Она хмуро смотрела, как капли дождя падают над лесом в Ландах.
– Какая мерзкая погода!
– Милая, ты не права.
– Не права? Да ты высунь нос наружу. Увидишь, как поливает!
– Вот именно.
Он прошел по террасе к мокрому саду и встал перед водяной завесой, запрокинув голову, прикрыв глаза, раздув ноздри, навострив уши, опустив подбородок, чтобы лучше ощущать влажный ветер на лице, и прошептал, вдыхая запах ртутно-серебристого неба:
– Какой прекрасный дождливый день.
Казалось, он говорил искренне.
В тот день она окончательно уверилась в двух вещах: он вызывает у нее глубокое раздражение, и, если ей это удастся, она никогда с ним не расстанется.
Элен не могла припомнить, довелось ли ей хоть раз в жизни познать минуту совершенства. Ребенком она уже озадачивала родителей своим поведением – постоянно убирая свою комнату, переодеваясь при появлении малейшего пятнышка на одежде, заплетая идеально симметричные косы… Когда ее повели на балет «Лебединое озеро», она содрогнулась от ужаса: никто, кроме нее, не заметил, что балерины выстроились не по прямой линии, что пачки после прыжков опускались не одновременно и что неоднократно какая-нибудь из балерин – каждый раз другая! – нарушала общее движение. В школе она аккуратно следила за своими вещами, и несчастный, возвращавший ей книжку с загнутыми страницами, доводил ее до слез, срывая в потайном уголке сознании тонкую пелену доверия, оказанного ей человечеству. Подростком она заключила, что природа ничем не лучше людей, когда заметила, что ее груди – восхитительные, по общему мнению, – не вполне одинаковы, что одна ступня тридцать восьмого размера, а другая упрямо влезает только в тридцать восьмой с половиной. К тому же, несмотря на все ее усилия, рост ее по-прежнему оставался метр семьдесят один – ну что это за цифра, метр семьдесят один? Закончив школу, она поступила на юрфак университета, где посещала лекции скорее в поисках женихов, чем знаний.
Немногие девушки имели столько же романов, сколько Элен. Те, что почти достигали ее уровня, коллекционировали любовников из сексуальной ненасытности или умственной неустойчивости; в основе же коллекции Элен лежал идеализм. Каждый новый парень казался ей наконец тем самым; по первости знакомства, в очаровании разговоров она видела в нем те качества, о которых мечтала; несколько суток спустя иллюзия рассеивалась, он представал перед ней таким, каким был на самом деле, и она покидала его с той же решительностью, с какой прежде манила к себе.
Элен страдала, желая объединить два несовместимых качества: идеализм и трезвость взгляда.
Находя каждую неделю нового прекрасного принца, она, в конце концов, прониклась отвращением и к мужчинам, и к себе самой. За десять лет восторженная и наивная девушка превратилась в циничную тридцатилетнюю женщину, лишенную иллюзий. По счастью, это никак не отразилось на ее внешности; лицо сияло в обрамлении светлых волос, спортивная подвижность сходила за веселый нрав, а светлая кожа сохраняла бархатистый пушок, притягивая поцелуи каждого встречного.
Антуан увидел ее на встрече адвокатов и сразу влюбился. Она позволила ему пылкое ухаживание, так как он был ей безразличен. Тридцать пять лет; некрасив, но и не уродлив, симпатичный, светловолосый, со светлыми глазами, смуглый, пепельные волосы, примечателен в нем был только рост; он словно извинялся, что выше всех, постоянно улыбаясь с двухметровой высоты и слегка сутулясь. Его обычно превозносили за необыкновенный ум, но Элен не слишком впечатлял интеллект, ибо она считала, что и сама не лишена его. Он звонил, посылал остроумные письма, цветы, приглашения на оригинальные вечеринки и оказался так остроумен, пылок и настойчив, что Элен – от нечего делать и из-за отсутствия подобного гигантского экземпляра в ее гербарии – позволила ему увериться, что его обаяние сработало. Они провели вместе ночь. Счастье, которое при этом испытал Антуан, было несоизмеримо с удовольствием, полученным Элен. Тем не менее она позволила ему продолжать.
Их связь длилась уже несколько месяцев.
По его словам, то была настоящая любовь. Каждый раз, когда они ужинали в ресторане, он не мог удержаться от того, чтобы в красках не описать их будущее: он, адвокат, за которым охотился весь Париж, видел ее своей женой и матерью своих детей. Элен молча улыбалась. Из уважения к ней или из боязни услышать ответ он не решался ее торопить. О чем же она думала?
А она на самом деле даже и не знала, как сформулировать свои мысли. Конечно, роман длился дольше, чем обычно, но ей не хотелось признать это и сделать надлежащие выводы. Она находила его… – как бы это сказать? – «приятным», да, она не могла выбрать более сильное или теплое слово, чтобы описать то ощущение, которое пока что удерживало ее от разрыва. Раз она вскоре все равно оттолкнет его от себя, зачем торопиться?
Чтобы уверить в этом саму себя, она составила опись недостатков Антуана. Внешность: тело его было худым только на вид: раздевшись, он обнажал почти детское пузико, животик, которому явно предстояло увеличиться в ближайшие годы. Секс: он предпочитал длительность частым повторам. Ум: блестящий, о чем свидетельствовали его карьера и дипломы, хотя на иностранных языках он говорил куда хуже ее. Нрав: он был простодушен и доверчив до наивности.
Но ни один из этих изъянов не мог оправдать немедленного разрыва отношений; недостатки Антуана даже умиляли Элен. Небольшая жировая подушечка ниже пупка казалась утешительным оазисом на мужском жестком теле; ей нравилось класть на нее голову. Долгие минуты наслаждения и следовавший за ними глубокий сон подходили ей теперь больше, чем бессвязная ночь, проведенная с каким-нибудь жеребцом в череде удовольствий и передышек. Предосторожности, к которым он прибегал, отваживаясь заговорить на иностранных языках, с лихвой компенсировались его бесподобным французским. Его чистосердечие было для Элен отдохновением; в людях она сперва замечала посредственность, ограниченность, трусость, зависть, неуверенность, страх; без сомнения, все эти чувства не были чужды ей самой, и именно поэтому они внушали ей такое отвращение у других; Антуан же приписывал людям благородные намерения, доблестные идеалы, будто ему никогда не доводилось приподнять крышку кастрюльки, где томятся наши мысли, и увидеть, как они копошатся в вонючем паре.
Поскольку она отказывалась от официальной встречи с его родителями, субботы и воскресенья они проводили в городских увеселениях: кино, театр, рестораны, прогулки по книжным лавкам и выставкам.
В мае череда нерабочих дней побудила их совершить вылазку: Антуан повез ее в Ланды, на виллу, умостившуюся между сосновым лесом и пляжем с белым песком. Привыкшая к нескончаемым семейным каникулам на Средиземноморском побережье, Элен была рада открыть для себя грохочущие океанские волны и понаблюдать за серферами; она даже собиралась пойти позагорать на нудистском пляже в дюнах…
Увы, сразу же после завтрака разразилась гроза.
– Какой прекрасный дождливый день, – сказал он, облокотившись на балюстраду, открывавшуюся в парк.
В то время как у нее создалось впечатление, что ее завлекли в тюрьму с решетками из дождевых потоков и заставили часами изнывать от скуки, он приветствовал новый день с тем же аппетитом, как если бы окружавший их пейзаж был залит солнечным светом.
– Какой прекрасный дождливый день.
Она спросила, чем же дождливый день может быть замечателен: он перечислил все оттенки неба, деревьев и крыш, которые они увидят во время прогулки, заговорил о неподвластной человеку мощи океана, что откроется им, о зонтике, под которым так здорово шагать, тесно прижавшись друг к другу, о радости, с которой они укроются здесь, чтобы выпить горячего чаю, об одежде, сохнущей около огня, о том, как они, предавшись сладкой истоме, займутся любовью, снова и снова, о том, как под одеялом они будут говорить по душам, словно дети, укрывшиеся в палатке посреди разбушевавшейся природы…
Она слушала. Счастье, которое он так остро испытывал, казалось ей абстрактным. Она его не ощущала. Однако абстракция счастья все же лучше, чем его отсутствие. Она решила ему поверить.
В тот день она попыталась проникнуть в мировоззрение Антуана.
Гуляя по деревне, она старалась обращать внимание на те же детали, что и он: видеть старинную каменную стену, а не проржавевшую водосточную трубу, очарование мощеных улочек, а не их неудобство для пешеходов, китчевые – но вовсе не нелепые – витрины магазинов. Разумеется, не так-то просто было прийти в восторг от работы гончара (зачем, спрашивается, месить глину в двадцать первом веке, когда в магазинах полно пластиковых мисок?!) или увлечься плетением ивовой корзинки – это напоминало ей ужас школьных уроков домоводства, где ее заставляли мастерить старомодные подарки, которые никогда не удавалось сбыть во время праздников. Она с удивлением обнаружила, что антикварные лавки не навевали на Антуана тоску; он понимал ценность старинных вещей, тогда как Элен чуяла исходивший от них запах тлена.
Шагая по пляжу, который порывы ветра не успевали высушить между двумя ливнями, она, утопая в песке, вязком как цемент, ворчала:
– Море в дождь, вот уж спасибо!
– Ну, в конце концов, что же ты любишь? Море или солнце? Посмотри, вокруг вода, горизонт, бескрайнее пространство!
Она призналась, что никогда раньше не замечала красоты моря и побережья, довольствуясь солнечным теплом.
– У тебя бедное восприятие! Как можно сводить пейзаж к солнцу?
Она согласилась, что неправа. Рядом с ним она с легкой досадой осознала, что его мир куда богаче, так как он всегда искал что-то удивительное и всегда находил его.
Они зашли пообедать в ресторан, который, несмотря на некоторую роскошь, был задуман в фольклорном стиле.
– Тебя это не смущает?
– Что?
– Что все это ненастоящее – ресторан, мебель, обслуживание? Что весь интерьер рассчитан на простаков вроде тебя. Может, это и высококлассный туризм, но это все-таки туризм!
– Это место настоящее, блюда тоже, и я в самом деле нахожусь здесь с тобой.
Его искренность ее обезоружила. Но она все-таки продолжала настаивать:
– Так значит, тебя здесь ничто не шокирует?
Он незаметно огляделся.
– Мне кажется, что обстановка просто прелестна и люди довольно милы.
– Эти люди ужасны!
– С чего ты взяла? Самые обыкновенные люди.
– Ты посмотри на эту официантку. Она приводит меня в ужас.
– Ну что ты, ей двадцать лет, она…
– Да, именно в ужас. У нее близко посаженные глаза. Малюсенькие и посаженные очень близко к переносице.
– Ну и что? Я и не заметил. Она похоже тоже не замечает этого; она кажется уверенной в себе и своем обаянии.
– К счастью для нее, иначе ей бы пришлось покончить с собой! Или вон тот, сомелье: во рту не хватает зуба. Ты что, не заметил, что я избегала на него смотреть, когда он к нам обратился?
– Элен, не можешь же ты отказаться разговаривать с человеком из-за какого-то зуба?
– Очень даже могу.
– Он не становится от этого человеком второго сорта, недостойным твоего внимания. Ты шутишь, наверное: человечество не сводится к совершенным зубам.
Когда он переходил к подобным общетеоретическим выводам, настаивать казалось ей грубостью.
– Что еще?
– Ну, например, люди за соседним столиком.
– А с ними что не так?
– Они старые.
– Это что, недостаток?
– Ты хотел бы, чтобы я стала такой, как они? С дряблой кожей, вздутым животом, обвисшей грудью?
– Если ты позволишь, мне кажется, что я буду тебя любить, и когда ты состаришься.
– Не говори чепухи. А вон та девчонка?
– Что? Что может быть не так в несчастном ребенке?
– У нее явно плохой характер. А еще у нее нет шеи. Заметь, ее можно пожалеть… присмотрись к ее родителям!
– А что с родителями?
– Отец носит парик, а у матери базедова болезнь!
Он расхохотался. Он ей не верил, думая, что она специально подобрала эти детали для своего забавного скетча. Но Элен действительно было не по себе от того, что бросалось ей в глаза.
Когда юноша лет восемнадцати принес им кофе, Антуан склонился к ней.
– А он? Мне кажется, он недурен собой. Не вижу, в чем ты можешь его упрекнуть.
– Не видишь? У него жирная кожа и черные точки на носу. У него сильно расширенные поры!
– Однако я уверен, что все местные девушки ухлестывают за ним.
– К тому же он оставляет впечатление чисто внешней ухоженности. Осторожно! Сомнительная гигиена! Грибок на ногте ноги. При ближайшем осмотре здесь явно не обойдется без сюрприза.
– Ну, тут ты выдумываешь! Я заметил, что от него пахнет туалетной водой.
– Именно, это очень плохой знак! Туалетной водой себя обливают не самые чистоплотные юноши.
Она чуть было не добавила: «Поверь мне, уж я-то знаю, о чем говорю», – но оставила при себе этот намек на ее прошлую коллекцию мужчин; в конце концов, она не знала, что именно об этом известно Антуану, который, по счастью, учился в другом университете.
Он все смеялся, и она замолчала.
В последующие часы ей казалось, что она шагает по канату, натянутому над пропастью: стоит только отвлечься, и она упадет в пучину скуки. Несколько раз она даже ощущала ее глубину: скука словно тянула ее к себе, приказывала прыгнуть вниз, слиться с ней; у Элен кружилась голова, ей хотелось упасть. Поэтому она изо всех сил цеплялась за оптимизм Антуана, который с улыбкой неутомимо описывал ей мир таким, каким его ощущал. Она хваталась за его сияющую веру.
К вечеру, вернувшись на виллу, они долго занимались любовью, и он столь изобретательно старался доставить ей удовольствие, что, подавив раздражение, Элен решила закрыть глаза на тяготившие ее детали и сделать усилие, чтобы играть по его правилам.
К вечеру ее силы совсем истощились. Он даже не заподозрил, какую битву она вела на протяжении всего дня.
На улице ветер пытался переломить сосны, словно корабельные мачты.
Вечером при свете свечей, под балками старинного потолка, они пили пьянящее вино, от одного названия которого у нее текли слюнки, и он спросил ее:
– Я рискую стать самым несчастным мужчиной на свете, но все же хочу, чтобы ты ответила: ты будешь моей женой?
Она была на грани нервного срыва.
– Стать несчастным, ты? Ты на это не способен. Ты все воспринимаешь с хорошей стороны.
– Уверяю тебя, если ты мне откажешь, мне будет очень плохо. Я возлагаю на тебя все свои надежды. Ты одна можешь сделать меня счастливым или несчастным.
Все это было в общем довольно банально, обычное для предложения руки и сердца пускание пыли в глаза… Но произнесенные им, двухметровым концентратом позитивной энергии – девяносто кило готовой к наслаждению плоти – эти слова ей льстили.
Она задумалась, не может ли счастье быть заразным… Любила ли она Антуана? Нет. Он возвышал ее в собственных глазах, он забавлял ее. И раздражал своим неисправимым оптимизмом. Она заподозрила, что на самом деле терпеть его не может, настолько они разные. Можно ли выйти замуж за тайного врага? Разумеется, нет. С другой стороны, что еще ей нужно, ей, каждое утро встававшей не с той ноги, находившей все уродливым, несовершенным, бесполезным? Ее противоположность. Кто-кто, а Антуан уж точно был ее полной противоположностью. Любить она его не любила, но было ясно, что он ей необходим. Он или кто-то, похожий на него. Знала ли она таких? Да. Наверняка. В тот момент ей не удалось припомнить ни одного имени, но ведь она могла еще подождать, да, лучше подождать еще немного. Но сколько? Другие мужчины, будут ли они так же терпеливы, как Антуан? Хватит ли у нее самой терпения ждать? Ждать – чего именно? На мужчин ей было наплевать, выходить замуж она не хотела, плодить и выращивать детей не входило в ее намерения. К тому же похоже, завтра тучи не развеются, и ей будет еще труднее противостоять скуке.
По всем этим причинам она быстро ответила:
– Да.
По возвращении в Париж они объявили о помолвке и предстоящей свадьбе. Знакомые и родственники Элен воскликнули:
– Как ты изменилась!
Вначале Элен не отвечала; затем, пытаясь узнать, как далеко они могут зайти, она стала их подстрекать:
– Да что ты? Ты так думаешь? Неужели?
Угодив в ловушку, они пускались на вариации:
– Да, мы бы никогда не подумали, что найдется мужчина, который тебя увлечет. Раньше никто и ничто не было для тебя достаточно хорошо. Даже ты сама. Ты была безжалостна. Нам казалось, что ни мужчина, ни женщина, ни собака, ни кошка, ни золотая рыбка не способны заинтересовать тебя дольше, чем пару минут.
– Антуану это удалось.
– В чем же его секрет?
– Не скажу.
– Может, это и есть любовь! Видно, никогда не стоит отчаиваться.
Она не возражала.
На самом деле она одна знала, что нисколько не изменилась. Просто она молчала, вот и все. В ее сознании жизнь по-прежнему представлялась невзрачной, дурацкой, несовершенной, полной разочарований, неудовлетворительной; но теперь ее суждения оставались при ней.
Что дал ей Антуан? Намордник. Она больше не показывала зубы и держала свои мысли при себе.
Элен всегда знала, что не способна положительно воспринимать действительность, она продолжала видеть в каждом лице, столе, спектакле непростительную ошибку, мешавшую их оценить. Ее воображение продолжало переделывать лица, поправлять макияж, выравнивать скатерти, салфетки, столовые приборы, разрушать перегородки и возводить новые, выбрасывать мебель на помойку, срывать занавески, заменять в постановке исполнительницу главной роли, вырезать весь второй акт, удалять развязку фильма; когда она встречала новых людей, она, как и раньше, обнаруживала их глупость или слабости, но больше не говорила о своих разочарованиях.
Год спустя после свадьбы, которую она описывала как «самый прекрасный день своей жизни», она родила ребенка, которого сочла уродливым и мягкотелым, едва ей его протянули. Антуан тем не менее называл его «Максим» и «моя радость»; она заставила себя ему подражать; с тех пор несносный писающий, какающий и вопящий кулек, который до этого разодрал ее внутренности, на несколько лет превратился в предмет ее забот. За ним последовала крошка «Береника», чей неприличный пучок волос на макушке она тотчас же возненавидела, хотя вела себя как примерная мать.
Элен настолько себя не выносила, что решила погрести свое мнение поглубже и при любых обстоятельствах воспринимать все глазами Антуана. Она жила на поверхности его существования, внутри себя удерживая в пленницах женщину, продолжавшую презирать, критиковать, порицать; та тщетно стучала в дверь камеры или кричала в форточку.
Антуан взирал на Элен с безграничной любовью; гладя ее по спине или целуя в шею, он шептал: «Женщина моей жизни».
– Женщина его жизни? В сущности, это не так уж и много, – говорила пленница.
– Это уже хорошо, – отвечала надзирательница.
Вот так. То было не счастье, а лишь его видимость. Счастье по доверенности, счастье под влиянием.
– Иллюзия, – говорила пленница.
– Заткнись, – отвечала надзирательница.
Когда сообщили, что Антуан, прогуливаясь по садовой аллее, вдруг рухнул на землю, Элен взвыла.
Она бежала по саду, пытаясь опровергнуть то, что только что узнала. Нет, Антуан не может быть мертв. Нет, Антуан не мог рухнуть при солнечном свете. Нет, Антуан, хотя у него было слабое сердце, не мог вот так запросто перестать жить. Разрыв аневризмы? Какая нелепость… Ничто не могло уложить на землю такую тушу. Сорок пять лет, это не возраст для смерти. Какие идиоты. Сборище лжецов!
Но, бросившись на колени, она сразу заметила, что это больше не Антуан, а лежащий возле фонтана труп. Другой. Манекен из плоти и крови. Похожий на Антуана. Она больше не чувствовала энергии, исходившей от него прежде, того электроаккумулятора, от которого ей было так необходимо подзаряжаться. То был холодный и бледный двойник.
Она заплакала, съежившись, сжимая уже холодные руки, которые подарили ей столько радостей. Врач и медсестры были вынуждены силой разъединить супругов.
– Мы понимаем, мадам, мы понимаем. Поверьте, мы все понимаем.
Нет, они ничего не понимали. Она никогда бы не почувствовала себя ни женой, ни матерью, если бы не Антуан; как же ей теперь быть вдовой? Вдовой без него? Если он исчезнет, как ей себя вести?
На похоронах она не соблюдала никаких приличий, поразив толпу своим яростным горем. У могилы, пока его тело не опустили внутрь, она легла на гроб и вцепилась в него изо всех сил, пытаясь его удержать.
Лишь настойчивость родителей, а затем и ее детей – пятнадцати и шестнадцати лет – помогла оторвать ее от гроба.
Он погрузился в землю.
Элен полностью замкнулась в себе.
Близкие говорили об этом ее состоянии как о депрессии. На самом деле все было гораздо серьезнее.
Теперь она наблюдала за двумя затворницами. Ни одна из них не имела права высказаться. Ее немота была символом желания перестать думать. Перестать думать, как Элен до Антуана. Перестать думать, как Элен Антуана. Обе прожили свое, и у нее не было сил, чтобы придумать третью.
Она говорила мало, ограничиваясь обыденными здрасьте-спасибо-добрый вечер, следила за собой, неделями носила одну и ту же одежду, и ожидала ночи как избавления, хотя, когда ночь наконец наступала, ей не удавалось заснуть, и она вязала перед телевизором, не обращая внимания на мелькающие картинки, заботясь лишь о количестве петель. Благодаря Антуану она ни в чем не нуждалась – у него были вклады, солидная рента, недвижимость – поэтому довольствовалась тем, что раз в месяц притворялась, что слушает семейного бухгалтера. Их дети, перестав лелеять надежду на выздоровление матери, пошли по следам отца и поступили в лучшие заведения Франции, с головой уйдя в учебу.
Прошло несколько лет.
Несмотря на возраст, Элен все еще была красива. Она следила за своим телом – за весом, кожей, мускулатурой, гибкостью – точно так же, как старательный коллекционер вытирает пыль с фарфоровых статуэток в витрине. Когда она вдруг встречала свое отражение в зеркале, она видела музейный экспонат, достойную, печальную, хорошо сохранившуюся мать, которую изредка показывают на семейных сборищах – свадьбах, крестинах и прочих шумных инквизиторских церемониях, которые она едва выносила. С ее губ по-прежнему не слетало ни слова. Она ни о чем не думала, ничего не хотела выразить. Никогда.
Однажды ей ни с того ни с сего пришла мысль.
А не отправиться ли мне путешествовать? Антуан обожал путешествия. Вернее, путешествия были его единственным желанием, помимо работы. Раз ему не удалось осуществить свою мечту, я могла быть сделать это за него…
Она не желала знать, что ее побудило к этому: она ни секунду не подумала, что то есть знак возвращения к жизни или что она действует из любви. Если бы Элен представила, что, собирая чемодан, пытается вновь обрести добродушное мировоззрение Антуана, она бы запретила себе продолжать.
Наскоро попрощавшись с Максимом и Береникой, она отправилась в путешествие, которое заключалось в переездах из одного шикарного отеля в другой, и так по всему свету. Она побывала в роскошных апартаментах в Индии, России, Америке и на Ближнем Востоке. Каждый раз она засыпала с вязанием в руках перед экраном, откуда доносились звуки чужого языка. Каждый раз она заставляла себя посетить несколько экскурсий, иначе Антуан бы ее упрекнул; но то, что представало взору, ее не впечатляло: в трехмерном пространстве Элен убеждалась в правдивости открыток, продававшихся в холле отеля, не более того… В семи чемоданах, обтянутых бледно-голубым сафьяном, она перевозила лишь свою неспособность жить. Только переезды из одного места в другое, перелеты из аэропорта в аэропорт, сложности с пересадками могли на мгновение заинтересовать ее: это давало ей ощущение, будто что-то вот-вот произойдет… Но, едва добравшись до места назначения, она вновь попадала в знакомый мир такси, носильщиков, портье, лифтеров, горничных, и все вновь вставало на свои места.
Ее душевная жизнь богаче не стала, но жизнь внешняя приобрела какие-то очертания. Разъезды, прибытие в незнакомое место, отъезд, необходимость изъясняться, новизна банкнот, выбор блюд в ресторане. Вокруг нее все находилось в движении. Но внутри она пребывала все в той же апатии; дорожные приключения убили обеих ее пленниц; теперь больше никто не размышлял в ее сознании, ни угрюмая Элен, ни жена Антуана; и эта почти тотальная смерть была более удобна для нее.
В этом состоянии она прибыла на мыс Доброй Надежды.
Почему это вдруг произвело на нее впечатление? Из-за названия – обещавшего, что самое трудное позади?… Потому ли, что в студенческие годы ее интересовали события в Южной Африке, и она даже подписала несколько петиций в защиту равенства между чернокожими и белыми? Потому ли, что Ан-туан как-то хотел купить там виллу с тем, чтобы провести на ней последние годы жизни? Она никак не могла разобраться… Что бы то ни было, выйдя на террасу отеля, нависавшую над океаном, она заметила, что сердце ее забилось быстрее.
– «Кровавую Мэри», пожалуйста.
Она опять удивилась: она никогда не заказывала «кровавых Мэри». Она даже не помнила, нравился ли ей этот коктейль.
Поглядев на темно-серое небо, Элен заметила, что почти черные, тяжелые облака вот-вот взорвутся грозой.
Неподалеку от нее стоял мужчина и тоже наблюдал за игрой сил природы.
Элен почувствовала, что у нее покалывает щеки. Что происходит? Кровь прилила к лицу; вена на шее запульсировала; биение сердца участилось. Она стала хватать ртом воздух. Неужели сердечный приступ?
Почему бы и нет? Надо же когда-нибудь умереть. Ну же, час настал. Тем лучше, если это случится здесь. На фоне этого грандиозного пейзажа. Все должно прекратиться именно здесь. Так вот почему, когда она поднималась по ступеням, у нее возникло предчувствие какого-то важного события.
Элен медленно разжала кулаки, успокоила дыхание и приготовилась к смерти. Закрыв глаза, она откинула голову назад и решила, что готова: она согласна умереть.
Но ничего не произошло.
Она не только не потеряла сознание, но, открыв глаза, была вынуждена отметить, что чувствует себя лучше. Да что такое?! Неужели нельзя приказать своему телу умереть?! Неужели нельзя угаснуть, вот так, легко, будто выключить свет?
Она бросила взгляд в сторону мужчины.
Он был в шортах, из-под которых виднелись сильные красивые ноги, мускулистые, стройные. Элен уставилась на его ступни. Сколько времени прошло с тех пор, как она последний раз смотрела на мужские ноги? Она и забыла, что когда-то ей нравилось зрелище мужских ног, их столь противоречивая сущность – твердость в пятках, нежность в пальцах, ступни сверху гладкие, снизу шероховатые, устойчивые, чтобы нести вес тела, чувствительно реагирующие на ласки. Ее взгляд скользнул вверх, от икр к бедрам, следуя за скрытыми в них силой и упругостью, и она с удивлением отметила, что ей хочется дотронуться до этой кожи, покрытой светлыми волосками, словно нежным муссом.
Проехав полсвета, Элен повидала множество разных одеяний и сочла, что ее сосед довольно смел. Как может он вот так выставлять напоказ ноги? Разве прилично появляться в таких шортах?
Она взглянула на него еще раз и поняла, что неправа. Шорты были самые обыкновенные, точно такие же носят сотни мужчин. Так значит, это он сам…
Почувствовав на себе ее взгляд, он повернулся в ее сторону. Улыбнулся. Его загорелое лицо пересекало несколько глубоких морщин. И что-то тревожное сквозило в зеленых глазах.
Смутившись, она улыбнулась ему в ответ и вновь уставилась на океан. Что он подумает? Что она пытается его завлечь? Какой ужас! Ей нравилось выражение его лица – честное, искреннее, ясное, хотя его черты выдавали склонность к унынию. Возраст? Мой. Да, что-то вроде моего, сорок восемь… Может и меньше, судя по загару, морщинам и спортивному телосложению, он явно не злоупотреблял солнцезащитным кремом.
Вдруг над террасой повисло молчание; насекомые, жужжавшие в воздухе, замолкли; и через четыре секунды первые капли тяжело упали на пол. Раздались раскаты грома, торжественно подтверждая начало грозы. Контрасты стали резче, цвета насыщеннее, влажность окутала их, словно пенящаяся волна, накатывающая на берег во время прилива.
– Какая мерзкая погода! – воскликнул мужчина.
Она сама удивилась, услышав свой ответ:
– Вы ошибаетесь. Нужно говорить не «какая мерзкая погода», а «какой прекрасный дождливый день».
Мужчина повернулся к Элен и внимательно посмотрел на нее.
Казалось, она говорит искренне.
В эту минуту он окончательно уверился в двух вещах: он желал эту женщину больше всего на свете и, если ему это удастся, он никогда с ней не расстанется.