока я буду рядом с тобой. «Идеальная любовь», не забывай об этом!

Он отхлебнул кофе; его глаза над чашкой, казалось, готовы были убить.

— К чему этот ад? — спросил он.

— Чтобы ты искупил все, что сделал: что ты сделал со мной, с нашей дочерью, со своими принципами, с нашей жизнью, со своим бывшим шофером.

— Ты сходишь с ума, Катрин, ты уже не просто моя жена, ты Божий суд.

— Верно!

Она повернулась на каблуках и вышла из комнаты.

На следующей неделе случилось происшествие, которому она поначалу не придала никакого значения. Когда она на выходные отправилась в Коньин, в Альпах, где в заведении для глухонемых и слабослышащих жила их дочка, шофер, проехав несколько километров, остановился проверить тормоза, поскольку они плохо слушались. Механик на станции техобслуживания это подтвердил. Катрин похвалила Мартена за то, что тот вовремя обратил на это внимание: извилистые склоны могли оказаться для них гибельными.

Но десять дней спустя, при возвращении из Компьени, куда она ездила послушать оперу «Черное домино», забытую безделку XIX века, произошла авария.

В час ночи, посреди безлюдного Парижа, лимузин, который вел Мартен, в районе моста Альма, в туннеле, идущем вдоль берега, нагнала белая машина со слепящими фарами. Опасно, неразумно сближаясь, она заставила их прибавить скорость. Внезапно навстречу вылетела другая машина, вихляя зигзагами, она неслась в лоб, вынудив Мартена вывернуть руль. Через секунду президентский лимузин врезался в столб.

Раздался звучный удар и скрежет сминающегося кузова, Мартен закричал от боли, а Катрин почувствовала, как у нее ломается коленный сустав.

Помощь подоспела быстро, пожарные, машины «скорой». Пассажиров извлекли из останков автомобиля. Оба были ранены, но в сознании.

Еще по дороге в госпиталь Катрин узнала, что она выкарабкается, шофер тоже. Однако это ее не успокоило, поскольку теперь она уже точно определила настоящую опасность: Анри!

Пока вой сирены прорезал парижскую ночь, Катрин осознала весь ужас своего положения: Анри дал приказ ее уничтожить. Поскольку он не намерен больше терпеть ее рядом ни во время грядущих выборов, ни при возможном повторном президентстве, никакие угрызения совести его не остановят.

Оказавшись в приемном покое неотложной помощи больницы Питье-Сальпетриер, она с облегчением вздохнула: ее привезли в государственный госпиталь, а не в частную клинику, где он мог бы держать ее в заложницах и действовать по своему усмотрению.

Ее осмотрели крупнейшие травматологи, сделали укол, подключили кислород, взяли кровь на анализ, после чего объявили, что будут оперировать ногу прямо сейчас.

Первое, что она увидела, придя в сознание, было склоненное над ней заботливое лицо Анри.

Он сразу заулыбался, взял ее за руку, стал гладить виски. От ужаса и от слабости она не сопротивлялась. Он заговорил, она отвечала хриплыми стонами. Он воспользовался случаем для того, чтобы произнести пламенный монолог. Некоторое время, показавшееся ей бесконечным, он изображал примерного мужа, потрясенного, нежного. Можно было подумать, он боится ее потерять, она еще что-то для него значит, он все еще любит ее. Он бесстыдно уверял, что, увидев ее в таком состоянии, слабую, избежавшую смерти, он осознал, насколько бессмысленны были последние месяцы ссор и обид. В подтверждение его искренности в уголках его слегка раскосых глаз выступили слезы. Безмолвная, замкнувшаяся в своем страдании, Катрин не могла поверить своим глазам и ушам: как он может так притворяться? Даже она бы так не смогла. Убийца в совершенстве усвоил выражение лица, мысли и чувства жертвы! Каков артист… Она позволила ему закончить спектакль, не имея ни сил, ни желания реагировать.

В последующие дни он продолжал великолепно исполнять свою партию очаровательного, взволнованного мужа то наедине с ней, то при умиленных свидетелях. Тем не менее, как только она почувствовала, что в состоянии справиться с нервами, она улучила момент, когда они были одни, чтобы спросить у Анри:

— На что еще ты пойдешь?

— Что ты имеешь в виду, дорогая?

— На что еще ты пойдешь ради власти?

— О чем ты говоришь?

— На убийство своей жены?

— Это был несчастный случай.

— Два за одну неделю. Любопытно, правда? Сначала тормоза отказали. Потом подстроенная авария.

— Ты делаешь скоропалительные выводы. Расследование ведется, все выяснится. Как только этого водилу найдут, он предстанет перед судом.

— Его не найдут.

— Это почему?

— Потому что след секретных агентов всегда теряется. Или материалы дела объявляются государственной тайной.

— Не понимаю.

— Две аварии одна за другой, чуть не стоившие жизни твоей жене… Я полагаю, ты будешь говорить о совпадении или о законе парных случаев? Впрочем, единственный вопрос, который я себе задаю, касается твоих намерений. Ты хотел со мной покончить? В таком случае твои секретные службы никуда не годятся. Или ты хотел меня напугать? Если так, то они хорошо сработали. Так что же — удавшееся устрашение или неудачное покушение?

— Бедняжка, ты все еще в состоянии шока.

— Конечно, прикончи меня теперь с помощью психиатров, которые признают меня сумасшедшей. Нога в гипсе, тело в смирительной рубашке — это тот минимум, который мне обеспечен?

— Катрин, я думал, что ужасный период подозрений и ненависти, который мы пережили, остался в прошлом.

— Кому выгодно преступление? Тебе.

— Не было преступления.

— Расскажи другим.

— Послушай, Катрин, я мечтал, надеялся, прилагал усилия, и все зря — мы уже не сможем жить в согласии. Как только ты выйдешь из этой больницы, мы должны разобраться в наших проблемах, все обговорить и найти выход из положения.

— Развод? Никогда! Никогда, ты слышишь меня, никогда! Ты не принудишь меня развестись!

От ее крика он испуганно выпрямился, опасаясь, как бы его секретарь в коридоре не расслышал это громко прозвучавшее слово «развод». Потом посмотрел на нее со страхом и сожалением:

— До завтра, Катрин, оставь свои недостойные подозрения, возьми себя в руки.

Он стремительно вышел.

Катрин осталась одна, и ее охватила паника. Как от него спастись? Здесь, в больнице, она ничего не боялась, но, выйдя отсюда, она снова подвергнется опасности, сделавшись мишенью очень секретных служб своего очень могущественного мужа.

Страх — хороший стимул, и выход был найден. Она тут же попросила, чтобы в оставшиеся три больничных дня ее могли посещать как можно больше друзей и знакомых. Ее телефонные звонки были весьма плодотворны: человек сорок пришли ее навестить. Каждый раз Анри заставал ее в большой компании.

Он решил, что ее настроение изменилось, и обрадовался.

Наконец, накануне выписки, в вечерних сумерках, президент смог спокойно остаться с ней наедине.

Катрин широко улыбнулась ему:

— Я рада, что возвращаюсь домой, Анри, да, очень рада.

— Ну вот и отлично, — ответил он, не скрывая своего облегчения.

— Раньше я боялась выйти отсюда, потому что знала, что это значит предать себя на милость людей, которые желают мне зла. Теперь я успокоилась.

— Твой параноидальный бред прошел, я так рад. Я беспокоился.

Она отметила, что это было сказано искренне. Какой он тоже великий актер!..

— Да, я возвращаюсь в Елисейский дворец без боязни. Напротив, бояться теперь будешь ты.

— Что-что?

— Бояться, как бы со мной чего не случилось.

— Разумеется, я боюсь, как бы с тобой чего не случилось, я всегда боялся этого, ничто не ново под луной.

— Нет, ты будешь бояться больше, чем раньше. Потому что в эти последние дни я воспользовалась посещениями друзей, чтобы принять меры. С завтрашнего дня, если со мной что-то случится, в печати появится письмо. Это письмо находится в надежном месте, за границей, вдали от твоих шпионов и вооруженных помощников. Письмо, в котором я рассказываю о покушении на улице Фурмийон — все, что я об этом знаю, то есть много, — и о других недавно происшедших несчастных случаях, с моими скромными догадками относительно их заказчика. Если я погибну, то после обнародования моего письма в прессе, несомненно, будет проведено беспристрастное расследование, на этот раз настоящее, — расследование, которое ты не сможешь контролировать.

— Ты сумасшедшая!

— Если со мной что-то случится, ты пропал.

Они с ненавистью посмотрели друг другу в глаза. Она была столь же сильна, как желание, столь же неистова, как любовь, она напомнила им, что давным-давно, в начале их отношений, они значили друг для друга. Только теперь эти чувства принуждали каждого из них желать другому смерти, а не строить совместное будущее.

Вошел врач, при виде этих двух напряженных людей полагая, что прервал страстное признание, прокашлялся:

— Извините за беспокойство, мадам, господин президент.

Катрин сразу любезно улыбнулась и произнесла светским тоном:

— Входите, профессор Валансьенн, входите.

Не желая отставать, Анри тоже пустился в любезности. Поприветствовав заведующего отделением, он придвинул для него стул.

Смущенно, нерешительно, как бы нехотя, врач медленно подошел поближе.

— Видите ли, мадам, господин президент, мы сделали анализы, когда мадам поступила в приемное отделение. Что касается травмы и ее последствий, я думаю, что наши специалисты сделали все возможное. Вы можете жить как жили. Однако во время обследования мы обнаружили нечто другое.

Президент знаком пригласил врача сесть. Тот еще раз отказался и обратился к Катрин:

— Мы должны теперь поговорить, к сожалению, о более серьезной проблеме. Анализы крови показывают наличие опухоли.

— Опухоли?

— Опухоли…

— Вы хотите сказать, рак?

Профессор кивнул.

Катрин и Анри посмотрели друг на друга со смешанными чувствами.

Анри вскочил со стула и произнес голосом властным, требующим четкого и немедленного ответа:

— Это серьезно, доктор?

Профессор Валансьенн покусал губы, перевел глаза на левую стену, затем на правую в поисках вдохновения, которого не обрел, и отвечал, глядя на свои белые туфли:

— Это настораживает. Чрезвычайно настораживает.

Лучше не скажешь.

Президент чуть слышно прошептал свое обычное: «Черт!» — а Катрин потеряла сознание.

Состояние Катрин стремительно ухудшалось. По возвращении в Елисейский дворец, в их квартиру в мансардном этаже, она некоторое время лелеяла надежду выздороветь, хотя анализы показывали, что болезнь, обнаруженная слишком поздно, прогрессирует с устрашающей скоростью.

Химиотерапия ее обессилила. Она потеряла аппетит. Волосы поредели. Врачи отказались от борьбы с распространявшимися метастазами и решили прекратить всякое лечение. Это решение дало Катрин понять, что она не выздоровеет; она почувствовала странное облегчение.

— Значит, это судьба. Мне было суждено закончить так… и теперь…

В предчувствии смерти сходятся три разных страха — ты не ведаешь дня, когда умрешь, причину, от которой умрешь, и, наконец, смерть сама по себе неизвестность. Для Катрин два элемента уже определились: она скончается скоро и от обширного рака. Оставался только один страх — страх смерти; но ее, с детства верующую, не пугала эта тайна; разумеется, она знала о ней не больше других, но у нее была вера.

Анри настоял на том, чтобы она оставалась в Елисейском дворце, рядом с ним, доступная для своих друзей, которые могли ее навещать.

Все были поражены — и муж тоже — ее всепринимающей кротостью. Это спокойствие происходило от того, что она смирилась со своим раком. Однажды она вдруг спросила молодую медсестру, делавшую ей укол морфия:

— Если бы я заговорила раньше, если бы высказала раньше все, что было у меня на сердце, могла бы я избежать рака? Если бы я выплеснула эту боль в словах, может быть, она не проросла бы во мне болезнью?

— Рак — это несчастный случай, мадам.

— Нет, это следствие. Иногда рак — это форма, которую принимают секреты, которые слишком на вас давят.

Конечно, она не претендовала на знание истины, но эта точка зрения позволяла ей согласиться с тем, что это случилось с ней, именно с ней, только с ней. Ее рак становился не нападением извне, а событием, порожденным ее телом, ее душой, ею самой.

Риго, советник по связям с общественностью при президенте, постоянно вертелся поблизости. Поскольку она знала, что он ненавидит болезни до такой степени, что отказался войти в больницу, где умирал его собственный отец, она не сомневалась, что им движет нечто иное, нежели сочувствие, и предложила ему за чашкой чая облегчить свою совесть.

— Я хочу у вас кое-что спросить, — признался тот. — Президент должен был это сделать сам, но он так потрясен случившимся, что не осмеливается. Так вот… Можем ли мы сделать достоянием общественности ваше состояние и объявить о ваших… затруднениях… прессе?

Она смерила его неприязненным взглядом. Только она приручила свою болезнь, как ее у нее отнимают.

— Зачем?

— Президент начинает новую избирательную кампанию. И его уже стали спрашивать о причине вашего отсутствия. Некоторые говорят, что вы против второго мандата; другие шепчутся, что между вами больше нет согласия; третьи намекают на вашу связь с каким-то нью-йоркским торговцем картинами.

Она не смогла удержаться от смеха.

— О, бедный Шарль… вот парижский антиквар и превратился в нью-йоркского торговца картинами… и сделался гетеросексуальным, переплыв Атлантический океан! Как быстро распространяются слухи…

Риге смущенно поддакнул:

— Да, мадам, слухи множатся, одни нелепее и фантастичнее других, тем более что грустный вид президента их подтверждает. Поэтому я и пришел просить вас открыть правду. Вы должны это сделать ради вас самой, ради президента, ради вашего образцового брака. Давайте разгоним эти грязные тени.

Она задумалась.

— Люди будут растроганы, Риго?

— Люди вас обожают, мадам. Приготовьтесь к многочисленным проявлениям симпатии и горя. Вас завалят письмами.

— Нет, я хотела сказать, что люди снова будут растроганы видом этого доброго и смелого Анри Мореля, выжившего после покушения перед первыми выборами и с благородством присутствующего при агонии своей жены перед вторыми.

— Действительно, судьба не пощадила бедного президента Мореля.

— Вы сами-то верите в то, что говорите, Риго?

Он уставился на нее, бескомпромиссный, непреклонный, напряженный, и сделал выбор — не врать: он промолчал.

Она одобрила его молчание кивком, дав понять, что она не дурочка и много чего знает…

На минуту оба застыли.

— Я согласна, — решила она.

Час спустя Анри, предупрежденный Риго, влетел в апартаменты с выражениями горячей благодарности:

— Спасибо, Катрин. Значит, ты согласна на мой второй срок?

— Разве я властна тебя остановить?

Он замер в недоумении, спрашивая себя, не могла ли она под действием лекарств и врачебных процедур позабыть о своих угрозах.

Осторожно приблизившись, он взял ее за руку:

— Ты можешь сказать мне, о чем думаешь?

Нет, она не могла. Она больше не знала. Все так запуталось. Ее глаза налились слезами.

Анри обнял ее и долго держал, прижав к себе; затем, почувствовав, что она все больше обмякает, впадая в забытье, оставил ее отдыхать.

Болезнь полностью изменила их отношения: враждебность утратила свое право на существование.

Катрин, смирившаяся со своей трагической судьбой, не хотела больше кусаться: это не только было не в ее характере, но еще и напоминало о неделях, предшествовавших ее болезни; она смутно ассоциировала свою иронию, сарказм и словесные нападки с разрушением собственного здоровья.

Катрин принуждала себя к молчанию. Зато Анри применял на практике условную амнезию: он вел себя так, как будто она никогда не выказывала ему своего презрения; как будто она не пригрозила ему обнародовать все, что знала о покушении на улице Фурмийон; как будто не сдала на хранение за границей разоблачительное завещание. Постоянно замалчивая эти подробности, он уже почти не верил в их существование. Он хватался за свою роль примерного мужа, как утопающий за спасательный круг, это была его надежда, та реальность, которую он хотел создать. «Сыграть спектакль, — часто шептал он себе, — не выйти из роли, ничем не выказать своего беспокойства и внутреннего смятения».

Может быть, он был прав? Иногда форма спасает. Когда угрожает беспорядок, порой только видимость не дает нам пропасть в хаосе; видимость сильна, она выдерживает, она нас удерживает. «Не упасть, — повторял он себе, — не рухнуть, не поддаться страху — ни тому страху, который она переживает, ни тому, который она мне уготовала».

Они уже сами не знали, что думали. Ни о себе самих, ни о другом. Несчастье выложило карты на стол, но они не знали правил игры; и все же болезнь принесла им обоим нежданно мудрое решение: жить текущим мгновением, ощущать свою мимолетность, доверяться только временному. С той поры они каждый день одолевали подъем в гору, не заботясь о том, как спускаться с нее завтра. Если много вопросов осталось нерешенными между ними, они займутся этим в свое время, но не раньше.

Сообщение в средствах массовой информации о болезни Катрин оказалось настоящим взрывом. Радио, газеты, телевидение целую неделю только об этом и вещали, так она была популярна, то есть почитаема и любима. У Катрин было впечатление, что она читает свой некролог; случалось, какие-то комплименты и льстили ее самолюбию; иногда на перепечатанных старых снимках или в архивных документальных лентах, которые откапывали телеканалы, она казалась себе хорошенькой, даже очень хорошенькой, тем более хорошенькой, что в последние недели ее красота померкла. Заметив однажды, что сама себя хвалит, она сперва покраснела, но потом простила себя: в конце концов, какие еще нарциссические радости ей остались?

Тем не менее, когда она обнаружила, что папарацци заняли все соседние улицы и толпились перед выходом, которым она постоянно пользовалась — у Петушиных ворот в конце парка, и даже карабкались на стены, чтобы ухватить телеобъективом лицо больной первой дамы, она вызвала к себе советника президента по связям с общественностью.

— Мой дорогой Риго, — сказала она, — нужно, чтобы журналисты угомонились, а то у них не останется пленки на мои похороны.

Риго поперхнулся кексом и пообещал, что переориентирует обозревателей на президента.

Действительно, кампания Мореля, его достоинство, его мужество, та невероятная сила, которая делала его способным выдерживать столько битв, полностью завладели вниманием общественности. Хотя политических деятелей принято показывать улыбающимися во весь рот, его охотно фотографировали с поджатыми губами, нахмуренным лбом и сумрачным взглядом.

Как только ему удавалось — гораздо чаще, чем она могла предполагать, — он приходил к ней: то вместе помолчать, то в блестящем монологе обрисовать ей свои стычки с противниками, свои прожекты и намерения, неудачи своих соперников. Она доброжелательно слушала.

Наконец настал день, когда лечащий врач Катрин настоял, чтобы ее поместили в специальное заведение, лучше приспособленное для ее ослабленного состояния. Анри пытался протестовать, возражать. Она кивком выразила согласие.

Как только они отъехали, она задала себе вопрос о причине этого сопротивления: хотел ли он ее держать при себе из любви или боялся, что не сможет ее контролировать на расстоянии?

Ее везли в «Дом святой Риты», клинику, расположенную за городом, в зеленом департаменте Луарэ; это было великолепное здание посреди парка столетних деревьев, где водилось несчетное множество пчел, если верить рекламному проспекту.

При виде названия, начертанного позолоченными буквами поверх решетчатых ворот, президент, который сопровождал ее в лимузине, чтобы устроить в этом новом жилище, возмутился:

— «Дом святой Риты»! Что за дурновкусие! Приплетать святую Риту, покровительницу безнадежных ситуаций, к названию медицинского учреждения!

— Анри, я не обманываюсь, — прошептала Катрин. — Я знаю, что это центр паллиативного лечения, куда принимают больных в конце жизни.

— Но…

— Я знаю, что мне отсюда уже не выйти.

— Не говори так.

— Да. Значит, «Дом святой Риты», мне это подходит. Знаешь ли ты историю святой Риты?

Пока машина ехала по аллее и гравий потрескивал под колесами, он с удивлением смотрел на жену, опасаясь, что она смеется над ним. Из осторожности он ответил нейтральным тоном:

— Нет, я не специалист в агиографии.

— Перед тем как стать объектом религиозного поклонения, Рита была простой женщиной, итальянкой, реально существовавшей в пятнадцатом веке. Ей удалось совершить невозможное: примирить две семьи, имевшие великолепный повод для ненависти, — семью своего мужа и семью его убийцы, заколовшего мужа кинжалом. Никто лучше ее не мог заглушить ненависть и бесчувственность и пробудить любовь и прощение. Больная, с незаживающими, гноящимися язвами на лбу, она прожила тем не менее долгую жизнь, всегда источая доброту, энергию, оптимизм, творя добро вокруг себя.

— Ты поражаешь меня, Катрин.

— Тот, кто не верит в католических святых, должен по крайней мере признать, что этого фирменного звания удостаивались не самые плохие люди.

— Пусть так.

— Кто знает, что может приключиться в доме с таким названием? — добавила она, опуская стекло и с наслаждением вдыхая свежий запах земли, любуясь трепещущей листвой и клумбами пышущих здоровьем тюльпанов.

Президент Морель расценил эту фразу как надежду на выздоровление и, исполненный жалости к умирающей, которая еще на что-то надеялась, предпочел закончить разговор.

Над горделивой дубовой рощей возвышалось высокое белое здание, то ли небольшой замок, то ли дворец, с широким подъездом, с лестницей, украшенной скульптурами львов, с гербами на дверях. Светловолосая директриса заведения ждала их перед входом с выстроившимся на ступенях персоналом — так, в полном составе, челядь в замках в прежние времена ожидала приезда господина. Хозяйка бессчетное число раз заверила президента и первую даму страны, что это «большая честь», путая страшную действительность с официальным визитом. А когда она подвела их к огромному столу, заставленному местными деликатесами, с таким гордым видом, будто сама только что испекла все эти печенья, Анри и Катрин, подмигнув друг другу, чуть не расхохотались, чего с ними не случалось уже много лет.

Катрин поместили в просторной палате с видом на парк, после чего президент отбыл, призываемый долгом. Поцеловав ее в лоб, он пообещал скоро вернуться.

В последующие три дня, несмотря на его искренние намерения, ему не представилось случая вырваться. Предвыборная кампания набирала обороты, и он должен был отдавать этой борьбе все свои силы и время. Поскольку он получал сведения о Катрин каждые два часа, то скоро узнал, что она попросила чистый блокнот и принялась писать.

Он понял, что произошло.

«Так вот оно что, она пишет свою исповедь, цель которой уничтожить меня. Необходимо немедленно съездить к ней и навещать ее как можно чаще. Чем реже я буду приезжать, тем больше она меня оговорит».

Убежденный в том, что его присутствие поубавит ей желчи, он все же не нашел на это трех часов ни в этот день, ни в три последующих.

В воскресенье вертолет доставил его в «Дом святой Риты».

Заискивающая директриса, ослепленная столь роскошным транспортом, покачивая бедрами, проводила его до палаты супруги. Когда она открыла дверь, у него перехватило дыхание.

Катрин сидела за столом, склонившись над своим блокнотом. Она изменилась; всю свою жизнь она была скорее хорошенькой, чем красивой, с прелестным личиком, но теперь изможденное болезнью восковое лицо с тенями вокруг глаз превратилось в маску удивительной красоты — красоты неторопливой, благородной, иконописной, бесстрастной, скорее потрясающей, чем привлекающей. Пока он видел ее каждый день, Анри этого не замечал и только теперь осознал всю глубину перемен, происшедших в ней. Эта женщина уже частично покинула свою телесную оболочку, оставила мир живых.

— Здравствуй, дорогая.

Она отреагировала только через несколько секунд — так все в ней замедлилось, — подняла голову, увидела Анри, улыбнулась ему. Президенту показалось, что улыбка была искренней.

Но как только он приблизился, она прикрыла ладонями только что исписанные страницы, чтобы он не увидел, закрыла блокнот и зажала его между ног.

Эта реакция обескуражила президента. Значит, он прав; она ему мстит.

Битый час он что-то говорил, оправдывался, что не мог приехать, с юмором описывая в деталях все выпавшие ему за эту неделю хлопоты. Несмотря на усталость, она внимательно слушала и, хотя не имела сил смеяться, слегка щурила глаза в те моменты, когда в прежнее время прыснула бы со смеху.

Рассказывая свои истории, он думал только о блокноте. Почему у него не хватало смелости взять его? Или спросить о нем?

Внезапно он показал на него пальцем:

— Ты пишешь?

Лицо Катрин осветилось.

— А что ты пишешь, не сочти за нескромность?

Она поколебалась, ища слова, потом, видимо, обрадовалась, что нашла.

— Это секрет.

Он настаивал — тихо, без враждебности:

— Секрет, которым ты не можешь со мной поделиться?

Она снова смутилась, отвернулась и медленно произнесла, не сводя глаз с заходящего солнца и парка:

— Если я с тобой поделюсь, это будет уже не секрет.

Сглотнув и с трудом сдерживая раздражение, он продолжал доверительным тоном:

— Смогу я его когда-нибудь прочесть?

Глаза Катрин блеснули, губы сжались в горькой усмешке:

— Да.

Молчание сгущалось. День угасал. В настежь раскрытое окно комнаты было слышно, как в парке поют иволги и стучат клювами по стволам деревьев. Все в этом разросшемся саду дышало покоем, отрешенностью, отдохновением.

Анри не зажигал света, и комнату заполняла темнота. По сути, эти сумерки напоминали их любовь: все, что раньше сияло светом, стало зловещим, липким, давящим мраком.

Он поцеловал ее в лоб и вышел.

В понедельник, в шесть часов утра и под строжайшим секретом, он вызвал начальника разведки, генерала Рейно, и поделился с ним своим беспокойством, слегка замаскировав его истинные причины: он опасается, как бы его жена, больная, одурманенная наркотиками, не доверила бумаге фраз, которые могли быть неверно истолкованы, а то и использованы противниками. Генерал тотчас же направил в лечебное заведение человека, который должен был раздобыть указанные листки.

Президент Морель, успокоенный, вернулся к своим обязанностям.

В течение следующих недель, мечась между митингами и телевидением, соглашаясь на бурные дебаты со своими соперниками, он смог, хотя и мучимый угрызениями совести, навестить ее всего три раза. При каждом посещении он так неловко себя чувствовал, что разговаривал с ней резко, недостаточно нежно. А заметное ухудшение ее состояния еще более его сковывало. Хотя ее, по всей видимости, это не смущало, но он-то знал, что оскорбляет, раздражает ее, еще больше побуждает мстить ему на бумаге.

Наступил день выборов. В первом туре президент Морель набрал сорок четыре процента голосов, чего было недостаточно для победы, но предвещало хороший исход во втором туре, поскольку его соперники, разобщенные, не имевшие бесспорного лидера, набрали по десять процентов каждый. Такие результаты позволяли предполагать, что перераспределение голосов будет в его пользу.

Он решительно вступил в борьбу, тем более что действие отвлекало его от агонии Катрин и ее последствий.

В воскресенье во втором туре Анри Морель набрал пятьдесят шесть процентов голосов и был избран президентом: триумф! Его штаб торжествовал, партия ликовала, народ устремился на улицы с песнями, танцами, потрясая флагами. Ему самому пришлось проехать по Елисейским Полям в открытом автомобиле, благодаря шумно приветствовавшую его толпу.

Затем, приглашенный прокомментировать всенародное голосование перед камерами, он постарался выглядеть сдержанным, не желая, чтобы через несколько дней, на похоронах Катрин, его упрекнули за эту радость. К собственному удивлению, он почувствовал, что ему не трудно было сохранять суровый и сосредоточенный вид, настолько он был озабочен. Ночью он отпраздновал победу с соратниками.

На рассвете, один в своих апартаментах в Елисейском дворце, стоя голым перед зеркалом и беспристрастно и без удовольствия разглядывая себя, он в течение нескольких минут анализировал охватившие его чувства: он не хотел, чтобы Катрин умерла. И причины были как хорошие, так и плохие. Хорошие, потому что, видя, как ее разрушает болезнь, он испытывал глубокую печаль, глубже, чем ожидал. Плохие, потому что смерть Катрин будет означать раскрытие правды о покушении на улице Фурмийон и прочих постыдных подробностей. Это будет взрыв с несчетными брызгами грязи, способный разрушить его политическое будущее, официально такое счастливое.

Когда в середине дня он приехал в «Дом святой Риты», Катрин уже впала в кому. По словам рыженькой медсестры, сидевшей у ее изголовья, она еще вечером следила по телевизору за репортажем о его переизбрании, потом поплакала, после чего заснула. К утру она была без сознания.

Пришел врач и подтвердил, что она уже не придет в себя; конец должен наступить в течение двух суток.

Анри, кивая, автоматически выслушал эти страшные новости. Он был так потрясен, что вообще ничего не чувствовал.

Наслушавшись до тошноты директрису, бесконечно сухо повторяющую ему все, что он уже неоднократно слышал, облеченный государственной властью и бессильный что-либо сделать, он воспользовался моментом, когда остался наедине с Катрин, чтобы поискать в комнате ее дневник.

Напрасно.

В растерянности он уповал на то, что агент, подосланный генералом Рейно, подсуетился до него. Но как узнать наверняка?

Вечером в Париже он имел тайное свидание с генералом, который признался ему, что агент, месяц назад определенный на кухню, так и не смог завладеть дневником. Обычно Катрин прятала его под матрас, но, когда сегодня утром сообщили, что она впала в кому, их человек блокнота не обнаружил.

Анри почувствовал, как почва уходит у него из-под ног.

На другой день под предлогом дежурства у постели Катрин он снова приехал в «Дом святой Риты» и в полдень устроил разгон администрации: куда подевался дневник, который вела его супруга? Эта тетрадь должна быть немедленно вручена ему! Боевая группа под предводительством раболепствующей директрисы провела многочасовой обыск, перевернула весь дом от подвала до чердака, перерыла вещи персонала и ничего не нашла. Президент настоял на том, чтобы всех допросили: он сам присутствовал на этих допросах и убедился, что никаких следов не обнаружено. Во время расспросов последней медсестры он чуть было не потерял самообладание, но тут в кабинет вбежал доктор с сообщением о смерти его супруги.

Катрин Морель не стало.

В эту секунду Анри вступил в ледяной коридор, в котором ему предстояло провести не одну неделю: он понимал, что погиб.

В Елисейском дворце он воспользовался своим «шоком», как все называли его состояние, чтобы устраниться от организации похорон. Поднаторевший в подобных ситуациях Риго организовал пышную церемонию в соборе Парижской Богоматери, транслировавшуюся телевидением на гигантском экране на площади перед собором и во всех домах Франции.

В сопровождении национальных гвардейцев, что привнесло в церемонию блеск касок и породистую нервозность лошадей, гроб под грузом белых роз продвигался на катафалке к главному порталу; затем молодые художники на руках внесли его в храм. Кардинал Стейнмец — стальная вера, бронзовый голос — отслужил панихиду, прерываемую пением хора, с соло лучшей певицы и симфоническими интермедиями. Вызванный к алтарю, президент Морель, в целомудренных очочках на носу, выдал речь, по виду собственного изготовления, но на деле сочиненную сотрудницей администрации президента, блестящим литератором, которую хоть на этот раз никто не упрекнул ни в излишнем лиризме, ни в приступе сентиментальности. Зачитывая последние фразы, Анри, сам пораженный горем составительницы и наэлектризованный волнением, царившим под этими сводами, не скрывал от тысяч заплаканных присутствующих, что старается держаться достойно. Когда их глухонемая дочка вышла отдать последний долг матери с речью, состоящей из знаков, гримас и жестов, из которой никто ничего не понял, но все были потрясены, настолько она была выразительна, это был эмоциональный пик этих похорон — безгласный ребенок, обращающийся в молчании к безгласному гробу. Прошелестели аплодисменты. Опустив голову, Анри со стыдом подумал, что Катрин возмутил бы подобный эксгибиционизм.

Когда несколько часов спустя прах его супруги покрыла земля, Анри задумался об ожидающих его неприятностях: разоблачении его манипуляций, бесчестье, судебных преследованиях, отмене результатов выборов.

Хотя он и навел секретные службы на след дневника, поиски ничего не дали. Напрасно его агенты обшарили дома друзей (в том числе антиквара Шарля) и его глухонемой дочери, дневник не нашелся.

Ни Риго, ни генералу Рейно Анри Морель не признавался, что его страшит разрушительное содержание рукописи. Он также скрыл от них разногласия с женой, которые предшествовали, а затем сопровождали ее агонию. Они, так же как и миллионы людей, верили в «идеальную любовь».

В один прекрасный день генерал Рейно попросил аудиенции у главы государства.

Анри выставил из кабинета всех советников и с волнением пригласил его.

— Ну что, генерал, вы его нашли? Он наконец у вас?

— Нет, господин президент, но мы выявили его местонахождение: он в Канаде.

— Что он там делает?

— Готовится к печати в одном издательстве.

— Что?!

— Я проконсультировался с экспертами по правовым вопросам: никаких нарушений, все законно. Текст был доверен медсестре, которая за ней ухаживала, и сопровожден письмом, подписанным вашей покойной супругой в присутствии нотариуса. Он же предложил и узаконил порядок действий. Эта публикация является исполнением ее последней воли.

— Нужно оспорить, заявить, что это подделка!

— Невозможно. Каждая страница написана ее рукой. И персонал больницы видел, что она писала несколько недель подряд.

Анри обхватил голову руками:

— Мерзавка, она все продумала!

Рейно решил, что ему послышалось: уважаемый президент не мог сказать такое про свою обожаемую супругу. Старый вояка кашлянул, покраснел, заерзал в своем кресле, стыдясь, что не так понял.

— Спасибо, Рейно, спасибо. Попросите Риго завизировать ваше расследование. Значит, мы уже не можем вмешаться…

— Таково мое мнение, господин президент.

Он поднялся и отдал честь. Когда он был уже в дверях, президент его окликнул:

— Рейно! Как называется книга?

— «Человек, которого я любила».

— «Человек, которого я любила»?

— Прекрасное название, не правда ли, господин президент?

Анри кивнул, мечтая поскорее отделаться от генерала.

Что за болван! «Человек, которого я любила» — прекрасное название? Нет, это свидетельское показание. Все равно что написать: «Человек, которого я любила, но которого больше нет». Или «Человек, которого я любила, и любила зря».

Название, полное желчи, яд, катастрофа, недвусмысленное послание к французам:

«Человек, которого вы любили напрасно, человек, которого вы считали достойным, честным и великодушным, на самом деле подлец», да, в конце концов, это означает: «Человек, который вас обманул!»

— Риго!

Он закричал в телефон. Через несколько секунд запыхавшийся Риго был в кабинете.

— Риго, летите в Канаду. Делайте что хотите, украдите, купите, сделайте ксерокс, но привезите мне как можно скорее текст этой книги. Немедленно!

Тридцать шесть часов спустя Риго приземлился в Руасси, сел на мототакси, чтобы сократить время поездки до Парижа, и появился на пороге президентского кабинета.

— Вот, господин президент, текст книги «Человек, которого я любила».

— И как?

— Что «как»?

— Вы это прочли?

— Я не имел права, у меня не было инструкций, вы не хотели…

— Риго, я вас знаю! Вы прочли! Да?

— Да, господин президент.

— И что?! — рявкнул Анри.

Лицо Риго зарделось, он покрутил носом направо, налево, после чего, опустив глаза, сказал:

— Это великолепно, месье… Потрясающе! Самое прекрасное свидетельство любви, которое я когда-либо читал.

Он вытащил из кармана большой платок, скомканный и влажный.

— Простите, не подумайте чего, но я до сих пор плачу.

Красный как рак, он, сморкаясь, вышел из комнаты.

Потрясенный, Анри с любопытством и волнением схватил книгу и открыл ее.

«Каждое мгновение в этой комнате, где я дожидаюсь своего конца, я радуюсь. Мое сердце и душа переполнены благодарностью: я его встретила. Да, я умру, но если я жила, хоть немного жила, это благодаря ему, Анри. И ему одному.

Часто я содрогаюсь от мысли, что могла не зайти в то парижское бистро, чтобы купить сигарет, пройти мимо того пластмассового столика, за которым он — уже тогда — переделывал мир со своими друзьями-студентами. Как только я увидела его…»

Анри не мог оторваться от этого потока слов, пока не дошел до последнего слова. Закрывая книгу, он не просто рыдал, как все те, кто впоследствии прочтет этот рассказ, — он преобразился; он вновь обрел Катрин, он опять обожал ее.

Умирающая Катрин сочинила песнь великой, невероятной любви, обращенной к единственному мужчине, очаровавшему, вдохновившему ее, постоянно удивлявшему, к человеку смелому, умному и решительному, которым она восхищалась.

Так уж устроены наши жизни, что взгляд, обращенный нами в прошлое, может сделать их ужасными или прекрасными. Одни и те же события могут быть расценены как удача или как катастрофа. Если во время ссоры Катрин представляла себе их супружество как историю лжи, она пересмотрела ее в свои последние месяцы на земле, найдя в нем большую любовь.

С судьбами все обстоит так же, как со священными книгами: смысл им придает чтение. Закрытая книга нема; она заговорит, только когда ее откроют. И язык, на котором она заговорит, будет языком того, кто склонился над ее страницами: он передаст оттенки его надежд, желаний, стремлений, наваждений, страстей, смятений. События — как фразы в книге, сами по себе они не имеют иного смысла, кроме того, который им придают. Катрин искренне любила Анри, искренне его ненавидела; каждый раз она распоряжалась прошлым в зависимости от того, что чувствовала в настоящий момент. На пороге смерти любовь снова победила в ней; значит, скрытая золотая нить, прошившая события их жизни, пронизавшая ее книгу, была нитью любви.

Месяц спустя после триумфального выхода книги в свет медсестра, доверенное лицо Катрин, была принята президентом с глазу на глаз в Елисейском дворце. Хотя он был очень доброжелателен, а может быть, именно потому, что он был так доброжелателен, она попросила у него прощения. Тогда, в «Доме святой Риты», она обманула его и не отдала тетрадь, которую он требовал, потому что исполняла волю госпожи Морель.

— Если бы вы знали, как она преклонялась перед вами, господин президент! Она ждала вас с утра до вечера. Она жила только для вас. Зная, что конец ее близок, она поставила себе две цели: написать эту книгу и не помешать вашим выборам. Она держалась ради вас. Когда она увидела вашу победу по телевизору, в воскресенье, она расплакалась и сказала: «Все хорошо, он победил, теперь я могу уйти». Через несколько часов она впала в кому. Только сверхчеловеческая любовь позволила ей продержаться так долго.

Второй срок президентства Анри Мореля, если политическими обозревателями он и был признан небезупречным, — а как же иначе? — дал всем, в том числе его самым заклятым противникам, повод восхищаться этим человеком.

У него не только больше не было любовниц, но он создал для себя некий культ умершей жены, культ тем более искренний, что он был тайным. Портреты Катрин, фотографии или картины, заполонили личные покои президента, даже ванную комнату. На собственные деньги и при поддержке нескольких меценатов он создал фонд современного искусства, которое было страстью жены, и посвятил его Катрин Морель. В задачи фонда входило поощрение молодых художников: предоставление грантов, поездок, дотаций. Одновременно президент, казалось, старался наверстать упущенное и наконец начал читать те книги, которые когда-то рекомендовала ему жена. Каждый вечер он уединялся в гостиной, ставил музыку, которую она любила, зажигал ее любимую ароматическую свечу и погружался в чтение. Перелистывая страницы, он забывал об утрате и снова был с ней, пытаясь продолжить — или завязать — диалог.

Это неизменное поклонение тронуло немало чистых душ даже за границей.

Какое чувство не несет в себе самом своей противоположности, как ткань изнанку? Какая любовь свободна от ненависти? Ласкающая рука через минуту схватится за кинжал. Какая исключительная страсть не знает ярости? Не способны ли мы убить в восторге соития, через которое передается жизнь? Наши чувства не переменчивы, но двойственны, черные или белые, в зависимости от угла зрения, натянутые между противоречиями, колышущиеся, переливающиеся, способные как на плохое, так и на хорошее.

Любовь заблудилась в коридорах времени. Они с Катрин сначала любили друг друга, потом разошлись, ценя друг друга невпопад: один горел, когда другой ненавидел. Но вот смерть отменила действительность с ее несовершенством. Воспоминания помогали исправить ошибки, устранить недоразумения, восстановить разрушенное. Теперь в Анри тоже преобладала любовь. Искренняя.

Когда, отказавшись от третьего срока, президент Морель вышел в отставку, он встретился со своим прошлым. Одинокий, безмятежный, улыбающийся, великий человек посвятил оставшиеся годы написанию мемуаров.

Впервые откровения главы государства, хотя в них шла речь о его мыслях и его политической деятельности, назывались так просто, в память о той, которой ему не хватало и которую он любил больше всего, — «Идеальная любовь».

 

ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ

[9]

Некоторое время назад у меня вошло в привычку при переиздании своих книг добавлять к ним «Дневник писателя», который им сопутствовал. И я обнаружил, что читатели одобрили его содержание. К первому изданию эти страницы я добавляю впервые. Речь идет о выдержках из моего дневника, относящихся к пишущейся книге.

Вчера утром мне в сознание вторглась идея, такая сильная, пленительная, категоричная, что за пару суток она бесцеремонно обосновалась у меня, отвергла мои планы, настроения, нерешительность и завладела моим будущим. Она воспринимает меня как послушного партнера. И что хуже всего, она притащила с собой всю свою семью.

Стоило мне открыть дверь, как я уже был приговорен, теперь у меня нет выбора: я должен писать.

Что же это за идея? Некто в молодости не захотел спасти другого человека. Осознав гнусность своего поступка, преступник сожалеет о нем и радикально меняется. Двадцать лет спустя, когда он уже превратился в великодушного альтруиста, жертва разыскивает его. Но жертва также изменилась: страдание сделало ее злопамятной, сварливой, жестокой. Жизненный путь поменял этих двоих местами: жертва делается палачом, убийца ведет себя как добрый человек. Искупление встречается с проклятием… Что за этим последует?

Стоило мне записать эту идею, как заявились ее сестрицы. Тема эволюции людей в зависимости от сделанного ими выбора или перенесенных душевных травм добавила мне других историй.

К вечеру у меня их набралось уже восемь или девять. Радость такая, что я не чувствую усталости.

Я уже уверен: вот книга, которой суждено появиться на свет.

В противоположность общепринятому мнению, книга новелл — это настоящая книга, имеющая единую тему и единую форму. Хотя новеллы и обладают автономией, что позволяет читать их по отдельности, у меня они участвуют в глобальном проекте, имеющем свое начало, середину и конец.

Идея книги предшествует новеллам, она вызывает и создает новеллы в моем воображении.

Так были задуманы книги «Одетта Тульмонд» и «Мечтательница из Остенде».

Я не собираю букет из разрозненных цветов, я подбираю их к букету, уже существующему в моем воображении.

Иногда мне случается писать новеллы к какому-нибудь событию, случаю, в память о ком-то. Эти новеллы остаются разрозненными страницами. Если однажды я соберу их воедино, то назову этот сборник «Собранные новеллы». В отличие от книг новелл, задуманных как единое произведение, эти, будучи включены в том, тем не менее не будут представлять собой книгу.

«Отравительница»…

Как всегда, персонаж, которого рисует мое перо, меня заполонил. И вот я превратился в старую даму — мне не привыкать, — провинциальную серийную убийцу — придется попривыкнуть. И как только авторы романов ужасов ухитряются жить нормальной жизнью? Я опасаюсь за своих близких… Вот уже несколько дней я столь же порочен, как моя преступница, во мне уже нет ни капли милосердия, мысленно я убиваю людей и ликую при этом. На кухне вместо уксуса и растительного масла мне мерещатся флаконы с ядом, и, готовя соус, я грежу об ужасных вещах. Вчера вечером я подавал грибное фрикасе и испытал нечто вроде сожаления из-за того, что в нем не было ничего ядовитого.

Даже когда я не сочиняю, герой от меня не отстает. Он преследует меня и иногда даже говорит вместо меня. Роль прилипает не только к моей коже — это бы еще ничего, — но и к душе. Герой оживляет во мне все, что походит на него. Если это отрицательный герой, он будит во мне злобность.

Когда я писал свой роман о Гитлере «Доля другого», я содрогался…

В эту ночь я был так беспокоен, что для того, чтобы прийти в себя, чуть было не взялся сочинять биографию святого Франциска Ассизского…

Или Казановы?

Эти истории бегут по дорогам бытия, спрашивая себя, что это — тропинка свободы или глубокая колея детерминизма?

Свободны ли мы?

Вопрос долговечнее, чем ответы на него, и переживет все ответы. Поскольку мне представляется, что нечестно, или бесцеремонно, или глупо с уверенностью утверждать что бы то ни было.

Мы испытываем чувство свободы, когда размышляем, колеблемся, выбираем. Но не иллюзия ли это чувство? Ведь решение в любом случае будет принято? Не является ли выбор, сделанный нашим сознанием, обусловленным? И не было ли это настоятельной необходимостью, рядящейся в одежды свободного выбора?..

Философы, поддерживающие Декарта — свобода существует — или Спинозу — ее не существует, — противостоят друг другу, но победителя в этой битве быть не может. Почему? Потому что их оружие — аргументы, а не доказательства. Теория против теории. Результат: проблема остается.

Признаюсь: мне ближе сторонники свободы, такие как Кант или Сартр, поскольку мне в жизни, кажется, довелось проявить свою свободу. Вдобавок мне необходимо верить в свободу из соображений морали: иначе, если человек не свободен, не творец своих поступков, то есть не ответствен, исчезают основания для этики и для правосудия; нет ни вины, ни заслуги. Порицают ли камень за то, что упал? Наказывают его? Нет.

Тем не менее нуждаться в свободе из соображений морали еще не значит знать, что свобода существует. Постулировать свободу — то же самое, что продемонстрировать ее.

Вопрос остается.

Такова главная, сокровенная суть человеческого существования — жить, имея больше вопросов, нежели ответов.

Нынче в октябре я совершаю поездку по Соединенным Штатам и англоговорящей Канаде с презентацией вышедшей на английском моей первой книги новелл «Одетта Тульмонд», благодаря волшебству перевода превратившейся в «The Most Beautiful Book in the World», «Самую прекрасную книгу в мире» (по последнему рассказу сборника), что, несомненно, является самым скромным названием в мире.

Ее принимают прекрасно. Надо же! Это означает, что о Франции сейчас хорошо пишут, потому что сдержанный прием очень редко выходящих здесь французских книг отражает состояние международных отношений. Мне любопытно узнать, что только французы способны смешивать забавные истории с философией, говорить о важных вещах с легкостью и глубиной. Сегодня это приветствуется. Прежде меня за это ругали…

Во время всех этих литературных фестивалей, публичных чтений, где я стараюсь использовать американский перевод, реакция слушателей и читателей меня восхищает. Сообщив, что у меня очаровательное чувство деталей, они тут же кидаются в ближайший книжный магазин и разбирают последние экземпляры.

А ведь как раз частностей в моих книгах не так много… Но именно при помощи этих элементов я описываю целое. Старая французская традиция, называющая меч клинком, а корабль — парусом. Это называется синекдоха — называние целого через его часть, — и, выходя за рамки стиля, я распространяю синекдоху на драматургию, на повествование.

Действительно, в англосаксонском пространстве, где производятся толстые книги, неизменно толстые, перегруженные деталями и описаниями (результат гигантского исследовательского труда и документалистики) книги, откуда на вас сотнями страниц изливается информация, — эта увлеченность синекдохой поразительна.

Я считаю, что искусство писателя, как и искусство художника, заключается в умении выбрать: задать нужные рамки, определить самый выгодный для описания момент, уметь сказать многое малым.

Все еще Америка… Я испытываю настоящее счастье, открывая для себя книги и писателей, которых прежде не знал; с ними я провожу вечера за бокалом вина, мы переделываем мир и говорим о литературе, как будто нам двадцать лет… Их смиренная вежливость и уважение к другим авторам меня трогают, вдохновляют.

Сегодня вечером несколько писателей читали по очереди в битком набитой аудитории. Тексты были хороши, их читали авторы-американцы или канадцы. Но все же у меня осталось ощущение недостаточно сытного ужина: вроде поел, да не наелся.

Разумеется, ни один сведенный к нескольким страницам отрывок из этих романов не был самодостаточным, поскольку отсылал читателя к полному тексту.

Поэтому мне было нетрудно ублажить аудиторию, поднявшись на эстраду с целой новеллой.

Что замечательно в американцах, это fair play. Нисколько не завидуя моему успеху, коллеги-писатели горячо поздравили меня.

Тут я вновь мысленно отметил, что мне есть чему поучиться…

В Торонто разговариваю с литературным критиком. Вокруг нас громоздятся стопки книг, где все перемешано: запущенные бессмысленным маркетингом коммерческие романы, настоящая литература, опусы спортсменов или телекинозвезд, которые знамениты не потому, что пишут, а пишут, потому что знамениты, и т. д. Мне становится дурно, и я не пытаюсь это скрыть.

— Как вам удается во всем разобраться и расставить эти книги по полочкам? — спрашиваю я его.

— Я считаю покойников.

— Простите?

— Я считаю покойников. Больше двух покойников — коммерческий проект. Один-два — литература. Совсем без покойников — детская книжка.

«Возвращение».

Я пишу его, находясь вдали от дома, как моряк из моей истории. Переезжая из гостиницы в гостиницу, я мучусь тоской по семье. Мне не терпится к ним вернуться, и я сочиняю эти страницы для них, чтобы они, когда я вернусь, быть может, угадали, как мне их не хватало, как я их люблю, а главное, как бы мне хотелось любить их еще сильнее.

Труд поглощает часы, отрезки времени становятся фразами, и все они разной длины.

Если бы я мог работать над своей жизнью, как над новеллой, я бы, наверное, стал прекрасным человеком…

Я всегда сомневался в том, что Ванкувер действительно существует. Расположенный на западе запада, на другом конце Америки, которая сама находится на другом конце океана, этот город был для меня каким-то абстрактным местом. Умозрительным, как бесконечность в математике. Ванкувер казался горизонтом, который, как всякий горизонт, отступает по мере того, как к нему приближаешься, — Крайний Запад, Дальний Запад.

Дальний Запад, еще более далекий, чем Восток, потому что только мечты и решительность людей сподвигли их на риск добраться сюда. Так что я слабо себе представлял, что тут есть настоящие улицы, настоящие люди, магазины, театры, местная пресса.

Я сейчас на полуострове Грэндвил, в квартале альтернативной культуры, как раз напротив зданий из стекла, в которых отражаются стремительно проносящиеся по небу облака.

Это место мне сразу понравилось. И понравились читатели с такими разными лицами: они сами как книги, все — воплощение собственного романа, истории их появления здесь, истории их происхождения, индейского, азиатского, скандинавского, немецкого, английского. Поведанные истории их жизни.

Ванкувер мне до того понравился, что напросился в мою новеллу. Он станет частью «Возвращения».

Возвратившись в Европу, я шлифую два первых текста.

Недавно, заметив, что кто-то скривился, говоря о новеллах, как будто эти короткие рассказы свидетельствуют о лени или усталости автора, я задумался о том, как мало значения, несмотря на Мопассана, Доде, Флобера, Колетт или Марселя Эме, придают этому жанру во Франции.

По-моему, постоянное предпочтение романа новелле — это мелкобуржуазный подход. Подход, следуя которому господин и госпожа Фромаж приобретают для своей гостиной картину, а не рисунок: «Рисунок меньше, его издалека не видно, и никогда не знаешь, закончен он или нет».

Я спрашиваю себя, не является ли этот факт выражением дурного вкуса богатых людей. Они хотят густого мазка, пространных описаний, диалогов, смахивающих на пустую болтовню: им подавай исторические факты, если в романе описывается прошлое, или журналистские расследования, если речь идет о сегодняшнем дне. Короче, они любят труд, пот, безусловную компетентность, работу, которая видна: чтобы вещь не стыдно было показать друзьям — в доказательство того, что художнику или торговцу не удалось их облапошить.

«Когда в романе восемьсот страниц, — восклицает господин Фромаж, — то видно, что автор работал!»

Может, как раз и нет…

Сжать повествование до сути, избежать ненужных перипетий, свести описание к намеку, писать экономно, исключить всякое снисхождение к автору — все это требует времени, долгих часов анализа, критического подхода.

По сути дела, господин и госпожа Фромаж считают, что «роман большее искусство, чем новелла», потому что это — напыщенное искусство.

Перечитывая предыдущий абзац, я обнаружил, что угодил в ловушку полемики: двойственность мысли.

И вот я уже думаю так же, как и те, кого упрекаю в том, что они думают неправильно: я противопоставляю, разобщаю, ставлю одно выше другого. Глупо! Думать — значит принимать всю сложность, однако полемисты не думают, поскольку сводят все сложности к двум противоположностям.

Короче, я люблю роман так же, как новеллу, но каждый жанр — по разным причинам.

Получаю в Италии премию за «Мечтательницу из Остенде», свою вторую книгу новелл. У меня создается впечатление, что здешние критики прекрасно понимают, чего я пытаюсь достичь, поскольку знают наизусть «Американские уроки» Итало Кальвино, одну из моих настольных книг. То, что интеллигент стремится к легкости, к простоте, их не шокирует; напротив, они рукоплещут, зная, как это изнурительно. С их латинской утонченностью, они не путают простоту с упрощенчеством.

Упрощенчество — непонимание сложностей.

Простота — способность разрешать сложности.

В Вероне мне рассказывают занятную историю.

В первой половине XX века один садовник ухаживал за кладбищем, где находится склеп Джульетты. Туристы приезжали посмотреть на могилу, влюбленные приходили сюда целоваться, а несчастливые — плакать. Растроганный сценами, при которых ему ежедневно приходилось присутствовать, садовник выдрессировал птиц, теперь по его команде они садились на плечо страдальца и клювиком запечатлевали на его губах мимолетный поцелуй. Это чудо понравилось, заинтриговало, и мало-помалу со всего мира стали стекаться письма, адресованные Джульетте, с просьбой дать совет в любовных делах.

Садовник стал красивым почерком отвечать на письма, подписываясь «Джульетта».

Когда в пятидесятых годах он умер, письма с адресом «Италия, Верона, Джульетте» продолжали прибывать, и их скопилась целая куча. Несколько веронцев решили продолжить дело садовника и создали Клуб Джульетт — группу из семи женщин, которые писали письма несчастным или одиноким людям, поделившимся с ними своими.

Вчера вечером я встречался с семью современными Джульеттами. Интеллектуалки, социологи, адвокаты, они ведут переписку с приговоренным к смерти в Техасе или смотрителем маяка в Китае…

Вот такая странная эта Верона, которую построили итальянцы, а прославил англичанин, Шекспир…

Как всегда, я больше не живу. Писательство завладело мною и отодвинуло все, что его не касается, на задний план. Заключенный в скобки, я превратился в писца, в руку на службе неотложному делу: героям, которые хотят существовать, истории, которая требует слов.

Декабрьские праздники я прохожу как призрак. Наваждение дает мне несколько часов передышки: я с радостью общаюсь с родителями, сестрой, ее мужем, племянниками, затем, стоит мне выйти из комнаты, мое неоконченное произведение вновь завладевает мной.

Порой я думаю, что писательство не любит мою семью, моих друзей. Как несговорчивая любовница, оно отдаляет, отрывает меня от них.

Наверное, поэтому я и втягиваю своих близких в процесс написания книг. Я думаю о них, о том, что им предстоит прочесть, я стараюсь их удивить, позабавить, угадать, что каждому из них понравится или нет на этой странице. Я приглашаю их стать потенциальными читателями текста, который пишу.

Но когда я сижу среди них, меня с ними нет. Я притворяюсь, что я — это я, и вспоминаю, что они — они.

Новелла есть концентрат романа; роман, сведенный к своей сути.

Этот требовательный жанр не прощает предательства.

Если роман можно использовать как сундук, запихивая туда все, с новеллой так нельзя. Следует отмерять пространство, отводимое описанию, диалогу, эпизоду. Малейший просчет в архитектуре заметен. Попустительство тоже.

Иногда мне кажется, что новелла удается мне, потому что я прежде всего человек театральный.

Со времен Чехова, Пиранделло или Теннесси Уильямса известно, что новелла — это жанр драматургов. Почему? Новеллист как бы управляет читателем: берет его за шиворот на первой фразе и без остановки, без перерыва ведет к последней, как он привык поступать со зрителем в театре.

Драматурги любят новеллу, поскольку у них создается впечатление, будто она лишает читателя свободы, превращает его в зрителя, который не может выйти из зала, разве что покинет свое кресло навсегда. Новелла дает писателю эту власть — власть управлять временем, создавать драму ожидания, неожиданности, дергать за ниточки чувства и интеллекта, а затем внезапно опустить занавес.

Действительно, краткость ставит новеллу в один ряд с музыкой или театром — искусствами временными. Длительность чтения — как в концерте или спектакле — регулируется создателем.

Краткость делает чтение пленом.

Я очень чувствителен к одной вещи, о которой мало кто говорит: к размеру книги.

Как читатель я нахожу, что большинство книг, которые я пролистываю, не той длины: вот в этой триста страниц, тогда как сюжету достаточно ста, другая ограничивается ста двадцатью, когда он требует пятьсот. Почему литературная критика продолжает избегать этого критерия? Обычно она ограничивается тем, что подчеркивает длинноты, но только когда это уж очень бросается в глаза.

Невнимание тем более удивительно, что в других областях искусства соизмеряют это соответствие сущности и формы. В скульптуре все удивятся, если автор примется высекать монументальный ансамбль из небольшого камня или вырезать одуванчик из шестиметровой гранитной глыбы. В живописи отмечают соотношение между рамой, размером и сюжетом картины. В музыке часто улавливают, что тот или иной музыкальный материал недостаточен для длительности того или иного отрывка. В литературе никогда.

Я глубоко убежден, что любой сюжет имеет собственную плотность, требующую соответственного формата письма.

Большинство романов похожи на фаршированный рулет: смешивается конина, различные виды дичи, иначе говоря, начинка превалирует. Очень часто они искусственно затянуты, исчерпывающие описания напоминают перечень судебного исполнителя, диалоги имитируют обыденную речь и нарушают стиль, теории произвольно перерабатывают друг друга, сюжетные перипетии множатся, как раковые клетки.

Когда нью-йоркское издательство опубликовало «Мсье Ибрагим и цветы Корана», другой издатель спросил меня, не могу ли я переписать этот рассказ, изначально уложившийся в двадцать четыре страницы, сделать из них минимум сто пятьдесят страниц, расписав судьбы мадам Ибрагим, родителей Момо, дедушек и бабушек, школьных друзей…

«Концерт „Памяти ангела“».

Я пишу его на музыку Альбана Берга, которая околдовывает меня, ведет к невероятным ощущениям, к новым замыслам.

Например, прежде я никогда не замечал, насколько свободными делает нас возраст. В двадцать лет мы — продукт своего воспитания, но в сорок лет мы наконец результат собственного выбора — если мы его сделали.

Молодой человек становится тем взрослым, о котором ему мечталось в детстве. В то время как взрослый — это дитя молодого человека.

Можем ли мы измениться? А главное, меняемся ли мы добровольно?

И вновь в этих историях я сталкиваюсь с проблемой свободы.

Сторонникам детерминизма ясно, что человек не меняется, поскольку у него нет никакой самостоятельности, никакой свободной воли. Воля, эта приманка, есть лишь название, данное последней воспринятой команды. Если человек делается другим, то под влиянием новых принудительных сил — социальная дрессировка — или травмы. Если не считать случаев внутреннего износа машины, все приходит извне…

С теми, кто верит в свободу, дело сложнее. Достаточно ли сильна воля, чтобы изменить темперамент?

Да — для кого-то, для честолюбцев, которых я называю сторонниками святости. Эти люди — будь то иудеи, буддисты или христиане, даже атеисты, как Сартр, который в «Дьяволе и Господе Боге» выводит одного героя, Гетца, бесповоротно переходящего от зла к добру, — верят в нашу способность к полной метаморфозе.

Нет — для других, вроде меня, осмотрительных, которых я называю исправленцами. Человек не меняется — он исправляется. Он использует свой темперамент иначе, он сгибает его, ставя на службу иным ценностям. Так, Крис, герой новеллы «Концерт „Памяти ангела“», культивирует соперничество, мечтает о совершенстве под влиянием матери, несчастной, неудовлетворенной женщины. После совершенного им поступка (это почти убийство), потрясенный, он сохраняет прежний характер — энергичный, боевой, рвущийся к удаче, но направляет его на служение добру. Он остается прежним, хотя и по-другому освещенным, он заменил лампочку индивидуалиста на огонек альтруизма.

Сила воли.

Не будь ее, все мы поддавались бы приступам жестокости. Кто, внезапно охваченный гневом, страхом, бешенством, не желал, хотя бы одно мгновение, ударить, а может, даже убить другого?

Нередко я думаю, что мы все убийцы. Большая часть человечества, та, что собой владеет, состоит из убийц воображаемых; меньшая часть — из убийц подлинных.

Маргерит Юрсенар говорила: мы не меняемся, мы становимся глубже. Так же и Андре Жид советовал продолжать путь по наклонной плоскости, при условии, что это путь вверх.

Когда воля сговаривается с умом, человек становится зверем, с которым можно общаться.

Бруно и Ян прочли «Концерт „Памяти ангела“». Они пришли ко мне взволнованные, говоря, что я написал прекрасную историю любви.

Странно. Я этого не заметил.

«Любовь в Елисейском дворце».

Рассказывая эту небылицу о любви, сдвинутой по фазе, я чувствую себя почти в театре. Анри и Катрин — сильные персонажи, эффектные с самого начала. Виртуозы видимости, носители масок, они наделены внутренним богатством людей, умеющих себя контролировать, страданием тех, кто молчит.

В то же время место действия расставляет свои ловушки: Елисейский дворец должен оставаться задником, власть — рамой, оправдывающей присущую его обитателям боязнь общественного мнения.

Мне пришлось несколько раз переписывать начало, чтобы найти подходящий угол зрения, самый простой, позволяющий нам с симпатией взглянуть на одинокую женщину, понимающую, что ее бросили.

Новелла «Любовь в Елисейском дворце» завершает книгу, потому что именно она дает нам ключ к пониманию: люди, так же как Анри и Катрин, теряются в коридорах времени, они почти никогда не переживают одновременно одинаковых чувств, но страдают от болезненных сдвигов во времени.

Так же и отравительница и ее аббат разминулись друг с другом…

Так матрос Грег забывает о том, что он отец, когда его дочери еще совсем маленькие.

Так Крис и Аксель слишком разные, чтобы оценить друг друга; и когда они меняются, это происходит симметрично и опять создает дистанцию…

Если рано или поздно объяснения и помогают нам понять, что мы потеряли, они ничего не могут исправить.

Раскаяние дает возможность искупления, но чаще всего слишком поздно. Зло свершилось… Угрызения совести не смоют содеянного. Дочери судового механика Грега вечно будут страдать из-за того, что их мало любили и мало обращали на них внимания… Я мог бы назвать эту книгу «Любовные несовпадения».

Образ Риты, мадонны безвыходных положений, святой невозможного, ограненным бриллиантом сверкает в этих историях. Блеск его то отсвечивает иронией или цинизмом, то порождает желание действовать и надежду. Его мерцание отражает двойственность добра: то, что представляется благом одному, будет горем другому, то, что губит Петра, спасет Павла. Святая Рита — явление, которое само по себе ни о чем не говорит, но через которое говорит о себе другой.

Этот лейтмотив — не мое, писателя, пояснение. Это укол копья, подстрекательство, таинственный импульс, заставляющий читателя задуматься.

Сегодня утром я получил письма от немецких коллег, которые внимательно прочли повесть «Мсье Ибрагим и цветы Корана». Среди комплиментов нашелся и один упрек: «Почему вы не объяснили причину того, что господин Ибрагим все время повторяет: „Я знаю лишь то, что написано в моем Коране“».

Я ответил ему одной фразой:

«Потому что я хотел, чтобы вы нашли ее сами…»

Когда книга закончена, начинается ее жизнь.

С сегодняшнего вечера я ей больше не автор. Ее авторами отныне становятся читатели…

Вольтер говорил, что лучшие книги — это те, что наполовину созданы воображением читателя.

Подписываюсь под этой мыслью, но от себя хотел бы добавить: если только у читателя есть талант…

Еще одно уточнение: если читатель окажется талантливее, чем я, это меня вовсе не смутит. Напротив…

Ссылки

[1] Перевод А. Петровой.

[2] Перевод М. Брусовани.

[3] Перевод Г. Соловьевой.

[4] «Музыка и спорт зимой» (англ.).

[5] У последней черты (лат).

[6] Корто Альфред (1877–1962) — выдающийся французский пианист, один из лучших интерпретаторов романтической музыки.

[7] Кружки (англ.).

[8] Перевод Г. Погожевой.

[9] Перевод Г. Погожевой.

[10] Честная игра (англ.) .

[11] Поскольку во французском языке «fromage» имеет также значение «теплое местечко, синекура, доходное место», а также «распределение, дележка (постов в парламенте)».