Прелюдия

Всякий, кто попадал на площадь Ареццо в Брюсселе, испытывал некое замешательство. Хотя круглую площадь и тенистый газон окаймляли роскошные каменные и кирпичные дома в версальском стиле, а рододендроны и платаны полноправно представляли северную растительность, все же некий намек на тропики щекотал ваши чувства. Нет, не было ничего экзотического ни в этих сдержанных фасадах, ни в высоких окнах с мелкой расстекловкой, ни в балконах с коваными решетками, ни в кокетливых мансардах, сдававшихся внаем за бешеные деньги; ничего экзотического не было и в этом небе, зачастую сером и печальном, чьи облака цеплялись за шиферные крыши.

Оглядевшись по сторонам, вы не поняли бы, в чем дело. Надо было знать, куда смотреть.

Владельцы собак догадывались первыми. Следуя за своей псиной, которая, уткнувшись носом в землю, неистово обследовала участок, они замечали органические остатки, усевавшие все вокруг, — мелкие темные испражнения с белесым гнилостным налетом; тогда собачники задирали голову и замечали в ветвях странные природные сооружения; листву пронизывало квохтанье, то и дело мелькало яркое крыло, многоцветные птичьи вспорхи сопровождались резкими выкриками. Тут-то зеваки и догадывались, что площадь Ареццо населена целой колонией попугаев.

Как эти пернатые, родом из дальних краев — Индии, Амазонии или Африки, — умудрялись привольно жить в Брюсселе, с его скверным климатом? И почему они облюбовали самый фешенебельный квартал?

 

1

— Женщина уходит от тебя, потому что перестала видеть в тебе достоинства, которыми ты никогда не обладал.

Захарий Бидерман улыбнулся. Его забавляло, что молодой сотрудник, выдающийся интеллектуал с блестящим образованием, наивен, как подросток.

— Встретив тебя, она подумала, что нашла отца своих будущих детей, но дети были тебе не нужны. Она не сомневалась, что займет подле тебя место, равноценное сначала твоим учебным занятиям, затем твоей должности, но ничего подобного не произошло. Твоя жена надеялась, что твои многочисленные знакомства позволят ей сойтись с людьми, полезными для ее карьеры, но в мире политики и финансов певиц не слушают — их затаскивают в постель.

Тут он рассмеялся, хотя его тридцатилетний собеседник сидел с постной физиономией, и воскликнул:

— Да это не брак был, а недоразумение!

— Наверно, во всяком браке таится ошибка? — спросил собеседник.

Захарий Бидерман встал и обогнул стол, поигрывая ручкой из черного каучука, с платиновой окантовкой, на которой поблескивали его инициалы.

— Брак — это договор, в идеале заключенный двумя проницательными существами, которые знают, на что идут. Увы, в наше время люди приходят в мэрию или церковь, как правило, с туманом в голове. Они ослеплены, одурманены страстями, их снедает любовный жар, если они уже сошлись, и нетерпение, если еще не были близки. Мой дорогой Анри, люди, вступающие в брак, очень редко оказываются в здравом уме и твердой памяти.

— То есть вы хотите сказать, что для удачного брака вовсе не нужно быть влюбленным?

— Нашим предкам это было известно. Они заключали союзы с холодной головой и понимали, как важно встать на якорь.

— Никакой романтики.

— В супружестве нет никакой романтики, мой бедный Анри! Романтично увлечение, исступление, пафос, жертва, мученичество, убийство, самоубийство. Строить жизнь на таком фундаменте — занятие сродни возведению дома на зыбучих песках.

За спиной Захария Бидермана попугаи и попугаихи подняли неодобрительный гвалт. Раздраженный их трескотней, экономист толкнул створку окна, распахнутого в дивное весеннее утро.

Анри обвел глазами кабинет, оформленный со строгой роскошью, мебель авторского дизайна, шелковый ковер с абстрактным рисунком, стены, обшитые светлым дубом (работа краснодеревщика столь искусна, что почти незаметна). На западной и восточной стене два наброска Матисса друг против друга, женское лицо и мужское, разглядывали Захария Бидермана. На языке у Анри вертелся вопрос.

Захарий Бидерман насмешливо наклонился к нему:

— Я слушаю ваши соображения, Анри.

— Простите?

— Вы хотите знать о моем союзе с Розой… Но вы парень несколько зажатый и не решаетесь заговорить со мной об этом прямо.

— Я…

— Скажите честно, разве я заблуждаюсь?

— Нет.

Захарий Бидерман подтянул к себе табурет и по-приятельски сел напротив Анри:

— Это мой третий брак. И третий брак Розы. Понятно, что ни она, ни я не хотим морочить друг другу голову. — Он хлопнул себя по ляжке. — Учимся мы только на своих ошибках. На сей раз заключен жизнеспособный союз. Полное взаимопонимание. Я сомневаюсь, что кто-то из нас будет о нем сожалеть.

Анри подумал о том, что Захарий Бидерман приобрел, женившись на Розе, — богатство. Потом он сообразил, что экономист, со своей стороны, утолил политические и общественные амбиции Розы: она стала супругой высшего должностного лица, комиссара ЕС по антимонопольной политике, знакомого с главами государств и принятого в этом кругу.

Будто читая мысли Анри, Захарий Бидерман продолжал:

— Супружеский союз — это объединение, столь обремененное последствиями, что следовало бы снять ответственность с заинтересованных сторон и облечь ею людей серьезных, объективных, компетентных — истинных профессионалов. Если распределение ролей в фильме устанавливает кастинг-директор, почему подобной службы нет при составлении супружеских пар? — Он вздохнул, воздев свои удивительные синие глаза к лакированному деревянному потолку. — Нынче в голове у людей жуткая каша. Насмотрелись мыльных опер, вот и глядят на мир сквозь розовые очки. — Бдительно покосившись на часы, он закончил свое сольное выступление: — Короче, мой дорогой Анри, я от души рад, что вы разводитесь. Вы выходите из сумерек и начинаете двигаться к свету. Добро пожаловать в клуб ясновидящих!

Анри покачал головой. Он вовсе не находил эти слова обидными, принимая их с благодарностью и веря в искренность Захария Бидермана, который, несмотря на склонность к сарказму и парадоксу, был не циником, а тонким ценителем ясности: сталкиваясь с изобличением лжи или обмана, он испытывал чистое удовольствие борца за истину.

Захарий Бидерман сел на рабочее место с чувством вины, проговорив на личные темы целых шесть минут. Ценя эти маленькие передышки, на пятой минуте разговора он начинал ощущать, что теряет время впустую.

Утром, в шесть минут десятого, рабочий день Захария Бидермана, как обычно протекавший в его особняке на площади Ареццо, уже наполовину прошел: проснувшись в пять утра, он успел проработать множество документов, написал с десяток страниц обзора и наметил с Анри приоритетные дела. Бидерман был наделен железным здоровьем и обходился несколькими часами сна; этот гигант излучал энергию, покорявшую окружающих и позволявшую ему, экономисту по образованию, занимать самые высокие посты в структурах европейской власти.

Понимая, что разговор окончен, Анри встал и вежливо кивнул Захарию Бидерману; тот, углубившись в отчет, уже не замечал его присутствия.

Едва Анри вышел, как секретарь, мадам Сингер, улучила минуту и проникла в кабинет. Сухопарая, с почти военной выправкой, затянутая в английский брючный костюм из темно-синего джерси, она встала чуть позади, справа от шефа, и терпеливо ждала, пока он ее не заметит.

— Да, Сингер?

Она протянула ему папку с бумагами на подпись.

— Спасибо, Сингер.

Он называл ее Сингер — так солдат обращается к товарищу по оружию: она не была для него женщиной. Ее формы не могли отвлечь его от занятий, она не склоняла к нему соблазнительного бюста, не обнажала точеных ножек, не вертела аппетитной попкой, за которую хочется ущипнуть. Коротко остриженные тусклые седые волосы, поникшие черты бледного лица, горькая складка губ, никакого парфюма — Сингер была поистине бесполым функционером, и этот облик сопутствовал ей все двадцать лет карьеры. Вспоминая о ней, Захарий Бидерман восклицал: «Сингер — само совершенство!» И Роза была того же мнения, что служило лучшим подтверждением мнения шефа.

Разделавшись с подписанием бесчисленных бумаг, он справился, назначены ли на сегодня встречи.

— Сегодня у вас пять посетителей, — объявила Сингер, — господин Моретти из Европейского Центробанка. Господин Каропулос, министр финансов Греции. Господин Лазаревич, компания «Финансы Лазаревич». Гарри Палмер из «Файнэншиэл таймс». Мадам Клюгер из фонда «Надежда».

— Очень хорошо. Мы отведем каждому по полчаса. С последней разберусь быстрее, тут ставка невелика. Но учтите, Сингер: совершенно недопустимо прерывать какую-либо из этих встреч. Подождите, пока я вас не вызову.

— Конечно, месье.

Это указание повторялось изо дня в день, и все (Сингер в первую очередь) воспринимали его как уважение, проявленное влиятельным человеком в адрес гостя.

Битых два часа он блистал перед посетителями умом. Слушал с неподвижностью крокодила, подстерегающего добычу, потом встряхивался, задавал несколько вопросов и приступал к блестящему, аргументированному и прекрасно выстроенному рассуждению, которое ни один из собеседников не прерывал: во-первых, поскольку Захарий Бидерман говорил негромко и напористо, а во-вторых — признавая интеллектуальное превосходство хозяина. Встречи заканчивались всегда одинаково: Захарий Бидерман брал девственно-чистую карточку, быстро набрасывал на ней фамилии и телефоны, всегда по памяти и без малейших колебаний, похожий на врача, выписывающего рецепт после выяснения симптомов и установления диагноза.

Без пяти одиннадцать, когда ушел четвертый посетитель, Захарий Бидерман ощутил странный зуд. «Может, я голоден?» Не в силах сосредоточиться, он высунулся в приемную, где Сингер восседала за своим письменным столом, и объявил, что отлучится к жене.

Лифт, спрятанный за китайской лакированной панелью, поднял его на верхний этаж.

— Ах, дорогой, какой сюрприз! — воскликнула Роза.

По правде говоря, сюрприза тут никакого не было, потому что Захарий Бидерман заявлялся каждый день в комнаты Розы, чтобы вместе позавтракать, но оба делали вид, что это его внезапный каприз.

— Прости, что беспокою тебя в неурочный час.

Если никому, и даже Розе, не позволялось входить в кабинет Захария Бидермана без вызова, сам он имел право не спрашивая открывать любую дверь своего дома. Роза смирилась, полагая, что доступность является неотъемлемым признаком амплуа любящей супруги, и ее приятно возбуждало, что «неурочный час» всегда приходился на одно и то же время — одиннадцать часов утра.

Она накрыла чайный стол, поставила блюдо с венской сдобой и сластями. Они беседовали, дегустируя угощения; он хватал их и с упоением пожирал, а она, заботясь о фигуре, подолгу грызла единственный финик, придерживая его двумя пальчиками.

Они заговорили о последних событиях, о напряженности на Среднем Востоке. Роза, получившая образование в области политологии, живо интересовалась международным положением; супруги пустились дотошно анализировать ситуацию, выказывая осведомленность; каждый старался удивить другого неизвестной тому подробностью или неожиданным замечанием. Они обожали такие беседы, то было соперничество без проигравших.

Они никогда не заговаривали о личном, ни о детях Розы и ее предыдущих мужьях, ни о детях Захария и его бывших женах, предпочитая по-студенчески беседовать на общеполитические темы, свободные от семейных забот и домашних дрязг. Счастье этой четы шестидесятилетних молодоженов покоилось на забвении прошлых браков и их последствий.

Прервав тираду о положении в секторе Газа, Захарий похвалил миндальное печенье:

— О, какой восторг!

— Ты про черное? Оно с лакрицей.

Он проглотил еще одно:

— Откуда это?

— Из Парижа, «Ладюре».

— А вафельки?

— Из Лилля, от Мерка.

— А шоколадные конфеты?

— Ну разумеется, из Цюриха, дорогой! От Шпрюнгли.

— Твой стол напоминает таможенный конфискат.

Роза усмехнулась. Ее мир был предельно сложным. Будь то блюда, вина, одежда, мебель, цветы, она приобретала все самое лучшее, не заботясь о цене.

Ее записная книжка отражала пристрастие к совершенству, тут собрались лучшие представители профессий, будь то обойщик, багетчик, паркетчик, специалист по налоговому праву, массажист, дантист, кардиолог, уролог, туроператор или ясновидящая. Зная, что пребывание на вершинах недолго и опасно, она часто освежала свой список, и это занятие поглощало ее. Будучи расчетливой, она умела казаться легкомысленной, вернее, любила пустяками заниматься всерьез. Единственная дочь успешного промышленника, она с равным усердием вела домашнее хозяйство и анализировала графики безработицы или палестино-израильский конфликт.

— Твои лакомства по-прежнему самые аппетитные из всех, что я пробовал, — объявил он, погладив ее по щеке.

Роза поняла намек и мигом села к нему на колени. Он прижал ее к себе, глаза его заблестели; они потерлись носами, и она ощутила его желание.

Она поерзала на коленях у мужа, еще больше заводя его.

— Ах ты, мужлан неотесанный! — выдохнула она.

Он впился ей в губы и проник языком в ее рот, она отвечала ему тем же; их поцелуй был долгим и жадным, с привкусом лакрицы.

Потом он слегка отстранился и шепнул:

— У меня встреча.

— Жаль…

— Ты можешь подождать меня.

— Я знаю, — прошептала она, не открывая глаз. — Дыши глубже, пока спускаешься в лифте, а то встреча пройдет неудачно.

Они заговорщически рассмеялись, и Захарий Бидерман вышел.

Роза сладостно потянулась. С Захарием она переживала вторую молодость, вернее, свою подлинную молодость, поскольку та, первая, была слишком строгой и сдержанной. Теперь, в шестьдесят лет, она наконец обрела тело — тело, которое Захарий обожал, до которого был лаком и охоч, которому платил дань ежедневно, а то и чаще. Она знала, что в семь вечера он вернется с заседания и набросится на нее. Подчас он бывал груб, и она гордилась синяками и ссадинами, считая их трофеями своей сексуальной привлекательности. Эта ночь, наверно, снова будет бурной. Кто из ее подруг мог бы таким похвастаться? Которой из них столь же часто овладевал мужчина, да еще так неистово? Для прошлых мужей она не была такой желанной. Только теперь она расцвела и прямо-таки излучала счастье.

Набив брюхо сластями, Захарий Бидерман вернулся в кабинет более умиротворенным, хотя сердце еще колотилось и возбуждение не улеглось. Он поднял трубку внутреннего телефона:

— Сингер, есть еще посетители?

— Госпожа Клюгер из фонда «Надежда».

— Предупредите ее, что на встречу с ней я отвожу десять минут. В одиннадцать двадцать пять шофер везет меня в Комиссию.

— Хорошо, господин Бидерман, скажу.

Захарий Бидерман подошел к окну и выглянул на площадь Ареццо; на ближайшем дереве у попугаев возник переполох: два самца повздорили из-за самки, которая не желала сделать собственный выбор, и по ее очевидной растерянности можно было заключить, что она ждет исхода поединка.

— Ах ты, шлюшка! — пробурчал он себе под нос.

— Госпожа Клюгер! — торжественно объявила его спине Сингер.

Развернувшись, Захарий Бидерман увидел перед дверью, которую закрыла Сингер, крупную женщину в черном приталенном костюме — вдовий прикид.

Он смерил ее взглядом, улыбнулся одними глазами и важно произнес:

— Подойдите.

Женщина подошла на неправдоподобно высоких каблуках, раскачивая бедрами так, что вдовий образ развеялся как дым. Захарий вздохнул:

— Вам сказали? У меня только семь минут.

— Это ваш выбор, — ответила она.

— Если вы владеете вопросом, семи минут достаточно.

Он сел и расстегнул ширинку. Мнимая вдова встала на колени и с профессиональным проворством занялась им. Через шесть минут Захарий Бидерман испустил сдержанный стон, привел себя в порядок и благодарно кивнул ей:

— Спасибо.

— К вашим услугам.

— Госпожа Симон уладит детали.

— Так и предполагалось.

Он проводил ее до дверей и почтительно распрощался с ней, обескуражив Сингер, затем вернулся к себе в кабинет.

Нервозности и усталости как не бывало. Он был бодр и готов к бою. Уф, день может продолжаться в намеченном ритме.

— Три минуты, у меня три минуты, — замурлыкал он на веселенький мотивчик, — три минуты, а потом — в Берлемон.

Он схватил личную почту и просмотрел ее. Два приглашения и один необычный бледно-желтый конверт. Внутри сложенный пополам листок с таким содержанием: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Он в ярости сдавил голову руками. Какая идиотка отправила ему это послание? Какая из его прежних любовниц могла придумать эту глупость? Шинейд? Виргиния? Оксана? Кармен? Довольно! У него больше не будет долгих связей! Женщины рано или поздно привязываются, начинают демонстрировать «чувства», и им уже не выбраться из этой липкой патоки.

Он взял зажигалку и сжег листок.

— Да здравствуют жены и шлюхи! Только эти женщины держат себя в руках.

 

2

Он так хорошо занимался с ней любовью, что она его ненавидела. Его длинное мускулистое тело, рельефные ягодицы и плечи, плотная смуглая кожа с запахом спелого инжира, узкая талия, мощные бедра, сильные, хоть и тонкие кисти рук, чистая линия шеи — все ее влекло и все отталкивало, все сводило с ума. Фаустине хотелось наброситься на него, нарушить его сон, устроить ему взбучку.

— Ты ведь не спишь? — прошептала она раздраженно.

После такой ночи она должна бы испытывать полное удовлетворение, но она дрожала от ярости. Похоже, она для него была всего лишь возбужденной вагиной, которая просит еще и еще. Возможно ли пить, не утоляя жажды, а лишь усиливая ее?

«Сколько же раз я кончила?»

Ей было не сосчитать. Они снова и снова ныряли друг в друга, переполненные заразительным нетерпением, засыпая лишь ненадолго, не столько для отдыха, сколько для продления экстаза. Неожиданно она подумала о своей добропорядочной матери, с которой она делилась подвигами, о своей печальной матери, никогда не знавшей таких радостей. «Бедная мама…»

Потирая голени, Фаустина окрестила себя грешницей и ощутила гордость. Этой ночью она была только телом, ликующим и изнемогающим телом женщины, в которое проникает мужчина.

«Этот мерзавец превратил меня в шлюху». Она бросила на спящего быстрый нежный взгляд.

Фаустина не любила нюансов. Шла ли речь о ее знакомых или о ней самой, она металась от одной крайности к другой. Подруга была то «жертвенным ангелом», то «жуткой эгоисткой, ни стыда ни совести», мать была то «обожаемой мамусей», то «этой бессердечной мещанкой, угораздило же меня у такой родиться». Мужчина успевал побыть красавцем, уродом, милым, гнусным типом, широкой натурой, жмотом, деликатным, наглецом, честным, жуликом, он был то психом ненормальным, то был не способен и мухи обидеть; следовало «жить с ним до конца моих дней» или «выбросить из головы навсегда». Ее представление о себе колебалось от «интеллектуалки, беззаветно преданной культуре», до «потаскухи, погрязшей в низменных инстинктах».

Сдержанные суждения нагоняли на нее скуку. Она любила не размышления, а живую мысль. В общем, любила ощущать… Настроение ежесекундно управляло ее сознанием, чувство соединяло слова.

Ее мир был контрастным и дробным. Захлопывая книгу и бросаясь в объятия любовника, она меняла одну свою ипостась на другую, и эта новая не дополняла прежнюю, а опровергала ее. Фаустине казалось, что в ней живут две женщины.

— Хватит притворяться, что ты спишь, — повторила она.

Мужчина не шелохнулся.

Наклонившись, она не заметила в его лице ни малейшего движения. Ничуть не трепетали и эти длинные изогнутые черные ресницы, такие густые… Девушки от них млели.

Его равнодушие было невыносимо.

«Видеть его больше не могу».

Она прекрасно знала, что кривит душой; ее возмущало, что он не обращает на нее внимания, и безмерно раздражало, что за одну ночь она так к нему привязалась.

«Мачо!»

Она судорожно вздохнула, и этот вздох означал одновременно «он гнусный тип» и «какое счастье быть женщиной».

Она замерла в нерешительности. Может, не стоит разрушать это мгновение… А ей хотелось действовать, двигаться, не важно как, и ожидание было мучительным. Но ожидание чего? Его пробуждения? Сквозь задернутые шторы проглянуло солнце, и там, на площади, попугаи верещали лежебокам, что начался новый день.

Ей вдруг захотелось ударом ноги спихнуть его с кровати, но она удержалась. Разве он поймет, отчего она бесится? Да она и сама толком этого не понимала.

«Ну ладно, пусть только шевельнется, я его сразу вышвырну из дома».

Дани повернулся на спину, и, не открывая глаз, нащупал ее рукой и, мурлыча, притянул к себе.

Едва его ладони легли ей на бедра, она успокоилась, прильнула к нему и промурлыкала что-то в ответ.

К чему слова. Несколько легких прикосновений, и вспыхнула искра. Желание обожгло их. Она бедрами ощутила его возбуждение, и по ее телу прошла волна, приглашающая к слиянию.

Так и не сказав ни слова, они занялись любовью. Глаза их были закрыты. Они выдохлись и устали, но немота и слепота добавили любовной игре остроты: они узнавали друг друга пальцами, грудью, животом, кожей, а это было возвратом к себе самому; изъясняться лишь дыханием и стонами означало отказ от человеческого и воспоминание об инстинктивном, животном начале.

После этой бешеной скачки Фаустина решила не покидать сегодня постели.

Дани энергично встал:

— Хватит валяться, у меня сегодня встреча в суде.

Она удивленно следила за суетой этого великолепного самца: вот он схватил часы, собирает разбросанную по комнате одежду.

— Лучше иди прямо так.

— Как так?

— Голышом.

Он обернулся, изобразил улыбку и поправил замочек часов. Она пояснила:

— Голышом, но при часах, ничего, кроме часов. Не сомневаюсь, что ты имел бы успех.

— У преступников?

Воспользовавшись тем, что он оказался рядом с постелью, она вскочила и повисла у него на шее:

— У преступниц уж наверняка. — И всадила ему в губы крепкий поцелуй.

Он с удивлением принял его, но Фаустина поняла, что он спешит одеться. Она рассердилась, но не настаивала; на языке у нее вертелась злая фраза, так с губ и не слетевшая.

Он направился в ванную и включил воду.

— Ты моешься под душем в часах?

— Они водонепроницаемые, к тому же они напоминают мне о том, что начинается другая часть моей жизни — работа.

У Фаустины мелькнуло: в которой меня нет. И тут же она упрекнула себя за эту мысль. Какой вздор! Неужели я стала сентиментальной дурой? Это досада влюбленной и ревнивой бабенки. Нет, ревнивой она не была. Влюбленной тем более.

«Ну, мы славно потрахались. Чертовски славно, согласна. И все. Точка».

Она встала и вошла в ванную. Ей нравилось смотреть на мокрых мужчин, на их влажную кожу, наблюдать, как они трут свое тело; она похищала мгновения их личной жизни. В это время Дани энергично и тщательно намыливал свои причиндалы.

Он приосанился, заметив, что она его разглядывает.

— Видишь, я забочусь о моем хозяйстве.

— Вижу.

Она представила, что проведет с ним следующую ночь, грудь сдавило душное нетерпение, и она заключила:

— Да ты просто член на ножках!

Он польщенно усмехнулся:

— А у тебя тоже хотелка бесперебойно работает.

Она презрительно скривилась.

У Фаустины уже началось превращение. Из чувственной женщины в другую, которая полагала, что происшедшее с ней ночью — его вина. Если она вела себя как буйная вакханка, то лишь по его милости. Нет, он не слишком злоупотреблял ее открытостью, но некоторые вещи, происходившие этой ночью, были не в ее духе.

Она задумалась о сегодняшних делах. Прочесть несколько романов или хотя бы аннотации к ним. Позвонить нескольким журналистам. И парижским издателям. Разобрать счета.

В одно мгновение вернулся к жизни литературный пресс-секретарь. Завернувшись в пеньюар, Фаустина замерла в нерешительности. Прямо сейчас сесть за писанину? Или сготовить что-нибудь вкусненькое? Поднос с дымящимся кофе, тостами, маслом, джемом и яйцами вкрутую… в этом было что-то от влюбленной, привязчивой женщины, которая только и мечтает о том, чтобы мужчина вернулся.

«Пусть катится к черту. Пусть глотает мерзкий кофе во Дворце правосудия, зверски черный и горький. Ему же хуже».

И тут она поняла, что с удовольствием выпьет ароматный кофе, который она так хорошо готовит.

«Что ж, сварю его себе, а не ему».

Покончив с сомнениями, она направилась в кухню, накрыла кокетливый столик, будто забыв, что накрывает его для двоих.

Дани вышел свежий, в шелковом костюме с белой рубашкой и галстуком, и воскликнул:

— Мм… как вкусно пахнет!

Он оценил изящество сервировки и аппетитность завтрака:

— Да ты еще и прекрасная хозяйка!

— Еще слово, кретин, и ты выкатишься отсюда с пустым брюхом!

Он сел и принялся за еду.

Пока он завтракал, ей было не отвести глаз от его пальцев, и она воображала себя поочередно всеми предметами, к которым он прикасался, потом впилась взглядом в его рот и превратилась в круассан, который он жевал, проследила за движением адамова яблока и представила себя глотком кофе.

Стряхнув наваждение, она откинулась на спинку стула и задала ему вопрос о его адвокатской работе. Он принялся о ней пространно рассуждать, особенно о деле Мехди Мартена, сексуального маньяка, сделавшего его знаменитым, но, сев на своего конька, он не искал новых красок.

«Как он меня раздражает! Кроме ловких трюков в постели, он мало чем интересен». Этот вывод успокоил ее.

Дани взглянул на часы, сообразил, что рискует опоздать на первую встречу, и кинулся к дверям.

Она облегченно вздохнула при мысли, что освободится от его присутствия, и решила, что не встанет проводить его, а невозмутимо продолжит завтракать.

— Так мы сегодня увидимся? — спросил он, подойдя поцеловать ее на прощание.

— Так мы увидимся? — вернула ему вопрос Фаустина.

— Ну да. Ты хочешь? Я, во всяком случае, хочу.

— Неужели?

— А ты нет?

— Не знаю.

— Фаустина, у нас с тобой этой ночью было…

— Было что?

— Это было гениально, превосходно, великолепно!

— Да ладно тебе…

Она произнесла это несколько жеманно, тоном скромной служащей, достоинства которой наконец признаны начальством.

Он влепил ей долгий чувственный поцелуй.

Она вздрогнула, понимая, что снова теряет контроль над собой. Судорожно вздохнув, он оторвался от нее:

— Я скоро позвоню тебе.

— Хорошо, — прошептала она.

Он вышел.

Оставшись одна, Фаустина включила радио. Она знала, что ей предстоит с Дани: то же, что и с другими! Они будут встречаться, постараются повторить магию первой ночи, им это не удастся, потом у них кое-что получится ценой изнурительных уик-эндов, и в один прекрасный день они перестанут видеться под предлогом занятости на работе. Как долго продлится эта связь? Два месяца… От силы три… «Ты же понимаешь, детка, лучшее позади. Сначала будет приятно, потом так себе, а после и вовсе наскучит».

Она прошлась по квартире и обнаружила в прихожей конверт. Подняла, распечатала. Письмо без подписи состояло из краткого сообщения:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Тут ее озарило. Без сил привалившись к стене, она воскликнула:

— Какая же я идиотка! Он любит меня, а я не даю ему это произнести. Он любит меня, а я отношусь к нему как к фаллоимитатору. Мой бедный Дани, и угораздило же тебя влюбиться в такую сумасбродку, как я! Ох, Дани…

И с выражением лица, которое она сочла бы комичным несколько минут тому назад, Фаустина опустилась на колени, поднесла записку к губам и в исступлении принялась целовать.

 

3

На просторной кровати лежали на боку двое, как вилки в футляре для столового серебра.

Она спала, он — нет.

Умиротворенный теплом, исходившим от спавшей Жозефины, Батист лежал с открытыми глазами, а сознание его тем временем странствовало от одного видения к другому.

В иные моменты он осознавал, что находится тут, рядом с женой, потом куда-то шел по залитому солнцем песчаному пляжу, а в прибрежных кустах прятались какие-то темные типы и устраивали ему западни, а то вдруг падал на стул в кабинете и составлял текст, который ему нужно было представить… Его мозг переносился из одной вселенной в другую, то на берег реки, то на исписанную страницу, то на супружеское ложе. Эти перемещения происходили так быстро, что миры теряли свою герметичность, наплывали друг на друга: вот темные типы врываются в его спальню, вот Жозефина выхватывает у него статью и издевательски смеется.

Батист сел на кровати и потряс головой, пытаясь отогнать наваждение; его раздражало, что в нем бродит столько страхов: стоило ему ослабить бдительность и его тотчас одолевало беспокойство.

Жозефина безмятежно раскинулась на муаровом хлопке простынь, прелестные крутые бедра и хрупкие плечи были недвижны, лицо бесстрастно, ресницы бестрепетны. Наверно, она сейчас спит глубоким сном, без сновидений. Счастливица…

Батист зевнул.

Он завидовал спокойствию Жозефины. Знакомые считали его образцом здравомыслия, да и сам он полагал, что достиг некоторой жизненной мудрости, однако сны его были населены стойкими демонами, а черепную коробку выстилала тревога. Не было ли его хваленое душевное равновесие только видимостью?

Он выбрался из кровати, не потревожив сна Жозефины, полюбовался ее стройной фигурой, поздравил себя с тем, что ему повезло жить с этой женщиной, затем быстро привел себя в порядок, натянул брюки, накинул рубашку и сел за письменный стол.

Почему-то он не мог работать, не умывшись и не одевшись. Хоть он и работал дома, но испытывал необъяснимую потребность не только принять душ, но непременно одеться и даже воспользоваться парфюмом, прежде чем сесть за стол.

Он включил компьютер и открыл документ под названием «Верность», в который, помучившись, добавил три фразы — туманные, рахитичные и никчемные.

Тема верности давалась ему плохо, поскольку заставляла принимать жесткую позицию — за или против. Разве не печально? Либо мы следуем традиционной клятве новобрачных, религиозной идеологии и издавна установившемуся порядку, либо ниспровергаем эти устои во имя свободы. Тезис и антитезис вязали его по рукам и ногам, и ему было не сбросить этих пут.

Он повернулся к площади, где болтовня тропических птиц не умолкала ни на минуту. Разве эти пернатые задаются такими вопросами?

Батист с удивлением понял, что ничего не знает о нравах попугаев. Как у птиц обстоят дела с верностью? Ограничивается ли самец единственной самкой или вступает в новые связи по мере смены сезонов и по воле случая? Нет ли возможности накропать статейку, используя такого рода сведения?

Он принялся было за поиски, но вскоре бросил. Какое это имеет значение? Является ли верность атрибутом животного мира или нет, поведение животных не может послужить моделью, коль скоро люди больше не живут в естественном мире, которым правит инстинкт.

«Верность…» Он оттолкнул стул. Был ли он сам верным супругом?

Он им стал. Хоть он и объявил Жозефине пятнадцать лет назад, что никогда не будет соблюдать эти идиотские ограничения, не намерен себя кастрировать и будет волен утолять любые желания, однако он перестал искать новых связей, занимался любовью только с Жозефиной, спал только рядом с ней — и был счастлив.

Почему?

«По лености!»

Он расхохотался. Потом сообразил, что процитировал сам себя. В одной из его пьес герой утверждал: «Пятнадцать лет спустя любовь превращается в лень». Во время представлений он с печалью отметил, что эта реплика забавляет лишь его самого, а он ненавидел такие наблюдения, поскольку, решив писать для зрителей, поймал себя на явном вкраплении эгоизма.

Конечно, в его верности была доля лени. Чтобы играть роль соблазнителя, требовалось и время, и силы; видя возможность флирта с женщиной, он тотчас сознавал множество вытекающих обязательств: писать нежные записки, звонить, снимать номера в отелях, ужинать, ходить в театр, выдумывать правдоподобные предлоги для Жозефины; да, пришлось бы вводить в заблуждение, обольщать, скрывать, сочинять. Его смущало не то, что лгать непорядочно, а то, что это утомительно.

Столько усилий, а для чего? Ради сиюминутных наслаждений. Ради запутанной истории, которая рано или поздно закончится, ведь он любил Жозефину и не покинул бы ее. На самом деле он воздерживался от связей, потому что не испытывал острых желаний. За эти долгие годы его влечение к какой-нибудь красотке ни разу не было столь сильным, чтобы изменить привычный образ жизни. Увлечения были быстротечны и оставались без последствий.

В общем, он изменил Жозефине всего лишь трижды. Три адюльтера, уместившиеся в первые два года супружества. И следующие тринадцать лет без хождений на сторону. Поначалу ему хотелось доказать, что он выше сделанного им же выбора: несмотря на брачный договор, молодой муж хотел убедить себя, что он независим. Главным образом потому, что сохранил привычки своей прежней жизни, довольно распутной. Теперь он стал безупречным супругом и не прикасался ни к одной женщине, кроме Жозефины.

Он потянулся до хруста в костях. Двадцатилетний Батист не хотел бы встретиться с сорокалетним: он нашел бы его тусклым, банальным. Зато сорокалетний Батист объяснил бы двадцатилетнему, что ему, сорокалетнему, больше не нужно трахать все, что движется, потому что он может творить.

На своем компьютере путем сложных манипуляций, направленных на предупреждение несанкционированного доступа, он открыл папку, где хранился его личный дневник. В нем он любил порассуждать о своем призвании. В два клика он открыл текст, в котором привык осмыслять свои умонастроения и поступки:

Я существовал в двух ипостасях, телесной и литературной. Обе они служили одному: познанию моих современников. И всякий раз я предпринимал романическое исследование: чувственно-телесное и литературное.

В юности преобладало тело. Даже когда я из кожи лез в надежде написать блестящий материал, его помещали в подвале газетной страницы; к тому же, перечитывая свое творение, я находил его несостоятельным. И я пришел было к выводу, что мне следует отказаться от литературных занятий, но несколько удачных текстов — то тут, то там — были замечены, и вдобавок я удосужился прочитать «В поисках потерянного времени», книгу, снискавшую славу и ободряющую непризнанных авторов: Марсель Пруст знакомит нас с рассказчиком, который задумывался о литературной карьере, но не осуществил своих планов; однако все считают семь томов «Поисков» великим произведением, возникшим в результате этих долгих исканий вслепую, казавшихся бесплодными.

В отсутствие литературной работы сексуальность служила моим романическим изысканиям. Я шел следом за женщиной, взгляд которой меня привлек; заинтригованный ее шарфом или сумочкой, я затевал слежку, чтобы постичь индивидуальность прохожей. Мне безумно нравилось просыпаться в незнакомой комнате, будь то студенческая мансарда, артистический лофт, апартаменты адвокатессы, нравилось скользить глазами по мебели, книгам, фотографиям, постерам, безделушкам, ткавшим предысторию, воображать недоступное взору и задавать вопросы за завтраком или на следующий день.

Я слыл милым разбивателем сердец. «Милый», поскольку мне были интересны женщины, которых я клеил. Несомненно, «разбиватель», ведь я прерывал отношения, едва утолив свое любопытство. Что касается сердца, у себя я его не ощущал; я был соблазнен, очарован, заинтересован — но влюблен не был никогда.

Я не терял времени понапрасну: прежде всего я развлекался и получал немалое удовольствие (надеюсь, что и возвращал его в какой-то мере); важнее было то, что я откладывал про запас подробности, позволившие мне теперь творить.

Когда я встретил Жозефину, все изменилось: я полюбил ее и стал писать. Она перевернула мое существование. Началась новая жизнь — жизнь литератора и мужа. Если теперь я порой и бегу из нашей квартиры и семьи, то делаю это, не покидая нашей квартиры и семьи: только здесь, за моим столом, я выдумываю новые сюжеты. Если виртуально я флиртую с моими созданиями, то, выключив компьютер, возвращаюсь к Жозефине и обнимаю ее.

И Жозефина прочтет о моих романных изменах.

По сути, литературные занятия хорошо сочетаются с семейной жизнью.

Батист одобрил эту страницу, написанную два года назад. Однако в его суждении сквозил оттенок грусти. Неужели он неизлечим и приключения, которые ему отныне предстоят, будут разворачиваться лишь в его сознании? И уже никогда не удивит его сама жизнь, люди, человек? Конечно, завидные плоды его усилий были налицо: профессиональная состоятельность, расцвет дарования, почести и даже неизменный успех. Но при всем этом блеске не заглушил ли он в себе чего-то важного?

Он дополнил текст новым абзацем:

Удача делает меня меланхоликом. Иногда мне жаль утраченной непосредственности, энергии, огня, нетерпения, которые послужили мне ступенями роста. В достигнутом успехе затаен траур по угасшим желаниям.

На него накатила тоска по прошлому, и он продолжал:

Нужно ли делать выбор между жизнью и литературой? По-своему, и без претензии на его гениальность, я повторяю жизнь Марселя Пруста: сначала жить, затем писать. Почему второе ставит крест на первом? Если мне не удавалось творить, пока я исследовал мир при помощи сексуальности, — что помешало бы мне теперь, когда художник уже родился, снова зажечь этот фонарик? Иногда я спрашиваю себя: не слишком ли я «упорядочился» и «устроился»? Я задвинул подальше непредсказуемость и фантазию, чтобы посвятить себя, как истый бюрократ, занятию писца.

Он прервался, раздосадованный нарастанием тоски с каждой написанной фразой.

В считаные минуты довольный собой человек превратился в зараженного сплином страдальца. Он решительно закрыл дневник и открыл файл со статьей «Верность». Но едва вверху страницы мелькнуло заглавие, он передумал. «Нет, только не сегодня! И зачем я согласился участвовать в этом глупом проекте? „Энциклопедия любви“…»

Он взял щетку не для того, чтобы причесаться — на голове у него рос жиденький ежик, — а помассировать ладони и тем утихомирить гнев.

До сих пор он отказывался от работы на заказ, но вот один энергичный и ловкий парижский издатель предложил ему подумать о написании энциклопедии, субъективной и личной, посвященной любви. Примитивная структура книги — статьи, расположенные в алфавитном порядке, — даст, как ему представлялось, отдых в перерыве между романами и пьесами, которые он всегда выстраивал самым тщательным образом. «Я подарю себе каникулы», — самонадеянно решил он. Но эта чертова книга оказалась тяжкой обузой! Он страдал оттого, что его не вели за собой характеры героев и их истории; отсутствие привычной повествовательной канвы мучило Батиста.

Подошла Жозефина и легко надавила ему на плечи.

— Умираю от голода, я готова теленка проглотить, — шепнула она ему на ухо.

На их языке это означало, что она хочет заняться с ним любовью.

— Теленка или быка? — парировал он наигранно недовольным голосом.

— Месье, кажется, раздражен?

— Я люблю тебя.

Он крутанулся на стуле, схватил ее, привлек, голую, к себе на колени и поцеловал долгим поцелуем. Еще в полусне, она покорно на него отозвалась. После объятий, сопровождавшихся урчанием, она вскочила на ноги;

— Хорошо! Пока ты мараешь бумагу, я приготовлю нам плотный завтрак. Идет?

Не дожидаясь ответа, она скрылась. Батист следил взглядом за тающей в глубине квартиры легкой фигуркой, не изменившейся за пятнадцать лет и все такой же молочно-белой, то ли фея, то ли эльф, почти бесполой, и кто-то находил ее слишком хрупкой, а он обожал.

— Паштет, ветчина, колбаса! — крикнула она из кухни.

Жозефина всегда оглашала программу их семейных дел, не пытаясь ее навязать. Ее власть была естественной, ей и в голову не приходило, что Батист мог бы желать чего-то другого. Если бы ей доказали, что она ведет себя как деспот, устанавливая планы, выбирая меню, оформление квартиры, приглашенных гостей, время и место летнего отдыха, — она бы удивленно вытаращила глаза. Раз уж ей выпало жить с писателем, ей надлежало спасать его от хаоса, оберегать от будничных хлопот, организовать материальную жизнь, впрочем Батист никогда не возражал.

Он снова попытался сконцентрироваться на статье.

«Верность…»

А что, если он напишет стихи о Жозефине? Стихи, воспевающие счастье любви, которая вытесняет все прочие отношения, которая превосходит их? Стихи о безумной любви…

Он судорожно закашлялся. Нет, лирическая муза не станет водить его сухим пером, и он утонет в глупых высокопарностях.

Он машинально перебирал охапку лежащих перед ним конвертов. Среди официальной почты ему было лестно обнаружить четыре письма от поклонников.

Его внимание привлек последний конверт, цвета яичной скорлупы. Внутри лаконичное послание: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Батист изучил листок с двух сторон и снова перечитал его.

Его сердце забилось, он ощутил волнение: в его жизни что-то происходило.

Голова заполыхала, ему захотелось танцевать вокруг стола, орать во все горло, схватить бутылку виски, отпраздновать этот неожиданный поворот событий.

Он возбужденно вертел в руках конверт, пытаясь понять его происхождение: отправлен вчера из этого квартала. Больше ничего.

Вдруг он похолодел: его глаза смотрели на адрес, надписанный от руки. А что, если это ей?.. Он по ошибке прочел письмо, адресованное Жозефине.

 

4

— Какая ты прелесть, однако!

Ева сказала это попугайчику, севшему на подоконник. Почти ручная птичка, распушив желто-зеленые перышки, выставляла напоказ изысканный узор из черных линий, окаймлявших темные глазки и клюв.

— Ах, ты глазки подкрасил! Да ты просто прелесть!

Попугайчик выпятил грудку, завилял хвостом и стал переминаться с лапки на лапку, явно неравнодушный к комплиментам. Ему было невдомек, что Ева с неменьшим энтузиазмом польстила бы воробью, ласточке, бабочке, божьей коровке, бродячему коту — одним словом, всякой божьей твари, забредшей или залетевшей на ее балконные ящики с цветами, ведь Еве очень многое казалось прелестью: и Брюссель, и ее квартал, и ее дом, и обжитая птицами площадь, и квартира, и кошечка Мазюка, и все ее, Евины, любовники.

Она никогда не придавала значения темным сторонам жизни. Ей было безразлично, что в ее доме нет лифта и что прелестные птички изрядно загадили площадь Ареццо. Она никогда не считала Мазюку строптивой и истеричной сумасбродкой, которая в ее отсутствие рвет обивку мебели и метит углы, — она просто время от времени просила Мэйбл почистить или сменить занавески, диванные подушки, покрывало и кресла. Тем более ей и в голову не приходило, что ее «любовные истории» могли именоваться несколько оскорбительнее: ее обожатели всякий раз оказывались с солидной проседью и с неменьшим состоянием и были весьма щедры на подарки… Мысль о том, что она дорогая потаскуха, не посещала ее. Впрочем, однажды, когда эти грубые слова все же достигли ее ушей, она удивленно встряхнула прелестными светлыми кудряшками и тут же заключила, что очернившая ее женщина много страдала; она едва не прониклась сочувствием к этой несчастной, которая с горя сделалась несправедливой и грубой.

Ева не знала озлобления. И поскольку все ей враждебное исходило от чьего-то озлобления, она пожимала плечами и продолжала свое восхищенное странствие, не внемля упрекам. С чего бы ей тратить время на чьи-то домыслы? Она же не идиотка!

Солнце разогрело листву, и птицы дружно зажурчали, как быстрая вода.

— Какое прелестное утро!

Решено! Чтобы утро стало еще прелестней, она зайдет на прелестный рынок, а потом пообедает на прелестной террасе кафе с прелестной подругой.

Делая ежедневные покупки, Ева никогда не ела дома, подчиняясь двум требованиям: честная женщина должна наполнять свой холодильник и стенные шкафы; элегантная женщина должна есть вне дома, днем с приятельницей, вечером с мужчиной. Казалось бы, эти требования взаимоисключающие, но Ева была убеждена, что нарушение хотя бы одного для нее губительно. Это противоречие было на руку домработнице-филиппинке Мэйбл, забиравшей купленные Евой продукты накануне истечения срока годности.

— Кого бы мне пригласить?

Сменив несколько городов, Ева разжилась изрядным поголовьем приятельниц. Что такое приятельница? Прелестная девушка (не настолько прелестная, разумеется, как Ева), которая делает макияж с утра, одевается по последней моде, не слишком увлечена работой, любит бывать на людях, доступна в обеденное время, съедает не больше воробышка, что-то вроде подруги на час, с которой можно потрепаться о шмотках и мальчиках. Несколько выше в иерархии располагалась Хорошая Приятельница, с ней можно было вечерком пропустить стаканчик в баре, позволяя мужчинам попытать счастья. Следующую ступень занимала Очень Хорошая Приятельница, которой сообщаются подробности сердечных и постельных историй и которая готова прийти в любое время дня и ночи, если любовник наскучил, надерзил или бросил. Что же касается Самой Лучшей Подруги, это была сменная должность; ей вмиг выкладывалось все-все-все, так что потом и добавить было нечего.

— Алло, это Сандрина. Что ты делаешь?

— Занимаюсь хозяйством, — ответила Ева, которая только что передвинула три пустые пепельницы.

— Позавтракаем вместе?

— Как раз хотела тебе это предложить.

— У Барбу?

— Супер! У Барбу в половине первого. Целую, дорогая.

— Целую.

Радуясь, что ее планы начали осуществляться, Ева направилась в ванную в надежде, что Юбер Буларден окончил свои омовения.

— Ты готов, милый?

— Входи, я завязываю галстук.

— Я жду тебя.

Ей не нравилось наблюдать за мужским туалетом: никакой эротики, ситуация банальная, прямо-таки убийственная для любви. Поэтому она завела правило: любовник должен чистить перышки вдали от ее глаз. Возможно, она неосознанно стремилась поэтизировать действительность и не желала видеть своих перезрелых поклонников при свете дня — в спальне же, при свечах, в ворохе шелковых простынь, она умела вообразить их юными и прекрасными.

Шестидесятилетний Юбер открыл дверь — он был приветлив и свежевыбрит, и костюм-тройка в тонкую полоску сидел на нем безупречно.

— Какой ты красивый!

Он польщенно поблагодарил ее быстрым поцелуем.

Она вошла в ванную и, легким движением уронив с плеч шелковый пеньюар, предстала перед любовником нагой. У того перехватило дыхание.

Она скользнула взглядом по своему безупречному, гладкому, загорелому телу и, оттопырив попку, выпятила бюст:

— Как тебе мой новый лак?

Ошарашенный, Юбер не понял, о чем она говорит.

Выгибая правую ножку, дабы подчеркнуть изящество щиколоток и округлость икр, она выставила напоказ позолоченные ноготки на пальцах ног. Она отлично знала, что копирует фотографию красотки, одну из тех немыслимых Венер, которыми в пятидесятых годах были увешаны борта грузовиков и шкафчики в мужских раздевалках.

Юбер пялился на крошечные перламутровые капельки на пальчиках Евиных ног:

— Очень… гм… оригинально.

— Ах, тебе нравится?

— Да, очень мило.

— Я так рада!

Он хотел прижаться к ней, но она, внезапно отпрянув, вскрикнула хрипловатым трагическим голосом:

— Я так несчастна! Моя грудь слишком велика!

Она захватила руками груди и состроила капризную гримаску.

Юбер едва устоял на ногах:

— Да твоя грудь просто прелесть.

— Нет, они слишком объемные… слишком круглые…

Каждый новый эпитет все больше возбуждал любовника, а она не унималась:

— …слишком упругие… а соски слишком острые…

Он покрылся красными пятнами. Ева упорствовала:

— Смотри, я же смешная!

— Вот чудачка! Ты сводишь меня с ума!

— Знаешь, Юбер, мне нравятся плоские женщины. Ну то есть совсем плоские. Мне так хочется быть похожей на эту знаменитую манекенщицу, ну как же ее зовут?.. Нора Слим!

Она намеренно назвала имя этой анорексичной звезды подиума, ведь только женщины находили шик в этом костлявом призраке с кругами под глазами; за нее дрались создатели модных брендов ради рекламной шумихи, но мужчин она приводила в ужас.

Ее расчет был точен, и Юбер завопил:

— Как! Этот ходячий скелет? Да окажись я на необитаемом острове, я бы ни в жизни… Выброси из головы эту чушь! Ты в сотню раз красивей ее, ты себя недооцениваешь. Ах, эти вкусненькие дыньки!

Она позволила ему немного поиграть ими. Видя, что еще миг, и он не сможет от нее оторваться, она простонала:

— О дорогой, ты меня заведешь, а сам уйдешь на свой административный совет.

Он с трудом выпустил ее. Ева, томно вздыхая, проводила его до дверей:

— До понедельника.

— До понедельника, — эхом повторил он, ошалело принимая целомудренный поцелуй в щеку.

Она своего добилась: Юбер уходил удовлетворенный, но не пресыщенный: в нем будет зреть желание вернуться снова.

Оставшись наконец одна, Ева вернулась в ванную, встала перед зеркалом и с гордостью приподняла ладонями груди. На самом деле она обожала их и знала, что мужчины от них без ума. После душа — холодного, для тонуса кожи, — она напитала их дорогими кремами. Она не выглядела на свои тридцать восемь, но уже предвидела необходимость пластических операций и записывала адреса лучших хирургов.

Зазвонил телефон, и Ева зарумянилась от удовольствия: частые звонки доказывали ей, что она любима.

— Здравствуй, Ева, это твой козленок, — сообщил очень солидный голос.

— Здравствуй, Филипп.

— Я не вовремя?

— Я стою голышом перед зеркалом и разглядываю свои груди.

— Ах, шалунья, ты говоришь это мне! Ведь я их обожаю!

— Правда, ты их обожаешь? Я не верю!

— А ты, конечно, смотришь на них критически.

— О, я…

— А я целую твои грудки и тискаю их! Как это меня заводит!

— Осторожно, козленок, твоя жена застукает тебя в таком виде и не поймет, в чем дело.

Мужской голос становится хриплым, дыхание учащается.

— Когда мы встретимся все вместе, твои грудки, ты и я?

— Ну и вопрос! Все зависит только от тебя. Ведь из нас двоих не я жената. Я жду тебя целыми днями, скучаю, сохну…

Ей приходилось произносить такие слова, ведь Филипп Дантремон оплачивал львиную долю ее расходов, квартиру, машину, мебель. Возглавляя промышленную империю, он перебрался из Лиона в Брюссель, поселился с семейством на авеню Мольера, а любовницу устроил в сотне метров от своего дома.

— Уф… я смогу забежать… около шести.

Она заранее знала расписание их встреч, потому что оно никогда не менялось, и знала, что не станет возражать. Но добавила перчику, воскликнув:

— И мы проведем вместе весь вечер?

— Сегодня?

— Ну да, сегодня. Мне так хотелось бы, чтобы наш вечер был долгим.

— Ах, шалунья!

— Ну так что, мой козленок?

— Нет, сегодня день рождения моего старшего сына.

Она давно заметила, что трое детей Филиппа обладали странной особенностью: у каждого было по десятку дней рождения в году. Не обсуждая эту нелепость, она отомстила иначе:

— Ну как же, Квентин! Этот красавец…

— Скорее, засранец! Ни черта не учится.

— Красив, как и его отец, даже если умом в него не пошел. Все равно не так уж плохо. Будет мультимиллионером.

— Благодаря моим трудам! Но ему придется подождать, я не собираюсь отходить от дел.

— Сколько ему сегодня стукнет?

— Семнадцать балбесу. Твой козленок позвонит тебе около шести?

— Сначала встретимся возле «Черного дерева», мебельного магазина на авеню Луизы, потому что я наконец-то отловила диванчик, который мне давно хотелось и который ты мне обещал.

— Конечно, котенок, ты получишь свой диванчик, но…

— Это займет пять минут. В двух шагах от дома.

Ева знала: он будет так торопиться, что возражать из-за дороговизны не станет.

— А я приготовлю тебе чай, — промурлыкала она.

— К черту твой чай! До скорого!

Он повесил трубку. Ева рассмеялась: ей нравилось, когда мужчины бесцеремонно выражали свое желание.

А чем она займет вечер?

Ева раскрыла блокнот. Ни у кого на свете не было столько абонементов в театр, в Оперу и на концерты, как у нее. Глядя на эти записи, можно было подумать, что вы имеете дело с самой заядлой театралкой и меломанкой Брюсселя. На самом же деле, поскольку вечера у нее оставались свободными — ведь Филипп обретался в лоне семьи, — она посещала спектакли и концерты довольно часто, демонстрируя Филиппу свою верность рассказами об этих спектаклях. Правда, ей случалось провести вечер в обществе мужчины, но делала она это с умеренностью и осторожностью.

Раздался телефонный звонок. Высветился номер, и Ева поморщилась:

— Да?

Звонили из агентства недвижимости, которое она возглавляла. Ее спросили, может ли она показать ее знаменитой соседке Розе Бидерман особняк. Радуясь, что украсит свою записную книжку номером ее телефона, она пробурчала хмурое «да» (хозяйка недовольна, что ее побеспокоили).

Внезапно ей представилось празднование дня рождения Квентина, сына Филиппа.

— Семнадцать? Боже, я могла бы быть его матерью…

Она вспыхнула. В понедельник она столкнулась с ним на улице, и он посмотрел на нее не как на мать, вовсе нет. Он бросил на нее откровенный взгляд, и этот эпизод выбил ее из колеи: во-первых, Квентин не догадывался о связи этой прохожей со своим отцом, во-вторых, она узнала в нем черты Филиппа, но Филиппа более стройного, светлого, чистого, порывистого, сильного и юного, и, наконец, в его глазах был тот же ненасытный голод, то же жадное мужское начало, которое ее так будоражило. Несколько мгновений она ощущала себя абсолютной, универсальной женщиной, которую страстно желают все самцы, к какому бы поколению они ни принадлежали. Это чувство напоило ее гордостью, и она шумно втянула воздух. Молодой человек принял ее вздох за приглашение и последовал за ней. Ее пленило, что он шел за ней до самого ее дома, потом, не таясь, встал на площади, широко расставив ноги, и стал ждать; ему не терпелось узнать, где ее окно. Впрочем, Ева не пряталась: она тут же подошла к окну и, делая вид, что кормит птичек и вовсе не замечает преследователя, неторопливо вдыхала свежий воздух, а потом, послав ему полуулыбку, исчезла за шторой.

Ева заметила под дверью письмо.

— И что бы это могло быть?

Она удивилась, поскольку письма получала нечасто, а адрес обычно давала не домашний, а своего агентства. Никто, кроме любовников и подруг, не присылал ей сюда письма.

Она распечатала конверт канареечного цвета.

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Ева порывисто прижала письмо к груди.

«Наконец-то!»

Ева не сомневалась, что отправителем был тот, о ком она старалась не думать: Квентин, сын ее покровителя Филиппа.

 

5

— Я хочу завести собаку.

— Ты становишься сентиментальной!

Девушка-подросток сурово глядела на мать, Патрисию, вялое и бесформенное тело которой, утопая в необъятном балахоне, покоилось на диване и представляло собой зрелище, скорее напоминавшее груду грязного белья, чем человеческие формы.

Этим утром, подсунув подушку под поясницу, скрестив лодыжки на подлокотнике дивана и сложив руки на животе, Патрисия с упоением жаловалась на жизнь; она брюзжала с тем же сладострастием, с которым другие поутру потягиваются. Но, скользнув взглядом по тонкому, стройному и враждебному телу Альбаны, она поняла, что та настроена воинственно, и умолкла.

С минуту две женщины слушали, как на площади свирепо кудахчут попугаи и попугайчики.

Патрисии хотелось крикнуть, что ей не хватает нежности. Никто больше не ласкал ее. Ни один мужчина. И даже дочь. Под тем предлогом, что она уже встречается с мальчиками, Альбана отвергала физический контакт с матерью. Новая любовь прогоняет прежнюю?.. Неужели начисто умирают дочерние чувства, когда просыпаются гормоны? Почему бы, убегая на свидание, не чмокнуть мать в щечку? Или это непреложный закон? Но кто его установил?

«Когда к нам перестают прикасаться, это начало старости», — заключила Патрисия. Она пожала плечами. «Я преуменьшаю. Но дело гораздо хуже: ко мне не только никто не прикасается, на меня никто не смотрит с любовью».

— Вот бы собаку…

Слова застряли в горле. Да, собака любила бы ее. Она боготворила бы ее и принимала безоговорочно. Да разве бывает, чтобы собака так критически пялилась на хозяйку, как Альбана смотрит сейчас на мать?

— Собака не сделает тебя привлекательной, — припечатала Альбана.

— Меня уже ничто не может сделать привлекательной, дорогая.

Эта фраза напугала девушку, а матери принесла облегчение. Альбана раздраженно ополчилась на этот фатализм:

— Красота не имеет никакого отношения к молодости.

— Такое может сказать только тот, кто молод…

— Мама, у меня есть подруги, у которых матери выглядят гораздо моложе своих лет.

Патрисия рассмеялась, поймав дочь на противоречии:

— Ты сама-то себя слышишь? Ты же признаешь, что быть красивой — это быть молодой или хотя бы молодо выглядеть.

— Я назову тебе десятки сорокапятилетних актрис, от которых тащатся мои приятели…

— Это их работа, дорогая. Соблазнять — это профессия комедиантов. Не будь наивной. Ты напоминаешь мне твоего отца, который каждое лето возмущался, что чемпионы «Тур де Франс» крутят педали быстрее его…

Альбана стала пунцовой. Со всем пылом своих пятнадцати лет она осуждала такую сдачу позиций: ей была нестерпима мысль, что наступит день, когда она уже не сможет нравиться. Нет, Патрисия не была злобной, но ей нравилось мучить дочь, лишая ее иллюзий.

— Мама, какого цвета у тебя волосы?

— Что?.. Ну ты же знаешь, дорогая.

— Какого цвета у тебя волосы?

— Каштановые.

— Неужели?

— Каштановые всю жизнь были.

— Правда?

— И моя парикмахерша очень хорошо мне его освежает, этот цвет. Наконец-то она подобрала мне удачный оттенок.

— Да ну?

Девочка схватила с комода зеркало и протянула его матери:

— Покажи мне хоть что-нибудь каштановое на твоей черепушке.

Возмущенная, Патрисия вооружилась зеркалом. Взглянула в него и ужаснулась: тусклая поросль, бурая с проседью, сухая и безжизненная, змеилась по мучнистому лбу и щекам; концы, тронутые рыжиной, казались скорее опаленными, чем окрашенными. Нет, это не она… Патрисия тряхнула зеркало, будто пытаясь привести его в порядок, и снова в него взглянула. Все та же уродина. «Когда я была у Маризы? Совсем недавно, в ноябре… а сейчас апрель, и прошло… о боже, полгода!»

Она была вне себя.

Альбана смотрела на мать, торжествующе вскинув подбородок, и была похожа даже не на судью, а на статую судьи.

— Мама, ты совсем о себе не заботишься…

Патрисия хотела сказать: «Потому что никто обо мне не заботится», но снова жаловаться… и она удержалась от пустой словесной перестрелки.

— Что ты мне посоветуешь, дорогая?

Вопрос застал врасплох Альбану, которая ждала ожесточенного отпора и готовилась к перебранке.

— Ну да, — повторила Патрисия, — что мне делать?

Альбана села и угрюмо вздохнула:

— Сходи к своей парикмахерше.

— Завтра же и схожу.

— И соблюдай диету.

— Ты нрава.

— Я серьезно.

— Понимаю. Сколько кило?

— Начни с десяти. Там будет видно…

— Хорошо, дорогая, — смиренно прошептала Патрисия. — А потом?

— Ну и пойдем купим тебе новые шмотки, только не эти твои балахоны и паруса для катамаранов.

— Правда? Ты пойдешь вместе со мной?

Патрисия, как ребенок, выпрашивала любовь. Сцена принимала неприятный оборот: Альбана превращалась в мать собственной матери, и ей пришлось смирить воинственный пыл.

— Да, я помогу тебе. Но сначала похудей!

Патрисия согласно закивала и тут же поймала себя на новом ощущении: у нее зарождается второй подбородок.

Мать и дочь удрученно прислушались, как на площади препираются попугаи. Что могли друг другу сказать эти идиотки?

Патрисия выдохлась. Капитулировав перед дочерью, она готова была и к другому отречению: зачем принуждать себя к изменениям? Если время приступило к своему труду по разрушению ее тела, мудрость состояла в том, чтобы принять эту данность… разве не так? Если не мудрость, то, во всяком случае, лень. «Ужас, как я обленилась…»

— Но зачем мне вся эта канитель? — снова заговорила Патрисия.

— Ты шутишь?

— Нет ничего мучительнее диеты. Трудно побороть привычки. Да и для чего?

— Для себя.

— Для меня? Мне наплевать. Во всяком случае, я решила на это плевать.

— Ты смеешься? Ты же на себя плюешь, а значит, себя не уважаешь. Ну и потом, если бы ты постаралась, это было бы и для меня.

— Тебе за меня стыдно?

Конечно, так оно и было, но Альбана понимала, что сознаться в этом было бы слишком жестоко.

— Вовсе нет. Но если бы ты взяла себя в руки, я, наверно, гордилась бы тобой. А?

Довольная своим ответом, Альбана закусила удила:

— И потом, кто знает, ты могла бы встретить мужчину…

Патрисия никак не отреагировала на последнюю фразу.

Альбана не сумела прочесть ничего на бесстрастном лице матери, и брякнула:

— Ну да! С чего бы это твоя жизнь была кончена?

— Моя жизнь?

— Твои привязанности… твои любови…

Она не решилась добавить «твой секс», она ненавидела резкие и прямые выражения, а о сексе могла говорить только резко и грубо.

Патрисии пришло в голову: «Так вот что такое счастье в представлении моей дочери: подцепить мужика! Какая пошлость! И никаких амбиций! Мучить себя, скручивать в бараний рог, идти на жертвы, и все ради того, чтобы бросить себя в лапы самца! Вот убожество…» Но она только проворчала жалобным голосом:

— О, мужчину… в моем-то возрасте…

Альбана вспыхнула, вдруг поняв, что мать права:

— Куча людей меняют жизнь после сорока пяти. Ты не станешь первой вдовой, вышедшей замуж.

На сей раз Патрисия бросила на дочь неодобрительный взгляд. Та почувствовала это и пробормотала:

— В конце концов, ты не обязана выходить замуж… Но ты не была бы одна… и была бы счастлива…

«Поразительно… Когда подумаешь, для чего она бунтует и оригинальничает… Она, несомненно, хочет сказать, что счастье — это пристроить свою мать и больше никогда не вспоминать о ней. Да, видимо, так оно и есть».

— Ты сегодня утром не занята, дорогая?

Альбане почудилось, что под маской доброжелательности мать хочет выставить ее за дверь… Но, глядя на ее огорченное, поникшее лицо, она отогнала это подозрение и вынуждена была признать, что начинает опаздывать.

— До свидания, мама. Я рада, что у нас был этот разговор.

— Ах да, я тоже, — отозвалась Патрисия умирающим голосом. — Это был очень полезный разговор.

Альбана внезапно очутилась перед матерью и как-то неестественно изогнулась. Патрисия поняла, что та хочет поцеловать ее.

«Ах нет! Сначала нападает на меня как коршун, а потом лезет обниматься! Пусть идет лижется с мальчиками!»

С притворной грустью она откинулась на спинку дивана, отвернувшись от дочери, чтобы избежать излияния чувств.

— Поторопись, дорогая. Твоя старая мамочка подумает о том, как ей помолодеть.

Закрыв глаза и напряженно прислушиваясь, Патрисия убедилась, что Альбана отступила, вышла из комнаты, щелкнула замком входной двери.

Она спрыгнула с дивана, бросилась в спальню, стянула с вешалки платья и оттолкнула кресло, чтобы видеть себя во весь рост в напольное зеркало.

Перед ней стояла особа, не имевшая с Патрисией ничего общего. Отражение рассказывало совсем другую, незнакомую ей историю. Она ощущала себя неудержимой бунтаркой, а перед собой видела зрелую солидную даму. Крупное тело было увенчано маленькой головкой, черты лица казались мелкими и невыразительными. У нее был круглый короткий подбородок, и величественная посадка головы придавала Патрисии особый шарм; теперь же шея так располнела, что нижняя челюсть, казалось, лежала на массивном чурбане.

Руки бесконтрольно засуетились, стараясь обмять живот, талию и грудь, безуспешно ища прежние формы. Груди, пожалуй, неплохи, они стали круглей и нежней. Но кто об этом знает, кроме нее?

Она подошла к зеркалу вплотную, стараясь не видеть жутких волос, и принялась разглядывать кожу: та стала более пористой и рыхлой, на щеках рдели пятна. Да, Патрисия выглядела именно как опустившаяся сорокапятилетняя женщина, и никак иначе.

Из глубин ее тела вырвался вздох и с ним язвительный вопрос:

— Зачем?

И тут нахлынула волна освобождения. «Да! Зачем?» Почему бы не принять эту новую Патрисию? Чего ради воевать с ней, сокрушать ее диетами, лишениями, истязаниями, ограничениями, тренировками? А если она полюбит ее, эту незнакомку… В конце концов, это ведь и есть она, Патрисия…

Она бросилась на кровать.

«Кончено! Довольно попыток нравиться! Хватит ужимок для привлечения мужских взглядов! Хватит беготни за модными шмотками ради чьего-то одобрения! Долой страх превратиться в кита! Кончено! Я покидаю торжище любви, и отныне моя жизнь снова принадлежит мне».

Она довольно хохотнула:

— Какое счастье!

Минутой раньше она была в отчаянии, теперь же ликовала.

Этим решением она отпускала себя на волю. Она больше не будет женщиной в глазах других, в глазах дочери — нет, она будет собой. Пройдясь по квартире, Патрисия ощутила себя хозяйкой собственной жизни. Схватила из холодильника йогурт, включила телевизор и села перед ним, чтобы полакомиться в свое удовольствие.

На экране крутился длинный назойливый ролик с рекламой приспособления для уменьшения живота и накачки пресса. Плохо дублированные американские спортсмены горделиво расхаживали перед камерой, хваля на все лады достоинства аппарата.

— Ну и цирк!

Женщины демонстрировали единый оранжевый загар, мужчины были одного карамельного оттенка. Командный дух был на высоте.

— Уму непостижимо, насколько агрессивно спорт воздействует на эпидермис! — заметила Патрисия. — Человек, взаимодействуя с гантелями и тренажерами, приобретает противоестественный цвет кожи.

А что у них с зубами! Бодибилдинг приводит к странным последствиям: калифорнийские спортсмены, улыбаясь, тем самым постоянно выставляют напоказ клыки, резцы и коренные зубы омерзительно белого цвета, что твоя выставка протезов.

— Гуманоиды!

Нет, это не женщины и не мужчины: это мутанты. А вы видели грудную клетку Джима, тренера, у него мускулы прямо-таки извиваются под коричневой шкурой, как змеи? А чего стоит фигура Карри, журналистки, подключенной к баснословно-сложному аппарату для тренировки живота и ягодиц, костлявой, как изголодавшаяся газель, но оснащенная такими твердыми сиськами и задницей, что они чуть не гремят! Вычищая пальцем остатки йогурта, Патрисия поняла, что пришельцы уже высадились на нашей планете и, не вызывая подозрений, тихой сапой заполонили экраны телевизоров.

Так, о порядке оплаты кредитными картами… Патрисия почувствовала легкий укол, но тут же успокоилась. Еще вчера она заказала бы этот товар для очистки совести — это создавало иллюзию, будто она проделала комплекс гимнастических упражнений, — и получила бы чудодейственный предмет, который тотчас присоединился бы к своим собратьям под ее широкой кроватью, но сегодня она порвала цепи. Она не только выключила телевизор, не сдавшись на уговоры сладкоголосых сирен, но и решила слопать тирамису, прибереженное для дочки.

Напевая, Патрисия расхаживала по квартире с блюдцем и ложечкой; ее нёбо, услажденное сочетанием крема, кофе и амаретто, блаженствовало.

Опершись о подоконник, она увидела мужчину посреди площади. И вздрогнула.

Он подстригал газон на площади Ареццо. И был почти голым.

«Мужчина не имеет права быть таким красивым».

Перестав жевать, она уставилась на садовника: одежды всего ничего, шорты и ботинки; прекрасно сложен, форма атлетической груди подчеркнута негустой растительностью, сильные плечи и бедра. И эта шея… само совершенство. Она поймала себя на желании поцеловать его в затылок.

Патрисия покраснела и закусила губу. С тех пор как этот парень, занятый на службе по благоустройству, стал мелькать под ее окнами, она не находила себе места. Каждый божий день она выглядывала на улицу, и, как только он возникал в поле зрения, таща свой инвентарь, она пряталась за шторами и исподтишка им любовалась. При виде его в ней натягивалась тайная струна. Он внушал ей желание, с которым ей было не совладать. Она задыхалась, ее тело сводила судорога. Немыслимо! Такое с ней творилось в тринадцать лет, когда ее рыжий кузен Дени, с большими молочно-белыми руками, играл в теннис. Она узнала, что парня зовут Ипполит, имя редкое и должно принадлежать существу исключительному. Время от времени, чтобы оказаться на миг рядом с ним, она спускалась под предлогом похода в магазин. Парень весело приветствовал Патрисию, повергая ее в такое волнение, что она была не в силах ответить ему банальной вежливостью и ускоряла шаг. Несколько раз ей мечталось угостить его баночкой пива, но она понимала, что это испытание выше ее сил. Он так будоражил ее, что у нее все валилось из рук: едва она чуяла его появление, как забывала обо всем на свете.

«Он не меняется… совсем… ах нет! Не такой загорелый, как в прошлом году…»

Она усмехнулась над своей недогадливостью… Ну конечно, он сейчас бледнее, ведь едва-едва кончилась зима! Наверно, он сегодня впервые снял рубашку. Она взглянула на него с нежностью — конечно, он разделся сегодня впервые — и разволновалась при мысли, что на это белое тело, долгие месяцы укутанное в теплую одежду, хлынули солнечные лучи. В этом было что-то сакральное, вроде инициации. Ипполит превращался в трепетную деву, посвящавшую себя в новую жизнь, а Патрисия была солнцем, ласкавшим его молодую робкую кожу, была воздухом, овевавшим его торс, щекотавшим его.

Ипполит, выдернув одуванчик, изогнулся так, что Патрисия вздрогнула.

«Какая задница!»

И тут же устыдилась, что этот возглас прозвучал в ее мозгу.

Но голос внутри ее упрямо нашептывал: «И в самом деле, какой дивный зад! Патрисия!.. Это истинная правда. Женщины смотрят на мужской зад. Мне ничто не мешает в этом признаться, ведь я уже не играю в эти игры».

Она удовлетворенно вздохнула: она приобрела два новых достоинства — отвагу и неуязвимость. Отныне она будет свободно выражать свои мысли. Да, у нее было теперь право думать, как ей угодно, ведь она лицо незаинтересованное. Она не будет казаться смешной, раз она наблюдательница и больше не входит в эту реку. Прежде ей приходилось рядиться во вдовьи одежды, в буржуазное достоинство, тая от всех, что она запала на первого встречного дикаря; ей приходилось скрывать, до какой степени Ипполит ее заворожил, иначе ей напомнили бы — и другие, и она сама, — что она не может рассчитывать на взаимность, поскольку разница в возрасте, положении и привлекательности делала их совершенно чужими. Одним словом, попытайся она соблазнить его, она сделалась бы смешной. Отказываясь от любви, она могла любоваться им сколько угодно и думать, о чем ей заблагорассудится. Какое наслаждение…

Взяв тачку и поставив ее энергичным движением бедер, Ипполит исчез под деревьями в недоступной взору Патрисии части сада.

Она передернула плечами и вернулась на кухню. Минуя прихожую, она заметила странный конверт цвета свежего масла, заметный среди счетов, которые Альбана положила на стол. Она вскрыла его и пробежала глазами строки:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Она перечитала четыре раза и рухнула в ближайшее кресло:

— Нет! Нет!

Письмо повергло ее в ужас.

— Я больше не хочу. Совсем.

Из глаз брызнули слезы.

— С любовью для меня покончено! Покончено, вы понимаете? Вы меня слышите?

Она завыла.

Она не знала ни кто написал ей это письмо, ни к кому обращалась она, но была уверена, что никогда уже не откроет любви свои двери.

 

6

— Живей, дети, поторопитесь!

Франсуа-Максим де Кувиньи, сидевший за рулем «кроссовера», высунулся наружу и повернулся к дому номер шесть, входная дверь которого была открыта; другой на его месте дал бы гудок, но молодой банкир считал грубостью прибегать к звуковому сигналу вне экстремальной ситуации.

Четверо светловолосых детей выскочили из дверей особняка, сбежали со ступеней наружной лестницы и нырнули в машину. Три девочки юркнули на заднее сиденье, а мальчик, хоть и был моложе их, устроился возле отца на переднем, преисполненный мужской гордости, несмотря на свои восемь лет, длинные волосы, нежный профиль и пронзительно-высокий голос.

Наверху белокаменной лестницы появилась Северина, в бежевом платье, волосы ее были схвачены зеленоватым обручем. Солнце на миг ослепило ее, и она оперлась о дверной косяк, провожая семью.

— Вы что, не видите маму? — воскликнул Франсуа-Максим.

Дети тут же обернулись и все как один принялись энергично жестикулировать, будто крича на языке немых.

Собираясь тронуться с места, Франсуа-Максим де Кувиньи взглянул мельком на садовника, в шортах и с голым торсом чистившего газон на площади Ареццо. Брови банкира сдвинулись, глаза потемнели.

Его отвлек тонкий голосок с правого сиденья:

— Это правильно, что ты им недоволен, папа.

— Что?

— Нехорошо, Ипполит не прав.

— Ты о ком говоришь, Гийом?

— Об Ипполите, садовнике, вон он! В городе не следует так ходить. По улицам нужно гулять одетым. Так говорила бабушка этим летом в Сен-Тропе.

Его старшая сестра Гвендолин уточнила с заднего сиденья:

— Мне помнится, что она говорила это тебе, когда ты хотел идти на рынок в плавках.

Гийом сердито возразил:

— Мне она только один раз сказала. А другие все лето ходили по городу в плавках.

— Похвально, Гийом, — вмешался Франсуа-Максим де Кувиньи, — это замечательно, что ты все понял как надо с первого раза.

Он снова бросил взгляд на Ипполита, непристойно выставлявшего голый торс на всеобщее обозрение, пожал плечами, тронулся с места, медленно объехал припаркованный вторым рядом правительственный бронированный лимузин с тонированными стеклами, в недрах которого сидела местная знаменитость Захарий Бидерман, и вырулил на авеню Мольера.

— Итак, девочки, какие у вас сегодня уроки?

Девочки одна за другой отвечали в подробностях о предстоящих занятиях.

Франсуа-Максим де Кувиньи их едва слушал, ровно настолько, чтобы вовремя их подзадорить и подхлестнуть их болтовню. Он упоенно чувствовал себя и зрителем, и участником милой семейной сцены. В зеркале заднего вида он наблюдал своих красавиц-дочерей, белокожих, с идеальными зубками, прелестно постриженных; одежда их сдержанно намекала на достаток семьи. Они говорили на правильном беглом французском языке, с подобающим выбором выражений; даже стиль их речи, выверенный и точный, свидетельствовал о хорошем воспитании. А главное, они унаследовали блестящие физические данные родителей: несмотря на разницу в возрасте — а им было двенадцать, четырнадцать и шестнадцать, — они были очень похожи: один и тот же овал лица, карие глаза, тонкий нос, длинная шея, узкий торс. Было очевидно, что они изготовлены по одному лекалу, говорившему о принадлежности к прочной семье. По мнению Франсуа-Максима де Кувиньи, не было более неприятной вещи, чем несхожесть братьев и сестер. В этом случае он подозревал либо слабость генофонда родителей, либо зачатие детей от разных отцов. Глядя на детей Кувиньи, можно было с уверенностью заключить, что их родители не пренебрегали супружеским долгом: то была настоящая реклама супружеской верности. Только Гийом сильно отличался от сестер, но это и лучше, ведь он мальчик.

На красном сигнале светофора такой же черный «кроссовер» — автомобиль, типичный для представителей крупной буржуазии Икселя, этого района Брюсселя, — затормозил слева.

— Ой, смотрите, это же Морен-Дюпоны! — воскликнула Гвендолин.

Дети Кувиньи стали окликать детей Морен-Дюпонов, еще один выводок схожих между собой отпрысков, но состоящий из троих мальчиков и одной девочки, ситуация в точности противоположная.

Франсуа-Максим де Кувиньи жестом поздоровался с Паскалиной Морен-Дюпон, сидевшей за рулем. Та приветливо кивнула ему в ответ.

Франсуа-Максим ощутил легкую дрожь: он нравился ей и это знал. Его глаза заблестели, он намеренно подавал ей знаки того, что и она ему нравится тоже.

Они неотрывно смотрели друг на друга несколько слишком долгих, слишком насыщенных мгновений, и их глаза затуманились.

— Папа, зеленый! — крикнул Гийом так пронзительно, будто это был вопрос жизни и смерти.

На губах Франсуа-Максима сложилась улыбка сожаления, его гримаска означала: «Как жаль, что между нами это невозможно!»

Паскалина согласилась, печально опустив плечи.

Обе машины тронулись.

Франсуа-Максим и Паскалина не обменялись ни словом, и дети не заметили их сообщничества, но эти двое пережили восхитительные мгновения, когда мужчина и женщина понимают, что нравятся друг другу, но отказываются от любовного приключения и сохранят супружескую верность.

Автомобили разъехались; дети Морен-Дюпонов учились во французском лицее Брюсселя, а де Кувиньи — в школе Кроли.

Франсуа-Максим подумал о жене: она была хороша этим утром, когда стояла на пороге дома в потоке солнечного света. Хороша и печальна… Не впервые за последние месяцы он замечал у Северины — если она не знала, что на нее смотрят, — эту меланхолическую болезненность, отзвук неведомой печали. Может, это возраст? Ведь ей скоро сорок… А не раскошелиться ли ему на подарок? Он мог бы купить ей кожаную сумку цвета шампанского, которая ей так понравилась в прошлую субботу. Он тогда хотел ей ее подарить, но она запротестовала, сочтя смешным удовлетворять ее малейший каприз. Он не настаивал, тем более что вещица была не из дешевых. Ни она, богатая наследница, ни он, успешный банкир, не испытывали финансовых затруднений, однако они оценивали стоимость с точки зрения морали: была ли она чрезмерной или нет.

На следующем, красном сигнале светофора, когда Гвендолин рассказывала младшим сестрам про занятия в театральной студии, двое тридцатилетних парней шли по пешеходному переходу, держась за руки.

«Как они уродливы! И как смеют эти чудовища выходить на улицу?»

Франсуа-Максим разглядывал нечистую кожу их лиц, расхлябанную походку, широкие бедра, короткие ноги, вздувшиеся от пива животы под черными футболками, серьги в ушах и цветные рисунки на руках.

«Уж эти татуировки! И кольца в носу и в ушах! Скоты! Меченые, как поголовье коровьего стада. Убожество!»

А он, сухопарый, привычный к точным и экономным движениям, облаченный в строгий, шитый по мерке костюм, он принадлежит к совсем иному миру — миру финансовых магнатов, невозмутимых хищников, что остаются вежливыми, даже терзая жертву.

«И что за потребность заявить о себе! Или нам непременно нужно знать, что эти двое вместе спят? Немилосердно заставлять прохожих воображать, как два бегемота занимаются любовью!»

Он передернул бровями и неодобрительно вздохнул.

Поймав на себе вопросительный взгляд Гийома, он понял, что снова не успел тронуться в миг, когда зажегся зеленый — а именно это, по мнению мальчика, было критерием хорошего вождения, — и нажал на газ.

Машина неторопливо подъехала к школе.

Франсуа-Максим вышел, перецеловал детей, пожелал им удачного дня, проводил взглядом до школьных дверей и снова испытал довольное чувство отцовства. Вернулся за руль и покатил к Камбрскому лесу.

На улице Вер-Шассёр, на лесной опушке, он припарковался, схватил спортивную сумку и стремительно пересек мощеный двор конноспортивного центра «Королевское седло». Ржание, фырканье, шуршание, звяканье — вся эта нетерпеливая какофония приводила его в восторг. Ярких ароматов он терпеть не мог, но тут алчно вдыхал плотный запах навоза — предвестник особых удовольствий.

Он кивнул понурому работнику и вошел в помещение, служившее раздевалкой и чуланом; он разделся, сменил носки, натянул жокейские панталоны и шитые на заказ сапоги.

Пока Франсуа-Максим искал свободные плечики для одежды, в комнату ввалился наездник Эдмон Платтер:

— Привет, Франсуа-Максим!

— Здравствуй, Эдмон.

— И откуда у тебя замашки старого холостяка?

Франсуа-Максима передернуло: панибратство он ненавидел, а насмешек над собой и вовсе не переносил.

Эдмон не унимался:

— Что у тебя за бзик переодеваться? Ты что, не можешь прийти сюда в костюме для верховой езды, как остальные?

— Прежде всего, я не домой возвращаюсь, а еду к себе в банк и работаю до восьми вечера.

Он отчеканил «к себе», зная, что Эдмон нередко испытывает денежные затруднения. И добавил:

— Скажи, Эдмон: когда ты идешь в бассейн, ты выходишь из дому в плавках?

Уязвленный, Эдмон ругнулся и вышел.

Франсуа-Максим аккуратно повесил костюм, сложил носки, поставил ботинки, возмущенно думая о том, что раздевалка располагает некоторых людей к фамильярности.

На выходе он заметил, что выронил письмо, которое полчаса тому назад вынул из почтового ящика. Он сунул его в карман, решив прочесть после прогулки верхом. Он направился к стойлам, раскланялся с хозяином конюшен, подошел к Белле, своей гнедой кобыле, которая была уже почищена, оседлана и взнуздана. Он потрепал загривок ее точеной головки, гордо сидевшей на крепких плечах. Белла под хозяйской лаской сощурила глаза.

Наконец он вскочил в седло. Кобыла ударила хвостом, и они покинули конюшни.

В этот час в лесных аллеях попадались лишь редкие прохожие. Пожилая дама тянула за собой параличного пуделя. Молодой веселый араб выгуливал собак, спущенных с поводка: забрав утром псов у хозяев, он гулял со всей сворой.

Протрусив рысцой вдоль теннисных кортов и миновав старый ипподром, он выбрался на дорожку, предназначенную для верховой езды, затем оставил позади Камбрский лес, бывший, по сути, городским парком, въехал в огромный Суаньский лес и пустился в манежный галоп.

Его ляжки вибрировали вместе с мускулами коня. Отдавая команды спокойным, почти тихим голосом, он забывался в седле и сливался с Беллой.

На перекрестке, оглядевшись, дабы убедиться, что вокруг никого нет, он свернул с дорожки для верховой езды на пешеходную тропу.

После трех крутых поворотов он стал протискиваться между тесно растущими деревьями и увидел силуэты мужчин, которые одиноко прогуливались, заложив руки за спину.

Он продолжил путь, затем спрыгнул на землю и привязал Беллу к дереву. Прошел несколько шагов и беззаботно оперся о ствол кряжистого дуба.

Не прошло и минуты, как рядом появился парень лет двадцати: белая футболка, руки в карманах джинсов. Он полюбовался лошадью, бросил внимательный взгляд на ее хозяина и стал приближаться осторожной, слегка танцующей походкой, остановившись все же на почтительном расстоянии от Франсуа-Максима.

Тот бросил ему неопределенный взгляд.

Парень робко переминался, неуверенный, что можно подойти ближе. Тогда Франсуа-Максим сунул пальцы под рубашку поло и стал ласкать себя, нежась на солнце, сочившемся сквозь листву, с таким отрешенным наслаждением, будто был один.

Парень замер, с вожделением глядя на Франсуа-Максима, несколько раз облизнул губы, убедился, что никого поблизости нет, и подошел вплотную.

Их бедра прижались друг к другу. Парень расстегнул ширинку Франсуа-Максима.

Без единого слова, обходясь вздохами, отмечавшими степень удовлетворения, каждый занялся членом другого.

Франсуа-Максим следил за дорожкой. Он обожал напряжение от опасности: он не только предавался запретной любви, но делал это с риском быть застигнутым. Какой контраст с уютной спальней, где он встречался с Севериной для заранее уготованных объятий. То ли дело здесь, живые природные запахи весны, перегноя, вереска и дичи, да еще вероятность непрошеного вторжения. К тому же мог и лесник нагрянуть. Тогда имей дело с полицией. Кто знает?

Дыхание Франсуа-Максима стало хриплым и участилось, парень понял его, они кончили одновременно. И затихли.

В подлеске вспорхнул дрозд.

Почувствовав, что ее хозяин скоро вернется, Белла заржала: ей не терпелось пробежаться.

Франсуа-Максим блаженствовал: день выдался удачный.

Парень поправил одежду и робко улыбнулся. Франсуа-Максим ответил ему доброжелательным взглядом.

Парень прошептал:

— Меня зовут Никос.

Франсуа-Максим закрыл на миг глаза; он ненавидел идиотскую манию людей представляться. Что ему всегда нравилось в этих тайных встречах, так это как раз их тайна, телесное наслаждение вдали от маскарада общественных отношений.

Парень умоляюще смотрел на него, ожидая ответа.

Франсуа-Максим буркнул:

— А я Максанс.

Парень благоговейно улыбнулся звуку имени, будто ценному дару. Он схватил руку Франсуа-Максима и пылко прошептал:

— До свидания, Максанс.

— Прощай!

Франсуа-Максим направился к Белле, потрепал ее морду, отвязал, вскочил в седло и двинулся к городу. Он терпеть не мог нежностей после соития; они могли ему отравить уже испытанное удовольствие. Сантиментов ему и дома хватало с избытком.

Когда он выбрался на дорогу для верховой езды, он успокоился, забыл о пережитом приключении и задумался о работе. Он прикинул возможный план текущих дел, порадовался ясности своего ума и еще раз восхитился чудным весенним днем. Твердый уголок нераспечатанного конверта врезался ему в ягодицу; Франсуа-Максим распечатал письмо и пробежал глазами слова:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Он мягко рассмеялся:

— Ах, Северина…

Улыбаясь изгибу дороги, он сообщил деревьям и кустам:

— Я тоже люблю тебя, дорогая!

Сунув записку обратно в карман, счастливый Франсуа-Максим решил, что потратит двадцать минут рабочего времени и купит немыслимо дорогую сумку, которая приглянулась жене на авеню Луизы. В конце концов, она вполне ее заслужила.

 

7

— Двести сорок два евро! Вы представляете? Я же давно дала ему двести сорок два евро, чтобы он сделал мне ночной столик!

Вытягивая нитку в вышивке, мадемуазель Бовер вполуха слушала сетования Марселлы; следя за тем, чтобы вышитая роза удалась на славу, она не слишком прислушивалась, ведь болтовня консьержки всегда имела две составляющих: пожаловаться и поговорить о деньгах.

— Мне он так нужен, мадемуазель, этот ночной столик! Ведь я сменила матрас. Из-за моего афганца. Двести сорок два евро я отдала ему, сыну. Двести сорок два евро, не так уж и плохо за четыре деревяшки!

Марселла встряхнула, потом отшлепала тяжелые складки бархата, наказывая их за дурную привычку напитываться пылью.

— У него в лапах двести сорок два евро, а теперь говорит, что у него есть дела и поважнее.

— Какие же, дорогая Марселла?

— Он женится!

Марселла грозно толкнула занавески на место, к стене, и промчалась по комнате, как разъяренный буйвол.

Осознав слова Марселлы, мадемуазель Бовер встрепенулась:

— Ваш сын женится?

— Да. И по такому случаю этот пройдоха бросил подработки. А теперь мне остается только мечтать о ночном столике… Плакали мои двести сорок два евро!

Она еще раз помянула «двести сорок два евро» и скрылась в кухне.

Мадемуазель Бовер потянулась было за ней, но потом сочла, что лучше закончит лепесток цвета бедра испуганной нимфы, а там, глядишь, Марселла и сама вернется и все расскажет.

Мадемуазель Бовер воздела глаза к потолку. И как Марселла расставляет приоритеты? Как можно двести сорок два евро и ночной столик ценить выше свадьбы сына? Какая ограниченность! У нее кругозор коротконогой и низколобой посудомойки.

— Серджо! Серджо!

— Да, мой дорогой, ты прав! — вздохнула мадемуазель Бовер.

— Серджо! — не унимался скрипучий голос.

Мадемуазель Бовер подошла к огненно-красному попугаю, открыла клетку, просунула в нее руку и предложила ему выйти.

Птичка схватилась восьмью тоненькими пальчиками за безымянный палец мадемуазель Бовер, дала вызволить себя из заточения и принялась тереться на приволье о хозяйкин джемпер.

— Серджо!

Попугайчик заегозил еще больше, ненасытное крючконосое создание ерзало под ласковой хозяйской рукой все азартней, его возбуждение только нарастало.

— Ты понимаешь меня, Коперник!

Коперник стал переминаться с лапки на лапку.

В этот миг вернулась Марселла, грациозная, как питбультерьер: нижняя губа ее отвисла, глаза были выпучены, а шея втянута в квадратные плечи.

— Да, представьте себе, этот парнишка женится. И меня не спросил.

— Вы, наверно, рады?

— Чему?

— Ну не знаю… он, наверно, влюблен… нашел женщину своей мечты…

— Да уж, будет он ее искать! Не знаю, что он там нашел!

— Она вам не нравится?

— Откуда мне знать? Он мне ее не представил.

— То есть как?

— А так. Он не хочет, чтобы свадьба была у меня. Хочет на стороне.

Мадемуазель Бовер считала такое решение мудрым. Не стоит пугать молодую девицу, приведя ее в каморку, где обитала Марселла. Эта клетушка пропахла пореем и капустной похлебкой и была загромождена чудовищными безделушками: деревянными петушками, фарфоровыми спаниелями, плюшевыми котятами, календарями, барометрами и швейцарскими часами с кукушкой; кресла, комоды и стол были устланы вязаными салфетками; что касается чистоты жилища, она была весьма сомнительной, хотя Марселла прекрасно чистила квартиры других. Даже если невеста была из небогатой семьи, она могла быть девушкой со вкусом.

— Серджо! — выкрикнул попугай, когда мадемуазель Бовер на миг отвлеклась от него, и она снова затеребила его твердую макушку.

Марселла рьяно надраивала телевизор, который полагала самым важным атрибутом домашнего очага.

— Он маньяк, ваш Коперник.

— Простите?

— Он все время повторяет «Серджо».

Мадемуазель Бовер вспыхнула:

— Коперник не маньяк, а телепат.

— Что-что?

— Телепат.

Марселла не уловила слова, ей послышалось что-то медицинское.

— Смотрите!

Воодушевленная мадемуазель Бовер посадила Коперника на жердочку возле телевизора.

— Он проникает в мои мысли.

Она отошла в дальний угол, села в кресло, раскрыла журнал и уставилась в него, пряча журнал от Коперника.

Через несколько секунд птичка заверещала:

— О, классная машина!

Мадемуазель Бовер просияла, поднялась и протянула журнал Марселле: на развороте красовалась реклама спортивного кабриолета.

— Невероятно, — буркнула Марселла, с недоверием глядя на попугая.

— А теперь он отгадает, что я собираюсь делать.

Она прошлась по комнате, поколебалась и застыла, озаренная идеей.

Попугай прострекотал:

— Телефон. Дзынь. Дзынь. Телефон.

Мадемуазель Бовер тут же раскрыла ладонь, в которой лежал мобильный телефон.

Марселла нахмурилась. Если она и убедилась в способностях птички, то находила их подозрительными.

Мадемуазель Бовер торжествовала:

— Я подсчитала, что он знает четыреста слов.

— Четыреста слов? Не уверена, что столько знаю я.

Мадемуазель Бовер засмеялась звонким, почти истерическим смехом:

— Лингвисты утверждают, что можно обойтись тремя сотнями слов.

Сжав челюсти, Марселла хмуро смотрела на попугая:

— Можно обойтись? Ну, мой-то афганец наверняка знает слов меньше, чем ваш попугай.

Восхищенная успехом своего представителя славного семейства попугаевых, мадемуазель Бовер решила быть снисходительной и коснулась руки Марселлы:

— Марселла, почему вы говорите «мой афганец»? Можно подумать, что речь идет о собаке.

— А что такого? Я ведь и собачек люблю тоже. У меня их было две — пекинес и бернская. И вот ведь непруха: обе отравились. Никогда мне со зверюшками не везло.

Мадемуазель Бовер отвела глаза, желая скрыть от Марселлы причину этих кончин: некоторые жильцы так плохо переносили этих блохастых и брехливых кабысдохов, что подмешали крысиного яда в мясные шарики и подбросили их псам.

Она нравоучительно повторила:

— Марселла, я не шучу: вам не следует говорить «мой афганец». У молодого человека есть имя.

— Гумчагул.

— Как?

— Гумчагул. Его зовут Гумчагул.

— Ай…

— И я не назову вам фамилию, еще не научилась.

— Ах, да ладно… А имя, что оно значит?

— Гумчагул?

— Непривычные для нашего слуха восточные имена часто имеют совершенно неожиданное, прелестное, поэтическое значение.

— Кажется, оно значит «букет цветов».

Мадемуазель Бовер раскрыла рот: ей трудно было найти что-то общее между букетом цветов и смуглым широкоплечим волосатым здоровяком, делившим ложе с консьержкой. Марселла пожала плечами:

— Поэтому я и называю его «мой афганец».

Тема была исчерпана, и Марселла ушла на кухню.

Мадемуазель Бовер поджала губы. «Тем хуже для нее. Эта Марселла не заслуживает того, чтобы узнать…»

После демонстрации телепатических способностей Коперника она ждала вопроса Марселлы: если попугай выкликает «Серджо» по сорок раз на дню, то кто такой Серджо? Да, минуту назад она могла бы открыть свою тайну, потому что бывают мгновения, когда хочется предать огласке то, что сокрыто долгие годы и что мы держим за семью печатями, — эта тайна определяет нас, слита с нами воедино и позволяет сказать: это я. К счастью, обстоятельства удержали ее от ненужного признания.

В этот миг Марселла снова ввалилась в комнату, набычившись и сжав кулаки.

— А кто такой Серджо?

— Простите?

— Ваш попугай, ну, психопат, который угадывает мысли, он повторяет «Серджо»: то есть вы думаете день-деньской о каком-то Серджо?

Мадемуазель Бовер встала, щеки ее полыхали, будто ее застукали в объятиях проходимца, прошлась, раскачивая юбкой, снова села, расправила складки, тронула волосы, убедившись, что прическа в порядке, и прошептала с горящим взором:

— Серджо был моей первой любовью.

— Да ну?

Заинтересованная, Марселла подошла ближе:

— А откуда он знает?

— Кто?

— Попугай.

Мадемуазель Бовер разглядывала носки своих туфелек. Польщенная вниманием, которое ей оказывала Марселла, и смущенная.

— Когда мне подарили Коперника, я научила его произносить это имя.

— Это Серджо вам подарил его?

— Ах, вовсе нет, Коперник появился позднее.

— Уф… Вот уж не хотелось бы мне, чтобы мой любовник, уходя, на прощание подарил мне попугая, который повторяет его имя.

Мадемуазель Бовер вскинулась:

— Да что вы говорите, Марселла! Серджо вовсе не бросал меня.

— Ох, простите.

— Он умер!

— Он умер?

— Ну конечно! Он погиб в открытом море, неподалеку от Кипра. Его яхта затонула.

— Он был один?

— Увы, я не могла разделить его пристрастие: у меня морская болезнь. Это так досадно… Лучше бы мы погибли вместе!

Тысячу раз мадемуазель Бовер видела, как она стоит на палубе рядом с Серджо и роковая волна накрывает их… Потом представляла себе как двое, затерянные в морской пучине, вцепились друг в друга, а затем, понимая неизбежность гибели, сливаются в долгом поцелуе, прежде чем утонуть. То есть гибнут они не потому, что их захлестнула волна, а из-за слишком долгого поцелуя.

Расчувствовавшись, она усиленно заморгала. Марселла схватила мозолистой лапой ее запястье:

— Не плачьте, мадемуазель.

При этих словах слезы хлынули из глаз мадемуазель Бовер. Как это упоительно — не стыдясь, нарыдаться прилюдно, это совсем не то, что бывало обычно, в одиночестве.

Марселла говорила ей ласковые слова, грубовато похлопывая ее по плечу.

Наконец мадемуазель Бовер глубоко вздохнула, и это означало, что она намерена взять себя в руки.

— Как жаль, — вздохнула Марселла, — что вы не успели пожениться и сделать ребеночка.

— О, зачем производить на свет сирот?

Марселла попыталась сменить тему:

— Смешно сказать, я ведь никогда не думаю про мою первую любовь. То есть я ее прекрасно помню, но это дело прошлое.

— У меня иначе.

— А думать про нее мне мешают новые.

— Неужели вы полагаете, Марселла, что в моей жизни был единственный мужчина?

— Ну да… я так думала… раз попугай повторяет его имя…

— Я встречала замечательных людей, множество замечательных людей.

— Конечно, мадемуазель. Такая хорошенькая, такая классная, вся с иголочки, к вам мужчины должны прямо-таки липнуть, это уж точно.

Мадемуазель Бовер показалось, что Марселла сказала это совершенно искренне. Она разделяла это мнение, считая себя очень красивой. И очень хорошо сохранившейся в свои пятьдесят пять лет.

Поощренная комплиментами, она продолжала:

— Да, я их иногда привлекаю, мужчин, но они меня нет.

Марселла скривилась:

— Да вы ж лесбиянка!

Мадемуазель Бовер вздрогнула:

— Вовсе не так!

Наблюдая ее многолетнее воздержание, кое-кто полагал, что мужчинам она предпочитает женщин.

— Нет, правда, не так! Какая чушь!

— Да вы же сами только что сказали, что мужчины вас не привлекав. Ну вот, значит, вы лесбиянка.

— Нет, женщины меня не прельщают.

Пунцовая, с горящими глазами, мадемуазель Бовер задыхалась от возмущения; Марселла отвернулась, обвела взглядом комнату и, глядя на Коперника, едва удержалась от слов «прельщают только попугаи»; при всей своей неотесанности, она почувствовала, что задела бы мадемуазель Бовер за живое.

— Да, я не доверяю мужчинам, которые ко мне тянутся.

— Вот уж это странно.

— Не могу отделаться от мысли, что они небескорыстны.

— Ну…

— Их манят деньги!

Мадемуазель Бовер выдохнула последние слова шепотом.

Марселла кивнула. В квартале вокруг имени мадемуазель Бовер ходила легенда, согласно которой мадемуазель была куда состоятельней, чем представлялось с первого взгляда; поговаривали, что она миллиардерша, но хочет казаться только обеспеченной. Ее внезапное признание подтверждало суждения самых осведомленных умов.

Марселла была потрясена. Хозяйка в ее глазах выросла в одно мгновение. Из двух внезапных признаний, о первой любви и о деньгах, ее поразило второе.

— Как мне узнать, может, они стремятся только к моим деньгам? Ах, будь я бедней, я не подозревала бы их в неискренности.

Марселла поддакнула, но потом воскликнула:

— Будь я при деньгах, я бы не заморачивалась, что их во мне привлекает, лишь бы липли ко мне!

Мадемуазель Бовер иронически усмехнулась, давая Марселле понять: вы не знаете, о чем толкуете.

Марселла не настаивала и вернулась к утренним делам на кухне.

Когда она принесла мадемуазель Бовер пачку писем, попугай объявил:

— Почта!

Марселла испепелила его взглядом.

— Ладно, ухожу, мадемуазель, вернусь после обеда.

— Хорошо, дорогая Марселла, до вечера.

Коперник прогундосил ей вслед:

— До свидания, дорогая Марселла, до свидания.

Марселла яростно сорвала с себя передник и обернулась на пороге:

— Не хотела бы я жить со зверюшкой, которая умнее нас.

Мадемуазель Бовер оторвалась от корреспонденции и развеселилась:

— Коперник не умнее нас с вами.

Марселла пожала плечами:

— Умнее.

— Нет.

— Вы можете угадать, что думают другие?

— Нет, но…

— Вот видите! — И с этими словами Марселла ушла.

Тем временем мадемуазель Бовер распечатала конверт со сложенным вдвое листком бумаги, на котором были начертаны всего две строчки:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Мадемуазель Бовер ненавидела такого рода рекламную продукцию, ту, что завлекает, подпитывает, поддерживает внимание: вас будут заваливать сообщениями, пока вы не раскошелитесь. Она раздраженно бросила письмо в ящичек с обрывками бумаги, которые еще можно использовать для записей. Потом встряхнулась и снова внимательно склонилась над счетами — видом печатной продукции, которая ей нравилась больше прочих.

А Марселла, с тряпкой в руке, спускалась с лестницы, протирая по пути перила.

Толкнув застекленную дверь с ажурной занавеской, она сквозь нее увидела силуэт афганца, который валялся на диване и слушал новости своей страны, облапив крошечный радиоприемник. На секунду она задумалась, не лучше ли было бы ему пойти поискать работу, но потом, залюбовавшись на него — каков крепыш, в свои тридцать тянет на все сорок! — она поняла, что ей очень подфартило подцепить в пятьдесят пять лет молодого и сильного мужика, а из разговора с мадемуазель Бовер она сделала вывод, что ее, несостоятельную, афганец любил бескорыстно.

Она распечатала единственный конверт, пришедший к ней с утренней почтой:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Марселла тяжко осела и устало потерла лоб, разглядывая конверт.

Кто бы это написал? Сын? Неужто он хочет, чтобы она простила ему двести сорок два евро и ночной столик? А может, любовник, кто-то из бывших? Поль? Руди? Или помощник аптекаря?

Да не важно. Кто бы то ни был, он вклинился не вовремя.

«Все, точка. Место занято. Год назад еще куда ни шло, но сейчас у меня мой афганец».

Она вскинула голову, посмотрела на него и ласково ему пробасила, чтобы он убрал ноги с подушек.

 

8

— Это невыносимо!

— …

— Правда, надо было меня предупредить.

— …

— Я волнуюсь.

— …

— Очень волнуюсь.

— Зря.

— Я такая: волнуюсь. Мы с тобой почти не виделись на этой неделе, и вот суббота, и ты идешь без меня.

— Я делаю, что мне хочется.

— Конечно.

— Мы же не муж и жена!

— Да, но…

— Ну вот я и иду с друзьями в субботу, я так хочу.

— Ну да, ты свободен. Но мог бы предупредить меня.

— О чем предупредить?

— Что ты идешь с друзьями.

— И с какой стати?

— С какой стати!

— Ну да, с какого перепугу?

— Потому что я ждала, что мы проведем субботу вместе.

— Я этого не обещал. Разве обещал? Разве я сказал: «Альбана, давай проведем субботу вместе»?

— Мм… нет.

— Вот видишь!

— Мы об этом не говорили, потому что это и так было ясно.

— Неужели?

— Само собой, раз между нами кое-что происходит…

— Из того, что между нами происходит, непременно следует, что все субботы до конца моих дней я должен проводить с тобой?

— Ты шутишь?

— Вовсе нет.

— А я так несчастна, когда тебя нет рядом, мне хочется прыгнуть в окно.

— Альбана, вспомни, месяц назад мы не были знакомы.

— Любовь с первого взгляда! Такое бывает!

На площади Ареццо воцарилась тишина. Только попугаи и попугаихи на верхушках деревьев продолжали трещать, равнодушные к людским горестям.

Двое подростков понуро сидели на парковой скамейке, стараясь не смотреть друг на друга, возбужденные и обескураженные сложностями, которые им принесла их недавняя связь. Последние слова Альбана выкрикнула больше с ожесточением, чем с любовью. А Квентин замкнулся; его огромное юное тело, еще непропорциональное — широкие и длинные ступни составляли чрезмерную опору для узкого торса, — враждебно съежилось, только что иголок не хватало.

У Альбаны начался нервный тик; она понимала, что говорит сбивчиво и сумбурно:

— Я, во всяком случае, не собиралась в субботу никуда идти… У меня и планов никаких не было, кроме нас с тобой. В общем, я не стала бы занимать субботу, не предупредив тебя.

— Да неужели!

— Да, уж поверь! Никогда бы так не поступила.

— Ну ладно, ты — это ты, я — это я. Согласна?

— Но разве нам было плохо в прошлые субботние вечера?

— Вовсе нет. Но зачем их повторять?

— Ах так! Значит, тебе со мной скучно?

— Альбана…

— Ну скажи, скажи! Вот видишь, ты это сказал!

— Я ничего не говорил.

— Тогда скажи обратное.

— Как я могу сказать обратное к тому, чего я не говорил.

— Вы, парни, интересные! Я готова отдать все-все-все, а у вас хлебной крошки не выпросишь.

— Парни! Кто это — парни? И много нас?

— Ноль.

— Неужели?

— Только ты.

— Правда?

— Ты один…

— Да ну!

— Жизнью клянусь! Ах, Квентин, я весь субботний вечер проплакала. Честное слово, весь вечер.

— И зря.

— Вовсе не зря! Просто потому, что я люблю тебя…

— Зачем красивые слова?

— Честное слово, люблю тебя! Даже если тебе плевать, все равно люблю. Нравится тебе или нет, люблю.

Эхом к этому признанию над скамейкой раздалось хриплое карканье попугая.

Девочка закусила губу. Ее любовь опять выплеснулась раздражением. И почему она выражает чувства, как кипящая кастрюля?

— И кто же был в субботу вечером?

— Мои друзья.

— Кто именно?

— Тебя это интересует?

— Меня интересует все, что касается тебя. Франк был?

— Да, и Пьер, Рафаэль, Тома… все наши.

— А еще кто?

— …

— Девчонки?

— Ты ревнивая?

— Нет, просто интересуюсь.

— Ревнивая!

— Скажи мне, кто там был, и я посмотрю, есть ли у меня причина для ревности.

— Девчонок не было.

— Неужели? Вы что, ходили на ночную дискотеку в гей-клуб?

— Не было девчонок, которых ты знаешь.

— Но ты-то их знаешь прекрасно!

— Альбана, мы встретились месяц назад, и я виделся с людьми, с которыми был знаком до тебя.

— С девчонками… с которыми ты, наверно, и не расставался…

— Черт, ну ты зануда!

— Это я зануда?

— Да. И приставала.

— Я приставала?

— Ты меня бесишь своими вопросами. «Что ты делал? С кем?» Черт, оставь меня в покое! Дурь какая-то, раньше ты не была такая разговорчивая.

— Раньше чего?

— До того, как мы стали вместе.

Снова молчание.

Альбана была еле жива: Квентин только что высказался куда уж откровеннее: они «вместе», но притом у него к ней претензии. Что ответить? Да и стоит ли открывать рот? Она слишком разговорчива, плохо выражает свои мысли, и ее все время заносит. Она даже не говорит, а тявкает. Квентин прав: она зануда. А если она сама себя не переносит, так чего ждать от других? Альбана заключила, что ее жизнь зашла в тупик.

— Альбана, не плачь…

— Хочу — и плачу…

— Хватит…

— Тебе-то что, раз я зануда и приставала?

— Альбана…

— И вообще, что ты тут забыл? Ты же в гробу видал зануду и приставалу.

— Хватит плакать, я не говорил этого…

— Нет, сказал.

— Сказал, потому что ты меня достала. И я совсем другое хотел сказать…

Альбана воспрянула духом: у Квентина изменился тембр голоса, сейчас он излучал примирение. Так, надо заткнуться. Пусть продолжает в таком же духе. И не портить все своими резкостями.

— Альбана, мы же с тобой вместе.

— Да неужели?

— Ну конечно мы вместе.

— Правда?

— Вместе! Разве ты не веришь, что вместе?

— Верю. Мы вместе. Тогда почему ты ушел без меня, Квентин?

— Привычка… старая привычка… так быстро человеку не измениться…

Альбана совсем не умела признавать свои ошибки и потому ощутила безумное восхищение Квентином, у которого для этого хватило и смирения, и смелости.

— Я люблю тебя, Квентин! Ну просто безумно люблю!

— О’кей.

— И люблю только тебя одного.

— О’кей.

— Я для тебя готова на все, я защищу тебя от кого угодно.

— Все в порядке, Альбана. Мне помощь не нужна, у меня и самого кулаки крепкие.

Он хвастливо возразил ей тоном самодостаточного самца, а Альбане послышалась насмешка над ее не слишком спортивной фигурой. Вместо того чтобы воспользоваться перемирием, она подпустила желчи:

— Я собиралась защитить тебя от критиков.

— Каких критиков? Меня что, критикуют?

— Нет, ничего особенного.

— Кто критикует? Кто?

— Лучше уж мне помолчать, а то снова будешь упрекать меня в болтливости.

— Конечно! Ты болтаешь как заведенная, когда я этим сыт по горло, и молчишь, когда мне интересно.

— О тебе же забочусь. Если ты узнаешь, тебе будет неприятно.

— Альбана, кто меня критикует? Скажи, я ему морду набью!

Разволновавшись, Квентин забыл, что у него в прошлом году ломался голос: он порой почти исчезал, тембр его менялся, скача от высокого до низкого. Альбана ликовала, что Квентин в ее власти.

— Никто… никто конкретно… так, вообще… скорее, слухи…

— Слухи?

— Кажется, ты хочешь нравиться девчонкам… и очень им нравишься.

— Это не критика, а репутация. И притом хорошая.

Он самодовольно вытянул вперед свои длинные ноги и скрестил на груди руки. В этот миг ему вдруг захотелось, чтобы работавший неподалеку садовник, присутствие которого его смущало, когда Альбана всхлипывала, услышал, что она сейчас сообщила.

— И еще говорят, что ты соблазняешь девчонок, а потом бросаешь, что ты ими пользуешься, как бумажным носовым платком. Это что, не критика?

— Хм… нет. У парней это вроде испытания характера.

— А девчонки сказали бы, что ты негодяй.

— Негодяй? А что тебе больше нравится? Лицемер, который вешает тебе лапшу на уши? Который кричит: «Ты женщина моей жизни!» — а потом прыгает в постель к другой?

— Твои слова — это чудовищно.

— Нет, это честно. Кажется, ты предпочитаешь болтуна, а не того, кто скажет тебе правду.

— А ты говоришь правду?

— Всегда.

— Неужели?

— Всегда!

— Клянешься?

— Клянусь.

— О’кей. Ты и сейчас скажешь мне правду?

— Безусловно.

— Здесь и сейчас?

— Безусловно.

— Очень хорошо, скажи мне правду: ты меня любишь?

— Ты опять о себе!

— О том, что меня интересует: ты и я. Отвечай, ведь ты поклялся сказать правду: ты меня любишь?

— Какая ты упертая!

— Хорошо, я упертая, но ты меня любишь?

— Ты очень-очень упертая!

— Ты меня любишь?

— Черт, ну до чего же ты иногда упертая…

Они снова удрученно замолчали.

Они никогда еще не были так далеки друг от друга, как теперь, сидя на этой скамейке. Разговор принимал самые неожиданные обороты. Встретившись, чтобы потрепаться и провести вместе свободное время, они только и делали, что грызлись без остановки. Каждый из них имел несчастье быть неловким в выражении мыслей и приписывал неразбериху в своих речах злым намерениям собеседника.

— Квентин, а ты уже это говорил?

— Что?

— «Я тебя люблю» кому-нибудь?

— Нет, я таких вещей не говорю.

— А думал такое раньше?

— Нет, хватит! Это уж мое личное дело.

— Отвечай, ведь ты обещал сказать правду. Ты уже любил кого-нибудь?

— До тебя?

— Да.

— Нет.

— А после?

— После чего?

— После меня ты кого-нибудь полюбил?

— Кого-нибудь, кроме тебя?

— Да.

— Нет.

— А меня?

С горящими ушами и отводя глаза он поймал ее запястье, пытаясь руками сказать то, что отказывались произнести губы. Альбана дрожала от возбуждения:

— Я счастлива.

— А только что плакала.

— Конечно. И по той же причине теперь счастлива.

— По какой?

— От того, что ты сказал. То есть от того, чего ты не сказал.

Они засмеялись — он смущенно, она довольно. Он посмотрел ей в глаза:

— Какие вы, девчонки, сложные.

— Вовсе нет. Нас нужно понимать, вот и все.

— А как вас понять?

— Слушать.

Над ними раздался шум: хлопая крыльями и хрипло крича, два попугая-самца отчаянно дрались за самку. Попугаи-зеваки, перескакивая с ветки на ветку, комментировали ход битвы. Кроны деревьев излучали бешеную энергию.

— Альбана, ты легла бы со мной в постель?

— Что?

— Ну раз мы вместе, можно вместе и спать.

— Нет! Мне еще рано.

— То есть?

— Мне пятнадцать.

— А мне уже десять дней как шестнадцать.

— Я поклялась себе, что не лягу с парнем в постель, пока мне не исполнится шестнадцать с половиной.

— Почему шестнадцать с половиной?

— Потому что моя кузина в таком возрасте это сделала в первый раз.

— Альбана, ты что-то не догоняешь. Ты достаточно взрослая, чтобы быть со мной, но слишком молодая, чтобы со мной спать. Так что же, по-твоему, значит «быть вместе»?

— Это означает, что мы об этом знаем и другие тоже знают.

— Знают что?

— Что мы вместе.

— По мне, так «быть вместе» значит гораздо больше. Это значит, что мы любим друг друга до конца.

— До конца?

— До конца.

В кронах деревьев бой разгорался сильней, вопли драчунов становились все воинственней.

— Квентин, дай мне, пожалуйста, время.

— Если надо подождать, когда тебе стукнет шестнадцать с половиной…

— Что касается меня, я готова тебя ждать. Потому что я люблю тебя.

— О’кей.

Квентин встал, поправил рубашку, выбившуюся из джинсов, запустил пятерню в шевелюру, добавив ей хаотичности, и, как неспешный путник, вскинул на спину рюкзак.

— Надо успеть на автобус.

Альбана вздрогнула:

— Уже? И ты меня оставишь тут одну?

— А с кем я должен тебя оставить?

— Вот так, просто, не сказав ни слова…

— Если ты в силах изменить расписание общественного транспорта, я останусь. Не беспокойся, Мэри Поппинс!

— Ты смеешься, а мне грустно!

— Я не просил тебя быть грустной.

— Я грустная, потому что останусь без тебя.

— Ладно, до вечера, здесь, в шесть, о’кей?

И он стремительно умчался, с каждым прыжком набирая скорость.

Альбана следила за ним в надежде, что он обернется, уже готовая послать ему воздушный поцелуй, но он уже исчез за углом. Она вздохнула.

Подхватив ранец, она заметила на скамейке желтое письмо. Ее осенило: он так бесцеремонно сбежал лишь потому, что нацарапал ей записку. Она с нетерпением развернула листок:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Она подпрыгнула и захлопала в ладоши: ох уж этот Квентин, как он ее напугал, притворился равнодушным, не желал признаться, что любит ее.

Радость захлестывала ее, она завертелась волчком вокруг скамейки, как наэлектризованная, не замечая удивления садовника. Снова плюхнулась на скамейку и, весело болтая ногами, вытащила мобильник, чтобы поделиться новостью с подругой. С бойкостью профессиональной машинистки она набрала: «Гвен, я жутко счастливая. Потом расскажу».

У нее оставалось еще десять минут до трамвая, и она решила разыграть маленькую мизансцену: сложить записку, бросить на скамейку, притвориться, что не замечает ее, а потом вдруг увидит. И она снова переживет этот безумный прилив радости.

И, положив сложенный листок на скамейку, она скрестила ноги и стала насвистывать, любуясь на попугаев, перелетавших с ветки на ветку в весеннем воздухе.

В этот миг из-за ее спины высунулась рука и схватила письмо.

— Уф, думал, что потерял.

Запыхавшийся Квентин засовывал конверт в рюкзак. Альбана отшатнулась:

— Но как же, Квентин…

Он уже убегал:

— Ничего, я просто забыл одну мою вещь. Бегу на автобус, пока, до вечера. Буду железно! — И скрылся за углом.

Альбана сидела с раскрытым ртом, не в силах собраться с мыслями. Если записка адресована не ей, то кому?

Через десять кошмарных минут она втянула носом воздух, схватила телефон, и ее пальцы уверенно забарабанили: «Гвен, я, наверно, покончу с собой».

 

9

— Спасибо, что нашли для нас время.

— Я вас умоляю, это вы оказали мне честь. Если мне выпадает удача побеседовать с истинными ценителями искусства, я не раздумывая распахиваю двери.

Вим, радостно поблескивая глазами, поклонился чете Ванденборен, знаменитым коллекционерам из Антверпена.

— Вы, мне кажется, знаете мою ассистентку?

Мег подошла со словами:

— Мы встретились в галерее.

Она протянула им руку, но Вим, полагая, что двух секунд для представления ассистентки довольно, вклинился и галантно подхватил мадам Ванденборен под руку. Мег пришлось вжаться в стену, чтобы пропустить их и месье Ванденборена, семенившего в кильватере жены в нетерпении увидеть полотна.

Вход был узким: по просьбе Вима архитектор выстроил декорации, которые должны были впечатлить посетителей. Лофт площадью двести квадратных метров казался еще огромнее, поскольку вы попадали в него через горловину узкого коридора.

Ванденборены были поражены огромным объемом помещения, белизной стен и лаконизмом обстановки, задача которой — не отвлекать от сути. Еще не увидев ни одного полотна, они были в восторге, очутившись в этом пронизанном светом пространстве.

С напускным безразличием Вим — румяное личико трубящего ангела — болтал сноровисто и пылко:

— Полотна блекнут, если на них не смотрят. Им, как женщинам, нужно, чтобы их вывозили в свет, показывали, хвалили, желали. Взаперти они чахнут. Одиночество убивает их. Или вы думаете, что Матисс, Пикассо или Бэкон мастерили шедевры для музейных запасников или сейфов? Если мне посчастливилось приобрести шедевр, я помещаю его сюда и каждый день смотрю на него, изучаю в деталях, разговариваю с ним. Что нужно прежде всего, так это правильное содержание и внимание. Творения, созданные с любовью, с неменьшей любовью должны и храниться. Вы не согласны?

Супруги покивали. Мег восхитилась подходом Вима. Зная, что Ванденборены очень любящая пара, он для начала подпустил галантности.

— Я разделяю экспозицию таким образом: в галерее помещаю временные выставки, посвященные определенному художнику; здесь же моя постоянная коллекция. Тут я храню лучшие работы, те, что мне дороги. Впрочем, они здесь долго не задерживаются!

Он рассмеялся, увлекая и Ванденборенов в свою мгновенную веселость.

Мег восхищалась, как ловко Вим применяет коммуникативные методики: снять напряжение у собеседника, чтобы он почувствовал себя в своей тарелке. Ее удивляла естественность, с какой Вим, известный сноб, преображался в завзятого коммерсанта. Что это, расчет или инстинкт?

— Могу я позволить себе на несколько минут покинуть вас? Я должен спуститься этажом ниже и попрощаться с художником, с которым у меня утром были переговоры. Вы же знаете, это народ обидчивый.

Принцип второй: когда гармония воцарилась, дать посетителю немного поскучать без своего общества. Вим собирался оставить Ванденборенов одних в этом роскошном ангаре, им предстояло восхищенно замолчать, проникнуться тишиной, величием пространства и полотен и обрести душевное равновесие лишь с возвращением хозяина.

Вим кивнул Мег, чтобы она следовала за ним. Они прошли по внутренней деревянной лестнице, но вовсе не к художнику, а к потенциальным клиентам из Франции, которые уже битый час смотрели полотна.

Вим сделался серьезным, строгим, почти хмурым:

— Возвращаясь к нашей беседе, сегодня единственное хорошее инвестирование — в произведения искусства.

— Если выбрать хорошего художника.

— Естественно. Если у инвестора дрянной вкус, лучше и не соваться.

Мег снова мысленно поаплодировала актерству Вима: он взял иронично-вульгарный тон, чтобы потрафить вкусам парижан.

— Картина, — продолжал он, — это не только прибыльное финансовое вложение, но еще и разумное налоговое предприятие.

Французы тяжко вздохнули. Когда французу говорят о налогах, его намеренно задевают за живое, но неизбежно привлекают его внимание. Вим продолжал:

— Франция не облагает налогом произведения искусства.

— Сейчас нет, — скептически крякнул француз.

— Они никогда этого не сделают.

— Да от них… всегда приходится ждать только изменений к худшему.

Мег улыбнулась на эти «они» и «их». Кого Вим и чета французов имели в виду? Политиков? Правый сектор? Левый? Налоговиков? Руководство Минфина Франции? За этим «они» скрывался конгломерат неосознанных страхов.

— Нет-нет, — щебетал Вим, — они не сделают этого никогда. Для поддержания бедных нужны богатые.

— Здравого смысла в нашей стране больше нет. Его сожрала идеология.

Вим сочувственно закивал, понимая, что множить доводы бесполезно. Тучи сгустились. Беседа продолжилась в русле ожидания мирового апокалипсиса.

По опыту Мег знала о необходимости фазы разговора, когда для движения вперед французам необходим изрядный глоток пессимизма.

— Ну хорошо, итак, эту скульптуру Луизы Буржуа вы мне уступите за?..

— Четыреста тысяч.

— Вы можете сбросить?

— Я уже сбросил. Час назад я предложил вам четыреста пятьдесят.

— Давайте попробуем поторговаться.

— Мне это ни к чему. Завтра ко мне придет голландец, китаец или русский, и они торговаться не станут. Не забывайте, что речь идет о Луизе Буржуа, непревзойденной французской художнице.

Мужчина шумно вздохнул, получив от жены тычок локтем в бок. В три секунды все было решено.

— Луиза Буржуа француженка, и она останется во Франции!

Вим и Мег переглянулись: сделка состоялась. Вим был прав, оживляя национальную гордость: если французы и говорят о Франции дурно, они сохраняют самосознание принадлежности к великой нации; стоит при них упомянуть «голландца, китайца или русского», они уже начеку, ждут нашествия варваров и готовы спасать мировую цивилизацию, возвращая свое добро домой, во Францию.

— Я поздравляю вас, — воскликнул Вим, — с великолепным приобретением! Я очень счастлив, что произведение, фундаментальное в карьере этого скульптора, отбывает к вам, в Париж, где родилась и училась Луиза Буржуа. Поистине, возвращение к истокам.

Французы одобрительно улыбались. Даже совершая частную покупку, они были озабочены законностью владения, которую ни один иностранец не получил бы.

Вим с чувством пожал им руки:

— Прекрасно! Пройдемте в мой кабинет для согласования деталей. Мег, загляните на нижний этаж, а потом в мезонин.

Мег прекрасно поняла, что от нее требуется. Она застала чету Ванденборен, застывшую у входа в лофт, и извинилась за Вима ритуальной фразой:

— Вим задержался и просит прощения, что вынужден был оставить вас наедине с его любимцами. Прошу вас, ходите и смотрите в свое удовольствие, он вырвется к вам, как только сможет.

Она прошла с ними метра три, ободрила их несколькими лаконичными замечаниями и оставила наслаждаться прекрасным, направившись в мезонин.

«Мезонином» здесь называли наиболее приватный уголок здания. Если Вим и пытался создать представление, что весь огромный лофт составляет его жилище, на самом деле это был выставочный зал, а Вим занимал только третий этаж. Диваны, бар и кухня были оформлены весьма броско, жилая часть оставалась скромной.

Мег постучала в дверь спальни.

Через полминуты высокая девица с длинными светлыми волосами, в трусах и футболке, открыла ей дверь:

— Ой… здравствуйте, Мег.

Она откинула прядь, тотчас снова упавшую ей на глаза.

— Здравствуйте, Оксана. Вим послал меня узнать, не нужно ли вам чего-нибудь.

— Чего-нибудь?.. Ох, даже не знаю…

Она снова бросилась воевать со слепившей ее прядью. Мег подумала, что мозги Оксаны пребывают в том же состоянии, что и волосы: в беспорядке.

— Ну, может, вы хотите позавтракать?

— Ох… нет… все в порядке… я съела киви.

Мег раздраженно спросила себя, как девица ростом метр восемьдесят могла удовольствоваться на завтрак одним киви, тогда как она, будучи на двадцать сантиметров ниже ростом, не могла обойтись без нескольких бутербродов с маслом и вареньем.

Хотите, я закажу вам такси?

— Такси?

— Да, для вашей встречи.

Оксана растерялась и забегала вприпрыжку по комнате, налетая на мебель: волосы неизменно мешали ей ориентироваться в пространстве.

— Моя записная книжка! Где моя записная книжка?!

Мег удрученно наблюдала, как та ощупывает кровать, кресло и диван, удерживая волосы одной рукой. Видя ее отчаяние, Мег предположила:

— Возможно, в чемодане?

Найдя эту идею сногсшибательной, Оксана бросилась к чемодану, перерыла его и победно прищелкнула пальцами:

— Вот! Сегодня… фотосессия в шестьдесят шестой студии. — Откидывая прядь, она восхищенно посмотрела на Мег. — Какая у вас память, Мег! Я потрясена.

Мег едва удержалась от слов: «Я от вас же и слышала об этой встрече раза три или четыре».

Оксана раздражала Мег в высшей степени, но Мег старательно скрывала свои эмоции, поскольку Оксана представляла для нее великую тайну. Тайну соблазнения…

Мег считала Оксану существом совершенно иной породы, чем она, Мег. Как можно обладать бесконечно длинным телом и не иметь ни капли жира? Как ноги могут быть такими длинными, а таз таким узким? Как можно переваривать пищу с таким впалым животом? Как в нем могут уместиться несколько метров кишок? Мег считала, что Оксана похожа не на женщину, а на манекен — чем она, по сути, и была. Манекенщица — это же гибридная раса, нечто среднее между ребенком и жирафом. Тем временем Мег, прислонясь к дверному косяку, изучала пространство обитания нового зоологического вида, эту клетку, в которой шевелюра на паучьих лапках, осаждаемая падающими прядями, в отчаянии металась от сумки к чемодану.

Если первая тайна состояла собственно в немыслимом физическом образе, то вторая касалась притягательности этого образа: мужчины были от Оксаны без ума. Для Мег оставалось загадкой, как мог Вим — интеллектуал, умница, хитрец и краснобай — поселить у себя в спальне долговязое животное, Оксану. Ведь Оксана не была ни глупой, ни умной, ни доброй, ни злой, ни пылкой, ни равнодушной, ни расчетливой, ни беззаботной, нет, об Оксане нельзя было сказать ничего. То есть ничего вообще. В лучшем случае — теплая водичка. Как Виму было с ней не скучно? Как он, прекрасный говорун, любитель интеллектуальных поединков, мог терпеть эту переводную картинку, женщину для глухонемых?

— Вот ужас… не успеваю принять душ… ну ладно, надеваю платье и иду как есть, — вздохнула Оксана, утомившись от суеты.

Тут была и третья тайна: Оксана, никогда не успевавшая принять душ, казалась чистой, и пахло от нее вполне сносно. Мег начинала подозревать, что это был обманный маневр: кто поручится, может, Оксана вставала ни свет ни заря, мылась, ухаживала за кожей, а затем напяливала вчерашнюю футболку и ныряла в постель?

— Я закажу вам такси, — заключила Мег. — Оно придет через десять минут, хорошо?

Не ожидая ответа — ожидание могло затянуться на минуту-полторы, — Мег заказала машину и вернулась в лофт, где Вим увлеченно рассказывал Ванденборенам о своих полотнах.

Мег отошла в угол, уверенная, что на нее никто не обратит внимания, и наблюдала за Вимом. Почему, собственно, некоторые ее приятельницы находили его страшилой? Одна называла его Рике с хохолком… Конечно, он не похож на прекрасного принца — коротконогий, широкобедрый и узкоплечий, — но он легок, быстр и точен, весь как на шарнирах, с хорошей осанкой, и жестикулирует так пленительно, когда увлечен разговором. А во всех чертах какая-то округлость: и в форме глаз, и носа, и рта, и подбородка, уж не говоря о щеках; круглая голова топорщится смешным младенческим хохолком. Да, Вим похож на героя мультфильма. А мультики Мег всегда любила.

Он издали подал ей знак, чтобы она просмотрела почту. Она кинулась выполнять его поручение. Какой блестящий человек!

Увлеченно развивая перед Ванденборенами идею о тайной нежности художника Бэкона, он умудрился заметить ее и дать ей поручение.

Она рассортировала почту, отобрала счета, вложила профессиональные предложения в специальную папку и выбросила рекламу в корзину. Ее внимание было привлечено письмом:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Ей это письмо не понравилось. Кто его написал Виму? Во всяком случае, не Оксана, у нее с французским проблемы. Так кто же?

Мег восхитилась отвагой интриганки: та, несомненно, умела опережать события.

В лофт ввалилась Оксана на каблуках, удлинявших ее на пятнадцать сантиметров. «Эта девица могла бы подрабатывать фонарщицей». Оксана подковыляла к Виму, который приголубил ее, возложив руку на место, где должны быть бедра, и представил Ванденборенам.

Наблюдая со стороны за этой сценой, Мег вдруг поняла своего патрона: Оксана была для него статусным элементом. И не важно, что мадам Ванденборен смотрит на нее с легким презрением, а месье стушевался, чтобы не беспокоить супругу, — оба они воспринимали Оксану как знак процветания фирмы.

Позвонили, что такси подано.

Мег разрушила квартет, сообщив Оксане, что той пора сматываться. Оксана откинула прядь и побежала к выходу.

— Мег, три маленьких кофе.

Купля-продажа затягивается…

Мег добыла из кофемашины три ароматных эспрессо.

Оставив Ванденборенов перед работой Баския, которая очень им понравилась, Вим подошел к Мег:

— Что нового в почте?

Она коротко резюмировала, он принял ее отчет к сведению. Потом протянула ему анонимное письмо:

— Вот, было еще и это. Очень сожалею, что распечатала его.

Он схватил записку, пробежал ее глазами, вопросительно взглянул на Мег, перечел, поморщился и бросил на кухонный пол:

— Надо быть уродиной и идиоткой, чтобы написать эту чушь. Выбросите.

Он подхватил два блюдца и направился к Ванденборенам.

Мег отправилась в туалет — не то чтоб ей надо было справить нужду, вовсе нет: она любила уединиться, когда чувствовала, что переполнена событиями.

Запершись в черном антрацитовом пространстве, она предалась своим мыслям: «Почему он не любит меня? Почему он ни разу не посмотрел на меня с чувством?»

Зеркало ей ответило: она увидела в нем приземистую ширококостную женщину с угреватой кожей и старомодной прической. Она мгновенно увидела в ней свою мать, не двадцатилетнюю, а сегодняшнюю.

Мег отвернулась, бросила записку в унитаз, нажала слив, захлопнула крышку, села и позволила себе несколько минут поплакать.

 

10

«Ночной птиц, приятный, болтливый, заядлый курильщик и выпить не дурак, трудный в общении, ненавидящий бывать на людях чаще одного раза в месяц и предпочитающий сидеть дома, сноб, музыкальный фанат, вплоть до передоза (когда музыку не слушает, то говорит о ней), ищет птичку сходной породы: депрессивную, склонную к крайностям (истеричность приветствуется), никудышную стряпуху и безрукую хозяйку — для страстных бесед. Сексуально озабоченным особам просьба не беспокоиться. Равно как и кандидаткам в жены. Единственное непременное условие: иметь красивый негромкий голос. Присылайте кассету с записью. Субъективность рассмотрения всех кандидатур гарантируется».

Людовик, с карандашом в руке, проглядывал свое объявление, пытаясь встать на место той, что его прочтет. Довольный, он приписал: «Достаток значения не имеет» — столь привлекательным показалось ему это уточнение.

Его недавняя подруга Тиффани вышла из кухни с купленными по дороге круассанами и продолжила допрос:

— Как! Людо, неужто ты хочешь сказать, что в двадцать шесть лет еще ни разу не спал с девушкой?

— А я это сказал?

— Мне так показалось.

— Странно…

Тиффани с инквизиторской улыбкой придвинула столик. Людо оттолкнул в сторону блокнот.

— Ладно, хватит играть в кошки-мышки. Отвечай: Людо, ты спал с девушкой?

— Хороший вопрос. Мне тоже хотелось бы знать ответ.

— Не увиливай. Отвечай коротко, одним словом: ты когда-нибудь спал с девушкой?

— Мм…

— Мм?

— «Мм» — это одно слово.

— И что оно значит?

— Нечто между «да» и «нет».

— Выражайся понятней.

— В моем бедном сексуальном опыте мне тоже многое непонятно.

— Нет, ты невозможный!

— Полностью разделяю твое мнение.

Тиффани смотрела на Людо с нежностью. Это был склонный к полноте коротыш, привлекательный благодаря буйной черной шевелюре, светло-серым глазам и ярко-красным губам; он оказался чудесным приятелем, нескучным, всегда доступным и к тому же любителем поговорить по душам. Одевался он неприметно, в великоватые джинсы и свободные джемперы, поношенные и неопределенного цвета. Однако в сравнении с ровесниками его поведение было необычным. Это был увлеченный классической музыкой холостяк, владелец нескольких тысяч дисков, создатель узкоспециального журнала «Ключи к подмосткам», существовавшего и в Интернете, и на бумаге, в котором культурная жизнь комментировалась по существу и независимо.

При всей своей чудаковатости, Людо будил в окружающих нежную доброжелательность. Многие не только становились его друзьями, но им начинало казаться, что они знакомы вечно. Может, потому, что он напоминал мальчика, старающегося повзрослеть? В его внешности было что-то совсем юное: мягкая округлость, ясность взора, явная нехватка мускулатуры — перед вами был мальчишка, одним скачком прыгнувший с детской площадки в мир взрослых. Гормоны и тестостерон очень неохотно поучаствовали в формировании его тела; хоть ему и удалось вырасти до метра семидесяти и тощие волоски кое-где торчали на его подбородке, все же он, казалось, так и не достиг половой зрелости. Его центр тяжести располагался выше пояса, глаза никогда не загорались чувственным блеском, а побуждения были невинны; его поцелуй в щеку был сродни рукопожатию, машинально-вежливым, без намека на то, что, прикасаясь к телу другого, он преодолевает некий барьер, отмечающий близость. Быть может, явное отсутствие сексуальности и толкало знакомых называть его Людо вместо Людовик. Уменьшительное имя напоминало, что этому милому существу чего-то недоставало.

В течение нескольких недель Тиффани, пытаясь ему помочь, силилась понять, почему он живет один.

Людо вовсе не противился ее назойливому дознанию, он охотно рассказывал о себе, и его ответы приводили ее в изумление. Тиффани продолжила расспросы, чуть ли не по буквам выговаривая слова, будто ее собеседник страдал тугоухостью:

— Спать, Людо, спать! Да я же не спрашиваю тебя о технических подробностях…

— А что, в сексе есть технология?

— …а имею в виду физические детали.

— Ты права: если уж речь о физике, то важны детали.

— Как далеко ты зашел в своих… флиртах?

Людо рассмеялся:

— Флирты! Как ты за меня взялась… Множественное число мне льстит. А флиртов, в твоем понимании, у меня было один-два. Ну, может, три…

— Быть может?

— У меня это бывает в мелкую нарезку…

— Людо, а ты когда-нибудь… заходил дальше флирта?

— Ну что ты, это флирт заходит дальше меня.

Тиффани вздохнула. Понимая, что совсем замучил ее, Людо подался вперед и попытался объясниться:

— Хочешь, расскажу тебе мою самую прекрасную и длинную любовную историю? Мне было пятнадцать лет. На нашей улице в доме напротив поселилась новая семья. Отныне из моего окна я видел пятнадцатилетнюю Ариану, старшую из четырех сестер Морен. У Арианы была венецианская шевелюра немыслимой густоты, и я так влюбился, что меня оставили на второй год.

— На второй год?

— Да! Разве это не любовь — ставить чувства выше карьеры! По вечерам я перестал делать домашние задания — вместо этого я смотрел, как она делает свои. Все остальное перестало иметь значение. Так я провел полтора года.

— И что потом?

— Потом ее родители переехали в Испанию.

— И вы плакали, расставаясь.

— Я — да, ведь я посвятил ей полтора года моей жизни. Она — не знаю.

— Ну и ну!

— Едва ли она знала о моем существовании. Мы не сказали друг другу ни слова. Я выяснил, что ее зовут Ариана, но ей, наверно, было неизвестно мое имя.

— И что было дальше? Ты обещал мне рассказать свою самую прекрасную историю любви.

Людо прыснул:

— Моя история на этом и заканчивается. Послушай, Тиффани, если я западаю на девчонку, я начинаю глупить и тупить. Я не приближаюсь к ней, перестаю с ней разговаривать, отвожу глаза.

— По сути, с девушками, которые тебе безразличны или неприятны, ты ведешь себя точно так же?

— Ты начинаешь понимать меня.

Людо удовлетворенно свернул папиросу.

Тиффани глядела на него, скрестив руки.

Зазвонил телефон. Людо усмехнулся:

— Ты готова поспорить, что это моя мать?

— Как догадался?

Он снял трубку:

— Да, мама. Конечно, мама. Обещаю, мама. До скорого, мама. — Он весело улыбнулся. — Моя мама сообщила мне, что сегодня у нее день рождения и что ей «ничегошеньки» не надо дарить. Она четко определила значение «ничегошеньки», чтобы убедиться, что я правильно ее понял. «Ни цветов, ни книг, ни парфюма». Вот так я получил от нее поручение и знаю, что должен искать.

Он взял щепотку табака, свернул листок бумаги, набил его и ловким ударом языка склеил. Тиффани восхищенно воскликнула:

— Браво!

— Знала бы ты, сколько табака я просыпал, пока научился. У меня руки кривые.

— Ты не пробовал говорить о себе что-то хорошее?

— Не получается. Думаю, дело в воспитании…

Людо крутил в руках старую табакерку. Тиффани возмутилась:

— Ты что хочешь сказать? Что ты воспитан лучше других?

— Я не привык к комплиментам. Мой отец был на них скуп, он никогда не поздравлял нас — ни моих сестер, ни меня. Замечания, насмешки, оскорбления — вот все, на что он мог расщедриться. Что касается матери… бедняжка… ей и в голову не приходило. Знакомые пытаются понять, почему моя мать не сделала того или сего; мне кажется, что она просто не задумывалась об этом.

— Ты смеешься над ней!

— Мою мать нельзя упрекнуть ни в злых, ни в добрых намерениях. Ни в каких.

— Ты не слишком снисходителен к матери.

— Напротив, это так гуманно — указать слабые места. Короче, за свои двадцать шесть лет я получил не больше похвал, чем пустыня Сахара — дождей.

— Значит, пришло время измениться, Людо. Глупо все время говорить про себя гадости.

— Я стараюсь опередить события, ведь отец всегда вытирал об меня ноги: лучше уж я сам унижу и осужу себя, чем дождусь, пока это сделают другие. Но иногда случается, что они опровергают мои слова, как и ты… Так что спасибо…

Тиффани промолчала. Она знала, что он не из числа нарциссов, которые чернят себя лишь для того, чтобы спровоцировать славословие окружающих; далекий от мысли снискать похвалу циничными поступками, Людо судил себя сурово, будучи уверен, что не обладает ни одним приятным качеством.

— Такой взгляд на себя, дорогой мой Людо, обрезает тебе крылышки. Занимаясь самобичеванием, ты себя подавляешь.

— Это недалеко от истины.

Он наблюдал за дымом, медленно струившимся из его ноздрей.

— И даже очень верно.

Тиффани воспользовалась случаем снова пойти в атаку:

— Если ты не решаешься подойти к девушке, то лишь потому, что боишься наступить на грабли.

— Это не столько страх, сколько память: я лишь на них и наступаю. Впрочем, это нормально: чем я могу похвастаться? Я не Аполлон, талантов особых за мной не водится, в карманах пусто, и к тому же никто не знает, и в том числе я сам, каков я в постели. Так что акции мои не в цене…

— Я знаю девушку, которая сделала бы на тебя ставку…

— Она завсегдатай скачек?

— В конце концов, я знаю парней, у которых нет и трети твоих достоинств, но они пристроены.

Людо отреагировал на слово «пристроены». Тиффани пожалела, что у нее вырвалось слово, уводившее разговор в сторону, и тут же поправилась:

— Многие мои подруги считают тебя ужасно милым. Правда. И я тоже, Людо, считаю тебя ужасно милым. Если бы я уже не была с Джошем, я не говорю, что…

Он положил руку ей на запястье, чтобы и поблагодарить ее, и остановить:

— Не стоит продолжать, Тиффани. Это чертовски трогательно. Но вот ведь беда: только девушки, уже «пристроенные» и притом склонные к постоянству, объясняют мне, что, возможно, в другой жизни они рассмотрели бы мою кандидатуру. А свободные и те, что ищут мужа, на шею мне не бросаются. Обо мне вспоминают лишь тогда, когда быть со мной не могут. — Он снова рассмеялся. — «Would have been loved» — это как раз про меня: страдательный залог, нереальное действие. Сожаление верных женщин… Я бы предпочел быть их угрызением совести.

Людо говорил с живостью и блеском, старательно отделывая фразы и разнообразя формулировки, будто неудачи не огорчали его. Тиффани с удивлением спрашивала себя, была ли эта отстраненность мужской чертой или особенностью Людо: девушка никогда не касалась бы своих болевых точек без слез.

Людо со страстью предавался самобичеванию. Губы его налились кровью, взор затуманился, а изменившаяся осанка сделала его присутствие более ощутимым. Неужели это его единственная страсть?

Этот мальчишка поражал Тиффани: она искренне любила его, но в ее чувстве было много удивления.

Снова зазвонил телефон.

— Да, мама? — ответил Людо, не глядя на высветившийся номер.

Голос в телефонном аппарате стрекотал с минуту, потом Людо положил трубку со словами: «Я тоже, мама, я тоже».

Он взял круассан и пояснил:

— Она пытается понять, не у меня ли она забыла молочко для тела от Шанель. Притом что она никогда не принимает здесь душ или ванну. Одним словом, заказ определился.

— Заказ?

— Ну да, заказ: чего я не должен покупать, а что мне следует подарить ей сегодня вечером.

Он схватил блокнот, где было записано его объявление, и протянул Тиффани:

— Вот ты, девушка, прочла такое объявление, и что ты о нем думаешь? Только честно.

Тиффани принялась разбирать его каракули. «Ночной птиц, приятный, болтливый, заядлый курильщик и выпить не дурак, трудный в общении, ненавидящий бывать на людях чаще одного раза в месяц и предпочитающий сидеть дома, сноб, музыкальный фанат, вплоть до передоза (когда музыку не слушает, то говорит о ней), ищет птичку сходной породы: депрессивную, склонную к крайностям (истеричность приветствуется), никудышную стряпуху и безрукую хозяйку — для страстных бесед. Достаток значения не имеет. Сексуально озабоченным особам просьба не беспокоиться. Равно как и кандидаткам в жены. Единственное непременное условие: иметь красивый негромкий голос. Присылайте кассету с записью. Субъективность рассмотрения всех кандидатур гарантируется».

Она сглотнула слюну:

— И долго ты это сочинял?

— Три минуты и всю жизнь. Ну как тебе?

— Катастрофа.

Людовик снова развеселился, он был в восторге. Тиффани опять недоумевала:

— Ты нарочно? Хочешь, чтобы ничего не вышло?

— Нет. Я хочу, чтобы она была на меня похожа.

— Ты безнадежен.

— В этом абсолютно с тобой согласен.

Тиффани встала, чтобы идти на работу, вздыхая: «Ох, бедный мой Людо».

Людовик спустился с ней вниз, чтобы прихватить почту.

Жадно затягиваясь самокруткой на свежем воздухе, он взял письма, остановился у подъезда лицом к площади Ареццо, на которой стоял птичий гвалт, и принялся распечатывать конверты.

Когда он добрался до послания на желтой бумаге: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто», легкая зыбь исказила его лицо, и он поежился, шепча: «Мама, ну что ты…»

 

11

Виктор, только что спустившийся бегом за почтой, понуро стоял на сумрачной площадке первого этажа, прислонившись к кафельной плитке и тяжело дыша. Руки его дрожали.

Его глаза еще раз пробежали по рукописным строчкам:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Никакое иное сообщение не могло причинить ему такого страдания. И не важно, кто автор этих слов, да, не важно: он не хочет их слышать.

Он был подавлен и знал, что не в силах сейчас вернуться в мансарду, где его ждали университетские товарищи. Ведь та или тот, кто написал записку, возможно, был сейчас там наверху…

Виктор в отчаянии помотал головой. «Почему меня никак не оставят в покое? Почему все всегда кончается именно так?»

Он решил пройтись, встряхнулся и под предлогом покупки булочек к чаю выглянул на улицу. Площадь была залита весенним солнцем.

— Здравствуйте, Виктор, — сказал Людо, куривший у подъезда.

Он пробормотал ответное приветствие и двинулся вперед.

— Здравствуйте, Виктор, — промурлыкала Ева из своего «рапида» цвета бычьей крови.

— Здравствуйте, Виктор! — крикнул Ипполит, когда Виктор пересекал облюбованную попугаями площадь.

— Здравствуйте, Виктор! — воскликнул Орион, расставляя орхидеи у себя на витрине.

Виктор ответил каждому из них неловким жестом. Все смотрели на него с симпатией: Виктора любили с первого взгляда все без исключения.

Он был воплощением идеального молодого человека, пленительного, но не сознающего своих чар, хорошо сложенного, но смущенного этим фактом, часто сутулившегося, чтобы не щеголять высоким ростом, вечно задрапированный несколькими слоями одежды. Обычно он двигался со спокойной кошачьей грацией, похожий на тигра, затерянного в городских джунглях, пока кто-то не обратится к нему: тогда он менялся, открывался, делался разговорчивым, радушно делился мыслями, задавал уместные вопросы и поддерживал беседу с видимым удовольствием.

Он обосновался на площади Ареццо год назад и был принят старожилами как манна небесная: красота зачастую воспринимается как высший дар. Оттенок его светлой лучезарной кожи, почти перламутровой, бледность которой подчеркивалась насыщенным каштановым цветом его шевелюры, казалось, был не далее как этим утром подобран божественным живописцем.

Будучи красивым, он был неподвластен карикатуре на свою красоту: если его грива и казалась романтической, у него не было ни романтической позы, ни эгоцентризма; если он и одевался со вкусом, то не намеренно, а лишь потому, что не мог иначе. Являя красоту, свойственную обоим полам — женственно-прекрасны были его глаза, рот, волосы и кисти рук, а нос, торс и бедра воплощали красоту мужчины, — он никак не подчеркивал эту двойственность, довольствуясь тем, что был ею наделен. Короче, Виктор нравился всем возрастам и обоим полам. Здесь следует уточнить понятие «нравился»: он вызывал не сексуальные желания, а скорее сильную симпатию и удовольствие от созерцания его гармоничного существа. В нем не было никакого самодовольства, напротив, он был сдержан, уязвим, тревожен; в нем угадывалась надломленность. Возможно, причиной был слух, пущенный одной злючкой и расползшийся по факультету, будто Виктор сирота; слух этот не был ни подтвержден, ни опровергнут.

Виктор в задумчивости добрел до булочной. Продавец — культурист-любитель в футболке, эффектно облегавшей накачанное тело, — при виде его нахмурился:

— Да, Виктор, чего ты хочешь?

— Кекс c изюмом, пожалуйста.

В глазах этого воинствующего спортсмена Виктор был поистине головоломкой: не обладая развитой мускулатурой, Виктор привлекал всех, в том числе и его самого. Он иногда воображал Виктора более широкоплечим, с более развитыми грудными мышцами, с рельефными ягодицами, но вынужден был признать, что это его не украсило бы, он стал бы обыкновенным, вернее, несуразным: он был несовместим с культом бицепсов.

Не догадываясь о внутренней дискуссии, вспыхнувшей в голове у продавца, Виктор вернулся на площадь Ареццо.

Пробежка пошла ему на пользу. Ему нечего беспокоиться. В этом послании не было никаких притязаний, что давало отсрочку. А позднее, если авторство установится, он найдет способ выкрутиться. Ведь до сих пор ему это удавалось.

Он нырнул в подъезд здания в стиле модерн и взобрался на самый верх; в мансардном коридоре раздавались громкие возгласы друзей; он перевел дыхание и открыл дверь.

— Долго же ты ходил за почтой!

— Зато смотрите, что я вам принес.

Появление восхитительного кекса с изюмом было встречено шквалом аплодисментов.

Распечатки курса лекций и учебники были оттеснены роскошным пиршеством. Студенты бросились варить кофе.

Пока шла обычная застольная болтовня — кто-то вспоминал случай из детства, кто-то делился рецептом кекса, кто-то вздохнул о хрустящем сахарном печенье, — Виктор разглядывал товарищей и пытался понять, был ли среди них автор записки.

Регина или Паскаль исключены, они повсюду вместе. Луизон, как известно, подружка Давида, студента-медика. Колина отпадает, она начала обхаживать Тристана. Оставались Жюли, Саломея и Жильдас.

Но Виктор понапрасну настраивал свои локаторы, он не заметил ничего подозрительного. В комнате царила открытая дружеская атмосфера, не зараженная вирусом сексуальности.

— Что-то не так, Виктор? У тебя неприятности?

Регина наклонилась к нему. Что делать? Выкурить лисицу из норы?

— Почта.

Разговоры стихли.

— В чем дело?

— Плохие новости?

— Ну говори, что случилось!

Виктор, напуганный пристальным интересом товарищей, пошел на попятную:

— Нет… Я ждал письма по поводу стипендии на следующий семестр, а оно не пришло.

Жильдас ответил:

— Не волнуйся. Я жду такого же письма, но мне известно, что оно придет недели через две. Если ты сейчас начнешь хандрить, то проведешь две кошмарные недели.

— Спасибо, я не знал.

Студенты облегченно рассмеялись и снова принялись болтать.

Виктор испытующе вгляделся в товарищей. Может, кто-то из них изменился после разговора о письмах? Может, какая-то из девушек ловит его взгляд?

А не ускорит ли он свое исследование, подбросив письмо на видное место?

Он поднялся, якобы для того, чтобы приготовить кофе, вынул письмо из кармана и положил возле раковины. Каждый, кто подойдет помыть руки, заметит его.

Подготовка к экзаменам продолжилась. Девять студентов задавали друг другу вопросы, проверяя свое знание международного права. Виктор потихоньку успокоился. Он любил друзей и был уверен: в их кругу не могло быть никакой двусмысленности.

К полудню друзья стали прощаться и сговорились продолжить занятия завтра.

Виктор тепло попрощался с каждым, открыл окна, чтобы проветрить комнату, накалившуюся от бурления стольких воспаленных умов, и собрал кружки. Подойдя к раковине, он увидел, что письмо пропало.

Он осмотрел все вокруг. Кухонька была не больше платяного шкафа, и в считаные секунды Виктор пришел к выводу, что письмо унесли.

Значит, написал его кто-то из ушедших товарищей. И хотел подчеркнуть свое авторство, забрав его с собой. И дальше пойдет по нарастающей: личность автора выявится и начнутся проблемы.

Он был взбешен, ему хотелось расколошматить все вокруг, но вспомнил, что здесь он не дома. Недолго думая, он схватил трубку и позвонил своему дяде:

— Батист, я, видимо, уеду.

— Что за новости! В чем дело?

— Уезжаю из Брюсселя.

— Почему?

— Должна быть причина? Просто уезжаю из Брюсселя.

— В чем ты разочаровался, Виктор? В Брюсселе или в университете?

— Не знаю.

— Вчера ты говорил Жозефине, что тебе здесь очень нравится.

— То было вчера.

— А что случилось сегодня?

— Я хочу уехать.

 

12

Диана уже в третий раз перечитывала страницу Ницше. Она прекрасно понимала смысл первой фразы, плыла на второй и окончательно теряла нить к концу абзаца; текст казался ей крутой лестницей, с которой она пыталась спуститься, но ступени ускользали из-под ног, и она падала. Каждый раз она обиженно осознавала свое падение, только очнувшись и поняв, что придется начинать сначала.

— Что происходит, мой дорогой Ницше? Сегодня ты увлекаешь меня меньше обычного, — вздохнула она; ее левая ладонь тем временем скользнула к низу живота под кимоно, чтобы подтвердить, что эпиляция была безупречной.

Диана улыбнулась весне, которую считала «уже летом». Вытянувшись на шезлонге посреди террасы напротив деревьев, нашпигованных попугаями, защищенная от соседских взглядов хитроумно расставленными цветочными горшками, она подставляла лицо и грудь теплым лучам солнца. Задрав подбородок, чтобы шея не осталась в тени, она подняла книгу «Ecce Homo» на вытянутых руках и продолжила чтение: «Проповедь целомудрия есть публичное подстрекательство к противоестественности. Всякое презрение половой жизни, всякое осквернение ее понятием „нечистого" есть преступление перед жизнью, есть истинный грех против святого духа жизни».

Шаги на тротуаре! Она в нетерпении выпрямилась.

— Не жульничать, — осадила она себя, — не подглядывать. Я обещала.

Какой все же соблазн! Ей нужно лишь немного наклониться, чтобы увидеть посетителя. Она взволнованно напряглась, вцепилась пальцами в подлокотники и пересилила себя.

Звук шагов проследовал на дорожку, ведущую к ее подъезду.

— Нет, ни краем глаза. Играть по-честному.

Она ощутила веселую дрожь. Нет, она стерпит не столько из честности, сколько ради собственного удовольствия. Всякая нормальная женщина постаралась бы разглядеть мужчину, с которым ей предстоит через несколько минут переспать. Но не Диана.

Она замерла в ожидании сигнала домофона. Вместо этого послышалось, как тяжелая входная дверь открылась и снова закрылась. «Сосед… И правильно, что не выглянула», — подумала она, чтоб стряхнуть разочарование.

Не в силах продолжить чтение, она оттолкнула том Ницше, перечитала непонятное послание, полученное утром: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто», заключила, что автор этой неудачной шутки скоро объявится сам, и вложила записку вместо закладки в «Ecce Homo».

После чего распахнула пеньюар и принялась изучать свое тело. В ее жесте, как и во взгляде, не было ничего женского: это был взгляд мужчины, раздевающего женщину, с которой ему предстоит порезвиться.

И вынесла вердикт:

— Неплохо…

Она всегда восхищалась своей нежной и упругой плотью при такой стройности. «Вот уж поистине, кожа как у пухленькой и упитанной девицы, и при этом ни килограмма лишнего веса. Как мне повезло!» Сколько людей недовольны своей внешностью, страдают из-за нее и истязают себя диетами! А Диана любила свое тело. Она благодарила природу, родителей и уж не знаю кого еще, что наделена столь пластичной и чувственной женственностью, до сих пор неподвластной разрушительному времени. В свои сорок лет она оставалась деликатесом. Его-то вскоре и вкусит незнакомец.

— И правда, неплохо! — подтвердила она, прежде чем запахнуть пеньюар.

В прихожей раздался звонок. Она подскочила. Как незнакомец мог без ее ведома проникнуть на лестницу? Она подбежала к входной двери:

— Да?

— Это я. — Незнакомый голос был уверенным, хрипловатым, порочным, голос великана с грубыми ладонями.

— Я вас жду, — прошептала Диана.

— Ты надела маску?

— Надеваю…

— Очень хорошо. Открывай.

Диана улыбнулась: ей не только понравился голос, который мог принадлежать лишь бывалому человеку, но и это «очень хорошо», сухое и категоричное, показалось ей добрым предзнаменованием, предвестником сурового властелина, могущего распознать покорность той, что готова ему подчиниться.

Она выхватила из кармана кимоно черную креповую повязку и наложила ее на глаза. Ощупью открыла дверь.

— Добро пожаловать, — сказала она в пустоту.

— Не говори глупостей.

Невидимая рука схватила ее подбородок и приподняла его. Холодные губы приникли к ее губам. Язык пробил дорогу в ее рот, стал требовательным, повелительным, всепоглощающим. Диана замерла в сладостном предчувствии.

Когда она потянулась обнять мужчину, он внезапно оттолкнул ее и защелкнул входную дверь.

— У меня с собой инструмент. Куда мы пойдем?

— Какой инструмент?

— Это я задал тебе вопрос.

— В спальню.

— Веди.

Она рассердилась на себя, что не прорепетировала путь с закрытыми глазами; сейчас ей пришлось двигаться на ощупь. Подтвердив, что она выглядит совсем желторотой, мужчина раздраженно вздохнул.

Попав в нужный коридор, она пошла быстрее, касаясь пальцами стены.

Они вошли в спальню. И ахнуть не успев, она очутилась перед ним голой: кимоно как по волшебству соскользнуло под быстрыми пальцами незнакомца.

По ее плечам пробежал сквозняк.

Ей хотелось прикрыть лоно, но она сдержалась. И даже залихватски выгнулась.

Он молчал.

Груди Дианы затвердели. Она упивалась этим мгновением, когда она была, как товар, выставлена перед идеальным незнакомцем, поскольку в нем приятно сочеталась мягкость и грубость.

Прошла минута — долгая, насыщенная, напряженная.

Она знала, что он любуется ею, поедает ее глазами. Молчание было мерой нараставшего желания. Не следовало его спрашивать, нравится ли она ему, да и вообще лучше помалкивать.

Он тоже молчал. Она наслаждалась победой: чем дольше он молчал, тем больше впитывал ее совершенство.

Если бы она была какой-нибудь бесформенной тетехой, едва ли пауза так затянулась бы. В комнате было по-прежнему тихо.

Она задрожала, осознавая силу своей красоты. Она ощущала на себе взгляд незнакомца, и дрожь пробегала по ее коже. Хотя он не прикасался к ней и продолжал молчать, она почувствовала приближение оргазма.

Мужчина понял это и, не желая, чтобы его власть над ней ослабла, прервал немую сцену:

— Встань на колени. Я займусь тобой.

Она повиновалась. Рядом с ней лязгнул железный чемоданчик. Что он затевает?

Грубые руки схватили ее, что-то холодное и неприятное стиснуло ее запястья, мужчина потянул ее к кровати, вытянул ее руки вперед, и она услышала щелчок.

Наручники.

Диана хмыкнула.

Она и в самом деле любила постановки, и вот пожалуйста. Она вздрогнула от удовольствия… Приятно бездействовать…

Он повернулся к чемоданчику и погремел какими-то еще металлическими предметами. Интересно, что будет дальше?

Однообразные звуки продолжались. Неужели он колебался? На него не похоже. Так что же он затевает? Зачем тянуть время…

Вдруг Диана запаниковала: она услышала металлический лязг. Он точит нож! С длинным и широким лезвием… как у мясника… для разделки туш. Она уверена!

Страх опалил ей виски и грудь. В голове замелькали мысли, одна другой ужасней. А что, если он сумасшедший? Если он только притворялся ценителем эротических ухищрений, чтобы утолить совсем другую страсть — жажду крови? Что, если она впустила к себе умалишенного? Никто не знает, что он тут. Она застонала. Звать бесполезно, никто не услышит. Сопротивляться бесполезно, она в наручниках.

Диана в один миг покрылась потом. Наверно, пот издавал резкий запах, потому что мужчина ухмыльнулся:

— Ах, мы испугались? Мы хотим понять, что же случится? Ну, малышка, со мной никогда ничего нельзя знать наперед.

Она хотела успокоить себя, выкрикнув какую-нибудь дерзость, но не успела: во рту у нее оказался резиновый кляп.

— Это на случай, если тебе вздумается кого-то звать, — прокомментировал довольный голос.

Она возмущенно заворчала. Конечно, этот намордник тоже был принадлежностью садомазохистских игр, но он мог быть и подтверждением того, что ее партнер намерен помешать ей позвать на помощь и разделать ее, как мясную тушу.

— Не брыкайся!

А она вовсе не брыкалась, а дрожала как осиновый лист.

Что-то жидкое и ледяное прильнуло к ее спине. Что бы это могло быть? Странно… Оно ходило вдоль позвоночника. Медленно. В оцепенении она не сразу поняла, что это и есть лезвие ножа.

Ей сразу полегчало: это игра! Он партнер, а вовсе не убийца.

Она сосредоточилась на новых ощущениях. Лезвие следовало очертаниям ее тела, оно покидало равнину спины, спускалось по склонам, входило в расщелины. Игра была небезопасной: нельзя было сделать ни малейшего движения.

Она следила за его кругосветным плаванием и вздрагивала оттого, что подвергается такому пристальному исследованию. Она заметила, что ситуация перевернулась: теперь он был у нее в прислужниках, хозяин стал рабом рабыни и исхитрялся, чтобы захватить ее врасплох, смутить, вызвать дрожь.

Особенный восторг она испытала, когда лезвие обогнуло ее груди и шею.

Она почувствовала затылком участившееся сдавленное дыхание мужчины. Что он ощущает?

Будто прочтя ее мысли, он отпрянул.

Она проворчала, давая ему понять, что ждет его возвращения.

Он не отреагировал. «Вот уж настоящий садист, раз не хочет обслуживать свою жертву».

Роли Дианы сменяли одна другую, это было поистине чувственное приключение. Сожалея о том, что выразила свое требование, она испугалась, что он усомнится в ее разнообразии, и снова стала покорной.

Прошло несколько восхитительных минут, и возникло новое забавное ощущение. Она узнала прикосновение перышка. Он, видимо, решил подвергнуть ее настоящему контрастному душу, перышко после лезвия! Щекотки Диана боялась больше всего на свете, она становилась попросту невменяемой.

Да уж, эта игра всерьез напугала ее.

А это что такое? Палец, язык, какой-то инструмент? Непонятно. Этот предмет входит к ней меж ног, и через полминуты она кончила.

Оглушенная, она лежала без сил. До нее доносилось позвякивание: она поняла, что посетитель собирает свои приспособления в чемоданчик.

— Счастливо оставаться, красавица. Дарю наручники тебе на память.

Она едва успела что-то слабо пискнуть, как он захлопнул входную дверь.

Негодяй оставил ее одну — голую, слепую, немую, на коленях, пристегнутую наручниками к кровати.

Сколько часов проведет она в ожидании мужа?

 

13

Ксавьера, укрывшись за лилиями и гладиолусами, расставляла пучки пионов в вазы и наблюдала из цветочного магазинчика за подъездом дома номер восемь, в котором жила пресс-атташе Фаустина Валет, — интересно же знать, сменила ли эта потаскуха любовника. При виде элегантного мулата она скривила губы:

— Ах нет!

Она узнала адвоката Дани Давона, ставшего скандально известным после его выступления защитником сексуального маньяка Мехди Мартена, серийного убийцы девочек, ставшего позором Бельгии.

— Что слишком, то слишком.

По мнению Ксавьеры, Фаустина пересекла красную черту: спать с защитником Мехди Мартена было то же, что спать с самим Мехди Мартеном. К адвокату перестали обращаться. Обслуживать Мехди Мартена, пусть даже в чисто профессиональном плане, означало попытку восстановить его загаженную ауру и самому стать преступником.

— Ксавьера, вы не уезжаете на пасхальные каникулы?

Возмущенная, что ее потревожили, Ксавьера обернулась и гневно взглянула на мадемуазель Бовер:

— Нет, я не могу себе этого позволить.

Ее нахмуренный лоб, суровый взгляд и сдвинутые брови давали понять этой дамочке, что жизнь цветочницы не позволяет расслабиться.

— Выходной день обходится дорого. Цветам невдомек, что такое отпуск: вместо того чтобы отдыхать, они увядают.

Тон ее означал: «Я не убийца цветов, а человек ответственный». Она заключила:

— Так что не будем мечтать о каникулах! Возможно, в другой жизни… Деньги заработать так непросто.

Все сказанное давало покупательнице посыл: «Нет, вопреки квартальным кривотолкам я вовсе не продаю цветы втридорога и не богатею на чрезмерных наценках. Иначе бы я была Крёзом».

И добавила тоном эксперта, изучившего все нюансы своего дела:

— Особенно сейчас!

С самого начала своей карьеры она подпустила это замечание, но с тех пор, как в Европе был объявлен кризис и мировая экономика буксовала, оно производило неизменный эффект.

Мадемуазель Бовер смущенно промямлила:

— Мои поздравления, Ксавьера, даже без отпуска вам удается выглядеть великолепно.

Покупательница восхитилась ровным золотистым тоном ее лица, прекрасно оттенявшим глаза цвета ртути.

Ксавьера с удовольствием вспомнила дни, втайне от всех проводимые каждую неделю с воскресенья до понедельника на Северном море, в кокетливо обставленной хижине рыбака, но поскольку она тщательно скрывала свои маленькие радости, то недоуменно пожала плечами:

— Немного макияжа. Обхожусь подручными средствами.

— Вы счастливица, у вас великолепная кожа!

Хоть комплимент и был приятен Ксавьере, он произвел неожиданное действие: она жутко разозлилась. Кем она себя возомнила, эта Бовер! Какая невыносимая фамильярность! Неужели она должна обсуждать с ней свою кожу, любезничать, улыбаться, угождать… Вот уж нет! Не дождетесь!

— Так вы выбрали себе цветы?

Сказать, что Ксавьера не старалась умаслить своих посетителей, — значит не сказать ничего: она терпела их присутствие, только кусая их и царапая.

Напуганная мадемуазель Бовер указала на вазу:

— Может, взять пионы двух оттенков: розовые и рубиновые?

— Прекрасный выбор.

Она машинально произнесла эти слова, взяв привычку замечать предпочтения своих клиентов, дабы оживление в магазинчике не угасало.

Ксавьера взвизгнула в сторону теплицы, расположенной на заднем дворе:

— Орион, букет!

Оттуда вышел высокий, нескладный, неряшливо одетый старик, тощий, хотя и с брюшком, со всклокоченными волосами, раскрытым ртом и удивленными глазами; было похоже, что его разбудили.

— Букет для мадемуазель Бовер, будь любезен, Орион, пожалуйста.

Он взял протянутый ему пучок и пошел выполнять поручение. Уже в дверях он в неожиданном озарении крутанулся и галантно подошел к покупательнице.

— Как поживаете, дорогая мадемуазель? — радушно воскликнул он.

— Очень хорошо, Орион, очень хорошо.

Он нагнулся, чтобы поцеловать ее в щеку, и она смущенно вздрогнула.

Ксавьеру позабавил испуг, написанный на лице мадемуазель Бовер, показная добродетель которой не допускала проявлений симпатии. Ориону удалось-таки достигнуть желаемого, и мадемуазель Бовер закрыла глаза, когда он чмокнул ее.

— Наша мадемуазель Бовер всегда свеженькая и нарядная, — выпалил он.

— Спасибо, Орион, спасибо, — бормотала она, желая как можно скорее прервать прилив его любвеобилия.

— Я постараюсь сделать вам самый великолепный букет, мадемуазель. Конечно, он будет недостоин вас, но я приложу все мои силы.

Мадемуазель Бовер принужденно хохотнула, смущенная и речами Ориона, и взглядом Ксавьеры.

Когда он исчез, она фыркнула и повернулась к цветочнице:

— Как он себя чувствует?

— Ох… — Ксавьера воздела глаза к потолку, давая понять, что состояние мужа ухудшилось.

— Бедная моя…

— Ну, жалеть надо его, а не меня… Я… Но сейчас он уже ничего не осознает.

— Неужели? Тем лучше.

— Конечно… но сколько это продлится?

Чтобы дать понять мадемуазель, что тягостный разговор на этом закончен, Ксавьера укрылась за вазами с лилиями.

Четыре месяца назад Ксавьера в порыве внезапного вдохновения перед посетительницей, раздражавшей ее перечислением разнообразных видов онкологических заболеваний, осаждавших ее семью, ни с того ни с сего объявила, что у Ориона начинается болезнь Альцгеймера.

Сообщение имело последствия. Покупательнице был мгновенно утерт нос, и в цветочный магазин потянулись жители со всего квартала, чтобы взглянуть на несчастного. Ведь хотя в этой истории не было ни слова правды, в ней было правдоподобие: муж цветочницы всегда был со странностями.

Орион источал радушие и любезность. Он проявлял бурную щенячью радость при виде любого из соседей: едва заприметив знакомого, он немедля к нему устремлялся. Сколько раз он перебегал улицу, не обращая внимания на машины, перемахивал ограду городского сада, рискуя потерять букет, который выпускал ради пылкого рукопожатия! Если знакомый замешкается, на него изливался поток восклицаний и славословий. Орион восхищался то его загаром, то прической, то шарфом, то плащом, то пуделем и без конца выражал радость по поводу встречи. Улыбаясь на прощание и уходя, он даже не замечал, что ему едва отвечали.

Когда его просили об услуге, он из кожи вон готов был лезть, чтобы угодить. Но, увы, его возможности сильно отставали от желания быть полезным, и он терпел фиаско, приправляя всеобъемлющую неосведомленность изрядным легкомыслием.

Беседовать с ним было непросто. То радость встречи с вами заставляла его повторять по десять раз одни и те же фразы, то он бросал вас на полуслове, заметив другого соседа, которого ему захотелось поприветствовать. Когда чету владельцев цветочного магазина приглашали в гости, говорила только жена, муж молчал, внимательно и зачарованно слушая разговор. В общую беседу он вступал редко и всегда некстати. Подчас ему довольно было услышать единственное слово, и мозг его вскипал. Как-то, слушая разговор о религии, он прервал собеседников: «Иисус? Он великолепен! Всегда красив и молод! Вы видели когда-нибудь невзрачного Иисуса в церкви или на картине? Нет. Никто не видел Его невзрачным, художники представляют Его красивым и молодым. Какой успех! Не слишком ли много христианства, а?» Что за душа породила эти слова? Что за помыслы двигали этим причудливым сознанием? Орион был непостижим.

Ксавьера встретила его двадцать пять лет тому назад, во времена, когда она вела свободную жизнь и проводила вечера в шумных компаниях. Как-то вечером она заметила его в ночном клубе; он был навеселе и собирался устроить стриптиз, взобравшись на стол и фальшиво распевая «Жизнь в розовом свете». Стройный тридцатилетний парень, из хорошей семьи, кутила каких поискать, сразу привлек эту бухгалтершу, дочь бухгалтера. Он показался ей сумасшедшим, странным, романтичным. Он сорил деньгами, угощал и друзей, и случайных знакомых.

Ксавьера приложила усилие к тому, чтобы они сблизились.

Как-то ночью она призналась ему, что находит его странным. Усиленно жестикулируя, он ответил:

— Я всегда такой. После того, как я совершил прыжок ангела.

— То есть?

— Однажды ночью, пьяный в стельку, я вернулся в дом моих родителей с приятелями, которые проводили меня, потому что сам я был не в состоянии вести машину. Я повел их в сад, и мне взбрело в голову нырнуть с трамплина в бассейн. В общем… я забыл, что в бассейне накануне спустили воду.

— Ты разбился?

— Я обожаю тот прыжок и очень хорошо его помню, это был, несомненно, самый божественный из всех прыжков моей жизни. Красивый, чистый, с хорошим разбегом, я контролировал каждое мгновение, я парил в воздухе. Чудо! Но контакт с кафельной плиткой показался мне жестким, — кажется, я даже сознание потерял.

— И что было потом?

— Потом за дело взялись врачи. По правде сказать, врачи были лучшие — отец знал все входы и выходы в клинике Святого Луки. Они были уверены, что починили меня как следует, и были очень собой довольны. Но на самом деле с тех пор все изменилось.

Тут он непринужденно рассмеялся и всех посетителей бара угостил виски.

Орион и Ксавьера стали любовниками; изнуренные бдениями в ночном клубе, они засветло брели в постель и спасались в объятиях от одиночества. Они предавались не бурным ласкам, а скорее вежливым, помогая друг другу пережить трудные утренние часы отрезвления.

Когда Ксавьера, расспросив своего любовника и наведя о нем справки, поняла, что Орион не строит планов на будущее и проматывает отцовское наследство, она взялась за него всерьез, заподозрив, что, если Орион продолжит транжирить денежки в таком темпе, скоро у него не останется и хлебной крошки.

Как-то дождливым воскресным утром, после унылого, хотя и душевного соития, она предложила ему пожениться. Чудаку идея понравилась.

Бракосочетание было пышным. Орион не поскупился; он поручил хлопоты старой аристократке, не обремененной заботами, и церемония состоялась в соборе Святой Гудулы, с хором, оркестром и каретами, а потом был прием в замке, весь огромный парк которого был начинен ярмарочными аттракционами.

Наконец после брачной ночи — в течение ее молодые не обменялись ни единым поцелуем, потому что напились вдрызг, — они отправились в свадебное путешествие в Бразилию и передвигались от одного дворца к другому, предаваясь возлияниям в высшем обществе, в которое их ввела старая аристократка.

После возвращения Ксавьера узнала, что от состояния Ориона осталось всего ничего: квартира в Икселе, сданная внаем — жильца они попросили съехать и поселились в ней сами, — и нежилое помещение близ площади Ареццо, которое она не позволила Ориону продать, понимая, что, едва он завладеет вырученной суммой, деньги растают, как масло на солнцепеке. Одна из ее теток держала торговлю в Льеже. Ксавьера проконсультировалась с ней и предложила Ориону открыть цветочный магазин. Мысль показалась ему такой нелепой, что он согласился.

К их немалому удивлению, они преуспели: в этом небедном квартале цветочной торговли до сих пор не было. Они не только обнаружили склонность к этому занятию, но Ксавьера выказала себя прозорливой управляющей, а Орион — неутомимым исполнителем. Метаморфоза поражала воображение: бывший денди спозаранку отправлялся на оптовый рынок Мабру, привозил цветы, поднимал железную решетку в девять часов утра, сидел в магазинчике сколько потребуется, в восемь часов вечера опускал решетку, и так всю неделю без выходных.

Тридцатилетний бездельник превратился в старика с нездоровой кожей — его лицо из-за постоянного снования в холодильник и обратно покрылось красными прожилками, — с плешивой макушкой и жидкими слипшимися волосами по вискам, что придавало ему сходство с огородным пугалом.

Ксавьера успешнее преодолела годы; оставаясь стройной — она ненавидела кухарить, и Орион жил на голодном пайке — и одеваясь с шиком благодаря почти профессиональному управлению средствами, она казалась младшей сестрой своего мужа, коего считала не столько мужем, сколько престарелым ребенком, о котором ей приходилось заботиться, и домашним рабом, который должен был много трудиться, чтобы оправдать затраченные на него усилия.

— Так что же, Орион, мы дождемся букета? — завопила Ксавьера, недовольная затянувшимся ожиданием.

Из подсобки донесся восторженный голос:

— Очень скоро… Шедевр почти готов!

Ксавьера решила продолжить разговор с мадемуазель Бовер:

— Делает, что ему взбредет в голову. Все хуже и хуже.

— Он теряет память?

— Иногда… Вчера, например, он забыл дорогу в магазин.

— Бедная моя Ксавьера… А что говорят врачи?

— Не дают никаких прогнозов. Вы знаете, болезнью Альцгеймера называют группу дегенераций очень различного характера.

В этот миг Орион выскочил перед ними как черт из табакерки:

— Вот, дорогая мадемуазель, я очень старался.

Он встал на одно колено и театральным, но искренним жестом протянул букет. Ксавьера тем временем пересчитывала выручку.

Мадемуазель Бовер поблагодарила, взяла букет, уговорила Ориона встать и исчезла, радуясь, что довольно успешно справилась с испытанием, каковое представляла собой покупка в этом заведении.

— Какая она хорошенькая, эта мадемуазель Бовер! — восторгался Орион.

Ксавьера молча продолжала свое занятие. Она никогда не обращала внимания на его болтовню, полагая, что в ней не может содержаться ничего достойного внимания, и прислушивалась к ней не больше, чем к птичьему щебету.

Направляясь в подсобку, Орион указал жене на желтый конверт, лежавший на прилавке:

— Ты видела, что тебе пришла почта?

Ксавьера не отвечала, тогда он схватил письмо и принес ей:

— Держи.

Ксавьера сердито насупилась:

— Спасибо, успеется. Куда оно денется?

— А вдруг там хорошая новость?

— Ты так думаешь? Я не припомню, чтобы за эти годы почтальон приносил мне хорошие новости. Мой бедный Орион…

Он сочувственно понурил голову. Когда она хотела закончить разговор с мужем, то со вздохом произносила: «Мой бедный Орион». Он опечаленно повернулся и вышел.

Едва дверь за ним захлопнулась, она распечатала конверт:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Ксавьера раздраженно сглотнула, убедилась, что ее никто не видит, сунула письмо в карман и вышла на улицу.

На площади Ареццо она поднялась по ступеням дома номер шесть. Северина де Кувиньи улыбнулась при виде ее.

Ксавьера вошла в вестибюль, пробурчала что-то нечленораздельное, встала напротив Северины и влепила ей звонкую пощечину.

После чего обрела способность говорить:

— Ты рехнулась, Северина? Не делай подобных глупостей: Орион едва не прочел твое послание.

 

14

Пересекая площадь Ареццо, Том остановился при виде садовника. Он был ошеломлен, у него перехватило дыхание.

Этот совершенный торс, точеные ноги, чистые мужественные черты… За что его мучат таким великолепием? Без предупреждения. Ой украдкой огляделся, убедиться, что никто не заметил пронзившего его чувства.

Мужская красота была для него пыткой, повергая его в столь глубокое смятение, что он не понимал, было ли то несчастьем или счастьем — несомненно, и тем и другим, ведь желание и воскрешает, и убивает нас.

Том не дыша любовался игрой мускулов под тонкой кожей. Сердце колотилось, будто он бежал, ноги приросли к земле. Чтобы успокоиться, он попытался ослабить первое впечатление, ища недостатки в телосложении атлета. Напрасно. Чем придирчивей он его разглядывал, тем больше убеждался, что Ипполит весь совершенство, от эбеновых волос до тонких щиколоток.

В голове Тома возник вопрос, который нередко занимал его: кого этот тип любит, девочек или мальчиков? Том не доверял ответам, которые приходили слишком быстро: аппетит побуждал его повсюду видеть возможных партнеров, однако он заключил самовлюбленно: «Слишком красив, чтобы не быть геем».

Он двинулся дальше, но для начала медленно обошел Ипполита, бросая на него черные пылкие взгляды, челюсти его сжимались, адамово яблоко ходило ходуном, что означало: «Я так бы и съел тебя». Садовник поднял глаза и широко улыбнулся.

Том растерялся. Следуя по своей траектории, он пошатнулся, настолько этот отклик был теплым и открытым: этот человек с внешностью десятиборца ему почти отдался.

«Так простодушно улыбается только гетеросексуал».

Однако, прежде чем уйти с площади, Том замер, еще раз обернулся, демонстративно подождал, когда Ипполит его заметит, и снова бросил ему взгляд соблазнителя. Ипполит перестал улыбаться, на лице его появился вопрос.

«Слишком красив, чтобы не быть гетеросексуалом», — пришел к выводу Том, забывая, что сам себе противоречит.

Он пересек улицу и в утешение вынул из кармана полученное утром письмо: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Эти умиротворяющие строки вызвали у него совсем иное чувство после недавней встряски: волну нежности, надежности, веры в будущее.

Том вошел в подъезд дома номер семь, позвал в домофон Натана и поднялся на шестой этаж.

Тридцатилетний, тонкий как нитка, Натан, в светло-зеленой футболке и очень узких джинсах на бедрах, с голым пупком, подбоченясь, ждал его в дверях:

— Здравствуй.

Натан произносил «здравствуй», будто посылал воздушный поцелуй, — томно выпячивая губы.

Они поцеловались, Натан закрыл дверь.

— Хочешь кофе?

— Я уже три чашки проглотил сегодня в лицее.

Том возвращался с урока философии, который он проводил ранним утром.

— Ума не приложу, как тебе удается рассуждать об умных вещах в восемь часов утра, — удрученно вздохнул Натан. — Я не смог бы. Замечу, что и в полдень был бы не в состоянии провести урок по Канту или Платону. Да и в восемь вечера.

— А в полночь?

— В полночь я способен на что угодно. Если еще и пропустить стаканчик, могу даже по-китайски заговорить.

Том потянулся к нему и куснул за ухо. Натан не противился, но театрально взвизгнул.

— Браво, — прошептал Том, не отпуская уха, — очень мужественное кудахтанье!

— Если тебе нужна волосатая задница, ты не по адресу. И если пухлые сиськи, тоже не по адресу, дуралей.

Том прервал его гневную речь жарким поцелуем. Натан в шутку противился, выталкивая язык Тома, снова завизжал, а когда Том отступил, схватил его, впился ему в губы, и они занялись любовью.

— Ну вот, дело сделано, — вздохнул Натан, вставая. — «Ласки» отметили галочкой. Пойду сварю кофе.

Пока Том валялся на диване, Натан исчез за стойкой своей американской кухни; вскоре он вернулся с переливчатым чайным сервизом цвета фуксии в светло-зеленый горошек.

Он увидел, что Том выпучил глаза при виде этого приобретения.

— Грандиозно, да?

— Ну…

— Их делает Давид Макларен. Тот, что ввел моду на сушеные кактусы.

— Да… Да…

Том уклонялся от болтовни такого рода, поскольку мало интересовался оформлением интерьера и не запоминал его деталей. Натан надулся:

— Значит, тебе не понравилось.

— Выглядит странно… Это не совсем в моем вкусе.

— Твой вкус? Какой вкус? У тебя его нет! — заявил Натан, проглатывая ложку варенья.

Том улыбнулся. Он никому не позволил бы так ему дерзить, а Натану не только прощал постоянные дерзости, но даже нуждался в них как в доказательстве нежной привязанности.

Между этими людьми не было ничего общего, если не считать того, что они нравились друг другу. Натан был высоким и худым как жердь, одевался в самые модные шмотки, его позы и интонации были вычурны, суждения экстравагантны; Том был коренаст, немногословен, держался неприметно. Если в Натане с первого взгляда угадывали гея, у Тома никто не подозревал такой особенности, настолько он воплощал невозмутимую мужественность, которая всегда в моде: вот приятный тридцатилетний мужчина, наверняка скоро женится и заведет детишек.

Черты Натана и раздражали Тома, и одновременно привлекали. Он любил и ненавидел нежные переливы его голоса, его цветистые выражения, подчас непристойные, его рабское следование моде, постоянные изменения прически, пристрастие к модным заведениям и гей-клубам. Гомосексуальность Натана не ограничивалась его сексуальным поведением, она охватывала все сферы его жизни: с утра до вечера он жил, думал, изъяснялся, одевался, развлекался и путешествовал как гей. Том довольствовался тем, что спал как гей. И любил Натана — к собственному удивлению.

Том подошел к столику, налил себе кофе и сел с Натаном завтракать.

Но едва не подавился, увидев на полу пару ботинок:

— Что это?

— Ракета для полета на Марс, — пожал плечами Натан.

— Но ты ведь не наденешь их? Каблуки высотой десять сантиметров. Ты будешь похож на…

— На гасконского пастуха?

— На трансвестита в отпуске.

— Гениально! Именно этого эффекта я и добивался.

— А меня будут принимать за твоего телохранителя.

— Я добивался и этого эффекта тоже.

Том с чувственной улыбкой схватил руку Натана:

— Поклянись, что никогда их не наденешь!

Натан удержал его руку и погладил ее:

— Да, да. Клянусь, что надену их сегодня же вечером.

— Мне будет за тебя стыдно.

— Хватит комплиментов, это меня возбуждает.

Том беспечно и радостно поцеловал пальцы Натана:

— Тебе не кажется, что в этом прикиде ты будешь вроде карикатуры на себя самого?

Натан скривил капризную мину и заметил:

— Во всяком случае, тебя я привлекаю именно тем, что я такая чокнутая курочка.

— Нет.

— Именно так. Это тебя возбуждает.

Том собрался было спорить, но замолчал, понимая, что Натан не так уж далек от истины.

— В общем, — заключил Натан, — пословица «Масть к масти подбирается» не про нас. И вообще, это не гейская пословица.

Том кивнул: пусть он и не был эксцентричным, как Натан, но его притягивала эксцентричность возлюбленного.

Натан продолжал:

— Такой причудливой парочки, как мы, днем с огнем не найти. Людям кажется, что идет модная парикмахерша с футбольным фанатом.

Они рассмеялись: Натан был успешным рекламистом, обвешанным дипломами, а Том — преподавателем философии, к футболу абсолютно равнодушным.

Том возомнил один из своих недавних уроков и заметил:

— Надо быть очень далеким от гомосексуальности, чтобы полагать, что человек любит в другом только самого себя, ищет свое отражение. Старый пережиток фрейдизма: считать гомосексуальность нарциссизмом.

Натан побарабанил по столу массивными перстнями, которыми были унизаны его пальцы.

— Раз ты так серьезен, я этим воспользуюсь! Меня волнует, Том, что ты западаешь не только на курочек-экстраверток, но и на мачо-гладиаторов.

— Что-что?

— Будешь спорить?

— Нет, но…

— Надо было видеть тебя на площади, когда ты пялился на садовника. Ты был похож на золотоискателя, откопавшего гигантский самородок.

— Ах, ты подсматривал за мной в окно…

— Ну да, представь себе, я смотрел на то же, на что и ты.

— Лакомый кусочек, а?

— Лакомый, да не про нашу честь.

— То есть?

— То есть нечего и пытаться! Гетеросексуал на сто процентов. Настоящий, железобетонный.

— Откуда ты знаешь? Пробовал?

— У него маленькая дочь.

— Врешь…

— С ним на площади часто бывает девчушка.

— Но может, это племянница…

— Размечтался! Она зовет его «папа».

Том расстроенно опустил глаза. Натан продолжал, накручивая себя все больше:

— Нравится мне твоя реакция! Жаль, что тебя разочаровал, старина. На этого Спартака местного розлива можешь таращиться сколько влезет, но с ним тебе ничего не светит.

— Как и тебе?

— Как и мне. Не важно. Но меня зацепило, когда ты стоял, как Бернадетта, которой в гроте явилась Дева Мария. Ты мог бы пойти с этим мужиком?

— Пойти?

— Переспать.

— Да.

— Вот сволочь!

— А ты разве нет?

— Ты сволочь!

— Отвечай! — настаивал Том. — Ты стоял утром у окна и глазел на садовника, ты наводишь справки о его семейном положении, так неужели ты не переспал бы с ним?

— Да, конечно. Но для меня это нормально.

— Ах вот как?

— Ну да, я же пассив, люблю самцов. Мне чем мужественней, тем лучше. Ты совсем другое… я не могу понять, как ты можешь трахаться со мной и пялиться на него.

— Зачем себя ограничивать…

— Представь себе, что я пялюсь во все глаза на типа из того же теста, что я сам. Клянусь, тебе тоже крышу снесет и ты завертишься как уж на сковородке.

Том шагнул к Натану, восхищенный его очередной эскападой:

— Я тебя люблю…

— Да ладно, не выдумывай… — прошептал Натан, закрыв глаза и театрально отбиваясь.

Они обнялись, улыбнулись друг другу, и снова воцарился мир.

Натан встал и, возвращаясь на кухню, шепнул Тому на ухо:

— Мне понравилась твоя записка.

— Моя записка?

— Письмо, которое ты мне прислал.

— Я?

— Не пытайся темнить. Нет нужды ставить подпись, чтобы я догадался, что это ты.

Натан вытащил из тесного кармана джинсов письмо на желтой бумаге и прочел его:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Он радостно прокомментировал утиным голоском:

— Я тебя разгадал, маска «Ты-угадаешь-кто».

— Натан…

— Надеюсь, скоро ты пришлешь мне другую записку, в которой объявишь мне, что мы будем жить вместе.

— Ты…

— Я считаю это абсурдом: жить на одной площади и притом в разных квартирах. И оплачивать найм вдвойне.

— Пожа…

— Ведь у нас разные расписания, ты любишь вставать чуть свет, я люблю поваляться и работаю по ночам, и мы почти не видимся. Пойми, если мы съедемся, сможем чаще быть вместе.

Натан сел на своего конька: с тех пор как они сошлись — а это случилось два года назад, — он хотел поселиться с Томом под одной крышей. Сейчас Том сопротивлялся в силу холостяцкой привычки: он чувствовал себя дома только среди сотен книг, сплошь затянувших стены его квартирки.

Том встал, чтобы остановить предсказуемый поток жалоб, и потряс желтым листком бумаги, вынутым из кармана:

— Ну а я получил вот это. И знаю, что записка твоя.

Натан приблизился. Они принялись разглядывать записки.

Если и были незначительные расхождения в написании и силе нажатия ручки, почерк в целом был один и тот же, да и тексты полностью совпадали.

Натан улыбнулся:

— Ты меня разыгрываешь.

Том улыбнулся в ответ:

— Нет, разыгрываешь ты меня.

Натан хохотнул:

— Ты написал обе записки, чтобы убедить меня, что ты тут ни при чем.

Том весело покачал головой:

— Нет же, это ты разыграл для меня этот фарс.

Они уставились друг на друга, пытаясь уличить собеседника во лжи.

— Каков комедиант! — воскликнул Натан.

— Ты изобретательный, как бабуин, — парировал Том.

— Бабуиниха, с твоего позволения. Бабуинихи намного хитрее бабуинов.

Они снова сели за стол.

— Теперь говори правду.

— Нет, ты.

 

15

Под фривольный концерт попугаев и попугаих двое муниципальных служащих впервые в этом году стригли газон. Срезанные травинки источали свежий запах, не такой острый и крепкий, каким он станет позднее, а тяжелый и усталый, запах поляны, выздоравливающей после ухода зимы.

Ипполит и Жермен работали в паре, но местные жители всегда замечали лишь одного из них. Этот феномен объяснялся сразу несколькими причинами: Жермен был карликом, Ипполит — Аполлоном, но затмевал своего коллегу он не только ростом, но и редкой красотой.

Жермен ничуть на него не досадовал. Напротив. С тех пор как он узнал Ипполита, границы его жизни заметно раздвинулись: теперь он стал другом самого красивого мужчины в Брюсселе, он, коротышка, обиженный судьбой калека, от которого женщины старательно отводили глаза, настолько он был неказист и жалок. Рядом с Ипполитом он на время забывал о своем уродстве. Когда Жермен входил с ним в двери кафе или боулинга, он с волнением ловил адресованную приятелю восторженную улыбку; он обмирал от счастья, слыша: «Привет, парни», ведь это обращение предполагало, что между ним и Ипполитом есть нечто общее.

— Знаешь, моя дочка гений, — продолжал Ипполит, наполняя тачку. — Мне пришлось записать ее в три библиотеки, чтобы ей хватало книг на неделю. Три библиотеки! В десять лет! А иногда она еще и спускается к нашей соседке-учительнице, чтобы взять еще одну. Эта девчонка настоящее чудо, и я не понимаю, как мог произвести ее на свет.

Жермен кивнул: возражать против природной скромности Ипполита означало сердить его. В школе он всегда был последним и потому считал себя очень ограниченным существом, оценивая свой интеллект ниже среднего. В отличие от стольких, кто винит в своем неуспехе окружение и обстоятельства, он считал лишь себя причиной своих скромных достижений. Если кто-то выводил его из привычного смиренного состояния, Ипполита одолевало беспокойство и тоска.

Ведь Ипполит был счастлив. Пусть он не зарабатывал больших денег и нанимал очень скромную квартирку для себя и дочери, пусть мать малышки бежала в Латинскую Америку, бросив на него ребенка, — Ипполит улыбался. Должность садовника и дорожного рабочего вполне его устраивала. Во-первых, он был государственным служащим, что для вышедшего из приюта сироты представляло своего рода повышение; во-вторых, он трудился на свежем воздухе и выполнял физическую работу, приносившую ему здоровую усталость, вместо того чтобы сидеть в офисе, где он скучал бы и где скоро заметили бы его неотесанность. В простоте душевной он полагал, что у него две нанимательницы — мэрия и природа, и чувствовал себя должником обеих: мэрия оплачивала его труд и защищала его, а горячо любимая природа ожидала его заботы в городе, где ей угрожали бетон, щебенка и нечистоты.

И потому в этот день, собираясь стричь газон на площади Ареццо, он тщательно собирал помет и пивные банки, безропотно принимал на плечо или руки свежие птичьи испражнения и не чувствовал себя униженным. Он заботливо занимался площадью, будто женщиной, которой хотел угодить.

Показался молодой человек, насупленный, озабоченный.

— Здравствуйте, Виктор! — крикнул Ипполит.

Молодой человек едва буркнул что-то в ответ, он шел, ничего вокруг не замечая. Ипполита это не задело, но он стал гадать, что мучит студента, обычно такого приветливого.

Перед домом номер двенадцать вторым рядом был припаркован лимузин. Ипполит знал, что он стоит в ожидании известного политика Захария Бидермана. Он зачарованно смотрел на ступени дома сквозь кусты, будто не имел на это права. Он полагал, что существуют два непересекающихся мира — мир маленьких людей и мир великих. Захарий Бидерман принадлежал к величайшим, Ипполит — к самым смиренным. Ипполита это не обижало, и он не тешил себя мечтами изменить этот порядок вещей: если Захарий Бидерман несомненно справился бы со стрижкой газона, он, Ипполит, никогда не смог бы председательствовать на экономическом совете.

Укрывшись за пурпурным рододендроном, он видел массивную фигуру Захария Бидермана: в костюме-тройке в тонкую полоску и струящемся плаще тот спустился с лестницы, коротко улыбнулся шоферу, который придержал открытую для него дверцу, и исчез в недрах лимузина. Глядя на это обилие одежды, одетый в шорты Ипполит вдруг почувствовал себя голым и уязвимым.

Миловидная пышка Роза Бидерман помахала мужу с балкона.

«Бедная женщина! Невесело быть супругой головастика. Он небось никогда и не вспоминает о сексе».

Ипполит посмотрел на дом писателя Батиста Монье. Вот кто поражал его. Всякий раз, когда в окне маячила его голова, Ипполит представлял, как из этой головы одна за другой выходят страницы, населенные персонажами и историями. Как он может так долго оставаться без движения? Ведь только движение ведет к результату. Что касается писательского дара… Ипполиту стоило немалых усилий составить и записать фразу; он принимался за нее так и этак, и все равно она пестрила орфографическими и синтаксическими ошибками.

«Вот ему бы и быть отцом моей девчонки, а не мне. Ей было бы о чем поговорить с писателем».

Он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд — на него смотрел мужчина. Ипполит широко улыбнулся ему. Мужчина не ответил, продолжил свой путь через площадь, остановился, обернулся и взглянул на него пристально и злобно.

Ипполит забеспокоился. В их квартале агрессивные типы попадались нечасто. Чем он ему не угодил? Он больше привык быть невидимкой, чем объектом желчного наблюдения. Для большей части обитателей площади он, по его наблюдениям, не существовал, вот как и для этих двоих подростков на скамейке, которые переругиваются уже минут пятнадцать. Он ничуть не досадовал на равнодушных к нему: с чего бы им интересоваться садовником, который даже не при брюках? Безразличие было ему понятно, а вот яростный взгляд прохожего обеспокоил его.

И тут же он почувствовал на себе еще один укоризненный взгляд. Аристократ из дома номер четыре, у которого такие аккуратненькие детки, «кроссовер», аристократическая фамилия и двойное имя, тоже сурово посмотрел на него и нахмурился.

Ипполит не на шутку встревожился. Не навлек ли он на себя критические взгляды, испачкавшись землей или кровью?.. Нет. Тогда в чем его вина?

Смуглый адвокат, о котором без конца болтали по телевизору во время того процесса Мехди Мартена, резво перебежал площадь и вовсе не обратил внимания ни на Жермена, ни на Ипполита.

Это было утешительно. Ипполит заключил, что ему не в чем себя упрекнуть, и снова принялся прочесывать граблями газон.

Под развесистым деревом лежал желтый конверт. Садовник схватил его. Написано его имя: Ипполит.

«Кто думает обо мне?» Он невольно представил, что кто-то из жителей квартала подарил ему в благодарность небольшую купюру, как то случалось прежде.

Он распечатал конверт и прочел:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Ипполит покраснел.

Да, он знал, от кого это письмо. Никакого сомнения. Он поднял голову и увидел женщину, смотревшую на него из-за шторы. Ну конечно, она: отошла вглубь комнаты, заметив его взгляд.

Кровь снова прихлынула к щекам Ипполита, он полной грудью вдохнул весенний воздух.

Никогда он не думал, что такое возможно. Удивительно, что влечение, которое он к ней испытывал, нашло в ней отклик. Какое дивное утро! Жизнь решительно баловала его.

— Жермен, мне нужно выполнить поручение, скоро вернусь.

Жермен кивнул.

Ипполит выхватил из сумки салфетку, отер пот, затем натянул чистую футболку.

Решительным шагом он вошел в цветочный магазин, купил у Ориона букет розовых пухлых пионов, проник в подъезд дома номер тринадцать и поднялся твердым шагом к дверям той, что его, Ипполита, желала.

 

Прелюдия

Присутствие на брюссельской площади Ареццо этих птиц с крючковатыми клювами удивляло.

Как эти жители теплых стран доверились нашему холодному континенту? Почему эти тропические джунгли пустили корни в центре северного города? По чьему капризу эти дикие вопли и гортанные крики спаривания, эти безумные потасовки, эти яркие, насыщенные, варварские цвета оживляли тусклый покой европейской столицы?

Только здешние дети считали нормальным заселение площади попугаями всех мастей, но известно, что слабость — а равно и сила — молодых состоит в том, что они принимают всякую ситуацию.

У взрослых для оправдания этой несуразности была легенда.

Лет пятьдесят тому назад особняк, который значится под номером девять, занимал консул Бразилии; и вот однажды он получил телеграмму с распоряжением безотлагательно вернуться в Рио. Ввиду срочности ему пришлось воспользоваться самолетом и урезать часть багажа, тем самым — расстаться с коллекцией пернатых. Не найдя, кому пристроить драгоценные экземпляры, он в день отъезда с сердечной тоской распахнул дверцы клеток и выпустил птичек на волю. Непривычные к дальним полетам, какаду, амазоны, ара, лорикеты, квакеры, кореллы, неразлучники, какарики выпорхнули с разноголосым гвалтом и, не видя причины покидать первые попавшиеся на пути деревья, осели на площади Ареццо.

И теперь прохожим казалось, что они соучастники безумного фильма, где путем коварного наложения урбанистический зрительный ряд соединился с диким саундтреком.

 

1

Когда Патрисия открыла дверь и увидела на пороге улыбающегося Ипполита, большого, счастливого, с огромным букетом, она была озадачена.

Он протянул ей букет:

— Это вам.

Глядя на цветы и не в силах их принять, она воспользовалась ими как защитным бастионом.

Видя ее сдержанность, Ипполит оробел:

— Вам они не нравятся?

Прочтя на его прекрасном лице, омраченном беспокойством, что садовник готов отступить, Патрисия неожиданно для себя схватила подарок.

Он вздохнул с облегчением.

— Почему?

В этом куцем вопросе Патрисия не узнала звука собственного голоса.

— Что — почему? — эхом откликнулся он.

— Почему эти цветы?

— Потому что я вас люблю, — чистосердечно заявил он.

Патрисия застыла с выпученными глазами и открытым ртом.

Ей хотелось бежать… и остаться.

— Я люблю вас уже три года, — пролепетал он.

Патрисия запаниковала; она пыталась сообразить, когда вернется дочь, и нужно ли вызвать полицию и в какой момент захлопнуть дверь, и зачем она напялила этот балахон, делавший ее еще необъятнее. Ноги ее подкашивались.

Но глухой стук привел Патрисию в чувства: у ее ног покоился Аполлон, потерявший сознание и рухнувший на пороге.

С этого дня жизнь Патрисии изменилась. Не в силах думать ни о чем, кроме Ипполита, она вела тройную жизнь.

С одной стороны, она ежедневно встречалась с садовником в дешевом кафе квартала Мароль; здесь обитал простой люд, и никто не мог ее узнать. Они болтали, его ласковый взгляд согревал ее, иногда их руки касались; она таяла от счастья.

С другой — она играла привычную роль матери своей ершистой Альбаны, от которой скрывала роман с садовником.

А оставшееся время она тратила на борьбу с лишним весом. Зная, что не сможет долго противостоять обаянию Ипполита, она маниакально боролась за свое физическое преображение: нет, она больше не потерпит в своем зеркале тучную корову. С той минуты, как ее полюбил этот красавец, она возненавидела свое тело; она мечтала о ноже хирурга, который откачает ее жир, обстругает тазовые кости, убавит желудок до размеров перепелиного яйца, удалит лишние метры кишечника и заправит оставшиеся в аккуратно ушитый животик. Но, понимая иллюзорность этих мыслей, она стала измываться над собой. Вместо того чтобы наладить режим питания и подобрать подходящий комплекс упражнений, она голодала, довольствуясь двумя зелеными яблоками и тремя литрами минеральной воды, изнуряла себя многокилометровой ходьбой и тратила кучу денег на спортивные гаджеты, которые заказывала по телефону и которые теперь бесстыдно наводняли ее квартиру: тут были и тренажеры для ягодичных и брюшных мышц, и гантели, и прочие орудия пыток.

Альбана, разумеется, радовалась этим переменам, полагая их своей заслугой и упиваясь своей властью над матерью, которую видела теперь только в костюме-сауне.

Оставшись одна, Патрисия приступала к самоистязаниям всерьез. Она подключала электроды к своим пышным прелестям и пускала на них электрические разряды. Подчас она вскрикивала от боли. Сколько раз, задыхаясь, с покрасневшими глазами, брела она в ванную, чтобы пожаловаться зеркалу, игравшему роль Ипполита: «Ты видишь, любовь моя, что я делаю?»

Впрочем, идя на свидание в кафе, она уничтожала следы своих усилий, молчала о страданиях, которым себя подвергала, и обретала внезапную легкость. Странное дело: в присутствии Ипполита привычные суставные боли и ломота улетучивались.

В этом мужчине ей нравилось все: предупредительность, деликатность, беспечность в разговоре. Но его физическое совершенство сводило ее с ума.

Патрисия сожалела, что ей уже не двадцать лет: во-первых, потому, что в двадцать лет ей было двадцать лет: она была хорошенькая, гибкая и пропорциональная, а во-вторых, ей было наплевать на чьи-то косые взгляды. Время разрушает не столько тело, сколько наше доверие к нему; мы обнаруживаем, что ноги, руки, плечи, ягодицы могут быть не такими, как у нас, что мы уступаем в сравнении, и мы узнаем в ходе этих жестоких откровений, что мы изменились. После одержанных в юности побед Патрисия знала лишь поражения, и предложить теперь свое тело, такое разрушенное временем и неухоженное, красавцу Ипполиту казалось ей непристойностью.

Впрочем, Судный день приближался… Ипполит все яснее давал ей понять, что хочет ее, и Патрисия все слабее сопротивлялась. Скоро пробьет час, когда они окажутся в постели, — перспектива и соблазнительная, и страшная.

Итак, она укрепляла себя мыслью: подготовиться.

Как-то днем, запершись в ванной, она покрасила свою интимную шевелюру в каштановый цвет. Она всхлипнула, ведь ей теперь предстоят постоянные подтасовки, ей придется непрестанно что-то исправлять, подменять, скрывать. Бедный Ипполит сожмет в объятиях самозванку.

Вечером в кафе, за чашкой чая, она едва удержалась от вопроса: «Что вы во мне нашли?» За этим вопросом она вывалила бы наружу свои комплексы и страхи, выложила бы все свои недостатки; и она сдержалась. Пусть Ипполит лелеет свои иллюзии, она не станет намеренно их разрушать. «Если он любит бегемотов, то королева бегемотов не будет разубеждать его».

И она придерживалась неопределенностей. Раз ее поклонник, восторженно поблескивая глазами, говорил с ней как с неотразимой женщиной, она опускала ресницы и краснела, будто одалиска, привыкшая производить подобный эффект. Другая неопределенность касалась анонимных писем: поскольку она уловила, что он решился на ухаживания только после того, как приписал ей любовное послание, она не оспаривала и не подтверждала истины и не стала говорить ему, что тоже получила такое послание.

Ипполит держал при себе свою записку, «самую главную свою драгоценность», по его словам. А свою Патрисия спрятала в дорогом иллюстрированном издании «Искусства любви» Овидия. Иногда под вечер, когда Альбана засыпала, Патрисия со священным трепетом гладила пальцами желтый листок, почти уверовав, что прислал его Ипполит. Какое это имеет значение? Откуда бы он ни явился, этот клочок бумаги стал виновником их сближения.

Она вспоминала минуту, когда ей пришлось приводить в чувства Ипполита, рухнувшего у нее на пороге: эта сцена покорила ее гораздо больше, чем любые слова и поступки. Пока он лежал без памяти, она приподняла его тяжелую голову, запустила пальцы в его густые волосы, ощутила упругость мускулов под футболкой, зачарованно погладила удивительно нежную кожу. Жизнь позволила ей дотронуться до мужчины, которого она страстно желала и который о том не подозревал, и она испытала мгновенный страх совершения недозволенного. Между тем он сам пришел к ней, вручил ей свое тело, которое теперь нуждалось в ее прикосновениях.

Открыв глаза, он сначала улыбнулся, потом забеспокоился:

— Простите меня. Я…

— Не волнуйтесь. Я тут.

Они взглянули друг на друга. И Патрисия поняла, что могла бы любить этого мужчину долго, она представила себе, как она заботится о нем и как однажды он умрет у нее на руках. В один миг она приняла все, что будет от него исходить. Как можно не довериться такому чувствительному любовнику, этому большому ребенку? Его беззащитность пленяла ее больше, чем его могучее телосложение… В эту минуту она без оглядки прилепила свою судьбу к судьбе Ипполита: до сих пор она желала его, теперь она его любила.

В четверг Альбана объявила матери, что собирается в субботу на вечеринку в Кнокке-ле-Зут в компании Квентина.

— Квентин? — удивилась Патрисия.

— Ну да, я же сто раз говорила тебе о нем! Мы уже месяц вместе.

Эту главную новость она сообщила сердитым тоном. Странное дело, мать кинулась к ней и с жаром обняла ее:

— Как я рада, дорогая!

Альбана была тронута, она растерянно молчала. Патрисия затараторила:

— Целый месяц, это же чудесно! Это… грандиозно!

Патрисия отправилась крутить педали на домашнем велотренажере, строя план: если Альбана не вернется в субботу вечером, можно пригласить Ипполита… И кто знает…

Красная как рак, она побила все прежние рекорды. Надо маневрировать осторожно. Мать и дочь поменялись местами: старшая, как подросток, скрывала свои сердечные дела и пыталась хитростью избавиться от мешающего ей присутствия дочери.

— Альбана, — спросила она в тот же вечер, — у кого в субботу будет вечеринка?

— У Зои, в Кнокке-ле-Зуте.

— Далеко. Кто привезет тебя?

— Сервана.

— Как жаль! Тебе придется уехать с вечеринки рано. А не остаться ли тебе ночевать у тети Матильды?

— У Матильды?

— Ну да. Ты же, случалось, ночевала у нее.

— Но ведь не после праздника.

— Послушай, ты выпьешь, натанцуешься, устанешь. И зачем тебе тащиться битый час на машине?

Альбана подумала, улыбнулась, удивилась:

— Ты жутко клевая мать…

— Просто я доверяю своей дочурке. И хочу, чтобы она была счастлива. Хочешь, я позвоню Матильде?

— Нет, мама, не беспокойся, я сама все устрою. Просто надо сказать ей, что ты не против. — И растерянно добавила, отвернувшись: — Хм… спасибо.

На следующий день Патрисия предложила Ипполиту прийти к ней пообедать. Он вздрогнул, понимая, чем может окончиться этот вечер:

— Я снова окажусь в дурацком положении, Патрисия.

— Прости?

— Я буду так счастлив, что могу снова вырубиться.

Она схватила его руку, не решаясь сказать, что это потрясло ее до глубины души. В тот день разговор у них не клеился, настолько их мысли были поглощены предстоящей встречей.

«Это будет начало или конец, — говорила себе Патрисия, возвращаясь домой. — Либо он поймет, что я чудовище, либо нет — тогда мне повезет».

За обедом Альбану обеспокоило, что мать ни к чему не прикоснулась».

— Мама, если ты не будешь есть, ты начнешь сдавать.

— Мм?

— Если не будешь питаться, у тебя выпадут волосы и зубы.

Патрисия встретила эту реплику раскатистым смехом, однако ночью ей снилось, что она улыбается Ипполиту и ее зубы вываливаются; этот кошмар преследовал ее всю ночь.

Суббота была изнурительной. Патрисия с самого утра выпроводила дочь, сунув ей денег на обновки и кино с приятельницами перед поездкой в Кнокке-ле-Зут, а затем вылизала квартиру так тщательно, будто ожидала полицейского обыска. Она потрудилась спустить все гимнастические снаряды в подвал; ей показалось, что выставлять их напоказ так же нелепо, как перечислять свои недостатки.

Затем она занялась праздничным ужином. Тут она чувствовала себя привольно: готовить она умела.

Наконец она отправилась в ванную, несколько раз вымылась, умастилась кремом, сняла его, наложила другой крем, соорудила прическу, развалила ее, уложила волосы иначе; она понимала, что перегибает палку, но не могла удержаться. Она несколько раз в ужасе переоделась, ненавидя все, что было извлечено из шкафа, и в конце концов остановилась на карминном платье с газовой накидкой.

Красное? Не слишком ли броско?

Ничего страшного! Преимущество этого яркого цвета в том, что он ослепляет и скрытые под ним формы становятся не так заметны.

В спальне она расставила ароматические свечи, на ночные лампы накинула тюль, рассеивающий свет, создав приятную, загадочную, почти таинственную атмосферу, которая была призвана пощадить стыдливость.

Когда прозвенел звонок, она вздрогнула.

Ипполит стоял с букетом, в темном костюме, простом и элегантном.

— У меня сегодня день рождения! — выпалила она, дурачась.

— Неужели?

— Нет, я пошутила…

— Я надеюсь, что однажды настанет наш день рождения.

Он произнес эту фразу так серьезно и значительно, что Патрисия оцепенела.

Он медленно положил букет на столик в прихожей и без малейших колебаний подошел к Патрисии, обнял ее и поцеловал в губы.

Вечер пошел не по заданному сценарию: они не стали болтать в гостиной и дегустировать приготовленные Патрисией изысканные блюда, а сразу оказались в спальне.

Он медленно ее раздел, целуя каждый сантиметр ее тела по мере того, как его пальцы снимали с нее покровы. Патрисия дрожала — так сладостны были прикосновения его шелковистых губ, и ей хотелось продлить эти мгновения еще и потому, что, целуя, он ее не видит.

Несколько раз ее начинало трясти не на шутку, и тогда он успокаивал ее долгим поцелуем, а затем продолжал священнодействовать, как истовый идолопоклонник.

Когда она осталась в одном белье, он дал ей понять, что хочет, чтобы теперь она раздела его. У нее пересохло в горле, но она это проделала. Когда в прошлый раз она расстегивала пуговицу мужской рубашки? И ремень?

Ее руки двигались быстро, ей не терпелось слиться с теплом его тела.

Когда он остался в одних трусах, она отпрянула: она боялась увидеть его член. Несмотря на свой не слишком богатый опыт, она знала, что тут таится опасность: понравится ли он ей? Не покажется ли слишком… или недостаточно?.. Еще хуже, если напомнит ей член другого мужчины… или покажется странным… А какого он цвета? Внезапно их сближение стало слишком конкретным, слишком телесным, оно могло в один миг разрушить иллюзии.

Будто читая ее мысли, Ипполит поднял ее, положил на постель, накрыл ее и себя одеялом и лег на нее. Непрестанно целуя ее тело, едва заметными движениями он стянул с нее и с себя трусы, и его член вошел в нее так, что ей не пришлось его разглядывать.

 

2

На исходе европейской встречи Захария Бидермана окружили министры и председатели кабинетов; все были крайне возбуждены. Экономиста поздравили на двадцати трех языках, провозгласили текущий момент историческим, явили всеобщее воодушевление. Его выступление было блестящим: этот выдающийся ум предложил выход из тупика, в который завели Европу идеологизированные политики; он набросал план ее развития и поддержания равновесия на ближайшие пятнадцать лет. Не напрасно пригласили его на этот круглый стол, проведенный перед Советом Евросоюза. Его мозг был наделен свойствами, казалось бы, несовместимыми: тщательный анализ, владение синтезом, строгость, воображение, выдвижение неожиданных гипотез, способность выработки конкретной тактики, умение слышать собеседника. В этой черепной коробке было сокрыто множество интеллектов: то был интеллектуальный монстр, лернейская гидра, несокрушимая никакими испытаниями и даже прирастающая новыми головами после каждого нанесенного ей удара.

Хитрюга-еврокомиссар упивался комплиментами, зная, что ему позволено насладиться ими только сейчас: завтра действующие политики вооружатся его теориями, присвоят себе авторство и забудут об их истинном происхождении. А Захарию Бидерману хоть бы что! Для него были важны интересы людей и народов. Этот состоятельный человек с изысканными вкусами был великодушным гражданином и республиканцем: его заботило всеобщее благо. Он ненавидел демагогическую риторику, боялся пафоса и сантиментов, а потому скрывал истинную цель своей миссии. Никто не подозревал о его благородстве, и это вполне его устраивало; ему было сподручней влиять на современников, прячась за маской интеллектуала-специалиста.

После десятиминутного гвалта Лео Адольф, президент Европейского совета, взял под руку своего давнишнего друга и уединился с ним.

— Захарий, ты слишком нужен нам и здесь, и в Либеральной партии, чтобы я скрывал от тебя правду.

— Что такое?

— Мы получили жалобу на тебя.

— От кого?

— Эльда Брюгге.

На лице Захария обозначилась раздраженная складка: он оценил опасность.

— Жалоба на что?

— Сексуальное домогательство.

— Еще чего!

— Ты говоришь «Еще чего!», однако это уже пятая чиновница, которая на тебя жалуется.

Захарий предпринял отвлекающий маневр:

— Ты же знаешь, Лео, сегодня стоит оказать внимание женщине, как она называет это сексуальным домогательством. Галантность превращает меня в грубияна.

— Значит, ты не отрицаешь.

— Ну, ничего там не было серьезного!

— Может, и ничего, но тебя ждут неприятности.

— Если дело получит огласку, Роза все прекрасно поймет, она научена опытом: я никому не позволяю читать мне нравоучения. Слава богу, мы не в Америке! Европа не страдает избытком пуританства. Но все-таки что она говорит, эта Эльда Брюгге?

— Что ты неоднократно преследовал ее после собраний, звонил ей по личному телефону, давал поручения, чтобы встретиться с ней наедине в твоем кабинете, где будто бы несколько раз пытался…

— Изнасиловать ее?

— Нет. Речь о ласках и поцелуях.

— Это преступление?

— В ее глазах — да, поскольку цель ее встреч с тобой сводится к профессиональному общению, она не ищет флирта. Таким образом, напоминаю тебе, что твое поведение является сексуальным домогательством.

— И это все?

— Что — все?

— Ее жалоба ничем не подтверждена?

— Нет.

— Ни видео, ни фотографий, ни записок?

— Ничего.

— Только ее свидетельство против моего?

— Да.

Захарий расхохотался. Несколько успокоенный, Лео Адольф все же удивился:

— И что же, это так мало тебя волнует?

— Послушай, Лео, будет легко доказать, что эта женщина мстит за то, что не получила повышения по службе, на которое рассчитывала. Я без труда докажу ее профессиональную несостоятельность. Все поверят, что она задумала карательную операцию с досады. И потом еще… — Он снова рассмеялся и продолжил: — И потом еще, ты ее видел? Она же уродина! Правда уродина!

Лео Адольф вытаращил глаза. Захарий упорствовал:

— Нет, серьезно! Когда дисциплинарная комиссия, административный совет или не знаю кто там еще увидят, как выскочит эта вешалка для одежды с толстой задницей и индюшачьей шеей, никто не поверит, что я мог ее захотеть. Особенно если я покажу фотографии Розы. Ее жалоба покажется абсурдной. Ее сексуальная привлекательность! Она выставит себя посмешищем!

Лео Адольф был так шокирован ходом мысли своего друга, что не нашел слов. Хоть Захарий только что признал, что не раз пытался кадрить эту женщину, он принялся азартно развивать идею, что его желание показалось бы неправдоподобным.

— Но… но…

— Что? — невинно спросил Захарий.

— Ты гнусный тип! Ты хотел ее трахнуть, а теперь утверждаешь, что она уродина.

— А с тобой такого не случалось?

Лео Адольф резко развернулся и пошел в сторону. Захарий поймал его за руку:

— Лео, не будем кривить душой: нет лучших любовниц, чем полукрасавицы или полууродины, как на них взглянуть. В отличие от красавиц, они отдаются целиком, без оглядки. Они беспредельны. Обычное дело: полукрасавицы стараются доказать, что они стоят больше, чем красавицы!

— Замолчи!

— Да брось, Лео, ты же был любовником Карлотты Весперини.

Лео Адольф побледнел, губы его дрогнули, и он с ненавистью взглянул на Захария:

— Представь себе, что я находил Карлотту Весперини великолепной.

Захарий опустил глаза, понимая, что допустил чудовищную бестактность.

— Хватит об этом, — заключил Лео Адольф.

— Хватит об этом, — эхом откликнулся Захарий.

Президент Евросовета вышел, а Захарий, облегченно вздохнув, что обвинитель закончил свой идиотский разговор, присоединился к участникам фуршета, организованного в кулуарах, где собирались основные члены европейского строительства.

Он выпил три бокала шампанского, пытаясь унять смутную тревогу. Но, побеседовав с энархами и развив кое-какие новые идеи, он снова нащупал почву под ногами и расслабился.

Он подошел к советнице из шведского представительства. Он еще и рта не успел открыть, как его заблестевшие глаза и потемневшие зрачки объявили ей, что она великолепна. Она покраснела и заговорила с ним. Поддерживая интеллектуальную болтовню, он с вожделением разглядывал собеседницу, ее тонкую талию, высокую грудь, маленькие ушки… Ей казалось, что перед ней два Захария, один с блеском развивал экономическую модель, другой вынюхивал наподобие пса, который примеривается, как бы ему вскочить на сучку. Она растерялась, потому что не могла раздвоиться подобным образом: она то отдавала предпочтение рассудку и тогда была занята только интеллектуальным обменом, то превращалась в самочку, вертела попкой и виляла хвостом.

Захарий поставил ее в трудное положение, и это его веселило. К нему наклонился очкастый блондин:

— Хочу воспользоваться вашей беседой с моей невестой, господин комиссар, и поблагодарить вас за ваше сообщение.

Последовала масса комплиментов, которых он не слушал. Превращения шведки, призванной к порядку появлением жениха, прекратились; она бесповоротно покинула телесную ипостась и превратилась в политика, беседующего со всемирно известным экономистом.

При первой же возможности Захарий Бидерман откланялся и стал искать другую добычу. Несколько секунд он безуспешно разглядывал публику и уже почувствовал дурноту, но приободрился, заметив статную немку лет сорока; их глаза встретились. Он бесцеремонно подошел к ней, не ожидая приглашения.

Его тело мгновенно послало ей позывные влечения. Он попереминался с ноги на ногу, приблизился к ней вплотную, улыбаясь и давая понять, что она желанна.

Немка приняла сигнал, смутилась и замялась; Захарий завязал разговор. Поведение экономиста никак нельзя было назвать нейтральным, и женщина внезапно выпалила:

— Вы что, пристаете ко мне?

Он улыбнулся:

— Кто научил вас сказать это?

Она что-то забормотала, покраснела:

— Простите, не знаю, что на меня нашло.

— Не волнуйтесь. Но я готов приударить за вами, если вы дадите на то согласие.

— Я не уверена, что хорошо поняла вас.

— Вы невероятно привлекательны.

Немка заволновалась. Она беспомощно покрутила головой в поисках поддержки, хрустнула пальцами и воскликнула:

— Я запрещаю вам так со мной обращаться!

— Как?

— Как с вульгарной бабенкой. Я дипломированный специалист по политическим наукам, доктор социологии, работаю больше восьмидесяти часов в неделю для моей страны и для Европы. Я полагаю, что заслуживаю другого отношения.

Захарий понял свой промах: прихлестывая за этой женщиной, он лишал ее всех достижений, распылял созданный ею образ, отрицал ее усердие и пройденный путь, оставляя только телесную оболочку, доставшуюся даром.

Не проронив ни слова, он отошел в сторону так внезапно, что она усомнилась, верно ли истолковала пережитую ситуацию, и даже едва не кинулась извиняться перед ним.

Он подошел к одной из организаторш; эта уж точно не рассердится, если он начнет с ней заигрывать.

В эту минуту мимо него прошел Лео Адольф. Захарий ощутил затылком ого тяжелый укоризненный взгляд.

Разозлившись, он оставил организаторшу в покое и юркнул в кабинет, отведенный в его распоряжение, заперся, включил компьютер и ввел адрес порносайта.

Когда замелькали груди, губы, бедра и анусы в самых неожиданных комбинациях, он с облегчением вздохнул, что наконец освободился от общественного давления и сможет разрядиться.

Он выбрал одну из рубрик, расстегнул ширинку, поласкал себя и кончил.

Он умиротворенно улыбался и был готов заняться переустройством мира и горы своротить; он взглянул на циферблат, высветившийся на мониторе, и умилился: ему понадобилось лишь семь минут, чтобы сбросить напряжение. Ах, как бы он жил, не будь у него этой отдушины? Умер бы от скуки. Или от депрессии, потому что упорное, стойкое отчаяние всегда подстерегало его.

Правда, сегодня у Захария Бидермана были новые озарения, и он приметил две-три ясные головы.

В половине седьмого он позвонил своему шоферу, чтобы отправиться восвояси, когда к нему в кабинет неожиданно нагрянул Лео Адольф.

— Захарий, мне хотелось бы убедиться, что ты меня понял. Мы возлагаем на тебя большие надежды. Это ничтожество Вандерброк не потянет руководство Бельгией во время кризиса. Население презирает его, массмедиа смешивают его с грязью, депутаты треплют. Будучи премьер-министром, он потерял всякую поддержку. Ты прекрасно знаешь, что на его место хотят поставить тебя. Я не буду выяснять, откуда пошел этот слух…

Захарий хохотнул. Сочтя этот смех подтверждением, Лео Адольф продолжал:

— А слухи всегда закрепляются в умах. Вот это для меня и важно! Захарий, тебя считают спасителем, ниспосланным свыше, и справедливо, поскольку ты самый блестящий ум из всех нас. В Либеральной партии мы тебя поддержим. Однако твои привычки могут сыграть с нами злую шутку.

— Такты опять об этом?

— Речь идет о твоем и нашем благополучии.

— От того, где и с кем я завожу шуры-муры, благополучие страны никак не зависит.

— Не соглашусь. Хоть тебе и удается всякий раз замять скандалы, вызванные твоим поведением, в этой шумихе возникает вопрос, который волнует твоих сторонников все больше.

— И какой же?

— Способен ли Захарий Бидерман владеть собой?

Экономист опешил — таким вопросом он никогда не задавался.

— Иногда от хорошего сексуального аппетита до зависимости один шаг.

— Ах вот как? И ты в этом вопросе специалист?

— Я могу задать тебе ряд вопросов, ответы на которые скажут, есть ли у тебя зависимость. Можешь ли ты остановиться? Уже пытался это сделать? Приходится ли тебе иногда лгать, чтобы скрыть свои делишки? Испытываешь ли ты смутную тревогу, чувство, что тебе чего-то не хватает в промежутках между любовными приключениями? — Он сделал прощальный жест. — Можно не давать ответа сейчас. Ответь для начала сам себе.

С этими словами президент вышел.

Захарий Бидерман запер кабинет в очень дурном настроении. Если он вернется в игру Лео Адольфа, то будет чувствовать себя больным, будучи абсолютно здоровым. Он никому не позволит решать, как ему бороться со стрессом.

Сев на площади Мориса Шумана в лимузин, он велел шоферу везти его домой.

— Владеть собой, — ворчал он. — Никто так не владеет собой, как я. Если бы они знали… Мелкочленные! И спермы у них не больше, чем идей! Сборище слюнтяев! Плевал я на вас!

Обозленный, Захарий встрепенулся и постучал по плечу шофера:

— На улицу Мулен, Жорж. А на площадь Ареццо потом.

Он вошел в сауну «Тропики» и с облегчением вздохнул; это было жалкое, дешевое заведение. Да, ему нравилось и такое: примитивный декор, искусственные пальмы, ночные фото на стенах, едкий запах хлорки. Никто из его коллег не мог бы себе вообразить, что этот уважаемый человек посещает подобные места; а ему просто хотелось вылезти из шкуры.

Сложив одежду в помятый жестяной шкафчик, он опоясался затасканным полотенцем и спустился в подвальный этаж.

На последних ступеньках в нос ему ударил запах пота, лесной прели, гниющих грибов. Он пробирался по темным коридорам, на пути ему встречались пары, иногда одиночки. По сторонам раздавались протяжные хрипы и стоны. Он вошел в хаммам, прислушиваясь и принюхиваясь, и пробирался вперед, привлеченный запахом тимьяна; эти испарения окончательно опьянили его: пряный дух, знакомый с детства аромат лекарственных отваров, освобождавший бронхи, стал для него афродизиаком, обещанием счастья. Он толкнул запотевшую стеклянную дверь. В призрачном рассеянном свете колыхались безликие тела. Пять мужских теней осаждали две женские. Он подошел, развязал салфетку и — голый, безымянный и вожделеющий — бросился в месиво переплетенных тел.

Через час элегантный Захарий Бидерман вышел из лимузина на площади Ареццо возле дома номер двенадцать, отпустил шофера, проскользнул в ванную принять привычный душ, дабы истребить подозрительные запахи, и с улыбкой заявился к Розе, которая в нетерпении ждала его.

— Не слишком устал, дорогой?

— Я в прекрасной форме!

— Ты неподражаем! И как тебе это удается?

Захарий Бидерман, польщенный признанием своих сверхчеловеческих возможностей, вместо ответа поцеловал ее.

 

3

— Что вы мне порекомендуете?

Жозефина смотрела на официанта-итальянца, стоявшего поблизости с блокнотом наготове. Озадаченная разнообразием меню, она пыталась уклониться от выбора.

— Я не знаю, что вы любите, мадам.

— А что выбрали бы вы?

Батист спрятал улыбку за картой меню, зная наперед продолжение сцены: официант назовет свои предпочтения, Жозефина начнет гримасничать, он предложит другое блюдо, она покачает головой и разочарованно вздохнет, что у нее совсем другие пристрастия, потом спросит, что едят люди за соседним столиком, и попросит то же кушанье. После непродолжительной комедии, минуты на четыре, она, скорее всего, заметит:

— Впрочем, я совсем не голодна.

Официант ушел восвояси. Жозефина и Батист чокнулись. Жозефина, сделав глоток монтепульчано, пристально взглянула на мужа:

— Мне нужно сказать тебе что-то важное.

— Да?

— Я влюбилась.

Батист заморгал. Он был удивлен и почувствовал облегчение. Получив странное желтое письмо, он догадался, что дома без его участия и ведома плетется некая интрига: не надо было быть чересчур наблюдательным, чтобы заметить, что Жозефина в последнее время то и дело бросается вглубь квартиры поговорить по телефону, надолго исчезает под предлогом покупок, думает о чем-то своем, сидя перед телевизором. Хотя Батист уже начал строить предположения, он ждал ее объяснений. Другой муж стал бы тайком наблюдать за женой и рыться в ее вещах, похитил бы мобильный телефон, изучил бы вызовы, устроил бы сцену — Батист брезговал подобными приемами. Он вырос в семье, раздираемой домашними склоками, и с детства презирал ревность до такой степени, что полностью от нее избавился, и игры в инквизицию его не привлекали; однако истинной причиной его выжидательной политики было доверие: Жозефина не могла разочаровать его.

Она смотрела на него, ожидая его реакции, чтобы продолжить.

Батист пробормотал:

— Я об этом догадывался.

Она прошептала в ответ:

— Сказать по правде, я не скрывалась.

Он кивнул. «Чтобы разговор продолжился в духе этой уважительной открытости», — подумал он. Он склонился к улыбающейся Жозефине:

— Так, значит, влюбилась… Это хорошая или плохая новость?

Она с участием схватила его за руку:

— Пока еще не знаю. По сути, это ничего для тебя не меняет. Что бы ни случилось, я выберу тебя, Батист, и останусь с тобой. Вот это-то я и хотела сказать тебе в первую очередь. Ты, ты, ты самый лучший на земле!

Батист ощутил, как волна удовольствия погрузила его в кресло, и он расслабился. Он был прав, веря в честность Жозефины. Теперь он мог выслушать все, что угодно, раз она подтвердила, что он остается ее избранником.

— Это давно?

— Две недели.

— Чего ты хочешь?

— Устроить встречу.

— Прости?

— Хочу, чтобы вы встретились, — весело повторила она. — А что? Вас двоих я люблю больше всех на свете, и мне очень хотелось бы, чтобы вы оценили друг друга по достоинству.

— Да ну?

— А кто знает?

— Кто знает — что?

— У нас же с тобой всегда были одинаковые вкусы. И очень возможно, что ты отреагируешь так же, как я.

Батист так опешил, что рассмеялся:

— Жозефина, ты поистине уникальна!

— Надеюсь. Ты, впрочем, тоже.

Чтобы прийти в себя, он заказал еще вина и уставился на рубиновую жидкость в бокале.

— Прости, что интересуюсь подробностями, но… это уже произошло между вами?

— Да. — Она целомудренно опустила глаза. — Это было очень хорошо, если тебя интересуют подробности. Ах, ну совсем не так, как с тобой. Очень хорошо. По-другому. Но в этих делах, ты же знаешь, я никак не смогу обойтись без тебя.

Батист покачал головой, зная, что она не кривит душой: она обожала заниматься с ним любовью. Он удивился, не почувствовав себя униженным еще больше, когда узнал, что она отдавалась другому.

— Это странно…

— Что?

— Что я не сержусь на тебя. Твое признание меня смущает, волнует, делает уязвимым, но я не злюсь на тебя.

— И на том спасибо! Я же такая откровенная! Я ничего не скрываю! И говорю тебе, что ты значишь для меня больше, чем кто бы то ни было!

Он покачал головой:

— И все же пойми, Жозефина. Мы живем вместе больше двадцати лет, и ты объявляешь мне о самом худшем, что может произойти.

— Вовсе нет!

— Это так. У нормальных людей.

— Ах, Батист, пожалуйста, ну при чем тут нормальные люди! Ни я, ни ты вовсе не нормальные люди и не собираемся ими стать.

Она метала громы и молнии — так ее возмутили его слова. Он восхищенно прыснул со смеху:

— Да, именно так я и говорил. Ты выбиваешь меня из колеи, но мне не удается на тебя рассердиться.

Воодушевленная очевидностью, она выпалила громко, почти выкрикнула:

— Потому что ты любишь меня, а я — тебя! Мы с тобой не можем разрушить нашу жизнь.

Посетители ресторана, услышав эту новость, стали оборачиваться и благожелательно заулыбались.

Батист успокоил ее, крепко сжав запястье:

— Ты, несомненно, права.

Они принялись дегустировать закуски.

Странное дело, Батист чувствовал себя влюбленным более, чем когда-либо. В их взаимопонимании крылась чудесная тайна. Жозефина восхищала его. Простая и лучезарная, она воспринимала жизнь, не заботясь о табу и не произнося банальностей. Жизнь захватила ее врасплох, и она хотела с ним поделиться.

— Знаешь, с самого начала этой истории я поняла, что ты мужчина моей жизни. Я не шучу.

Он поцеловал ей руку.

Она возбужденно продолжала:

— Ты мужчина моей жизни, потому что ты самый умный, талантливый и внимательный.

— Продолжай, я хорошо переношу комплименты.

— Ты мужчина моей жизни, потому что я считаю тебя красивым, ты нравишься мне уже больше двадцати лет, и я всегда хочу целовать тебя, когда тебя вижу, и мне нужно, чтобы ты крепко обнимал меня и занимался со мной любовью.

— Внимание, осторожно, я могу и поверить.

— Ты мужчина моей жизни, потому что я хочу стареть с тобой.

— Я тоже.

— Ты мужчина моей жизни, потому что ты превосходишь и заменяешь всех остальных.

— Не преувеличивай, Жозефина, ты только что завела любовника.

— Вовсе нет!

— Но…

— Я влюбилась в женщину.

Батист ошалело откинулся в кресле. Жозефина, блестя глазами, уточнила влюбленным голосом:

— Ее зовут Изабель.

В эту ночь Жозефина и Батист предавались любви иначе, чем прежде. Ухищрения итальянской кухни, обилие выпитого брунелло и головокружение от небывалой ситуации сблизили их. Понимая, что другие любовники после такого разговора повздорили бы, а то и расстались, они ощущали опасность разрыва, и их захлестнул прилив новой любви. Батисту, дрожащему от нетерпения, казалось, что сегодняшняя ночь последняя, Жозефине — что первая. Они давно уже забыли этот священный страх перед телом другого, это бережное отношение к дарованной интимности, этот восторг воздаяния за удовольствие. Тела их сплетались, и они причащались друг друга.

На следующий день Батист уединился. Усадить себя за работу ему не удалось, но ему было важно побыть одному.

Об Изабель он знал немного: ей около сорока, то есть она их ровесница; вырастила двоих детей, которые заканчивают учебу в Соединенных Штатах; живет вместе с мужем, с которым у нее общий бюджет и некоторые привычки.

— Вот увидишь, — уверяла его Жозефина, — ты западешь на нее. Когда она ни на кого не смотрит, она самая обыкновенная. Стоит ей улыбнуться, у нее появляется аура.

Батист признавался, себе, что связь Жозефины с мужчиной была бы для него более оскорбительна. А в этой ситуации он хотя бы не ощущал явной конкуренции: у них с Изабель были разные арсеналы средств, и Жозефина не пустится в сравнения. И все же она любовница, и это его тревожило… На этой незнакомой территории он не мог соперничать.

Он распахнул окно и стал наблюдать за птицами на площади Ареццо, которые гонялись друг за дружкой, прыгая с ветки на ветку, и больше напоминали обезьянок, чем попугаев.

То, что его подругу привлекла женщина, его не удивляло; нельзя сказать, что Жозефина и прежде обнаруживала подобную склонность, но Батист полагал, что испытывать влечение к прекрасному полу вполне естественно. Ему казалось, нет ничего более эротичного, чем объятия обнаженных девушек. «Будь я женщиной, я, несомненно, был бы лесбиянкой». Он все не мог понять, как его друзьям-геям удается избежать этих чар, даже тем, которые ценят красоту женщин, будучи их лучшими модельерами, гримерами, фотографами и режиссерами — но не любовниками. Чтобы разобраться с этим несоответствием, он проанализировал свои ощущения: любуясь красивым мужчиной, он не испытывал желания на него наброситься. В глазах Батиста никакие чувственные наслаждения не были предосудительны. Поскольку пробным камнем желания остается сексуальное поведение, все типы этого поведения естественны, в том числе и свойственные секс-меньшинствам. Группа, к которой мы принадлежим, мало связана с нашим выбором и нашим прошлым, а больше — с биологической лотереей: независимо от нашего пола мы получаем гены, толкающие нас к мужчинам или к женщинам. Или и к тем и к другим.

Он захлопнул окно.

Вошла Жозефина:

— Ты не возражаешь, если завтра вечером?

— О чем ты?

О встрече с Изабель…

Батист вздохнул. Этого момента он боялся.

— Давай повременим, мне нужно подумать.

— Подумать? О чем?

— Свыкнуться с ситуацией.

— Свыкнуться? Какая ситуация? Вы же незнакомы. — Она обвилась вокруг него. — Мой Батист, тебе не о чем печалиться… Ситуация остается в твоих руках. Как ты решишь, так и будет. Пойми, я не хочу вести двойную жизнь и адюльтер меня не привлекает. Если Изабель тебе не понравится, если ты скажешь мне, что больше не желаешь ее видеть, я ее оставлю. Я буду страдать, но мы с ней расстанемся. Обещаю. Либо она войдет в нашу жизнь, либо исчезнет из нее.

— Все так просто?

— Не бойся. Ты ничем не рискуешь, любимый.

Он машинально погладил ее плечо:

— А она хочет встречи со мной?

— Только о ней и мечтает.

— И не боится?

— Боится ужасно!

Они засмеялись. Этот страх неожиданно сблизил Батиста с Изабель: Батист почувствовал к ней легкую симпатию. «У меня сильная позиция. Хоть я и боюсь встречи, я в любом случае выйду победителем».

— У тебя час, чтобы решиться. А пока я закончу возиться с кексом.

— А что за кекс?

— Лимонный.

— Мой любимый!

— Ну да, это сексуальное домогательство.

И она ушла — оживленная, бунтующая, легкая.

Возможно ли было так любить? Жозефина внушала Батисту любовь ежесекундно. Только писательство его отвлекало, да и в нем он признавался себе, что писал прежде всего, чтобы ее соблазнить, очаровать, удержать.

С первого дня их знакомства он увлекся этой сильной личностью с порывистым, резким характером. Жозефина в одну секунду диагностировала ситуацию или чье-то поведение, когда Батисту требовалось размышление, чтобы прийти к сходному выводу. Она действовала интуитивно, он — рассудочно. Если он множил размышления и объяснения, прежде чем сделать вывод, он видел, что она достигает цели молниеносно, будто озарением. Если он был зубрилой, отличником, дипломированным интеллектуалом, то Жозефина, не удосужившаяся сдать и школьных выпускных экзаменов, казалась ему умнее его. Своей уникальностью она не была обязана никакой методике, никакому образованию; сознавая свою особость, она была самой собой, только собой, яркая, неспособная поступать иначе. Никакие авторитеты, репутации, единодушные мнения ее не впечатляли; ее вели смотреть прославленную постановку Шекспира, а она на выходе восклицала: «Какая ужасная пьеса!» Сталкиваясь с известным государственным деятелем, каким бы популярным или любезным он ни оказывался — известное дело, профессиональные политики это прежде всего мастера обольщения, — она доказывала, не успев ему наскучить, что политика его никуда не годится. Миллионер в ее глазах не имел преимущества перед мусорщиком, напротив, обладание состоянием делало его прегрешения против хорошего вкуса непростительными, о чем она ему тотчас и сообщала. Очень скоро друзья Батиста окрестили ее Мадам Сан-Жен, вспоминая эту исполненную здравомыслия и отваги маршальшу, за словом в карман не лезшую, которая вела себя при наполеоновском дворе будто в прачечной. После их свадьбы друзья дали молодой чете новые прозвища — Гаврошка и Интеллектуал. Позднее супруги отдалились от приятелей Батиста по учебе, которые смотрели на чету сквозь призму снобистских предрассудков, и теперь Батист и Жозефина виделись с ними нечасто и были свободны, счастливы и независимы; это отдаление чета относила на счет необычайного успеха, достигнутого Батистом в писательской карьере.

С Жозефиной Батисту не бывало скучно, поскольку он никогда не знал, как она поступит; ее привлекательность обусловливалась непредсказуемостью. Она реагировала на события не только иначе, чем большинство людей, — она вела себя даже в сходных ситуациях всякий раз по-новому. Едва ее вкусы или пристрастия казались определившимися, она тотчас опровергала стереотип новым уточнением. Нельзя было предугадать, что понравится ей, а что нет: раз она восхищалась Мопассаном и Стефаном Цвейгом, значит ей нравится прямолинейное искусство, без претензии, литературных изысков; и вдруг она увлекалась бесконечно разветвленными фразами Марселя Пруста или декламировала гимны Сен-Жона Перса. Разоблачив нескольких заумных интеллектуалов, туманных и непонятных, она переписывала изречения Рене Шара, фразы алмазной огранки, не предлагающие единственного прочтения, но сверкающие во времени разными гранями.

Изменчивая, как небо над океаном, она царила в сердце Батиста, простодушная и утонченная, приветливая и требовательная, заботливая и бескомпромиссная, порывистая и рассудительная, грустная и веселая, влюбленная и насмешливая, — она могла заменить всех женщин, потому что вмещала их всех. Он любил говорить ей: «Ты не женщина, а каталог женщин».

У других Жозефина вызывала резко противоположные реакции: одни ее обожали, другие ненавидели. Вероятно, ненавидевших было больше. Это Батиста не печалило, напротив, отношение к Жозефине было ситом, отсевавшим недалеких и мыслящих банально. Благодаря ей он избавился от многих недоумков. Само собой, он приходил к выводу, что Жозефина невыносима; а он выносил только ее, прочие его утомляли.

Она вернулась в комнату со сгоревшим кексом:

— Кажется, я витаю в облаках: пирог сгорел дотла. Угощу тебя, только если ты уверен, что мечтаешь заболеть раком.

Он поймал ее и прижал к себе:

— Согласен на завтрашний вечер.

Жозефина просияла:

— Правда? Ах, ты ужасно милый…

Назавтра в восемь часов вечера Батист нарочно задержался у себя в кабинете. Он не знал, куда себя деть: садился за стол и понимал, что не в состоянии написать ни строчки; подходил к окну и боялся увидеть Изабель раньше времени.

Жозефина приготовила ужин и зажгла свечи — последнее могло казаться ей и комичным, и прелестным, все зависело от настроения.

Наконец зазвенел звонок. Батист замер.

— Иду открывать, — объявила Жозефина.

Он услышал щелчок замка, неразборчивый щебет двух женщин. Они целовались? Пользовались его отсутствием и ласкали друг друга?

Батист в нетерпении взглянул на себя в зеркало. Он долго не мог выбрать костюм на вечер: с одной стороны, ему не хотелось выглядеть смешным, нарядившись, с другой — чувствовал необходимость быть на высоте, не оскорбить Жозефину небрежностью. Увидев мельком свое отражение, он нашел себя столь бесцветным, что удивился, почему Жозефина им интересуется. Затаив дыхание, он пошел по коридору в гостиную.

Едва он вошел, Изабель обернулась, просветленная и сияющая, и лицо ее вспыхнуло.

— Добрый вечер. Я очень рада нашей встрече.

Он на мгновение замер, очарованный. Такая же миниатюрная, как Жозефина, Изабель казалась ее белокурой сестрой.

Он без колебаний склонился к ней и скользнул по щеке поцелуем.

Она от этого прикосновения вздрогнула. Он тоже.

От нее исходил восхитительный аромат.

Они снова улыбнулись, стоя недвижно в нескольких сантиметрах друг от друга.

— Видите, — крикнула Жозефина, — я была уверена, что вы друг другу понравитесь!

Батист обернулся и взглянул на жену. Его веселые глаза говорили ей: «Я тоже влюбился».

 

4

— Гийом, подберись, не сутулься!

Мальчик за детским письменным столом, слыша замечание отца, тут же выпрямился. Франсуа-Максим де Кувиньи мягко продолжал увещевать:

— Каждую минуту своей жизни, Гийом, представляй, что ты садишься в седло. Будь гибким и прямым. И то и другое вместе. Владей своим телом, но не делайся скованным.

Гийом посмотрел на отца, демонстрировавшего хорошую осанку: спина прямая, шея расслабленная.

— I beg you to remind him that, if necessary, — сказал он гувернантке Мэри.

— Yes, Sir, you can trust me, — ответила ирландка.

— You can leave us, please, I’ll stay with him.

Мэри вышла из комнаты и отправилась на другой этаж, к девочкам Кувиньи.

— Ну, мой мальчик, — продолжил Франсуа-Максим, — покажи мне твою тетрадь с упражнениями. Как у тебя обстоят дела с чистописанием?

Он взглянул на исписанные каракулями страницы. Его сын старался, но сталкивался со множеством препятствий: перо цеплялось за бумагу, бумага рвалась, чернила разбрызгивались — предметы будто сговорились пакостить.

Понимая, что отцовская оценка будет нелестной, мальчик предпринял отвлекающий маневр:

— Я сегодня в школе чуть не подрался.

— Что случилось?

— Бенжамен и Луи назвали Клемана педиком.

— И что?

— Я сказал им, что это нехорошо. Во-первых, потому, что так не говорят. Во-вторых, потому, что я им сказал, что мой папа тоже такой, а я не позволяю, чтобы о нем говорили дурно.

Франсуа-Максим де Кувиньи оцепенел, охваченный ужасом.

Мальчик уверенно настаивал, поучительно тыча пальцем:

— Еще я объяснил им, что говорят не «педик», а ПД. И еще что нельзя кого-то критиковать за то, что он зарабатывает деньги. И еще наша семья очень гордится тем, что ты ПД в банке…

Франсуа-Максим громко и раскатисто расхохотался, запрокинув голову. Он, конечно, понимал, что его реакция чрезмерна, но ведь он снова вернулся к жизни после того, как пуля просвистела у самого виска.

В комнату заглянула Северина, привлеченная таким бурным весельем:

— Что у вас происходит?

Франсуа-Максим пересказал слова сына. Обеспокоенная, Северина тоже посмеялась. Гийом растерялся: он радовался, что развлек родителей, хотя и чувствовал, что совершил промах.

— Что я сказал смешного? — наконец спросил он.

Родители переглянулись, вынужденные разъяснить деликатный вопрос. Северина дала понять мужу, что просветить сына предстоит ему.

— Ну хорошо, Гийом, «педик» — это дрянное слово, означающее дрянную вещь.

— Какую?

— Педиком называют мужчину, который живет не с женщиной, а с другим мужчиной.

— Я не понимаю.

— Ну хорошо, этот мужчина спит в одной кровати с другим мужчиной, они вместе едят, вместе едут в отпуск.

— Они друзья?

— Больше чем просто друзья. Они делают то же, что мама с папой: ласкают друг друга, целуются в губы.

— Гадость!

Мальчик подскочил на стуле с гримасой отвращения.

Франсуа-Максим был страшно рад, что его сын испытывает интуитивное неприятие такой ситуации: значит, сын абсолютно нормальный! Де Кувиньи с гордостью посмотрел на Северину, которая казалась больше удивленной, чем удовлетворенной реакцией сына, и мудро решил добавить еще красок:

— И еще нехорошо, Гийом, что такой мужчина не заводит семью, не женится на женщине и не имеет детей. В общем, он ненужный. Для общества и рода человеческого он остается бесполезным, то есть паразитом.

Гийом важно кивнул.

Франсуа-Максим закончил:

— Это слово не имеет никакого отношения к моей должности: я — ПГД, «президент — генеральный директор». То есть ничего общего между ПГД и… тем словом, которое ты произнес.

Ему не хотелось еще раз произносить эти два слога: Франсуа-Максим предпочитал обходиться без вульгарных словечек; к тому же произнесению этого слова, казалось ему, сопутствует риск заражения для сына. И признания для него самого… Ему хотелось так надежно скрыть эту сторону жизни, что он отвергал описывающие ее слова.

— Так что же, Клеман педик?

— Может, и нет, Гийом. Это слово, которое ты не должен употреблять, — обычное оскорбление среди невоспитанных мальчиков. Сам подумай: когда твои сестры обзывают друг дружку идиотками или кретинками, это же неправда.

— Согласен.

Мальчик вздохнул и подвел итог:

— Я, во всяком случае, педиком не буду.

Франсуа-Максим с чувством посмотрел на сына. Значит, проклятие остановилось на нем, он передал сыну только чистые гены, оставив дурные при себе; сыну не придется вести двойную жизнь. В этот миг сорокалетний мужчина, мучимый противоречиями, завидовал ясной убежденности десятилетнего ребенка. Он быстро положил тетрадь, не выказав должной требовательности:

— Твой почерк становится лучше, Гийом. Продолжай над ним работать.

Он вышел в хорошем настроении и подошел к Северине. Она взяла его под руку, они стали спускаться по лестнице.

— Спасибо, что объяснил ему, но…

— Что?

Северина покраснела. Ей было трудно продолжить фразу:

— Франсуа-Максим, а ты не преувеличиваешь, говоря, что быть таким… нехорошо?

Франсуа-Максим сжался:

— Прости?

— Он в будущем столкнется с такими людьми.

— Ну да, конечно. И сможет понять, кто прав, а кто заблуждается.

Подведя черту, Франсуа-Максим пошел к дочерям. У него была привычка по вечерам общаться с каждым из детей, спрашивать, как прошел у них день и что задано.

Северина смотрела ему в спину, такую прямую, и сожалела, что не может, как он, без колебаний подписаться под некоторыми «очевидностями». «Кто прав, а кто заблуждается!..» Пользуясь тем, что ее никто не видит, она вошла в гостиную, налила себе виски и поспешно выпила.

Последние дни ей было не по себе из-за этих проклятых писем, этих одинаковых записок, которые пришли Франсуа-Максиму и Ксавьере. Ни один из них не сомневался: и муж, и любовница были уверены, что отправила письма она, Северина. Ксавьера выразила свою уверенность пощечиной, а Франсуа-Максим дорогой сумкой, в которую было вложено то самое послание, «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто»; на ней было приписано от руки: «Я тоже тебя люблю».

Северину заботила не личность истинного отправителя, а то, что эти двое уверены в ее авторстве. Если бы они знали… до какой степени она не способна на такое предприятие! Подозревали ли они о ее внутренней пустоте, застарелом равнодушии ко всему? Или они оба любили ее так сильно, что приписали ей такой поступок? Если бы она, Северина, получила такое письмо, у нее не появилось бы никаких предположений. Потому что она ничего не чувствовала. Или почти ничего. Неспособная на решительное действие в отношении кого бы то ни было, она удивилась, что другим это непонятно. Если Франсуа-Максим стал ее мужем, то лишь потому, что он это предложил и она согласилась. Если Ксавьера посвятила ее в радости лесбийской любви, то лишь потому, что проявила инициативу: Северина пошла у нее на поводу. Она жила не порывами, но отголосками порывов других людей. Что касается роли матери, она лишь примирилась со своим долгом и тщательно исполняла ритуалы материнской любви. И дело было не в пассивности, а во внутренней пустоте.

И в истории с этими двумя записками она по привычке позволила мужу и любовнице думать так, как им заблагорассудится. Какая разница? Важна для нее была не правда — слишком неприглядная, во всяком случае ее правда, — но сохранение иллюзий. Дав ей пощечину, Ксавьера разгорячилась и потянула ее на стоявший в гостиной диван. Вручив свой подарок, Франсуа-Максим развеселился и был игривее обычного. Хоть она и не была счастлива, она делала их счастливыми.

Она налила себе еще стаканчик виски. На сей раз наполнила его до краев и выпила до дна. Удивительное дело: никто не догадывался, что она становится алкоголичкой. Конечно, она скрывала свои тайные возлияния, полоща рот душистой водой, чтобы скрыть запах бурбона, и все же!

Она спустилась на кухню:

— Что вы приготовили, Грета?

Повариха назвала блюда и перечислила основные ингредиенты. «Я и здесь совершенно беспомощна». Северина никогда не занималась готовкой. Девушка из богатой семьи, она еще и потому не хотела стряпать, что занятие казалась ей несуразным: часами создавать то, что исчезнет во рту в считаные секунды, — что за абсурд! Если она и восхищалась поварами, то не их кулинарным мастерством, а этим культом бессмысленных действий, этим пристрастием к нелепой трате сил. Творцы бесполезного!

Семья собралась в большой столовой, обшитой деревом в традиционной манере и украшенной полотнами с изображением охотничьих сцен. Стол был уставлен множеством разнообразных тарелок, рюмок и приборов, превращая ежедневный ужин в праздник. За столом прислуживала домработница.

Франсуа-Максим направлял беседу. Дети должны знать, что ужин — это не только еда, за ужином уместно блеснуть остроумием, поинтересоваться занятиями сотрапезников.

Он рассердился на Гийома, когда тот не сразу ответил ему на вопрос, дожевывая кусок трески.

— Пожалуйста, Гийом, научись разговаривать с полным ртом.

— Но…

— Заставлять собеседника ждать под предлогом того, что ты жуешь, — чудовищная грубость. Свинство!

— Папа!

— Физиология не должна довлеть над духовностью, мой мальчик. Ты должен уметь говорить с полным ртом, чтобы никто не догадывался, что во рту пища. Смотри.

Он подцепил вилкой ломтик кабачка и продолжал самым естественным тоном:

— Мне нет нужды моментально глотать еду. В моей ротовой полости довольно места, чтобы скрыть пищу, и, пока я артикулирую, я пережевываю. Так я участвую в беседе и одновременно уделяю внимание блюду.

Девочки смотрели на брата с высокомерным сочувствием: они давно освоили эту великосветскую гимнастику и думали: «Бедный Гийом, все-то нужно ему объяснять», забывая, что и они не сразу этому научились.

После десерта гувернантка Мэри пришла за детьми.

Франсуа-Максим и Северина перебрались в гостиную. Он выбирал одну из телепередач, записанных накануне; глаза Северины бродили по стенам: она никак не могла решить, нравится ей или нет оформление гостиной. Все вместе создавало впечатление богатства, роскоши, изобилия, потому что драпировка — матерчатые ширмы, разделявшие диваны и кресла, — пестрила индийскими мотивами, многочисленные лампы изливали свет, отражавшийся на фигурках животных, шкатулках из черепахи и перламутра. Десять лет назад английская архитекторша состряпала ей этот дизайн. Здесь возникало чувство комфорта, но Северина не понимала, какое отношение это имеет к ней. Побывав в домике Ксавьеры на берегу Северного моря, таком стандартном, удобном и приятном, она пришла к выводу о своей никчемности: ее интерьер был ей навязан британкой, которая сейчас, вероятно, занимается дворцом катарского эмира. В общем, и тут она подчинилась чужой воле.

А что, если ей обратиться к лаконичному стилю дзен? Эта мысль на миг увлекла ее. Не поискать ли телефон хорошего минималистского дизайнера? «Несчастная, ты начинаешь все сначала!» Она поняла, что кто-то посторонний вновь будет обустраивать ее мир… Она бросила эту затею и с нетерпением ожидала, когда Франсуа-Максим выберет канал, а она без помех улизнет, чтобы пропустить еще стаканчик.

— «Право голоса», о европейской политике! Ты не против, Северина?

— Замечательно.

Они посмотрели вчерашнюю запись политического шоу. Франсуа-Максим следил за дебатами бурно и с пристрастием; Северина была сдержанней, уделяя передаче вежливое внимание и пользуясь напряженными моментами, чтобы отлучиться и украдкой глотнуть виски.

Вообще говоря, было самое время отправиться в спальню. Такая перспектива ужасала Северину, и внезапно она услышала собственный голос:

— Я не рассказывала тебе про тайну моего отца?

Он удивленно посмотрел на нее. Когда он понял, что она напряженно ждет его отклика, он выключил телевизор и сел напротив нее.

Франсуа-Максим не знал отца Северины. Тот уже год как умер, когда они познакомились в годы учебы в университете, на факультете права «Пантеон-Ассас».

Северина схватила графин виски, достала два бокала и принесла поднос на журнальный столик. Если муж потом почует запах алкоголя, то у нее будет оправдание. А если выпьет за компанию с ней, то и вовсе не заметит.

Догадываясь, что признание будет важным, он взял протянутый ему бокал.

— У отца была тайна. Когда мой старший брат проник в нее, это стало началом конца.

— Конца чего?

— Семьи. За пять лет изменилось все: отец умер, у матери обнаружился рак, брат уехал в Индию и погиб там от кишечной инфекции, а сестра вышла замуж за африканца; последнее само по себе не так и ужасно, но это было худшим оскорблением оставшихся членов семьи. Ты не задумывался, почему с нашей семьей произошла катастрофа?

Франсуа-Максим отрицательно покачал головой. Когда он начал за ней ухаживать и потом, когда они с Севериной встречались, он был рядом с ней во время всех этих драм, а после женитьбы присутствовал на многочисленных похоронах. По сути, он познакомился с семьей Северины в момент гибели этой семьи. Что случилось потом? Через два года после свадьбы Северина и ее сестра унаследовали огромное семейное состояние; потом, когда сестра отказалась от своей доли, Северина стала единственной наследницей.

— Мой отец, — продолжала она, — всегда внушал восхищение и ужас. В наших глазах он был воплощением превосходства. Справедливый, эрудированный, строгий, трудолюбивый и успешный, он очень впечатлял нас. Он не проявлял к нам любви, но и не требовал ее от нас. Сама я об этом не задумывалась, это выявил мой психоаналитик. Но в один прекрасный день отец рухнул с пьедестала.

— Как это было?

— Однажды летом мы отдыхали в нашем доме в Оссегоре, на берегу океана, — без отца, он остался в Париже. Он никогда не уезжал в отпуск, предпочитая работать; мы из-за этой его привычки всегда чувствовали себя немного виноватыми. Как-то в четверг мой двадцатидвухлетний брат вернулся в Париж, потому что один из его близких друзей женился. Никого из нас, в том числе и отца, он об этом не предупредил. Так вот, он приехал в Париж после полудня и, чтобы избежать бесконечной болтовни с нашей словоохотливой консьержкой, прошел в дом по черной лестнице. На ней-то он и увидел отца.

Она плеснула себе виски, затем продолжала:

— Вернее, похожую на отца жуткую женщину.

— Не понимаю…

— Он тоже ничего не понял в ту минуту. Через прутья перил он увидел квадратную матрону, широкую и тучную, выходившую из нашего дома. Он очень удивился; сначала он подумал, что отец нанял новую домработницу. Она спускалась, тяжело брякая по ступеням огромными туфлями-лодочками. В следующий миг он разглядел ее черты и, несмотря на парик и макияж, узнал отца.

— Твой отец был трансвеститом?

— Пьер поначалу не хотел верить увиденному, он скатился с лестницы и в бешенстве убежал. Час спустя он вернулся и убедился в невообразимом, перерыв гардероб отца, — у каждого из родителей была своя спальня. Внутри шкафа он обнаружил потайную дверцу, за которой хранились платья, юбки, нижнее белье гигантских размеров, огромные женские туфли, сумочка с косметикой. Он оставил свое открытие при себе и ушел ночевать к приятелю. Но в течение нескольких дней приходил в кафе по соседству с домом и подстерегал переодетого в женское платье отца, выходящего с черного хода.

— И шел за ним следом…

— Да.

— И?..

— Наш отец проводил время в женском обличье. Пил кофе. Прогуливался по магазинам женской одежды, женского белья и косметики, где покупал себе всякие пустяки. В эти часы он был женщиной.

— Пьер рассказал вам об этом?

— В то лето Пьер ничего не сказал. Но на следующий год у него разладилась учеба. Он без предупреждения ночевал не дома. Мы боялись, что у него проблемы с наркотиками. Как-то в воскресенье за завтраком отец, восседая, как патриарх, во главе стола, устроил ему при всех нагоняй. Брат побледнел, выскочил из-за стола и на какое-то время исчез. Вернулся он очень скоро: принес отцовское женское обмундирование и бросил его на стол. Тогда-то он и рассказал о виденном.

Северина сдержала дрожь в руках.

— Тут же обвинитель стал обвиняемым. Поскольку мертвенно-бледный отец молчал, возмущенная мать встала и попросила Пьера покинуть дом и больше никогда не переступать его порога. Пьер послушался. Некоторое время нам хотелось представлять нашего брата выдумщиком, лжецом, чудовищем. Между тем отец замкнулся. Неделю спустя мы осознали, что долгие годы отец нас обманывал. Тремя месяцами позднее сестра объявила, что уезжает жить в Нигер со своим приятелем Бубакаром. Тогда мать отреклась от нее. Брат, с которым мы тайком встречались, улетел в Индию. Через год отец, не произнесший с того рокового утра и десяти фраз, врезался на машине в платан — этот несчастный случай мы молчаливо считали самоубийством. Дальнейшее тебе известно. Мы узнали о смерти брата в Бомбее. У матери обнаружился рак груди, и она безропотно угасла за четыре месяца. Наконец Сеголен, перебравшись в Ниамей, отреклась от нашей семьи, отказавшись от своей доли наследства.

Франсуа-Максим подошел к Северине и обнял ее, но она тут же высвободилась, желая продолжить рассказ. Его это не задело, и он опустился на колени рядом с ней.

— Итак, ты единственная, кто уцелел в этой катастрофе.

— Казалось бы, да.

— Что ты хочешь сказать?

— Меня гложут сомнения. — Она взглянула ему в глаза. — Я сомневаюсь, что люди представляют собой то, чем они кажутся. Я не уверена, что мои близкие соответствуют своей внешности. Я все время жду каких-то страшных откровений.

Франсуа-Максим непроизвольно встал. Что пыталась она ему сообщить? Знала ли она, что он не тот, за кого себя выдает? Означал ли ее рассказ, что она осведомлена о его шалостях?

— Представь, Франсуа-Максим, что однажды наши дети тоже узнают о том, что мы с тобой не то, чем хотим казаться…

На сей раз Франсуа-Максим уже не сомневался: она знает!

— Что… ты хочешь сказать?

— Ничего.

— Ты хочешь… мне в чем-то признаться?

Она посмотрела на него долгим взглядом, удрученная своей трусостью: ей не хватило духу признаться в своей связи с Ксавьерой. Она сокрушенно прошептала:

— Нет.

— Нет?

— Нет.

Франсуа-Максим воспрянул духом и стиснул ее в объятиях:

— Я люблю тебя, Северина! Даже не представляешь, как сильно я тебя люблю!

Его порыв был искренним, но питала его не только любовь, но и чувство облегчения. В эти несколько мгновений он боялся потерять все, что ему было дорого: жену, семью, успешную карьеру, свои тайные радости. Теперь же его охватило лирическое воодушевление, и он без устали твердил Северине, что любит ее, радостно кружа по краю бездны, в которую едва не рухнул.

Северина залилась слезами.

Он утешал ее, потом бережно, как фарфоровую вазу, отвел в спальню и уложил на кровать.

Невероятно… С ним всякий раз случалась эта странность… Когда жена плакала, он испытывал к ней влечение. Почему? Неужели в нем бродят садистские наклонности? Или он думал, как первобытный самец, что только его ласки способны ее успокоить?

Чувствуя, что потребуется терпение, он прижал ее к себе и шептал ей на ушко тысячу нежностей. Когда она наконец улыбнулась, он развеселился и стал легонько постукивать пальцем ей по носу. Она замурлыкала от удовольствия, прирученная его добродушием, потом прильнула к мужу, положив голову и руку на его широкую грудь.

Она обмякла в его руках, и он уже не сомневался, что достиг цели; поймав ее взгляд, он увидел, что она засыпает.

Он лежал не шевелясь и выжидая, когда она погрузится в глубокий сон, затем осторожно освободился, встал с кровати и проскользнул в гостиную.

Не зажигая света, он встал на деревянную лесенку и достал с верхней книжной полки художественный альбом. Задернул шторы, закрыл двери комнаты, включил торшер и устроился в кресле.

Альбом работ великого нью-йоркского фотографа Роберта Мэпплторпа привычно раскрылся на страницах с изображением истерзанных торсов Геракла, черных эрегированных членов, изощренных садомазохистских сюжетов, где пластическое совершенство соединено с эротическими фантазмами. Франсуа-Максим поблагодарил Создателя, что ему дозволено, не выходя из дому, наслаждаться волнующими образами под видом искусства, и принялся снимать напряжение, мешавшее заснуть.

 

5

— Вы выходили из дому вчера вечером?

— Простите?

Мадемуазель Бовер подняла голову, чтобы еще раз услышать вопрос, заданный Марселлой; та, вооружившись тряпкой, придирчиво высматривала, на что бы ей наброситься.

— Да я вчера принесла вам белье из глажки. Раз десять звонила. И третьего дня тоже, хотела вернуть ваши журналы.

Марселла обожала журналы, посвященные жизни королей и принцесс, и часами могла разглядывать у себя в комнатушке платья, шлейфы, диадемы и дворцы — глянцевые картинки давали ей доступ к роскошной жизни.

И заключила:

— Больно уж вы часто гуляете по вечерам!

Мадемуазель Бовер залилась румянцем. Попугай громким голосом заверещал:

— Что это значит, господин Крючконос? Что это значит?

Мадемуазель Бовер испепелила его взглядом, что подвигло птичку прохрипеть:

— На помощь! На помощь, Серджо! На помощь!

Марселла удивленно посмотрела на попугая:

— Да он совсем чокнутый, ваш Коперник. — И мысленно добавила: «Мой афганец куда лучше».

Мадемуазель Бовер встала и подошла к Марселле, хрустя пальцами.

— Я должна вам кое в чем признаться.

— В чем это? — заинтересованно откликнулась Марселла.

— Я встретила одного человека.

Марселла вытаращила глаза и медленно покивала.

Пронзительным смешком мадемуазель Бовер изобразила восторг:

— Это всемирно известный музыкант. Пианист. Американец.

— Он черный?

— Нет, белый. Но очень близок к Обаме.

Марселла восхищенно замахала руками:

— И давно вы встречаетесь?

— Год.

— Он живет здесь?

— В Бостоне.

Мадемуазель Бовер целомудренно опустила глаза, будто упоминание Бостона касалось самых волнующих достоинств ее возлюбленного. Марселла удивилась:

— И как это вам удается? Он в Бостоне, вы тут?

— В настоящий момент он в Брюсселе. В другое время мы общаемся по телефону.

— Ну вы даете, мадемуазель!

Марселла недоумевала, как можно крутить роман по телефону. Ну как бы они, живя в разных городах, миловались с ее афганцем, который совсем не говорит по-французски, а она ни слова не знает на его пушту?

— А на каком языке вы говорите?

— На английском…

— Обалдеть!

— …но он и по-французски говорит хорошо, ведь он два года проучился на курсах в Париже. И французский стал для него языком любви.

Она снова покраснела, будто призналась в очень интимной подробности.

Марселла кивнула и заключила:

— Схожу за пылесосом.

Мадемуазель тоже кивнула, подумав, что Марселле самое время заняться уборкой.

Пока Марселла рылась в стенном шкафу, мадемуазель Бовер подошла к письменному столу и записала на клочке бумаги: «Пианист. Американец. Учился в Париже. Знакомы с ним год».

Марселла снова появилась:

— Очень близок к Обаме, говорите?

— Да, Марселла, очень близок.

— И не черный?

— Нет, Марселла.

Марселла воткнула штепсель в розетку.

— Знаете, черных у меня не было никогда. Но мне очень бы хотелось попробовать. Из любопытства.

— Какого любопытства?

Марселла посмотрела на мадемуазель Бовер, замялась с ответом, понимая, что он ее наверняка шокирует, пожала плечами и нажала кнопку. Пылесос взревел.

— Ваш, во всяком случае, не черный. Так что…

Марселла свирепо атаковала ковер. Мадемуазель Бовер добавила запись: «Очень близок к Обаме, но не черный». Прежде чем сунуть листок в потайной ящик, она взглянула, что на его обороте: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

«Что ж, забавно. Прослежу за продолжением этой рекламной кампании. Им удалось возбудить любопытство, но, если они будут тянуть, люди забудут».

Она с облегчением подумала, что Марселла не станет следить, куда она отправится сегодня вечером, зато начнет спрашивать про ее любовника. Как бы его назвать?

Шум пылесоса прервался. Марселла, поставив ногу на его корпус и придерживая шнур, была похожа на охотника, позирующего с добычей; она в упор посмотрела на мадемуазель Бовер:

— Мой сын через три месяца женится.

— Замечательно. И кто его невеста?

— Кристелла Пеперик.

Мадемуазель Бовер испугалась, что у нее слуховые галлюцинации:

— Кристелла Пеперик?

— Да.

— Та самая Кристелла Пеперик?

— А что, разве их две?

Мадемуазель Бовер сердито встала:

— Марселла, не притворяйтесь идиоткой: я говорю о Кристелле Пеперик, принцессе империи шампанских вин Пеперик.

Марселла почесала голову:

— Так и я о ней.

— Как! Вы хотите мне сказать, что ваш сын — ваш сын! — женится на наследнице дома Пеперик?

— Ну да.

— И вы так просто мне об этом сообщаете?

— А как надо?

— Весь мир сбился с ног, чтобы только глазком на них взглянуть. А что касается Кристеллы Пеперик, то это лучшая партия в Брюсселе. Как вашему сыну это удалось?

— Как и с другими: он ее закадрил.

— Где он встретил ее? Как? Почему? Вы не отдаете себе отчета, до какой степени эта женитьба…

Она хотела сказать «неожиданна», но в последний миг вильнула в другую сторону:

— …чудесна!

Марселла воздела очи к потолку и проворчала:

— Поживем — увидим! С женитьбой ведь как: сначала огонь и пламя, а потом одна зола. Посмотрим, сколько они продержатся, эти голубки.

— Марселла, ваш сын станет богатым!

— Тем лучше, ведь он мне задолжал двести сорок два евро! Не знаю, говорила ли я вам, но я выдала ему авансом двести сорок два евро, чтобы он смастерил мне ночной столик. И вот тебе: и столика нет, и двести сорок два евро плакали! Худо дело…

Она наткнулась на стул, путавшийся у нее под ногами, в сердцах саданула по нему ногой и поставила в угол.

Мадемуазель Бовер не могла уразуметь, как эта тупая мамаша без конца пережевывает историю про двести сорок два евро и ночной столик, в то время как ее сыну предстоит свадьба века!

Видя эту несообразность, она решила уточнить:

— Марселла, а где живут родители вашей будущей невестки?

— В самом конце авеню Луизы, Сквер дю Буа.

Мадемуазель Бовер вздрогнула: на Сквер дю Буа, частной улице с черно-золотыми решетками, располагались роскошные жилища площадью от семисот до тысячи квадратных метров; это была своего рода элитная деревня, обиталище старых и новых толстосумов; во времена бельгийского франка ее называли «тупиком миллиардеров», а с переходом на евро стали называть «тупиком миллионеров».

— А вы уже видели эту девушку? И ее родителей?

— Нет еще.

— Ваш сын вам не предлагал встретиться?

— Он намекнул мне на одну вещь, которая мне страшно не понравилась, и я вытолкала его за дверь. Но если он вернется, я поручила своему афганцу выставить его снова.

— Но что произошло, Марселла?

— Он хотел проверить, как я собираюсь одеться и что буду говорить.

Ну какие могут быть сомнения! Рассказ Марселлы — чистая правда.

— Вот так, мадемуазель, — продолжала Марселла, — можно подумать, ему стыдно за мать!

Она выпустила из рук пылесос, стукнула себя кулаком в лоб и разрыдалась. Мадемуазель Бовер бросилась к ней, обняла за плечи, зашептала слова утешения, хотя на самом деле очень понимала этого мальчика, который, вытянув выигрышный билет, не на шутку боялся, что мать спугнет его удачу.

Ее захлестнула волна доброты. Она усадила Марселлу в кресло, села на табурет напротив и, держа ее за руки, стала увещевать:

— Марселла, ваш сын хочет убедиться, что его любимая мама понравится родителям его невесты. Он хочет быть уверенным, что вы сумеете построить с этой семьей добрые отношения. В его просьбе нет ничего ужасного.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверена. Если хотите, я вам помогу.

— В чем?

— В подготовке вашей встречи.

Марселла поморщилась:

— В конце-то концов, мадемуазель, ведь речь идет всего лишь о девчонке и ее родителях, торговцах шипучкой. Он же не собирается представить меня английской королеве!

— Боюсь, Марселла, вы недооцениваете Пепериков. Оставим английскую королеву, но Пеперики входят в полусотню самых состоятельных семейств Европы.

Консьержка побледнела:

— Да бросьте!

— Именно так. Обычно такие девушки, как Кристелла Пеперик, — и это совершенно нормально — выходят за самых богатых наследников. Или уж за принцев. Но не за вашего сына!

— Бог мой, в какое дерьмо он вляпается!

— Помогите ему.

— Хорошо. Но что мне делать?

Мадемуазель Бовер встала и придирчиво оглядела толстушку:

— Как насчет небольшой диеты для начала?

— С какой стати?

— У богатых принято быть стройным. Даже если денег невпроворот, они не уписывают за обе щеки, а встают из-за стола чуть голодными. При больших доходах доблесть состоит не в том, чтобы набить брюхо, а в том, чтобы от этого удержаться.

— Мой бедный сынок, он привык уплетать за четверых…

— Он молод, у него жир не накапливается. А вот мы, в наши годы…

Марселла оглядела свои ляжки, живот, руки и, наверное, впервые в жизни осознала, что она довольно упитанная.

— Как только вы немного похудеете, Марселла, займемся вашим гардеробом.

— На какие шиши?

— Думаю, сын вернет вам двести тридцать…

— Двести сорок два евро! Это в его интересах. Вот черт, мне же нужно идти к мадам Мартель. Я ухожу, закончу завтра.

Она бросила дела и направилась к дверям. Мадемуазель Бовер машинально пошла следом за ней.

— Но если даже он мне вернет мои двести сорок два евро, у меня так и не будет ночного столика.

— Попросите вашего афганца смастерить его.

— Моего афганца? Да если он берет в руки тарелку, он ее, как пить дать, разобьет. У него руки растут не из того места. Он у меня интеллектуал, доктор филологии!

— Филологии? — воскликнула мадемуазель, удивленная, что Марселле знакомо это слово.

Когда дверь за Марселлой закрылась, мадемуазель Бовер раскисла. Вот ведь какая несправедливость! Если бы ей вернуть ее двадцать лет, она бы развернулась. В рассказанной Марселлой истории мадемуазель пыталась представить себя на месте двоих участников: богатой девицы, не доверяющей мужчинам, и бедного молодого человека, строящего жизнь на выгодном браке. А ведь мадемуазель Бовер никогда не могла преодолеть страх перед корыстными женихами и никогда не считала брак фундаментом счастья. Вывод?

Никакого вывода…

«Если будет продолжаться в таком духе, я снова пойду туда…»

В сумерках раздался хриплый вопль:

— Серджо! Серджо!

— Заткнись, Коперник!

Попугай разразился сварливым порочным хохотом. Она мстительно накрыла клетку пледом:

— Пора спать.

Потом упала в кресло и задумалась. Она испытывала острое беспокойство. Ее размеренная жизнь была нарушена. Она собиралась почитать и посмотреть телевизор, а тут приходится перекраивать картину мира, выдумывать себе нового претендента… и эта невероятная женитьба консьержкиного сына.

«Это слишком. Надо будет туда сходить еще раз».

Она была разочарована, она так мало в жизни испытала! Сидя почти безвылазно в своей унылой квартире, она ощущала пустоту и внутри и снаружи. Зачем длить это бессмысленное и беспредметное существование? Пустота не приносила ей успокоения. Тайная тревога снедала ее — назойливое беспокойство, бывшее в ней едва ли не единственным признаком жизни.

«А что, если пойти прямо сейчас?»

Но ее альтер эго тотчас возразило:

«Нет. Ты ходила туда уже не раз на этой неделе. Ты должна владеть собой».

«Согласна».

Часа три она боролась, мечась, как тигр в клетке. Она схватила телевизионный пульт и стала перескакивать с канала на канал в надежде, что какая-нибудь передача ее зацепит. Она предприняла разборку платяного шкафа. Она проверила на кухне срок годности всех продуктов — один, два, три раза. Она взялась было за книжку живущего по соседству писателя Батиста Монье «Женщина на берегу вод», первую главу которой сочла неудачной, потому что не могла запомнить ни одного персонажа.

Ночью она сдалась.

«Почему нет? Кто об этом узнает, кроме меня?»

Она измененным голосом заказала такси.

Когда она забралась в машину и назвала шоферу адрес, тот понимающе улыбнулся; мадемуазель Бовер — само достоинство — удивленно вздернула подбородок, и шофер понял, что он ошибся в своем предположении.

Он высадил мадемуазель Бовер у подъезда казино.

Она поднималась по лестнице, и жизнь по капле возвращалась к ней. Повеселевшая, воодушевленная и дрожащая от нетерпения, она вошла в зал, где весь персонал обращался к ней по имени.

«И почему я упрямилась? Я едва переступила порог, а мне уже легче».

Однако она хотела наказать себя, потому что превысила свою обычную дозу — на этой неделе она играла несколько раз кряду, — и решила отказать себе в игре по крупной и ограничиться автоматами.

Она устроилась перед сверкающим хромированным шкафом, разрисованным всевозможными фруктами, опустила монету, потянула рычаг. С головокружительной скоростью замелькали лимоны, дыни, клубника, бананы и киви. Через долю секунды мадемуазель Бовер заметила три доллара, выстроенные в ряд, окрылилась, один исчез, еще один, она рассердилась, снова безумное мелькание, снова картинки утихомирились: два доллара и одна груша.

«Почти удачно. Не хватает только одного».

Она снова запустила автомат. На сей раз она закрыла глаза, будто говоря машине: «Ты не посмеешься надо мной, кормя меня фальшивыми радостями, ты меня будешь слушаться, а не наоборот». Резкий звук возвестил, что игра окончена, и она вытаращила глаза: три доллара! Бинго!

Шумным металлическим дождем посыпались монеты, они не уместятся в кошелек.

Она схватила добычу и радостно устремилась в кассу.

«При таком везении я не останусь у игральных автоматов: зачем оскорблять судьбу!»

Это решение казалось ей самым разумным: нужно уважать судьбу, если она выказала благосклонность. Мадемуазель Бовер решительно приблизилась к зеленому столу, вокруг которого почтительно теснились люди. Заметив свободное место, она ловко проскользнула на него, кивнула игрокам, подмигнула крупье.

При виде игрового стола, жетонов и рулетки она испытывала приятное покалывание в голове. Уверенным отточенным жестом она поставила жетоны на красное, тройку.

Шарик запрыгал, будто сорвавшись с цепи.

Все затаили дыхание. Сердце мадемуазель Бовер бешено колотилось, она была без ума от этой бесконечной скачки. Игровые автоматы не утоляли ее жажды, в них выиграть было слишком просто; волнение от большого риска захватывало больше, и чем меньше шанс выигрыша, тем упоительнее ожидание развязки. Есть ли более мощный источник эмоций, чем опасность? С каждой партией она рисковала своими деньгами, честью, общественным положением; одним жестом она ставила на карту хрупкое равновесие своей жизни, и эта шаткость не утомляла ее, а, напротив, позволяла ощущать каждое мгновение жизни с неведомой прежде остротой. Пока шарик катился, у нее не было за плечами пятидесяти пяти лет, одиночества, несбывшихся любовей — она была в центре мироздания. Затевалась поистине космическая партия: мадемуазель противостояла хаосу, бросала вызов судьбе. Нет, она не пыталась опровергнуть законы вероятности, но желала доказать, что ее воля, ум и настойчивость одержат победу над слепым случаем. Любовные утехи никогда не смогли бы так вскружить ей голову. Барахтаться в постели — ничтожная игра, мельче игры с автоматом.

— Ставки сделаны!

Она дотла сожгла свою скуку, она была полна жизни, непохожей на тусклое домашнее прозябание. Еще несколько подскоков, и шарик успокоился.

— Пять, черное! — объявил крупье.

Проиграла. Ну и ладно, она продолжит игру.

 

6

Фаустина пробралась между машинами, сверила номерной знак, вытащила из сумки нож для устриц, огляделась по сторонам и, не заметив чьего-либо интереса к своей персоне, присела на корточки и быстро проткнула правую заднюю шину, затем, не разгибаясь, протиснулась к левому колесу и проткнула его. Наконец невозмутимо встала, сделав вид, что подняла оброненный предмет, и вернулась на тротуар.

Ну вот, Дани попался. Ему не удастся уехать в десять вечера, как вчера, и он останется на ночь у нее. Она удовлетворенно вернулась домой.

Она с наслаждением прислушалась к голосу в ее гостиной; босоногий адвокат, уроженец Антильских островов, сидел в кресле и обсуждал по телефону подробности какого-то дела; рукава его рубашки были засучены.

Она с любовью на него посмотрела. Когда он оставался у нее, она его обожала. Но если он находился вне ее квартиры, она, не желая смириться с особенностями его профессии, ревновала его; подозревала его в том, что, болтая с коллегами, он выставляет себя неотразимым мачо и смеется над ней, Фаустиной; боялась, что он навещает прежних любовниц, но еще больше ее страшила мысль, что он спит дома один и забыл о ней. Короче, когда он выходил за дверь, ей была совершенно неинтересна его жизнь, она испытывала к ней только ненависть.

Когда он закончил разговор, она села к нему на колени и обвила его руками.

— Женщина гибнет, ей требуется помощь, — прошептала она.

Он отозвался на ее ласки. Она добавила чувственности. Их губы встретились.

В этот миг телефон зазвонил снова.

— Закрыто! — дурачась, выкрикнула Фаустина голосом булочницы, опускающей железный ставень своей лавки.

Дани склонился посмотреть, кто ему звонит.

— Нет! — запретила ему она.

— Ты как ребенок.

— Я сказала: нет!

— Фаустина, я должен ответить.

Она не отпускала его, и он силой разомкнул ее руки, высвободился, бесцеремонно поставил ее на ноги и сердито взял трубку.

Она была в бешенстве. Мало того что он отверг ее ласки, так еще прибегнул к физической силе. До сих пор она знала только крепость его объятий, а теперь этот скот обратил свою мощь против нее. Насилие в чистом виде.

«Ненавижу его!» В ту же секунду у нее появилась единственная цель: сделать ему больно сразу, немедленно.

Сейчас Дани продолжал обсуждать с коллегой какое-то срочное запутанное дело, стараясь при этом не подходить близко к Фаустине, распространявшей волны язвительности.

Она вернулась в кухню, заставила себя успокоиться, приготовила аперитив и вернулась с подносом.

Она увидела, что Дани, краем глаза наблюдая за ней, заметил перемену. Попрощавшись с коллегой, он повернулся к ней:

— В моей профессии есть неотложные обстоятельства. У меня был незавершенный разговор, который нужно было довести до конца.

— Да, конечно, опять твоя профессия, твоя исключительная профессия.

— Твоя ирония неоправданна.

— Когда ты говоришь о своей работе, у меня складывается впечатление, будто я бездельница и все мы, простые смертные, не удостоившиеся чести быть Дани Давоном, членом адвокатской коллегии Брюсселя, погрязли в дилетантстве.

— Я говорил тебе, что у меня есть определенные ограничения.

Она схватила телефон и занесла руку над вазой с тюльпанами:

— А у меня нет!

С этими словами она разжала пальцы, и телефон плюхнулся в воду.

Он в бешенстве прыгнул и вытащил его:

— Несчастная идиотка!

Он обтер телефон салфеткой и бросился в ванную, чтобы высушить его феном. Фаустина смотрела на его суету с улыбкой, означавшей: «Если б ты знал, как ты смешон».

В конце концов он, затаив дыхание, попытался включить его, и — о чудо! — телефон заработал. Дани с облегчением сел на край ванны:

— Не вздумай повторить свой фокус!

— А что будет?

Он сокрушенно вздохнул:

— Чего ты добиваешься?

Фаустина опешила. Она была готова к боевым действиям, ждала раздражения и лицемерных увещеваний, но, когда ее без экивоков спросили, чего она хочет, вся ее воинственность иссякла.

Он миролюбиво ждал ответа, и она поняла, что должна подчиниться; поколебавшись, она пробормотала:

— Ты оттолкнул меня.

— В ту минуту мне нужно было ответить на звонок.

— Мне показалось, что это навсегда.

— Ты не поняла. Ты думаешь, я пришел сюда, чтобы тебя оттолкнуть? Чтобы сказать, что не желаю тебя видеть?

До Фаустины дошла абсурдность ее поведения; как с ней нередко случалось, она мгновенно сменила амплуа: бешеная фурия мигом превратилась во влюбленную женщину. Она бросилась ему в объятия и прошептала влажным голосом:

— Я дорожу тобой. Ты поразил меня, когда применил силу.

Он приосанился, довольный поворотом событий:

— Я сделал тебе больно?

— Нет.

— Вот видишь, значит, я себя контролировал.

Чтобы убедить ее в своей правоте, он взял ее на руки — а она не только позволила ему это сделать, но вдобавок старалась показаться ему как можно более тяжелой. Он отнес ее в гостиную, бережно положил на диван и обнял.

Фаустина забыла, что происходило несколько минут назад, забыла свою ярость и досаду и прильнула к нему. Они занялись любовью.

Два часа спустя они наслаждались дарами моря за маленьким складным столиком, который Фаустина втиснула на балкон.

На площади ярко-синяя ночь нежно омывала деревья, их баюкало пение птиц. Птицы болтали не так пронзительно: мягче, сдержанней и дремотней, чем днем.

Дани с наслаждением заглатывал устриц. Всякий раз, высасывая содержимое раковины, он пристально взглядывал на Фаустину.

— Ну у тебя и физиономия! — прыснула она со смеху.

— Устрицы — это сама женственность… эта их нежность, запах, соприкосновение. Мне кажется, что я тебя ем, да, тебя!

Он жадно высосал последнюю раковину.

Фаустина вздрогнула, будто это она проскользнула ему в рот.

Он подлил ей белого вина.

— Нельзя доверять сексу, Фаустина, это наркотик.

— О чем ты?

— Наркотик, то есть удовольствие, взлет и падение, а потом ломка и страдание, пока не получишь новую дозу. Если мы продолжим трахаться так же хорошо, мы уже не сможем без этого обойтись.

Она подумала: «Продолжим трахаться… А что он хочет предложить еще?» Он добавил:

— Если мы продолжим в таком же духе, мы начнем биться в истерике в дни воздержания.

Да, подумала Фаустина, это как раз ее диагноз. В те редкие дни, когда их профессиональная жизнь не позволяла им встретиться, ее одолевала неутолимая нервозность и она испытывала настоящую боль. Покачав головой, она предложила:

— Значит, единственный выход — трахаться плохо.

— Очевидно. Но для меня — с тобой — это невозможно.

— Для меня с тобой — тоже.

Они глубже вдохнули душистый вечерний воздух. Оба были не склонны к романтизму, и, дабы избежать сентиментальной болтовни, они заговорщицки переглянулись.

— А ты уже испытал такого рода зависимость? — осведомилась Фаустина.

Он улыбнулся:

— Мне тридцать восемь лет, Фаустина. Когда мы с тобой встретились, я не был невинным младенцем.

— Ну и что! Во всяком случае, ты не знал меня.

— Согласен. Хотя у меня и не было столь ярких открытий, как с тобой, во время моих прошлых опытов, более… как бы это сказать… обыкновенных, я уже познал этот наркотик.

Фаустина приняла объяснение. И тут же бросилась в новую атаку:

— Если единственный недостаток наркотика в том, что он порождает зависимость, то зачем от него отказываться?

Дани восхищенно рассмеялся:

— Согласен.

Они чокнулись.

— По мне, так в сексе не должно быть ограничений.

— Точно…

— И секс был изобретен как раз для того, чтобы преодолевать ограничения: стыдливость, благопристойность, приличие.

Он посмотрел на Фаустину долгим взглядом и произнес влажным голосом:

— Ты сказала гениальную вещь. — Он помедлил, будто готовясь к прыжку. — Это не только… слова?

— Прости? — раздраженно прошептала она.

— Мне нечасто встречались женщины, готовые пойти до конца этого рассуждения. Знаешь ли, мы, мужчины, мечтаем о женщине, которая понимала бы сексуальность по-нашему — вечный праздник, чистая радость оргазма, разделенная с другими, сильная и бесхитростная.

— Кажется, ты читаешь мои мысли.

— Это правда?

— Это правда!

Мулат заморгал, его чувственные губы задрожали.

— Фаустина, я не решаюсь понять тебя буквально.

— Решись.

— Ты пошла бы со мной на сексуальные безумства?

— Спорим, что да!

Фаустина ликовала: никогда прежде она не видела Дани таким увлеченным, возбужденным, полностью развернутым к ней. В эту минуту она чувствовала, что становится для него незаменимой и сможет сделать ему то, чего не сумела ни одна из его прошлых пассий.

— Ну так что? — подтолкнула она его.

— Мне хотелось бы показать другим, как ты прекрасна, добра, великолепна. Догадываешься, о чем я? О том, чтобы у меня стояло от гордости за тебя. Пусть знают, что ты несравненна.

Она судорожно сглотнула, прельщенная такой ролью:

— Это мне подходит!

— Гениально… Ты бывала в «Тысяче свечей»?

— В «Тысяче свечей»?

— Это лучший в Европе ночной клуб с групповухой.

Дани подался вперед, напряженно ожидая ее ответа; рот его был полуоткрыт, глаза горели. Да, он покажет всем, как ее ценит… Фаустина задумалась, что ответила бы ее мать в такой ситуации. «Разумеется, нет». Бедняжка… Разве ее мать женщина? Только вдова. А кто из ее подруг рискнул бы согласиться на такое предложение? Ни одна. Одни закомплексованы, другие безнадежные собственницы. Фаустина поняла, что ей представился случай стать единственной. Если она отвергнет его предложение, то выкажет себя такой же простушкой, как и все его прошлые любовницы; если рискнет, то привяжет к себе Дани.

— Я участвую в забеге.

 

7

— И как ты выносишь безмозглую мать! — вздохнула Клодина, глядя на сына.

— Выбирать не приходится, — обессиленно ответил Людовик.

Он уже не мог сосредоточиться, часа четыре провозившись с бумагами матери; волосы его были всклокочены, глаза покраснели. Если обычно Клодина огорчалась, что она сидит без денег и платит по счетам с опозданием, то на сей раз она наделала грубых ошибок. Людовик в отчаянии потер лоб:

— Но, мама, как ты могла подписать это обязательство по продаже? Твой домик стоит намного дороже! И трое твоих арендаторов позволяли тебе жить вполне сносно!

Клодина весело тряхнула головой:

— Это глупость, да?

— Огромный идиотизм. На этот раз мне не удастся отыграть назад и исправить твой ляп. Этот мошенник тебя облапошил.

— Ты же знаешь, я одинокая женщина, бедная женщина без опоры. С тех пор как твой отец…

Продолжение было Людовику хорошо известно… Раньше такая ситуация была невозможна, поскольку Клодина не имела права проявлять инициативу: ее муж установил абсолютную монархию и безраздельно управлял всем — и хозяйством, и семьей, и финансами. Тогда она жаловалась, плакала у себя в спальне и мечтала об иной жизни, но послушать ее сегодня, так то была прекрасная пора.

— И нотариус позволил тебе это сделать?

— Да.

— Мэтр Демельместер?

— Нет, его ассистент. Мэтр уехал на три месяца в Таиланд.

— Это же бред! Нотариус бросает клиентов и отбывает на три месяца в отпуск.

— У него онкология, Людовик, химия не помогла. Вся польза от лечения — он стал желтей старой газеты и потерял остатки волос.

Людовик взглянул на мать, снова ставшую словоохотливой и возбужденной; глаза ее заблестели, как бывало и прежде, когда она говорила о трагических событиях. Она обожала несчастье, и у нее была дурная привычка выведывать печальные подробности и смаковать их. Страдающие люди интересовали ее куда больше, чем благополучные. Она не торопилась принять приглашение подруги сходить в театр, но, стоило этой подруге очутиться на больничной койке, Клодина тут же находила время поболтать с ней по телефону; ее охотнее приглашали на похороны, чем на ужин. Недомогание, а то и агония ближнего придавали ей жизни: как стервятник, она черпала силы в чужом несчастье. Людовик поспешил прервать ее монолог:

— Мама, почему ты мне не сказала об этом раньше?

— Об онкологии мэтра Демельместера?

— Нет! О продаже твоего домика.

— Не было случая. Ты все время так занят…

— Но мы с тобой видимся каждый день и говорим по нескольку раз в день!

— Тебе так кажется.

— Это чистая правда!

— Я не хотела докучать тебе.

— Но тебе это прекрасно удалось! Я узнаю об этом слишком поздно и сталкиваюсь с финансовой катастрофой. Ты меня беспокоишь…

Последние слова восхитили Клодину. Ей ужасно нравилось, когда сын был озабочен ее делами, — это был способ захватить его: она знала, что, когда он уйдет домой, она по-прежнему будет занимать его мысли.

— Мама, я боюсь, как бы ты не наделала новых глупостей.

Клодина не стала возражать, хотя скорчила рожицу, изображая провинившегося ребенка.

— Уж и не знаю, как мне с тобой быть, — пробормотал Людовик скорее себе, чем ей.

Клодина просияла:

— Ты можешь потребовать, чтобы надо мной учредили опеку!

Людовик изумленно воззрился на мать: она сама требует решения, которое он боялся предложить из страха разозлить ее или обидеть! И радуется!

— Да, — продолжала Клодина, — я ничего не смогу предпринять без твоей подписи. Может, это идеально для нас?

— Но…

— Что?

— Мама, тебе всего пятьдесят восемь лет… Обычно подобным образом поступают только…

— Такие меры принимаются и в том случае, когда они полезны, а ты вроде бы мне сказал, что я и ты, что мы в них нуждаемся.

Людовик с серьезным видом кивнул. Он был поражен. Он разложил бумаги по заранее приготовленным папкам, выпил еще чашку чая, поговорил о пустяках и покинул материнский дом.

Он решил пройтись пешком, чтобы обдумать происшедшее. Он всегда так ненавидел покойного отца, обвинял его в злоупотреблении властью, в том, что он обращался с женой как с малым ребенком; теперь Людовик взглянул на прошлое под иным углом: отец не был единственным виновником, Клодина и сама склоняла его к деспотизму. Она требовала, чтобы к ней применили силу, не желала брать на себя ответственность и стремилась оставаться ребенком.

Людовик пересек сквер, в котором молодые арабы играли в футбол.

Его смущала не столько инфантильность матери, сколько необходимость оправдать отца, который при жизни и после смерти числился «негодяем»; эта новость разрушала привычную семейную легенду. До сей минуты отец, грубая скотина и чудовище, поколачивавший жену и детей, не имел ни малейших оправданий; даже его кончина не смягчила сурового приговора. И теперь Людовик обнаружил в Клодине склонность провоцировать агрессию: она намеренно совершала оплошности, чтобы он изменил свое отношение к ней; она испытывала его на прочность, подталкивая к тому, чтобы он руководил ею. Да, она побуждала ближних к тирании в отношении себя.

Людовик усомнился: а если не мать виновата, а он сам реагирует на нее агрессивно? Может, он унаследовал отцовский темперамент? Может, он, в силу генетической неизбежности, воспроизводил поведение того, кого всегда ненавидел?

Он остановился на площади Жоржа Брюгмана, зашел в американский ресторан, оформленный, как старый «кадиллак», сел на небесно-голубую скамейку и заказал гамбургер с сыром чеддер и картошку фри. Кока-кола помогла ему изменить направление мыслей: он признавал, что нет на свете ничего более зловредного, но это похожее на нефть пойло с молекулярным привкусом было истинным блаженством! В детстве, убегая из дома, он тайно приобщился к американскому фастфуду и уплетал гамбургеры и чизбургеры, подражая взрослым; сейчас он набивал себе брюхо и окунался в детство.

Немного придя в себя, он остановился на площади Ареццо. Попугаи верещали, гадили и перепархивали с ветки на ветку, будто ничего никогда не случалось в этом городе. Видимо, они были совершенно равнодушны к людским страстям… Людо смотрел на них со смешанным чувством ненависти и досады: считая их безмозглыми тварями, он завидовал их неистребимой жизненной силе и спрашивал себя, почему жизнь строила им так мало козней, а ему так много.

Вернувшись к себе, он внес последний штрих в две статьи для своего культурологического журнала и затем с чувством выполненного долга открыл персональный компьютер.

На сайте знакомств, где он зарегистрировался, Людо обнаружил четыре отклика на свое любовное воззвание. Какое разочарование! Когда он подписался, ему сулили полсотни ответов; либо продавцы обманули его, либо его объявление оказалось непривлекательным. Четыре женщины за неделю?

Первая отозвалась оскорбительно: «Нужно быть круглым идиотом, чтобы написать такой текст. На необитаемом острове я предпочла бы компанию черепах обществу кретина. С такими тухлыми мозгами остается только мастурбировать».

Вторая взывала к организаторам сайта: «Дорогой модератор, если вы будете публиковать подобную чепуху, люди расторгнут договор с вами и потребуют возвращения денег».

Третья мыслила в ином направлении: «Хочешь толстую развратницу? Обратись к Виржини».

Четвертая откликнулась так: «Очень заинтересовало твое объявление. Есть все необходимые недостатки: некоммуникабельна, страдаю бессонницей, курю, не очень сексуальна, склонна к меланхолии, случаются истерики. Есть и другие: готовлю не так уж плохо, поступаю нелогично, ничего не смыслю в музыке, хотя и обожаю ее. А посему, прежде чем отправить кассету (что было бы актом преждевременного бесстыдства), хочу побольше о тебе узнать. Что ты ел сегодня на ужин? Что из музыки слушал? Какой твой знак зодиака? Если Скорпион или Близнецы, не трудись отвечать».

Людо улыбнулся тону письма. Наконец кто-то, понимающий его… Людовик увидел имя: Фьордилиджи. Еще один милый штрих: она выбрала псевдонимом моцартовского персонажа, героиню оперы «Cosi fan tutte».

Людовик загорелся: он обязательно с ней спишется. Сейчас ответить или подождать до завтра?

Он прошелся по квартире и вернулся за стол. Несомненно, не стоит испытывать терпение женщины. Его быстрые пальцы забегали по клавиатуре:

Здравствуй, Фьордилиджи. Если верить твоему портрету, ты идеальная женщина. Может, ты приукрашаешь себя, выдумывая несуществующие недостатки? Не лжешь ли, чтобы заманить меня? Неужели ты и впрямь такое стихийное бедствие? Боюсь при встрече обнаружить в тебе неоговоренные достоинства. Подпись: Альфонсо. P. S. Я Стрелец. На ужин ел какую-то мерзость. Для эстетизации депресняка слушаю Скрябина.

Едва он нажал кнопку «Отправить», как в дверь позвонили. Залившись краской, будто его застукали во время совокупления, Людо быстро выключил компьютер и открыл дверь:

— Тиффани?

— Что, разве ты меня не ждал?

— Мм… нет.

— Так и знала. Я сказала подругам: «Вот увидите, он забудет».

— О чем?

— О встрече.

— Я?

— Встреча в салоне «See Ме».

Он не понимал, о чем речь. Она настаивала, тараща сердитые глаза:

— Ну как же, у тебя массаж, который мы тебе подарили на день рождения!

Людовик сокрушенно стукнул себя ладонью по лбу: приятельницы в складчину оплатили ему массаж, а он бросил талон в ящик стола и забыл о нем. И вот владелица «See Ме» сообщила девушкам, что он не появлялся, а три дня назад Тиффани велела ему пойти на встречу и вот зашла за ним. Отступать некуда.

— Вот увидишь, ты получишь заряд бодрости, — увещевала Тиффани, видя, что он пытается увильнуть.

— Дело в том… я уже говорил… я не уверен… что люблю массаж.

— Откуда тебе знать, если ты никогда не пробовал? Конечно, я не могу заниматься лишением невинности всех девственников, но отдельно взятый твой случай меня заботит.

Людо размышлял, не поджечь ли ему дом, чтобы отвлечь внимание Тиффани, но она ходила за ним по пятам и не позволяла отвертеться.

Они вместе дошли до авеню Мольера; здесь салон «See Ме» выставлял на всеобщее обозрение свой скромный шарм.

Тиффани толкнула дверь, назвала администраторше имя Людо. Та медовым голосом указала ему, как пройти в нужный кабинет.

— Вот вам ключ от шестого шкафчика, за этой дверью налево. Вы найдете там полотенце, тапочки и халат. Повесьте там одежду, пожалуйста, затем пройдите к внутреннему фонтану и дождитесь терапевта.

Людовика подмывало сбежать, но Тиффани потащила его к двери из матового стекла:

— Ну, дорогой Людо, приятного массажа.

Он утешал себя тем, что спрячется в платяной шкаф, а потом быстро выбежит, так что администраторша не успеет его остановить.

Будто читая его мысли, Тиффани пояснила:

— Я останусь тут и посмотрю, какие у них есть услуги, какие абонементы и что почем.

Все пропало! Он не сможет скрыться, если Тиффани задержится в холле.

Он понуро вошел в раздевалку. Воздух благоухал, приглушенный свет создавал приятную атмосферу. «Ну, Людо, вперед!» — сказал он себе и начал раздеваться. По счастью, у соседнего шкафчика никого не было, иначе он неминуемо смутился бы. Он разделся, оставив на себе трусы, и накинул халат, который оказался слишком большим, мохнатым и теплым, — наверно, он стал похож на белого медведя. Он натянул губчатые шлепанцы и пришел в ужас: видеть свои молочно-белые ноги оказалось серьезным испытанием. Какое уродство! Но самое чудовищное — ступни! Неизвестно, в силу какой ошибки природы, но шерсть красовалась на каждом суставе каждого пальца! Возможно ли более мерзкое зрелище, чем эти жидкие пучки волос? Откуда на нем взялась эта чахлая поросль, притом что он не может похвалиться ни бородой, ни усами? Он похож на обезьяну, на зародыша обезьяны, на обезьяну в процессе формирования, недоделанную. Надо было эту пакость побрить, прежде чем сюда идти. Когда-то он проделывал такую процедуру, идя в бассейн, но он боялся повторять ее слишком часто, поскольку его убедили, что если растительность часто сбривать, она разрастется еще пуще — в общем, превратится в бороду. Только этого не хватало! Борода на ногах! При полном отсутствии ее на лице.

— Добрый день, не помешаю?

Людовик подскочил.

Молодая обворожительная блондинка просунула голову в раздевалку. И извинилась нежным голосом:

— Дело в том, что я постучала в дверь несколько раз, но вы не отозвались.

— Меня зовут Людовик.

— Пожалуйста, пойдемте со мной, Людовик. Меня зовут Доротея, я ваш терапевт.

Людовик был жутко раздражен и едва сдержался. Терапевт? Что она о себе думает? Сказала бы просто: массажистка. Инфляция понятий охватила все слои общества, и уже никто не называет профессии своими именами. И вот теребильщица человеческого мяса украшает себя академическим званием, дабы убедить вас, что она выпускница медицинского университета. Он подавил возмущение и засеменил за ней: зыбкие шлепанцы делали передвижение опасным. Он чувствовал себя столь чуждым этому заведению, что перспектива скандала представилась ему нежелательной.

Спустившись этажом ниже, Доротея пригласила его в тесную комнатку, занятую массажным столом:

— Располагайтесь на кушетке.

Она протянула ему перетянутый резинкой маленький пластиковый мешочек с тканевым дном.

— Что это?

— Каш-секс. Можете надеть, если желаете. Мне нагота не помешает.

Людо почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. «Каш-секс», «нагота». Дело двигалось в область, к которой он испытывал отвращение… Он завопил было, что уходит, но она исчезла, закрыв дверь.

Он сердито сложил халат и вытянулся на животе, все еще оставаясь в трусах и даже поправив их для сохранения невинности. Затем утешился мыслью об ужасном испытании, которому он подвергает бедную женщину, — видимо, ей до сих пор не доводилось прикасаться к такому безобразному телу. Несчастной предстоит массировать картофельный клубень.

Терапевтша поскреблась в дверь, вошла и мышиным голоском стала его расспрашивать о здоровье и перенесенных заболеваниях. Людо уверил ее, что он абсолютно здоров, и тут же раскаялся в своих словах.

Наконец она объявила, что начинает «лечение», и стала прикасаться к разным частям его тела, продолжительно на них надавливая.

Хотя Людовику это и не понравилось, он признал, что это вполне переносимо. Тем временем он стал поглядывать по сторонам. Погреб! Его загнали в погреб. Над ним высится пятиэтажный дом, который может рухнуть. Если будет обрушение, их не отыщут, его и эту терапевтшу. Что за глупость! И кто-то хочет убедить его, что это приятно? Приятно оказаться запертым в норе без окон? Приятно знать, что занимаешь место водогрейного котла, несмотря на то что картинки на стенах, керамическая плитка, журчание ручья и индийская музыка изо всех сил стараются это скрыть, создавая атмосферу комфорта и покоя?

Мышка спросила, как он себя чувствует.

— Усилить давление? Ослабить?

— Прекрасно, — ответил Людо, чтобы закрыть тему.

«Может, сказать ей, что я не выношу, когда ко мне прикасаются? Так она рассердится. Или подумает, что я псих. Хотя так оно и есть. Но это касается только меня».

Мышка объявила ему, что воспользуется маслом.

«Ну и ладно, буду липким!»

— Это обязательно?

— Разумеется. Это аюрведические масла. Их свойства, их запахи обогащают лечение. Вы не знакомы с индийской медициной?

— Ну как же!

«Она по уши в своем терапевтическом бреду, бедная мышка. Что ж, это нормально, что она живет в погребе, мышки миллионы лет там живут».

Он едва удержался от смешка, но тут что-то жирное плюхнулось ему на спину. Он вздрогнул от омерзения. Клейкая масса постояла на месте, затем сдвинулась. Она явно собиралась измазать его от ягодиц до плеч. Какая пакость!

Людовику казалось, еще немного и он свихнется: его бесило принудительное лежание под слоем этого тошнотворного клея. Фанатичка использовала клиентов для осуществления своих идиотских фантазий. Он попытался успокоить себя шуткой: «Она готовит меня, как баранью тушу. Зубок чеснока в зад, и можно ставить в печь». Ему стало совестно: при слове «печь» он вспомнил о родителях матери, Зильберштейнах, сожженных в нацистском концлагере. Какое он ничтожество! Его бабушка и дед погибли после многих страданий, а он, беспечно живя в мирное время и получив образование в престижном университете, не способен быть счастливым. Стыдно…

Как сказать этой девице, чтобы она прекратила свои опыты? Как спрятаться от этих рук, которые становятся все более настойчивыми? Людовик почувствовал дурноту, голова кружилась. Что делать?

Вдруг он подскочил, встал на четвереньки и зарычал.

Девица ошарашенно вскрикнула и отступила.

Людовика стошнило.

Его тошнило долго, в несколько спазмов.

Перед ним на салфетке очутились чизбургер, картошка фри, шоколадный кекс, все это плохо пережеванное и залитое кока-колой.

Уф, кажется, полегчало, он спасен, массаж закончен.

Вернувшись домой полчаса спустя, Людовик чувствовал себя счастливейшим из смертных: ему казалось, он вышел на свободу после многомесячной отсидки за решеткой. Это происшествие имело важное достоинство: он еще больше привязался к своей берлоге и привычкам.

Почему он не выносит, когда к нему прикасаются? Непонятно. Ясно одно: его кожа не хочет контакта с чужой кожей. К тому же ему было важно всегда владеть ситуацией. Позволить себя ласкать или массировать означает потерю контроля. Нет, спасибо.

Людо машинально включил компьютер. Сердце забилось: пришло письмо. Фьордилиджи ему писала:

Дорогой Альфонсо, Стрелец — мой любимый знак. Лопаю чипсы. Утром слушала Шумана, которого, по-моему, можно рекомендовать как не менее эффективное средство для поддержания меланхолии, чем Скрябин. Мне очень хотелось бы переписываться с тобой. Подпись: Фьордилиджи, привыкшая к невезухе и удивленная, что для нее зажглась счастливая звезда.

Людо начал длинное письмо. Эта Фьордилиджи очаровала его. Ее последнее признание особенно его тронуло: если она, как и он, притягивала неприятности, значит они созданы друг для друга.

 

8

Диана восемь часов оставалась прикованной к кровати, без пищи и воды; глаза у нее были завязаны, а рот заткнут. Просачивающийся в комнату через окно воздух стал прохладней, и по ее голой коже побежали мурашки. Колени, ободранные об пол, уже устали поддерживать тяжесть тела.

После ухода посетителя она принялась ждать какой-то новой его задумки, которая поможет ей освободиться. Ведь этот незнакомец вел себя как настоящий джентльмен, дав ей испытать столь необычные ощущения. И богатое воображение услужливо подсовывало разные варианты, два из которых показались ей соблазнительными… Первый был такой: незнакомец вызвал пожарных, утверждая, что в квартире пожар, — они взломают дверь и обнаружат ее голой, в наручниках, и кто знает, не возбудит ли их это зрелище. А согласно второму плану, еще более сладостному, он мог позвонить в полицию и сказать, что с четвертого этажа слышатся ужасные крики; и вот полицейские прибудут, освободят ее, а потом, поскольку она откажется отвечать, поместят ее под стражу, и в конце концов ей придется рассказать им все… От такой манящей перспективы ощутимо тянуло утонченным ароматом садомазохизма, который ее возбуждал.

Восемь часов спустя она решила, что переоценила своего незнакомца. Увы! Он просто исчез — и дело с концом, — не предложив никакого развития сценария.

Наконец, когда суставы уже разрывались от боли, она попробовала, несмотря на прикованные к кровати руки, сменить позу и найти положение, в котором ей будет не так мучительно находиться. Да, садизм удался, ничего не скажешь! Но это был какой-то скучный, бездарный садизм, без изюминки, ей было просто больно, и все, но никакого удовольствия она не испытывала.

В семь вечера вернулся с работы ее муж Жан-Ноэль. Еще из прихожей он позвал ее, потом прошел по комнатам и обнаружил ее в спальне. Он тут же сорвал с ее лица повязку и выдернул изо рта кляп.

— Ради бога, — воскликнула Диана, — сними с меня скорее наручники, я не могу ждать ни секунды! Я сейчас описаюсь или меня разорвет на куски!

К счастью, незнакомец оставил ключ на видном месте — на ночном столике. Через пять секунд Диана была свободна, она выпрямилась, потом скорчилась от боли в суставах и со стоном умчалась в туалет.

Когда она вернулась в гостиную, Жан-Ноэль налил два бокала мартини. Она накинула шелковый пеньюар и со вздохом уселась в кресло:

— Ну и денек!

Он рассмеялся и тоже устроился в кресле.

— Думаю, ты мне расскажешь какую-то потрясающую историю.

Потом они чокнулись, и Диана, растирая ноющие запястья, рассказала, что с ней произошло утром. Зная, что эта история заворожит мужа, она рассказывала неторопливо, с подробностями, анализируя свои ощущения и превращая странный случай в целую сагу.

Жан-Ноэль внимал ей, разинув рот, глаза его сверкали.

Закончив рассказ, она самым будничным тоном заключила:

— Поэтому, сам понимаешь, у меня не было времени сходить за покупками и приготовить ужин, так что тебе придется отвезти меня в ресторан.

Жан-Ноэль повиновался. Утреннее приключение Дианы раздразнило его, и ему хотелось заняться с ней сексом, но он хорошо знал, как она это воспримет. Ответит презрительно: «Что, вот так просто? Поиграем в кроватке в дочки-матери? Ох нет, бог с тобой, мы уже столько раз это делали, скука смертная…»

Диана любила в сексе изобретательность. Вообще-то, Жан-Ноэль подумывал, не нравилась ли ей больше изобретательность, чем сам секс, — такое она испытывала удовольствие от разыгрывания новых ситуаций. Просто спать с мужем, как обычные законопослушные супруги-буржуа, ей было неинтересно до зевоты. Иногда он удивлялся этому, даже жаловался на такую жизнь, но Диана и не думала смягчаться:

— Ну нетушки! Не морочь мне голову такими разговорами, а то у меня депрессия начнется. Я же не для того вышла за тебя замуж, чтобы занудно трахаться, наоборот, я мечтала, что мы шагнем за пределы реальности. На что вообще сдался брак, если нельзя испробовать сотню новых способов получать удовольствие? Что за тоска? По мне, так замужество должно быть допингом, а не снотворным!

И она правда так считала. В юности она предавалась свободной любви и радужной хипповской жизни, в итоге у нее родился ребенок от мужчины, которого она презирала; потом она растила дочь, перебиваясь от одной временной работы до другой и ввязываясь в невероятные приключения. И наконец, когда дочь обосновалась в Штатах — вообще-то, она завершала там учебу, но Диана с гордостью утверждала, что дочке просто захотелось удрать подальше от ненормальной матери, — так вот, Диана осознала, что, несмотря на ее божественные данные, время работает против нее и однажды она перестанет быть неотразимой. И она остановила выбор на Жан-Ноэле, недавно разведенном инженере с хорошей зарплатой: ее привлекли комфортные условия жизни и его обжигающий взгляд.

Ему было сорок, и он решил, что начинается еще одна любовная интрижка, но Диана увлекла его за собой в пучину сексуальных экспериментов: она водила его в свингерские клубы, отдавалась у него на глазах другим мужчинам и втягивала в разные садомазохистские сценарии.

Для Жан-Ноэля это оказалось абсолютно новым этапом. Он опасался женщин, подозревая их в корысти и двуличии, но Диана была совершенно другой, и он доверился ей полностью. Она покорила его, и победа эта была тем головокружительнее, что она не использовала ни одно из средств, к которым обычно прибегают женщины: она не была ни целомудренной, ни верной, ни нежной, ни скромной, ни надежной спутницей. Напротив, неудержимая, резкая, взбалмошная, психованная Диана подавляла своего спутника, обожала неожиданности, вечно рвалась навстречу опасности и помогла сдержанному инженеру выпустить на свободу свою бунтарскую сущность, которую он долго прятал, чтобы добиться успеха в жизни.

И когда она предложила ему на ней жениться, он уже не счел это ловушкой, а воспринял как очередную фантазию. И был счастлив соединить свою жизнь с женщиной, меньше всего в мире подходящей для роли жены: незакомплексованной, неверной, с порочными наклонностями и никогда не собиравшейся ему подчиняться. Он знал, что ее интересуют одни лишь удовольствия, что ей скучно заниматься любовью не только в постели, но и на кухонном столе и даже на рояле, что она вечно будет втягивать его в такие невероятные истории и встречи, что его сердцу то и дело придется замирать не только от вожделения, но и от страха.

В тот вечер они отправились в «Белый трюфель», один из лучших ресторанов Брюсселя. Увидев их, метрдотель подскочил на месте, но потом склонился в церемонном приветствии и принял у них одежду. Одним движением глаз он указал официантам, что нужно накрыть для этой пары стол в глубине зала, в укромном уголке. Он постарался убрать их подальше от публики, потому что после их предыдущего посещения он получил массу жалоб от других клиентов, недовольных тем, что дама выкрикивала потрясающие непристойности: за два часа их присутствия ресторан опустел. Ее муж заметил это и оставил щедрые чаевые, поэтому ресторатор и не подумал отказать необычным посетителям, но принял меры предосторожности.

В этот раз Диана за ужином не говорила о сексе: ее увлекла другая тема — жизнь греческих Отцов Церкви в начале нашей эры. Она решила написать диссертацию об Оригене. Почему именно об Оригене? Чем он ее так заинтересовал? Жан-Ноэль подумал, что Диану могло привлечь само его имя: в нем слышались и «оригинальность», и «гены», что в поэтическом смысле позволяло считать его основоположником всего, то есть человеком, с которого все начиналось…

Диана рассказывала ему об этом александрийском теологе третьего века, который оскопил себя, чтобы посвятить жизнь Богу, — она считала это ошибкой, но все же проявлением сильного характера.

— Апостол Марк говорил: «Если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее». Стать скопцом, чтобы не поддаться искушениям, — вот что делает Ориген. Когда он был еще мальчиком, у него на глазах отрубили голову его отцу. Это не какой-нибудь грустный рохля, мечтательный лежебока, нет, это сильная личность, выживающая в жестоком мире. Мне интересно разобраться в его мыслях. И не важно, прав он или ошибался.

Диана в очередной раз заворожила Жан-Ноэля. Ну кто, скажите на милость, кроме засушенных университетских профессоров, глотающих библиотечную пыль, чтобы найти свою нишу и сделать карьеру в науке, станет сегодня с жаром рассуждать об Оригене, Аммонии Сакском или Григории Чудотворце? У этой женщины просто дар избегать обыденного.

Вернувшись домой, она схватила том Ницше и прямо в кровати принялась читать, отложив в сторону какое-то письмо на листке желтой бумаги.

Жан-Ноэль схватил его и пробежал глазами: «Просто знай, что я тебя люблю. И подпись: ты угадаешь кто».

— Что это такое?

— Понятия не имею.

Она на несколько секунд погрузилась в чтение Ницше, а потом добавила:

— И мне нет до этого дела.

Жан-Ноэль кивнул, но листок сунул в свою книгу: ему пришла в голову великолепная идея.

Через два дня Диана обнаружила в своей почте еще одно письмо на желтой бумаге, которое на этот раз заинтересовало ее куда больше:

Встретимся сегодня, в четверг, в 11 вечера, в квартале «Висла», рядом с высоковольтной подстанцией и опорой ЛЭП. У тебя под шубкой не должно быть никакой одежды. Подпись: ты не угадаешь кто.

Она улыбалась и кусала губы в предвкушении: «Это уже что-то. Его стиль явно улучшается». И, вспомнив, что Жан-Ноэль вечером собирался поужинать с коллегами, она обрадовалась, что сможет отправиться на это загадочное свидание.

В десять тридцать она села за руль своей итальянской малолитражки. До последней минуты она колебалась — может, не послушаться и надеть, скажем, черное белье или просто чулки на поясе, — но потом решила, что у автора письма были причины требовать от нее наготы и не стоит жертвовать кружевным бельем, которое стоит кучу денег.

Включив навигатор, она выехала из Брюсселя, пересекла лес, потом миновала несколько жутких развалюх — вдоль шоссе скучились домики совершенно затрапезного вида — и свернула на дорожку, которая привела ее к затянутым проволочной сеткой воротам. На табличке, изъеденной ржавчиной и висевшей на одном гвозде, значилось: «Висла».

Диана вышла из машины, почувствовала подступающий со всех сторон холод, толкнула скрипучие створки ворот, потом, забравшись обратно в свой «фиат», проникла по ухабистому проезду на захламленную территорию. Когда-то здесь, наверно, кипела работа, но теперь остались только полуразрушенные постройки, раскуроченные, разрисованные, а может, и заселенные какими-то темными личностями. Власти перестали следить за освещением этой территории, так что квартал окутывала непроглядная темень. Диана медленно продвигалась к темным очертаниям, высившимся на фоне неба, — наверно, это и была та опора ЛЭП. И действительно, когда она подъехала ближе, фары выхватили из темноты основание металлической конструкции на бетонном фундаменте, обвешанное табличками: «Опасно для жизни!»

Она заглушила двигатель. Зябко повела плечами.

Кто гарантирует, что, кроме незнакомца, написавшего записку, здесь не появятся другие персонажи, не предусмотренные сценарием, обитающие вне закона в этих мрачных руинах?

Она окинула взглядом малоприятную местность: раскуроченные вагонетки, кучи строительного мусора, мотки колючей проволоки. В голове пронеслись заголовки газетных новостей: «В квартале „Висла" женщина попала в лапы к насильникам». Она представила себе эти фото: она лежит, убитая, распластавшись в грязи, с окровавленным лицом. И комментарии журналистов: «Что она делала в этом опасном месте? Кто заманил ее туда? Убийство, напоминающее суицид…»

Выйти из машины? Может, лучше развернуться и уехать?

В этот момент в темноте блеснули фары.

— Это он.

Она не знала, кто «он», но его присутствие ее успокоило. Ей действительно назначили встречу.

Издалека до нее донесся мужской голос, искаженный громкоговорителем:

— Выходите из машины!

Сглотнув слюну, она решилась выйти из своего убежища.

Ее ослепил свет фар. И все же она отчаянно шагнула вперед.

— Расстегнитесь!

Она распахнула манто, продемонстрировав обнаженное тело.

— Годится. Направо по дорожке и вперед.

Она разглядела размокшую глинистую тропку, ведущую в темноту, и медленно пошла вперед: на высоких каблуках трудно было идти по неровной почве, а тем более по тропинке, которой она даже не видела.

И тут она очень ясно разглядела все неровности почвы и собственный силуэт, который выступил в ярком свете фар: машина незнакомца поехала за ней.

— Не оборачивайтесь!

Предугадав ее реакцию, голос велел ей идти дальше. Гудящий капот, кажется, был уже совсем близко.

«А что, если он нажмет на газ?» — тревожно подумала Диана.

И как будто в ответ — мотор взревел. Это ее подбодрило. Если шофер специально ее пугает, значит это действительно игра и он старательно ведет свою линию. Значит, это не страшнее фильма ужасов — когда зрители соглашаются, чтобы их обманывали.

Она прошла еще метров пятьдесят, потом голос приказал остановиться.

— Одежду на капот.

Она исполнила это, содрогаясь от холода: апрельская ночь была нежаркой.

Фары потухли. Появились трое мужчин в масках. Они набросились на нее. Она немного посопротивлялась, но они подмяли ее, она стала отбиваться уже слабее, а потом отдалась им на капоте автомобиля.

Через двадцать минут, когда она пришла в себя, чья-то рука помогла ей подняться. Мужчина накинул ей на плечи манто.

Автомобиль сдал назад, увозя двоих из троицы в масках.

А один, оставшийся с ней, дождался, пока машина не исчезла и глаза у них с Дианой не привыкли к темноте, а потом снял капюшон.

— Подвезешь меня? — попросил Жан-Ноэль.

— Ты это заслужил.

Забравшись в ее уютный домик на колесах, он довольно вздохнул:

— Мне понравилось.

— Мне тоже, — откровенно призналась Диана. — Особенно тот момент, когда я шла в темноту, а сзади в меня чуть ли не упирался бампер и в любую секунду меня могли задавить.

— Вот и я подумал, что эта деталь доставит тебе удовольствие.

Она похлопала его по щеке с благодарностью, потом завела машину.

— Хочешь знать, кто были те двое?

— Нет, конечно! — воскликнула оскорбленная Диана. — Ты мне так испортишь все впечатления!

И они мирно вернулись домой, в машине тихонько звучала симфония Брукнера, поскольку Диана считала, что музыка этого немецкого композитора вполне подходит по духу для оргии.

Когда они приехали на площадь Ареццо, Жан-Ноэль без обиняков предложил:

— Что, если в субботу вечером мы закатимся в «Тысячу свечей»?

— Групповуха? А скучно не будет?

И Жан-Ноэль порадовался, что выбрал единственную женщину на свете, способную выдать такую фразу: «Групповуха? А скучно не будет?»

— Надеюсь, что нет. Я говорил с Денисом, хозяином заведения. Он пригласил шеф-повара из суперресторана, три звезды по мишленовской классификации.

— И что дальше?

— Дальше? Да есть для тебя одно особое предложение.

Субботним вечером в «Тысяче свечей» Диана получила удовольствие, какого не испытывала еще никогда.

В течение трех часов ее готовили на кухне. Шеф-повар был в парадном одеянии, ему ассистировали четверо помощников, и у него были чудесные чуткие пальцы. И она не скучала, наоборот — с веселыми шутками предоставила им делать свое дело.

Когда на часах пробило полночь, четверо поваров подняли огромное блюдо размером с хорошие носилки и под торжественную музыку эпохи версальского золотого века через распахнутые двери внесли в зал особый заказ: обнаженную Диану, начиненную двумя сотнями изысканных закусок.

Она — главное блюдо вечера, приготовленное именитым шеф-поваром! В жизни Дианы, и так полной причудливых приключений, это стало апофеозом. Неизвестно, что тронуло ее больше: торжественность момента и музыка, гордость за себя, овация посетителей или тонкие ароматы божественной пищи, которой ее украсили? На глазах у нее выступили слезы.

Блюдо водрузили на длинный стол и предоставили клиентам заняться этим угощением.

Если бы глаза Дианы не увлажнились от переполнявших ее чувств, она бы узнала гостя, извлекавшего креветки, которыми были украшены пальцы ее ног, — это был знаменитый Захарий Бидерман, появившийся здесь один, без жены.

 

9

— Привет, Альбана.

— …

— У тебя плохое настроение?

— …

— Ты на меня злишься?

— …

— Я что-то не так сделал?

— Угадай!

— Да не знаю я…

— Совсем не догадываешься?

— Нет.

— И совесть у тебя чиста?

— Ну да.

— Тогда нам больше не о чем говорить. И я вообще не понимаю, что я тут забыла.

Альбана, прищурившись, огляделась с таким видом, точно готова уйти с первым встречным, который появится на площади.

Сидевший с ней рядом Квентин вздохнул, поерзал на скамейке и вытянул вперед бесконечно длинные ноги.

Молчание сгущалось, повисшую паузу разбавляли только пронзительные крики попугаев.

— Слушай, Альбана…

— …

— Ты что, не хочешь со мной разговаривать?

— Нет.

— Мы что, уже не вместе?

— Уж конечно.

— Ну что ж…

Квентин рывком вскочил на ноги и, закинув за спину рюкзак, зашагал прочь.

Тут сквозь тропический гвалт попугаев до него донесся голос:

— Квентин! Не оставляй меня!

Он остановился, подумал. Внезапно он ощутил себя всемогущим, — оказывается, он мог довести ее до отчаяния, он упивался повышением своего статуса. Он обернулся и взглянул на нее с видом великодушного повелителя и господина:

— Что еще?

— Иди сюда.

— Вообще, я так понял, что…

— Иди сюда, ну пожалуйста…

И Альбана с умоляющим видом похлопала по скамейке, приглашая его сесть поближе.

Какая она сегодня красивая… Квентин подумал, что девчонок выносить, конечно, невозможно, но все равно они классные: выдумщицы, вечно они фантазируют, из всего могут устроить спектакль… И когда ты с ними рядом, с тобой каждую минуту что-нибудь происходит. Альбана, конечно, его донимала, зато с ней не соскучишься. Например, она оставалась красивой при любых обстоятельствах, и не важно, смеялась она, заводилась или плакала, — а ему нравилось, когда она плачет, от этого у нее становилось беззащитное, ранимое лицо, его это трогало; к тому же именно благодаря ей он осознавал собственную важность. Что бы она ни делала, это подчеркивало его мужественность. Сейчас, например, он казался себе похожим на одного из своих любимых голливудских актеров; с ней он играл взрослую роль — роль мужчины, и ему это страшно нравилось.

Он вернулся и сел рядом с ней.

— Квентин, кому было то письмо, которое ты вчера забыл на скамейке?

— Мне.

— Как это?

— Я получил его утром.

— Ты не шутишь?

— Нет, а что?

Альбана с облегчением засмеялась, от хохота у нее скрутило живот, она дрыгала ногами, даже дыхание перехватило. Когда до нее дошло, что тут не из-за чего лить слезы, да и вообще разводить сырость нет никакой причины, она поднесла руки к лицу и через секунду уже зажимала себе рот, чтобы не хохотать в голос.

— Погоди, прежде чем ты помрешь со смеху, — весело воскликнул Квентин, — объясни мне, что все это значит?

Он глядел на нее восхищенно, ему чертовски нравилась Альбана: настроение у нее сменялось на противоположное без всяких видимых причин, она была непостижимой, может, даже странной, зато явно не сомневалась, что центр мира — ровно там, где находится она.

— Я прочла эту записку, потому что подумала, что это мне, — призналась она. — А потом, когда ты ее забрал, я решила, что это кому-то другому.

Тут пришла очередь Квентина помирать со смеху. Он мычал, похрюкивал, — словом, звуки, издаваемые подростком, оказались такими пронзительными, что даже попугаи в тревоге примолкли, а Квентин, услышав, как его гогот эхом отдается в разных концах пустынной площади, тоже умолк, удивившись такому эффекту.

Зато Альбане эта вспышка веселья пришлась очень по душе: она так подходила к его росту, к его длиннющим ногам, ко всей его неловкости недавно выросшего великана, удивленного тем, каким он стал огромным.

— Вообще-то, я не знаю, от кого эта записка.

— Ну, наверно, от какой-нибудь влюбленной девчонки…

— От тебя, что ли?

Альбана вздрогнула. Почему, правда, она сама не написала такое письмо? Как она могла позволить какой-то мерзкой девице себя опередить? И стоит ли признаваться, что это не она? Ведь это разочарует Квентина. Тем временем у нее над головой снова загалдели попугаи.

— Конечно от меня. — И она нежно улыбнулась, повернувшись к нему, опустив голову, почти что с покорным видом.

Квентин заметил ее замешательство:

— Что, правда?

— Ну да, мне очень хотелось тебе это сказать.

— Вот хитрюга! Разыгрываешь приступ ревности, спрашивая, кому адресовано это письмо, а сама же его и написала. Какие же вы, девчонки, коварные…

— «Вы, девчонки»? Но я — это я, а не какие-то там «девчонки».

— Ладно, согласен, ты права. Лично ты — жутко коварная.

— Коварная? А что, так плохо признаться, что кого-то любишь?

— Да нет, я не то хотел сказать…

— Коварная! Ну спасибо… Я тебе душу открыла, а ты — «коварная»! Мы с тобой по-разному понимаем одни и те же вещи.

Квентин не ответил, — похоже, она права: стоит им обменяться тремя фразами, как они ссорятся. Почему его никто не предупредил, что есть два разных языка, два словаря — для девчонок и для парней, — тогда бы он все разузнал, обучился бы этой чужой речи заранее и теперь не вызывал бы у нее бурю эмоций каждым неловким словом.

Воспользовавшись паузой, Альбана прикинула, насколько правдоподобным получился ее обман. Квентин не знал, какие она обычно пишет письма, да в этой записке и не было ничего такого, чего она сама не могла бы написать.

— Не важно, все равно это круто. Мы с тобой каждый день видимся, а ты раз — и пишешь мне письмо. Здорово, мне нравится.

Альбана скромно потупилась. Ее обман привел к таким замечательным результатам! Она уже стала забывать, что на самом деле это неправда. Ну да, конечно, именно она написала эту записку!

— Иногда бывает проще объясниться на бумаге. Когда разговариваешь с человеком, всегда стесняешься и никак не получается сказать главное.

— Наверно, ты права, Альбана.

— И еще, это же романтично, правда?

Он вглядывался в ее лицо: она увлекала его в волшебный мир тонких чувств — в мир, принадлежащий поэтам, которых превозносили учителя в школе. К тому же он не раз слышал, как по телевизору женщины произносят это слово — «романтично», оно явно было ключом к женскому сердцу, орудием искушения.

Квентин понял, что должен оказаться на высоте. Мысли быстро приходили ему в голову, и осуществлял он их тоже быстро: он вскочил.

— Альбана, подожди меня здесь пару минут.

— Но я…

— Только пару минут… я быстро… даю слово.

И, не дожидаясь ее согласия, он помчался прочь и скрылся за деревьями. Убедившись, что Альбана его не видит, он бросился в цветочный магазин.

Ксавьера встретила его вопросительным взглядом, думая, что он забежал в магазин по ошибке. Но он, не обращая на это внимания, спросил:

— Можно у вас купить одну розу?

— Да, можно.

— Тогда, пожалуйста, розу.

— Какого цвета? Судя по вашему виду, вам нужна красная…

Квентин не понял намека, таящегося в этой фразе, но цветочницу это даже порадовало.

Они подошли к кассе, и Ксавьера назвала цену.

Пока он расплачивался, появился Орион:

— О, Квентин, как же ты вырос, мальчик мой! Невероятно, чем-то вас нынче таким кормят, что вы вырастаете такими огромными. Сделать тебе букет?

— Из одной розы букет сделать трудновато, — вставила Ксавьера.

— Я тебе ее заверну в красивую блестящую бумагу.

Он взял розу и стал ее заворачивать, хотя Ксавьера пожала плечами, считая, что вполне сойдет и так.

Квентин повернулся к Ориону:

— У вас не найдется открытки, мне надо написать несколько слов.

— Конечно, вот, держи!

Орион положил на прилавок открытку, конверт и ручку. Ксавьера буркнула ему на ухо:

— Во-во, отдай ему уж сразу и всю выручку, и свои сбережения в придачу, раз ты такой добрый!

Орион рассмеялся, как будто Ксавьера сказала ему что-то очень смешное.

Квентин, покраснев, нацарапал что-то на открытке, потом заклеил конверт.

Орион показал ему, как прикрепить послание красной ленточкой, и пожелал всего хорошего.

— Какие же они славные! Эх, молодость! — воскликнул он.

— Славные-то славные, но денег у них нет! — неприязненно заключила Ксавьера, уходя в дальнюю комнату. — Можешь пускать слюни, но на хлеб с маслом ты с ними не заработаешь.

А Квентин уже добежал до скамейки, неловко притормозил и, чуть не выколов Альбане глаз, протянул ей цветок:

— Вот, это тебе!

Альбана, вместо того чтобы взять цветок, захлопала в ладоши и пронзительно взвизгнула от восторга. Квентин огляделся по сторонам, боясь, как бы кому-нибудь все это не показалось смешным. К счастью, кроме попугаев, зрителей не было, да и те, кажется, не проявляли к ним никакого интереса.

Альбана наконец забрала у него цветок, осторожно, словно сокровище:

— Спасибо.

— Я побегу, Альбана. А то опоздаю на уроки.

— До свидания, Квентин. До завтра. Я очень… очень… очень… счастлива.

Квентин покраснел, передернул плечами, потоптался на месте и наконец решился уйти.

Альбана смотрела вслед его радостно, вприпрыжку удалявшейся фигуре, пока он не скрылся из виду. Потом снова взглянула на пунцовую розу. Впервые в жизни парень подарил ей цветок; началось чудесное время, то самое будущее, в котором теперь все будет прекрасно.

Она схватила телефон и набрала сообщение: «Гвен, К. подарил мне цветы». Вообще-то, цветок был только один, но в эсэмэске это можно и не уточнять. Если бы она написала: «К. подарил мне цветок», можно было бы подумать, что он поскупился или что он эту розу где-то украл. Тут Альбана заметила, что к розе ленточкой был привязан конверт.

— Как романтично!

Она нетерпеливо вскрыла конверт и разобрала торопливый мальчишеский почерк:

«Я так тебя хочу. Подпись: ты угадаешь кто».

 

10

Она наблюдала за Оксаной, которая только что обнаружила на кухне записку без подписи. Мег знала, что ставка высока: или Оксана разозлится и бросит Вима, или завоюет его заново.

К своему раздражению, Мег абсолютно не понимала, что творится в голове у этого манекена: она пыталась догадаться об этом по движениям Оксаны, но та, взгромоздившись на высокий барный табурет с чашечкой чая в руках, казалось, вообще ничего не чувствовала.

В кабинете Вима зазвонил телефон, и Мег устремилась туда: долой всякие личные рассусоливания, она снова безупречная секретарша известного галериста.

Оксана тем временем перечитывала записку. И чем больше она на нее смотрела, тем легче ей становилось. Итак, Вим по-прежнему остается в тесном контакте со своей бывшей невестой и их отношения могут снова пойти в гору в любой момент. Если она считает достаточным подписываться «ты угадаешь кто», значит она уверена в их любви.

Оксана слезла с табурета, придерживаясь за холодильник, чтобы не подвернуть лодыжку, и поставила подогреть еще воды.

Ее больше не мучило чувство вины. Вот уже три месяца она упрекала себя за то, что Вим ею не интересуется: он никогда не проявлял инициативы в постели, никогда не набрасывался на нее, не шептал, что сходит с ума от ее тела, ни разу страстно не привлек ее к себе. Когда-то он сам ее соблазнил, но теперь проявлял к ней почтение, которое ее тревожило: она задавалась вопросом, то ли от нее плохо пахнет, то ли она каким-то странным образом постарела раньше времени; хуже того, она стала сомневаться, все ли она вообще в постели делает правильно…

Она ни разу не жила подолгу с одним мужчиной, поэтому никогда и ни с кем не обсуждала эту тему. Почему каждая ее любовь длилась так недолго? До нынешнего момента она думала, что все дело в географии, ведь ее ремесло забрасывало ее в самые разные точки земного шара, но теперь, прожив три месяца с Вимом в Брюсселе, она предположила, что за этим внешним поводом стоит какая-то более серьезная причина. Может, она просто плохая любовница? Под взглядом Вима, который восхищался ее красотой и обращался с ней как с дорогим произведением искусства, но при этом был холоден в постели, она заподозрила, что просто не на высоте в этой области.

Но записка навела ее на другой след, — наверное, Вим думал о другой, у него продолжались идиллические отношения с другой женщиной, или он мечтал о них. Может, он собирается расстаться с Оксаной? Похоже, она годилась только на роль временной любовницы…

— Оксана, ваше такси будет через пять минут.

Она подскочила от неожиданности: Мег сыграла роль будильника, просигналив, что хватит мечтать, пора заняться делом.

— Предупредите, что мне потребуется минут десять.

Мег лицемерно подтвердила, что передаст: она-то знала, что на самом деле такси придет еще через полчаса; как раз это время и потребовалось Оксане, чтобы в спешке, натыкаясь на мебель, собрать вещи.

А этажом ниже Вим радостно улыбался своему приятелю Кнуду, директору авиакомпании:

— Петра фон Танненбаум?

— Со вчерашнего вечера она говорит только о тебе.

— Я заметил, что между нами что-то проскочило. Интересно, что бы это значило…

— Слушай, Вим, она все сказала прямее некуда: «Жаль, что этот ваш Вим живет со своей манекенщицей, я бы с радостью поселилась у него на то время, что я в Брюсселе».

— Ох ты ж…

— И добавила — клянусь, что не вру: «Вы все-таки поговорите с ним об этом».

Вим побагровел, польщенный тем, что привлек к себе внимание женщины, снискавшей мировую славу.

— Ты понимаешь, что это значит? Если в определенных кругах узнают, что я с Петрой фон Танненбаум, тут такое начнется…

— Ничего реклама, да?

— Не то слово! В Берлине, Париже, Милане и Нью-Йорке все только о ней и говорят.

«Все» в понимании Вима не означало, конечно, массы, эти миллионы обычных людей — имелась в виду только особая среда, элита, люди из мира современного искусства. Эти небольшие группы — по сотне человек в каждом из названных крупных городов — были те самые «все», кто имел для него значение. Если бы его познакомили со знаменитой певицей, у которой по всей планете проданы миллиарды дисков, то выяснилось бы, что он не слышал о такой, потому что с этими кругами он не пересекается. Слава, с его точки зрения, была не повсеместной известностью, а признанием определенных людей, которых вполне можно пересчитать.

Итак, Петра фон Танненбаум стала фетишем для поклонников авангардного искусства, потому что она заново создала жанр стриптиза. Из вульгарного зрелища, жалкого выставления себя напоказ, обильно сдобренного нищетой и похотью, она сделала шикарный перформанс. Выступала она только в самых изысканных галереях, зрители туда допускались тоже только самые достойные, и в свете шести десятков прожекторов, создающих весьма причудливую подсветку, она показывала несколько невероятных картин, причем в начале выступления она была одета, а в конце — обнажалась, но не всякий раз: иначе все было бы слишком предсказуемо.

Пластика у Петры фон Танненбаум была королевская, и к тому, что ей даровала природа, она добавляла искусство человеческих рук. Ее макияж, волосы, ногти, даже атласная кожа, имевшая превосходный оттенок, — все казалось выписанным кистью гениального художника. Всегда и всюду ее окружала эта аура — как произведение искусства большого мастера. К тому же каждая сцена, которую она представляла, напоминала о какой-нибудь знаменитой картине или скульптуре, измененной самым шокирующим образом: так, Мона Лиза у нее оказывалась раздетой, а Ника Самофракийская поднимала руки.

— Слушай, Вим, Петра фон Танненбаум проведет в Брюсселе три месяца, ведь у нее в ближайшее время выступления в Антверпене, Генте, Амстердаме, Гааге и Кёльне. Только представь себе, как бы ты смотрелся с ней на европейской ярмарке в Маастрихте или Базеле!

Вим топнул ногой. Дефилировать перед коллегами, крупными галеристами, под ручку с живым шедевром — это будет высшая точка в его карьере. Он хлопнул себя по коленям: решение принято.

— Передай Петре фон Танненбаум, что я приглашаю ее завтра на ужин, чтобы в спокойной обстановке обсудить одно деловое предложение.

— Отлично.

— Думаешь, она поймет?

— Уверен, что поймет.

Вим и Кнуд радостно обнялись на прощание.

— А что ты будешь делать с Оксаной?

Удивленный, Вим бросил в его сторону взгляд, который означал: «Какой странный вопрос…»

Вим вернулся в галерею, принял несколько клиентов, полистал журналы, раздумывая, как лучше поступить. Расставался с женщинами он уже раз двадцать, но всегда расставание происходило естественным образом, из-за взаимной скуки, усталости, как в природе осенью расстаются с деревом опадающие листья. Но на этот раз расставание нужно было ускорить.

Стоит ли упомянуть как предлог бесцветность их интимных отношений? Почему бы не воспользоваться этой возможностью? В конце концов, это же правда и он тут пострадавшая сторона! Оксане ни к чему знать, что со всеми предыдущими партнершами секс для него был таким же безрадостным! Как говорит Кнуд, «неправильно говорить о мужчине, что он плох в постели, потому что плохо в постели бывает не одному человеку, а двоим вместе!». Просто нужно сымпровизировать! То же самое, что убеждать клиентов… Ведь у него отменное чутье, которое всегда его выручало.

К вечеру он заказал еду из лучшего в Брюсселе японского ресторана и предложил Оксане перекусить в гостиной, на диванчиках, включить музыку…

Оксана немного помедлила с задумчивым видом, потом воскликнула:

— Да, конечно, какая замечательная идея!

В очередной раз Вим задумался о том, что делается в голове у Оксаны в эти секунды промедления, — может, она переводит вопрос и подыскивает на него правильный ответ?

— Оксана, мне нужно сказать тебе что-то важное.

— Я уже знаю, Вим.

Она ответила спокойно и серьезно. Поглядела на него, откинула прядь волос и договорила:

— Ты любишь другую женщину.

— Но…

— Гораздо сильнее, чем меня. Впрочем, меня ты совсем не любишь. Ты думаешь о ней, когда ты со мной и даже когда мы…

И поскольку она не нашла подходящих слов, чтобы описать самые интимные моменты, она сделала рукой неопределенный жест, в результате которого абажур чуть не влепился в стену.

Вим смущенно опустил глаза, хотя в глубине души он был очень доволен тем, как она истолковала его поведение.

— Но как ты догадалась?

Оксана предпочла не упоминать о записке на желтой бумаге, которую она нашла в мусорном ведре.

— Женская интуиция…

— Тебе больно?

— Нет, ведь теперь мне понятно, почему ты так холоден со мной… — И она нежно улыбнулась. — Тебе повезло, Вим. Я бы тоже хотела пережить такую любовь.

Вим кивнул, понимая, что так нужно. На самом деле из этой фразы Оксаны он понял, что она тоже вовсе не влюблена в него до безумия, и это задело его самолюбие. Именно в этот момент он осознал, что не слишком хорошо ее знает: он прожил с ней три месяца, всюду водил ее с собой, но при этом не очень понимал, чего она хочет, что ей нравится… Он наклонился к ней и с любопытством спросил:

— Оксана, а чего ты ждешь от мужчины?

Она подняла голову, глаза у нее сверкнули, и в ее голосе послышалась смесь возмущения и меланхолии:

— А вот об этом я расскажу только одному человеку — мужчине моей жизни.

И это было искренне, именно так она и чувствовала.

Вим опять был уязвлен. Он собрал деревянные палочки с двух плоских тарелок.

— Ты сможешь завтра освободить квартиру? Если хочешь, у Кнуда есть свободная студия.

Она посмотрела на него с неприязнью:

— Спасибо, у меня достаточно денег на номер в отеле. Про завтра — договорились. Сегодня я слишком устала.

И, не выразив никакого сожаления, даже не взглянув на него больше, она поднялась в спальню.

Пару минут Вим просидел на диване не шевелясь: для такого энергичного человека, как он, это состояние прострации было долгим; он чувствовал сразу и облегчение, и обиду из-за того, что их прощание обошлось без слез. Он и представить себе не мог, что живет рядом с таким бесчувственным айсбергом. Собственный мужской цинизм его не коробил, дело привычное, а вот реакция Оксаны задела. Что ей вообще было от него нужно? Бесплатное жилье? Сопровождающий на разных мероприятиях? Когда ему в голову пришла мысль, что, возможно, она искала в нем идеального любовника, он прекратил самокопание и вскочил с дивана, потирая руки: место для Петры фон Танненбаум было свободно.

На следующий день Мег в последний раз заказала такси для Оксаны. На этот раз все было не так, как в прошедшие месяцы: ее мучило чувство вины за то, что, не уничтожив желтой записки, она спровоцировала отъезд манекенщицы.

Оксана обняла ее, поблагодарила за заботу и исчезла в такси, шофер которого был сам не свой от счастья, что повезет такую красавицу.

А Вим тем временем готовился к встрече с Петрой фон Танненбаум. То, что вчера представлялось ему желанным, сегодня уже пугало. Как он предложит ей переехать к нему? А если она окажется страстной и кинется на него, что тогда делать?

На мгновение он подумал, не сходить ли ему снова к доктору Жемайелю, потом отказался от этой идеи и решил просто попить успокоительное. Вполне достаточно для борьбы со стрессом…

В восемь вечера он отправился за Петрой в отель «Амиго». Таксист, посыльный и все гостиничные служащие трепетали перед этой величественной, словно статуя, женщиной, и, хотя все они были ею зачарованы, никто понятия не имел, кто она такая. Одни считали, что это «какая-то голливудская актриса, очень известная там, у них, а здесь пока не слишком», другие — что это «немецкая графиня, фотография которой была в журнале, „Гала“», и никто не подозревал, что она стриптизерша, они просто не поверили бы в это — настолько ее утонченность, элегантность и надменность аристократки не вязались с представлением об этой профессии.

В ресторане Петра была с Вимом само очарование, а он, в свою очередь, виртуозно беседовал с ней о том о сем, но не понимал, как ему перейти к более интимным вопросам.

Во время десерта она взяла инициативу на себя. Достала из сумочки длинный мундштук и притронулась рубиновым ногтем к руке Вима:

— Мой дорогой, я собрала вещи, мы можем просто заехать в отель и забрать их.

— Петра, вы меня потрясаете.

— Я знаю.

— Откуда вы знаете, будет ли вам хорошо в моем доме?

— Мне рассказывали. В любом случае мне хорошо с вами.

Он тряхнул головой, захмелев от гордости. Но все же одна деталь его беспокоила.

— Меня тревожит, что я не знаю, устроит ли вас ваша спальня…

— Моя спальня? Я думала, она у нас будет общая. — И, подтверждая свой намек, она убрала ноготь и погладила его руку.

Вим густо покраснел.

Пока Вим вез ее домой, он был разговорчив, как никогда: не закрывал рта, чтобы скрыть смущение.

Петра фон Танненбаум обошла его жилище-галерею с тремя гостиными, отпуская одобрительные замечания. Наконец он ввел ее в самую интимную часть дома.

— Здесь замечательно, — сказала она, оглядев спальню.

Он склонил голову, как почтительный слуга, потом принес снизу ее чемоданы.

— Идите в ванную первым, Вим, я люблю готовиться ко сну не спеша.

Вим выполнил ее просьбу; из ванной он вышел в элегантном черном кимоно.

Петра наградила его благосклонным взглядом, потом с несколькими сумочками удалилась в ванную и закрыла за собой дверь.

Вим сходил за водой и воспользовался моментом, чтобы проглотить две таблетки успокоительного, потом лег в постель.

И стал ждать. Полчаса спустя он встревожился и легонько постучал в дверь:

— Петра, все в порядке?

— Все отлично, дорогой.

И он продолжал терпеливо ждать ее появления.

Но она все не выходила. Успокоительные таблетки подействовали, и, поскольку он уже давно лег, на него стал наваливаться сон. Вот стыд! Она выйдет и найдет его задремавшим. Он щипал себя и пытался по-всякому остановить накатывавшую на него волну покоя, которая грозила вот-вот увлечь его в сонное царство.

Прошло еще около получаса, и он услышал из-за двери голос Петры:

— Милый, тушите свет. Я не слишком люблю полную иллюминацию по вечерам. Оставьте только ночник.

Вим выполнил ее просьбу и учел на будущее.

— Я иду.

Он приготовился к ее торжественному появлению на сцене, он знал, что она мастерица на такие вещи. Но ничуть не бывало: невзрачная тень скользнула в постель — и все.

Она устраивалась поудобнее на подушках, как будто Вима тут вообще не было.

Когда она улеглась, он счел нужным сказать хоть что-нибудь:

— Я счастлив, что вы здесь.

— Очень хорошо. Я тоже. У вас великолепное белье.

Он протянул к ней руку, надеясь, что она его подбодрит. Она не реагировала, и он решился стиснуть ее запястье.

Она подскочила на месте:

— Ой! — Она обратила к нему свой божественный лик. — Милый, забыла вас предупредить: я терпеть не могу секса и никогда им не занимаюсь.

Он уставился на нее. Она не шутила. Просто сообщила эту важную деталь, как будто речь шла об одном из многих обстоятельств.

— Вы на меня не сердитесь? Спасибо.

С этими словами она свернулась калачиком спиной к Виму, предоставив ему любоваться лишь ее роскошными длинными черными волосами.

Он уставился в потолок, сделал глубокий вдох, потом выдохнул с облегчением: с этой женщиной они смогут понять друг друга.

 

11

— Этот парень гениально двигается…

— Да уж, сегодня он зажигает!

Виктор вызвал одобрительные возгласы зрителей, столпившихся по краям танцпола. Когда в изысканном ночном клубе, где посетителям в основном было по тридцать с небольшим, появился гибкий и ловкий двадцатилетний красавец, который, мягко и соблазнительно покачивая бедрами, прикрыв глаза и чуть приоткрыв рот, танцевал, погружаясь в транс, по залу пробежали разряды, как бывает только на самых удачных вечеринках.

Виктор обожал танцевать. Он был в полной гармонии со своим телом, радовался тому, с какой готовностью оно его слушалось, и, освобождаясь от привычной неловкости, импровизировал под музыку, не отдавая себе отчета в том, какие желания будит в душах зрителей.

Он крикнул своей компании, сидевшей за столиком:

— Что же вы? Идите сюда!

Девушки возбужденно хихикали. Несколько парней поднялись, уверенные, что, начав двигаться, они будут выглядеть так же притягательно, как Виктор.

Не сбиваясь с ритма, Виктор приблизился к своим подругам, исполняя что-то вроде танца живота, и по очереди грациозным движением руки пригласил их танцевать вместе с ним.

Несколько пар вышли в круг. Между ними Виктор двигался танцуя, как будто пытался понравиться одновременно и парням и девушкам. И все с готовностью втягивались в его игру.

— Он сделал сегодняшний вечер!

— Да, здорово он всех завел.

— Хозяину заведения полагалось бы ему заплатить.

Виктор решил не развлекаться в обществе своих приятелей по университету: с того момента, как он получил анонимную записку, и особенно с тех пор, как она исчезла на кухне, он побаивался, что кто-то из девушек или парней имеет на него виды. Поэтому он предпочел присоединиться к группе ребят постарше, друзей Натана, и отправился с ними в клуб, где раньше не бывал. Его появление стало сенсацией не только потому, что он был там новым человеком, но и потому, что у тридцатилетних возникла иллюзия, что они — его ровесники; они уже были женаты, некоторые с детьми, на самом пике карьеры, а в клуб отправлялись, чтобы убедить себя в том, что по-прежнему свободны. Сейчас они не были ни старыми, ни юными: постаревшие юнцы.

— А с кем этот Виктор? Ему нравятся девушки или парни?

— Ему никто не нравится.

— Шутишь! Он такой красавчик, к нему небось очередь стоит. Заметила, какой он отвязный? Если такой парень — девственник, то я — Жанна д’Арк.

Не успели Том и Натан вернуться к столу, как на них накинулись подруги:

— Вот вы нам сейчас все расскажете! Мы тут думаем, Виктор любит женщин или мужчин?

— С чего это вас заинтересовало? — посмеиваясь, спросил Том.

— Только не вздумай нам морали читать, — проворчал Натан. — Ты сам только об этом и думаешь.

— Думаю, но только когда парень мне нравится.

— Да они все тебе нравятся. По части секса ты настоящий экуменист!

— Да хватит вам друг друга задирать! Лучше нам ответьте!

Том и Натан задумчиво посмотрели друг на друга, а потом, пожав плечами, ответили:

— Мы не знаем.

Девушки поразились:

— Что за чушь! Неужели ни один из вас к нему не подкатывал?

— За кого ты меня принимаешь, дорогуша? — возмутился Натан. — Мне вообще скоро под венец. Вон Том очень спешит с этим.

— А что, перспектива брака добавит тебе верности? — подначил Том.

— Ладно, я ляпнул глупость, простите.

— Если честно, — признался Том, — хоть мы к нему и не подкатывали, но понять, кто ему нравится, пытались.

— И кто же?

— Непонятно.

— Лучше сказать, — уточнил Натан, — кажется, ему нравятся все.

— Но мы думаем, что ему не нравится никто.

— Мальчики, да вы в своем уме? Посмотрите, как он танцует!

И они показали на Виктора, который теперь открыл глаза и одаривал жгучими взглядами танцующих рядом с ним.

Натан разозлился:

— Ну да, он всех заводит… и что с того? Если женщина со всеми кокетничает, это еще не значит, что она со всеми спит.

— Чаще даже наоборот, — вставил Том. — Самые развязные девчонки сваливают, как только дойдет до дела. А вот якобы святые оказываются такими потаскухами…

— Как мать Тереза, например! — ляпнул Натан.

Девушки прыснули со смеху, потом снова посмотрели на Виктора. Через минуту Натан крикнул им:

— Эй, не забудьте, что вы замужем!

— Что, уже и помечтать нельзя?

— И еще, малышки, не забудьте, что вы его на десять лет старше!

— В нашем возрасте какие-то десять лет ничего не значат.

— А в его — еще как значат!

Девушки смерили его недобрым взглядом: границу, отделяющую смешные шутки от неприятных, он явно уже перешел.

Том взял Натана за руку и увел его танцевать.

А у них за спиной Виктор прихватил бутылку водки, отхлебнул прямо из горлышка и дальше, в танце, предлагал ее всем, кто танцевал вокруг него.

— Каждый раз одно и то же, — прошептал Том. — Сначала заведет всех, а потом схватится за бутылку, хоп — и уже пьяный. И ему никогда не приходится расхлебывать последствия своих провокаций…

— Э-ге-ге! — выкрикивал Виктор, отплясывая свинг.

Он прижался ягодицами к девушке, танцевавшей рядом, потом — к ее партнеру. В клубе становилось все жарче. Виктор метался, как шальная молния, от одного тела к другому, чувственный и желанный, само искушение.

На следующий день Виктор смог оторвать голову от подушки только часам к одиннадцати. Первым делом он доплелся до ванной, порылся в аптечке и принял горсть таблеток от похмелья.

Минут десять он вливал в себя огромную кружку едкого ромашкового настоя, потом еще минут двадцать провел под душем. Стекающая по коже вода возвращала его к жизни.

К двум часам он наконец оделся и тут вспомнил, что должен был позвонить Тому, Натану и еще встретиться с дядей.

Он позвонил парням и поблагодарил их за то, что забросили его домой; они же с шутками и прибаутками предупредили его, что Брюссель в ближайшие дни ожидает волна самоубийств, если только он не удостоит своим вниманием всех женщин и мужчин, с которыми заигрывал минувшим вечером.

— Ты просто дьявол, — закончил Том.

— Да я бы и рад, — искренне ответил Виктор, перед тем как повесить трубку.

На самом деле стало ясно, что ему нужно уехать из города, и чем быстрее, тем лучше. Чтобы представить дяде какие-то разумные доводы, он приготовил стопку брошюр о разных университетах, даже запомнил названия нескольких программ — ему ведь нужно было найти рациональные объяснения своему желанию уехать.

Разочарование стало потихоньку проходить, и одновременно он заметил через окно мансарды попугаев, которые гонялись друг за дружкой; почувствовав, как припекает солнце, он решил выйти на улицу выпить кофе.

Он отправился на площадь Брюгмана, где в тенистом квартале, в обрамлении каштанов с густой листвой, располагалось бистро, получившее название «И себя показать»: там была терраса, куда приходили показаться на люди состоятельные бездельники. Виктор занял столик с краю, у витрины книжного магазина, и глядел на разгуливающих мимо прохожих.

Его внимание привлекла одна девушка. Эта стройная особа покачивалась на бесконечно длинных ногах, напоминая раненую птицу. Сначала она потеряла босоножку на переходе, потом чуть не опрокинула временный дорожный знак, к которому прислонилась, чтобы поправить ремешок. Наклонившись погладить пса, вывалила наружу содержимое своей сумочки, а затем, наконец устроившись на последнем свободном месте на открытой террасе, умудрилась опрокинуть графин с водой на соседнем столе.

Виктору все это показалось бы смешным, если бы она с первого взгляда чем-то не поразила его. Можно было подумать, что ее прекрасное тело ей мешает: как будто ей очень неудобно быть такой высокой, ни дать ни взять маленькая девочка, выросшая за одну ночь. Даже когда она сидела, ей не хватало устойчивости: голова у нее склонялась, ноги путались, тело кособочилось; и вдруг она в один миг расцвела: все эти недостатки и странности чудесным образом обрамляли ее благородное, тонкое, умное лицо. Вся эта борьба с силой земного тяготения придавала волшебное очарование ее хрупкой шее и мягкой посадке головы. Виктору показалось, что перед ним греческая богиня, отринувшая неподвижность мрамора ради приключений в человеческом мире.

Он улыбнулся ей. Она сперва улыбнулась в ответ, потом неуверенно порылась в сумке, вытащила записную книжку, пару шарфиков, глазные капли, помаду, бумажные платочки и, наконец, то, что она на самом деле искала, — очки, которые и водрузила на нос. После этого она снова взглянула на Виктора, который опять ей улыбнулся, и убедилась, что она его не знает, и тем не менее послала ему дружелюбную улыбку.

Виктор припомнил события минувшей ночи.

«Только не начинай снова!»

Он подумал о своем скором отъезде.

«И особенно с ней! Похоже, это хорошая девушка».

Он быстро положил на столик купюру и покинул террасу, помахав рукой неловкой девушке.

Вернувшись на площадь Ареццо, он позвонил в дверь к дяде.

— Это же наш Виктор! — воскликнула Жозефина, раскрывая ему объятия.

Он с чистым сердцем обнял тетю, в которой души не чаял. Он бывал в их доме с раннего детства и привык относиться к ней как к подруге, а не как к старшей родственнице. Она держалась с ним не по-матерински, наоборот, частенько дурачилась, точно была моложе его, и просто нежно его любила, без громких слов и неожиданных разочарований. Рядом с ней жизнь представлялась ему почти прекрасной.

— Дядюшка ждет тебя в кабинете. — Едва договорив эту фразу, она рассмеялась. — Мне так нравится называть Батиста «дядюшкой». Можно подумать, что я сменила мужа и живу с каким-то пожилым бароном! Вот смешно!

— Как дела, Жозефина?

— Хороший вопрос. Спасибо, что спросил. Я смогу тебе на него ответить через несколько дней.

— Что-то случилось?

— Я тебе расскажу, когда все выяснится. — Она потрепала его по щеке. — И когда у тебя будет не такой мрачный вид, а пока, похоже, ты озабочен своими делами.

И с этими словами она проводила его к Батисту, а сама, напевая, ушла в другую комнату.

Батист прижал Виктора к груди.

Пока длилось это объятие, Виктор испугался, что у него не хватит смелости уехать отсюда. Батист ведь единственный человек на земле, который ему помогает. Зачем отдаляться от него? Зачем тревожить его и разочаровывать?

Они сели, обменялись обычными приветствиями, потом Виктор достал из кармана открытку:

— Смотри, мне отец написал. Он теперь в Южной Африке.

Лицо Батиста помрачнело.

— Правда? Уже уехал из Австралии?

— Он говорит, что у Австралии нет будущего, а все важное сейчас происходит в Южной Африке.

— Да, эти речи я уже слышал.

Батист не стал развивать эту тему. Виктор тоже.

Когда мама Виктора, сестра Батиста, умерла, Виктору было всего семь лет. Он не знал своего отца, который оставил мать еще до его рождения. Тем не менее его родитель не позволил Батисту и Жозефине взять Виктора к себе, а признал отцовство и забрал мальчика. Он вместе с отцом участвовал во множестве невероятных приключений, которые всегда заканчивались неприятностями. Сколько раз он рассказывал сыну, что вот-вот заработает кучу денег, что он знает волшебный способ. Но реальность почему-то отказывалась подчиняться его мечтаниям, и он едва сводил концы с концами. Его отец, считавший себя свободным, бесстрашным и неутомимым путешественником, на деле был просто неудачником, который торопился расстаться с местом, где потерпел очередной крах.

Виктор быстро осознал, что оказался рядом с довольно беспомощным взрослым. Также он заметил, что, когда дела у отца заходили в тупик, их частенько спасал чек, вовремя и без лишних слов присланный Батистом.

В пятнадцать лет Виктор потребовал, чтобы отец отдал его в пансион. Тот был даже рад отделаться от оценивающего взгляда сына, хотя и раскритиковал его решение, а сам продолжал мечтать о том, как сколотит себе состояние в далеких краях: он выращивал цыплят в Таиланде, торговал недвижимостью в Греции, устраивал сафари на Мадагаскаре, подрабатывал смотрителем пляжа на острове Реюньон, искал золото в Патагонии, а в Австралии пытался наладить экспорт бифштексов из кенгуру.

Виктор помахал в воздухе отцовским посланием:

— Его носит по свету, как эту открытку.

Батист склонился к Виктору и спросил:

— Почему ты хочешь уехать?

Виктор не ответил.

Батист выдержал паузу, дожидаясь, когда Виктор сам прервет молчание.

— Пожалуйста, Батист, не проси меня ничего объяснять.

— Ты не обязан ничего объяснять мне, но хорошо бы ты понимал это сам.

Виктор нахмурился.

А Батист спокойно продолжал:

— Мне бы хотелось точно знать, что ты себя не обманываешь.

— Мне тоже, — внезапно растрогавшись, пробормотал Виктор.

— Тебе тоже — что? Послушай, это же просто бегство!

— Да нет.

— Ты просто бежишь от трудностей.

— Да нет, — повторил Виктор, хотя уже и не так уверенно.

— Убегаешь, как твой отец!

Виктор гневно вскинул голову. Он никому не позволит сравнивать себя с этим болваном. Никогда!

Он прошелся по комнате, чтобы не так злиться, потом, все еще бледный от гнева, обернулся к дяде:

— Батист, ну ты же знаешь! Ты-то знаешь, отчего мне так сложно жить.

— Знаю. Может, сходишь к психологу?

— Да я и так хожу. Без этого мне никак.

— И что?

— Ничего, говорю ему, что у меня все в порядке.

— Но почему?

— Да потому, что никто не может меня понять.

— А сам-то ты себя понимаешь?

В глазах у Виктора блеснули слезы.

— Господи, ты такой умный, вечно за тобой остается последнее слово.

— Ну да, слов я не боюсь.

С этими словами Батист раскрыл объятия, и Виктор со слезами бросился ему на шею.

Немного успокоившись, он сел прямо и высморкался.

— А у тебя-то самого как дела, Батист? Расскажи лучше о себе.

— Ну нет, не переводи разговор, эта хитрость не сработает.

Виктор горько усмехнулся. Батист продолжил:

— Ты хочешь уехать из Брюсселя, как до того уехал из Парижа, а потом — из Лилля. Учитывая, что найдется еще штук двадцать университетов, где изучают право, я уже приготовился следующие лет двадцать навещать тебя в самых разных кампусах. А ты у нас вдобавок еще и способный к языкам, так что боюсь, как бы не пришлось ездить к тебе еще и в Англию или в Штаты, — я только рад таким путешествиям, но, кажется, это не решает проблемы. Виктор, дорогой, может, тебе вернуться домой и подумать, что гонит тебя прочь? И не придется ли по той же причине покинуть следующее место, где ты обоснуешься? Что скажешь?

— Батист, я тебя люблю, — прошептал Виктор.

— Ну слава богу. Первая разумная фраза, которую я от тебя сегодня слышу.

Батист шутил, чтобы не показать чувств, которые его переполняли. Своих детей у него не было, к тому же именно сейчас он и так страшно нервничал из-за того, что Жозефина влюбилась, и сообщение Виктора стало для него просто последней каплей.

Виктор и Батист посмотрели друг на друга. Им было достаточно встретиться и знать, что оба они испытывают друг к другу одинаково теплые чувства, которые ничто не может изменить. Батисту хотелось бы сказать: «Ты же мне как сын!» — а Виктору: «Я бы хотел, чтобы ты был моим отцом». Но они не сказали этого вслух. Оба они были сдержанными и не облекали свою любовь в слова.

Когда Виктор вышел от дяди, настроение у него улучшилось, и он решил еще пройтись. Ходьба помогала ему справиться с грустью. Ноги сами привели его на площадь Брюгмана. И он невольно стал искать глазами на террасе кафе ту девушку, похожую на раненую птицу.

Неловкая девушка все еще была там. Она цедила коктейль «Диабло» с мятой. Свободных столиков не было, он подошел к девушке и, не раздумывая, склонился к ней:

— Могу я составить вам компанию?

— Ну…

— Других свободных мест нет. Но спрашиваю я вовсе не поэтому. — И он подмигнул ей.

Она ответила неуверенной улыбкой и указала ему на пустой стул, сбив при этом сахарницу.

— Меня зовут Виктор.

— А меня Оксана.

Мимо прошла молодая мать с младенцем на руках. Оксана взглянула на нее с грустью, которая не укрылась от Виктора.

— Кажется, вы огорчены.

— Да, я всегда расстраиваюсь, когда вижу малышей.

— Почему?

Она неопределенно махнула рукой. Прошла еще минута. Оксана с удивлением изучала лицо Виктора.

— А вы?

— Мне, когда вижу детей, всегда хочется плакать.

— Правда?

— Если никого нет рядом, могу и всплакнуть.

Оксана вгляделась в его лицо и поняла, что это правда.

От волнения они не смотрели друг на друга.

Виктор украдкой вытащил телефон и написал дяде: «Я остаюсь».

 

12

Когда воскресным вечером Ипполит вернулся домой, он буквально парил в облаках от счастья: невесомый, воздушный, глаза прищурены от удовольствия, а лицо так и лучится безмятежностью.

— Папа!

Изис бросилась ему на шею. Он покрутился с ней на руках в тесной душноватой прихожей.

— Папа, как от тебя вкусно пахнет!

Он улыбнулся: она была права — от него пахло духами Патрисии, а может, самим счастьем, или это одно и то же? Он сделал пару шагов и уперся в стол в центре заставленной комнатки, которая одновременно выполняла роль кухни, столовой, гостиной и спальни, — тут проходила вся его домашняя жизнь. Только крохотная ванная была в отдельном помещении, куда можно было закрыть дверь, да еще чуланчик, бывшая кладовка с маленькой форточкой, — Ипполит переоборудовал его в спальню для Изис.

— Как у вас прошли выходные? — спросил Ипполит у Изис и Жермена, который оставался с девочкой, пока Ипполит был у Патрисии.

Жермен, в длинном переднике, повернулся к нему с соблазнительно дымящейся кастрюлей.

— Изис сделала уроки, в том числе математику, — я проверил. Днем мы ходили к ее подружке Бетти смотреть мультфильм «Бэмби». А потом Изис читала, а я приготовил еду.

Ипполит наклонился к Изис:

— Ну и как, понравился фильм?

— Да. Жермен очень плакал.

Жермен рассердился и шумно помешал ложкой в супе.

Изис поднялась на цыпочки и прошептала отцу на ухо:

— Бэмби — это олененок, и у него в начале фильма убили маму. По-моему, после ее смерти Жермен больше не смотрел.

Ипполит посочувствовал и исчез в ванной, чтобы переодеться: он берег свой единственный костюм.

— Эй, — крикнул Жермен, — я тут у тебя постирал и сложил белье! — Карлик показал рукой на стопку белья на столе.

— Спасибо, Жермен. Не надо было…

— Ерунда, мне несложно. И все равно нечего было делать.

Изис в недоумении уставилась на Жермена, задумавшись, как это человеку может быть нечего делать; у нее вот всегда есть чем заняться: подумать, порисовать, почитать, попеть. Не понимает она этих взрослых. Впрочем, до обеда надо бы ей закончить со своим романом.

— Вы ведь сейчас будете разговаривать? — спросила она.

— Что-что? — переспросил Ипполит, выходя из ванной.

— Я думала, вам нужно поговорить. Да, Жермен?

— Э-э-э, а почему ты спрашиваешь?

— Хочу знать, пойти мне дальше читать у себя в комнате или здесь остаться. Думаю, будет лучше, если я уйду к себе.

И, не дожидаясь ответа, она взяла книгу и обогнула стол.

Сбитый с толку тем, что десятилетняя девочка говорит ему «Думаю, будет лучше, если я уйду», Ипполит просто поймал ее за руку, когда она проходила мимо:

— Что читаешь, дочка?

— «Алису в Стране чудес».

Естественно, он не знал, о чем там речь: с детских лет он ни разу не пытался развлечься книгами. Но все же ласково переспросил:

— И что, как тебе Страна чудес? Весело?

— Да это просто ужас! Кролик, который носится как угорелый, какой-то мрачный кот, безумный шляпник, да еще и злющая королева с целой армией глупых солдат. Страна чудес, скажешь тоже! Скорее уж, страна кошмаров!

— Так, значит, тебе не нравится?

— Еще как нравится! — И она послала отцу воздушный поцелуй, а сама уже толкала створку двери, спеша вернуться к своим кошмарам.

Ипполит безмятежно опустился на диванчик.

Жермен вгляделся в его лицо:

— Я так понимаю, раз ты вернулся только сейчас, то…

— Да.

Мужчины посмотрели друг на друга.

Растроганный, Жермен радовался успеху Ипполита. Он был чутким и уловил волны счастья, которые излучал его друг-садовник: тело Ипполита было расслаблено, а душа полна радости.

Ипполит был бы и рад рассказать Жермену все, что с ним произошло, но ему не хватало слов: те жалкие слова, которые приходили ему в голову, превратили бы повествование о его любовном успехе в заурядную историю, поэтому он просто жестом изобразил женственные очертания Патрисии. Его руки будто ласкали ее призрачное тело. И он безмятежно вздохнул.

Если бы он мог подобрать нужные слова, то рассказал бы, как со вчерашнего вечера чуть ли не каждую секунду трепетал от счастья, как его переполняли чувства: тревога, соблазн, страх, восхищение, блаженство и потом — тоска. Да, он наслаждался каждым мгновением — удивительным, насыщенным, полным жизни. Патрисия околдовала его. То, что он угадал по ее внешнему облику, с лихвой подтвердили последние часы: это была не просто одна из женщин, нет, это женщина в лучших своих проявлениях; место, откуда мы вышли и куда мы возвращаемся, женщина — источник любви, одновременно и мать, и любовница, сразу и пункт отправления, и пункт прибытия.

Три года назад он впервые увидел Патрисию на площади Ареццо, она была величественна, складки ее платья позволяли угадать очертания бедер, живота и груди; Ипполита восхитила ее монументальность, и он не решился заговорить с ней: это было ощущение даже не социальной неполноценности, а мужской, ведь рядом с этим мощным древом сам он казался виноградной лозой — тощий, жилистый, одни кости, мускулы и сухожилия.

С точки зрения Ипполита, для женщины вес был достоинством. Идеальная любовница должна быть массивной, неторопливой, внушительной, с большой молочной грудью. Как-то один приятель сказал ему, что любит толстушек, — Ипполит возмутился; слово «толстушка» подразумевало физический недостаток, Ипполит же, наоборот, любил полноту, завершенность, гармонию, а это глупое слово «толстушка» унижало дородных Юнон, абсурдным образом принимая за образец совершенства худышек.

В мире было два типа женщин: настоящие и фальшивые. У настоящих было торжествующее, победоносное тело. А женщины-фальшивки только притворялись женщинами, но у них не осталось ни живота, ни бедер, ни ляжек, ни груди. И одеваться им было трудно: ткань на них болталась, ей нечего было обтягивать, под одеждой не вырисовывалось никаких благородных и величественных форм, так что им оставались только одеяния в стиле унисекс или узкий крой в обтяжку. Кстати, жизнь у этих женщин-фальшивок кончалась неприглядно: они рано старели, покрывались морщинами, меньше смеялись, сгибались в три погибели, пробираясь по стеночке, словно тщедушные крысы.

Если бы Ипполит отправился в Матонже, район Брюсселя, где живут чернокожие, он оказался бы в ослепительном мире: африканки, завернутые в свои переливчатые одежды бубу, — упитанные, гордые, радостные и уверенные в себе — источали бы в его сторону сияние женского превосходства. А взглянув на их мужей — подтянутых, жилистых, куда более зажатых, чем жены, — можно было сделать вывод, что мужчина рядом с женщиной остается смешным. Конечно, ему иногда удается показать, что он силен или быстр, но чтобы мужчина был красивее? Вот уж нет! В его глазах Патрисия выглядела африканской королевой, нечаянно облаченной в белую кожу и затерявшейся на площади Ареццо.

Если женскую худобу Ипполит не одобрял, то за собственным весом следил, потому что мужчину лишние килограммы не украшают: это просто жир, который не придает ему ни пышности, ни благородства. Доказательства? Вместо того чтобы равномерно распределить избыток веса по всему телу, самец собирает его на животе, будто насекомое — непереваренную пищу, и это только делает его уродливым, затрудняет движения, заставляет сбиваться с дыхания при ходьбе. То ли дело женщины: они округляются сразу со всех сторон, будто булочки в духовке.

Итак, Ипполит не мог рассказать Жермену, как ослепительна Патрисия и как он занимался с ней любовью: неторопливо, ласково, нежно. Эта ночь стала плотским выражением всех чувств, которые они испытывали друг к другу; тут соединились внимание, уважительность, тактичность и мягкость. Для него секс не был целью, скорее подтверждением встречи. И любовью заниматься он предпочитал мягко, неторопливо, так чтобы вздох потихоньку переходил в счастливый стон, перерастая потом в экстаз. Он ненавидел в любви брать наскоком, завоевывать, предпочитая растапливать лед и подходить ближе исподволь. Если женщина ждала напора и нарочитой резкости, поведения настоящего мачо, может, даже насилия, он отдалялся: не то чтобы ему не хватало на это страстности, силы или твердости, просто он не любил такую игру. Как-то раз Фаустина, которая тоже жила на площади Ареццо, стала его соблазнять: позвала к себе выпить чего-нибудь холодного. Он быстро догадался, из какого она теста: женщина, провоцирующая мужчину вести себя как хищник, женщина, которая занимается любовью исступленно, ждет, чтобы ее хлестали и рвали на куски… Чтобы избежать ее страстного внимания, он вызвал у нее брезгливость, полностью сосредоточившись на собачьих и птичьих экскрементах, которые в тот момент собирал. Как хорошо, что он сохранил себя для Патрисии! Когда он взгромоздился на свою полнотелую королеву, он почувствовал себя одновременно и мужчиной, и ребенком — могущественным и слабым сразу. Может, это оживило в нем ускользающее воспоминание о матери, умершей, когда ему было пять лет? Может, он снова испытал то давнее ощущение — себя крохотного на крупном женском теле… Он был уверен, что нашел свое место. Возлюбленная дала ему чувство защищенности, и теперь он сам должен был защищать эту территорию, храм покоя и нежности.

— Похоже, ты влюблен, да еще и как, — пробормотал Жермен.

— Может быть…

Карлик кивнул, уверенный, что поставил верный диагноз. Ипполит поискал среди своих записей музыку, подходящую к случаю, нашел песни Билли Холлидея и растворился в его томном проникновенном голосе, свежем и сочном, как звуки гобоя.

Когда Жермен объявил, что обед готов, пришла Изис.

— Познакомишь меня с ней? — попросила девочка, устраиваясь перед своей тарелкой.

— С кем?

— С Патрисией.

Ипполиту сначала показалось каким-то волшебством то, что его дочь произнесла это имя, потом он взглянул на приятеля и догадался, что тот не удержал язык за зубами. Жермен пожал плечами, показывая, что он тут ни при чем.

— Так как? — настаивала Изис. — Познакомишь меня с ней?

Ипполит кусал губы. Он не думал об этом, ведь для него Патрисия и Изис принадлежали к двум разным вселенным.

— Ты боишься?

В ответ Ипполит наклонился к дочери:

— Чего боюсь?

— Что она мне не понравится.

Он тревожно тряхнул головой:

— Теперь, когда ты это сказала, думаю, что боюсь.

— Не волнуйся. Я буду снисходительной.

Ипполит в очередной раз удивился: как это десятилетняя пигалица произносит: «Я буду снисходительной»? Даже он сам в свои сорок должен был бы хорошенько подумать, чтобы найти подходящее слово; дочь была умнее его!

А Изис продолжала:

— Что же ты будешь делать, если она мне не понравится?

Ипполит подумал, потом ответил искренне:

— Буду… буду видеться с ней без тебя.

Изис скривила гримаску:

— Тогда надо, чтобы она мне понравилась.

Жермен и Ипполит кивнули. Изис заключила:

— Теперь я знаю, что мне делать.

Ипполит опустил голову. Часто ему казалось, что они поменялись местами: Изис стала родителем, а он — ребенком.

Жермен решился нарушить молчание:

— А как дела у тебя самой, Изис? Что-то ты перестала рассказывать о своем Сезаре.

— Он больше не мой, — отчеканила Изис.

— Почему?

— Я его бросила.

Ипполит и Жермен от такой серьезности чуть не прыснули со смеху, но сдержались, догадавшись, что девочку это обидит.

— Я его бросила, потому что мне с ним скучно. Он ничем не интересуется, ничего не читает, не знает ни стихов, ни песенок, — в общем, с ним не о чем говорить.

Ипполит подумал: «Когда-нибудь она и со мной так расстанется, потому что я ее разочарую; я, наверно, очень огорчусь, но придется признать, что она права».

Обед завершился абрикосовым пирогом, который испек Жермен. Хотя его собственное жилье располагалось на сто метров дальше по улице, у него вошло в привычку заходить к отцу с дочерью, не спрашивая, не мешает ли им его присутствие, и незаметно он становился частью их существования: заменил Ипполита на кухне, занимался стиркой и глаженьем, проверял домашние задания Изис и поддерживал порядок в их маленькой квартирке. На Ипполите остались только покупки. Теперь они трое жили как одна семья, в которой Жермен играл роль матери, с той только разницей, что каждый раз в десять вечера он уходил спать к себе и появлялся на следующий день в семь утра со свежим хлебом.

— Ипполит, сегодня воскресенье, может, сходим в боулинг?

Жермену явно очень хотелось куда-то выйти. Ипполит сообразил, что другу пришлось сидеть с его ребенком эти два дня, пока сам он отдыхал.

Полчаса спустя Жермен и Ипполит потягивали пиво рядом с лакированными дорожками.

Ипполит по-прежнему всем телом излучал счастье, которым одарила его Патрисия. Восхищенный, Жермен следил за этим бессловесным рассказом без зависти или тоски, хотя самому ему, вероятно, никогда не приходилось испытывать ничего подобного.

Они начали игру.

Ипполит отлучился в туалет.

Вернувшись в зал, он обнаружил, что Жермена окружила компания молодежи, только что появившаяся в зале.

— Дай-ка я запущу его вместо шара, — предложил самый крепкий на вид.

— Бросок карлика!

— Моя любимая игра!

— Только бросай поаккуратней, чтоб не попортить слишком быстро. Всем же захочется в него поиграть.

— А если позвать сюда все его семейство? Карлик, у тебя нет женушки, чтобы нам поразвлечься? Или братьев, сестер, а может, дети есть? Не, ну ты понимаешь, мы ж хотим сыграть длинную партию!

Тут подошел Ипполит. Увидев его, Жермен замотал головой в знак того, что просит друга не вмешиваться.

Но Ипполит не стал долго раздумывать. Он шагнул прямо в середину группы парней:

— Ну, кто тут самый большой придурок и сейчас получит по роже?

Он схватил за воротник здоровенного парня, который держался как заводила:

— Ты, что ли? — И, не дожидаясь ответа, врезал ему головой.

Великан ошалело отшатнулся, хватая ртом воздух.

— Кто следующий? — спросил Ипполит, вцепляясь в другого парня.

— Да мы пошутили!

— Ах вот оно что! Тебе было весело, Жермен?

И второй парень рухнул на пол, получив затрещину. Ипполит сцапал третьего, тот стал оправдываться:

— Да ладно тебе, шутки про карликов — это же обычное дело, чего ты завелся?

— Про карликов? Это где тут карлики? Не вижу ни одного, тут только мой друг Жермен.

И третий парень получил подзатыльник. Не успел Ипполит повернуться к остальным, как их уже и след простыл.

Ипполит потер руки и спросил у Жермена:

— Так что, играем?

— Играем!

Жермен был страшно доволен. Он с детства привык к оскорблениям и не обращал на них особого внимания, зная, что только трус станет дразнить карлика, но его тронуло, что друг защищал его с таким пылом. Взволновала его не сама месть, а проявление дружбы Ипполита.

И они сыграли длинную интересную партию, которую в последний момент выиграл Жермен, потом в баре взяли еще пива.

— Хочется любви, — признался Жермен.

— Любви? Сейчас, прямо сегодня?

— Ну да. Сходишь со мной?

Они вышли из боулинга и добрели до Северного вокзала. Там они пару раз свернули и оказались на улочке, полной людей, несмотря на поздний час. Причем там были мужчины, и только мужчины: они прогуливались перед красными витринами, где выставляли себя проститутки в кокетливом нижнем белье. Они держались так, словно не знали, что сквозь стекло на них глазеют зеваки: причесывались, красились, поглаживали себя по бедрам, слушали радио и даже пританцовывали.

— Сейчас посмотрим, на месте ли та, что мне нравится больше всех, — сказал Жермен восторженно, как ребенок, которого привезли на ярмарку.

Они дошли до середины улицы. Жермен затопал ногами от радости и указал Ипполиту на большеглазую красавицу-мулатку, облаченную в розовые кружева:

— Она свободна!

— Я тебя подожду.

Жермен устремился к витрине и подал знак мулатке, которая улыбнулась и впустила его. Прикрыв за ним дверь, она опустила занавеску.

Ипполит, как у них было заведено, ждал Жермена в кафе по соседству. Сам он к профессионалкам никогда не захаживал и не собирался, но нисколько не осуждал тех, кто это делает. Наоборот, он считал, что мир устроен не так уж плохо: если бы эти женщины не продавали свое тело, как бы тогда Жермен удовлетворял свои желания? Его друг слишком сильно ненавидел себя, и, не будь у него возможности расплатиться с женщинами, проявившими к нему благосклонность, его совсем замучили бы комплексы, возможно, он просто не смог бы с ними справиться.

Ипполит устроился за мраморным столиком, заказал еще пива и с интересом следил за безостановочным кружением посетителей улочки. Он пытался определить, что привело сюда каждого из них. Про некоторых можно было догадаться по их внешности: старики, калеки, некрасивые… про других же ответ был не столь очевиден, требовалось напрячь воображение. Может, это вдовцы? Холостяки, которым очень приспичило? Мужья, у которых жены ненавидят секс? Любители сомнительных развлечений, которых супруги не одобряют?

Так он придумывал все новые версии, и тут прямо через улицу от него распахнула свою дверь одна из девушек: из ее комнатки появился клиент. — это был Виктор, красавец с площади Ареццо.

Ипполит не верил своим глазам. Ему даже захотелось окликнуть юношу, но он удержался, представив себе, как тот смутится.

Виктор пересек улицу, зашел в то же кафе и заказал выпить.

— Ипполит? — воскликнул он, тоже очень удивившись.

Юноша мгновение колебался, а потом, пожав плечами, подсел за столик к садовнику.

— Какая неожиданность… — пробормотал он.

— И правда, — ответил Ипполит.

Они помолчали. Виктор задумчиво склонил голову набок:

— Неужели это из-за того же?

— Ты о чем?

— Ты ходишь сюда из-за того же, что и я? Чтобы не…

— Чтобы не — что?

— Ну, чтобы быть уверенным, что ты не…

Не понимая, о чем говорит Виктор, Ипполит поторопился ответить правду:

— Я жду своего друга Жермена.

Виктор тут же умолк, а Ипполит слишком поздно сообразил, что теперь юноша уже не откроет ему тайну своего присутствия здесь.

 

13

— Да, это очень симпатичный особнячок, во французском вкусе…

Ева раскрывала двойные двери, переходила из одной гостиной в другую, стараясь, чтобы старый дубовый паркет не скрипел, расхваливала детали: дверные ручки, лепнину, с напускной небрежностью поглаживала каминные колпаки.

За ней шла Роза Бидерман, в костюмчике от Шанель, будто специально на нее сшитом. Ей очень нравилось, как здесь устроено пространство, как падает свет.

— Я внесу этот адрес в мой список. Думаю, что моя подруга, которая десять лет прожила в Лондоне, оценит этот дом. Могу я с вами связаться, когда она в следующий раз приедет?

— Конечно. Но хорошо бы она не слишком с этим затягивала: такая недвижимость, хоть и стоит дорого, довольно быстро находит покупателя.

— Она сказала, что собирается приехать через две недели.

— В любом случае, если клиент заинтересовался, я всегда перезваниваю.

Роза Бидерман поблагодарила любезной улыбкой.

Еву впечатлило уже то, что к ней обратилась супруга самого Захария Бидермана, а личная встреча польстила ей еще больше: жену известного экономиста отличала уверенность, свойственная людям, никогда ни в чем не нуждавшимся, любезность, данная хорошим воспитанием, а не включенная ради корысти, а еще — привитая с детства привычка одеваться у лучших кутюрье. Ева же, которая каждую ступеньку своего восхождения по социальной лестнице оплатила собственным телом и чувствами, не спускала глаз с этой дамы, принадлежавшей к высшим кругам буржуазии. Роза, хотя и выглядела не слишком юной, не утратила сексуальной привлекательности: костюмчик из шотландки классического кроя соответствовал имиджу влиятельной особы, но в этом облачении ее изящные формы казались только более аппетитными и дразнили воображение. Когда они проходили мимо большого, во всю стену, зеркала, Ева сравнила их силуэты, и то, что она увидела, ее не порадовало: пухленькая Роза смотрелась одновременно и привлекательно, и вызывающе, овеянная загадочным флером, — а сама Ева, со своей агрессивной сексуальностью, походила скорее на проститутку. Она вдруг разозлилась на себя за свое чересчур откровенное декольте, высоченные каблуки, сапоги с голенищами выше колен вместо скромных ботильонов… Еще мгновение, и она задалась бы вопросом: правомерно ли иметь загорелую кожу и платиновый оттенок волос? В Розе-то не было заметно никакого усилия нравиться, именно это и делало ее неотразимой: кожа ее так и лучилась естественностью, волосы — тоже, ее элегантность не привлекала к себе внимания. Со вздохом Ева осознала, что поняла все это слишком поздно.

— Вы давно работаете в недвижимости? — спросила Роза.

— Уже шесть лет, с тех пор как поселилась в Брюсселе.

Действительно, шесть лет назад, когда Филипп — ее козленочек — с женой и детьми обосновался в Брюсселе после трех лет в Лионе, он привез вместе с остальным багажом и ее, снял ей квартиру и купил агентство недвижимости.

— Моя специализация — районы Уккел и Иксель. Дорогие дома… Думаю, я побывала во всех зданиях на авеню Мольера — до нашей милой площади Ареццо.

— Правда? Тогда вы, должно быть, знаете моих друзей Дантремонов?

— Конечно, — поспешно ответила Ева.

Ей так хотелось блеснуть, что она, не задумываясь, похвасталась этим знакомством, хотя Филипп Дантремон — ее козленочек — всегда запрещал ей упоминать о нем.

— И самого милейшего Филиппа Дантремона, — проворковала Роза, — известный донжуан, да?

Ева смутилась, ей только и оставалось, что согласиться с этим, утвердительно опустив глаза.

— Не хотела бы я быть на месте его жены Одиль. Ей столько приходится ему прощать…

— Вот как! — выдавила из себя Ева, сглотнув слюну.

— Филипп ни одной симпатичной женщины не пропустит. Сразу кидается в атаку. И не говорите мне, что за вами он не пытался ухлестывать.

— Ну да, конечно… но… я была несвободна, поэтому дело ничем не кончилось.

— Тем лучше для вас… Но вообще-то, он по-своему корректен и никогда не выбирает женщин, похожих на его жену. Мне рассказывали, что последняя его пассия, Фатима, — роскошная арабская красавица. Из Туниса… Как подумаю, что мне это известно, а Одиль ничего не знает, становится неловко. Правда ведь?

Еве хотелось закричать: «Какая еще Фатима?» — но она сдержалась, надо было соблюдать приличия. Ее трясло от волнения, она проводила Розу до дверей, обменялась с ней любезностями и быстро попрощалась под тем предлогом, что ей еще нужно подняться в дом и проверить, закрыты ли все окна.

Ослепительная Роза выскользнула на залитый солнцем тротуар, пообещав, что ее подруга скоро посетит особняк.

Ева спустилась на кухню, закрыла ставни и, оказавшись в безопасности, взвыла в голос:

— Вот сволочь!

Что-то подобное сказанному Розой она и сама подозревала, а может, даже и знала наверняка, но запрещала себе об этом думать. Конечно, она заметила, что Филипп теперь заходит к ней не каждый день, что он избегает некоторых магазинов и ресторанов, а в каких-то не хочет показываться с ней вдвоем. И действительно, несколько раз он куда-то загадочным образом исчезал, оправдываясь загруженностью по работе! Какая-то часть ее мозга подозревала, что эти странности говорят о появлении другой женщины, но сознание отказывалось выразить это словами, потому что она так не хотела быть несчастной. Но Роза Бидерман только что ткнула ее носом в эту реальность, и реальность оказалась отвратительной!

Что же теперь делать?

А в это время сама Роза Бидерман, прогуливаясь под цветущими платанами, звонила своей подруге Одиль Дантремон:

— Ну вот, дорогуша, дело сделано: теперь она знает, что у нее есть соперница!

Одиль Дантремон поблагодарила ее и воспользовалась случаем, чтобы расспросить, какова из себя любовница мужа.

— Да, — отвечала Роза, — выглядит очень вызывающе, сразу видно, что игрушка богатенького господина. Одета в соответствии с тем, какие у них всех в этом возрасте фантазии. Бедняжка… Довольно вульгарна, да. Нет, ну бойкая дамочка, что тут скажешь. Она не стерпит того, что я ей сообщила, ей захочется отомстить, это уж точно. И больше из самолюбия, чем из любви. На самом деле ты права, дорогуша, надо иногда им устраивать крупный переполох. Эти две его любовницы, Ева и Фатима, выставят Филиппа за дверь, и он вернется к тебе…

Роза чуть не добавила «поджав хвост», но вовремя остановилась:

— …и будет просить прощения.

Про себя Роза продолжила: «А потом все начнется сначала», но Одиль произнесла эти слова за нее. Роза выслушала ее объяснения, потом подтвердила:

— Ну конечно же, единственный, кто всегда ждет, принимает мужчину таким, какой он есть, любит его без всяких условий, — это жена. Ты права, Одиль. Мне было приятно поучаствовать в твоей задумке. Нет, благодарить меня не за что: замужней женщине всегда приятно рассказать любовнице, что ее обманывают.

В субботу утром Ева решила съездить в Кнокке-ле-Зут. Это странное для французского уха название имеет самый шикарный курорт в Бельгии, в северной ее части.

Северное море — море усталое, а Кнокке-ле-Зут — место, где оно позволяет себе передохнуть. Волны тут не совершают вообще никаких усилий. Они даже купальщика опасаются: застенчиво лижут берег, и все это похоже на огромную мелководную лужицу, где приходится пройти сотни метров, чтобы погрузиться в воду хотя бы по плечи; но и там они не встретят его с радостью, а скорее оттолкнут, их холод остудит его пыл, а соленые брызги будут хлестать по лицу. Нашему курортнику все время будет казаться, что море остается где-то вдали, отступает за горизонт, не дается ему, к тому же и цвета здесь скупые: волны сперва сливаются с бежевым оттенком песка, потом — с серым тоном неба и, наконец, с выцветшей голубизной горизонта. Северное море лениво, и, если бы по нему не фланировали неспешно нефтяные танкеры и пассажирские суда, можно было бы подумать, что эти воды неинтересны и бесполезны для человека.

Ева вышла к морю и тотчас прониклась курортной атмосферой. Хотя сама она приехала из Швейцарии, она быстро разобралась, что к чему на этом бельгийском пляже: никто не углубляется в пустынную часть берега, бесконечную и ничем не заполненную, — все курортники собираются на тесной полоске платного пляжа, где имеются шезлонги и бесполезные в этих широтах большие пляжные зонты от солнца и продают напитки, — этакий нарядный прямоугольничек берега, обращенный к морю: сине-белое убранство, а из громкоговорителей сочится приятная музыка.

При появлении Евы и мужчины и женщины впились глазами в такую непревзойденную красотку, а пляжный служитель кинулся к ней навстречу, чтобы галантно предложить ей место, достойное ее очарования. Лицо Евы скрывали большие круглые солнцезащитные очки, несколько минут она изображала нерешительность, а потом, будто бы подчинившись служителю, который держался как галантный кавалер, указала ему место, где ей бы хотелось устроиться. Он принес шезлонг, разложил полотенца, привел в порядок песок, установил две скамеечки, чтобы она могла разложить свои вещи, и пообещал принести фруктовый коктейль, который она выбрала.

В итоге Ева устроилась за спиной у семейства Дантремон, которое приехало сюда на свою приморскую виллу.

Филипп Дантремон, конечно, заметил ее первым, — возможно, он следил за ней еще с той минуты, как она появилась на верхушке лестницы, и молил небо, чтобы она не приближалась. Взбудораженный, взвинченный, делая вид, что ищет крем от солнца, он повернулся в ее сторону с недовольной гримасой: «Что за новости! Ты с ума сошла?» Ева же не удостоила его ответным взглядом, а просто сняла футболку, продемонстрировав свою великолепную грудь, едва прикрытую полоской материи с парой тесемочек.

Квентин, старший сын Филиппа, заметил Еву так же быстро, как и его отец, но его лицо, в отличие от физиономии главы семейства, озарила улыбка. Он не скрываясь демонстрировал свою радость оттого, что Ева здесь.

Два младших сына не обратили на нее внимания: они были слишком заняты — один читал, а другой строил замок из песка.

Одиль Дантремон дремала на солнышке, намасленная, будто сардина.

Тут Ева достала из сумочки свое секретное оружие, которое поможет ей добиться всего, чего она пожелает: собачку.

На шезлонге появилась прелестная девочка породы шиба-ину, похожая на шпица или маленькую лисичку с черными глазками, изящно подведенными белым, грациозная, с тонкими лапками и пушистой шерсткой, напоминавшей нарядную одежку, настолько гармонично в ней сочетались рыжина и кремовые оттенки.

Филипп заметил, какое страшное оружие появилось на сцене. Он нахмурил брови и выпятил подбородок, недовольный, что не может вмешаться.

Ева надела на шею этой японской принцессы премиленький ошейник со стразами и вместе с ней прошествовала к кромке воды.

Все мужчины на пляже впились в нее глазами.

Ева, наслаждаясь успехом, отметила, что не зря она убедила свою подружку Присциллу обменяться на выходные: Ева получила собачку шиба-ину, а подруга — ее кошку вместе с квартирой. Ничего не может быть лучше такой приманки, если хочешь, чтобы мужчины заводили с тобой разговор: этот аксессуар сэкономит целые часы, которые не придется тратить зря.

Ближайшие полчаса нашу нимфу с четвероногой спутницей буквально осаждали разного рода купальщики и любители прогулок у моря. Ева принимала их внимание любезно, но не давала им повода думать, что за ней можно приударить; после двух-трех минут беседы она внятно сигнализировала, что ничего более значительного, чем коротенький светский разговор, им не светит.

Жена Филиппа Дантремона проснулась, поэтому он не мог подойти к Еве и приказать ей убраться отсюда. Он в растерянности смотрел, как вокруг нее увиваются мужчины, его одновременно переполняли ревность и гордость, он страшно злился и не мог сообразить, почему его любовница устроила всю эту комедию.

А Ева тем временем вернулась на свое место с изящной собачкой на поводке и устроилась в шезлонге, чтобы понежиться в лучах солнца. Естественно, ее кожа и так уже была безукоризненно загорелой, аппетитной, словно медовый пряник, загар был ровненький, румяный и свежий, как ни у кого на пляже. Предусмотрительная Ева ездила на курорт не для того, чтобы загорать, а для того, чтобы демонстрировать свой загар, тщательно подготовленный за зиму в солярии, не без помощи каротина и специальных кремов. Она вытащила толстенный роман — не меньше пятисот страниц, что должно было показать, какая она усердная читательница (меньше пятисот — это для несерьезных дамочек, читающих от случая к случаю), — подняла его к самому лицу и погрузилась в чтение.

Будь она одна, она и правда увлеклась бы сюжетом — читать она обожала, — но на людях книжка просто давала возможность наблюдать за тем, что происходит вокруг.

Прямо перед ней поднялся Квентин, подставляя новенькое, с иголочки, тело порывам морского ветра. По тому, как он старательно высматривал, что творится справа, слева и никогда — сзади, Ева догадывалась, что он позирует лично для нее, думает только о ней. Он красовался в разных выигрышных позах, поглаживая свои рельефные широкие плечи, которыми очень гордился.

Ева придумала, как еще можно досадить Филиппу, который пока не заметил, что занимает его сына: она отложила книгу и не таясь рассматривала юношу.

Квентин принял это как свидетельство своего триумфа. Ему захотелось показать ей, какой он сильный: он позвал братьев играть в бадминтон, предложив им сразиться вдвоем против него одного. Они отошли метров на десять, и он увлеченно стал демонстрировать Еве свою ловкость, быстроту и отличную реакцию.

Филипп еще не разгадал поведения своего старшего сына, но с ужасом заметил, что Ева проявляет к нему интерес. Если бы рядом с ним не было жены, он устроил бы ей разнос.

Ева же поняла, что теперь — ее ход. Она поднялась и предложила пикантной японской собачке прогуляться: вдвоем они направились к месту, где сражались младшие Дантремоны, остановились неподалеку и стали с увлечением наблюдать за игрой.

Возбужденный ее вниманием, Квентин мастерски отбивал воланчик, потом, чтобы спасти явно неудачный пас, ловко отпрыгнул назад и принял подачу.

Ева захлопала в ладоши.

Покраснев, Квентин взглянул на нее:

— Хотите поиграть?

— С удовольствием. Но надо, чтобы кто-нибудь побыл с моей милой девочкой…

Двое младших братьев, довольные, что можно отдохнуть, предложили свои услуги.

— Отведите ее, пожалуйста, к воде. Я вот думаю, может, ей пора сделать пи-пи…

— Хорошо, мадам.

Довольные мальчики убежали с собачкой к морю.

А Ева с Квентином начали игру. На этот раз он вел себя совсем по-иному: изо всех сил пытался ей проиграть, что было не так уж просто, учитывая, что Ева думала лишь о том, как бы двигаться покрасивей, и пропускала одну подачу за другой.

Но какое это имело значение! Их внутренний диалог развивался куда успешнее, чем партия в бадминтон. Квентин не спускал с Евы горящих глаз, а она отвечала ему шаловливой улыбкой. Они нравились друг другу и отчетливо это друг другу сигнализировали.

— Уф, я все. Устала.

— Вы здесь на все выходные?

— Да, а вы?

Он насупился:

— Я здесь с родителями.

— У вас очень красивая мама.

— Правда?

Квентин не догадался, конечно, что за изюминка крылась в этой реплике, но ему было приятно: она давала понять, что между его мамой и женщиной, которая его привлекала, нет враждебности.

— Вы в сто раз красивей моей мамы.

— Ах, ну что вы…

— Да точно, клянусь вам.

— Вы забываете, что по возрасту я не так уж отличаюсь от вашей мамы.

— Мне нравятся только взрослые женщины, а не девчонки.

Он объявил это с таким апломбом, что они оба удивились: он — потому, что не собирался ничего такого говорить, а она — потому, что почувствовала в его словах искренность.

Бросив взгляд в ту сторону, где стояли их шезлонги, она заметила, что Филипп злится и крутится как уж на сковородке, а Одиль, наоборот, поглядывает на сына с улыбкой, удивляясь, что он ведет себя как взрослый мужчина.

Ева решила, что пока можно удовлетвориться достигнутым и вернуться на свое место:

— Пойду отдохну.

— Ну конечно!

— Знаете, глядя на вас, я думаю об одной записочке на желтой бумаге.

— О записочке на желтой бумаге?

— Ну да. Маленькая записочка, без вашей подписи.

Тут она улыбнулась ему такой неотразимой улыбкой, что он тоже улыбнулся в ответ, и это показалось Еве подтверждением того, что ее гипотеза верна.

Она вернулась в свой шезлонг. В тот же миг Филипп поднялся и прошел к бару, шепнув ей идти за ним, но Ева искусно сделала вид, что не услышала.

Чтобы уже окончательно посеять раздор в семействе Дантремон, она вытащила из сумочки ту анонимную записку, добавила свой адрес в Кнокке-ле-Зуте и стала ждать, когда два младших мальчика приведут ее собачку. Поблагодарив их, она отдала им записку и попросила передать старшему брату, что они и проделали не скрываясь. Не успел Квентин зажать бумажку в кулаке, как вернулся отец:

— Дай-ка это мне!

Квентин выпрямился, оскорбленный его тоном, и холодно смерил отца взглядом:

— Это не имеет к тебе отношения!

— Ты должен меня слушаться, я твой отец.

— Ничего, это ненадолго! — рявкнул Квентин.

Филипп колебался, он был сбит с толку тем, как по-новому ведет себя его сын, его ошеломило, что мальчик прямо у него на глазах превратился в мужчину.

Квентин не опускал глаз: он догадался, что происходит, и его опьяняла эта новая сила, которую он в себе почувствовал, — способность желать женщину и сопротивляться приказам отца.

Так они несколько секунд стояли друг перед другом, глаза в глаза — два самца, старший из которых понял, что стареет, а младший — что скоро он будет сильнее. В этот момент они из отца и сына сделались соперниками.

Тут раздался немного сонный голос Одиль:

— Что у вас случилось? Что-то не так?

Квентин повернулся к матери и успокоил ее безмятежным тоном:

— Нет, мама, все в порядке. Ничего не случилось.

И снова он взял верх над отцом, который был озадачен тем, как изменился расклад сил, раздражен присутствием Евы и старался не пробудить подозрений у жены, поэтому просто понурился и смирился — хотя бы на время — со своим поражением.

Ева же издалека внимательно следила за тем, что у них происходит.

«Он созрел, — убедилась она, рассматривая Филиппа. — Скоро он явится ко мне в бешенстве, и ему придется объясниться».

Она собрала вещи. Теперь уже она подала знак Филиппу, чтобы он прошел с ней в бар.

И пока он туда направлялся, она попрощалась с тремя младшими Дантремонами и любезно улыбнулась Одиль.

Потом не торопясь прошла мимо Филиппа, потягивающего «Кровавую Мэри». Он прорычал:

— Ты что, теперь начала клеиться к детсадовцам?

— Твой сын очень хорош собой. И такой молоденький…

— Я тебе запрещаю играть в эти игры!

— Запрещаешь? А по какому праву?

— Да потому, что ты — моя любовница.

— Ага, так же, как и Фатима. И еще куча других…

При имени Фатимы Филипп вскинулся. В его глазах мелькнул страх.

— Слушай, Ева, в эти выходные я не смогу с тобой пообщаться. У нас очень много всего намечено. Мне не ускользнуть от семейных дел.

— Но все-таки придется…

— Ева!

— Тем более что я могу и сама пообщаться с твоей женой. Вспомни, как легко мне это удалось с детьми…

— Ева, оставь эти свои ухватки!

— И кто тут будет мне приказывать? Любовник Фатимы?

Он покорно потупился. Этот эгоист, позволяющий себе удовлетворять любые желания благодаря своим деньгам и распущенности, оказался просто трусом.

Ева развернулась к нему спиной и на ходу бросила:

— Виллу «Ракушка» знаешь? Моя подруга Клелия уступила мне ее на выходные. Я тебя жду.

После всего этого Ева почувствовала облегчение, вернулась к себе и провела два часа в ванной, где занялась пилингом, полезными масками и массажем.

В восемь она устроилась перед телевизором с ужином на подносе.

До половины одиннадцатого она с интересом смотрела передачу, где показывали молодых певцов, которые вырвались из безвестности и которых теперь прослушивало жюри из звезд эстрады. Она болела за каждого и много плакала — и от радости, и от разочарования.

Наконец в одиннадцать, устав от долгого сопереживания, она задумалась о своих собственных делах и начала нервничать. Даже подумала, не обидеться ли ей.

Но тут прозвенел звонок.

— Ага, ну все-таки.

Дребезжание звонка вернуло ей уверенность в себе. Чего она хочет от этого выяснения отношений с Филиппом? Чтобы он оставил свою Фатиму или чтобы выделил Еве больше денег? Может, и то и другое…

Она открыла дверь, и в вестибюль проскользнула какая-то тень.

— Закройте за мной, пожалуйста, чтобы меня не увидели.

Перед ней, весь в белом, неотразимый, стоял Квентин с букетом тюльпанов.

— Я сбежал из дома, чтобы снова увидеть вас.

 

14

Для них оргазм уже не был самоцелью. Закрыться в светлой комнате с целомудренными занавесками и оставаться там часами, обнявшись, обнаженными, в нежностях и расслабленности, понимая, что им ничто не угрожает, вдалеке от мужей, детей и житейских обязанностей, — это было их нежданное, тайное чудесное время.

И если сперва за их объятиями стояло желание, то в них оно полностью и воплощалось: им хотелось не заниматься любовью, им хотелось самой любви — дарить ее и получать в ответ. Чувственность была для них только предлогом — именно она заставила Ксавьеру как-то поцеловать Северину в закутке между дверями, а Северина увлекла Ксавьеру в свою спальню. Теперь, когда после ласк, трепета и поцелуев они стали ближе друг к другу, иногда они довольствовались тем, что просто днем валялись вместе в постели и разговаривали, прикасаясь друг к дружке, проваливаясь в многозначительные паузы, не обязательно добиваясь предельного физического наслаждения.

Северине нравилась такая близость; вообще она привыкла относиться к сексу как к спектаклю: положено было удовлетворить мужа и самой достигнуть оргазма — или как минимум изобразить его. Не эта ли обязательность оргазма так отравляет отношения мужчины и женщины? Она давит на них, и они чувствуют, что обязаны непременно его добиваться, так что источник живой, случайной, необязательной радости превращается в соревнование, в котором нужно победить. Когда Северина оказывалась в постели с Франсуа-Максимом, ей всегда бывало не по себе, и каждый раз после этого она сомневалась, все ли хорошо делала. Ее не так уж волновало, что сама она редко достигает оргазма: она подозревала, что не дает возможности получить его и партнеру. Ведь если она притворяется, то точно так же может притворяться и он… И хотя вполне очевидные признаки показывали, что он-то получает удовольствие, но неизвестно же, было ли оно достаточно сильным… достаточно продолжительным… В голове у нее вертелось слово «напряг». В юности она слышала от какого-то подростка, что для мужчины эякулировать — это «сбросить напряг». Этот образ и медицинская сторона вопроса запали ей в душу, и она никак не могла отделаться от этих мыслей; когда она, девственница, оказалась в постели с Франсуа-Максимом, увидев его твердый эрегированный член, она снова подумала об этом «напряге»; возбуждение мужа, потом его движения внутри ее показались ей судорожными, а его крик в конце и то, как он вдруг откинулся на подушки и немедленно забылся сном, подтвердили ей, что мужчина в сексе освобождается от мучений.

К заботе об удовлетворении желания добавлялись еще и тревоги о продолжении рода. Франсуа-Максим очень хотел стать отцом, главой большой семьи и не скрывал от нее этих устремлений; пока не родилась их старшая дочь, Северина не была уверена, что сможет осуществить его мечты, а после того, как родился Гийом, младший из их четверых детей, она уже стала опасаться, как бы случайно не возникло новой беременности. Теперь, наблюдая, как растет их потомство, она знала, что главные свои обязательства перед Франсуа-Максимом выполнила. Но вместо радости ее охватили новые страхи: останется ли она и дальше привлекательной для него? Не бросит ли он ее? Вдруг ее зрелое тело, которое скоро уже не сможет рожать детей, лишится для него очарования? Ей казалось, что для супругов, долго проживших вместе, совершенно нормально перестать испытывать влечение друг к другу, и во время каждого акта она боялась, что он окажется последним. Этот страх отвлекал ее, сбивал с толку, не давал расслабиться… В общем, за пятнадцать лет Северина ни разу не смогла подпустить мужа к своему обнаженному телу без внутреннего трепета.

А с Ксавьерой, как только миновала растерянность, — ей ведь и в голову не могло прийти, что она окажется в постели с женщиной, — она почувствовала себя в безопасности. В Ксавьере было больше чувственности, чем сексуальности, — и Северина прониклась мыслью, что встретила идеальную для себя партнершу.

С Ксавьерой была другая история. Прижавшись к своей возлюбленной, она как бы освобождалась от части самой себя и становилась другим человеком. С Севериной она была очаровательной, смешливой, ласковой и внимательной, сбросив шкурку вечно недовольной брюзги. Если бы соседи рассказали Северине, какой им видится Ксавьера — хамоватой злюкой и скупердяйкой, — она решила бы, что это шутка: ей-то Ксавьера дарила букеты, книги, интересовалась мельчайшими подробностями ее жизни, искрометно шутила и выглядела самой веселой и ненавязчивой подругой, какая только может быть, — если, конечно, не считать той пощечины.

На самом деле в объятиях Северины Ксавьера отдыхала от самой себя. Ей не очень нравилось, какой она стала: иногда она злилась за это на себя, чаще — на других, особенно на Ориона, который своей беспомощностью, беспечностью, патологической невнимательностью просто вынудил ее сделаться разумной, расчетливой, отвечать за них обоих. Его легкомыслие придавало ей тяжеловесности. Да-да, эта беспечная птичка заставила ее вжиться в новую роль. У нее не было выбора! Если бы она доверила ему дела, они оба уже оказались бы на улице или вообще умерли с голоду… И теперь она злилась на мужа, который заставил ее превратиться в злобную мачеху. К тому же, по какой-то нездоровой внутренней логике, чем осмотрительнее она становилась, тем он был бесстрашнее, чем больше она критиковала людей, тем больше он их расхваливал. Короче, каждый из них заставлял другого глубже погрязнуть в своих недостатках. И ей теперь уже ничего не нравилось в их совместной жизни: ни она сама, ни муж, но все же она пыталась ее сохранить. Зачем? Да просто по привычке. Из лени. Из корысти. Причины, которые какому-нибудь пылкому влюбленному показались бы мерзкими, но Ксавьере они представлялись очень даже убедительными.

— А ты знаешь, Северина, что я спец по части ядов?

— Ты?

Северина прыснула. С ее точки зрения, трудно было придумать более экстравагантное увлечение.

— А почему? Ты собиралась изучать химию?

— Нет.

— Медицину?

— Нет.

— Значит, фармакологию?

— Да нет, слушай, люди изучают эти профессии, когда хотят лечить других. А я собиралась убить. Убить Ориона.

— Ты шутишь, что ли?

— Успокойся, я не дошла до того, чтобы перейти к делу. Я как евнух в гареме: он знает, как это делается, но не может это сделать.

— Ты хотела убить Ориона?

— Сто раз! Тысячу раз! Мильон!

— Что же тебя удержало?

— Ну есть же у меня совесть. Но все равно каждый раз такое облегчение — убить хотя бы мысленно. Я представляла, как его тошнит, он задыхается, изо рта идет пена и он судорожно хватается за горло. Это надо прописать в Уголовном кодексе: лучшее средство профилактики убийства — богатое воображение.

— И теперь ты на себя злишься?

— Ну раз уж мне не удалось убить мужа, я ему изменяю.

— Мне не очень-то нравится то, что ты говоришь. Получается, что ты со мной только из-за него.

Ксавьера успокоила Северину, прижав к себе:

— А ты сама? Что ты чувствуешь к своему элегантному Франсуа-Максиму?

— Он же красивый, правда?

— Да, не могу не согласиться. Но при этом он такой безукоризненный: хорошо причесан, хорошо воспитан, хорошо откормлен, отлично одет, в отличной спортивной форме — даже как-то неловко.

— Вот забавно… на меня он производит точно такое же впечатление. Я всегда чувствовала себя рядом с ним пустым местом.

Вдруг Ксавьера вспомнила о времени и бросилась к своему мобильнику:

— Северина, мне надо бежать. Я записана к врачу.

— Что-то серьезное?

— Да нет, пустяки.

Северина помогла ей одеться, и это стало поводом к новым ласкам.

Ксавьера подошла к комоду, на котором лежала сумка из зернистой кожи цвета засахаренных каштанов:

— Какая прелесть!

И, не спросив разрешения, она схватила сумку, стала ею любоваться, потом открыла. Во внутреннем кармане лежала записка на желтой бумаге. Пораженная Ксавьера вытащила ее и прочла: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто». А снизу другим, незнакомым почерком было приписано: «Я тоже тебя люблю».

— Но…

— Это подарок от Франсуа-Максима.

— Северина, я от тебя получила такую же записку.

Побледнев, она развернулась к Северине, чтобы посмотреть на нее:

— У тебя все в двух экземплярах: и любовь, и записочки!

Северина возмутилась:

— Да я тебе клянусь, что не писала этого!

— Рассказывай!

— Я клянусь тебе, Ксавьера, здоровьем моих детей!

Ксавьера, остановившись перед такой горячностью, приняла ее уверения, тем более что в памяти у нее всплыли кое-какие детали. Кажется, она еще где-то видела такую желтую записку. Она сосредоточилась и вспомнила сразу две вещи: как Квентин Дантремон вытащил похожую бумажку, перед тем как нацарапал фразу, прилагавшуюся к той розе; и этот учитель философии, Том, как бишь его там, рассматривал такую записку, пока шел через площадь и проходил мимо ее лавки.

Она хотела было поделиться своими открытиями с Севериной, но сообразила, что у нее нет ни секунды.

Через десять минут Ксавьера уже была у своего гинеколога, доктора Плассара, окна которого выходили на авеню Лепутр, тенистую улицу, засаженную каштанами.

— Здравствуйте, Ксавьера, вы перезаписались на более раннюю дату — мы должны были увидеться через шесть месяцев. Что-то случилось?

— Обычное дело: у меня менопауза.

— Ну, в вашем возрасте это вполне возможно.

— У меня прекратились месячные, иногда я чувствую себя ужасно усталой и еще… как бы это сказать… соски очень чувствительные.

— Да, обычные симптомы. С мочеиспусканием трудности есть?

— Нет, все в порядке! А что, и такое бывает?

— Давайте я вас посмотрю.

В следующие пятнадцать минут она решила отстраниться от собственного тела как можно дальше; безразлично, с отсутствующим видом она дожидалась, пока врач не произведет осмотр и не возьмет все анализы, какие считает нужным.

Когда он попросил ее одеться и несколько минут подождать, она устроилась в кресле в приемной и задремала.

Вскоре доктор Плассар разбудил ее, пригласил снова зайти в кабинет и предложил сесть.

— Ксавьера, это не менопауза.

— А что же?

— Вы беременны.

 

15

— Так что, ты сегодня не получал желтого конверта?

— Нет, а ты?

— Я тоже.

Том держал в одной руке свою почту, а в другой — круассаны, которые принес к завтраку, горячие, золотистые и хрустящие. Хотя он провел ночь у Натана, он сделал небольшой крюк: зашел в булочную, а потом в свою квартирку, надеясь, что его там ждет еще одно анонимное письмо.

— Нет, сегодня мы не выясним правду, — вздохнул Натан.

— Увы…

Их обоих очень заинтересовали эти загадочные события. Как только им удалось убедить друг друга, что ни один из них не писал этой записки «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто», они стали доискиваться, кто же стоит за этой историей. Эта тайна распаляла их воображение, вызывала бесконечные споры; с того дня они уже не расставались.

Натан забрал у Тома круассаны и накрыл на стол: фарфор блистал всеми цветами радуги.

— Не знаю, кто написал эти записки, но я заметил один важный результат этой истории: ты теперь не уходишь отсюда.

— Правда? — пробормотал Том, смущенный, что Натан обратил на это внимание: он побаивался, что друг заведет свою обычную песенку о том, что хорошо бы жить вместе.

— И я делаю вывод, что этот человек хотел нам добра. Он, должно быть, знал, что каждый из нас подумает, что записку написал второй, и это нас сблизит. Может, это наведет нас на след?

Том покачал головой и задумался. Кто-то, кто хотел нам добра? Он даже перестал жевать от удивления:

— Какая забавная мысль! Я и не подумал. А действительно, есть ли, вообще-то, на свете человек, который хочет нам добра? Я еще мог бы назвать тех, кто хочет добра мне — мои сестры, например, — или тебе, скажем, твои родители, — но чтобы кто-то хотел добра нам обоим вместе?

Натан принял оскорбленную позу, руки в боки, и изобразил обиженную чернокожую нянюшку с певучим акцентом:

— Ну что вы, мамзель Скарлетт, ну что вы такое говорите? Уж будто никто на свете не любит вас и вашего жениха! Очень грустно, что вы так думаете, мамзель Скарлетт, мне уж так это обидно!

Том схватил его за руку:

— Перестань придуриваться и подумай, Натан: знаешь ты людей, которым бы хотелось, чтобы мы жили вместе?

— Да всем наплевать на это, Том. Как и нам плевать на другие пары. И голубые, и нормальные. Каруселька крутится. Каждый садится и слезает, когда хочет. Каждый решает за себя, как ему быть счастливым на свой лад.

— Не притворяйся, что не понимаешь: наша с тобой жизнь никого не интересует.

— И что с того? Если она интересует нас самих!

— И тебе не грустно оттого, что никто не считает, что тебе судьбой предначертано быть со мной, а мне — с тобой?

Натан захлопал ресницами:

— Повтори-ка.

— Что?

— Повтори вот это, что ты сейчас сказал: что мне судьбой предначертано быть с тобой, а тебе — со мной. У меня от этих слов мурашки по копчику.

— По копчику?

— Ну да, у меня же мозги — в заднице. По крайней мере, когда я думаю о тебе.

Тома опять потянуло к Натану: это дурацкое кокетство почему-то его ужасно заводило, он бросился на друга и прижался губами к его губам.

Когда Натан снова смог говорить, он продолжил:

— Мне кажется, что тебе во мне больше всего нравится моя вульгарность и чушь, которую я несу.

— Должен же я ценить твои главные достоинства!

— Ладно-ладно! Чем больше я придуриваюсь, тем крепче ты ко мне привязываешься.

— Любить кого-то — значит любить и его недостатки.

— О, как красиво, отличное название песенки для малолеток.

— Я знал, что тебе понравится.

На этот раз Натан, очарованный другом, хотя и строил обиженную мину, потянулся к нему целоваться. Им нужна была именно такая, накаленная атмосфера: чтобы туда-сюда летали искры, саркастические замечания, обжигающие издевки. Подтрунивать друг над другом был их способ объясняться в любви. Они побаивались привычных традиционных признаний, возможно, потому, что побаивались самой традиционной любви, а вот разыгрывать презрение, пренебрежение, даже ненависть — это их освежало, то, что для других гадости, для них было словно подарок. И чем злей они высмеивали друг друга, тем сильнее ощущали, как они близки. Их чувства, чтобы сохранить искренность, должны были облечься в злословие.

А сами они катались по дивану, прижавшись друг к другу, каждый старался подмять другого — и не мог. Они знали, что не станут больше заниматься любовью — это уже сделано, — но им нравилось в это играть.

Наконец они свалились на ковер, расцепили объятия, легли рядышком на спину и, держась за руки, стали разглядывать люстру на потолке.

— А я знаю, кто написал эти записки, — шепнул Натан.

— И кто же?

— Ты не поверишь.

— Поверю. Так кто?

— Бог.

Натан приподнялся на ковре с серьезным видом:

— Сам Бог дал их нам, чтобы мы укрепились в своей любви.

Том тоже сел.

— А ты что, веришь в Бога?

— Что ты об этом знаешь?

— Ну, вот же я и спрашиваю!

— Стоп! Недостаточно переспать со мной двести-триста раз, чтобы вторгаться в такие интимные области!

Том засмеялся:

— Какие ты непристойности говоришь!

— Вот черт, а я-то считал, что это, наоборот, возвышенное и духовное.

Натан подлил себе кофе, а потом провозгласил менторским тоном:

— Бог взял перо, окунул его в чернила сострадания и повелел нам ничего больше не ждать.

И он проговорил басом, словно изображая Бога и намереваясь затронуть самые сокровенные струны души:

— Живите вместе, дети мои, и платите не две арендные платы, а только одну, и пусть эта общая плата станет подтверждением вашего союза, истинно говорю вам. Том, сын мой, отошли уведомление о расторжении контракта своему арендодателю. Натан, дочь моя, выброси свои порножурналы и весь арсенал вибраторов и освободи место в своих шкафах для вещей Тома. И когда выполните мою волю, будете счастливы, дети мои, во веки веков.

— Аминь, — заключил Том.

Натан подскочил на месте:

— Я не ослышался?

Он подошел к Тому, на лице у него застыла странная гримаса, поза тоже была напряженной.

— Ты сказал «аминь»?

Том флегматично ответил:

— Ну да.

— Ты это автоматически или потому, что и правда согласен?

— А ты сам как думаешь?

— Том, я знаю, что ты не католик и вообще не верующий, но ты немножко понимаешь иврит?

— Достаточно, чтобы знать, что «аминь» или «амен» значит «да будет так».

— То есть ты согласен жить вместе?

— Ну, если ты согласен на мезальянс с неверующим.

— Да я сплю и вижу!

— Тогда аминь.

Все следующие дни Натан не скрывал своей радости: не ходил, а бегал вприпрыжку, не говорил, а буквально захлебывался потоком слов, не смеялся, а ржал как лошадь. Тома потрясло, что друг так бурно переживает это событие: сам он на вид был спокоен, хотя в душе тоже радовался.

Как-то ночью, когда они смотрели в постели американский фильм, Том вдруг резко повернулся к Натану:

— Это анонимное письмо отправил человек, который хочет от нас избавиться!

Натан выключил телевизор.

— От нас избавиться?

— Ну да. Какой-нибудь бывший любовник, которому нужно быть уверенным, что мы с тобой пристроены.

— Чушь какая-то…

— Или любовник любовника… Болезненный ревнивец, который знает, что мы когда-то были вместе с его избранником… И хочет убрать нас от него подальше.

— Какое-то извращение эта твоя идея.

— Да люди вообще извращенцы, Натан. И обычно они хотят добра не кому-нибудь, а себе. И не вообще добра, а только того, что хорошо для них самих.

— Переведи попонятней.

— Тот, кто написал это письмо, хотел счастья не нам, а себе.

И всю ночь они перебирали своих бывших любовников. Сначала им просто хотелось найти автора записок, но это стало поводом больше узнать друг о друге, говорить о себе, слушать другого.

И эта открытость вовсе не отдалила их, наоборот, они почувствовали себя гораздо ближе. Они припоминали события, которые когда-то представлялись им победами, а теперь выглядели просто как несчастная жизнь: бессчетное число партнеров. Поскольку гомосексуалисты — в меньшинстве, они в большей степени зависят от сексуальности, чем представители большинства. Тому, кто обнаруживает в себе эту склонность, как бы положено стремиться к прикосновениям, соединению тел, грубому физическому наслаждению, достигнутому во что бы то ни стало, — гомосексуальность легко отвергает сложность и важность человеческих эмоций. И Тому, и Натану сперва требовалось доказать себе, что они вообще могут кому-то нравиться и действительно нравятся; ради этого они ввязывались в самые разные приключения, и некоторые из них длились не дольше, чем однократная ласка; они посещали злачные уголки, в которые превратились сауны, подвалы клубов, задние помещения баров, некоторые парки, — словом, такие места, где не принято и не полезно разговаривать, а достаточно лишь обменяться с кем-то понимающими взглядами, чтобы два бессловесных тела слились в полумраке. Оба они испробовали больше молчаливых связей, чем союзов, в которых партнеры говорят друг с другом. Натана это мучило: говорливый и несдержанный, он обожал поболтать и питал любопытство ко всему на свете. Тому же потребовалось больше времени, чтобы ему наскучила монотонность все новых и новых связей: для него было очень важно удовлетворить свои сексуальные потребности, сюда же примешивалось смутное ощущение превосходства — он был хорошо образован, умел думать, обожал литературу, поэтому не слишком надеялся встретить партнера себе под стать и к каждому новому парню относился осторожно: после многократных разочарований он уже не стремился к близкому знакомству. «Я готов заниматься с тобой сексом, но разговаривать — нет уж, спасибо» — могло бы стать его девизом. В общем, и Натану, и Тому много раз случалось разочаровываться, когда после секса партнер, до того воспринимавшийся через прикосновения кожи, члена, вздохи, внезапно обретал дар речи — и тут обнаруживалось, что у него скрипучий голос или неприятный акцент, — когда после чувственной сцены, разыгранной без ошибок, у партнера вдруг оказывался скверный французский, неловкий синтаксис, небогатый словарь; им доводилось узнать вкусы и интересы существа, тело которого только что доставило им удовольствие, и понять, что, если бы представлять их себе заранее, никаких желаний бы просто не возникло…

Том и Натан смотрели на эти сложности по-разному. Натану хотелось, чтобы его жизнь была не просто чередой заигрываний и недолговечных союзов, ему хотелось испытать любовь, которая будет чем-то большим, чем просто желание; именно потому, что он уже давно мечтал найти большую любовь, он от нетерпения принял за нее два затянувшихся приключения. Том же ничего не загадывал и никогда не смешивал сексуальные отношения с любовью: когда он встретился с Натаном, то очень удивился тому, насколько он привязался к этому парню.

По утрам они наслаждались общением друг с другом даже больше, чем вечером. Им было уже не обязательно заниматься сексом, они просто лежали рядышком и наблюдали, как за окнами светает. Эти анонимные записки ускорили развитие их отношений, сделали их более глубокими.

За окном послышались резкие, пронзительные крики больших попугаев, а потом и мелкие попугайчики внесли свою лепту в их нестройный хор. Этот гвалт обычно начинался с рассветом.

Натан пытался их передразнивать. После нескольких попыток у него получилось. Они посмеялись, потом Том, неодетый, подошел к окну:

— Я вот думаю, Натан, а не сделали ли мы логическую ошибку с этими анонимными записками? Мы ведь предположили, что их получили только мы двое.

Натан вскочил, тоже голый, и прижался к Тому. Они любовались площадью и домами, окружавшими островок зелени посредине, — словно прекрасная театральная декорация.

— И что с того, — подхватил Натан, — если даже несколько человек здесь у нас получили одну и ту же записку?

— Ты прав, я еще не придумал, что дальше.

Они стали смотреть на птиц. Их мысли еще текли медленно, по-утреннему, и разворачивались тоже медленно, им пока не хватало легкости и энергии — на все требовалось много времени.

И вдруг, шумно хлопая крыльями, с серого неба ринулся вниз черный-пречерный ворон, пересек площадь и, без затей разогнав попугайчиков, уселся на верхушке дерева. Вестник несчастий громко каркнул, и после этого мрачного предупреждения вокруг него словно бы раскинулись километры одиночества. Он сгорбился, склонил голову набок и с суровым видом принялся изучать фасады окрестных домов. Его острый взгляд проникал внутрь каждого дома, безжалостно высматривая слабости их обитателей.

Натан, почувствовав это враждебное внимание, поежился. Том же улыбнулся и потер руки, лежавшие перед этим на плечах друга.

— Странно… Обычно в анонимных письмах бывают оскорбления, сплетни, клевета. Не зря же анонимщиков иногда называют воронами.

Ворон снова угрожающе каркнул. Том спокойно продолжал:

— Тут ситуация совсем другая. Автор рассылает письма любви, письма, которые вызывают любовь. Это точно не ворон…

— А кто же?

— Наверно, голубь.

 

Прелюдия

Попугаи пощипывали перышки друг у друга на шее и головке, приглашая заняться любовью. Только самые юные вели себя агрессивно: с налитыми кровью глазами и растопыренными, как щит, крыльями, грозно выставив когти и острые клювы, они с воинственными криками гонялись друг за другом, нападали, клевались — возможно, только для того, чтобы потом перейти к таким же нежным излияниям, как остальные.

Из-за этого весеннего половодья чувств на деревьях царило смятение. Сенегальские длиннохвостые попугаи, нимфы, габонские серые, длиннокрылые, волнистые, красноспинные певчие резвились и галдели среди ветвей, а парочки неразлучников, наоборот, прятались в листве, замерев, чтобы не привлекать к себе внимания. Одна самка синелобого амазона строила гнездо и набрасывалась на всякого, кто к ней приближался. Старички-ара, потерявшие с возрастом часть оперения, как мужчины теряют волосы на голове, старались не совершать лишних полетов и поднимали крик, только если сражения юных попугайчиков или погони за самками затрагивали их территорию. А один большой какаду с желтым хохолком и кремовыми перьями, сидевший на толстой ветке, только плечами пожимал, поглядывая на эту суету, которая явно не имела к нему никакого отношения.

Пятьдесят лет прошло с тех пор, как бразильский консул, покидая Бельгию, распахнул свои клетки. За это время птицы ни разу не пытались сменить место. Если какой-нибудь смельчак иногда и решался долететь до соседнего парка, расположенного в нескольких кварталах от площади Ареццо, он быстро возвращался и присоединялся к своим собратьям, которых терпеть не мог, но и обходиться без них не умел. Сколько поколений уже сменилось в их буйной компании? Ни один наблюдатель не взял на себя труд изучить эту популяцию, потому что все окрестные жители сперва были уверены, что экзотические птички, привыкшие существовать в неволе, не выживут. Но и через несколько десятилетий фауна в этих джунглях процветала вовсю. Может быть, уцелели даже какие-то особи из первого поколения, говорят ведь, что есть виды попугаев, которые живут до восьмидесяти, а то и до ста лет.

Выносливость попугайчиков с площади Ареццо одновременно и зачаровывала ее обитателей, и вносила в их жизнь дискомфорт. Все было против этих птиц: и между собой они ссорились, и окружающая среда совсем им не подходила, — все шло к тому, чтобы они вымерли, а они жили себе как ни в чем не бывало, всё такие же шумные, болтливые и бестолковые.

На каком, интересно, языке они говорят? Если их предков обучили португальскому или французскому, во что трансформировалось их наречие полвека спустя? Какие слова слышатся в их пронзительных криках? Произносят ли они вообще какие-нибудь слова? И есть ли во всем этом смысл? Может, эти влечения, домогательства, эта простая грубая энергия и есть собственно цель жизни?

 

1

— Ничего, если я сегодня вечером навещу Фредерика? Мне хочется заняться с ним сексом.

Диана задала мужу этот вопрос таким тоном, каким сообщают, что пришло время сходить к парикмахеру, — так, ничего не значащий пустяк, как будто ей было даже обидно тратить время на обсуждение такой ерунды.

— Да ради бога, Диана, поезжай.

Жан-Ноэль облегченно вздохнул: Диана возвращалась к своему обычному состоянию… Уже несколько дней — после вечеринки в «Тысяче свечей» — она раздраженно металась по дому, беспричинно впадала в ярость и цеплялась к каждой ерунде, чтобы учинить скандал. Ее скверное настроение, выплескивающееся по пустякам, хотя и мучило в первую очередь ее саму, оказалось заразным: депрессивные волны ходили по всей квартире, домашние растения поникли, даже свет с неохотой проникал сквозь грязные окна, но больше всех доставалось Жан-Ноэлю, с которым она с утра до вечера ссорилась по всякому поводу.

Во время той роскошной групповухи Диана удивила Жан-Ноэля, устроив настоящий дебош: когда ее подали на стол, украсив всем ассортиментом закусок, и Захарий Бидерман стал ее ласкать, она изогнулась и отвесила ему оглушительную пощечину. Голая, измазанная деликатесами, она соскочила со стола, погналась за ним и, страшно ругаясь и размахивая кулаками, загнала его в угол. Причем она не только нарушила правило, принятое в свингерских клубах, которое предписывает, отказывая партнерам, которых ты не желаешь, сохранять любезность, хуже того, она разразилась ужасной бранью, ругала его последними словами: свинья, дерьмо, подлюга, мерзавец, дрянь, дубина, деспот, змеюка грязная, подонок, сукин сын — оскорбления извергались из ее уст, словно потоки воды из Ниагарского водопада.

Владельцам заведения пришлось вмешаться и утихомиривать ее, призвав на помощь Жан-Ноэля. Извинившись перед Захарием Бидерманом, они целый час старались восстановить в клубе праздничную атмосферу и успокоить взбудораженных клиентов.

Жан-Ноэль заперся с Дианой в одном из номеров и счищал с нее остатки еды, но утихомирить ее гнев ему так и не удалось.

— Чего ты на него набросилась?

— Он подонок! Терпеть не могу подонков!

— Да что он тебе сделал?

— Мне? Ничего. Ко мне он и не посмеет прикоснуться. А вот другим…

— О ком ты говоришь?

— Оставь меня в покое! Все знают, что этот гнусный тип использует женщин, как бумажные носовые платки: кончит в них и выбросит.

— Диана, он просто незакомплексованный человек.

— Ах вот оно что!

— Как и мы с тобой.

— Заткнись, кретин несчастный, по стенке размажу!

Осознав, что Диана себя не контролирует, Жан-Ноэль решил не настаивать.

После того кошмарного вечера, с которого им пришлось спешно ретироваться, Диана так и не успокоилась, наоборот, она распалялась все сильнее, и любое упоминание имени комиссара Евросоюза выводило ее из себя, превращая в объятую ненавистью фурию.

В эти дни в памяти Жан-Ноэля всплыли несколько моментов, которые прежде вызывали у него удивление. Когда они встретились, Диана потребовала, чтобы они поселились на площади Ареццо, и объяснила это тем, что она, мол, мечтала там жить с самого детства; она заставила Жан-Ноэля продать свой дом в Сен-Жене и купить жилье, которое она сама выбрала. Потом Жан-Ноэль много раз заставал ее у окна, откуда она вглядывалась в особняк Бидерманов, как будто вела за ними слежку. К тому же, хотя она совершенно не интересовалась ничем, что волновало окружающих, она не пропускала ни одной статьи или передачи, посвященной Бидерману. Когда как-то утром Жан-Ноэль объявил ей, что они получили от экономиста приглашение на вечеринку «по-соседски», она побледнела, заперлась в своей комнате, потом целую неделю злословила по поводу «этой идиотской привычки звать в гости людей, с которыми тебя свело лишь стечение обстоятельств». А когда подошло время злополучной вечеринки, она настояла, чтобы они срочно отправились в Нормандию на одну «очень славную тусовку».

Теперь, когда отвращение Дианы к знаменитому экономисту стало очевидным, Жан-Ноэль связал все эти случаи между собой. Что такое произошло между Дианой и Захарием Бидерманом? Первым делом мужу, конечно, пришел в голову адюльтер, но тут нужно было знать Диану, для которой случайные связи были вещью абсолютно нормальной, к тому же она всегда продолжала вести себя по-дружески с мужчинами, с которыми переспала. Значит, дело в чем-то другом… Но в чем?

Диана мчалась на своем «фиате» по Брюсселю, трясясь на ухабистых мостовых и неустанно поливая грязью «все это сборище идиотов», которые, видно, выиграли свои водительские права в лотерею.

Приехав в Нижний город, она припарковалась неподалеку от рыбного рынка, зашла во дворик, набрала код и через дверь, расположенную вровень с проезжей частью, вошла в квартиру на нижнем этаже.

Фредерик встретил ее радостной улыбкой:

— Здравствуй, моя богиня, скажи мне, что это сон!

Диана оценила оказанный ей прием и покраснела под его обжигающим взглядом. Вокруг пахло мужчиной и царил обычный мужской беспорядок: стопки книжек и дисков, повсюду разбросана одежда, на столике у кровати — поднос с остатками вчерашнего ужина.

— Я обожаю твою квартиру, Фред!

— Рассказывай! Но твой образ царит в ней и днем и ночью, принцесса.

И правда, на дальней стенке располагалась огромная, два на три метра, фотография Дианы — она была снята голой на простыне, заляпанной кровью.

Диана подошла к мужчине в инвалидном кресле.

— Я хотела тебя, — шепнула она, покусывая его за ухо.

Он замурлыкал, сам не свой от радости.

Диана отступила на шаг назад и велела:

— Поставь мне музыку.

— Какую?

— Ну, что-нибудь гадкое, на твой вкус.

— Такую, чтоб у тебя лопнули барабанные перепонки, моя богиня?

— Точно!

Одной рукой он набрал что-то на пульте, который оказался у него в правом кармане, над колесом кресла, и на них обрушился грохот металла: оглушительные, резкие звуки. Фредерик, по профессии инженер-звукооператор, слушал хард-рок на такой громкости, что мог бы заглушить работающий отбойный молоток.

Диана отступила еще на шаг; в такт музыке, точнее, отрывистому ритму басов — тому, что можно было вычленить в этой сплавленной намертво звуковой лаве, — она изобразила стриптиз.

Фредерик, опьяневший от счастья, блаженно наблюдал за ней. Ему было тридцать пять, симпатичный, зеленоглазый, с большими руками — образец крепкого и здорового мужика, о каком мечтают все девчонки; пять лет назад он гнал на мотоцикле на ста восьмидесяти по мокрому шоссе, мотоцикл занесло, парень влетел в бетонную стену и сломал позвоночник. Ему парализовало нижнюю половину тела, все, что ниже пупка, — он не чувствовал своих ног, не мог ими управлять. После аварии он решительно и настойчиво восстанавливался, насколько это было возможно: накачивал спину, руки, плечи, но нижние конечности отказались ему повиноваться; он был обречен до конца своих дней передвигаться в инвалидном кресле.

Если бы Диана познакомилась с ним, когда он еще не был калекой, она, скорее всего, не обратила бы на него внимания — столько в нем было здоровья и жизнерадостности… Но подруга познакомила их, когда он выписался из больницы, и она взяла его в любовники.

— Заниматься сексом с паралитиком — верх эротики, — частенько объясняла она тем, кто и так ни о чем ее не спрашивал.

И действительно, с ним она сама руководила процессом, выбирая подходящий момент, ритм и амплитуду.

Фредерик, которого она заранее предупредила по телефону, уже принял таблетки, гарантировавшие эрекцию, — это придавало ему уверенности, хотя он знал, что Диана и так найдет способ его возбудить. Помня, что нижняя часть его тела ничего не чувствует, она перенесла свое внимание на чувствительные зоны в верхней части: рот, уши, шею, соски. Вот и сейчас она увлеченно занялась партнером, припав к нему, как паук к паутине.

— Ну что, он и тебе фигу показывает? — спрашивал Фредерик, имея в виду свой член, который она от него прикрывала.

— Вовсе нет.

— Вот хорошо. Меня-то он никогда не слушается: даже если я чувствую себя очень возбужденным, ему на это плевать.

— Он отлично тебя слушается, вакуумный насос сегодня не понадобится! — восхищенно шепнула она ему на ухо.

Очень быстро Фредерик понял, что она права: он ощутил в верхней части тела признаки, сопровождающие физическое наслаждение: жар, испарину, ускорение сердечного ритма, а потом — содрогания всего туловища и сокращение брюшных мышц.

Она сидела на нем верхом, голая, раскинув ноги на подлокотники кресла, — Диане нравилось это волнующее неудобство, которое давало ей невероятную смесь ощущений — бодрящий холодок хрома, гладкость искусственной кожи, пластик, нагревавшийся от соприкосновения с телом, и влажное тепло его члена, которое она ощущала за них обоих.

Лицо мужчины исказила гримаса восторга. Диана — гибкая гимнастка сладострастия — опускалась, поднималась, извивалась, давая калеке возможность чувствовать себя мужчиной. Благодаря ей он заново открывал наслаждение, согласившись забыть все, что знал в молодости, отметая разочаровывающие сравнения. Навсегда распрощавшись с прошлым, он научился снова получать удовольствие. Для него Диана стала Провидением, любящим и бескорыстным ангелом, который раздвинул рамки его скукожившейся было жизни.

Внезапно, почувствовав, что вот-вот достигнет оргазма, Диана схватилась за турник, который по ее желанию недавно приделали к потолку.

Теперь они неотрывно смотрели друг на друга и наслаждались мгновением; в этом узком пространстве, где скрещивались их взгляды, Фредерик ненадолго ощущал себя нормальным.

Она завопила от удовольствия. Он рассмеялся, счастливый:

— Диана, ты просто гений секса.

Она ответила искренне, без ложной скромности:

— Я знаю.

Она выбралась из его кресла и, подмигнув, спросила:

— Хочешь, я тебе…

Заканчивать фразу не было необходимости: он и так знал, что она предложит, — речь шла об инъекции эзерина, который вызывает эякуляцию. Он весело помотал головой:

— Ни к чему. Большего я все равно не почувствую. Все и так просто великолепно. Ты, Диана, слаще, чем все уколы на свете!

Она удовлетворенно раскинулась на матрасе, не одеваясь, а он покатил на кухню приготовить чего-нибудь выпить, управляя своим креслом с такой сноровкой и уверенностью, которые свойственны лишь некоторым мужчинам-водителям.

Протягивая ей бокал, он сказал:

— Знаешь, я никогда не понимал, для тебя главное — физиология или голова? Ты просто трахаешься круче всех на свете или у тебя интеллектуальный оргазм?

— Да уж, Фред, я думала, ты умнее… У тебя уже есть ответ на этот вопрос.

— Как это?

— Если бы я была просто кнопкой, на которую достаточно надавить — и удовольствие тут как тут, я не искала бы разнообразия впечатлений.

— Да ты — Эйнштейн оргазма!

— Можно и так сказать…

Он не решился настаивать. То, что она ему рассказывала о своих приключениях: разные подстроенные сценки, поиск рискованных ситуаций, весь этот культ необычного и даже странного, — конечно, он сам от этого только выиграл, но, вообще-то, это же слабость? Разве нужно столько усилий, чтобы достичь экстаза? Диана коллекционировала разные странные впечатления, но быстро пресыщалась ими и была вынуждена заходить в поисках необычного все дальше. Фредерик же как вчера, так и сегодня не чувствовал себя заложником нового: он мог миллион раз получать удовольствие одним и тем же способом, и ему не наскучивало.

— Вам, мужчинам, трудно это понять! — воскликнула Диана.

Ему показалось, что она подслушала его мысли, потому что она продолжала:

— В сексе женщинам свойственна утонченность.

— Утонченность или извращения?

— Извращения — это мещанское название утонченности. Мы, женщины, более изобретательны, более романтичны, больше любим приключения, потому что мы просто сложнее. Может, это потому, что физически у нас есть три способа получать удовольствие.

— Три способа?

Она выпрямилась и, обнаженная, приблизила к его носу лобок:

— Спереди, посредине и сзади. Добавь к этому мозг. Итого — четыре.

Он потянул носом, потерся ноздрями о ее кожу и сглотнул слюну — настолько аппетитна была Диана.

— Когда мужчина проникает в нас, есть грань между болью и наслаждением, определить которую или даже сместить способны только мы сами.

— Правда?

— Вот тебе доказательство того, что сексуальность зависит от головы: одно и то же движение может быть как невыносимо болезненным, так и невероятно сладким. Потому что, когда мужчина входит в нас, всем происходящим управляет наш мозг.

— И ты считаешь, что именно поэтому некоторые женщины не испытывают оргазма.

— Это же не вы, мужчины, даете нам испытать оргазм, а мы — сами себе. Просто с вашей помощью.

— Не преувеличивай. Если мужчина никуда не годится и у него недостаточно выносливости, я сомневаюсь, что…

— Молчи, ты, хвастунишка. Мне случалось достигать оргазма за тридцать секунд.

Он замолчал, ему было нечего ответить.

— Теперь давай обсудим другую тему, Фред. Скажи лучше, что мне послушать из хард-рока и хеви-метала? Что новенького появилось?

Она выводила его в область, которая его наэлектризовывала. Ей нравилось слушать мнения знающих людей. Из какого-то придуманного кокетства она притворялась, что не знает известных другим личностей, а ей, наоборот, было известно то, чего не знали другие. Если при ней упоминали Чаплина, она в ответ называла Гарольда Ллойда — даже не Бастера Китона. Если говорили о Марии Каллас, она отвечала: Клаудиа Муцио, даже не Рената Тебальди. Если кто-то восхищался Бальзаком, она называла Ксавье Форнере. Невозможно же интересоваться той частью человеческой культуры, которую любят все. Эта привычка идти против течения делала ее ужасающе невежественной во всем, кроме редких тем, обсуждаемых в кругу элиты. В любом случае ей даже в голову не приходило, что, как всякий сноб, она лишает себя знакомства с лучшими произведениями и ограничивается маргинальными. Может быть, в другой жизни она бы и полюбила похотливую эксцентричность Чаплина, трагичность Каллас и мощь Бальзака… Так же она относилась и к религии; долгое время она и слышать не хотела об обычных монотеистических верованиях: иудаизме, христианстве или исламе, а симпатизировала лишь индийскому многобожию или тибетским духовным практикам, а когда буддизм проник в Европу, она потеряла к нему интерес и увлеклась учением греческих Отцов Церкви — ее любимым героем стал Ориген. По сути, она исповедовала лишь одну религию: быть не такой, как все.

У Фредерика, который видел Диану редко, все это вызывало любопытство, а поскольку влюблен он в нее не был, то в дни разлуки размышлял о ней и пытался ее понять. Дав ей несколько советов по музыкальной части, он перевел разговор на другую тему:

— Расскажи мне о своем отце.

Диана не торопилась отвечать.

— А тебе зачем?

— Да так просто. Тебе хотелось, чтобы я рассказал о музыке, а мне хочется, чтобы ты мне рассказала о своем отце.

Диана, ударив себя в грудь, отрезала:

— Я никогда не говорю об отце.

— Как-то ты мне о нем рассказывала.

— Быть такого не может.

— Да точно!

— Я, даже когда пьяная, не говорю о нем.

— Зависит от вида опьянения. В тот вечер ты не пила вина и вообще алкоголя, а употребляла более сильные вещества.

— О черт!

Она кусала губы, но не могла вспомнить, что она наговорила под действием наркотика.

— И что я сказала?

— Что ты не знала своего отца. Что он переспал с твоей матерью два или три раза и ушел, так и не увидев тебя. И когда она потом отыскала его, заявил, что она все выдумала.

«Бедная мама», — подумала Диана, удивившись, что этот рассказ запал ему в душу.

— Еще ты говорила, что в детстве тебя дразнили «безотцовщиной».

Уже несколько десятилетий она не слышала этого оскорбления. И попыталась заглушить свои чувства клоунадой:

— Ну конечно я безотцовщина! Согласна на все сто. Ведь такие дети — соль земли. Возьми хоть Иисуса Христа.

Фредерик, которого ее бравада не сбила с толку, продолжал расспрашивать:

— И что, ты заводишь новых и новых мужчин, чтобы отомстить за свою мать?

Вопрос был задан так кротко и ласково, что Диана не разозлилась и даже задумалась:

— Может, и так… Я не знаю. Скорее, я просто ищу…

Тут она впервые это для себя сформулировала:

— На самом деле я не хочу присоединяться к большинству, не хочу быть обычной, такой как все, не зря же я безотцовщина!

Она наполнила свой бокал.

— Мне не дали быть такой, как все, — вот я и не хочу быть как все.

— Ты знаешь, кто твой отец?

Ей потребовалось несколько секунд, чтобы решиться ответить:

— Да.

Он кивнул:

— А у него есть семья? У тебя есть сестры или братья по отцу?

Диана вскочила, взбудораженная, но сдержалась и ответила с деланым безразличием:

— Зачем ты об этом спрашиваешь? Я же не лезу в твое прошлое. Не спрашиваю, с чего ты так любил мотоциклы. И зачем тебе понадобилось гнать на двухстах километрах в час.

Он осекся. Она победила. Больше он вопросов не задавал.

Диана стала одеваться. Странно, ей вдруг стало так холодно…

Несколько минут они молчали. Одевшись, Диана подошла поцеловать Фредерика в губы — это был скорее дружеский поцелуй, чем любовная ласка.

— Слушай, Диана, зачем ты ко мне ездишь, у тебя же есть все, что ни пожелаешь? Из жалости, что ли? Или ты считаешь себя жрицей сладострастия, которая явилась вернуть в стадо заблудшую овечку? А может, ты тут у меня отправляешь эротический культ? Неужели секс так важен в твоей жизни, что ты считаешь это своей миссией? Или ты на самом деле, как этакая мать Тереза, раздаешь свой передок несчастным?

Не заботясь о последствиях, он высказал вслух то, о чем задумывался тысячу раз.

Диана прошла к двери, открыла ее и остановилась на пороге:

— Ты правда хочешь знать?

— Да.

— У тебя член немного изогнутый, скривленный влево, — ты единственный из всех моих знакомых, у кого он так устроен, — и у меня от этого совершенно невероятные ощущения.

С этими словами она оставила Фреда в одиночестве — довольного, переполненного счастьем на ближайшие три недели.

 

2

В любовной игре Ева всегда была стороной, которая разжигала желание, подталкивая мужчину к дальнейшим действиям.

В тот вечер на вилле в Кнокке-ле-Зуте Квентин перехватил у нее эту роль. Неопытный, пугливый, податливый и уклончивый одновременно, он довольствовался уже тем, что находился с ней рядом, — у него было гармоничное, удлиненное, великолепно сложенное тело, которое выигрышно подчеркивали рубашка и брюки в обтяжку, живой, а временами томный взгляд, молчаливый, а потом вдруг обретающий красноречие; в его миндалевидных глазах сменяли друг друга противоречивые чувства: страх, желание, безнадежность, бравада, сладострастие и растерянность.

Еву поставило в тупик то, что она оказалась в положении своих пожилых любовников. В исполнении Квентина это поведение кошечки, которая как бы и хочет отдаться, но не отдается, показалось ей немного смешным. Тем не менее это работало, потому что ее потянуло к нему.

Поддастся ли она на эту манипуляцию?

Вот уже два часа, с тех пор как он неожиданно возник из темноты, Квентин и Ева болтали, выпивали — в общем, ходили вокруг да около.

Когда он только влетел в прихожую, Ева оценила его смелость, ее тронуло желание пополам с испугом, озарявшие его румяное лицо. Раздумывая, не отослать ли его развлекаться с ровесницами, она долго разглядывала его молча и решила все-таки позволить ему войти. Квентин давал ей в руки великолепный козырь, чтобы укрощать, запугивать и подчинять своей воле неверного любовника.

Теперь, когда дело шло к полуночи, Филипп наверняка уже вернулся к супружескому ложу, так что этого предлога у Евы больше не было. Если она оставляет Квентина, то делает это для себя самой.

Некоторое время она притворялась, что ей непонятна немая мольба этого мальчишки — остаться с ней, целовать ее, сжимать в объятиях. Приложив некоторые усилия, она умудрялась мило болтать с ним о всякой всячине: об учебе, телефильмах, спорте, любимых песенках… Иногда она вовсе не слышала, что он ей отвечает: она вглядывалась в его мягкие яркие полные губы, удивлялась, какие у него длинные ресницы, рассматривала нежную шею бархатного, как золотистое масло, оттенка.

А Квентин бросал на нее откровенные взгляды, в которых сквозило восхищение, но тут же отводил глаза, как только она это замечала.

Когда пробило двенадцать, Ева вздрогнула. Квентин тоже. Что они делают здесь вместе? Пора было определяться. Начиналась особая, спонтанная часть ночи, свободная от светских приличий. Гулкие удары колокола отзвучали над городком и уплыли вдаль, в бескрайнее море.

Ева трепетала. Она знала, что он передал инициативу ей, что сам он не осмелится. С ним ей придется играть мужскую роль.

В комнате повисло напряжение, которое чувствовалось даже физически; темнота превращала ее в такое место, где возлюбленные могут соединиться; тишина, казалось, так и гудит от их мыслей, порывов, вожделения и страхов.

Ева понимала, что должна что-то предпринять, не важно что, просто чтобы снять это напряжение, когда оба желают друг друга до дрожи.

Она подняла на него глаза. Он выдержал ее взгляд. Он бездействовал, но как бы молча взывал к ней: «Ну давай же, я согласен!»

Ева-то привыкла, что мужчины сами приближаются к ней, протягивают руки навстречу, а ей надо только согласиться, и ей казалось обидным иное развитие событий, будто она потерпела поражение, так что она не двигалась с места.

Хочет ли она его? Конечно же да. По миллиону причин. Он вовсе не был… неприятным, и, распахнув ему объятия, она отомстит его отцу, который осмелился отшвырнуть ее, словно ненужную вещь. Этим романом она перечеркнет и свой возраст, доказав Филиппу, что она — еще в лагере молодежи, как его сын, — бесконечно далеко от шестидесятилетних вроде него. Будет ли это аморально? Задав себе такой вопрос, она решила, что это просто великолепно — беспокоиться о приличиях, в то время как Филиппу плевать на все правила и он обманывает и жену, и любовницу. Чего церемониться с таким типом! Так что можно действовать!

Только что ей потом-то делать с этим мальчишкой? А вдруг он к ней привяжется? Станет ходит за ней по пятам. Уж точно, он не будет вести себя так осторожно, как женатые мужики, с которыми она обычно имеет дело… И удастся ли ей…

Мягкие, обжигающие губы Квентина обрушились на ее губы.

Утром новая Ева и новый Квентин встречали первые лучи солнца.

За окном горизонт купался в белом опаловом свете. Море, казалось, еще не проснулось, оно оставалось неподвижным и как будто не спешило окрашиваться в свои обычные цвета.

Квентин вынырнул из-под простыни, как из морской пены, глаза у него были полуприкрыты, волосы растрепаны. Он не сводил с Евы нежного взгляда, страстного и умоляющего.

Ева шепотом ответила на его взгляд:

— Я так счастлива!

Он радостно заворковал и припал к ней.

Ночью она опробовала свою новую роль — наставницы, а потом и свыклась с ней: эта роль требовала большой любви, причем не обязательно к Квентину, скорее — ко всему человечеству. Поскольку она считала священным союз мужчины и женщины, она не скупилась на советы, проявляла терпение и давала ему возможность сдержать свою страсть и волнение, чтобы они оба могли достигнуть вершины блаженства. Так час за часом они сплетались и разъединялись, опьяненные друг другом, переводили дух и снова трепетали.

— Я остаюсь здесь, домой не поеду! — объявил Квентин.

— Договорились. Я тоже!

Этот бунт против жизни по распорядку скрепил их союз: Квентин предупредил родителей, что вернется в Брюссель с другом, пусть они не беспокоятся; Ева действовала не так демонстративно, но все же отменила назначенные встречи: в агентстве, с подругами, любовниками — и выключила телефон, чтобы не слышать звонков от Филиппа.

Теперь оставшиеся дни были в их полном распоряжении, и это приводило их в восторг: им словно предстоял отпуск от обычной жизни, и они вот-вот должны были ухнуть с головой в эту прекрасную вставную главу.

На улице можно было столкнуться с кем-то из знакомых, поэтому они наслаждались праздностью, не покидая стен дома, где встретились. Квентин расхаживал по комнатам в трусах — чего никогда не позволил бы себе мужчина в возрасте, — на груди его рельефно вырисовывалась новенькая мускулатура. Иногда Еве казалось, что он ей соперник, а не любовник, — слишком уж он был хорош собой и знал об этом.

Но в то же время он потрясал ее до глубины души. После каждого поцелуя по его лицу пробегала волна, его освещал затаенный внутренний трепет. Во время любви он захлебывался от наслаждения, из его груди рвались крики удивления и восторга. Он открывал для себя чувственную сторону жизни и освежал ощущения Евы, у которой с годами благотворная и могущественная сила наслаждения как-то притупилась.

Проходя мимо зеркала, она отмечала на своем лице какое-то новое, серьезное выражение. От постоянной привычки к притворству на ее лице словно застыла улыбка, и вот сейчас эта маска потихоньку сползала, потому что Ева меньше следила за собой.

В понедельник, зная, что все брюссельцы, с которыми им не хотелось встречаться, уехали с курорта домой, они вышли на улицу. Прогулки по берегу моря, поездки на велосипедах по зеленой равнине, бокал вина на террасе, сражения в мини-гольф… Они как будто воспроизводили сценки из сентиментальных фильмов, только у Квентина все это было впервые, а для Евы вновь обретало смысл. Обычно она не проживала отношений с мужчиной в полную силу, а просто их изображала, хотя и старательно, без цинизма; можно даже сказать, что она изображала их искренне, ей ведь самой хотелось верить в то, что она делала. Однако те романтические сцены всегда сопровождались некоторыми подсчетами: ее спутники платили за все и еще добавляли многочисленные подарки — ведь просто содержать ее было недостаточно, надо было ее баловать. А с Квентином она испытала желание, которое раньше никогда ее не посещало, — вытащить кошелек в конце трапезы, расплатиться за вафли, коктейль или мороженое. С каждым разом она чувствовала себя более сильной, более любящей. Квентин принимал такое положение вещей с легкостью, и это было ему несложно: с ней-то такого не случалось за всю жизнь, а вот он не привык считать каждую копейку, в то время как она постоянно вела внутренние подсчеты чужих трат, чтобы оценить, велики ли вложения ее спутников.

Тем не менее, когда она, увлеченная своим новым порывом, предложила купить ему одежду, он разгневался. Ей показалось, что она задела его мужское самолюбие, и она стала оправдываться, но сразу прекратила, осознав, что для Квентина покупка одежды однозначно ассоциировалась с материнскими функциями.

Но это такие пустяки! Квентин был очаровательно неуклюж; еще не слишком в себе уверенный, он бросал на нее такие умоляющие взгляды, на какие не был способен ни один взрослый мужчина. В любви он вел себя страстно, пылко, набрасывался на нее с неистовством и трепетом и настолько поражался ощущениям, которые испытывал сам и давал ей, что казалось, его раздирает тысяча чувств сразу.

Их ожидало три дня счастья. Уже со второго дня с Евой произошла метаморфоза. Квентин буквально расцветал, а она чем дальше, тем больше мрачнела и задумывалась. Раньше она порхала беззаботно, и все считали ее попрыгуньей-стрекозой, но это была лишь видимость: ее одолевали мысли о будущем, о гарантиях обеспеченной жизни; под маской стрекозы скрывался озабоченный муравей.

К третьему дню она буквально впала в траур. И чем больше прекрасных минут они проводили вдвоем, тем грустнее ей становилось. К полудню она догадалась, что происходит: рядом с этим подростком она обнаружила, что стареет. Ни во взгляде Квентина, ни в глазах других мужчин ничего такого не читалось: она сама заметила, что в ней нет былого энтузиазма, что ее ощущения отвечали на порывы Квентина, а не обгоняли их. Обычно это она была нимфеткой-малолеткой, полной сил безудержной веселушкой, а в их паре она как-то остепенилась, оказалась более опытной и разумной. Однажды в ничего не значащей фразе он обмолвился, что у него, дескать, связь со «зрелой женщиной». Она чуть не подавилась: никогда еще ее не называли «зрелой». А что же будет завтра? Если Квентину захочется продлить эти отношения, через полгода, год, ну пусть через три он оставит ее ради какой-нибудь девчонки-ровесницы. Она заперлась в ванной и изучила свое лицо: если эта связь продлится, она превратится в трагическую героиню, которая ожидает старости и боится ее. Она-то еще считала себя весной, а он приближал наступление ее осени. Гордость должна была защитить ее от такого падения.

Порвать с ним. Порвать сейчас же. Этому романчику пора положить конец; трех дней Еве вполне хватило; продлись это дольше, она впадет в депрессию.

Если она оттолкнет Квентина, то снова помолодеет, — во всяком случае, рядом со своими пожилыми любовниками она останется девочкой. Если она оттолкнет его, она вернется в лагерь женщин, которые используют мужчин, а не тех, кто содержит прекрасных принцев. Если она оттолкнет его, она снова станет центром собственной жизни.

В пять часов, когда они вернулись с велосипедной прогулки вдоль каналов, она уже не позволила ему помечтать о том, как они проведут вечер.

— Уезжай, Квентин. Возвращайся в Брюссель. Теперь ты умеешь вести себя с женщиной как мужчина. У тебя вся жизнь впереди.

— Когда мы увидимся?

— Никогда.

Сбитый с толку, он наморщил лоб, будто пытался удержать кепку, которую уносил ветер, и захлопал ресницами — он решил, что она пошутила.

Она взяла его горячую руку, такую гладкую и нетерпеливую:

— Забудь мой телефон. Я не скажу тебе «здравствуй», если мы встретимся, не отвечу, если ты заговоришь со мной, не открою дверь, если ты постучишь. Мы больше не прикоснемся друг к другу, Квентин. Теперь ты отведешь мне место в своей памяти, и я стану для тебя одним из воспоминаний, твоим первым воспоминанием о женщине, а ты… ты тоже станешь для меня воспоминанием.

К своему удивлению, она почувствовала, что на глазах выступили слезы. Она добавила:

— Одним из самых прекрасных воспоминаний…

Голос у нее дрогнул. Вот ведь ужас! Ей надо справиться с эмоциями. Никакой тоски! Только не здесь! Ей стало жаль себя, своей ушедшей молодости, она испугалась этой незнакомой и пугающей поры зрелости, которая перед ней открывалась. С револьвером, приставленным к затылку, приговоренная к смерти должна продвигаться вперед, по тропинке, ведущей в небытие.

Она бросилась к нему в объятия, чтобы спрятать слезы. Он прижал ее к своей юной, ничем не переполненной груди и гладил ее лицо большими ладонями, удивленный этой внезапной грустью. Кто, интересно, до сегодняшнего дня по нему плакал? Альбана, но совсем не так. Не так, будто искала убежища от своего палача.

Он гордо выпятил грудь. Обнимая эту женщину и пытаясь ее утешить, он проходил еще один этап мужского взросления, поэтому, хотя ранимость Евы рвала ему душу, он все же черпал в ней и гордость за самого себя.

Что касается скорой разлуки, он в нее не поверил.

Раздался звонок.

Такси, которое вызвала Ева, подъехало и ожидало пассажира.

Квентин не мог смириться с тем, что она уже все решила. Но все же молчал.

Ева поцеловала его в последний раз и величественно проводила до дверей. Растерянный, оробевший, Квентин не сопротивлялся.

Такси уехало.

Оставшись одна, Ева закрыла дверь и застыла как статуя, охваченная тоской, которая была ей слишком хорошо знакома: никогда и никому она не сможет признаться в том, о чем ей хотелось кричать.

Через минуту она немного пришла в себя и облегченно вздохнула. Она только что избежала страшной опасности: неизвестная сила чуть не поработила ее, таинственная сила, которая заставила бы ее предпочесть счастье Квентина — своему, невыносимая и благородная сила, которая заставила бы ее забыть о себе и о своих интересах, вместо того чтобы хорошенько о себе заботиться.

Если бы она не победила эту странную силу тотчас же, она могла бы назвать себе самой ее настоящее имя — любовь.

 

3

Осуществить чудо оказалось не так уж трудно…

Трое любовников сплетались, притрагивались друг к другу, ласкались, соединялись, проникали в тело друг друга. Чья-то нога гладила чьи-то бедра, чья-то рука пробиралась в самое сплетение тел, два рта припадали один к другому, а третий, словно печатью, скреплял их соединение, тела касались, не уделяя внимания тому, чьи они: кожа теряла индивидуальность, но излучала восторг, которым, как оказалось, могла награждать с отчаянной щедростью.

И если сперва Батист без всякого стеснения наблюдал, как Жозефина обнимает свою возлюбленную, но трепетал, ловя взгляд жены во время собственных утех с Изабель, и останавливался, не уверенный, можно ли продолжить, чувствуя, как осуждение проникает в окультуренные зоны его сознания, а в архаически мыслящей части мозга зреют или угадываются собственнические инстинкты. Жозефине было неприятно видеть мужа в объятиях любовницы, невзирая на то что это была ее собственная возлюбленная. Понимая, что тут кроется противоречие, она призвала на помощь силу воли и попросила мужа не стесняться, а продолжать начатое. Чем это кончилось? В результате иногда сама Жозефина подталкивала Батиста к Изабель, чтобы убедить себя, что она контролирует ситуацию. Так эти трое состыковывались, притирались, с каждым часом сливаясь все теснее.

К утру им показалось, что вселенная стала иной. Они вышли за пределы своего тесного мирка, выпутались из лабиринта запретов и предубеждений и оказались в другом мире — открытом, светлом и просторном.

Они повторили свои ласки снова, нежно, неторопливо, без вчерашнего пыла — как напевают себе под нос песенку, которую перед тем уже горланили на всю улицу, — им просто нужен был предлог, чтобы оставаться в постели.

Женщины задремали, обнявшись.

Изабель спала посредине — знак того, что ее приняли в их пару.

Батист тоже придвинулся к Изабель, прижался ноздрями к ее запястью, глубоко втянул ее запах, продвинулся от локтя к подмышке, остановился в нежной выемке шеи: он запоминал ее запах, велел мозгу сохранить его, навсегда связать с чувственностью. К его удивлению, ему уже хотелось, чтобы Изабель стала частью их будущего.

Он насытил свои желания, зато страшно проголодался и стремительно вскочил с постели. Телесное насыщение заменило ему сон. Он уже давно не занимался любовью несколько раз за ночь и даже почти забыл, что это возможно, — когда проживешь пятнадцать лет с одной женщиной, стремление успеть побольше улетучивается, убаюканное ритмом семейной жизни. Эта ночь напомнила ему, что желание не исчезает насовсем во время занятий любовью, оно долговечно и продолжает напоминать о себе, даже когда силы уже на исходе.

Однако свежесть, которую ощущал Батист в это утро, происходила от общего облегчения — он избавился от ревности. Умом он всегда пытался побороть ее в себе, но лишь сегодня освободился от нее полностью.

Он подошел к компьютеру, отыскал свою «Энциклопедию любви», открыл, нашел статью «Верность» и не задумываясь напечатал Следующее:

Что может быть глупее, чем верность, которая мучит? Настоящая верность — это когда мы обещаем человеку: завтра я дам тебе не меньше, чем сегодня. Вот любовь! А вовсе не формула: теперь я буду только для тебя, другие больше ничего от меня не получат. Любовь скаредная, скупая, любовь, которая исключает других, — да любовь ли это вообще? Из какой нелепой «порядочности» мы должны подвергать себя такому усечению? Как удалось обществу связать обещания, данные друг другу, с воздержанием в отношении всех, кроме своего партнера? Ведь постоянство и воздержание вообще никак не связаны между собой. Некоторые супруги, в конце концов, перестают вместе спать: разве это верность? А некоторые вообще начинают презирать или ненавидеть друг друга: это верность? Для меня неверность — это когда человек забывает свою клятву любить другого до конца жизни. Вот я все так же крепко люблю Жозефину, но люблю и Изабель. По-другому. Что за извращение — сводить любовь к семейным узам?

Он встал и подошел к окну, выходящему на площадь Ареццо. Попугай ухаживал за симпатичной разноцветной самочкой под пристальным взглядом другой, ярко-зеленой попугаихи.

Почему надо смешивать любовь и продолжение рода? Конечно, для размножения нужна одна особь мужского пола и одна — женского. Но мы ведь больше чем просто животные, созданные для продолжения рода. А если речь идет не о размножении, почему нужно ограничиваться рамками пары? Почему нам ее навязывают как единственную возможную модель?

Нелепость!

Батист повернулся к своему столу, закрыл компьютер, понимая, что не опубликует того, что только что написал, и пошел на кухню готовить завтрак, достойный Пантагрюэля. Он накрыл на стол, подогрел круассаны и оладьи, приготовил яичницу — надо было держать марку; после этой ночи, которая очень польстила его мужской гордости, он не хотел показаться своим возлюбленным этаким мачо, а хлопотать на кухне казалось ему необходимым вкраплением женского начала в мужчине.

Троица чувствовала себя отлично. Каждая следующая ночь лишь подтверждала ослепительное очарование первой. Днем Изабель и Жозефина проводили вместе время, когда Изабель была свободна от работы. А Батист наконец-то погрузился в свою «Энциклопедию любви» и писал сразу несколько статей; «Ласки», «Поцелуй», «Донжуанство» — с какой-то новой, незнакомой раньше уверенностью.

Они с Изабель потихоньку привыкали друг к другу. Правда, когда они оставались вдвоем, без Жозефины, их захлестывало смущение: оба осознавали пропасть между телесной близостью, уже достигнутой, и близостью человеческой, до которой им еще было очень далеко. Они мало что знали друг о друге. О том, как Батист чувствовал мир, еще можно было догадаться по его книгам, но у него были и такие черты, о которых Изабель даже не догадывалась: стыдливость, веселый нрав, стеснительность…

Когда они стали сходиться ближе, Жозефина заволновалась. Именно она так хотела этого тройственного союза, но теперь ей было трудно с ним смириться; она осознала, что теряет в результате этого опыта: теперь ни Батист, ни Изабель не принадлежали ей полностью. И она боялась, что теперь, когда каждый из них принадлежал сразу всем, она потеряет все, что у нее было. Временами эти сомнения мучили ее с особой силой: если Изабель и Батист оставались вдвоем на час, ей казалось, что они могут куда-то уехать без нее; если они были еще в постели, когда она уже встала, она представляла, как они могли бы воспользоваться ее отсутствием, и внезапно, без предупреждения, появлялась в спальне, окидывая их подозрительным взглядом.

Истерический восторг, который раньше вызывало у нее это прекрасное достижение — союз втроем, — сменили приступы беспричинного гнева.

Батист предложил ей об этом поговорить:

— Если мы не разберемся во всем этом хорошенько, мы не сможем жить втроем. Надо обозначить наши проблемы, Жозефина, понять, когда мы чувствуем себя обиженными, несчастными или просто расстраиваемся.

При этих словах Жозефина бросилась ему на шею:

— Прости меня, Батист, прости! Я сломала то, что у нас было раньше, я сама разрушила нашу грандиозную любовь вдвоем.

Батист попытался справиться с волнением:

— Не надо так говорить. Наша любовь никуда не делась, просто она приняла новую форму.

— Я все разрушила!

— Отстроим заново. Наша пара сохранилась и внутри этого тройственного союза, Жозефина. Изабель отлично понимает, что она в нем — дополнительная составляющая. Кстати, я не знаю, как она это выносит.

— Мы с тобой вместе на всю жизнь, Батист.

— Конечно!

И они обнялись, причем вскоре к ним присоединилась Изабель, а Жозефина снова обрела свой легкий игривый нрав и непринужденность, в которых они все так нуждались.

Вечером, когда они вместе готовили ужин и болтали, Батист как раз собирался поставить в духовку лазанью, и тут его осенило:

— Черт подери! Мой вечер…

Жозефина уронила нож:

— Господи, я забыла тебе напомнить. — Она бросилась к своему ежедневнику. — Через двадцать минут в Конгресс-центре.

— Скажи им, что плохо себя чувствуешь, — осторожно предложила Изабель.

— Лучше помереть! — крикнул Батист.

Жозефина схватила Изабель за руку, чтобы остановить ее:

— Батист никогда не отменяет встречи. Он будет хуже себя чувствовать, пропустив свой вечер, чем если явится туда больным, да хоть бы и умирающим.

Он ринулся в свою комнату переодеваться, а Жозефина тем временем вызывала такси.

— Хочешь, мы поедем с тобой? — предложила Изабель.

Батист хотел было согласиться, но инициативу перехватила Жозефина:

— Нет, ни к чему! Мы ему будем только мешать. К тому же, честно сказать, после пятнадцати лет совместной жизни я знаю наизусть все вопросы, ответы и даже все анекдоты, которые он там расскажет. Они уже не новенькие!

Батист, которому не удавалось застегнуть непослушные пуговицы на манжетах, проворчал:

— Вот и поезжай вместо меня, раз ты такая умная.

Жозефина рассмеялась:

— Ладно, не паникуй: ты же знаешь, что все будет отлично.

Прибыв на место, Батист прошел через служебный вход, его никто не встречал, он оглядел пустые коридоры и решил подняться в вестибюль верхнего этажа. Там царило оживление; как только кто-то его заметил, организаторы ринулись ему навстречу, нервные, возбужденные. «Сейчас они скажут, что не продали ни одного билета, — подумал Батист с облегчением, — и можно будет вернуться домой».

Но веселые и уже пригубившие вина организаторы, наоборот, поведали ему, что народу пришло видимо-невидимо: уже лет десять на творческих вечерах не бывало такого аншлага. Мало того что зал на восемьсот человек заполнен до отказа — в двух соседних пришлось установить телеэкраны, потому что в сумме билеты, чтобы посмотреть на Батиста и послушать его, купили тысяча двести человек.

Ему захотелось сбежать: он ведь вообще не готовился.

— У вас не найдется кабинета, где я мог бы уединиться?

— Как! Вы не выпьете с нами?

Батист взглянул на радостного бургомистра, лицо которого пошло красными пятнами, — он любезно протягивал Батисту бокал. Писатель не смог признаться ему, что если он сейчас выйдет к публике как есть, без подготовки, то в следующий раз у них не купят ни одного билета.

— Попозже… — пробормотал он с улыбкой заговорщика, показывая, что уж после вечера-то можно будет повеселиться.

После того как он дружески поприветствовал всех знакомых, его проводили в комнатку, где он мог подготовиться.

«Зачем нужна литература?» — значилось в программке.

Батист сложил листок пополам, нацарапал что-то. Как пианист, который заранее выбирает аккорды для импровизации, он тоже наметил темы, на которые будет говорить. Автор, беседующий с многочисленными читателями, больше похож на джазмена, чем на сочинителя классической музыки; вместо того чтобы сперва написать текст, а потом его произнести, он должен создать в зале особую атмосферу: рискнуть отойти от заявленной темы, а потом вернуться на твердую почву, ловя на ходу удачные формулировки, приходящие в голову, и позволяя эмоциям окрашивать свои мысли, меняя тон и ритм разговора, чтобы интерес не ослабевал, а вспыхивал с новой силой. Батист не писал заранее текст своих выступлений на творческих вечерах, причем поступал так не из лености, а из уважения к публике. В былые времена каждый раз, когда он готовил речь и потом произносил ее со сцены, с отсутствующим видом уткнувшись носом в свои листки, речь получалась совершенно безжизненной и бесцветной; чтением готового текста он не мог тронуть слушателей, у которых складывалось ощущение, что настоящий Батист остался дома, а вместо себя прислал брата-близнеца, не такого находчивого и остроумного, и теперь тот что-то мямлит со сцены. Батист сделал вывод, что ему весьма средненько удается играть самого себя.

Зато, когда у него не было времени готовиться или листки внезапно терялись и ему приходилось импровизировать, он вдохновлял публику. Когда писатель говорит с читателями как пишет — не читает готовый текст, а блещет на глазах у публики дерзостью и находчивостью, которые обычно проявляются у него наедине с собой, — он словно играет спектакль: демонстрирует работу человеческого ума. От него ждут, что он покажет пламя горна, а не уже выкованный предмет, — работу, а не ее результат.

В тот субботний вечер Батист решил, что надо поверить в себя, довериться своему чутью, чтобы показать, как идет работа в его мастерской. Тут-то и таилась проблема: в последнее время он обрел куда большую уверенность в своей способности соблазнять, наслаждаться и дарить наслаждение, но несколько забросил свое второе ремесло — писателя, выступающего перед публикой, в пользу писателя, который пишет.

За ним пришли. Он вышел к читателям, которые оглушительно ему хлопали.

Устремленные на него взгляды быстро придали ему уверенности… Он воспарил на крыльях вдохновения, балансируя между наивностью и знанием высоких материй, — наивность его была неподдельной, знание высоких материй тоже, но при этом и то и другое было хорошо сыграно.

Через час слушатели устроили ему овацию и его повели в холл — раздавать автографы.

Несколько человек крутились вокруг стола, помогая ему: представители издательства, сотрудник книжного магазина, Фаустина — пресс-атташе, которой он любовался как персонажем, но не слишком ей симпатизировал: он все время подозревал, что она вот-вот выйдет за рамки и ее шуточки обернутся едкой желчностью, а остроумие выльется в сплетни и злословие.

Пока он подписывал читателям книги, Фаустина и ее коллеги проявляли к нему такую преувеличенную услужливость и любезность, что он уловил в этом нотку сочувствия.

«Что во мне сегодня такого трагического? Неужели вечер оказался неудачным?»

А они так и вились вокруг него: спрашивали, все ли хорошо, предлагали выпить, перекусить, покурить — словом, предлагали все, что он ни пожелает.

Тот тип из книжного магазина настойчиво намекал, какое сильное впечатление Батист производит на читательниц, которым подписывает книги.

— Правда-правда, уж вы-то соблазните любую женщину, господин Монье.

— Они все от вас без ума, — подхватила Фаустина.

— Такой мужчина, если что, не останется в одиночестве даже на день.

— Кстати, у меня есть одна подруга, — продолжала Фаустина, — пожалуй, она из самых красивых женщин, кого я знаю, вдобавок, к несчастью, умная и богатая, так вот, она ни о чем так не мечтает, как встретиться с вами, Батист. Ни один мужчина, кроме вас, ее не привлекает. Может, я вас познакомлю? Конечно, это вас ни к чему не обязывает…

— Оставь господина Монье в покое, Фаустина. Он сам знает, что ему нужно. Ему достаточно свистнуть, и женщины сбегутся к нему толпой.

Батист вдруг догадался, что случилось: они думают, что Жозефина ему изменяет. Должно быть, они с Изабель прошлись по улице в обнимку и по городу поползли слухи. Он вгляделся в лица людей вокруг: они умильно суетились около него, спеша проявить сострадание.

«Ну вот, теперь я знаю, как люди смотрят на рогоносца», — подумал он, борясь с искушением расхохотаться.

Неделей позже во второй половине дня в дверь позвонили.

Батист пошел открывать и удивился, увидев на площадке Жозефину и Изабель:

— Что это с вами? У вас что, ключей нет?

Жозефина указала на многочисленные пакеты и чемоданы, заполняющие площадку до самых ступеней лестницы:

— Мы хотим кое о чем тебя попросить.

Тон у нее был смиренный, как у девочки, которая спрашивает родителей, можно ли ей выйти погулять.

— И о чем же?

Жозефина указала на Изабель, которая с расстроенным видом прислонилась к стене и то улыбалась, то, казалось, вот-вот заплачет:

— Она ушла из дома.

Батист испугался, что муж Изабель обошелся с ней грубо.

— Вы что, поссорились? Он тебя обидел? Выгнал из дома?

Изабель подошла ближе и прошептала тихим, еле слышным голосом:

— Муж еще ничего не знает. Я оставила ему письмо на кухонном столе. Он найдет его, когда вечером вернется домой.

Она не осмеливалась прикоснуться к Батисту, хотя ей хотелось. Изабель пробормотала:

— Я больше не могу там жить. Это уже не мой дом. Я…

Она не могла договорить, и Жозефина закончила за нее:

— Она хочет жить с нами. Ты согласен?

Батиста все удивило в этой сцене. Возможно, это писатель в нем был заинтригован. Ему показалась странной скорее форма, чем суть дела, и он указал рукой на чемоданы:

— Мне кажется, вы уже все решили без меня.

Жозефина возмущенно возразила:

— Вовсе нет. Поэтому я и позвонила в дверь. Чтобы попросить тебя принять Изабель к нам, а не навязывать тебе это.

— И что же ты собиралась делать, если я не соглашусь?

— Сложим ее вещи в подвал и будем искать ей квартиру поблизости.

— Я не буду больше жить с мужем, — подтвердила Изабель.

Батист кивнул:

— Надо сказать, что… независимо от того, каким будет мой ответ… мне кажется, что в том способе, который вы избрали, недостает…

— Чего недостает? — воскликнула Жозефина.

— Романтики.

Обе женщины покатились со смеху. Обескураженный, Батист отшатнулся.

— Нет-нет, Батист, не обижайся! Мы смеемся потому, что мы поспорили, что ты скажешь именно это…

Изабель, стараясь снова принять серьезный вид, уточнила:

— Да, правда, Жозефина угадала твою реакцию.

Жозефина ткнула в Батиста указательным пальцем:

— Я помню, как сделала тебе предложение: у меня на голове была шапочка для душа — ты же ненавидишь шапочки для душа — и еще я красила ногти на ногах — я ведь знаю, что ты терпеть не можешь ватки между пальцами. Ты так поразился, что я выбрала момент, когда была в жутком виде, что даже мне не ответил. — И она, смеясь, обернулась к Изабель. — В обычной жизни месье ужасно сентиментален. В книгах-то он придумывает нестандартные ситуации, а от реальности ждет, что она будет похожа на второсортный голливудский фильм.

— Может, хватит уже надо мной насмехаться, Жозефина?

Батист прервал щебет жены, которая вдруг осознала, что они отступили от главной темы.

Он повернулся к Изабель:

— Я очень рад, Изабель, что ты будешь жить с нами. На самом деле я мечтал об этом с первого вечера. И ты смогла продержаться всего…

— Восемь дней! — воскликнула она, бросаясь ему на шею.

Жозефина присоединилась к ним и шепнула ему на ухо:

— Я горжусь тобой, мой Батист. Ты самый свободный человек из всех, кого я знаю.

— Вовсе не свободный, потому что я твой раб.

— Именно это я и хотела сказать.

Они подхватили чемоданы и вошли в квартиру, раздумывая, как лучше все обустроить для жизни втроем.

 

4

Виктор лежал на кушетке и смотрел, как его кровь стекает во множество стеклянных пробирок. Медсестра ловко меняла их, благожелательно поглядывая на Виктора:

— Вам не больно?

— Да нет, нисколько, я уже привык.

Медсестра кивнула, взволнованная догадкой, которая пришла ей в голову по перечню выписанных ему анализов.

Виктор отвел взгляд от собственной вены и оглядел кабинет. Сколько он уже повидал с детства таких кабинетов, выкрашенных в нарядные цвета, с неоновым освещением, белыми шкафчиками, на которых были прикноплены веселые открытки, присланные пациентами заботливым медсестрам… Удивительным образом он чувствовал себя как дома в этих узилищах медицины — они ведь были для него единственным надежным пристанищем в те дни, когда в детстве он мыкался с отцом по городам и весям. В больнице ему было спокойно. Он любил мягкий линолеум на полу, просторные вестибюли с цветами в пластмассовых горшках, низкие столики с кипами допотопных журналов, запах дезинфицирующих средств, шарканье больничных бахил; особенно ему нравилось, что в таких местах много женщин: он рано лишился матери и воспринимал медсестер, женщин-врачей, психологов и других медицинских сотрудниц как прекрасных фей.

— Ну вот, — сказала медсестра, прижав к его вене ватный тампончик, — можете идти к доктору Морену.

Юноша поблагодарил и направился в другой отсек, где принимали врачи.

Профессор Морен, невысокий мужчина с угольно-черными бровями и вечной улыбкой на ярких губах, предложил ему сесть.

— Хорошие новости, Виктор: анализы у вас отличные. Вирус остался, но он не прогрессирует. Нам удалось его остановить, несмотря на многочисленные мутации. Он не исчез, но мы ему здорово наподдали, буквально положили на обе лопатки.

Доктор так по-детски радовался, будто выиграл в компьютерную игру.

— Снижение содержания вируса у вас в крови даже важнее, чем иммунный статус, который, кстати, тоже стабилизировался на вполне приличном уровне. Показатели по триглицеридам неплохие. С печенью все отлично. Уровень холестерина совершенно нормальный. — И он потер руки.

Виктор знал, что это отличный врач, умный и решительный, и вкладывает в своих больных всю душу, но не удержался и съязвил:

— То есть вы хотите сказать, что я болен, но здоровье у меня отличное?

Доктор посмотрел на него и вежливо ответил:

— Поскольку мы не можем избавить вас от вируса СПИДа, мы прилагаем все усилия для того, чтобы вы могли жить с ним. Да, это половина победы, а не полная победа, но она даст вам возможность вести более-менее нормальную жизнь.

— Вот я и устал от этого «более-менее».

— Что вас беспокоит? Побочные эффекты? Вам трудно переносить лечение?

— Нормально, справляюсь.

— Не хотите больше принимать лекарства?

— Да нет, хочу.

— Тогда объясните, в чем дело.

Стоит ли объяснять очевидное? Виктор, зараженный вирусом СПИДа в чреве матери, был сперва инфицированным младенцем, потом инфицированным ребенком и подростком, а теперь, благодаря прогрессу в медицине, стал инфицированным взрослым; никакой психотренинг не мог ему помочь: каждый раз, знакомясь с женщиной, он страшно мучился. Конечно, занимаясь сексом, он использовал презервативы, однако оказалось, что женщины быстро забывают об осторожности и предаются опасным играм; как только у него возникали с кем-нибудь такие пылкие интимные отношения, Виктор испытывал ужас. Из порядочности он не хотел ни лгать, ни замалчивать свою болезнь, и он говорил о ней, а это было все равно что объявить: «Я не могу быть твоим будущим, мы никогда не сможем обойтись без каучуковой преграды между нами, тебя будет мучить страх, и меня тоже, и я не смогу быть отцом твоих детей». Несколько раз ему приходилось обрывать любовные связи, начинавшиеся очень хорошо, и в итоге он стал отталкивать от себя девушек еще до того, как завязывались отношения. Оказалось, что для него все возможности упираются в невозможность. И в двадцать лет он отказался от мыслей о любви.

— Я никуда не гожусь. И жизнь моя никуда не годится. Теперь я даже не могу ничего начать.

— Вы влюблены?

Виктор поднял глаза, удивившись меткости этого вопроса. Да, он был влюблен в Оксану, не мог справиться с этим чувством, и они спали вместе уже несколько дней.

— И я каждую минуту спрашиваю себя, когда мне хватит смелости ее оставить.

— Перед этим все же расскажите ей о том, что вы инфицированы.

— Чего ради? Она уйдет. Я предпочитаю уйти первым.

— Из гордости?

— Чтобы меньше страдать. И я не хочу, чтобы на меня так смотрели.

— Как?

— Как на больного.

— В том, чтобы быть больным, нет ничего позорного. Точно так же, как нет никакой заслуги в хорошем здоровье. Если бы ваша мать была сегодня с нами, вы бы стали осуждать ее за то, что она подхватила вирус?

— Нет.

— Вы думаете, что ваша невеста будет винить вас за то, что вы, в свою очередь, получили этот вирус в материнской утробе?

— Согласен, «осуждать» — неподходящее слово. Но она уйдет.

— Откуда вы знаете?

— Из опыта.

— Вы говорите о прошлом, но ведь речь идет о будущем.

— Это одно и то же.

— Докажите мне это.

Виктор рот раскрыл от изумления. До сегодняшнего дня доктор Морен никогда не выходил в разговоре за рамки медицинских вопросов.

— Давайте. Докажите мне, что она не сможет оценить вас таким, какой вы есть. Докажите, что ваше хроническое заболевание немедленно сделает вас в ее глазах некрасивым, глупым, злым и никуда не годным. Докажите мне, что любви не существует.

Виктор выпрямился и стукнул кулаком по столу:

— Вас это забавляет? Говорить красивые фразы, демонстрировать благородные чувства! Вам весело, да?

Он развернулся к стене и стал лупить по ней ногами и ладонями, с каждым разом все злей, и никак не мог остановиться. Потом, выдохшись, с дрожащими от гнева губами, он повторил слова доктора:

— Докажите мне, что любви не существует! Чушь собачья! — заключил он. — Легко рассуждать, если вы сами не больны.

— Откуда вам это знать?

— Что?

— Что я не болен.

Этот ответ отрезвил Виктора. Он застыл с занесенной для удара рукой, зашатался, попробовал удержать равновесие и со стоном обрушился на смотровую кушетку:

— Какой придурок…

Врач подошел к нему и похлопал по плечу:

— Успокойтесь, я уже привык, что со мной разговаривают, как будто я окошечко в «страховом столе», а не живой человек. Будьте мужественны, Виктор. Расскажите обо всем женщине, которую вы любите.

Всю следующую неделю после этого разговора Виктор не мог последовать совету врача: рядом с Оксаной он пытался свыкнуться с мыслью, что когда-нибудь скажет ей. Иногда правда казалась ему смертным приговором, а в другие минуты — прелюдией к их счастью.

С тех пор как в кафе на площади Брюгмана их сразила любовь с первого взгляда, отношения Оксаны и Виктора развивались со страшной скоростью. Хотя манекенщица сохранила за собой номер в отеле, она не покидала квартиры студента и радостно делала все новые открытия. Кроме удовольствия, она испытывала еще и удивление: впервые она не стала сопротивляться ухаживанию мужчины, а осталась с ним в первый же вечер. Прежде она всегда тянула с ответом, придумывала всякие отговорки — из приличия, из осторожности или чтобы проверить свой собственный настрой. А с Виктором смутное предчувствие шепнуло ей, что если она не согласится, чтобы он сжал ее в объятиях через несколько часов после знакомства, этого уже никогда не будет. Этот юноша был напряжен, его обуревало что-то неотложное, какое-то нетерпение, тревожная жадность, и тут не было ничего похожего на обычные эгоизм и похоть самцов.

Оксана никогда еще не была так счастлива, как в этой тесной мансарде, напоминавшей ей чердак в доме ее деда и бабушки во Львове, где она чувствовала себя в безопасности: от неба ее там защищала крыша, от людей — высота, а от реальности — мечты. Сидя по-турецки на его кровати, она читала романы с его книжной полки в покое и беззаботности. Что лучше поможет проникнуть в мир другого человека, чем его библиотека? Жюль Верн, в которого она и не заглядывала в детстве, соседствовал здесь с Конрадом, Стивенсоном, Монье и Хемингуэем. Ей этот выбор книг показался совершенно мальчишеским, в нем отражался образ Виктора-путешественника, который складывался у нее из фотографий на стенах; в подборе книг было столько мужского, что, открывая их, она как будто ощущала аромат своего возлюбленного, запах потертой кожи и свежескошенной травы.

То, как неожиданно Оксана обосновалась в его квартирке, очаровало Виктора. Он смотрел, как она сидит на кровати, сияющая, погруженная в чтение, прихватив мягкие волосы черепаховой заколкой, и был счастлив. Чтобы вспомнить, когда ему уже случалось испытывать такую полноту чувств, пришлось бы вернуться в детство: там он, восьмилетний, любовался, как купленный ему Батистом котенок подставляет солнечным лучам свое беленькое пушистое пузико.

Если верить Виктору, Оксана — языческая богиня, обладающая властью поглощать время. Рядом с ней прошлого не существовало, будущего тоже; все концентрировалось в сияющем, полнокровном настоящем. Поскольку ему не удавалось отстраниться и взглянуть на нее критически, он забывал о ее прошлых приключениях и думал только о завтрашнем дне. Но мысль его могла забежать вперед максимум на полчаса: он задумывался, что бы ему приготовить и на какой фильм им лучше отправиться в кино.

Разделив жизнь студента, Оксана обнаружила, что она еще молода. Ей было столько же, сколько Виктору: двадцать лет. Она несколько лет была манекенщицей, привыкла зарабатывать, вращаясь в агрессивной профессиональной среде, и утратила свежесть, причем не только потому, что у нее было много любовников старше ее. Часто, думая о трудностях своего ремесла, она ощущала себя поблекшей и разочарованной; хуже того, поскольку ей приходилось участвовать в кастингах вместе с пятнадцатилетними девочками, в глазах которых она выглядела старухой, она уже мысленно отправила себя на пенсию. Виктор вернул ей свежесть чувств своей страстью, своим восторгом, братской простотой обращения и еще тем, что уже много лет учился, убежденный, что, когда он получит свои дипломы, перед ним откроется большое будущее. Так вот что такое, оказывается, молодость: топтаться на месте в начале стартовой дорожки.

— А чем бы мне заняться, когда я уже выйду из модельного возраста?

Виктор покатился со смеху:

— Прости, меня рассмешило это выражение. Как «выйти из ясельного возраста» или «из детского возраста».

— Ты презираешь мою работу?

— Что ты, Оксана, нисколько! Просто это моя слабость — смеяться над словами.

— Ладно, тогда побудь минутку серьезным: все-таки чем бы мне заняться, когда я уже перестану быть моделью?

— Ответ на этот вопрос знаешь только ты сама. Что тебе нравится?

— Кроме тебя?

— Кроме меня.

— Ты.

— А еще?

— Ты.

Он перепрыгнул со стула на кровать — а прыгать было не слишком далеко — и покрыл лицо подруги поцелуями.

— Я жду ответа, Оксана.

— Давай подумаем, какие у меня достоинства. Я знаю несколько языков. Переводчица?

— А тебе этого хочется?

— Я бы это могла.

— Оксана, ты отвечаешь не на тот вопрос: а чего тебе хочется? Ты думаешь, я изучаю право, потому что просто мог бы этим заниматься? Нет. Я это делаю, чтобы потом наняться на работу в гуманитарную миссию или в международный суд. И важно здесь только одно — чего мы хотим. А потом надо пытаться добиться того, чего мы хотим.

До этого момента Оксана считала, что человек всегда перебивается как придется: сегодня она зарабатывает, продавая свою красоту, завтра будет выпутываться, обратив в деньги свои лингвистические познания; жить для нее означало выживать, и ничего другого. Слушая, как Виктор рассказывает о своих планах стать адвокатом по крупным делам, она обнаружила, что можно придать своему существованию какой-то смысл.

У Виктора пока не получилось рассказать Оксане всю правду, но ему казалось, что если он познакомит свою невесту с дядей, это ему поможет. Чем ближе они будут, тем явственней он почувствует, что обязан быть с ней искренним.

Он рассказал подруге то, что скрывал от своих товарищей, — что он родственник Батиста Монье, известного писателя. Оксана только что прочла несколько его романов, так что эта новость ее потрясла, и она даже не сразу ему поверила.

— Нет, правда, Оксана, ты что, считаешь меня вруном?

— Нет, конечно. Прости. Просто, оказывается, я думала, что крупный писатель — это всегда мертвый писатель.

— Для меня Батист — прежде всего мой дядя. Когда я был подростком, я даже отказывался читать его книги. Потому что его роман мог купить каждый, и мне казалось, что он будет принадлежать мне больше, если я не стану его читать.

Виктор зашел к Батисту без предупреждения. Дверь ему открыла светловолосая женщина с лучезарной улыбкой, и это сбило его с толку.

— Э-э-э… здравствуйте, я Виктор, племянник…

— Виктор, тот самый Виктор, о котором так часто говорит Батист?

— Э-э-э…

Тут появилась Жозефина, она была в прекрасном настроении, расцеловалась с Виктором и приобняла за талию светловолосую женщину:

— Хочу тебе представить Изабель. И это отнюдь не наша новая домработница…

Обе женщины рассмеялись. Виктору показалось, что перед ним две подвыпившие старшеклассницы. Заметив его смущение, Жозефина и Изабель, которым стало немного стыдно за свое легкомыслие, призвали на помощь Батиста.

Он появился, очень веселый и непринужденный. При виде племянника он просиял:

— А, это сюрприз? Писатель терпеть не может таких визитов, а вот дядя их просто обожает. Пойдем со мной, Виктор, я расскажу тебе кучу новостей.

— И я, — ответил Виктор, проникаясь их весельем.

Они отправились в кабинет Батиста, который крикнул через плечо:

— Девочки, идите на рынок без меня, я останусь с Виктором!

Виктора царапнуло обращение «девочки», которого он никогда не слышал из уст дяди. Что такое происходит в этом доме?

Батист без затей поведал племяннику о революции отношений, которую они с Жозефиной пережили в обществе Изабель. Он впервые рассказывал кому-то об этой истории, и ему было приятно, что первым узнает именно Виктор. И радостная, понимающая реакция племянника сделала Батиста еще счастливее.

С бьющимся сердцем Виктор открывал новые стороны личности своего дяди: его энергию, фантазию, чувственность, — и все это ему очень нравилось, ведь раньше он воспринимал дядю как живой памятник, уважаемое всеми воплощение ума и таланта. Когда он обнаружил под этой мраморной глыбой человека, трогательно влюбленного в Жозефину, а теперь влюбившегося еще и в Изабель, он почувствовал, что дядя более близок и понятен.

Теперь ему не составило никакого труда признаться, что сам он влюблен в Оксану и хочет познакомить с ней дядю.

Эта новость очень воодушевила Батиста, и он объявил, что хочет, чтобы это случилось как можно быстрее.

— Сегодня же вечером приглашаю вас в ресторан. Договорились?

— Договорились.

Его открытость и энтузиазм поразили Виктора, который, чтобы никого не беспокоить, постепенно исключил из своей жизни все экспромты, неожиданные радости и спонтанные решения. Когда юноша на прощание обнял дядю, то почувствовал, что теперь у него достаточно сил и скоро он сможет рассказать Оксане о своей болезни.

Вечер получился прекрасным. Или даже невероятным. Для каждого многое в этот вечер было впервые: впервые Виктор и Оксана показались где-то вдвоем, как пара, впервые Батист, Жозефина и Изабель явили миру свой тройственный союз. Им всем понравилось быть вместе именно в таком составе. Они чувствовали друг к другу симпатию, а ведь это единственная настоящая причина делать что-то вместе. Эта симпатия ощутимо витала в воздухе как любовный бриз, неся с собой доверительность, всплески откровенности, эмоции, романтические вздохи и шальные взрывы хохота.

У Оксаны, потрясенной этими людьми, которые теперь оказались ее новыми родственниками, то и дело выступали на глазах слезы. Она и не знала, что можно чувствовать себя с другими так хорошо, так свободно. Иногда ее начинала мучить ностальгия, она вспоминала свое детство на Украине, любящих бабушку с дедушкой, ту жизнь, что длилась, пока родители не переселили ее в крохотную квартирку в пригороде Киева, построенную во времена Хрущева и денежных неурядиц.

А Изабель тоже потрясло, как к ней отнеслись Виктор и Оксана: они приняли ее, не судили, не обращались с ней как с опасным паразитом. Только что в своей собственной семье она нашла лишь враждебность, поэтому доброжелательность молодых людей ее порадовала и ободрила.

После ужина они увлеклись разговором и не сразу заметили, что ресторан уже опустел, официанты убрали все со столов, а владелец заведения зевает за кассой.

Батист оплатил счет. Они пошли прогуляться после еды: троица и Виктор с Оксаной побрели к площади Ареццо.

В сквере, залитом голубоватым светом, среди сиреневых флоксов и рододендронов, стояла тягучая неподвижная тишина, пронизанная сладостным ароматом, который источали ветки жасмина: уличная цветочница сложила их на скамейку, присев полюбоваться луной. Попугаи умолкли, с деревьев доносились только еле слышные вспархивания, взмахи крыльев или кто-то тихонько чистил перышки, как будто покой, воцарившийся в подлунном мире, охватил и этих представителей дикой природы.

— Вы не поверите, — сказал Батист, — я видел, как на дереве под моим окном два длиннохвостых попугая ласкались к одной самочке!

Все улыбнулись. Попытались разглядеть птичью троицу, но ничего не вышло — они еще посудачили о том, что у природы воображение явно побогаче, чем у людей.

И расстались счастливыми.

На следующий день у Виктора в университете был экзамен по международному праву. Поэтому ранним утром он оставил Оксану одну, провел несколько часов в библиотеке за подготовкой, проглотил бутерброд, а потом в середине дня держал экзамен в большой аудитории со скамьями, расположенными амфитеатром, без окон, освещенной лампами дневного света, где пахло затхлостью от сыроватого ковра и мандариновым освежителем воздуха.

Наконец к семи часам вечера он вернулся на площадь Ареццо и поднялся в мансарду. Сейчас он был готов рассказать Оксане о своей болезни. Уже со вчерашнего вечера он чувствовал, что может это сделать и их отношения не только устоят перед этой реальностью, но и укрепятся.

Он вошел и увидел, что квартира пуста. Все вещи Оксаны: одежда, пакеты, чемоданы — словно испарились.

На кровати его ждал желтый листочек:

«Прости меня, я никогда никого не любила так, как тебя. Я ухожу».

Он не мог поверить этим словам и заметался по квартире, ища вокруг подтверждения тому, что все это ему просто померещилось!

Потом не раздумывая сбежал по лестнице и помчался прямиком к дяде — вот он уже нетерпеливо трезвонит в дверь.

Ему открыл мертвенно-бледный Батист. Виктор вбежал в квартиру:

— Помоги мне! Оксана ушла!

Брови Батиста поползли вверх. Он рассматривал что-то у себя под ногами.

Виктор сунул ему желтую записку, и Батист пробежал ее глазами.

До этого момента писатель не произнес ни слова. Он поднял голову и неуверенно положил руку Виктору на плечо:

— Жозефина тоже только что ушла.

 

5

— Черт, опять это чучело!

— Кто-кто?

— Патрик Бретон-Молиньон, главред газеты «Матен». Уже много лет за мной ухлестывает.

Пока Фаустина произносила эти слова, вышагивая по улице под ручку с Дани, тот человек вылез из машины и заискивающе помахал ей рукой.

Дани потянул ее за локоть, он думал свернуть за угол, чтобы избежать общения с тем приставалой, но Фаустина не согласилась.

— Сейчас привяжется к тебе, — проворчал Дани.

И действительно, Патрик Бретон-Молиньон уже бежал к ним. Он был высоченный, непропорционально сложенный, и его неловкая иноходь смахивала на бег верблюда по пересеченной местности.

— Пошли его на фиг, — вполголоса велел Дани.

Фаустина, вместо того чтобы послушаться, отстранилась от своего спутника и двинулась навстречу Патрику, разыгрывая радостное удивление:

— О, Патрик, как я рада!

— Я думал, ты меня не видела, — пропыхтел он, пытаясь восстановить дыхание.

Дани Давон презрительно смерил взглядом этого смехотворного типа, который не может даже пройтись быстрым шагом, чтобы не запыхаться, как щенок на стометровке.

А Фаустина бросилась на шею этому верзиле, который неловко врезался в ее лоб подбородком, прежде чем попасть губами в щеку.

— Дорогой Патрик, знакомься, это Дани Давон, адвокат.

— Кто же не знает господина Давона? — воскликнул Патрик Бретон-Молиньон, протягивая ему влажную пухлую руку. — Ваша книга-то скоро выйдет?

— Простите, как? — переспросил Дани.

— Мы думаем об этом, очень серьезно думаем! — воскликнула Фаустина.

— Конечно, это о деле Мехди Мартена?

— Пока об этом ни слова! — ответила Фаустина.

— Ясно, значит, о деле Мартена. Браво, адвокат! Я первый в очереди на публикацию отрывков, Фаустина, — поставлю их в ежедневный выпуск!

— Мы еще поговорим об этом…

— Адвокат Дани Давон и Мехди Мартен — это сногсшибательно! Я могу на тебя рассчитывать, Фаустина, ведь так?

Фаустина потупила глазки, как школьница, которая готовится к первому причастию, и проговорила:

— Я обещаю тебе, Патрик.

— Великолепно!

Он повернулся к Дани:

— Вам известно, что Фаустина просто ас в этих делах?

— В каких делах? — переспросил Дани, и в глазах у него сверкнули озорные искры.

Фаустина чуть не прыснула, глядя на него. А Патрик Бретон-Молиньон не уловил его намека и их насмешливого обмена взглядами.

— Она блестящий пресс-атташе! Такого уровня, что у нее не осталось конкурентов.

Фаустина сочла необходимым возразить:

— Не слушайте его, господин Давон, он просто хочет сделать мне приятное.

Дани дернулся от этого «господин Давон».

Повернувшись к нему спиной, Патрик Бретон-Молиньон шагнул к Фаустине и проговорил со слащавой настойчивостью, как будто мулата вообще с ними не было:

— Когда я могу пригласить тебя поужинать?

— Я посмотрю в свой ежедневник и перезвоню тебе.

— Ты каждый раз так отвечаешь.

— Когда я перезвоню, ты поймешь, что я каждый раз говорила правду.

С этими словами она привстала на цыпочки и запечатлела на его щеке легкий поцелуй, а потом бодро двинулась в сторону своего дома в сопровождении Дани.

— Почему ты позволяешь этому слюнявому увальню за тобой ухлестывать?

— Он руководит самой крупной ежедневной газетой в стране.

— Он же тебя хочет.

— Это нормально, разве нет?

— Ты его поощряешь!

— Пока он редактор «Матен», он может питать надежды. Мне же нужна работа…

— А откуда мне знать, что когда-то раньше ты с ним уже не…

— Я тебя умоляю. Ты знаешь, как его за глаза окрестили? За то, что он ничего не может в постели. Вареной морковкой!

Дани повеселел и, вздернув подбородок, улыбнулся:

— Тебе такой мужчина уж точно не подойдет.

— Ах ты, хвастунишка!

Но все же кивнула ему, и они поднялись в квартиру.

Было пять часов дня. Фаустина изображала идеальную домашнюю хозяйку, выжимая сок из фруктов для тропического коктейля.

— Я приготовлю нам сок ассорти из попугайчиков с нашей площади!

Дани задумчиво следил, как она хлопочет, даже не пытаясь поучаствовать.

— Он к тебе клеился при мне, как если бы меня там вообще не было…

— Я бы сказала, как если бы ты не был моим любовником.

— А ему такая мысль даже в голову не могла прийти? Он считает тебя святой, которой неинтересны наши земные радости?

Она рассмеялась. Он настаивал:

— Так почему тогда?

— Наверно, ему ни на минуту не пришло в голову, что я могу спать с мулатом.

Дани передернуло. Он вскочил, стал мерить широкими шагами коридор, как человек, которому надо выплеснуть избыток сил, а потом потер подбородок и вернулся к ней:

— А ты спишь с мулатом?

— Скорее да, чем нет.

Она хотела поцеловать его в подтверждение своих слов, но он ее оттолкнул:

— Так я для тебя мулат?

Почувствовав, что атмосфера накаляется, она попробовала ее разрядить:

— Дани, ты все путаешь. Я тебе объясняю, что этот придурок Патрик Бретон-Молиньон — расист, потому что не может себе представить, что мы спим вместе, а ты злишься на меня.

— Да, злюсь, потому что я плевать хотел на Патрика Бретон-Молиньона. Он, может, и расист, но, оказывается, ты тоже расистка.

— Я?

— Ну да, ты ведь спишь с мулатом.

— Что за бред! На самом деле, если я сплю с мулатом, значит я уж точно не расистка.

— Ничего подобного. Ты должна была сказать «я сплю с тобой», а вовсе не «я сплю с мулатом»!

— А что, ты разве не мулат?

Он замахнулся, готовый ее ударить. Лицо его исказила гримаса, он скрипнул зубами, отдернул руку и отшатнулся.

Пару мгновений Фаустина обдумывала, как лучше выкрутиться из этой ситуации: один способ, помягче, состоял в том, чтобы понять, почему он так злится, когда упоминают о его крови, какая скрытая боль стоит за его гневом, какие детские обиды возникают в его мозгу, когда его воспринимают просто как человека его крови; другой способ, наступательный, — разбить его доводы в пух и прах.

Он сам прервал ее размышления:

— А что ты думаешь, когда мы с тобой в постели: «Я трахаюсь с мулатом»?

Фаустина застыла в замешательстве, потому что это было как раз то, что она подумала в первый вечер, восхищенно рассматривая тело Дани. Если она признается в этом, он выйдет из себя.

— А что я должна думать: я трахаюсь с пасхальным зайчиком?

— Какая ты вульгарная, детка.

— Может, и вульгарная, но я не расистка! Ты сдурел, Дани. Если бы я не ответила на твои ухаживания, ты бы считал меня расисткой. Я ответила, и ты все равно считаешь меня расисткой. Что же я должна была делать? Спать с тобой, не догадываясь, что ты мулат, да? Прости, я не такая идиотка.

— Ничего ты не понимаешь…

— А что ты думаешь, когда спишь со мной: «Я трахаюсь с белой»?

Дани на секунду замер, разинув рот, как Фаустина только что. Она сделала вывод, что угадала верно.

— А теперь скажи мне правду, адвокат Дани Давон: у тебя есть чернокожие любовницы?

— Я запрещаю тебе…

— Отвечай.

— Я не…

— Значит, чернокожих не было. А мулатки?

— Да ты…

— Врать бесполезно, те, о которых ты мне рассказывал, были белые. Ты спишь только с белыми!

— Да.

— Значит, это ты расист.

— Это не одно и то же. В Европе все белые. В этом нет ничего особенного, это нормально.

— Вот оно что! А мне казалось, что в сексе ты не очень-то стремишься к тому, что нормально. Значит, тебе можно ударяться во все тяжкие, только если твои партнерши — белые. Знаешь что? Ты сам — настоящий расист, ты ненавидишь и черных, и мулатов. Я-то, по крайней мере, могу сказать, что выбираю, с кем мне спать, не руководствуясь предрассудками. А ты — да.

— Могут же мне нравиться белые.

— А они тебе правда нравятся? Или ты сходишься с ними, чтобы забыть, что ты мулат?

Но Фаустина недолго радовалась своей последней реплике, уже через минуту она пожалела, что сказала такое. На Дани ее слова произвели эффект разорвавшейся бомбы: он взвыл, скорчился от гнева и принялся крушить все, что попадалось ему под руку. Ваза, посуда, телефон, телевизор, фотографии в рамках — все полетело на пол. Он перевел дух, метнулся в соседнюю комнату и стал мощными ударами сбрасывать с полок книги и топтать их ногами. Фаустина прижалась к стене и кричала, чтобы он прекратил, понимая, что, если попасть под горячую руку, он может ее просто убить.

Когда вдруг обнаружилось, что ломать больше нечего, он застыл, тяжело дыша, расставив ноги и растопырив руки, готовый разнести что-нибудь еще. И налитыми кровью глазами уставился на нее.

Она сперва выдержала его взгляд, потом, сообразив, что лучше подчиниться доисторическим законам покорности, опустила глаза.

Он в последний раз взревел, вновь обрел человеческий облик и, хлопнув дверью, выбежал из квартиры.

Убедившись, что она точно одна — и наконец-то в безопасности, — Фаустина опустилась на пол и как следует выплакалась; она не знала точно, о чем рыдает, но собственные всхлипы успокаивали ее, убеждая, что не произошло ничего особенного.

За четыре часа она выбросила все, что расколошматил Дани, и расставила по местам все, что уцелело. И чем меньше в квартире оставалось следов этого побоища, тем лучше она себя чувствовала. Она решила не докапываться до причин его срыва. Просто Дани получил у нее ярлык «психопата». А психопат — это значило: «надо держаться подальше», это значило: «ни к чему разбираться, нам этого все равно не понять». Словом, он попал в разряд монстров. Гитлер, Чингисхан, Сталин и даже Мехди Мартен, серийный убийца, которого господин Давон защищал, — кстати, ничего удивительного, одного поля ягода.

Итак, роман с Дани закончился. Что ж, тем лучше. Ей как раз стало надоедать… Конечно, приятно было так бурно трахаться, по сто часов и в ста пятидесяти разных позах. Но повторение приедается. За время этих безумств она дважды заработала вагинит. В первый раз ее это даже порадовало — будто ее наградили медалью за отвагу на поле боя: воспаление слизистых оболочек она восприняла как военный трофей, доказательство того, что она стояла насмерть в любовной схватке. Вынужденное воздержание очень усложнило их жизнь в следующие дни: они с Дани чуть ли не съесть друг дружку были готовы, пока у них не было возможности слиться в экстазе. Но уже второй вагинит заставил ее из осторожности инсценировать срочную поездку к матери. Вычищая пылесосом осколки стакана из щелочек между паркетинами, она поняла, что подвергала собственное здоровье опасности. Хотя свингерские клубы, к примеру, ей быстро наскучили. Это вообще всегда было ее слабым местом: ей быстро надоедали и люди, и занятия.

Звук открывающегося замка застал ее врасплох. Какая-то тень проскользнула по коридору. Перед ней возник Дани. Она застыла.

— Прости, — пробормотал он.

Она не реагировала.

— Фаустина, прости меня. Я разозлился, но не на тебя, тебе пришлось расплачиваться за других.

— Каких еще «других»?

— Тех, кто видит во мне только мулата.

После долгой паузы между ними вроде как воцарился мир. Фаустина почувствовала, что Дани говорит искренне: он страдает, ему стыдно за себя.

Она задумалась, страдает ли она сама, и поняла: больше всего ее раздосадовало, что пришлось ухлопать четыре часа на уборку.

— Умоляю, Фаустина, прости меня. Я куплю тебе все, что я испортил. И другие вещи тоже. Пожалуйста…

Она рассматривала его мясистые розовые губы, правильные черты лица, чистую кожу, удивительно яркие белки глаз. Внутри у нее взметнулась мощная волна, которую она приняла за прощение и в которой, должно быть, скрывалось что-то и от желания. Она раскрыла объятия. Он тут же бросился ей на шею.

«Только бы он не заплакал. Ненавижу, когда мужчины хнычут».

Она хихикнула: ловкие пальцы Дани уже начали стягивать с нее юбку.

Назавтра Фаустина потребовала, чтобы Дани остался на вечеринку, которую она у себя устраивает.

— Увидишь, мои друзья тебе понравятся: они все педики.

— Чего?

— Ну да, уж не знаю, как так вышло, но все мои друзья педики. Ты им понравишься, это уж точно.

На самом деле она отлично знала, почему ее друзьями были мужчины, которые любят мужчин: это давало ей ощущение власти. В их глазах она была воплощением женщины: обольстительной соблазнительницей, которой они не рвались обладать, но хотели подражать ей.

Ее мать заранее объяснила ей, как это работает: «После пятидесяти лет, моя девочка, ты останешься женщиной только для голубых. Для нормальных мужчин ты превратишься в старый хлам». Фаустина не стала так долго ждать, чтобы подстегнуть свою женственность, общаясь с геями, которые подвернулись ей на жизненном пути. Ее забавляла возможность говорить о мужчинах так же прямо, как это делают они, ей нравилось чувствовать, что они ею восхищаются, не испытывая желания, нравилось освободиться от роли сексуального объекта, которая временами бывает тягостной, — с ними она смеялась и шутила без задней мысли.

Дани заволновался:

— Ты уверена, что мне надо остаться?

— Конечно. Боишься, что тебя скушают как редкий деликатес? Вообще-то, может, так оно и будет. Но ты не дрейфь, — может, они и будут на тебя глазеть, принюхиваться и прислушиваться, но уж в постель-то в любом случае не затащат.

— Какая же ты дурочка! — смеясь, воскликнул он.

— Я знаю, без этого мое обаяние было бы неполным.

Когда появились друзья Фаустины, которых она называла «мальчики», Дани почувствовал облегчение. Их реплики летали по комнате — дурацкие, едкие, комичные; их взгляды, которые он на себе чувствовал, ему льстили. Фаустина лелеяла его, первым подавала ему кушанья, превозносила его успехи в юриспруденции — словом, обращалась с ним по-королевски, и все восемь приглашенных признали за ним право на эту привилегию.

Том и Натан заговорили о загадочной истории с анонимными записками, которая не давала им покоя.

— Мы обнаружили четыре анонимных письма. Сначала два наших, и потом, переговорив с цветочницей, а это, наверно, самая злоязычная сплетница во всем Брюсселе…

— В мире, мой дорогой, в целом мире! — поправил Натан.

— …так вот, мы узнали еще о двух письмах: одно получила сама Ксавьера, а другое — это она случайно узнала от его жены — получил высоколобый аристократ из дома шесть.

— А этот тип, слушай-ка, если он гетеросексуал, то я — испанская королева.

— Да мы же не об этом говорим, Натан.

— И об этом тоже! Воспитатель нашелся! Чтобы меня учил приличиям озабоченный тип, который вечно держит руку на ширинке, — это уж слишком!

— Короче, — заключил Том, — во всех случаях наблюдаем одни и те же приметы: желтый конверт, желтая бумага, один и тот же текст: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Фаустина вздрогнула:

— Я тоже получила такое.

Ее признание произвело фурор. Она умчалась в свою комнату, по квартире разнеслось несколько крепких ругательств, и она вернулась с листком бумаги.

Том и Натан ликовали: их гипотеза об оригинале, разославшем любовные послания жителям площади Ареццо, подтверждалась.

— И как ты отреагировала, когда получила это письмо?

— А обязательно это рассказывать? — спросила Фаустина и побледнела.

— Да, это непременно нужно для расследования.

Она с безнадежным видом обернулась к Дани:

— Я подумала, что это Дани мне его прислал.

Он подошел поближе, проглядел письмо:

— Это не мой почерк.

— Мы тебе верим, Дани, — подтвердил Том. — Тем более что я не понимаю, зачем бы ты стал посылать нам такое письмо.

— Хотя и жалко, — сказал Натан, — я был бы рад.

Фаустина легонько хлопнула его по затылку:

— А ты даже не пытайся похитить у меня дружка.

— Но не трахаться, хозяйка, не трахаться, — простонал Натан, изображая певучий акцент нянюшки из «Унесенных ветром».

После этой выходки всем стало неловко. Натан так разошелся, насмешничая, что вышел за рамки политкорректности, — он забыл, что передразнивать акцент рабов в присутствии мулата не было проявлением хорошего тона… Фаустина приготовилась к худшему.

Но Дани величественно соблаговолил обойтись без скандала, схватил листок, повертел его так и сяк:

— Боюсь, друзья мои, я не смогу вам сильно помочь в этом, потому что я никогда не занимался делами об анонимках.

— Но здесь речь идет не о злобном, как ворон, анониме, а скорее о мирном голубке. В этих письмах ведь говорится о любви, а не о ненависти.

— Зато я могу вас уверить, что их автор — левша. Посмотрите внимательно на буквы. Они все прочерчены справа налево.

— Наш голубь — левша!

— Давайте рассуждать, — продолжал Дани. — Обычно анонимщик — это кто-то обиженный, неудовлетворенный — маргинал.

— Круг сужается, — вставила Фаустина.

— Зачастую у анонимщика бывает какой-то физический недостаток.

— Не знаю никого такого у нас в округе.

Том взглянул на нее:

— А то, что ты получила письмо, привело к каким-то последствиям?

— Шутишь? Конечно нет.

— Ты решила, что это Дани тебе его написал. Значит, оно подтолкнуло тебя к нему.

— Честно сказать, я и так уже двинулась в его сторону. Однако соглашусь, что оно помогло ему обосноваться — не скажу «в моем сердце», потому что у меня его нет, но в моей жизни.

— Вот так же и у нас с Натаном — оно произвело положительное действие. С тех пор мы не расстаемся.

— Я выбираю себе свадебное платье, — уточнил Натан. — Кремовое, of course: вдруг белое мне не пойдет?

Они подумали, и Фаустина высказала то, что подумали все:

— Идея, что кто-то незнакомый хочет мне добра, меня как-то смущает. Мне от этого не по себе.

Разговор перешел на другие темы — и атмосфера снова стала веселой и радостной.

Около одиннадцати вечера пришло время расходиться. Чтобы не целоваться с восьмью парнями, которые только этого и ждали, Дани помахал им рукой и уединился в дальней комнате, объяснив это срочным звонком.

Фаустина проводила своих гостей до двери, и они похвалили ее выбор. Оживленная, с горящими глазами, она приняла комплименты так, словно это она выдумала красоту Дани, а потом подтвердила им несколькими нарочитыми вздохами, что все, чего они не видели, тоже заслуживает внимания.

— Вот негодяйка! — сказал Натан. — Но меня утешает, что хотя бы ты теперь удовлетворена. А то как посмотрю на этих девиц, которые отхватят себе отличных парней и мучат их воздержанием, прямо зло берет.

— Успокойся, Натан! — воскликнул Том. — Пора оставить нашу подругу Фаустину с ее Вагинитом.

— Отличное прозвище, мне нравится, — проквохтал Натан.

— Молчи! — пробурчала Фаустина, а сама чуть не помирала со смеху.

— Когда ты его так прозвала, Фаустина, я ржал целый день. Теперь у меня в голове его так и зовут. Несколько раз за вечер я чуть было не сказал: «Выпьете еще, Вагинит?» или «Вагинит, вам передать сосиски?».

Все засмеялись. Фаустина нахмурила брови и прижала указательный палец к губам:

— Давайте, мальчики, возвращайтесь по домам и ведите себя хорошо.

— Доброй ночи с Вагинитом, дорогая.

Даже закрыв дверь, она слышала, как они дурачатся на лестнице. Она обожала Тома и Натана, потому что у них были такие же фривольные циничные шуточки, как и у нее.

Она вернулась в гостиную, где Дани, с перекошенным лицом, собирал свои вещи.

— Что случилось? — встревожилась Фаустина.

— Я все слышал.

— Что?

— Вагинит…

Она задрожала и стала лепетать:

— Ну, слушай, это… это скорее лестное прозвище. Оно намекает на твою… твою потенцию… Для них, понимаешь, это имеет значение…

Дани прошел мимо нее, не глядя бросил ключ от ее квартиры в корзиночку для мелочей у входа и вышел:

— Прощай. Ты меня ни капельки не уважаешь.

 

6

— А у вас хорошо работает точка G?

Марселла, прижимая к себе блюдо, которое она мучила с помощью тряпки, предполагая, что она его протирает, пришла из кухни, чтобы обсудить с мадемуазель Бовер то, что ее занимало.

— Это я к тому, что у меня лично точка G еще до того была, как ее вообще открыли. Я в этом передовик. Еще в семнадцать лет, когда никто о таком не говорил, я ее уже знала. Невероятно, да?

Мадемуазель Бовер, не желая поощрять подобные откровения, ничего не ответила. А Марселла, которая снова принялась натирать фаянс, продолжала:

— Вообще-то, моей заслуги тут и нет: я просто создана для этого. Мне только вставят, как я уже на седьмом небе.

Она покачала головой, перебирая какие-то воспоминания, чтобы убедиться, что она не ошиблась:

— Каждый раз о-го-го. Держись крепче, улетишь!

И она утвердительно кивнула, довольная собой, потом подняла глаза и удивилась молчанию хозяйки квартиры:

— А у вас, мадемуазель, как с точкой G?

— Марселла, подобные разговоры…

— Хорошо-хорошо, поняла, точка G — это не ваше. Бывают такие женщины. Сколько угодно. Может, даже их большинство. Бедняжки… Ну, с этим кому как повезет. И главное, у вас ведь есть такие достоинства, каких нет у меня.

— Какие же?

— Деньги. Воспитание. Происхождение.

— Спасибо, Марселла.

— Ну да, честно сказать, судьба вас побаловала. Вот мне, на самом деле, если не считать, что мужчины ко мне тянутся и что у меня точка G, — с остальным-то не повезло.

Мадемуазель Бовер рассматривала Марселлу с сочувствием и неприязнью: чем, спрашивается, эта приземистая насупленная тетка, по грациозности напоминающая кабана, привлекает мужчин? А она их привлекает, сомнений нет, ухажеры у нее сменяются с неотвратимостью метронома, консьержка никогда не остается в одиночестве больше чем на месяц. Вот мадемуазель Бовер мечтала об идеальной любви; союз, перед которым она преклонялась, был соединением женской красоты с красотой мужской, а все другие сочетания представлялись ей смешными, неприемлемыми и даже неприличными. Если каждая жаба в итоге должна найти партнера себе под стать, то это уже получаются не человеческие отношения, а какие-то животные нравы.

Конечно, природа выдумала еще и другие стороны привлекательности, кроме красоты, чтобы пары образовывались и род человеческий продолжался; да, в атмосфере витали какие-то невидимые материи: запахи, энзимы, молекулы — словом, всякая химия, подталкивающая вполне приличных с виду самцов к уродливой, словно крот, Марселле. И вот этого невидимого излучения мадемуазель Бовер была лишена. И тем лучше! Всю свою сознательную жизнь она не воспринимала себя как будущую жену или мать, только как «дочь таких-то», связанную со своими обожаемыми родителями. Предписание, полученное ею в молодости, о том, что ей стоит избегать плотских утех, выполнялось.

Она не поддалась животному разврату. По ее мнению, благодаря своему безразличию к искушениям плоти она дышала чистым воздухом, а не влачила порочное существование, запятнанное похотью. И тело ее тоже оставалось чистым. А душа наслаждалась чудесной свободой. Она не испытывала ни дурацкой тоски, ни постоянной подавленности, одевалась, как ей нравилось, сама ласкала свою кожу, к которой никто не прикасался, кроме парикмахерши, массажистки и маникюрщицы — короче, профессионалов по поддержанию формы. Больше того, в отличие от других дам своего возраста она не ощущала, что стареет; прекращение месячных для нее означало только отмену бессмысленных мучений, а о новых морщинах или некоторой одутловатости сказать ей было некому — и сама она не обращала на это внимания.

Иногда она уверяла, что причина ее жизнерадостной активности кроется в том, что она сохранила девственность. Ведь такая наивная беспечность как раз бывает присущей монахиням и богомолкам. Весьма сомнительно, что сексуальность помогает женщине расцвести… И материнство только отнимает силы, больше ничего.

— Как вы провели выходные в Женеве?

Мадемуазель Бовер улыбнулась:

— Чудесно…

— Как там, в Женеве, весело?

— Джон приехал со мной повидаться.

— Джон?

— Ну да, Джон.

— А, этот ваш жених, друг Обамы.

— Других у меня нет, Марселла.

— Ух ты, хотела бы я быть на вашем месте. Эти поездки на выходные по разным столицам… Я вот всегда мечтала съездить в Рим, Москву, Стамбул…

— Значит, и съездите, Марселла.

— Да на какие шиши, мадемуазель? Откуда я деньги возьму? Вот, к примеру, ваш билет в Женеву сколько стоил?

Жестокая мысль мелькнула в голове у мадемуазель Бовер, и она не смогла ей воспротивиться:

— Двести сорок два евро.

— Двести сорок два евро? Не может быть! Как раз та сумма, которую я отдала сыну, чтобы он мне сделал ночной столик! Если так пойдет, я не увижу ни Женевы, ни ночного столика, ни моих денег!

— А когда запланирована свадьба вашего отпрыска?

— Сначала обручение, мадемуазель! Уж так в семействе Пеперик заведено. Они живут по старинным правилам.

«Тянут время, — наверное, они не в восторге от того, что наследница собралась выйти за сына консьержки», — подумала мадемуазель Бовер.

Марселла захихикала:

— А вот что смешно-то, что сама я сыграю свадьбу раньше сына.

— Как это?

— Мой афганец сделал мне предложение. — И неожиданно она, как девочка, прижала ладони к побагровевшим щекам.

Мадемуазель Бовер застыла. Нет, она не допустит, чтобы свершилась такая глупость. Она должна вмешаться. Сперва она попыталась говорить экивоками:

— Подождите, по крайней мере, пока ваш сын не женится.

— А что, так даже лучше будет — приду на свадьбу к сыну под ручку с моим афганцем. Пусть не думают, что я такая уж бедная старушка, одна-одинешенька…

Тут ей показалось, что она обидела собеседницу.

— Ох, простите, я совсем не имела в виду вас, мадемуазель Бовер, про вас-то никто так не скажет: вы такая шикарная, и потом, вы же можете выйти замуж за приятеля Обамы, этого вашего чернокожего жениха, который играет на саксофоне.

— Он не чернокожий, а играет на рояле.

Мадемуазель Бовер властным жестом помешала Марселле это прокомментировать:

— Я надеюсь, вы еще не приняли его предложение?

— А с чего мне ему отказывать?

— Ну, за других же вы не выходили замуж.

— Ни один мне этого не предлагал. А мой афганец только об этом и мечтает.

— И вы не думали почему?

Марселла озадаченно замолчала. Мадемуазель Бовер выпрямилась, преисполненная важностью того, что она собиралась сказать:

— Вам не приходит в голову, что у вашего афганца корыстные интересы?

— А в чем корысть-то? У меня ведь ничего нет.

— У вас есть вещь, драгоценная с его точки зрения.

— Дом, что ли?

— Гражданство. Женившись на вас, он тоже его получит. А значит, получит право остаться здесь.

— Так это нормально.

— Какая вы наивная, бедняжка Марселла… А вы не боитесь, что он хочет на вас жениться, только чтобы уехать из своей страны, перестать прятаться, скрывать, что у него документы не в порядке, получить вид на жительство?

— Какие гадости вы говорите.

— Я это говорю потому, что вы мне симпатичны, Марселла. Имейте в виду, не одной мне это придет в голову: как только вы дадите объявление о браке, тут же сюда, на площадь Ареццо, нагрянут социальные службы и начнут разбираться.

— В чем?

— В мэрии каждого района в Брюсселе есть по нескольку инспекторов, которые отслеживают фиктивные браки.

— Фиктивный брак — вы шутите, что ли! Мы с моим афганцем не дожидались брака, чтобы…

— Фиктивный брак — не значит брак без сожительства, а значит, что он заключен, чтобы получить документы. Явятся следователи и будут выяснять, не заплатил ли вам ваш афганец, чтобы на вас жениться.

— Он — мне заплатил? Наоборот, это я за все плачу, у него нет ни гроша.

— Они обязательно спросят про мотивацию вашего афганца. Ему ведь на двадцать лет меньше, чем вам… Это внушает сомнения в его искренности.

— Это еще почему?

— Я просто говорю вам, что подумают люди, Марселла, я-то этого не думаю, я знаю, что вы привлекаете мужчин. Я вам рассказала, что будет дальше: эти социальные службы испортят вам всю романтику и выставят вашего спутника мошенником, а вас — дурочкой.

— Черт бы их подрал!

— Да, это будет неприятно, Марселла. У вас-то сил хватит. А у него ведь, кроме вас, никого нет.

— Бедный мой афганец…

Раздался звонок в дверь.

Обе женщины застыли раскрыв рот, не в силах оторваться от захватившей их темы.

Звонок прозвенел второй раз.

Марселла сморщилась:

— Что ж, пойду открою. В любом случае мне пора к мадам Мартель.

Она сунула в руки мадемуазель Бовер фаянсовое блюдо:

— Держите, я завтра закончу.

Как всегда, она оставила в квартире полный развал.

Через несколько секунд она ввела в гостиную Еву:

— К вам посетительница, мадемуазель.

— Спасибо, Марселла, до завтра.

Марселла осмотрела Еву с головы до ног, оценила ее ровный загар, тонкую талию и пышную грудь; раздув ноздри и насторожившись, она приготовилась к схватке и смерила соперницу взглядом. Потом заметила каблуки высотой в пятнадцать сантиметров, презрительно на них глянула и, пожав плечами, вышла из комнаты.

— Как у вас миленько! — воскликнула Ева.

Убедившись, что Марселла ушла, мадемуазель Бовер поблагодарила Еву за то, что та взяла на себя труд приехать, и предложила ей сесть.

— Перед тем как вы посмотрите квартиру, я вам объясню свою ситуацию.

Тут мадемуазель Бовер замялась… Она занервничала, попыталась справиться с эмоциями. Подошла к Копернику и достала его из клетки. Попугай благодарно прижался к ней. Его нежность подбодрила ее.

— Я встретила человека, с которым меня связывает сильное чувство.

— Это же чудесно! — от души воскликнула Ева.

К сожалению, он живет в Бостоне. Мне придется расстаться со всем, что у меня есть. Мебель… квартира… Ну и бог с ним, я решила рискнуть.

— Вы правы!

Попугай стал выкрикивать:

— Серджо! Серджо!

Мадемуазель Бовер наклонилась к нему и шепнула:

— Нет, милый, это не Серджо. — Потом вскинула глаза на Еву и тревожно добавила: — Как вы считаете, сколько я за это получу?

— За что? — не подумав, брякнула Ева.

— Ну, за квартиру. Вы ведь агент по недвижимости, так?

— Вы живете в золотом районе Брюсселя, где самая высокая цена за квадратный метр. К тому же у вас окна выходят на нашу любимую площадь Ареццо.

— Так сколько? — повторила мадемуазель Бовер.

— Разрешите мне осмотреть квартиру, и я вам отвечу.

— Давайте. Я подожду вас здесь.

Настроение у мадемуазель Бовер было не слишком веселым; обычно она так хорошо умела притворяться, но сейчас у нее не хватало сил. В последние выходные, которые, по ее словам, она провела за границей, как и предыдущие, она отправилась в казино в Льеже, за сто километров от дома, и проиграла там астрономические суммы. Ее наследство было уже растрачено на оплату проигрышей, у нее не осталось ни копейки, ни ценных бумаг, ни страховых обязательств, ни ликвидных средств, ни золота в сундуке — вообще ничего! Драгоценности тоже были уже давно заложены. И теперь ее банкир отказал ей в займе. Так что оставалась только квартира и обстановка. Если не поторопиться, явятся судебные приставы, наложат арест на ее имущество, и все пойдет с молотка.

Пока Ева осматривала квартиру, мадемуазель Бовер со своим попугаем на плече подошла к столу и взяла в руки бланк Министерства внутренних дел, который уже заполнила утром: оставалось только поставить подпись — и ей будет запрещен вход в казино на всей территории Бельгии.

«Подумаешь, доеду до Лилля», — тихонько проговорил какой-то голос у нее в голове.

Эта мысль ее испугала. Неужели она никогда не сможет остановиться? Неужели демон снова подтолкнет ее проигрывать, чтобы попробовать отыграться?

Она расписалась так стремительно, будто от этого зависела ее жизнь, вложила формуляр в конверт, заклеила. По дороге опустит в ящик. От этого решения ей ненадолго стало легче, как бывает, когда во время болезни проглотишь первую таблетку антибиотика.

Попугай перепорхнул на стол, подошел к ее руке, переминаясь с лапки на лапку, потом вдруг сложил крылья и стал выплевывать зернышки на ладонь своей госпоже.

— Нет, Коперник, нет. Ты не должен отдавать мне свою еду. Даже если у меня больше ничего нет. Ох, милый ты мой… — И она погладила указательным пальцем брюшко попугая, а тот с горящими глазами подставлял ей животик, издавая пронзительные трели.

Вернулась Ева и объявила, что, по ее мнению, за все вместе можно будет выручить около миллиона евро.

Мадемуазель Бовер окаменела: миллион евро — ровно та сумма, которую она задолжала. На что же она будет жить?

— Ва-банк! — воскликнула она.

Теперь на карту было поставлено все, как и каждый раз, когда ей становилось очень страшно.

 

7

Едва войдя в комнату, Людо понял, что это ловушка: четыре женщины сидели на краешках кресел, прямые как палки, и пили чай, а в воздухе сплетались дурманящие ароматы духов. Неспешно, как и положено в яркий солнечный полдень, они беседовали с хозяйкой дома.

— О, Людо пришел!

Клодина разыгрывала удивление — хотя она сама велела сыну прийти ровно в 17:15. Она махнула рукой, дескать, входи скорее, и вернулась к своим гостьям: ей не терпелось порадовать их этим сюрпризом.

— Мой сын Людовик.

Женщины неловко поднялись. Все представились друг другу, улыбнулись, обменялись приветственными поцелуями — только Людо с матерью не стали — необходимый ритуал, чтобы напомнить, что все они молоды и беззаботны. Когда Людо принесли чашку китайского чая, рыжая красотка заорала:

— О, наконец-то я вижу мужчину, который пьет чай!

— С моей матерью от этой церемонии не отвертишься.

Женщин эта фраза позабавила, а вот Клодина метнула на сына взбешенный взгляд, понимая, что он имеет в виду: годами она записывалась в самые разные клубы и ассоциации с одной лишь целью — поднабрать побольше новых девушек, а потом познакомить их с сыном во время якобы случайно возникшего чаепития. Каких только занятий она не перепробовала, хотя никакое рукоделие ей в жизни не давалось. Вышивка крестиком, батик, вязание крючком, керамика, мозаика, инкрустация, икебана и оригами, но на этом дело не кончилось. Клодина переключилась на более спортивные занятия: йога, фитнес, африканские танцы, пилатес, синхронное плавание; не забыты остались, конечно, и языковые курсы, причем она выбирала только языки будущего: китайский, русский, португальский, корейский, — чтобы познакомиться с самыми динамичными девушками. Заметив хроническое одиночество сына, она задалась целью отыскать идеальную женщину и познакомить с ним. Сначала она вела тщательный отсев, придирчиво изучая потенциальных кандидаток; со временем, после многократных неудач, энергии у нее поубавилось и она стала менее разборчивой, просто собирала всех подвернувшихся под руку незамужних девиц.

— Где же вы познакомились? — спросил Людовик.

— А как вы думаете? — парировала одна из гостий.

— Вы вместе играете в рок-группе?

Они прыснули.

— Вы — труппа акробаток?

Женщины засмеялись громче.

— Поете в церковном хоре?

Они глянули на него с укоризной.

— Мы вместе ходим на гимнастику для брюшных и ягодичных мышц, — объяснила Клодина.

Людовик серьезно кивнул, воздержавшись от комментариев насчет эффекта, который эти занятия, судя по всему, оказали на известную часть тела гостий. Одна из них, сногсшибательная крашеная блондинка, показалась ему знакомой, и он наклонился к ней, чтобы спросить, действительно ли они уже где-то виделись. Когда Ева объяснила, что живет на площади Ареццо, он сообразил, кто она такая, и решил отомстить матери.

В одну секунду Людо переменился. Он развернулся в ее сторону, застыл как истукан и, не обращая больше никакого внимания на остальных, впился глазами только в нее и говорил только с ней. Сначала гостий позабавило, что Людо проявляет такой интерес к Еве, но постепенно его поведение стало казаться им унизительным: Людо как будто вообще не замечал их присутствия.

А вот Клодина наслаждалась: впервые за столько лет она добилась успеха! Людовик влюбился. Ее материнское сердце так переполнилось эмоциями, что она тоже больше не сказала ни слова трем оставшимся девушкам, так что им, заброшенным, словно ненужные безделушки, только и оставалось, что покашливать да обмениваться утомленными взглядами.

Ева же была беспечна, задумчива и как будто совершенно ничего не замечала. Людо не сводил с нее глаз, но она отвечала на его страстные расспросы скупо, думала о чем-то своем и едва удосуживалась поддерживать разговор. Этот юноша был ей совсем неинтересен, к тому же она не чувствовала, что так уж ему нравится, и отвечала на его ухаживания только из вежливости.

И конечно, именно она, получив эсэмэску, вскочила и, покраснев, объяснила, что у нее назначена встреча. Остальные девушки с облегчением поднялись вслед за ней и, осыпав Клодину благодарностями за прекрасно проведенное время, мгновенно исчезли.

Оставшись наедине с сыном, Клодина не смогла и тридцати секунд удержать свои эмоции при себе. Раскрасневшись от счастья, она воскликнула:

— Скажи, я не сошла с ума? Мне показалось, что тебе нравится Ева.

Людо пожал плечами:

— Ну, какой мужчина устоит перед такой девушкой? От нее любой потеряет голову.

— Чем же она лучше других?

— Мама, ну разве не понятно? Мне прямо неловко за тебя. Ты разве не слышала ее голос? Не заметила, какая она скромная, без всякого кокетства? Не видишь, что она ходит на все хорошие спектакли и концерты, которые только бывают в городе? Это же не девушка, а сокровище, просто жемчужина!

— Никогда не видела, чтобы какая-то девушка тебя так зацепила.

Людо чуть не расхохотался и, чтобы сохранить серьезность, сделал вид, что поправляет абажур, а потом стал накручивать мать дальше:

— Но мне не стоит и мечтать о ней. Такая женщина не станет интересоваться таким человеком, как я.

— Это еще почему? — прогремела возмущенная Клодина.

— Ты ее видела? А меня ты видишь? Мы же с ней как красавица и чудовище!

— Я запрещаю тебе так говорить о моем сыне! В жизни есть кое-что и помимо красоты. Есть еще…

— Что же? Я ведь не Крёз и не Эйнштейн.

— Хватит прибедняться. Если бы эта девушка пожелала выйти замуж за Крёза или Эйнштейна, она бы уже это сделала. Но она не замужем!

— И чем это меня делает интереснее в ее глазах?

— Это значит, что все еще возможно…

— Ну, ты скажешь тоже…

Вызов был брошен: Клодина дрожала от нетерпения, она докажет сыну, что если уж она смогла его познакомить с женщиной его жизни, то сможет и убедить ее за него выйти.

А Людо, чтобы поставить финальную точку в этом спектакле, заметил:

— В общем, мама, если бы мне велели сию секунду решить, согласен ли я на ней жениться, я ответил бы «да» не раздумывая.

Клодина потерла руки, словно фермерша, только что заключившая удачную сделку на рынке.

Перед уходом, уже стоя в дверях, Людо вдруг стукнул себя ладонью по лбу:

— Вообще-то, неплохо бы навести о ней справки…

— Дорогой, это я беру на себя.

— Кажется… кто же это был… кто-то рассказывал мне об этой Еве… но кто… дай подумать… Ну да, твоя подружка Ксавьера!

— Ксавьера из цветочного?

— Ну да.

— Ты прав. Ксавьера все про всех знает. Я сейчас же ей позвоню.

— Спасибо, мама.

— Тебе нечасто случается меня благодарить, мой милый.

— Для всего нужен повод. Ну, так я могу на тебя рассчитывать, да?

— Договорились! Мамочка займется твоей невестой.

И Людо вышел, изображая бурную радость влюбленного, который чуть не пляшет от счастья. На самом деле он и правда был доволен: очень уж ему понравилась шутка, которую он сыграл со своей матерью.

Вернувшись к себе, он не устоял перед искушением взглянуть, не написала ли ему Фьордилиджи.

И действительно, сообщение от нее пришло час назад:

У нас такие прекрасные отношения, просто мечта всей жизни, и мне не хотелось бы их испортить. Зачем нам рисковать и устраивать реальную встречу, если у нас и так все замечательно?

Он напечатал:

Милая моя родная душа, у вас такое количество прелестных изъянов и слабостей, что я мечтаю с вами встретиться.

К его огромному удивлению, ответ пришел сразу:

Возможно, я вам не понравлюсь…

Он умилился и решил продолжить разговор:

— Вы же ничего не знаете о моих вкусах. Да я и сам о них мало что знаю.

— Уверена, что вам нравятся блондинки.

Людовик улыбнулся, вспомнив комедию, которую он разыграл с Евой у своей матери:

Настоящие или крашеные?

— Крашеные, словом, те, для кого быть блондинкой — призвание.

— Милая Фьордилиджи, скажите еще, что мне нравятся шлюхи!

— Вы будете первым мужчиной, которому они не нравятся!

Он на секунду задумался:

Фьордилиджи, а вы похожи на шлюху?

Ответ пришел в мгновение ока:

— Нет.

— А как бы вы назвали ваш стиль?

— Бабулька.

— Это как?

— Глядя на меня, люди думают, где я откопала эти бесформенные кофты, юбки в складку, узорчатые свитеры и блузки.

— Значит, это бабулька в стиле гранж?

— Вот-вот. А ваш?

— Дедулька, но без гранжа.

— Длинный свитер и обвислые джинсы?

— Ну да, осталось добавить трусы — чистые, но болтаются, как семейные.

— Это мне нравится.

— Почему?

— Это же неслыханно — во времена, когда мужчины одеваются кокетливо, как женщины. Смена сексуальных ролей.

— Ну, для меня-то это не бунт и не пижонство, скорее просто пофигизм.

— Перестаньте передо мной хвастаться своими достоинствами, я и так уже сама не своя. А какую обувь вы носите?

— Одну и ту же модель уже лет пятнадцать, такие просторные замшевые ботинки на микропоре. У меня в запасе несколько пар. Когда их перестанут делать, отрежу себе ноги. А вы?

— Разноцветные туфли, у меня их полный шкаф. Ноги — единственная часть меня, которая целый день у меня перед глазами, так что я за ними слежу и стараюсь обувать получше.

— А на каблуках — набойки, чтобы не снашивались?

— Конечно. Обожаю их стук. Я представляю себя строгой директрисой, которая ходит по школе и орет на детей. Это дает выход моим садистским наклонностям.

— Перестаньте кокетничать, Фьордилиджи, вы меня раздразнили. Мне очень нравится эта ваша привычка подчеркивать собственную карикатурность. Она вам идет.

— Какой вы противный, ну я побежала. У меня есть дела поважней, чем вам нравиться.

Людовик взглянул на часы и решил отправиться в бассейн. Он занимался плаванием — это была одна из его немногих здоровых привычек. Хотя он плавал постоянно, фигура у него была не как у завзятого пловца, а как у субтильного подростка, под его белой кожей не вырисовывался ни один мускул. И что с того. Чтобы защитить себя от насмешек, он держал эти свои тренировки в секрете, как что-то позорное, и ходил в бассейн в такое время, когда там нельзя было встретить знакомых.

В часы, когда бассейн был открыт только для групп школьников, он плавал по единственной дорожке, оставленной для постоянных посетителей.

Людо заперся в раздевалке и улыбнулся свежему, бодрому, начисто лишенному эротики запаху хлорки. Он натянул свои темно-синие свободные плавки, без всяких украшений, и вышел в душ, где ему нравились белый кафель, горячий влажный воздух и сладкий запах шампуня — по ощущениям, что-то среднее между больницей и косметическим салоном.

Наконец он вышел в бассейн, аккуратно обойдя ванночку для ног — рассадник микробов, — вызывавшую у него брезгливость. Он посмотрел на плескавшихся в воде школьников.

От теплой воды под куполом бассейна скопился пар, который приглушал звуки и превращал их в еле слышные отголоски, как будто слова и крики под действием пара разлагались на составные части.

Старший тренер, мужчина с рельефной мускулатурой, вперил в него недобрый взгляд. Людо не понимал причин этой раз за разом проявляющейся враждебности и решил, что в этом взгляде следует читать неприязнь красавца к уроду, чемпиона — к пустому месту. Сложен старший тренер был атлетически: широкие плечи, узкий таз, внушительные мускулы правильной формы — на всех конечностях и на груди. Но внимание Людо привлекала еще и походка тренера: он был худощав, но с заметным трудом переставлял ноги в ортопедических сандалиях, разворачивал вперед сперва одно плечо, потом — другое, опирался на левую ногу, потом переносил вес на правую, как великан, выбившийся из сил после какого-то бесконечного марафона. Глядя, как медленно, величественно и неловко он двигается, можно было подумать, что эти усилия расходуются, чтобы таскать какое-то более тяжелое, массивное и объемное существо, как будто вокруг него есть еще одно гигантское тело, затрудняющее его движения и невидимое для глаз.

Людо вошел в воду и двинулся в сторону единственной разрешенной для взрослых дорожки. Ему хотелось побыстрей пройти мимо детей, но быстрей не получалось, и он вдруг нашел объяснение странной поступи тренера: просто он на суше перемещался как в воде — раздвигая воздух, будто тяжелые волны.

Людовик нацепил шапочку и очки — он считал, что похож в них на муху, — и начал свой заплыв. Плавал он как попало, зато долго.

Однако в этот раз у него не получилось преодолеть тот пятиминутный барьер, после которого сердечная мышца адаптируется к усилиям пловца: сегодня сердце колотилось и отказывалось приспосабливаться к постоянному ритму. Людо уже привык к тому, что оно иногда его не слушается, и собрался вылезти из воды, отдышаться и начать заново, когда дыхание восстановится.

Он взбирался по лесенке, с каждой перекладиной получая назад килограммы, которые сбрасывал в воде. В бассейне он был невесомым, словно медуза, а на кафельном полу снова весил свои восемьдесят.

По рассеянности он приблизился к детскому бассейну. Жилистый худощавый папаша с рельефными, будто канаты, мускулами занимался с дочкой. Девочка боялась воды, но отца это нисколько не заботило. А она вопила, как только на нее попадали даже мельчайшие брызги, и рыдала в голос, когда отец заставлял ее заходить в воду глубже, — он разозлился и отвесил ей пощечину.

От изумления она перестала кричать.

Отцу показалось, что он добился успеха, и он опять потащил ее в воду. Она завопила снова. Он вкатил ей еще две звонкие оплеухи. И на этот раз девочка остолбенела от ударов и смолкла.

Придя в себя, она горько зарыдала. На нее обрушились уже четыре пощечины. Сцена напоминала театр абсурда: от пощечин плач выключался. И удары сыпались уже один за другим, механически, как будто отец перестал понимать, что там внутри рыдает живое существо.

Людо хотел вмешаться, уже раскрыл рот, но не смог произнести ни слова. Он приказал себе встать — ничего не вышло. Стены закружились вокруг него, он рухнул, покатился по полу и остановился, не в силах произнести хоть слово или шевельнуться.

Он уже не слышал, что происходит вокруг, и не знал, продолжает ли отец бить дочку и была ли какая-то реакция на его действия. Все замерло. Только глаза Людо еще сохраняли слабую способность к восприятию — он видел какие-то неясные контуры — и различал еще более неясные звуки, как в соборе, где звуки смешиваются в единое общее эхо.

Сколько времени он пробыл в таком состоянии?

К нему обращались… кто-то трогал его руками… какой-то неотвязный рокот становился все более отчетливым, и в конце концов он смог разобрать: «Месье? Месье? С вами все в порядке, месье?»

Он понял: кто-то заметил, что ему стало плохо, и теперь ему помогут.

Его перевернули на спину: Людо увидел лицо старшего тренера — это он его тормошил. Людо вытаращил глаза, но не мог произнести ни слова.

Его чем-то накрыли. Приехали спасатели. Его передвинули на носилки и утащили в комнатку в стороне от бассейна. Там ему показалось, что к нему вернулся слух. К лицу прижали маску и велели вдохнуть посильнее: кислород придаст ему сил. Мышцы у него расслабились. К нему возвращалась жизнь. Он улыбнулся.

Ему посоветовали глубже дышать. Спасатели отошли в сторону.

Людо слышал, как тренер разговаривает с ними:

— Ему стало плохо, когда он вышел из воды.

— Он часто сюда ходит?

Педофил-то? Ну да. Постоянно. Плавает как топор, но подолгу.

— Почему вы его называете педофилом?

— Мы с коллегами так его прозвали, потому что он ходит, только когда здесь школьники.

— Он когда-нибудь что-то такое…

— Нет, ни разу. Но согласитесь, это странно: выбирать время, когда в бассейне полно детей и они орут как ненормальные. Зуб даю, что он… Но мы за ним приглядываем. Именно поэтому я быстро заметил, что с ним что-то не так…

Людо, лежавший на носилках и захмелевший от хорошей порции кислорода, чуть не расхохотался. Теперь ему стал понятен недобрый и пытливый взгляд старшего тренера, которым тот встречал его появление в бассейне: его приняли за педофила! Это его-то! Человека, который даже не смотрел на детей, а самого себя считал ребенком, повзрослевшим просто по недоразумению.

Спасатели обратились к нему:

— Месье, вы нас слышите? Если слышите, мигните глазами.

Людовик послушно мигнул.

— Говорить можете?

Людовик думал, что у него не выйдет, но неожиданно услышал собственный слабый голос:

— Нет, я… Могу.

— Что случилось, месье?

На глаза навернулись слезы. Людовик вспомнил девочку, которую бил отец, свою реакция, свое бессилие. Нет, он не может ответить на этот вопрос.

— Можно мне… еще немного кислорода?

Спасатели озадаченно переглянулись: они испугались, что им попался какой-то наркоман, пусть даже и кислородный; один взял баллон, прижал к его лицу маску и пшикнул.

На Людовика накатило блаженство, чувство счастья, а за ним пришло озарение: если вся его жизнь — сплошная неудача, то корни кроются в его детстве.

Как та девочка, он был ребенком, которого били. Взрослый обрушил на него свою жестокость, а он не понял за что. Теперь Людо был уверен: когда отец на него за что-нибудь злился, он его бил. А за ударами следовало худшее — угрызения совести. Отец ощущал себя виноватым и осыпал его ласками, предварительно избив до синяков. Сегодня Людовик почувствовал себя сыном того ребенка. И он не выносил, чтобы к нему прикасались, потому что из-за отца любой телесный контакт для него означал насилие. Мать же не прикасалась к нему вообще, поэтому он не предполагал, что тело может быть чем-то, кроме объекта, на который бесцеремонно обрушивает свое недовольство и сомнения другой. Родители задушили его тело в зародыше, не дав расцвести.

Людо плакал и смеялся одновременно: он абсолютно безнадежен. Спасатели объяснили его странное поведение воздействием кислорода и решили, что можно уезжать.

Людовик медленно пошел домой. Он ощущал приятную усталость.

По дороге он проверил мобильник и обнаружил, что мать звонила ему раз двадцать. Он выслушал длинное сообщение, которое она ему оставила:

«Людо, ты не берешь трубку, так что давай я без долгих проволочек прямо сейчас расскажу тебе правду. Мне очень грустно тебе это говорить, но не думай больше об этой девушке. Никогда. Я запрещаю тебе с ней видеться. Понимаешь, Людо, всему есть предел. Я поговорила с Ксавьерой: эта Ева… она… господи, как это сказать… она… в общем, я просто передам тебе, что сказала Ксавьера… она проститутка! Ну вот. Содержанка. Ее содержат богатые любовники, которых у нее много. Сначала я не поверила, но Ксавьера мне рассказала подробности. Да, ты прав, — конечно, в этой девушке есть свой шарм, но ты видишь, как она его использует! В общем, слушай, Людо, пожалуйста, даже не здоровайся с ней, если вы встретитесь. Как подумаю, что это я тебя с ней познакомила, меня просто трясет от ужаса… В любом случае, как я поняла, ты для нее и недостаточно стар, и недостаточно богат. И не вздумай из-за нее страдать. Ты не сердишься на меня, любимый? Я жду твоего звонка. Это мама».

Людо улыбнулся. Его план осуществился как по нотам. Теперь мать будет мучиться чувством вины оттого, что познакомила сыночка с таким исчадием ада, и угрызения продлятся недели две-три, так что новых потенциальных невест в это время ему представлять не будут. Уже хорошо…

Дома он, почти не раздумывая, уселся за компьютер и написал следующее:

Милая Фьордилиджи, нам нужно расстаться. Я неисправим. Я завязал с вами отношения только потому, что мы никогда не увидимся. Я знал, что сначала распалю этот пожар, а потом в мгновение ока кану в недра компьютерного небытия. За что люблю Интернет, так это за его виртуальность. Но в жизни я больше всего страдаю от той же самой виртуальности — своей собственной.

Пожалуйста, давайте расстанемся. У меня все сильные ощущения бывают только в голове. Чувства я проживаю через книги. Сексуальность мне доступна лишь на экране — да, правда, даже мои любовные воспоминания мне не принадлежат, это всё чужие воспоминания. Я и дожил-то до нынешнего возраста как будто только на бумаге. И мне не выйти из этой тюрьмы виртуальности.

Что такое ложь? Это правда, которой бы мы хотели; правда, которую мы не можем осуществить. Нет ничего достоверней и искренней, чем мои обманы. Когда я говорил вам, что хотел бы встретиться с вами на берегу озера, я знал, что этого не будет, но я страстно этого желал. Когда я выдумывал свою жизнь, чтобы рассказать ее вам, это было то невозможное существование, которого бы я хотел. Короче, Людовик, который вам все это обещал, был самый лучший, идеальный Людовик. А тот, что никогда не выполняет своих обещаний, — реальный. Нашу переписку поддерживали мечты лучшего из них. Что может быть прекраснее мистификации, когда в ней заключен идеал?

На свете нет ничего щедрее лжи. И ничего скаредней реальности.

К сожалению, констатирую, что лучшее из моих «я» так и останется эфемерным. Что-то не выпускает меня из моей никчемности — наверно, это прошлое. Мне не удается выбраться из состояния жертвы — жертвы отцовской жестокости, жертвы материнской неловкости.

Милая Фьордилиджи, здесь я прекращаю свое нытье. Перечитав все это, можно подумать, что я строю из себя мученика, а я просто жалкий тип.

И получается, что, возможно, было бы лучше не пытаться ничего объяснять.

Простите меня. Прощайте.

Людо нажал кнопку «отправить» и не почувствовал облегчения. Он больше ничего не чувствовал.

Ссутулившись, он пошел на кухню, достал самые вредные продукты — чипсы и шоколад — и стал жевать их попеременно, запивая лимонадом.

Вернувшись в гостиную, он увидел на экране мерцающее окно: Фьордилиджи уже ответила. Он прочел вслух:

Людо, милый, я прочла твое сообщение и поняла, до какой степени мы с отцом сделали тебя несчастным. Хватаю машину, сейчас буду.

Людо побледнел:

— Мама?

 

8

На площади Ареццо Том и Натан подходили к особняку Бидерманов. Перед ним разворачивался целый парад автомобилей: одни лимузины высаживали гостей, другие подхватывали уезжающих, сменой декораций в этом действе заведовали старательные шоферы в черных костюмах, а дирижировал всем величественный дворецкий, стоявший на ступенях подъезда. Двое парней оглядели помпезный фасад, где кирпич был через равные промежутки нарядно декорирован камнем, балконы с коваными решетками, которые украшал роскошный замысловатый узор, водостоки со звероподобными горгульями; с улицы сквозь высокие окна они видели люстры, резную отделку, позолоту и даже верхние рамы монументальных полотен, удивляясь, как одни лишь потолки могут поведать о скрытых в особняке богатствах: вот в бедном доме потолок не такой — он белый, голый, с одинокой лампочкой, висящей на скрученных проводах…

Все это их потрясло, и они засомневались. Натан шепнул Тому:

— Я туда не пойду: они примут нас за свидетелей Иеговы.

Том обвел глазами одеяние Натана: сливового цвета штаны, остроносые ботинки, куртка цвета фуксии из искусственной кожи под ящерицу.

— Не думаю.

Натан повернулся к особняку спиной и быстро проговорил:

— Не важно, в этот дом или в другой, но ты вообще представляешь себе, как это мы звоним к людям в дверь и спрашиваем, получали ли они анонимное письмо? — И он потряс в воздухе желтыми листками, которые были адресованы им двоим.

Том ответил:

— Ну, зато им будет весьма интересно узнать, что их послания — часть крупной рассылки.

— Думаешь, весьма интересно? Притом что каждый истолковал эти письма по-своему и каждый что-то изменил в своей жизни после этого сообщения?

— Ты преувеличиваешь!

— Вовсе нет, Том. Возьмем нас: мы с тобой теперь не расстаемся, сперва потому, что каждый из нас подумал, что письмо написал другой, а потом — потому, что, поняв ошибку, мы захотели узнать, откуда они взялись.

— И это сделало нашу жизнь интереснее, не будем об этом жалеть.

— А кто тебе сказал, что у наших соседей все прошло так же? Такая записка может привести к ужасным последствиям.

— Признание в любви? Не понимаю, как это может быть.

— Но признание в любви может быть невыносимым, если мы его не хотим.

— Все хотят любви.

— Неправда. Многие прячутся от любви. Им спокойнее без нее. Чаще всего они соглашаются, чтобы любили их, но не утруждают себя ответной любовью. Любовь — это разрушительно, это прививка от эгоизма, падение крепости, свержение единоличной власти: какое-то существо начинает значить для тебя больше, чем ты сам! Это же катастрофа… К тому же в эту брешь, пробитую любовью, может проникнуть альтруизм и уничтожить внутреннее равновесие.

— Что ты несешь?

— Хочешь, докажу, что любовь невыносима?

— Тебе слабо!

— Слышал историю об одном парне, неженатом, который забросил свое ремесло плотника и стал бродить по дорогам, рассказывая людям, что Бог их любит и что они сами должны любить друг друга? Сам он, надо сказать, делал ровно так, как говорил: то лечил прокаженных, то слепым возвращал зрение, то воскресил своего приятеля Лазаря, то не дал забросать камнями одну несчастную за то, что она согрешила с каким-то типом вместо собственного мужа, и еще много чего покруче, не буду перечислять. Чудес, добрых советов и добрых дел — хоть отбавляй, вот такая была программа у этого Христа. И что же с этим парнем случилось в итоге? В тридцать три года его арестовывают, потому что не хотят больше всего этого терпеть, устраивают дурацкое судилище и прибивают гвоздями к доскам. Ничего награда? И уж конечно после этого людей, желающих нести в мир добро, стало поменьше. Нужно быть святым, чтобы после этого играть в Иисуса.

— Что же ты хочешь мне доказать, брат мой Натан?

— Что любовь — как динамит, как революция. И что люди, которые говорят о любви, кажутся террористами в обществе, где правят корысть и страх. И что эта анонимная записка не могла привести к одним только романтическим историям. Потому что мы живем не в сказке!

Том положил руки на плечи Натану, чтобы его успокоить:

— Ты несешь эти бредни потому, что боишься позвонить в дверь к Захарию Бидерману?

— Так позвони сам.

— Я тоже боюсь.

— Ах вот оно что!

Натан щелкнул пальцами, как будто признание этого поражения означало его победу.

Но тут дверь распахнулась, и на ступени вышла женщина в строгом брючном костюме. Том просиял:

— Мы спасены!

Он ускорил шаги, чтобы успеть перехватить появившуюся даму:

— Мадам Сингер, какой сюрприз!

Она взглянула на Тома и улыбнулась:

— Месье Берже… Я и забыла, что вы живете на площади Ареццо.

— Если хотите знать, что я думаю, так это самое странное место в мире. Мадам Сингер, как же вы вовремя, дело в том, что я веду одно расследование, но мне не хотелось бы беспокоить месье Бидермана. Может, вы сможете мне помочь?

Она вздернула брови, готовая защищать своего шефа:

— В чем дело?

— Тут вот что. Некоторые местные жители получили анонимные письма. Нам нужно знать всех адресатов, чтобы раскрутить это дело и найти их автора. — И он протянул ей два желтых листка. — Месье или мадам Бидерман ничего такого не получали?

Мадам Сингер осторожно взяла листки, скептически пробежала глазами, и на ее лице отразилось неодобрение.

— Я не занимаюсь почтой мадам Бидерман. — Она вернула листки и добавила: — Мне кажется, месье Бидерман открывал похожий конверт. Я письма не читала, но обратила внимание на его несуразный цвет. Месье со мной об этом не говорил.

— Спасибо, мадам Сингер. Вы нам очень помогли.

Она кивнула, недовольная, что выдала крупицу своих профессиональных секретов:

— Это несущественно: мне эта анонимная записка кажется совершенно безвредной.

Натан, стоявший метрах в двух за спиной у Тома и тоже слушавший их разговор, не удержался и вставил:

— Да, но это только на первый взгляд!

Мадам Сингер, удивившись его появлению, окинула взглядом его костюм, вздохнула и твердым шагом направилась прочь:

— Всего хорошего, господа.

Натан подошел к Тому, улыбаясь:

— Она же лесбиянка, точно? Выправка как у ефрейтора. Точно: если уж она не лесбиянка, то я святая Бернадетта. Откуда ты ее знаешь?

— Трое ее детей учатся у меня в лицее. Возвращайся в свой грот, Бернадетта.

— Ладно, не будем отвлекаться. Нам подтвердили, что было еще одно анонимное письмо. Пойдем расспросим Марселлу.

— Какую Марселлу?

— Консьержку из дома номер восемнадцать.

Тома удивил этот неожиданный экспромт.

— Ты боялся позвонить к Захарию Бидерману, но не стесняешься побеспокоить консьержку? У тебя двойные стандарты.

Натан пожал плечами, направляясь прямо к дому:

— Во-первых, консьержка затем там и сидит, чтобы ее беспокоили. Во-вторых, этот дракон с площади Ареццо лает, вместо того чтобы говорить, и кусает, еще не успев задуматься. Если б ты лучше себе представлял, какое агрессивное чудище скрывается за ее жуткими штапельными платьями, ты бы понял, что я сейчас проявляю невероятную смелость, чтобы сдвинуть наше расследование с мертвой точки. А теперь, Том, закрой-ка рот и опускай забрало: сейчас я тебя познакомлю с Марселлой.

Они вошли в парадное и постучали в стеклянную дверь, задернутую складчатой занавесочкой:

— Здравствуйте, Марселла, это Натан.

Дверная створка скрипнула, и появилась Марселла, неприбранная, с опухшими веками и мокрым платком в руке. Она взглянула на Натана, узнала его, выскочила из своего жилища ему навстречу и ударилась в слезы:

— Он ушел…

— Кто «он», Марселла?

— Мой афганец.

Пока она рыдала, уткнувшись в куртку Натана, он жестами и гримасами объяснил Тому, что «афганец» — это не собака, а волосатый мужик, который спал с консьержкой. Наблюдая непристойную пантомиму Натана, Том с большим трудом удерживался от смеха.

Еще несколько всхлипов, и Марселла отпустила Натана и взглянула на обоих друзей с таким видом, словно всегда поверяла им свои тайны.

— Мы были так счастливы, я и мой афганец. Ну, честно сказать, он почти ничего не делал. Он хотел, чтобы мы были вместе, я тоже — мне только нужно было разобраться с этим дурацким ночным столиком. В последнее время это была просто жизнь в розовом свете. Он предложил мне пожениться, я собиралась скоро принять его предложение, а тут хоп — и он исчез.

— Без объяснений?

— Какие уж тут объяснения! Оставил мне записочку: «Спасибо», он, мол, всегда будет помнить, какой я «ангел», одна из самых «любезных» людей, какие ему встречались. — И, ткнув в них пальцем, она суровым тоном обвинителя вопрошала: — Вот как вы считаете, «любезная» — подходящее слово, когда уходишь… от любовницы?

— Нет. «Любезная»… это не слишком любезно. И «ангел» — тоже.

— Ах, господин Натан, вот вы меня понимаете. Ну, женщине же не говорят, что она… ах, ну в общем, вы ж понимаете, что я хочу сказать, хотя женщины это и не ваша епархия… ну не говорят же своей возлюбленной…

Ее глаза блеснули: она нашла нужное слово: «возлюбленная».

— Не говорят же своей возлюбленной: «Спасибо, ты была очень любезна». Нет. С возлюбленной так не говорят.

Тут Натан выпрямился и жестом показал Марселле, чтобы она замолчала:

— Марселла, вы заблуждаетесь!

— Чего?

— Вы забываете, что ваш… ваш… погодите, как его звали?

— Гумчагул, — выдохнула она, утирая слезы.

— Этот ваш Гумчагул плохо говорит по-французски! То, что он вам написал, наверняка объясняется просто неверным переводом. Я уверен, что по-афгански он не…

— Нет такого языка, афганского, он говорил на пушту, — поправила Марселла, доказав Тому, что в этом вопросе она уже разобралась неплохо.

Но Натан невозмутимо продолжал:

— В пушту слова могут иметь другой смысл, Марселла. Может быть, на пушту это трогательно: «спасибо» и «любезна». Да наверняка! Самые прекрасные слова в языке. Уж про «ангела»-то я просто уверен.

Марселла застыла в задумчивости, ее обрадовала эта идея. Теперь она страдала меньше. В глазах у нее вспыхнул огонек.

— Зайдите, выпьем по стаканчику, — велела она.

Том попытался протестовать, но Натан оборвал его на полуслове:

— С удовольствием, Марселла.

И они вошли в ее комнатку, заставленную всякими безделушками.

— Устраивайтесь, где вам удобно! — воскликнула она, указывая на единственный в комнате двухместный диванчик.

Она вытащила из буфета липкую бутылку:

— Ликер будете? Впрочем, больше у меня все равно ничего нет. Это вишневый аперитив.

Не дожидаясь ответа, она наполнила стаканы, протянула им и уселась напротив, на табурет, который, как фокусник, вытянула из-под стола.

— Давайте, будем здоровы!

— Будем!

— За что пьем?

— За то, чтоб как в песенке, Марселла.

— В какой песенке?

— «Пятнадцать человек на сундук мертвеца…»

Тому показалось, что Натан перешел уже все границы дозволенного, но, к его удивлению, Марселла не обиделась, а, наоборот, весело расхохоталась:

— Ну, вы преувеличиваете, господин Натан. Пятнадцать афганцев в моей постели! Какой вы смешной! — И, прикрыв глаза, потягивала свой ликер, раскачиваясь на трехногом табурете.

Натан, воспользовавшись случаем, ткнул Тома локтем и глазами показал другу: на полочке, куда Марселла складывала свою немногочисленную почту, лежал желтый конверт.

Несколько стаканов спустя они вышли из жилища консьержки без сил.

Натан предложил продолжить расследование, пройдя по этажам: нескольких жильцов он знал в лицо, в том числе одну милейшую и довольно веселую старую деву, как там ее, мадемуазель…

— Мадемуазель Бовер на каком этаже? — спросили, постучавшись к консьержке, трое малоприятных мужчин.

— На третьем, — ответила Марселла.

— Она дома?

— Да.

Марселла закрыла дверь, а мужчины направились вверх по лестнице.

Глядя им вслед, Натан шепнул на ухо Тому:

— Н-да, дело пахнет керосином…

— С чего ты взял?

— А я знаю главного в этой троице: судебный исполнитель, которого наш клуб вызывает, когда надо собирать долги. Уж не знаю, что там сделала эта бедная мадемуазель Бовер…

— Не драматизируй. Может, он просто пришел доставить письмо в собственные руки.

— Только не втроем. Это больше похоже на выселение или опись имущества.

И они побыстрей выскользнули из подъезда, как будто оставаться в доме, где вот-вот разыграется трагедия, было опасно.

Перейдя улицу, они решили немного отдохнуть под деревьями. Разговор Марселлы и Натана ужасно утомил Тома: их манера то и дело перескакивать с трагического тона на игривый приводила его в замешательство. Ему хотелось немного побыть в тишине.

Но вместо этого на них обрушился гвалт попугаев. Что там случилось, наверху в ветвях? Ара и какаду уже не переговаривались между собой: они орали. Между ветвями разыгралась настоящая звуковая буря: резкие, пронзительные вопли, галдеж и стрекот, оглушительные разнокалиберные трели рвали барабанные перепонки.

Но, как ни странно, эта суматоха их успокоила: она воспринималась как что-то здоровое, ясное, разномастное — радостный полнокровный кавардак. В этой какофонии рождалась гармония. Подобно тому как вид этих ярких птичек, разноцветных, словно радуга, вызывал чувство легкости, их шумная возня создавала веселое настроение.

Когда они немного пришли в себя, Том подвел итоги:

— Ты, я, Виктор, цветочница, аристократка, Захарий Бидерман и консьержка — семь человек получили такие записки. Что между нами общего? Все живем на площади Ареццо. Первая зацепка: тут неподалеку есть какой-то человек, который желает добра своим соседям. Вторая зацепка: этот человек добрый, открытый, щедрый, и это сильно сужает круг поиска.

— И вообще сводит его к нулю. Таких людей не бывает.

— А кто мне рассказывал про Христа и святых?

Натан посмотрел на него внимательно:

— Хорошо, допустим, нам написал некий голубь. Как будем его искать?

В этот момент на аллее появился паренек лет двадцати пяти: он весело протопал мимо них, напевая себе под нос, настроение у него явно было отличное. Том и Натан помолчали, пока он не скрылся из виду.

— Аппетитно выглядит. Интересно, откуда он идет? — прокомментировал Натан.

— Да, веселенький тип, — согласился Том.

Они вздохнули. Натан повернулся к своему возлюбленному:

— Слушай, Том Верже, по-моему, ты на него уставился, как кот на валерьянку. Должен ли я из этого заключить, что, когда мы будем жить вместе, ты мне наставишь рога?

— Не больше, чем ты мне, Натан Синклер. Обрати внимание: это ведь не я стал нем как рыба, как только появился этот красавчик.

— Ладно. У меня к тебе будет только одна просьба: делай что хочешь, но веди себя скромно и никогда мне ни о чем таком не рассказывай.

— Обещаю.

— И я тебе.

Стало тихо. Том ласково взял Натана за руку:

— Знаешь, Натан, я хотел бы тебе не изменять.

Натан растроганно посмотрел на него:

— Очень приятное признание, оно мне нравится.

Он, улыбаясь, смотрел на попугаев, но глаза у него наполнились слезами.

— Что-то такое надо бы говорить на свадьбе. Вместо того чтобы давать друг другу невыполнимые обещания, лучше бы остановиться на таком простом пожелании: «Я хотел бы тебе не изменять». — Он поднес руку Тома к губам и поцеловал ее. — Почему людям приходится так часто друг друга обманывать, Том?

— Правильный вопрос был бы такой: зачем люди дают друг другу невыполнимые обещания? Зачем пытаются идти против человеческой природы? Почему мужчины и женщины хотят видеть себя не такими, какие они есть?

— В этом смысл понятия «идеал». Мы же не животные. Во всяком случае, я.

— Ты смешиваешь понятие идеала и отрицание биологических законов. Как и этими попугаями у нас над головой, нами управляют порывы, которые бывают сильнее нас, и их больше, чем нам бы хотелось, а иногда они толкают нас куда-то, куда мы сами вовсе не собирались. Неверность естественна, а мы, наоборот, теряем естественность, когда даем клятвы, которые обрекают нас на воздержание.

— Ну и ладно. Я все равно хотел бы тебе не изменять.

— Я тоже, Натан.

И они вздохнули с облегчением.

Со стороны авеню Мольера на площадь вышли трое. Том сжал руку Натана:

— Видишь их? Мне не показалось?

Это садовники Ипполит и Жермен — а с ними Изис — принесли на площадь свой инвентарь. Натан решил, что Том показывает на Ипполита:

— Ох, Том, притормози-ка чуть-чуть. Только что нашептывал мне о любви, а через секунду уже делаешь стойку на первого встречного жеребца.

— Да я не о нем тебе говорю, идиот!

— Что? Ты не пялишься на самого красивого парня в Брюсселе?

— Нет! Я о нашем расследовании…

Натан сделал непонимающее лицо.

— Ты согласен, что эти садовники часто приходят на площадь, что они тоже принадлежат к здешним обитателям?

Натан обернулся к садовникам: они раскладывали на газоне свои инструменты, а Изис села на скамейку и погрузилась в чтение. Эту сценку они видели десятки раз за последние годы. Он кивнул. Том продолжал:

— А помнишь, что нам сказал Дани Давон в гостях у Фаустины? Авторы анонимок — это люди, изолированные от общества из-за каких-то отличий, или калеки…

— Карлик?

— Вот именно.

Они посмотрели на Жермена другими глазами. А он, улыбаясь на солнышке, разравнивал гравий.

— Как мы поступим? — спросил Том.

— Элементарно, дорогой Ватсон: метод песочной формочки.

— Это как?

— Ребенок! Одна подружка рассказывала мне, как подкатывать к симпатичным папашкам в парке: устраиваешься так, чтобы дети играли вместе, а потом с самым невинным видом заводишь беседу.

— Отлично. Ты взял с собой детей?

Натан встал и прошелся, переваливаясь с боку на бок:

— Ты забываешь, что я во многом остался ребенком.

Натан подошел к Изис и как ни в чем не бывало с ней заговорил. Поскольку он читал «Сказки просто так» Киплинга, которые она сейчас дочитывала, и ему очень нравилась эта книга, они с удовольствием стали ее обсуждать.

Ипполит и Жермен заметили эту сценку, поздоровались с Натаном и продолжили работу.

Том сгорал от нетерпения. Почему он сразу не присоединился к Натану? Теперь ему было бы трудно придумать для этого предлог, тем более что он время от времени спиной чувствовал удивленный взгляд садовника, которому, наверно, не понравилось, что Том приставал к нему несколько дней назад.

А Натан сидел себе рядом с Изис и смеялся с ней вместе, вспоминая, что сказал «двухцветный скалистый питон».

Вдруг Изис перебила его:

— А почему твой друг сидит там? Вы что, поссорились?

— Нет.

— Скажи Тому, чтобы шел к нам.

Натан подскочил на месте:

— Ты знаешь его имя?

— Конечно, да и твое тоже — Натан.

— Что? Невероятно!

— А меня зовут Изис.

Натан по-военному отдал ей честь:

— Рад познакомиться, мадемуазель Изис. А откуда вы все это знаете?

— А, это все Жермен… — ответила она. — Он ни с кем не разговаривает, зато всех знает.

Натан устроился поудобнее, его подозрения подтверждались.

— А что, Жермен любит приходить на площадь Ареццо?

— Он говорит, что это самое удивительное место в мире.

— Ну да…

— Я тоже так считаю. А ты?

— И я разделяю твой энтузиазм, мадемуазель Изис.

Почесав в затылке, Натан подумал, что вырисовывается хорошенький букет зацепок:

— А может Жермен назвать по имени всех людей, кто тут живет?

— Уверена, что да.

Натан попал точно в цель. Он решил сыграть ва-банк и вынул из кармана желтые листки:

— Скажи, а ты не видела у Жермена таких писем или такого листка бумаги?

Девочка наморщила брови и побледнела. Очевидно, эти листки о чем-то ей напомнили.

Натан мягко настаивал:

— Ты знаешь, это прекрасные письма. Волшебные письма, которые делают людям много хорошего. Ты не видела таких у Жермена?

Девочка вскинула голову и взглянула на Натана:

— Папа получил такое.

— Твой папа — вон тот красивый господин?

Она кивнула:

— Он получил такое письмо. И его невеста тоже. Они никогда не говорили друг с другом, а из-за этих писем встретились. Я думаю, что мой папа теперь очень счастлив.

Натан чуть не завопил от радости. Кроме всех зацепок, он теперь обнаружил и мотивы: человек все это задумал, чтобы помочь своему лучшему другу! Карлик Жермен был тем самым голубем!

 

9

Ксавьера застыла и уставилась на гинеколога. От изумления она просто перестала соображать.

Доктор Плассар встал, повернулся к ней лицом, оперся на письменный стол, склонился к пациентке и взял ее за руку:

— Ну, давайте, приходите потихоньку в себя.

Он удивился тому, какая холодная у Ксавьеры ладонь, да и от лица ее как будто отлила вся кровь.

Наконец она похлопала ресницами:

— Это же абсурд.

— Я совершенно в этом уверен: вы беременны.

Ксавьера медленно встряхнула головой. Он пошутил:

— Ну, вы же не будете меня уверять, что у вас ни с кем нет сексуальных отношений?

— В общем-то, есть.

— Вот видите!

— С женщиной.

Она подняла на него глаза, в которых откуда-то появилось трогательно-ранимое детское выражение:

— Это что, может произойти от общения с женщиной?

— Послушайте, кроме ваших отношений с женщиной, вы занимались любовью с каким-то мужчиной.

— Ни разу. Мне больше не нравятся мужчины.

— А ваш муж?

— С Орионом? Да нет у нас ничего. Уже давно ничего нет. Десять лет. И вообще, меня бы стошнило. Именно поэтому я давно не предохраняюсь. Не к чему защищать себя от какой-то ничтожной эктоплазмы.

— Во всяком случае, в животе у вас никакая не эктоплазма, а нормальный эмбрион.

— Нет. — Она выпрямилась и смерила его взглядом. — Быть такого не может, если, конечно, я не забеременела через сиденье унитаза или попив из чужого стакана.

Ксавьера возражала с такой уверенностью, что гинеколог сам засомневался:

— Хотите послушать еще чье-то мнение? Может, направить вас к моему коллеге?

— Нет.

— Ксавьера, вы отрицаете реальность.

— Нет.

— Вы беременны, я сказал вам об этом, а вы не хотите меня слушать, потому что вы уверены, что я не прав.

— Конечно, вы что-то напутали.

— Тогда, если вы так уверены в себе, сходите к любому моему коллеге, пусть вам подтвердят, что я говорю правду.

— Ладно, схожу, просто чтобы вам было стыдно!

Доктор Плассар вернулся к себе за стол, схватил листок, нацарапал адрес и протянул ей:

— Заметьте, я на вас не обижаюсь.

— Этого еще не хватало: я пришла из-за менопаузы, а вышла беременной. Еще та работа с пациентами!

Три дня спустя второй гинеколог подтвердил слова первого. На этот раз Ксавьера перенесла удар спокойнее. Когда она была уже в дверях, тот врач посоветовал ей снова сходить к своему коллеге, доктору Плассару:

— Вместе с ним вы решите, сохранять ли вам ребенка. Но не откладывайте надолго. У вас осталось совсем немного времени, чтобы принять решение.

Эта фраза потрясла Ксавьеру. Она закрыла за собой дверь и застыла в холле, тяжело дыша. Ребенок? Она положила руку на живот… Благодаря этому слову беременность переставала быть болезнью, чередой неудобств и недомоганий и открывала перед ней невероятную перспективу: у нее внутри поселилось человеческое существо. У нее не просто побаливали какие-то внутренности — она носила ребенка.

Эта мысль показалась ей невыносимой. Она обернулась и заколотила в дверь кулаками.

Открыла медсестра, удивленная таким грохотом.

— Уберите его оттуда, сейчас же! — орала Ксавьера.

— Простите, мадам?

Ксавьера хотела уже вломиться в кабинет силой и бросилась на сестру, которая преградила ей дорогу. К счастью, быстро появился гинеколог, встревоженный этим шумом, и схватил Ксавьеру за плечо:

— Идите за мной.

Но было уже поздно: ее стошнило на ковер в приемной.

В кабинете она метала громы и молнии. Какое-то постороннее, неизвестно откуда взявшееся существо решило обосноваться в ее теле.

— Надо его оттуда убрать. Меня бесит, что во мне кто-то поселился.

— Мы сделаем так, как вы решите, мадам, однако вы не освободитесь от него при помощи рвоты.

Она почесала живот:

— Этот инопланетянин там внутри, он станет расти, набираться сил и в конце концов разорвет мою кожу, пробуравит кишки. Если его не достанут оттуда, я не выдержу и лопну. — Она угрожающе придвинула лицо к лицу врача. — Откуда он взялся? Я не спала ни с одним мужчиной.

— По телефону коллега сообщил мне об этой детали из вашей карты, и я кое-что уточнил. Воспроизведение себе подобных без участия самца называется партеногенезом.

— И что?

— Это бывает только у растений и у рептилий. У млекопитающих — нет. Хотя — некоторые ученые спорят на эту тему, — возможно, еще у кроликов.

— У кроликов? Спасибо, это очень мило.

Врач попытался снова сконцентрировать ее внимание, а потом спросил:

— Объясните, почему у вас не было детей до того?

— Дети — это же как телевизор: можно их не иметь. Никто не обязан портить себе жизнь.

— Я пытаюсь вас понять.

Ксавьера зарыдала:

— Что такое со мной делается?

— Не волнуйтесь. В вашем теле происходит гормональная перестройка, которая затрагивает сферу эмоций. Поплачьте, сколько вам хочется, а потом все мне объясните.

Ксавьера начала свой рассказ плаксивым тоном, зажав в руке носовой платок, и вид у нее был по-прежнему разгневанный, хотя в глазах стояли слезы.

— Я не хотела иметь детей, потому что слишком мучилась, когда сама была ребенком. Мне было тягостно расти в нашей строгой семье. И мне казалось, что, если у меня тоже родится ребенок, я обреку его на такие же мучения, и он будет дожидаться совершеннолетия и отъезда из отчего дома с таким же нетерпением, как я.

— Может, вы и ошибались, но вы имеете полное право так думать.

Удивленная такой снисходительностью, Ксавьера шмыгнула носом уже пободрее:

— Я вышла замуж за безответственного и бессильного человека.

— То есть вы вышли замуж за человека, про которого точно знали, что отцом он не будет?

Ксавьера никогда не объясняла свой выбор Ориона с такой ясностью. Она задумчиво кивнула. Врач продолжал:

— У вас часто бывают сексуальные контакты?

— Мы с ним не спим вместе уже несколько лет.

— Это логично: если он не будет вам любовником, то у него нет риска стать отцом.

— Я ему изменяла с любовницами.

— Еще один способ оградить себя от материнства.

Она поморщилась. Проницательность врача помогла ей многое понять в себе, хотя ей было и неприятно, что кто-то чужой умудрился мгновенно увидеть ее насквозь.

Он настаивал:

— Ведь на самом деле вы с нетерпением ждали менопаузы? Внутри вас живет женщина, способная иметь детей, и вы хотели бы, чтобы она как можно скорее исчезла.

Глаза Ксавьеры снова наполнились слезами. Ее потрясло, что этот человек читает ее как книгу, ведь о ней никто ничего не знал — никто не мог проникнуть за ограду, которой она окружила себя, словно колючей проволокой: едкий нрав, сарказм и циничные замечания, презрение к Ориону и тайная жизнь с Севериной.

— Можно мне продолжить? — уточнил врач, от которого не укрылись ее бурные эмоции.

И снова заговорил негромким ласковым голосом:

— Судя по вашим словам, вы потребуете прерывания беременности. А я бы вам предложил — просто из принципа — попробовать представить себе другой вариант развития событий, просто представить. В вас уже произошло что-то, благодаря чему стало возможным это рождение, ведь у вас внутри рождение уже свершилось. А значит, какая-то часть вашего организма противится тому, что ей предписывает ваше сознание, и эта секретная частичка вас пытается осуществить план, который вы всегда отвергали. Подумайте, мадам, прислушайтесь к себе, всей целиком. У вас появилась возможность измениться, освободиться от своих страхов, реализовать свою судьбу. Это рождение для вас самой может стать возрождением.

Несколько мгновений она не реагировала, дав его словам проникнуть в ее сознание, потом пожала плечами:

— Стало быть, я рожу ребенка, неизвестно откуда взявшегося, неизвестно от кого, и назову его Иисусом. Это и есть ваш план?

Она собрала вещи и, выходя из кабинета, отрезала:

— Я возвращаюсь к предыдущему врачу, чтобы назначить время для аборта.

В тот день, как и в предыдущие, у Ксавьеры была назначена встреча с Севериной. Но если прежде она шла к подруге с радостью, потому что не верила в свою беременность, то сегодня от перспективы этой встречи ей было не по себе.

Она задержалась в цветочном магазине, исподтишка наблюдала за Орионом, рассматривала его карикатурный силуэт: круглый живот на тоненьких ножках, нескладное туловище, а главное, лицо алкоголика с опухшими глазами, все в красных пятнах, как будто сквозь кожу проступило вино. Он спешил закончить работу, таскал из магазина на склад обмотанные бумагой вазы, расходуя в сотню раз больше энергии, чем было необходимо. Он заметил ее взгляд и подмигнул ей в ответ — она раздраженно отвела глаза. Не хватало еще, чтобы он, кроме своего уродства, навязывал ей еще свое чертово прекрасное настроение.

Вибрации мобильного телефона оторвали ее от этих черных мыслей. «Я скучаю по тебе. Приходи. Жду. Северина». Ксавьера ответила коротко: «Не могу».

Она увидела, как улицу переходит Патрисия, и, не задумываясь, пробормотала:

— С такими ногами я никогда не носила бы юбку.

Орион возразил:

— В конце-то концов, Ксавьера, это ведь ее дело.

— Следовало бы принять закон, запрещающий людям с физическим изъяном демонстрировать его другим. А вообще-то, дура я: такой закон уже есть — оскорбление общественной нравственности. Когда эта Патрисия выставляет всем на обозрение свои слоновьи ножищи — это и есть оскорбление общественной нравственности.

Галерист Вим вышел из дома и, перед тем как сесть в машину, заметил в магазине Ксавьеру и любезно ее поприветствовал.

— До чего приторный тип! И чего он так лыбится? Считает себя неотразимым, что ли?

— У него часто хорошее настроение.

— Вот болван! Если бы у меня были такие серые зубы, я бы лыбилась поменьше.

— Да ты и так не слишком часто улыбаешься.

Ксавьера решила не отвечать на эту реплику Ориона, а про себя подумала: «А вот за это, мой милый, ты мне ответишь».

Тут в магазин вошла молодая женщина:

— А мадам Дюмон уже не у вас?

— Да, она заплатила за свой букет и ушла.

— А в какую сторону?

Ксавьера, которая не могла стерпеть, что какая-то девица, которая ничего не покупает, устроила из ее магазина справочное бюро, ответила:

— Включите нюх и узнаете.

— Как это?

— Со следа вы не собьетесь. Почему от нее так воняет — из-за того, что она держит собак?

Молодая женщина от удивления застыла в дверях, а потом поспешно ретировалась.

В кармане у Ксавьеры снова задергался телефон. «Если у тебя какие-то проблемы, давай поговорим… Северина».

Сдержав раздраженный вздох, Ксавьера представила себе эту сцену: она, голая, в объятиях Северины объясняет, что с ней произошло, и утешается оттого, что ее кто-то выслушал и понял. Почему бы и нет? Если Северина могла быть ее любовницей, почему бы ей не стать Ксавьере и хорошей подругой?

И под предлогом какого-то срочного дела она выскочила из магазина и быстрым шагом направилась к дому номер шесть на площади Ареццо.

— У тебя что-то случилось? — спросила Северина, закрывая дверь.

Ксавьера вдруг поняла, насколько неправдоподобно то, что она собирается рассказать: убедить подругу в том, что она забеременела, хотя и не спала с мужчиной.

И, думая, что ответить, она прижала губы к губам Северины, будто затыкала ей рот кляпом. А потом обрушила на нее такую волну страсти, что Северине пришлось увлечь подругу в свою комнату. Северина хотя и удивилась такому пылу, но не возражала.

Как только они поднялись наверх, Ксавьера набросилась на Северину, словно солдат, который насилует женщину во время набега на вражеский город. Отводя взгляд, она без промедления преодолела границу, отделяющую ласку от насилия. Северина не сопротивлялась. Больше того, она вскоре достигла оргазма. Может, просто для того, чтобы все побыстрей закончилось?

Ксавьера уставилась на нее с нежностью:

— Не скажешь, что тебе это не нравится!

— Только пока это игра.

— А откуда ты знаешь?

— Ты должна рассказать мне, что случилось.

— У меня ничего. Просто думаю об одной подруге, у которой тут вышел роман.

— Твоя бывшая любовница?

Северина не сдержалась: накопившаяся ревность прорвалась наружу.

Ксавьера поморщилась:

— У одной подруги — подруги, а не бывшей любовницы! — проблема. Она моего возраста и тут каким-то чудом забеременела.

Она прикусила язычок и не добавила «впервые в жизни», иначе стало бы очевидно, что она говорит о себе.

— Вот она и не знает, что теперь делать.

— Что теперь делать?

— Ну да, оставить ребенка или избавиться от него.

Северина вздрогнула:

— Я католичка и вообще-то против абортов, но в этом случае я посоветовала бы аборт.

— Почему? — воскликнула Ксавьера.

— Ребенок в сорок пять лет? Ясно, что такая беременность опасна для матери, к тому же есть риск, что и с ребенком что-нибудь окажется не так. И пусть твоя подруга подумает о будущем: ей стукнет почти семьдесят к тому времени, как ребенку едва исполнится двадцать. Для обоих это не подарок.

«Какая идиотка! — подумала Ксавьера. — Я до сих пор и не замечала, что она такая дура». Она решила все-таки не показывать своей враждебности, чтобы не выдать себя.

— И что мне сказать подруге? Ты уже слишком стара, делай аборт, тебе все равно не светит родить нормального ребенка? А если даже у тебя это выйдет, он все равно тебе потом спасибо не скажет? Может, уж сразу предложить ей покончить с собой, чтоб не терять времени понапрасну?

— Ксавьера, не заводись, ты же сама спросила, что я думаю.

— Ну вот ты и сказала, что думаешь. Чушь ты думаешь, вот что.

Глаза у Северины наполнились слезами. Губы задрожали, и она не сразу выговорила:

— Ты меня обижаешь.

Тут Ксавьера взорвалась:

— Ну ты даешь! Несешь какую-то ахинею, и я же потом должна тебя утешать? Такое и в страшном сне не приснится.

— Я… я… не знаю, что с тобой такое. Я тебя не узнаю.

— Вот, все правильно ты сказала: я тоже тебя больше знать не хочу. Пока!

Ксавьера пересекла площадь Ареццо, приговаривая: «Невелика потеря…»

Вернувшись в магазинчик, она еще раз вспомнила их разговор: хотя она сама думала об аборте, ей показалось невыносимым, что Северина посоветовала ей тот же выход, настолько названные ею причины отличались от того, что думала сама Ксавьера. Она не хотела ребенка прежде всего потому, что вспоминала собственное детство, и еще потому, что не знала, откуда взялся этот червячок. Но соображения Северины о старости и риске врожденных заболеваний у ребенка она не желала даже слышать. Хуже того, она уже готова была родить, просто чтоб доказать болтунам вроде Северины, этим тупым приспособленцам, которые нарожали своих детишек молоденькими, что она вполне в состоянии произвести на свет нормального ребенка и его вырастить. И нечего тут!

Из подсобки вышел Орион, его спутанные волосы торчали в разные стороны и, словно корона, окружали лысую макушку от уха до уха.

Он смутился, заметив, что она на него смотрит, и подмигнул в ответ. Она отвернулась. «Господи, как же я могу с ним жить?»

Не задумываясь, она двинулась к нему:

— Орион, когда мы с тобой в последний раз занимались любовью?

Он хихикнул:

— А ты не помнишь?

— Нет, уж поверь, что не помню.

— Два с половиной месяца назад, после праздника у Дюран-Дебуров. — И он целомудренно опустил глаза.

Почувствовав, что он говорит правду, Ксавьера содрогнулась: она помнила только начало того вечера, кажется, там было весело.

— И где мы этим занимались?

— Ну как обычно.

— Как обычно — это где, Орион?

— В машине. Перед тем, как вернуться домой.

Ксавьера просто рот разинула от удивления:

— Это я-то?

— Ну да.

— Я — с тобой?

Он весело кивнул. Она выдохнула:

— Черт возьми, я вообще такого не помню!

— Ну, понятно, ты напилась.

— Ну да, я немного выпила, но чтоб вот так…

— Уже много лет мы с тобой занимаемся этим, только когда ты выпьешь.

— Чего???

— Мне очень нравится. Ты, когда выпьешь, такая славная: добрая, веселая, беззаботная. Как в самом начале.

В тот вечер Ксавьера уехала в Кнокке-ле-Зут. Равнины Фландрии показались ей бесконечными.

Она ни словом не обмолвилась Ориону о своем положении, а просто сообщила, что едет на море отдохнуть, а он пусть остается в магазине один. В любом случае он ничего не решает ни про ее дела, ни про свои.

На закате она ввалилась наконец в свой рыбацкий домик. Там, в этом тесноватом двухэтажном жилище, она чувствовала себя комфортнее и защищеннее, чем в Брюсселе. Это жилище было ее настоящим домом, отражало ее истинную сущность. Она сама обставила эти три комнатки: украсила их розовым миткалем, лентами и бахромой, разместила на этажерках из светлого дерева фарфоровых зверюшек и толстые любовные романы. Это убранство выдавало кокетливую женственность, тонкость, нежность — словом, качества, запрятанные далеко вглубь той ледяной особы, которой Ксавьера хотела казаться всему миру. Это место от всех держалось в секрете. Формальная причина — для Ориона — формулировалась так, что она не хочет демонстрировать их жизнь всем на свете, а настоящая состояла в том, что Ксавьера попросту не желала никого сюда приглашать. Недавно она сделала исключение для Северины, когда та смогла на два дня отлучиться из дома.

В холодильнике нашлось чем перекусить, она удивилась своему аппетиту, а потом у нее едва хватило времени, чтобы подняться по узкой лесенке, ведущей на бывший чердак, который стал ее спальней, и погрузиться в сон.

Назавтра, едва она вышла из дома, соленый ветер освежил ей лицо, и она взглянула на жизнь иначе. На что ей жаловаться? То, чего она хотела, у нее уже есть, остальное сделает, как сочтет нужным. Ее удивил этот прилив оптимизма, но она не стала с ним бороться.

Взяв продуктовую корзинку, она отправилась за покупками, но делала их не так, как всегда: обычно она считала каждую копейку, которую доставала из кошелька, а сейчас стала тратить деньги щедро, брать всего побольше, как если бы еда была нужна ей на двоих. Она сама осознала это, но в каком-то хмельном порыве продолжала в том же духе.

В два часа дня ей ужасно захотелось поесть вафель в кафе «Мари-Циска» — удовольствие, в котором она всегда себе отказывала из страха встретить знакомых, которые стали бы интересоваться, что она делает в Зуте. Но сегодня был вторник, все на работе в столице, и она могла без особого риска позволить себе это баловство.

Тем не менее из осторожности она не села на террасе, а укрылась за роялем в дальнем углу застекленного зала.

Только она успела попробовать свои вафли, как появилась пара, показавшаяся ей симпатичной.

Они сели на террасе, к ней спиной, но, когда мужчина склонился к женщине, чтобы ее поцеловать, она разглядела их профили и узнала Квентина Дантремона и Еву. Сначала она решила, что воображение сыграло с ней злую шутку, но потом убедилась, что действительно это тот самый юноша с той самой записной красоткой.

Первым ее побуждением было возмутиться: «Она что, теперь уже детсадовцев цепляет?» — второй пришла мысль о сплетнях, которые она немедленно распустит из своего магазинчика среди всех обитателей площади Ареццо. Но, как ни странно, ее сарказм вытеснили другие, более благожелательные мысли. Почему бы и нет? У них счастливый вид. Очень счастливый. Они лучатся радостью. Зачем ей критиковать их? И должна ли она на них накидываться из-за того, что, когда Квентину стукнет сорок, он будет жить с женщиной, которой шестьдесят. Смотри-ка, ведь это ровно то, что сказала бы Северина, если бы ее спросили о таком возрастном конформизме.

— Какая же это ядовитая штука!

Сама не заметив, как это вышло, Ксавьера выругалась вслух. То, что когда-то привлекло ее в Северине, теперь отталкивало. Мягкотелость, которую она когда-то приняла за отстраненность, меланхолия, которая на поверку оказалась безразличием девушки из богатой семьи.

Эта вспышка гнева взбодрила Ксавьеру, а то ее сбивало с толку, что у нее теперь то и дело случались приступы дружелюбия. И она поняла, откуда они: этот ребенок-чужак, сидевший в ней, изменял ее, сводя с ума через гормоны.

Вернувшись в свой рыбацкий домик, она обнаружила, что Северина отправила ей десяток сообщений, но ей не захотелось их читать.

В пять часов разразилась гроза, и Ксавьера была в восторге: она обожала сидеть в тепле, когда вокруг бушевала стихия, не испытывая ни малейшего страха, а только облегчение оттого, что она надежно укрыта, что у нее есть эти четыре стены и крыша над головой, словно это было самое прекрасное изобретение человечества.

Остаток дня она собиралась провести так: чтение Джейн Остин, потом ужин. На самом деле получилось по-другому: она дремала, а когда просыпалась, чем-нибудь перекусывала. Какая разница! И так и так хорошо.

Снаружи бушевали ветер и дождь, так что скрипели стропила. Весь дом ходил ходуном. Развлечения ради Ксавьера иногда представляла себе, что ей страшно и что ее хижина вот-вот развалится.

Наступил вечер, а буря усиливалась, и ей пришлось оторваться от книги. Ей показалось, что жестокая и непредсказуемая стихия более романтична, чем ее роман. После каждой вспышки молнии она считала секунды, чтобы определить, на каком расстоянии от нее гроза. И если в начале ее подсчетов получалось, что эпицентр километрах в четырех, то теперь до него оставалось метров триста. Гроза бушевала прямо над Кнокке-ле-Зутом.

Ксавьера только успела успокоить себя мыслью, что удар молнии, если что, придется на колокольню расположенной по соседству церкви, и тут звуки иного рода заставили ее подпрыгнуть на месте.

Она вздрогнула и вскочила.

Звук повторился, только сильнее. Стук в дверь.

Она подошла к двери и приникла к ней ухом. На этот раз она явственно услышала, как кто-то стучит дверным молотком.

Она открыла и обнаружила в темноте Северину, в развевающемся от ветра плаще.

— Можно мне войти?

— Нет.

Северина решила, что это шутка, и шагнула через порог.

Ксавьера перехватила ее и резко вытолкнула назад, на улицу, где под грозовым небом бушевала буря.

— Что случилось? Ты не пустишь меня в дом?

— Я тебя звала?

— Слушай, Ксавьера, что случилось? При том, что между нами происходит…

— А что между нами происходит?

— Мы же любим друг друга.

— Да неужели?

Потрясенная Северина уставилась на нее. Ксавьера с совершенно непроницаемым лицом отгородилась от нее стеной безразличия и не давала никакой возможности проникнуть внутрь.

Северина пролепетала:

— Ты меня больше не любишь?

— Идиотка! Я вообще и не думала тебя любить. — И Ксавьера захлопнула дверь.

 

10

Сначала Франсуа-Максим представлял другим исчезновение Северины как забавный случай. Когда он вечером за ужином рассказывал детям, где мама, то сам почти верил в свои объяснения:

— Мама уехала отдохнуть. Она ничего не сказала потому, что просто не хотела вас тревожить.

— А когда она вернется?

— Скоро.

— Она что, заболела?

— Нет, просто устала.

— Это мы ее утомили? — спросил Гийом.

— Вот именно, поэтому, мальчик мой, она и исчезла потихоньку: она боялась, что кто-нибудь из вас задаст ей этот вопрос.

— Значит, мы правда ее утомляем?

— Да нет же. Если бы ты ее спросил об этом, она бы осталась, чтобы тебя в этом убедить.

— Надеюсь, что она скоро вернется.

Когда Франсуа-Максим пришел домой в шесть вечера и удивился, что жены нет дома, он набрал ее номер телефона и оставил на автоответчике какое-то обычное сообщение. Потом, поднимаясь в ванную принять душ, он нашел от нее записку на комоде в их спальне: «Прости меня, иногда я совершенно не знаю, как жить. Я так больше не могу». Дальше ему становилось все тревожнее, и он звонил ей каждые десять минут, натыкаясь на автоответчик, который голосом Северины безразлично называл его на «вы» и предлагал оставить сообщение после звукового сигнала.

Уложив детей, он позвонил всем близким друзьям, спрашивая, не ночует ли она у них: это было непросто, потому что он старался выяснить это, не объявляя, что она исчезла. Этот обзвон не принес результатов.

В полночь, когда он решил, что беспокоить людей дальше уже неприлично, он сел в гостиной и стал думать. У Северины депрессия, это стало очевидным: ее постоянная меланхолия, неспособность принимать решения, безразличие почти ко всему на свете показывали, что она потеряла то, что поддерживает в нас волю к жизни, — желания. Почему он не догадался об этом раньше? Почему не вмешался?

Просматривая записные книжки, он раздумывал, к какому специалисту надо бы ее отправить прямо завтра. К психиатру или к психотерапевту? Судя по разговору, который случился недавно вечером, когда она рассказала ему о своем отце, скорее речь должна была идти о психотерапии. Но тогда дело рискует затянуться: визиты к психологу — это надолго… Чтоб побыстрей улучшить ее состояние, правильней будет обратиться к психиатру, и пусть он пропишет ей таблетки. Идеально было бы найти психиатра-психотерапевта, который соединил бы в себе качества спринтера и бегуна на длинные дистанции. Франсуа-Максим пообещал себе, что завтра прямо в восемь утра свяжется с Варнье, своим коллегой по банку, известным ипохондриком, который, как и положено таким людям, знал лучших специалистов по каждому заболеванию.

Вернувшись в спальню, он не стал даже раздеваться и рухнул прямо на покрывало, не разбирая постель. То, что рядом не было Северины, делало сам процесс сна неприятным для него; с тех пор как они поселились в этом доме, ему нечасто приходилось спать одному.

Он долго лежал, уставившись в темный потолок, по которому иногда пробегали отсветы далеких вспышек молнии. Гроза удалялась от Брюсселя на северо-запад, оставляя за собой шлейф мелкого монотонного дождя.

Есть ли ему в чем себя упрекнуть? Конечно, он мог бы вести себя более внимательно, уделять Северине больше времени, а работе или детям — меньше; и все же, хотя он был готов критиковать свои недостатки, он считал себя хорошим мужем. Хорошим, тем более что ему было что скрывать — тайную, побочную сексуальную жизнь, связи со случайными мужчинами. Если бы он не предавался этим секретным радостям, наверняка ему бы наскучила семейная жизнь, как и многим мужьям. Но поскольку он нашел себе подругу после множества запретных связей, он должен был вести себя безупречно.

Тут он вскочил. А вдруг Северина узнала его секрет? Сердце у него заколотилось, потом Франсуа-Максим снова улегся: невозможно! Он был достаточно осторожен. И даже если бы кто-нибудь рассказал об этом Северине, она бы такого человека просто прогнала.

А у нее, стало быть, депрессия.

Иногда он ненадолго расслаблялся и засыпал. А просыпаясь, каждый раз на себя сердился: ему было положено ждать ее, не поддаваясь усталости.

Во время такого недолгого сна он еще раз прокрутил в голове то, что она рассказала ему о своем отце и его переодеваниях. Как она умудрилась так долго молчать об этом? Он себя спрашивал: не состояла ли их пара из одних загадок, не строили ли они оба их общую жизнь больше на молчании, чем на разговорах? А что было бы, если бы он сразу признался ей в том, что мужчины нравятся ему больше, чем женщины, если бы она призналась в том, что ей трудно кому-нибудь довериться?

И он снова вскочил. Вот причина ее депрессии: она ему не доверяет. С одной стороны, зря, потому что он ее любил и уделял ей время. А с другой — не зря, она ведь жила с мужем, часть жизни которого для нее оставалась неизвестной. Может, она это чувствовала? Может, страдала от этого?

В шесть утра его телефон завибрировал. Он схватил его. Северина только что послала ему сообщение: «Прости меня».

Он тут же вызвал ее номер, попал на автоответчик и набрал ответ: «Мне не за что тебя прощать. Я тебя люблю».

Когда он писал «я тебя люблю», на глазах у него выступили слезы, потому что он редко говорил ей об этом, а еще потому, что интуиция подсказывала ему, что он говорит это слишком поздно.

Он еще подождал ответа. Прождав час, он встал, огорченный, и решил заняться детьми.

После душа, завтрака и проверки портфелей он повез их в школу: в отличие от других дней сегодня у них не было настроения выйти побегать в лесу.

Он вернулся домой, думая, что останется у себя ждать звонка от Северины и будет пока работать с коллегами по телефону или по электронной почте.

Когда он припарковал машину на площади Ареццо, он увидел, как полицейские поднимаются по ступенькам к подъезду. Он выскочил из машины и обратился к ним:

— Господа, вы не меня ищете?

Самый старший из них обернулся:

— Франсуа-Максим де Кувиньи?

— Да.

— Вы муж Северины де Кувиньи, урожденной Вильмен?

— Конечно.

— У нас плохие новости, месье. Сегодня, в шесть тридцать утра, ваша жена бросилась с крыши паркинга. Она мертва.

Франсуа-Максим надолго впал в прострацию. Он ни о чем не мог думать, только прокручивал в голове эту сцену: Северина выруливает по винтовому подъему на седьмой этаж паркинга с открытой площадкой на крыше; там она не забывает закрыть машину, убирает ключ в карман плаща, потом карабкается на парапет.

Сомневалась ли она? Ясно, что нет. Когда начинают думать, уже не прыгают. Она взглянула вниз, убедилась, что на тротуаре, где она собиралась разбиться, никого нет, и бросилась в пустоту.

Франсуа-Максиму сообщили, что она умерла в момент падения — от удара о землю.

«Наверно, так лучше».

Он принялся снова прокручивать эту сцену. Ничто другое его не занимало. Он больше не был собой, а был Севериной и пытался представить себе последние моменты, пока ее ум сохранял ясность.

Рядом с ним сидел Варнье, второй человек в банке. У Франсуа-Максима, когда он узнал эту ужасную новость, сработал только один рефлекс: предупредить на работе, что он не придет. И коллега тут же приехал помочь ему, составить компанию, чтобы он не сидел один в своей комнате.

Варнье выхватил мобильный, нахмурился и на минуту вышел.

Вернулся он с женщиной лет сорока, у нее было приятное, открытое лицо.

— Франсуа-Максим, это Мари-Жанна Симон, психиатр, специалист по травмам. Я тебе уже говорил, нужно сообщить детям.

Франсуа-Максим вышел из ступора и в ужасе пробормотал:

— Я не могу! Я никогда этого не смогу!

Женщина подошла ближе и положила ему руку на плечо:

— Это нормально, господин Кувиньи. Мы ведь не для того рожаем детей, чтобы сообщить им, что их мама умерла.

— Вы собираетесь… им сказать… как она умерла?

— В таких случаях ничего нет хуже неправды. Ваши дети имеют право знать. Они лучше восстановятся, если будут знать правду, чем если рассказать им что-то другое.

— Они уже вернулись?

— Они полдничают на кухне. Я только что говорила с ними: они задают себе вопросы, чувствуют, что что-то случилось, просят позвать вас.

— Идите к ним, умоляю вас. Я приду вслед за вами.

Она вышла из комнаты, а Франсуа-Максим вслушивался в каждый звук: вот шаги на лестнице, скрип двери, вот голоса детей, потом внезапная тишина. Наверно, она говорит с ними. Что она там делает? Что говорит?

Встревоженный, он побежал вниз, чтобы предотвратить трагедию, и тут услышал детские крики.

Он заткнул уши и сжал свой череп, будто хотел его раздавить.

— Ну вот, дело сделано, — прошептал, вернувшись, бледный Варнье.

Франсуа-Максим отвернулся. Теперь в доме стояло ледяное безмолвие. Но детские крики продолжали звучать в его голове.

— Северина, зачем ты это сделала?

Взволнованный Варнье метнулся к нему, готовый лепетать все, что угодно, лишь бы его утешить; Франсуа-Максим махнул рукой, прося оставить его одного.

— Я должен прийти в себя, прежде чем увижусь с детьми. Пожалуйста, уходи.

Варнье почтительно ретировался, прикрыв за собой дверь.

Франсуа-Максим ходил кругами, надеясь, что если размять ноги, то и голова немного придет в себя.

Не помогало…

Потерянный, вымотанный, он уставился на шкаф Северины, распахнул его и пробежал глазами по ее вещам. Ничто здесь не говорило о ее исчезновении. Сегодня, как и вчера, тут пахло ее ландышевыми духами, висели ее шелковые шарфики, кашемировые свитеры и тонкие хлопчатобумажные блузы. Он провел по ним рукой, боль только усилилась.

Он открыл отделение с гардеробом и, не задумываясь, вынул льняное платье. Он поглаживал его, вдыхал запах, решил разложить его на кровати. Потом вынул еще одно, положил рядом. И еще одно. И еще…

Теперь на постели его ждали четыре расплющенные и послушные Северины.

Он снова открыл шкаф и увидел ее вечерний туалет, который любил больше всего, — из черного шелка, изысканно сочетавшегося с панбархатом. Северина надевала его по важным поводам. Он вытащил его и прижал к себе.

Разглядывая себя в большом, до пола, зеркале, он обнаруживал в нем отражения каких-то счастливых мгновений из прошлого, когда он, беспечный, так гордился своей женой, идя с ней рука об руку.

За спиной у него раздался тонкий охрипший голосок:

— Папа?

Франсуа-Максим обернулся и увидел Гийома с покрасневшими глазами: мальчику на мгновение показалось, что перед ним мать, по которой он плакал.

 

11

Вдруг стало совсем тихо, по спине собравшихся побежали мурашки.

Все триста человек обернулись: сквозь залитые солнцем ворота в церковь вплыл гроб Северины, его несли на плечах четверо мужчин в черных костюмах. Дубовый ящик казался невесомым. С их появлением орган заиграл хорал Баха: медленный, серьезный, исполненный пронзительной глубины и внимательного уважения к жизни и к смерти; это была музыка, в которой слышались одновременно и грусть, и ее разрешение — надежда. Гулкие внушительные мелодичные звуки выплетали в воздухе чувство сосредоточенной печали.

Ипполит опустил голову, он не мог на это смотреть: представлять себе, что там, в ящике, находится женщина, было ему невыносимо. По правую руку его дочь Изис смотрела во все глаза, не упуская ни одной подробности церемонии: она зачарованно провожала глазами медленно шагавших мужчин, поступь которых сливалась с музыкой. Рядом с ними — Жермен, он даже загородился рукой, так ему не хотелось при этом присутствовать; если бы не стечение обстоятельств, он сейчас был бы в другом месте, учился бы ухаживать за кустами в городском саду, с закатанными рукавами, под ярким солнцем, но ему пришлось окунуться в прохладную тень этого здания, видеть сотни убитых цветов, сплетенных в венки и брошенных у алтаря.

Сначала Ипполит думал пойти на церемонию один. Его поразило, что мать семейства, которую он наблюдал со стороны уже многие годы, хрупкая и задумчивая, очень любезная — ведь она всегда махала ему рукой в знак приветствия, — покончила с собой. Сделать такое, когда у тебя четверо детей! Он вот никогда не покончит с собой — из-за Изис. Из любви и чувства ответственности. Сформулировав для себя эту невозможность, он осознал, в каком ужасном состоянии, должно быть, оказалась Северина, в какой пучине скорби, если горе и даже любовь близких уже не имели значения… От мысли о такой безнадежности садовник растерялся. Придя на похороны, он проявлял свои теплые чувства к ушедшей, но в то же время ему хотелось ей доказать, что она ошиблась: люди любят друг друга, помогают друг другу, надо полагаться на тех, кто рядом. Он уже не пытался понять Северину, а просто хотел убедить сам себя. Для него было принципиально доказать себе, что она ошиблась, когда решила, что осталась одна со своим горем. Ведь сегодня церковь полна людей!

Чтобы прийти на церемонию, он взял отгул на полдня. А утром Изис объявила ему, что учителя в ее школе устроили забастовку, так что на уроки она не пойдет. Он тут же позвонил Жермену, но тот оказался на курсах на другом конце города и поэтому не мог посидеть с Изис. И Ипполит решился взять дочь с собой.

Пока они ехали в трамвае, он боялся заговорить на эти темы. Знает ли Изис, что такое смерть? Ей еще не приходилось терять никого из близких… Но она, с высоты своих десяти лет, пыталась осмыслить ситуацию.

— Отчего умерла эта дама с площади Ареццо? Она была старая?

— Нет.

— Может, она болела?

— Не знаю.

— Она умерла в своем кресле или в постели?

— Я не знаю. Важно только то, что мы идем с ней попрощаться.

— Она узнает об этом?

— Я не знаю.

Ипполит злился на себя: он только и мог, что повторять дочери «я не знаю», — потому, что он и правда не знал ответа, или потому, что скрывал от нее правду. «Она сочтет меня болваном и будет права».

Изис подумала и сказала:

— Вообще-то, не важно, узнает она об этом или нет. Главное, чтобы мы это сделали.

На паперти их в последний момент догнал Жермен и предложил увести Изис домой. Но было поздно: девочка уже настроилась участвовать в церемонии. В результате Жермен с неохотой поплелся за ними.

Гроб опустили у алтаря, потом поставили на крышку портрет Северины.

— Ах, это она! — воскликнула пораженная Изис.

Ипполит увидел, что девочка дрожит.

— Тебе плохо, милая?

Щеки у Изис побелели, и она выдохнула:

— Я же ее знала. Я…

Она повернулась к отцу, лицо ее сжалось от боли.

— Почему?

— Все когда-нибудь умирают, дочка.

— Но почему?

Голос у нее был такой умоляющий, что Ипполит просто не мог в очередной раз ответить «не знаю». В панике он обернулся к Жермену, но тот только уставился на свои ботинки.

Тут слово взял священник, и все переключились на него.

Началась служба. Теперь Ипполит не боялся, что Изис услышит страшные подробности: служитель церкви, осуждающей самоубийство, вел себя так, будто обстоятельства кончины ему неизвестны.

Ипполит немного расслабился и огляделся вокруг: здесь были, конечно, сотни незнакомых людей, но пришли и обитатели площади Ареццо.

Безукоризненная мадемуазель Бовер с прямой спиной и заплаканными глазами; красотка — агент по недвижимости, скрывшая глаза под круглыми темными очками; Людовик и его мать, вздрагивавшие в такт каждому слову из трагической речи священника; спокойная и сосредоточенная Роза Бидерман, придававшая внушительности церемонии, — она отвечала на приветствия всех, кто пришел в церковь. Подальше, в углу, Ипполит увидел писателя Батиста Монье — он был без своей миниатюрной жены, в обществе какой-то блондинки. Ближе к алтарю консьержка Марселла один за другим вытаскивала из сумки бумажные носовые платки: у нее была какая-то ненасытная жажда рыдать. Инженер Жан-Ноэль Фанон пришел со своей женой Дианой, которая редко появлялась на людях, — она была в великолепном черном костюмчике и не скрывала зевоты. Галерист Вим зашел на несколько минут, взглянул на часы, шепнул что-то своей секретарше, симпатичной фламандке, и выскользнул из церкви с озабоченным видом человека, который не может пропустить важную встречу. Удивили Ипполита владельцы цветочного магазина Орион и Ксавьера: она никогда не казалась ему особо чувствительной, но сейчас явно испытывала сильное горе: у нее было осунувшееся серое лицо, остекленевшие глаза, и она кусала губы, как будто старалась сдержать рыдания; обычно безмятежный, Орион озабоченно глядел на жену и поддерживал ее под руку.

Ипполит повсюду высматривал Патрисию, но не находил. Повернувшись в другую сторону, он увидел ее в своем же ряду, справа от Изис и Жермена. Она смотрела на него. Не задумываясь, они улыбнулись друг другу. В одну секунду была забыта и их ссора, и ее причины.

К микрофону вышла девочка и повернулась лицом к собравшимся: это была Гвендолин, старшая из четырех сирот. Все обратились в слух.

Она встала ближе к микрофону, в руке у нее был исписанный листок. Публика затаила дыхание.

Изис вцепилась в руку отца и в ужасе прошептала:

— Папа, если ты умрешь, я думаю, я тоже умру.

Взволнованный Ипполит нагнулся к ней и прижал ее к себе.

Гвендолин смело начала свою речь решительным звонким голосом. От имени брата и сестер она говорила об ушедшей от них матери, назвала ее прекрасной, чуткой, нежной матерью, говорила о том, что она всегда была рядом с ними в сложные моменты, упомянула о ее светлой спокойной любви к ним, которая никогда не бывала навязчивой. Пока она произносила эти слова прощания с обожаемой матерью, голос ее становился все звонче, в зале плакали. Смелость девочки тронула людей, и от этого им казался еще более жестоким и непонятным уход Северины, это внезапное, бессердечное исчезновение, без всяких объяснений. А Гвендолин тем временем затронула более опасную тему. Повернувшись к гробу, она обратилась прямо к своей умершей матери:

— Почему ты так мало рассказывала нам о себе? Почему не доверила нам свою боль, свои секреты, которые тебя мучили? Почему ты так хотела защитить нас от этого, что мы ничего о тебе не знали? Почему ты считала, что мы не сможем понять? Почему решила, что мы станем меньше тебя любить, если узнаем о твоей боли? Почему, мама, ну почему? — Голос у нее дрогнул.

После этого обращения в церкви установилась полная тишина, только иногда ее прерывали всхлипывания: Гвендолин не отрывала глаз от гроба и немого портрета на нем и ждала ответа, которого так и не последовало.

Ипполит почувствовал, как что-то сдавило его ногу: Изис обхватила ее руками и, уткнувшись лицом в складки его брючины, горько плакала.

Он непроизвольно обернулся к Патрисии, которая с сочувствием смотрела на девочку. Их встревоженные взгляды встретились: с этого момента он знал, что Патрисия готова полюбить Изис.

Вдруг слева кто-то толкнул его локтем. Том и Натан опоздали и теперь, извиняясь, пытались протиснуться в его ряд.

Ипполит любезно улыбнулся им и попросил соседей подвинуться. Изис подняла голову и обрадовалась, увидев знакомые и симпатичные лица.

Церемония продолжалась.

Изис попросила, чтобы отец нагнулся к ней, и шепнула ему на ухо:

— Она ведь покончила с собой, да?

Ипполит, успокоенный тем, что больше не надо ее обманывать, прошептал:

— Да. Это самоубийство.

— Как?

Ипполит уже больше не сомневался.

— Она бросилась вниз с высокого дома.

Изис так и застыла с раскрытым ртом.

Священник объявил, что пришло время причастия. Натан, оставив Тома, пошел к алтарю. Ипполит замер в нерешительности. Он был верующим, но в церковь ходил нерегулярно и не знал, идти ли ему за причастием. Увидев, что Патрисия идет по проходу, он оставил Изис Жермену и решился влиться в очередь тех, кто собирался причаститься.

Патрисия следовала за ним, ее почти прижали к нему. Они молчали и даже не смотрели друг на друга, радуясь, что они совсем рядом. Занятые своими отношениями, они не заметили, что люди снова оживились: все присматривались друг к другу, примечая, кто католик, а кто нет. В такой стране, как Бельгия, расколотой надвое не отношениями между франкоговорящими и фламандцами, а границей, разделявшей христиан и атеистов, момент причастия давал почву для пересудов на много месяцев вперед. Священнику помогал дьякон, и плотная очередь у алтаря на верхних ступеньках разделялась надвое. Ипполит и Патрисия неожиданно оказались рядом перед хорами, перед каждым стоял служитель церкви, протягивавший им облатку. Они одновременно наклонились. Одновременно приняли причастие. Одновременно подошли под благословение. Эти мгновения взволновали их обоих и обоим показались предзнаменованием: забыв, по какому поводу они здесь, они видели только сияющие витражи, белые лилии, огромное золоченое распятие, и, зачарованные мощными органными аккордами, они оба представляли себе, что это репетиция их будущей свадьбы.

Они вернулись на свое место, ни на кого не глядя, сердца у них колотились, на языке была круглая облатка, а душа исполнена этим неожиданным тайным обещанием.

К органисту подошла певица, и под своды церкви вознеслись величественные звуки «Лаудате». В музыке Моцарта слышалась благодарность: она славила Господа за то, что Он дал нам жизнь, такую хрупкую и драгоценную, и радовалась, что каждому из нас выпала эта удача, звуки смешивались с мягким светом, заливавшим здание.

Ипполит больше не испытывал грусти, он радовался — радовался, что он здесь, что рядом с ним дочь, друг и его будущая жена. Неужели ему нужно было прийти на похороны, чтобы осознать эту радость? Тут он вспомнил странную фразу, которую слышал в детстве: надо, чтоб кто-то умер, чтобы другие жили. И, заново вглядываясь в портрет на гробе, он словно бы уловил новое выражение отпечатанного на глянцевой бумаге лица: в нем прибавилось доброты, появилась какая-то рассеянная нежность; Северина стала его добрым ангелом, хранительницей его любви.

Слева раздался шум, все повернулись в ту сторону. Ксавьера упала в обморок; муж не успел подхватить ее, и она рухнула на пол между скамьями.

Натан пробормотал сквозь зубы, так что было слышно его соседям:

— Что она хочет нам впарить? Что у нее есть сердце? Какая смелость! Мадам и месье, самая бесчувственная злючка в Брюсселе свалилась без чувств.

Том ткнул его локтем, чтобы он замолчал. Но было уже поздно. Некоторые, в том числе и Ипполит, услышали и удивились с ним вместе: действительно, трудно было вообразить, что Ксавьера способна потерять сознание.

Орион в панике суетился вокруг нее, но не знал, что делать. Никто не пытался ему помочь. Вдруг к ним протиснулся доктор Плассар:

— Нужно вынести ее на воздух.

Доктор схватил Ксавьеру за плечи и потащил наружу. Орион, пытаясь ему помочь, только путался под ногами, опрокидывая стулья и роняя молитвенники. Он забрасывал врача вопросами:

— Что с ней, доктор? Почему она упала в обморок?

— Она беременна, чудак-человек!

Орион так и застыл в проходе — разинув рот, не в силах сдвинуться с места.

Том, Натан, Ипполит и Жермен ошарашенно уставились друг на друга. Никто не мог поверить тому, что они только что услышали.

Орион помчался за доктором и женой, которые были уже за дверью.

— Вот это пара! — прошептал Натан. — Добрейший в мире мужик — и самая ужасная злючка.

— Орион мог бы быть голубем.

— Ты прав, он мог бы…

В этот момент они взглянули на Жермена, но тот опустил глаза.

Священник продолжил службу и произнес речь, из которой можно было догадаться, что умершая покончила с собой.

Изис погладила руку отца:

— Ты меня познакомишь с Патрисией?

— Что, прямо сегодня?

— Папа, хватит прятаться.

И чтобы подтвердить свою мысль, она указала на гроб в алтаре:

— Жизнь такая короткая.

В очередной раз Ипполит поразился, как это десятилетний ребенок может говорить такие вещи, и согласился:

— Хорошо.

Здание снова захлестнула музыка. Появились четверо мужчин в черном, подняли гроб и медленным торжественным шагом двинулись к выходу, а за ними — члены семьи.

Первым, держа за руку своего сына Гийома, шел Франсуа-Максим, являвший собой воплощенное горе. С остановившимся взглядом и отсутствующим лицом, он двигался как автомат, собрав все силы, чтобы выполнять предписанные церемонией действия. Впервые Ипполит испытал симпатию к этому аристократу, хотя обычно его высокомерная безупречность отталкивала садовника.

Три девочки, словно загипнотизированные, следовали за ящиком, в котором была их мать, отказываясь понимать, что скоро она покинет их снова.

Изис потянула отца за руку:

— Папа, чем мы можем им помочь?

Ипполит чуть было не ответил «не знаю», а потом сам услышал, как произносит:

— Молиться, моя милая. В некоторые моменты приходится согласиться с тем, что тебе больно и другим тоже больно.

Пока он сам пытался осмыслить то, что только что сказал, Изис взглянула на него и, успокоившись, кивнула.

— Вы пойдете на кладбище? — шепотом спросил Том у Ипполита и Жермена.

— Нет.

— Мы тоже, — сказал Натан. — Ограничимся тем, что оставим запись в книге соболезнований. — Он указал на толстую книгу на подставке в глубине церкви.

И все они двинулись в ту сторону, пока там не собралась толпа.

— Пожалуйста. — Том пропустил вперед Жермена.

Карлик схватил ручку в правую руку и написал несколько слов.

Том отступил и шепнул на ухо Натану:

— Не сходится: он правша.

— Ты шутишь?

— Взгляни сам.

Натан убедился, что Том прав, но стал придумывать объяснения:

— Может, он старается пользоваться и левой и правой.

Натан подошел к Ипполиту и тихонько спросил:

— Ваш друг, он правша?

— О да, типичный правша. Его левая рука вообще ни на что не годится.

Том и Натан сердито взглянули друг на друга: их гипотеза, по которой Жермен был автором анонимных посланий, рассыпалась в прах!

В этот момент появилась Патрисия и присела на корточки перед Изис.

Девочка внимательно изучала женщину. Патрисия оробела, ей стало не по себе; Изис схватила ее за руку:

— Здравствуйте, я Изис.

— А я — Патрисия.

— Мы с вами две папины любимые женщины, да?

 

12

— Привет, Альбана.

— Смотри-ка, Квентин… Ты все еще существуешь? Я думала, ты умер.

В это утро взбудораженные попугайчики сделались вовсе невыносимыми: трещали и скрежетали, словно пилы, грызущие твердую древесину. С низко нависшего неба, где явно готовилась гроза, стремительно пикировали ласточки — наверно, рассчитывали отдохнуть на площади, но, не успев коснуться земли, так же стремительно взлетали обратно в тучи, испуганные воплями какаду, хотя и не решались убраться восвояси.

— Можно мне присесть с тобой рядом?

— Я эту скамейку не купила.

— Это значит «да»?

Раздававшиеся временами глухие удары крыльев и яростные крики свидетельствовали, что в ветвях по-прежнему ведутся войны за брачные и территориальные достижения.

— Прости меня, Альбана.

— За что?

— Прости, что я не появлялся все это время. Ты, надеюсь, получила мою записку, где я тебя просил не волноваться, писал, что я не заболел и скоро вернусь?

— Ты… ты приходила сюда все эти дни?

— Да.

— Ты… ждала меня?

Одна самочка, совсем потеряв терпение, выпорхнула из ветвей и облетела площадь с яростными криками.

Альбана не знала, расплакаться ей или разозлиться. Она выбрала третий вариант: сарказм.

— А что, тебе доставляет удовольствие, чтобы я торчала тут как дура, пока ты не приходишь?

— Альбана…

— Что ж, да, я приходила, но потому, что у меня такая привычка, а не из-за тебя. Чего мне тебя дожидаться? Мы ж не муж и жена. И не помолвлены. Мы даже не вместе.

— Как это? Мы вместе! По крайней мере, были…

— А что, по-твоему, это значит — быть вместе? Исчезать без предупреждения? Возвращаться, как будто мы даже не знакомы? Мы совсем не понимаем друг друга.

Квентин удивился. Даже такая, рассерженная, надутая, несправедливая и кусачая, Альбана по-прежнему оставалась для него привлекательной. Надо было бы уйти, обозвать ее занудой — а она и есть зануда, — тем более что он не добьется от нее того, что получил от Евы, но он оставался здесь, неловкий, переполненный своими новыми тайнами, зачарованный этим милым подвижным личиком, и знал, что он еще не раз скажет не те слова и будет без конца влипать во всё новые размолвки.

Альбана, уверенная, что он ее слушает, начала перечислять свои обиды:

— Не понимаю я тебя, Квентин Дантремон. Вот только недавно ты мне написал: «Я так тебя хочу», а в субботу в Кнокке-ле-Зуте взял и исчез, когда мы с Серваной приехали на выходные.

— Я исчез не из-за тебя.

— Очень мило! Но я-то приехала в Зут только ради тебя… Мне было так обидно! Ты унизил меня. В Кнокке, как и в Брюсселе, все знают, что мы с тобой вместе… И я весь вечер была посмешищем.

— Альбана, клянусь, что я не избегал тебя специально. Это было… Просто мне нужно было быть в другом месте…

— Где же?

— …

— И с кем?

— …

Попугайчики смолкли: огромная неизвестная птица двигалась над площадью с ужасающим шумом, медленно и страшно.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать, Квентин Дантремон?

— Я ничего не делал плохого у тебя за спиной, Альбана, и не думал о тебе ничего плохого, совсем наоборот.

Вертолет исчез за крышами на западе, и попугайчики шепотом возобновили свои разборки.

— Ничего плохого у меня за спиной? Ну ты даешь! Ведешь себя как последний гад и тут же меня уверяешь, что ничего мне не делаешь плохого? Все ставишь с ног на голову… Какое свинство!

Альбана распалялась все больше. Квентин схватил ее за руку:

— Я тебя люблю, Альбана.

Ей хотелось заорать, позвать на помощь. В кои-то веки она дождалась наконец этих слов, которые так хотела услышать, но только злобно трясла головой, чтобы их отогнать. Это признание ее разозлило. Не нужна ей его любовь. С этим Квентином всегда будут одни мучения.

— Ты же сам в это не веришь!

— Клянусь тебе, Альбана.

— Почему ты не сказал мне этого раньше?

— Потому что раньше я был недостаточно взрослым.

— И как это ты успел стать взрослым за выходные?

— Если я тебе скажу, ты не поймешь.

— Такая дура, да?

— Нет, просто ты еще маленькая и ты девочка.

Альбана вырвала у него руку, глянула ему в лицо, лоб у нее был наморщен, а глаза вытаращены.

— Ах, ну конечно, сильно лучше, когда тебе шестнадцать и ты парень!

— Нет…

— Знаешь, я разочарована. Я и не знала, что ты у нас такой самовлюбленный мачо.

— Альбана, я не это хотел сказать…

— Это, это! Ты вечно ничего не хочешь сказать, а когда скажешь хоть что-нибудь, это оказывается не то, что ты хотел сказать. Самовлюбленный мачо — это еще недостаточно: ты просто болван.

Чем больше Альбана расходилась, тем больше успокаивался Квентин. Ему хотелось рассмеяться, так ему нравился ее гнев. Он чувствовал, как его сердце тает при виде этой ярости. Он любил ее все больше.

— Альбана, да, я уходил… но только затем, чтобы вернуться насовсем. Теперь я уверен, что хочу быть здесь.

— Тебе на меня наплевать!

— Ничего подобного!

— Ты уходил, чтобы вернуться! А ты меня спросил? Ты спросил, нужен ли мне парень, который приглашает меня на вечеринку за сто километров от дома, а когда я приезжаю, сматывается? Я не против быть влюбленной, но сидеть в углу, как брошенная дурочка, я не хочу!

Квентин рассмеялся, будто смотрел комедию. Он был уверен и в себе, и в своих чувствах и любил ее, как никогда, поэтому ему и в голову не пришло, что Альбана сочтет это цинизмом.

— Что? Тебе, значит, смешно?

Глядя в ее перекошенное от ярости лицо, он продолжал хохотать, так что поджилки тряслись. Какая она хорошенькая, как ей идет этот трогательный приступ гнева… Он потешался над ее яростью, как иногда смеются над недовольным ребенком или над разозлившейся домашней зверюшкой.

— Да ты просто монстр!

Когда из глаз Альбаны брызнули слезы, Квентин и тут увидел лишь продолжение спектакля, который он наблюдал как зритель: он не понял, что оскорбил девушку.

— Прощай, я больше не желаю тебя видеть! — Она разгневанно топнула ногой и ушла не оглядываясь.

Квентин стукнул себя кулаком в живот, чтобы умерить свою веселость, и крикнул ей вслед:

— Альбана, вернись, я тебя люблю!

— Врун!

— Я никогда тебя так не любил!

— Слишком поздно!

— Альбана, я клянусь, что люблю тебя.

— Иди ты в задницу, трепло!

Последние слова его обескуражили. Обычно Альбана не бывала такой грубой. Пораженный, он на несколько минут застыл на скамейке и не стал ее догонять.

Она скрылась из виду.

А он снова рассмеялся. Теперь это был смех облегчения… Какой прекрасный день! Он был так счастлив одновременно убедиться и в чувствах Альбаны, и в своей привязанности к ней. После эпизода с Евой он побаивался встречаться с девочкой, но их встреча подтвердила ему, что он и правда повзрослел и она значит для него больше, чем все остальные люди… Может, именно это открытие так его обрадовало, что он не заметил ее смятения и не принял всерьез ее уход…

Три попугаихи пронеслись между стволами вслед за самцом какаду, чуть не задев Квентина, которому пришлось нагнуться.

«Я тебя люблю». «Слишком поздно». «Почему ты не сказал мне этого раньше?» Эти фразы продолжали крутиться у него в голове. Слишком счастливый, чтобы огорчаться из-за таких вещей, Квентин все же подумал, что все на свете, когда влюбляются, произносят одни и те же слова, но редко это бывает в нужный момент. Жизнь оказывается скверным драматургом: вот же и слова здесь, и чувства на месте, не хватает только порядка. Пора бы уже кому-нибудь дописать эту историю и позаботиться, чтобы все в ней было по уму. Чтобы услышать «я тебя люблю» именно в тот момент, когда это нужно, чтобы слова «я тебя хочу» встретили ответное желание, надо вместе преодолевать пустыни и обнаруживать в них оазисы одновременно, вместо того чтобы дожидаться чего-то, что не происходит, пока происходит то, чего вовсе не ждешь. Гармоничная история любви — это просто хорошо рассказанная история, в которой время и обстоятельства соответствуют друг другу.

Квентин потер руки, пытаясь успокоиться. Наверно, его возвращение к Альбане вышло не очень удачным, но у него еще столько времени впереди… Он исправится. И ее переубедит. Они же с самого начала только и делали, что ругались…

С этой минуты он исполнился уверенности: он был уверен, что любит ее, уверен в себе и в своем теле, которое, познав телесную любовь, больше не мешало ему думать. Квентин рассчитывал, что время все вылечит.

Слева раздался какой-то странный звук. Ему на плечо шлепнулась капля птичьего помета цвета оконной замазки.

Он поднял голову и заорал:

— Давайте, не стесняйтесь, насрите мне на голову!

В ветвях захихикали.

— Говнюки несчастные.

Он стер носовым платком помет, мгновенно пропитавший ткань его голубого свитера.

— Хорошо хоть, что этого не случилось раньше, — пробормотал он.

От этой мысли он снова рассмеялся.

Один удивленный алый ара устроился на ближайшей ветке и что-то прогундосил в сторону Квентина. Юноша кивнул ему:

— Да уж, спасибо, мужики, что подождали. Очень удачно, что это оказался я, а не она. Потому что, знаете, открою вам тайну: вот эта девушка, которую вы только что видели, когда-нибудь станет моей женой.

Ара приподнял лапку, склонил голову набок и замер неподвижно, с удивлением уставившись на Квентина.

 

13

Можно ли вынести такое счастье? В расслабленном умиротворении Патрисия потерлась носом о собственные обнаженные руки, которые еще хранили его запах. Веки у нее закрывались, высвобождая ощущения, таящиеся в этом аромате; она вспоминала, как ладони Ипполита скользили по ее плечам, осторожные пальцы, привыкшие обращаться с цветами, ласкали ее, как лепесток; она наслаждалась пленительным солоноватым потом, который она вбирала, словно росу, с его разгоряченной шеи, когда он входил в нее; она аккуратно притрагивалась губами к его члену с бархатной кожей, потом мяла руками его сильные ягодицы, покрывавшиеся складочками, вновь слышала его опьяняющий сумеречный голос, сопровождавший ласки восторженными репликами, потому что Ипполит говорил, когда занимался любовью, чего она никогда ни у кого прежде не встречала. Патрисия полностью, и душой и телом, отдалась во власть этого Аполлона, соглашаясь быть с ним, когда он захочет, любым способом, каким он захочет, и столько, сколько захочет. Частенько ее возлюбленного тревожила такая пассивность, и он, снедаемый чувством вины, требовал, чтобы она рассказала ему о своих пристрастиях и вкусах, но она искренне отвечала, что никаких пристрастий у нее нет, кроме пристрастия к нему. Она вовсе не хотела управлять им, наоборот, полностью отдавала ему себя — и так достигала вершины блаженства. Потому что дарить себя — означало не забыть о себе, а оказаться наконец в лучах его взгляда.

В какой-то момент Ипполит ушел от нее: ему было пора домой. Вдыхая сладкую темноту, окутавшую площадь Ареццо, Патрисия думала, а не было ли ее счастье слишком непомерным. Ей даже хотелось умереть прямо сейчас, в этой благодати, ведь никто не знает, будет ли завтра таким же прекрасным, как сегодня. Если бы она умерла в этот вечер, можно было бы сказать, что ее жизнь удалась, что она оставила этот мир в самые радостные минуты. Зачем ждать следующего спада?

Неоднозначность полной удовлетворенности… Удовлетворение страсти — одновременно и победа, и поражение: с одной стороны, оно знаменует осуществление желания, но с другой, и прощание с ним. Достигнув пика любовного счастья, опьяненная страстью, обессиленная оргазмами, Патрисия думала, что больше ей уже никогда не захочется заниматься любовью. По спине пробегали мурашки, она трепетала. Наверно, это ее способ вновь почувствовать следы прикосновения Ипполита к ее телу.

В какой-то миг она представила себе пупок Ипполита, этот крошечный замочек на его твердом худощавом животе, замочек, в котором ей так хотелось бы повернуть ключ, полностью проникнуть внутрь и остаться там, свернувшись, как котенок.

Все-таки она пока не собиралась расставаться с жизнью. Прежде всего потому, что мягкая сила инерции удерживала ее от опасного шага. Еще потому, что, как она вспомнила, удовольствие не уничтожает страсть, ее снова потянет к Ипполиту. «Моя проблема в том, что я не могу принять своего счастья. Я пытаюсь размышлять, а счастье — значит прекратить всякие размышления».

И, решив быть снисходительной, она облегченно вздохнула и вернулась в спальню.

Альбана пришла домой час назад, то есть на два-три часа раньше, чем собиралась. Патрисия вздрогнула, услышав, как поворачивается в замке ключ, потому что к ее плечу прижимался Ипполит; она боялась, что дочь подойдет и постучится в ее комнату, — к счастью, она просто закрылась в своей. Патрисия попросила Ипполита тихонько уйти, а потом постаралась придать себе менее вызывающий вид. Теперь она брела по квартире в домашнем платьице, как будто это был самый обыкновенный вечер.

Идя по коридору, она услышала в комнате Альбаны необычные звуки.

— У тебя все хорошо, доченька?

Альбана не ответила, всхлипы не умолкали.

— Альбана, что случилось? Альбана…

Патрисия прижалась ухом к двери. За ней слышалось что-то вроде сдавленного стона. Она постучала:

— Альбана, пожалуйста, открой.

Никакого ответа. Она схватилась за ручку двери, которая — вот неожиданность — легко повернулась, и дверь открылась. Что такое? Обычно Альбана запирала дверь.

Патрисия увидела Альбану, скорчившуюся от боли на кровати, руки девочки были прижаты к животу. Подбежав к ней, Патрисия поняла, что кровотечения у нее нет, но кожа пожелтела, глаза закрыты, губы бледные — словом, дочь заболела.

— Не засыпай, доченька, потерпи, мама уже тут. Я позову врача.

Через двадцать минут доктор Жемайель вышел из комнаты, где он осматривал Альбану и сделал ей укол.

Обеспокоенная Патрисия вскочила навстречу доктору, молодому ливанцу, недавно закончившему университет:

— Что с ней?

— Патрисия, нам нужно поговорить.

Они сели в гостиной. У Патрисии горели только ночники, и в комнате стоял полумрак, лишь в окна проникали с площади с попугаями тонкие лучи света.

— Ваша дочь пыталась покончить с собой.

— Что?

— Успокойтесь, есть и две хорошие новости. Во-первых, ей это не удалось. Во-вторых, она и не хотела, чтобы удалось, иначе она заперла бы дверь и использовала другие средства.

— Что она с собой сделала?

Доктор Жемайель встал, чтобы налить себе воды, потому что ошеломленная Патрисия растеряла все навыки гостеприимства. Он проглотил полный стакан воды и повернулся к ней:

— Самоубийство при помощи «Нутеллы».

— Простите?

— Альбана съела пятнадцать банок «Нутеллы», ну, знаете, шоколадно-ореховая паста, при этом умудрилась избежать рвоты. Что имеем в результате? Расстройство желудка и жуткая нагрузка на печень. Спать вечным сном в могиле ей не грозит, но в туалете посидеть придется.

Он налил себе еще воды. Патрисия хватала ртом воздух, пытаясь оценить ситуацию:

— Но это же… это же смешно.

— Смешно, конечно, но отнюдь не глупо. Ваша дочь — умная девочка, Патрисия. Она хотела привлечь к себе внимание. Не обязательно для этого подвергать свою жизнь опасности. Я знаю случаи, когда выпивали жидкость для мытья кафеля или для прочистки труб: вот там все кончилось хуже. Неопытность не всегда означает, что человек не добьется своего. А вот Альбана, надо отдать ей должное, идеально исполнила неудачную попытку самоубийства.

— И кого она таким образом зовет на помощь?

— Мне она этого не сказала.

— Меня?

— Она упомянула о проблемах в личной жизни.

— Ах вот оно что! Значит, неудача в любви…

Непонятно почему щеки Патрисии запылали, как от жара. Сердце забилось быстрее. Доктор Жемайель продолжал:

— Если только за этой неудачей в любви не скрывается чего-то другого. Альбане нужно с кем-то поговорить об этом. Что вы думаете о ее нынешнем друге? А о предыдущем?

Патрисия потерла лоб, раздраженная тем, что у нее ничего не держится в голове:

— Э-э-э… даже не знаю… У Альбаны каждые два месяца новый друг. Честно говоря, я не очень-то к ним присматривалась.

— Ах вот как. Может быть, проблема как раз в этом.

И тут Патрисия в панике осознала, что она совсем забросила Альбану. Ну да, вот уже несколько недель она полностью поглощена Ипполитом и впала в чудовищный эгоизм: все ее общение с дочерью сводилось к тому, чтобы убедиться, что ее нет дома, когда сама она ждет возлюбленного, а когда дочь упоминала о своем друге, она видела в этом просто отзвук своих отношений с Ипполитом.

— Ох, господи ты боже…

В ней росло чувство вины. Ее дочь пыталась покончить с собой, а она даже ни о чем не подозревала. И она зарыдала.

Доктор Жемайель подошел к ней:

— Ну же, Патрисия, не передергивайте! Я же не говорил, что это ваша вина…

Патрисию охватила безнадежность. Вот она и получила ответ на свой недавний вопрос: пока она пыталась справиться со своим счастьем, ее дочь была несчастна. Может, она должна теперь отказаться от Ипполита?

На следующий день она вновь стала чуткой, внимательной матерью и суетилась вокруг дочки. Альбана снисходительно позволяла себя лечить, и это был хороший признак. Однако Патрисия почуяла, что дочь от нее чего-то ждет.

— Чем тебе помочь, милая?

— Ничем.

— Да нет. Я же чувствую, что тебе чего-то не хватает.

Дочь уставилась на нее, удивленная такой проницательностью.

— Я могу тебе в этом помочь?

Альбана задумалась, чтобы ответить на этот вопрос честно, а потом заключила:

— Да, можешь.

— А как?

— Расскажи Квентину, что я сделала.

Воцарилась тишина. Патрисия поцеловала дочку в лоб и прошептала:

— Это было из-за него?

Альбана опустила голову в знак согласия.

Патрисия вздохнула. Может, ей не обязательно отказываться от Ипполита?

— Ты любишь этого мальчика?

— Да.

— А ты знаешь почему?

— Нет.

— Если мы знаем, почему кого-нибудь любим, то, значит, мы не любим.

Альбана нахмурилась, увидев, что мать пытается давать ей советы в этой области.

— Милая, раз мы с тобой все равно сидим вдвоем, я воспользуюсь случаем и расскажу тебе, что происходит в моей жизни.

— А в ней что-то происходит?

— Очень даже.

И Патрисия рассказала дочери о своей встрече с Ипполитом. Она не стала вдаваться в детали, но и не скрыла, что они стали любовниками и не могут обходиться друг без друга. Альбана была так удивлена, что даже забыла похихикать; на месте матери, от которой она давно не ждала никаких сюрпризов, обнаружилась незнакомка, шаловливая, живая, чувственная. Альбана не отдавала себе в этом отчета, но такое превращение вселило в нее надежду. Если Патрисия, которой уже стукнуло сорок, при таком невнимательном отношении к себе, вызывала у кого-то восхищение, то и ей можно было пока подождать с мыслями о самоубийстве.

В результате Альбане даже понравилось материно приключение. Она не осуждала, что та выбрала в качестве объекта городского садовника, — наоборот, то, что мать сумела привлечь такого красавца, на которого засматривались все женщины, было особой доблестью в ее глазах. Захваченная своим рассказом и вниманием дочери, Патрисия все больше распалялась и уже не скрывала восторга, который вызывал у нее этот мужчина. Сначала Альбана представляла себе Ипполита как еще одного Квентина. Но потом, когда Патрисия рассказывала о его поведении и реакциях взрослого мужчины, уравновешенного и в то же время страстного, Альбане пришлось признаться себе, что их подростковая любовь была куда более сложным мероприятием: ни она, ни Квентин не умели бороться со своим настроением, нетерпением и запальчивостью.

— Ты меня с ним познакомишь?

— Я ему позвоню.

Уже на пороге Патрисия остановилась:

— Прости меня, я повела себя как эгоистка, когда рассказывала тебе о своих делах. Ты же еще до того поручила мне одно дело: ты хотела, чтобы я поговорила с Квентином.

Альбана кусала себе губы, видно было, что она колеблется, а потом девочка с улыбкой объявила:

— Не надо. Вообще-то не надо.

Патрисия поняла эту улыбку как признак излечения. Неужели ее дочь перестала надеяться, а значит, и страдать?

Два дня спустя Ипполит позвонил к ним в дверь — он пришел знакомиться.

Патрисия в очередной раз велела Альбане выйти из комнаты — за последний час она попросила об этом дочь раз шесть — и открыла Ипполиту. Для нее эта встреча означала легализацию их отношений: в этом возрасте жениха знакомят прежде всего со своими детьми, а уж потом с родителями, и она таким образом показывала Ипполиту, что относится к нему серьезно.

Садовник, верный своему обыкновению, принес ей чудесные цветы: на этот раз это были белые орхидеи с багровыми серединками. Он не поленился сбегать за ними в магазинчик Ксавьеры.

Патрисия обняла его и оробела, услышав за спиной шаги дочери.

Появилась Альбана, в мини-юбке, на высоченных каблуках, в полупрозрачной блузочке, демонстрирующей ее стройное юное тело с изящной грудкой. Когда она подошла ближе, обнаружился еще и яркий макияж: глаза были подведены карандашом, губы сильно накрашены. Ее золотистая кожа была усыпана блестками, привлекавшими внимание к щекам и шее, а кроме того, к бедрам и груди.

Патрисия никогда не видела дочь в таком наряде — настоящая женщина-вамп.

— Добрый вечер, — пробормотала Альбана, компенсируя смелость своего одеяния смущенным поведением.

Удивленный Ипполит улыбнулся ей и подошел к ней с дружеским поцелуем. Альбана хихикнула.

Патрисия решила, что сегодня не будет делать ей замечаний: главное, чтобы этот вечер прошел хорошо.

Они сели в гостиной. Патрисии с Ипполитом, которые уже привыкли находиться в этой квартире вдвоем, казалось, что они теперь демонстрируют свои отношения на публике; то, что они называют друг друга на «ты», их взгляды, их жесты вдруг показались им подозрительными, наигранными. Под взглядом этой девочки они как будто разыгрывали свою собственную жизнь, а не проживали ее. Но Альбана, кажется, не замечала их неловкости: она щебетала, вмешивалась в разговор, самым неожиданным образом рвалась помочь маме подавать аперитив и еду, вовсю старалась привлечь внимание. Вскоре Ипполит и Патрисия решили помолчать и дать высказаться девочке, раз она явно была в ударе.

Патрисия с тревогой обнаруживала женскую привлекательность Альбаны: она впервые заметила, что у дочки длинные ноги, изящные формы, а главное, что она весьма дерзко пытается привлечь садовника.

«Возьми себя в руки, Патрисия, — думала она. — Твоя дочь несколько дней назад пыталась покончить с собой, а теперь ты видишь ее счастливой рядом с твоим возлюбленным. И если даже она вырядилась как проститутка и манеры у нее прескверные, то ты же сама в этом и виновата! Сегодня перетерпи, а потом будешь ее потихоньку воспитывать».

Ипполит же чем дальше, тем больше изумлялся. Без сомнения, Альбана решила его очаровать. Он притворялся дурачком, пресекая ее попытки.

После десерта Альбана воспользовалась моментом, когда ее мать понесла на кухню грязную посуду, резко рванулась в его сторону и неожиданно к нему прижалась.

Сделав вид, что не представлял себе, сколько времени, он воскликнул, что обещал Жермену освободить его от роли няни и отпустить домой до полуночи.

— Как жаль, — прошептала Альбана. — И как же повезло вашей Изис. Кстати, это такое таинственное имя, Изис. Это вы сами его выбрали?

— Да.

— Хотела бы я, чтобы меня звали Изис.

— Альбана — прекрасное имя.

— Правда?

— Правда.

— И оно мне идет?

Не успел он понять, как это у нее получилось, ее губы оказались в десяти сантиметрах от его рта. Альбана так увлеклась своим намерением его соблазнить, что перестала себя контролировать.

Ипполит рванул в коридор, поблагодарил обеих дам за прекрасный вечер, а во время прощания ему пришлось схватить Альбану за плечи, чтобы не дать ей повиснуть у него на шее.

— Я провожу тебя до лифта, — сказала Патрисия.

Альбана, охмелевшая, страшно довольная собой, сделала несколько кругов по комнате, склевала со стола последние клубничины и наконец осознала, что мать слишком долго не возвращается; тогда она подошла к двери, чтобы посмотреть, что происходит на площадке.

Ипполит и Патрисия стояли у лифта и разговаривали вполголоса.

— Я не могу остаться, Патрисия, как-то все некрасиво выходит.

— Мне очень жаль. Я и представить себе не могла, что она так себя поведет. Понимаешь, она же еще ребенок и ей так не хватает отца. Наверно, она просто увидела в тебе замену отцу и…

— Нет, Патрисия. Отец тут ни при чем. Прости, но она смотрела на меня не как на отца. Ты себя обманываешь.

— Но я не могу поверить, что…

— Это не важно, Патрисия. Мы не будем придавать значения капризам маленькой девочки. Будем видеться в ее отсутствие и ждать, когда она повзрослеет. Она же еще просто пигалица, ей кажется, что она ведет себя как женщина, только потому, что она нацепила туфли на каблуках и что тональный крем, намазанный в три слоя, спрячет прыщики, а если прижаться к мужчине, она из девственницы сразу станет взрослой.

— Меня все это поражает.

— Будь повнимательней. Она считает себя твоей соперницей.

— О господи…

— Поставь ее на место, Патрисия. Это самый лучший подарок, который ты можешь ей сделать. Напомни, что ей пятнадцать лет, что, когда она болтает просто так, ради разговора, она несет чушь, а ее возбуждение делает ее смешной и что никто не сочтет ее привлекательной, если она будет себя так вести и дальше.

Альбана больше не слушала. Она помчалась в свою комнату, ища, что бы ей разбить. Но она жалела свои вещи… Лучше взяться за саму себя. Снотворного у нее нет. Лекарств тоже. Что же ей проглотить? Ах да, жидкость для мытья кафеля. Мать имела несчастье ей сказать: «Как хорошо, что ты не выпила жидкость для мытья кафеля».

Она помчалась на кухню и схватила бутыль. Открыла и вдохнула тошнотворный запах. Нет, бесполезняк, она не сможет это выпить. Слишком противно.

Что же делать?

Услышав, как хлопнула входная дверь, она догадалась, что Патрисия сейчас явится к ней и будет ее воспитывать. Оставалось одно: бежать.

Она отперла заднюю дверь, которая вела на узенькую черную лестницу, и смылась, пока мать ходила по комнатам и звала ее.

Оказавшись на улице, она постаралась держаться как можно независимей, отстраниться от этого знакомого места, где все ее знают.

Перебежав площадь Ареццо, где перед особняком Бидерманов, у которых сегодня был какой-то праздник, не прекращалась бесконечная суета автомобилей, она свернула на авеню Мольера. Рассекая прохладный воздух, она подумала, что бежит в темноте чуть ли не голая; полоски ткани, исполнявшей роль мини-юбки, и тонюсенькой блузки с огромным вырезом ей вдруг показалось мало.

Когда она прошла всю улицу Альсемберга, на границе с менее респектабельным районом одна машина загудела ей вслед. Альбана оглянулась. Четверо развеселых мужиков, проезжая мимо, показали ей знаками, что выглядит она о-го-го. Она обрадовалась и оценила свой наряд по-новому. В конце концов, она красива, хотя и дрожит от холода. Вот мужики без всяких церемоний дали ей это понять. А Ипполит — кретин!

Еще одна стильная тачка гранатового цвета притормозила и бибикнула. Веселые подвыпившие парни лет двадцати орали ей непристойности, и ей это страшно понравилось. В другое время она бы испугалась, но сегодня, после обидных слов Ипполита, ее могла порадовать любая похвала ее внешности.

Она подошла к полузаросшему парку, за которым находился вокзал. Забыв о скверной репутации этого места, она шагала под дубами, ступая по влажной траве.

Сперва она не увидела человеческих теней, различила только стволы деревьев. Потом заметила, что деревья перемещаются, и с удивлением поняла, что это силуэты людей. Ничего, еще метров сто — и будет освещенный бульвар, по которому ходят трамваи.

Вдруг откуда-то появились трое субъектов.

— Ну что, красотка, похоже, мы не боимся неприятных встреч?

Кто-то ухватил ее за попу. Другой цапнул за бедро. Третий — за грудь.

Альбана заорала.

— Видали эту суку? Бегает тут полуголая, в юбчонке до пупа и чуть не без лифчика, а тронешь — возмущается. Тоже мне мимоза нашлась!

— Пустите!

Но сильная рука зажала ей рот, и она уже не могла позвать на помощь.

 

14

Врач поднес длинную тонкую заостренную иглу к лицу Вима. В мгновение ока галерист представил себе, как игла легко, как в масло, входит в его лоб, проникает в мозг, ковыряется в извилинах. Ужас! Этот яд убьет его нейроны, он не сможет работать, будет как овощ.

— Пожалуйста, не шевелитесь, — проворчал дерматолог. — Можете не волноваться. Я делаю эту операцию по нескольку раз в день и никто еще не умер.

Отступать уже поздно… Вим закрыл глаза, приготовившись по-мужски вытерпеть операцию, которую делает себе такое количество женщин. Сжав челюсти, он почувствовал, как игла входит в складочку у него на лбу. Он похолодел. «Господи, как подумаю, что это вещество парализует мышцы и сейчас мне его введут…» Он казался себе несчастным, жизнь его не щадит: ему не просто досталась весьма посредственная внешность, так еще и борись, чтоб она оставалась хотя бы такой же посредственной. Ботокс никого не украшает, просто не дает разрушаться. Стоит ли тратить кучу денег и выносить такие муки, чтобы только сохранить неизменной эту рожу, которую он терпеть не мог? Мигрень усиливалась, и ему хотелось плакать…

— Дышите!

Вим втянул в себя воздух и сообразил, что дурнота накатила на него в основном оттого, что при виде иглы он замер и перестал дышать. Он сосредоточился на дыхании, добился, чтобы оно стало ровным. Это занятие его успокоило.

— Ну вот, — сообщил дерматолог. — Блокада ваших мышц будет действовать не меньше шести месяцев. Теперь посмотрим, что мне удастся разгладить.

Вим решил не вмешиваться, — в конце концов, ремесло этого садиста в том и состояло, чтобы сохранять или улучшать лица.

Еще с юности Вим был удручен своей внешностью. Если детство его было счастливым, потому что его еще ничто не заботило, то в пятнадцать лет, глядя в зеркало, он обнаружил, что с ним произошло: тело росло во всех направлениях, но хаотически, как попало, то здесь, то там обрастало волосами — словом, развивалось каким-то своим произвольным образом, и он не мог контролировать этот процесс. Несколько раз он садился за стол и рисовал, поглядывая на анатомические рисунки, лицо и тело, которые хотел бы иметь, надеясь, что, если он их определит и будет о них думать, природе придется повиноваться. Но напрасно… В семнадцать лет он вынужден был признать, что его лицо и фигура в основном сложились, — и он, разочарованный, заключил, что с этим далеко не уедешь, придется вести себя поумней, а то… Итак, он развил в себе ум и энергию обиженного природой и стал деятельным, внимательным, образованным и веселым, а еще он знал множество историй и анекдотов, которые должны были в прямом смысле слова ослепить собеседника — помешать ему увидеть…

С тех пор как он начал вращаться среди знатоков современного искусства, обыкновенность собственного лица огорчала его даже больше, чем огорчило бы уродство. Уродство заметно, оно притягивает взгляд, привлекает внимание, вызывает отвращение, увлечение, отторжение — словом чувства. В искусстве, как и в жизни вообще, уродливое — единственный конкурент прекрасному, Давид и Голиаф, антигерой становится героем. В порыве энтузиазма Вим подумывал о том, чтобы сделать себе шрамы: глубокие раны и уродливые шрамы сделали бы его лицо незабываемым. Но, пока он экспериментировал, накладывая на свою фотографию кальки с узорами, ему пришло в голову, что его будут скорее принимать за попавшего в аварию, чем решат, что это какое-то особенное уродство. Недостаточно изрезать картину посредственного художника, чтобы превратить ее в шедевр.

Теперь врач колол его в разные точки, чтобы сделать ткани более плотными.

— Не забывайте смазывать арникой. Иначе будет много синяков.

— Хорошо, доктор.

Хотя Виму уже совершенно не хотелось видеть результат операции, доктор вложил ему в руки зеркало:

— Ну вот, как вам это нравится?

Вим сам себя не узнал, на своем месте он увидел мать. Эстетическая операция сделала его похожим на самую обыкновенную фламандку, на которую ему меньше всего хотелось походить.

Он попробовал легонько покритиковать результаты:

— Такое гладкое и круглое лицо — это немного чересчур.

— Молодое.

— Женское?

Врач взял у него зеркало и стал придирчиво рассматривать Вима. После паузы в полминуты он заключил:

— Ничего подобного!

— Ну тогда хорошо.

Вим врал и знал, что врач тоже врет, но он не настаивал на своем, понимая, что без хорошей дозы лицемерия общаться с людьми невозможно.

Мег ждала его в галерее, она уже уладила две трети проблем, которые возникли у их фирмы. Как обычно, он проверил ее работу, потом наговорил ей комплиментов:

— Вы просто жемчужина, Мег.

Молодая женщина скромно опустила глаза и застенчиво хмыкнула. Чтобы на что-то переключиться, она вытащила из сумочки упаковку, а из нее достала тюбик, который и протянула Виму:

— Держите. Поскольку вы записаны на прием к доктору Пелли, вам может понадобиться арника.

Он взял лекарство, смущенный таким вниманием:

— Спасибо, Мег, вы неподражаемы. Вот на вас-то и следовало бы жениться.

Он встал и, выходя из комнаты, задумчиво повторил:

— Да, я ведь часто себе это говорил: на вас-то и следовало бы жениться. — И, не оборачиваясь, ушел заниматься клиентами, которые рассматривали полотна Ротко.

Мег растерянно опустилась на стул. Его последние слова ее доконали: если он произносил их так легко и беззаботно, значит считал такой вариант абсолютно немыслимым! Чтобы он рискнул так сказать, между ними не должно было быть абсолютно никакой романтики. Почему же союз с ней представлялся ему чем-то невообразимым? Что в ней исключало даже мысль о любви?

Потеряв несколько часов с нерешительными клиентами, Вим неторопливо вернулся на площадь Ареццо. Он совсем не спешил снова увидеться с Петрой фон Танненбаум, которая во все остальное время, кроме появлений на публике, оказалась довольно неинтересной спутницей. Целыми днями она занималась собой, своим телом, гимнастикой, следовала диете, поедала проросшие зерна, ухаживала за кожей, пробуя все новые кремы и маски, придумывала костюмы, изводя дизайнершу из театра, а если у нее оставалось время, вырезала из газет фотографии и статьи и вклеивала их в тетрадь, как влюбленная школьница; она была собственной восторженной поклонницей и собирала все, что имело к ней отношение.

Что же касается разговоров, она успешно продержалась два или три совместных ужина. Теперь Вим уже знал все, что было позволительно о ней знать; ничего нового с ней не происходило, и сама она ничем другим не интересовалась. Он же, со своей разговорчивостью и словоохотливостью, иногда задумывался, не обращается ли он к пустому месту, — настолько она его не слушала.

Единственными моментами, которые их сближали, оставались их появления на публике. Там, во время коктейля, премьеры, приема или вернисажа, он и она своей аурой привлекали к себе внимание и вызывали пересуды, иногда даже скептические или обидные. И оба со знанием дела наслаждались шумом, который вокруг них поднимался.

Вернувшись к себе в лофт, Вим заметил в кухне на мраморном столе желтый конверт со своим именем. В конверте была вырезка из газеты.

Он развернул ее и увидел заголовок, который сразил его, как удар под дых: «Преждевременная эякуляция: попытка излечения».

Он беспокойно оглянулся. Кто сыграл с ним эту гнусную шутку? Он покрутил конверт в руках, вспомнил, что уже видел его, и заключил, что его использовали повторно. Кто-то, кто может входить в эту квартиру, подстроил ему такую ловушку…

Мег? Но откуда она могла узнать? Она не вмешивалась в его личную жизнь и была идеальной секретаршей именно в силу того, что обладала и почтительностью, и скромностью. Кто-то из слуг? Филиппинцы, работавшие на кухне, или филиппинцы-уборщики не понимали по-французски, они общались только по-английски. Значит, Петра? Но Петра не могла знать этой интимной детали, потому что он никогда не спал с ней; она же, во-первых, не любила секса, а во-вторых, ни на йоту не интересовалась чужими делами.

Он раздраженно прочел выделенный жирным подзаголовок, задававший основную мысль статьи: «80 % мужчин моложе 18 лет страдают от преждевременной эякуляции. За этим не стоит никакого физиологического дефекта. Лекарства не помогут. Надо справиться с эмоциями. Убедите вашего мужа, что у него есть проблема».

Это была страница из какой-то женской газетки, и это встревожило его еще больше. Мег? Петра? Не может быть.

Он пробежал глазами статью: «При преждевременной эякуляции семя часто извергается меньше чем через минуту после проникновения, и отсрочить этот момент не удается». Вот именно, меньше чем через минуту.

Он услышал шаги и быстро спрятал статью в карман. Вошла Петра с коробочкой в руке:

— А, вы здесь, дорогой. Мне надо выпить мой креатин.

Она всыпала в стакан две чайные ложки порошка, добавила воды и размешала.

Тут Вим заметил, что открытый конверт он оставил на столе. Она тоже его увидела.

— А, — сказала она, — так вы прочли статью, которую я для вас вырезала?

Он побледнел. Постукивая по хрусталю серебряной ложечкой, она продолжала, не глядя на него:

— Ну да, я узнала от одной подруги в Лондоне, что у вас такая проблема. Манекенщица Полиси, помните? Очень красивая, да. И очень разговорчивая. Особенно когда выпьет. Нет-нет, не сердитесь на эту бедняжку, это ведь благодаря ей мы здесь с вами сегодня вместе, потому что эта маленькая деталь заставила меня обратить на вас внимание.

Она выпила свой порошок, скривилась, а потом тихонько рыгнула.

— Для меня эта проблема не имеет никакого значения, вы хорошо знаете почему. Но я подумала, что для вас это, вероятно, серьезное неудобство.

Вим побагровел, не в силах ответить.

— Ну да, — продолжала она, — как вы обычно говорите, это очень любезно с моей стороны.

Она снова рыгнула.

— Ох уж этот креатин, не могу его переварить. Скорей бы вернуться в Нью-Йорк, говорят, уже есть новая смесь, которая оказывает похожее воздействие на мускулатуру, но вкус у нее не такой ужасный. Я вычитала это в блогах культуристов.

В другое время, если бы он не перенес такого унижения, Вим улыбнулся бы этой картине: утонченная Петра фон Танненбаум, изучающая спортивные заметки этих накачанных витаминами здоровяков.

Она наконец на него посмотрела:

— Короче, дорогой мой, все это я сказала только для того, чтобы вы знали, что я умею хранить секреты. Надеюсь, что и вы тоже.

И она пояснила:

— Вы будете вспоминать обо мне как о страстной партнерше. Ну а я, когда зайдет речь о вас, скажу, что вы… вы обладаете заметными талантами в этой области. Договорились?

Петра пообещала Виму никогда не упоминать о его трудностях в интимной жизни в обмен на то, что он будет помалкивать о ее собственном безразличии к сексу.

— Договорились, Петра. Я и так утверждал бы то же самое, даже если бы вы не подсунули мне эту статью.

— Да, конечно, но вы бы говорили это из тщеславия. А я предпочитаю, чтобы вами двигал страх.

С этими словами она вышла.

Уже второй раз за этот день собственное существование показалось Виму абсурдным и бесконечным. Столько усилий, чтобы скрыть неприглядную реальность…

В этот субботний вечер Петра фон Танненбаум должна была демонстрировать свое шоу в галерее Петродосяна перед отборнейшей публикой Брюсселя.

Из-за мандража перед выступлением она превратилась в настоящую фурию: орала на разных языках на филиппинских помощников по дому, обозвала Мег тупой коровой, когда та не смогла связаться с организаторами шоу по телефону, а Вима третировала просто безостановочно с убийственной утонченной жестокостью.

Они безропотно принимали эти удары судьбы, выжидая, когда гроза отгремит.

Наконец реквизит был отправлен в галерею, а Петра заперлась в ванной — своем храме, — чтобы завершить приготовления.

Когда Вим предложил отвезти ее в галерею, она в ответ только буркнула:

— Да не опекайте вы меня, будто мы десять лет женаты. Я и сама доеду, если только эта идиотка Мег сумеет вызвать мне такси.

А потом вдруг обернулась и посмотрела на него:

— Зато я хочу, чтобы вы зашли ко мне за кулисы, как только спектакль закончится. И ведите себя как ревнивый любовник, я вам разрешаю. Это лучший способ отделаться от всяких озабоченных.

Вим кивнул, не зная, как относиться к манере Петры по-военному раздавать приказы: принять как знак доверия или разозлиться.

Он спустился из мезонина и нашел Мег в большом лофте.

— Вы позаботились о такси?

— Да, оно было заказано за три дня, и я им не меньше четырех раз перезванивала, чтобы убедиться, что машину подадут точно в нужное время.

— Спасибо, Мег.

— Хотите виски? «Лагавулин» пятнадцатилетней выдержки.

— Думаю, мне это просто необходимо.

Она принесла ему бокал:

— С одним кубиком льда, как вы любите.

— Именно вы — та женщина, на которой мне следовало бы жениться.

Мег уже и не пыталась вычитать на замкнутом лице Вима, что скрывается за этим грамматическим нюансом — «следовало бы». Сколько времени она выдержит рядом с человеком, которого она любит, а он ее нет и который теперь через слово упоминает о том, что им надо бы пожениться, хотя это, конечно, невозможно.

Как у нее повелось, чтобы справиться с огорчением, Мег укрылась в туалете.

В девятнадцать ноль-ноль из ванной катапультировалась Петра и, словно лавина, обрушилась на Вима, на Мег, на организаторов шоу, на «эту дерьмовую Бельгию» и «зрителей-идиотов», в последний раз вопросила, зачем она тратит столько сил, ублажая этих неблагодарных, начисто лишенных вкуса людишек, и наконец, хлопнув дверью, вышла и погрузилась в такси.

Оказавшись одни, Вим и Мег переглянулись, словно два погонщика верблюдов, оставшиеся в живых после песчаной бури.

— Еще стаканчик? — предложила Мег.

— Обязательно! — ответил Вим.

И, потягивая ароматную жидкость с привкусом торфа и дыма, они болтали о том, как идут дела в галерее, обсуждали клиентов и одного нового художника, с работами которого они только что познакомились и решили его продавать. Им обоим такая расслабленная беседа о том, что составляло суть их повседневных трудов, была удивительно приятна. Виму вовсе не хотелось уходить, и Мег пришлось показать ему стрелки часов:

— Не опоздайте на шоу.

Вим вдохнул и тяжело поднялся, хотя обычно бегал как живчик.

— И не забудьте ключи.

— Да, Мег.

— Я погашу всюду свет.

— Спасибо, Мег, спасибо за все.

Он забрал связку ключей и вышел.

Мег обошла все три этажа, закрыла ставни, включила сигнализацию и собралась уходить.

Ее ключей на месте не оказалось. В панике она обыскала карманы, сумочку, потом, боясь, что сработает сигнализация, отключила ее и предприняла уже систематические поиски.

Увы, ключей не было: Вим случайно унес их с собой.

Теперь ей было не уйти домой. Она, конечно, могла просто захлопнуть дверь, но как решиться на такой риск, когда по стенам развешано произведений искусства на несколько миллионов евро. Нет, невозможно. Придется дождаться возвращения Вима и Петры. И, взяв бутыль шотландского виски, она налила себе выпить, причем теперь это уже была не парижская порция, а хорошенький стаканчик, как пьют истинные фламандцы.

В конце концов, что страшного, если она останется тут. Все равно ее никто не ждет.

Шоу Петры фон Танненбаум очаровало брюссельскую светскую публику.

— Вульгарности ни на гран!

— Это революция жанра!

— Одновременно и первый план — женское великолепие, и второй — намеки и аллюзии, и третий — китч.

Прислушиваясь к этим банальным комментариям, Вим продолжал пить. Во время спектакля он вдруг осознал, что Петра стала ему противна; даже ее лепной силуэт перестал ему нравиться: он знал, какая тренировка мышц стоит за этими безупречными очертаниями, угадывал пот, прячущийся в порах этой припудренной кожи, а глядя на ее идеально гладкий живот, понимал, какие усилия она тратит, чтобы оставаться в такой форме.

Как и договаривались, он изображал сторожевого пса перед артистической уборной, потом по одному пропускал к ней воздыхателей, вперяя в них злобный взгляд. Поскольку эта комедия работала на его репутацию самца, для чего, как он считал, хороши любые средства, он выполнил свою задачу в совершенстве.

И скучно ему стало, только когда он оказался в машине вдвоем с Петрой. Она же, обрадованная успехом своего шоу, оказалась словоохотливой, как никогда.

— Дорогой, в каком возрасте мне уходить со сцены? В тридцать восемь? Я решила так.

— В тридцать восемь лет вы будете еще великолепны.

— Ну да, я вам об этом и говорю: я закончу карьеру в самом зените женской красоты. Не должно появиться ни одного моего изображения, где можно найти какие-то изъяны. Уже и так невозможно, что то и дело публикуют то мои детские фотографии, то подростковые.

— А что вы будете делать, когда уйдете со сцены?

— Странный вопрос! Ушла так ушла. Все. Последнее прости!

— Что вы имеете в виду?

— Я покончу с собой, мой дорогой.

— Петра…

— Тут и думать нечего! Моя легенда для завершенности нуждается в трагическом конце.

— Вы шутите?

— Ничуть. Только смерть сделает мою жизнь — судьбой.

— Ну так дождитесь, пока смерть не придет сама.

— Никогда не соглашусь на такое падение, это невозможно после всех жертв, на которые я пошла. В тридцать восемь покончу с собой, это уже давно решено.

— Петра, я вас умоляю не…

— Возьмите хоть эту бедняжку Грету Гарбо: у нее хватило ума перестать сниматься, когда она еще прекрасно выглядела, но она имела трусость жить дальше. Вы видели фотографии, сделанные папарацци у ее дома в Нью-Йорке, где видно, как время обошлось с ее божественным лицом? Какой стыд. Ну, у меня-то смелости хватит.

Вим замолчал. Петра настолько его раздражала, что он почти пожалел, что ей пока нет тридцати восьми, чтобы уже можно было от нее отделаться.

— Не волнуйтесь, мой милый, сперва я опубликую свои мемуары. Чтобы люди не рассказывали невесть что. Кстати, я думаю, там будет несколько добрых слов и о вас.

— Спасибо, Петра. Я очень тронут.

Она сделала недовольное лицо. Это был не тот ответ, которого она ожидала. Поэтому она продолжала:

— А вы-то как? Будете писать мемуары?

— Ну конечно же, Петра. Если мужчину жизнь свела с такой артисткой, как вы, издатели потребуют от него мемуаров. Можете быть спокойны.

— Благодарю, — удовлетворенно закончила она.

Машина въехала на площадь Ареццо, где движение было парализовано из-за приема у Бидерманов. Женщины в вечерних платьях и мужчины в смокингах входили в ярко освещенный особняк, откуда уже неслись звуки музыки: играл струнный оркестр. Из вежливости Вим пояснил безучастной Петре смысл происходящего:

— Наш сосед, комиссар Евросоюза Захарий Бидерман, всемирно известный экономист, вот-вот получит пост премьер-министра.

— Да-да, я в курсе.

Вим сдержал возглас удивления. Получается, она следит за политическими новостями? Может, он ее недооценивал, когда считал, что она читает только публикации, посвященные ей самой?

— А вы приглашены туда, милый?

— Нет.

— Почему?

— Да я никогда не старался показаться рядом с политиками.

— Звякните кому следует, я хотела бы туда сходить.

Петра отдала ему приказ таким тоном, каким называют адрес шоферу такси. Он вздрогнул от раздражения:

— Извините, Петра, но я не имею привычки выпрашивать приглашения.

— Вы ничтожество, мой милый.

Вим не отреагировал на это оскорбление. Благожелательный настрой, обретенный после нескольких бокалов спиртного, уменьшил его гнев на Петру.

Добравшись до квартиры, она надела великолепное манто из страусовых перьев и объявила:

— Я иду на этот прием.

— Без приглашения?

— Не думаю, что мне запретят войти. Знайте, что вот уже много лет меня не приглашают никуда, но принимают повсюду. Вы, конечно, не пойдете?

— Конечно, — ответил Вим.

Она пожала плечами и вышла.

Вим подошел к окну и с любопытством смотрел, как она идет через площадь. Величественная, надменная, ни дать ни взять королева в изгнании; она взошла по ступеням, перекинулась парой слов со слугами, потом вошла в особняк.

— Вот там и оставайся, — сказал Вим.

Довольный, он поискал «Лагавулин», но не нашел, открыл «Джеймсон» и налил себе стакан до краев, наслаждаясь записями Дюка Эллингтона.

Еще через час он напился, зато на душе было легко: он поднялся в мезонин и бросился на постель.

Там он наткнулся на какое-то тело. Он испугался, зажег лампу у изголовья и обнаружил Мег, которая захмелела и уснула на его перине.

Его это позабавило, и он присмотрелся к ней повнимательней. Ее розовое упитанное тело с гладкой кожей взывало к ласкам. Он принюхался к ее волосам — от них пахло зелеными яблоками, дурманящий аромат. И он с удивлением обнаружил, что его тянет заняться любовью.

Он решил спуститься и спать на канапе в лофте.

Мег перевернулась, открыла глаза и увидела его.

— Я слишком много выпила, — улыбаясь, сказала она.

— Я тоже! — радостно ответил Вим.

Она обхватила двумя руками его голову, не задумываясь, привлекла его к себе и поцеловала.

Его это позабавило, и он не противился поцелую. Их тела соприкоснулись.

Они глянули друг на друга и расхохотались. Их заторможенному от алкоголя сознанию все это не представлялось ни серьезным, ни важным, просто смешной розыгрыш. В любом случае они так хорошо понимали друг друга…

Между ласками Вим раздел Мег, потом, хихикая, разделся сам. Потом прикрыл собой тело Мег и начал медленно ее ласкать.

Так же медленно он вошел в нее. Она нисколько не возражала.

Вим начал любовные движения. Никогда еще с ним такого не случалось: обычно у него все заканчивалось очень быстро, а сейчас он ощущал себя гибким зверьком, который движется внутри чужого тела то так, то этак, чтобы чудесные прикосновения были разнообразнее.

Мег отвечала на все его ласки, счастливая, что он оказался таким прекрасным любовником.

После двадцати минут пленительных объятий она почувствовала, что внутри ее нарастает горячая волна.

— Еще… еще вот так…

Вим не замедлил и не ускорил колебаний, он умело и непреклонно продолжал то движение, которое доставляло ей удовольствие.

Она закричала от наслаждения и сжала его в объятиях, усталая и сияющая.

Вим вышел из ее лона. Впервые в жизни ему удалось удовлетворить женщину. И хотя он трудился для нее и для ее оргазма, теперь он чувствовал себя всемогущим. Он обладал высшей властью — сдерживать себя.

— Помоги теперь и мне, — прошептал он.

Тогда Мег встала на четвереньки и помогла своему господину и повелителю дойти до пика любовного наслаждения.

 

15

Эта передача побила все рекорды по зрительским рейтингам — на телеканале это поняли уже по тому шквалу мейлов и телефонных звонков, который обрушился на них во время эфира, — во-первых, народ считал Захария Бидермана профессионалом, способным вывести страну из кризиса, а во-вторых, он еще обладал особым даром привлекать зрителей. Увидев его на экране, никто не станет щелкать пультом, переключая каналы, — ни полный невежа, ни дипломированный экономист.

Он вселял уверенность. И не столько тем, что он говорил, а собственно своим видом и манерой. Крепкий, коренастый, с широкими плечами и внушительным затылком, Захарий походил на мощного хищника, подобравшегося перед прыжком. В сущности, его не так уж многое отличало от других полноватых шестидесятилетних мужчин, но эти небольшие отличия в корне меняли дело. Могучие мускулистые руки, явно умеющие все: прижать к себе и сломать, приласкать и задушить, он держал перед грудью, они были словно часовые, охраняющие своего повелителя, всегда готовые вмешаться, возмутиться, взлететь, комментируя какие-то цифры или поддерживая чьи-то решения. Его шея тоже излучала силу: массивная, надежная, испещренная кровеносными сосудами, путепровод, направляющий энергию из туловища в мозг. Глаз, уменьшенный до полумесяца за счет тяжелого века, гипнотизировал своей океанической голубизной с серым стальным оттенком; зрачок, только что неподвижный, — и вот уже глядящий в другом направлении, хотя никто не замечал, чтобы он шевельнулся, этот зрачок жил в своем ритме, и внешние раздражители, казалось, были ему безразличны. Волосы были абсолютно седыми, но угольно-черные брови свидетельствовали о молодости и бодрости духа. Рот же то цинично опускал уголки, то поднимал их, складываясь в жесткую, даже хищную улыбку, в которой, казалось, вот-вот проглянут волчьи клыки. Когда Захарий смеялся, он становился совсем другим человеком, чем когда он с кем-то спорил, и этот контраст зачаровывал. Он был живой парадокс, интеллектуал высшей пробы, заключенный в мощное, как у зверя, тело.

Журналистка, помимо своей воли, поддавалась его обаянию. Хотя до передачи, науськанная коллегами, она приготовилась вести себя по-боевому, но во время передачи она невольно впитывала речи своего собеседника, временами смущенно краснела, когда он отпускал ей комплимент за удачный вопрос. В их беседу внедрялась эротическая нотка, сексуальное поле, которое исходило от него, а она не могла ему противиться. Записочки, приходившие по Интернету, свидетельствовали о том, что еврокомиссар смущал не только свою собеседницу-журналистку: на адрес телеканала валом валили горячие признания в любви.

К каким чарам прибегал этот человек, которого нельзя было назвать ни красавцем, ни уродом, чтобы так привлекать других? Журналистке он то и дело показывал: он все время помнит о том, что она женщина. Даже в самые горячие моменты дискуссии, в самой жаркой полемике что-то в его лице говорило: «Вот сейчас покончим с этой высоколобой беседой, и почему бы не заняться чем-нибудь поинтереснее?» И хотя словами он обращался к ее разуму и образованию, но одновременно пробуждал в собеседнице что-то древнее, доисторическое сознание, ту его часть, что по-прежнему ассоциируется с ночью и ее инстинктами, побуждающими искать сильного надежного защитника, семя которого будет плодородным, вождя, который даст своему племени пищу, защиту и чувство подчиненности старшему. И вот, оперируя терминами из арсенала экономической науки, облаченный в сшитый на заказ костюм-тройку, самец-неандерталец обращался к самке из племени кроманьонцев.

Мужчины, в свою очередь, видели в нем скорее вождя, чем соперника, — это был лидер по природе. Захарий Бидерман вел себя без всяких политических ужимок и ложной скромности, был уверен во всем, что говорит, — словом, являл собой идеальный портрет лидера, посланного свыше, которого так не хватало нашей непутевой эпохе.

Лео Адольф и его единомышленники по партии, сидевшие в студии в числе прочей публики, радовались успеху передачи: бесспорно это даст им возможность поставить Бидермана во главе так называемого технического правительства, которое должно вывести страну из кризиса. И если до сих пор некоторые скандалисты противились этому выбору, то после такой передачи у Бидермана будут одни сторонники.

До конца оставалось тридцать секунд, и журналистка перешла к вопросу, который волновал всех:

— Уважаемый господин комиссар Евросоюза по антимонопольной политике, ваша компетентность ни у кого не вызывает вопросов, и о вас говорят как о кандидате на высокий государственный пост. Что вы об этом думаете?

— В мои пятьдесят лет я ставлю перед собой только одну важную задачу: служить моей стране и Европе.

— То есть вы готовы согласиться.

— Да, со вчерашнего вечера.

— Простите?

— Вчера вечером я получил согласие от моей супруги Розы. Она уполномочила меня посвятить свое время и силы служению нации.

— И она не будет вас ревновать к этой работе?

— Она обещала мне проявлять терпение, но и ради нее, и ради вас, и ради нас всех нужно, чтобы я добился успеха побыстрее.

Журналистка улыбнулась, довольная тем, что передача заканчивается на такой личной, неформальной ноте, которая придает всему выступлению человечность и отдает должное всем женам-телезрительницам. И когда по экрану под бодрые звуки ударных поплыли титры, она горячего его поблагодарила:

— Браво! Вы были великолепны.

— И все благодаря вам, мадемуазель.

Каждый из них думал о своих собственных интересах, которые на сегодняшний день совпадали: блестящий гость гарантировал успех передачи.

Вставая со стула, пока публика еще не ринулась к нему за автографами, журналистка успела выключить микрофон и шепнула на ушко своему собеседнику:

— Я близкая подруга Кармен Бикс.

Отсюда он должен был сделать вывод, что ей известны все подробности его страстных отношений с этой испанкой. Он оценил эту новость, прищурился и бархатным голосом ответил:

— Вы удачно подбираете себе друзей, мадемуазель.

В этот момент журналистка поняла, в чем же состояло очарование этого мужчины: его делало привлекательным в женских глазах то, что его самого привлекали женщины.

В тот вечер Роза Бидерман устраивала прием на площади Ареццо, чтобы отпраздновать успехи мужа. Его сторонники считали, что максимальный рейтинг его телевыступления по всей Бельгии уже означал политический триумф Захария Бидермана: в ближайшие дни он предстанет перед страной в качестве премьер-министра.

В холле особняка сияющая Роза приветствовала первых гостей; она всегда верила, что в один прекрасный день будет стоять на этом самом месте рука об руку с самым влиятельным человеком в стране. Когда она полюбила Захария, ее чувство было искренним, но оно к тому же помогало ей реализовать собственные амбиции, в которых она вполне отдавала себе отчет: этот блестящий экономист приведет ее в самые высшие слои общества.

Роза была из тех женщин, которые находят власть сексуально привлекательной. Она считала, что мужчина должен быть одаренным во всех областях: у него должны быть власть, деньги, воспитание, ум и сексуальная энергия. Те, кто знал Захария в старые времена, говорили о нем как об очень одаренном дилетанте, возможно даже немного ленивом; в ту пору он не слишком усердно использовал свои таланты, а предавался радостям жизни. Она изменила его. И раз уж она разглядела в нем сверхчеловека, то он и стремился им стать. С тех пор как он был с Розой, благодаря ей или из-за нее его преследовала мысль об успехе: он хотел быть лучшим, хотел воплотить в жизнь ее представление о нем. И ничто не радовало Розу больше, чем когда какой-нибудь старый друг Захария, оценив его карьеру, поздравлял ее с тем, что она оказывает на мужа столь благотворное влияние. Однако вряд ли она подозревала, к каким побочным эффектам приводят их общие амбиции.

С тех пор как она видела его только на гребне славы — лучшим экономистом, лучшим политиком, лучшим чиновником, — лентяй в нем уступил место трудоголику, а эпикуреец — надежному руководителю. В ответ на это давление у Захария формировалась навязчивая идея. Его мучил всепоглощающий страх — в один прекрасный день оказаться не на высоте. Несколько раз за день этот неутомимый труженик испытывал приступы депрессии; он забыл, что такое усталость, — осталась только тревога. И единственным способом от нее отделаться было физическое наслаждение: волны сладострастия, охватывая его тело, отгоняли мрачные мысли и успокаивали. Вначале Розы было вполне достаточно для удовлетворения его немаленьких потребностей, но потихоньку, по мере того как его трудоспособность росла и успехи множились, сексуальные аппетиты тоже становились все больше. Его стремительное восхождение сопровождали внебрачные связи, частые походы к проституткам, а потом уже внезапная просьба об интимной близости могла быть обращена в любой момент к первой попавшейся представительнице прекрасного пола.

Роза не подозревала о его любовном неистовстве, и, даже если бы кто-нибудь рискнул намекнуть ей об этом, она ни за что бы не поверила. Как, спрашивается, супруг, который занимался с ней любовью один-два раза в день, мог вести еще какую-то параллельную интимную жизнь? К тому же ее вера в судьбу побуждала доверять Захарию: из того, что он не совершал неблаговидных поступков по ходу своего восхождения к власти, она сделала вывод, что он порядочен во всех отношениях. В результате супруга, которой муж изменял больше всех мужей в Брюсселе, пребывала в безмятежном спокойствии, уверенная в том, что она его единственная возлюбленная…

В гостиных особняка на площади Ареццо с каждой минутой прибавлялось гостей. Комиссары Евросовета, министры и возможные завтрашние министры, ведущие специалисты в разных областях стекались в особняк — ведь позже может оказаться полезным сказать «и я там был».

Роза и Захарий решили не стоять у входа, приветствуя каждого гостя. Доверив персоналу встречать вновь пришедших, они переходили поодиночке от группы к группе.

— Что ты тут забыл? — негромко воскликнул Захарий в сторону одного шестидесятилетнего типа с изъеденным от выпивки носом.

— Не ожидал увидеть старика Дэдэ?

Захарий Бидерман поморщился. Дэдэ Антверпенский, одетый в твидовый охотничий костюм с клетчатой кепкой, был управляющим сразу нескольких бельгийских борделей. Он указал на Розу, которая чуть в стороне, смеясь, беседовала о чем-то с Лео Адольфом:

— Смотри-ка, а я и не знал, что наша мадам такая красотка! Поздравляю, по всему ты, выходит, парень не промах.

— Что ты тут забыл?

— Зашел выпить стаканчик, ведь ты только представь, скоро я буду приятель премьер-министра!

— Ты особо-то не хвастайся.

— Да ладно, ты же знаешь Дэдэ. В моем ремесле, если не умеешь помалкивать, прогоришь. Да нет, я зашел, потому что подумал… Теперь, когда ты залетел на самый верх, ты же поможешь мне решить проблемы с налогами.

— Ты серьезно?

— Ну хочешь, я объясню? С меня требуют четыре…

Захарий положил ему руку на плечо:

— Слушай, Дэдэ, давай-ка поговорим по-мужски, чтобы все было ясно раз и навсегда: знакомы мы или нет, помогать я тебе не стану. Скажу проще: и никому не стану. Через несколько дней я буду уже не я, а премьер-министр. Честный и с безупречной репутацией.

— Красиво говоришь…

— Дэдэ, ты сам говорил, что политика — гиблое дело.

— Согласен, а все-таки…

— Это мое последнее слово, я от него не отступлю. Зато я и дальше буду ходить в твои заведения и буду платить, не торгуясь, потому что у тебя очень славные девочки. Вот и все, что я могу тебе пообещать.

У склонного к сентиментальности Дэдэ на глазах показались слезы, и он, внезапно захлебнувшись от восторга, промямлил:

— А ты все-таки крутой мужик, Захарий.

Дэдэ схватил его за руку и потряс ее. Он благодарил экономиста горячей, чем если бы тот ему помог. Сам он был изрядный мошенник, король аферистов, тот еще тертый калач, и образ неподкупного политика вызывал у него восхищение: ему показалось, что он пожал руку чуть ли не царю Соломону.

Отходя от него, Захарий улыбнулся, думая, что, если ему предстоит идти на выборы, как минимум голос самого известного в Бельгии сутенера уже у него в кармане.

Он поприветствовал своего соседа, вдовца Франсуа-Максима де Кувиньи, на лице которого застыла вымученная улыбка, перекинулся с ним несколькими словами по поводу рекапитализации банков, а потом перешел к следующей группе.

Он окинул взглядом собравшихся: ему было интересно, проманкировал ли в очередной раз приглашением в гости его знаменитый сосед, писатель Батист Монье. Скромность этого человека, его отказ от участия в общественной жизни поражали Захария. Почему этот романист, известный во всем мире, торчит у себя в четырех стенах? Какой интерес ни с кем не общаться? А хуже всего, что вот пройдет несколько десятилетий — и все забудут Захария Бидермана и нынешних политиков, но по-прежнему будут читать Батиста Монье, который будет считаться правдивым летописцем событий своей эпохи, хотя он-то как раз остается от всех событий в стороне.

Он вздохнул, и тут к нему подошел незнакомый мужчина:

— Добрый вечер, господин Бидерман. Я Сильвен Гомес.

— Мы с вами знакомы?

— Да, по «Тысяче свечей».

Захарий и глазом не моргнул при упоминании этого свин-герского клуба:

— Это моя супруга вас пригласила?

— Я позволил себе прийти. Мне нужно с вами поговорить.

— Хорошо, через пять минут я буду в вашем распоряжении.

Захарий непринужденной походкой удалился, после чего закрылся в комнате, куда гостей не приглашали, позвонил верной Сингер и посовещался с ней.

С любезной миной он вернулся в зал, где его поджидал Сильвен Гомес.

— Давайте, уважаемый, побеседуем в моем кабинете. Пойдемте со мной.

Не слишком впечатленный этим обращением Сильвен Гомес прошествовал за Бидерманом в его кабинет, окна которого выходили на площадь с попугаями. В тот вечер обычный птичий концерт перекрывался шумом торжественного приема.

Захарий Бидерман уселся за массивный стол и предоставил посетителю объяснять, зачем он пришел.

Посетитель же, удивленный, что его ни о чем не спрашивают, прокашлялся и начал:

— Вы, конечно, думаете, из-за чего же я вас беспокою?

Захарий Бидерман по-прежнему смотрел на него в упор и молчал.

— Я как-то вечером оказался в «Тысяче свечей» и по рассеянности сделал несколько кадров.

Это «по рассеянности» прозвучало неправдоподобно, учитывая, что в «Тысяче свечей» владельцы заведения многократно требовали, чтобы посетители оставляли у входа все гаджеты, которыми можно запечатлеть происходящее, впрочем во всех подобных местах соблюдалось это правило, чтобы сохранить анонимность присутствующих. Так что этот мужчина хитрил.

— У меня есть несколько ваших фото. Хотите посмотреть?

Захарий сохранял полную невозмутимость. Его собеседник настаивал и крутил свои кадры на экране мобильного телефона:

— Вы не любите воспоминаний?

— Я предпочитаю свои.

Металлический голос Захария прогремел в просторном кабинете резко и отчетливо.

Посетитель ненатурально улыбнулся:

— Подумаем, кого еще могут заинтересовать эти кадры. Может быть, вашу жену?

Захарий молчал.

— Ваших друзей по партии? Нет, скорее ваших политических противников. А их у вас немало.

Захарий с усталым видом рассматривал потолок. Посетитель, в замешательстве от его реакции, все больше злился:

— Или, может быть, прессу? Да-да, журналисты обожают такие снимки.

Захарий мирно потягивал аперитив из принесенного с собою бокала.

— Вы не очень-то спешите мне помочь! — рявкнул посетитель. — Вы должны задать мне вопрос: сколько?

Голос Захария тут же, не слишком уверенно, повторил:

— Сколько?

— Десять тысяч.

— И это все?

— На сегодня — да…

— Ну, вы меня успокоили.

Посетитель задергался, ему было не по себе. Беседа приняла неожиданный оборот.

Захарий наклонился к нему через стол:

— Я предложу вам кое-что получше. — И протянул посетителю розетку с арахисом. — Возьмите орешек.

— Что?

— Предлагаю вам орешек за ваши снимки. Чтобы не получилось, что вы сходили впустую.

Посетитель вскочил, оскорбленный, сделал несколько шагов вокруг стула, а потом, чуть подумав, злобно хихикнул:

— Вы, кажется, не подозреваете, какое цунами я могу запустить…

— Вы тоже, милейший. Продолжайте в том же духе, и завтра же утром, любезнейший Сильвен Гомес, в каждой из четырех ваших фирм: «Лафина», «Полиори», «Ле Бастон» и «Декуверт азиатик» — будут проведены налоговые проверки. Кроме того, я позволю себе связаться с моим другом господином Мейе, люксембургским министром финансов, просто чтобы проверить, что у вас нет там секретных счетов, и поверьте, он охотно окажет мне эту услугу. А потом, если я не обнаружу у вас заначки в Люксембурге, я свяжусь со знакомыми в Швейцарии, Панаме и на Каймановых островах. Жуть, сколько у человека заводится друзей, если он комиссар ЕС по антимонопольной политике, даже не потребуется становиться премьер-министром.

Испуганный Гомес побледнел:

— Но это же… шантаж!

— А кто первый начал?

Не желая признавать своего проигрыша, Гомес хорохорился:

— Вы меня не запугаете!

— Что, правда?

— Конечно. Вы ведь, кажется, предполагаете, что я был нечестен.

— Я не предполагаю, у меня есть доказательства.

Захарий имел в виду шантаж, но Гомес решил, что у него в руках уже есть компрометирующие сведения.

Он сглотнул слюну и сел:

— Ладно, я завязываю с фотографией.

— Отличная идея, у вас явно никакого таланта. Возьмите орешек. Не хотите?

Захарий Бидерман поднялся и предложил Гомесу выйти с ним вместе.

— Не буду вас провожать: вы и сами найдете дорогу.

Посетитель испарился.

А Захарий Бидерман уверенным шагом вернулся к гостям, успев на ходу поцеловать Розу.

Лео Адольф отделился от группки, в центре которой он о чем-то разглагольствовал, и поймал Захария за рукав:

Сегодня очень удачный вечер, твой триумф убедил последних сомневающихся. Я говорил с главами парламентских фракций, они согласны совместными усилиями обеспечить тебе большинство. Теперь нам осталось только добиться отставки нашего бедняги Вандерброка, с этим дня за два разберемся. Короче, уже завтра мы начнем процедуру, которая вскоре сделает тебя премьер-министром. Мои поздравления.

— Спасибо.

Президент Евросовета внезапно понизил голос и увлек Захария в укромный закуток:

— Сегодня престиж любого политика столь низок, что мы очень сильно рискуем. Вождь должен быть безупречным. И даже если он безупречен, народ может его возненавидеть так же быстро, как и полюбил. Мы прослужим не дольше, чем бумажный носовой платок. Я думаю, лет через двадцать не найдется дурака, который согласился бы на эту работу.

— Ты это к чему?

— Захарий, ты наша последняя надежда. Если и ты потерпишь неудачу, вся политическая верхушка утратит авторитет. Но если ты оплошаешь еще до того, как достигнешь вершины, будет только хуже. Доверие будет подорвано.

— Как это «оплошаю»?

— Поклянись мне, что будешь вести себя безукоризненно. Я имею в виду женщин, естественно…

Захарий прыснул:

— Клянусь.

— Ты так легко это обещаешь, хотя на самом деле измениться так трудно…

Захарий ощутил в сердце легкий, но болезненный укол:

— Ну откуда ты знаешь? А вдруг мои походы по бабам — только выражение неудовлетворенных амбиций? Теперь, когда я не буду тяготиться отсутствием власти, я, возможно, откажусь от такой компенсации.

Президент был уверен, что Захарий играет словами, но из осторожности настаивать не стал: если есть хоть один шанс на миллион, что Захарий верит в то, что говорит, Лео не станет его разочаровывать.

— Даже если ты изменишься, Захарий, могут всплыть твои прошлые подвиги.

— Ну ты параноик!

— Ну правда, Захарий, как ты будешь справляться с попытками шантажа?

Захарий подумал: «Ровно так же, как я это сделал десять минут назад», а вслух он только подбодрил Лео:

— Слушай, до нынешнего момента мне это удавалось…

— Чем выше поднимаешься, тем больше становишься мишенью для нападок.

— Но чем выше мишень, тем тяжелее в нее попасть.

— Хотел бы я разделить твой оптимизм.

— Именно потому, что ты его не разделяешь, этот пост хотят отдать мне, а не тебе, мой дорогой президент.

Лео выдержал удар, сочтя это честной игрой. Эти двое бежали политическую дистанцию плечо к плечу вот уже двадцать пять лет, частенько выступая противниками, иногда — союзниками, но никогда не теряя друг друга из виду. Их объединяло товарищество соперников: они любили свою страну, они строили новую Европу, бывали у одних и тех же сильных мира сего, и у ныне бессильных — тоже. На протяжении всей их карьеры, когда один из них терпел поражение, он вспоминал о тех, кого обошел второй; когда же эти люди приносили ему победу, то потом сами же напоминали о ее недолговечности. К шестидесяти хотя эти двое были не слишком похожи, они все же чувствовали себя собратьями по поколению, которое прошло сквозь одни и те же опасности.

По темпераменту Лео был скорее примиренцем, а Захарий — нападающим. Первый блистал в анализе и синтезе, второй мог изобретать. Один руководил, второй — создавал. В такой неспокойный период люди вроде Лео Адольфа не могли бы справиться сами: кроме администратора, народу был нужен ясновидящий, творец с позитивными и оптимистическими взглядами, который может дать будущее.

— Ладно. Тебе хорошо бы пойти подлизаться к Кестнеру, Захарий, это добавит нам очков.

— Слушаюсь, монсеньор.

И Захарий двинулся дальше от одного гостя к другому, сердечный, красноречивый, с простым обхождением, хотя и королевской повадкой. Внешне он выглядел безмятежным, но в глубине души у него поселился страх. После разговора с Лео перспектива обретения власти стала конкретной и начала точить его изнутри. И если с Дэдэ из Антверпена или с Гомесом ему казалось, что он разыгрывает комедийную сцену, теперь ему, похоже, грозит стать главным персонажем драмы под названием «Финансы страны». Сможет ли он заставить правительство принять нужные меры? Ему придется убедить всех: и домохозяйку из провинции Эно, и фламандских парламентариев. А вдруг это окажется невозможно?

Он почувствовал сильную потребность в сексе. Роза? Но она же не оставит гостей. Он поискал Дэдэ и обнаружил его у столика с шампанским:

— Дэдэ, у тебя есть под рукой профессионалки?

— А что тебе нужно?

— Самый минимум.

— Минет?

— Ну да.

— К сожалению, Захарий, я никого не привел с собой. Взгляни вокруг. На твоей вечеринке шлюхам как-то не место, если, конечно, тебя интересует мое мнение.

Захарий поднялся по лестнице и окинул взглядом гостей. Неудача: одни мужчины, и все машут ему рукой, довольные, что могут поздравить героя дня.

Он почувствовал, что мигрень изматывает его все сильнее. В эту минуту перед ним просеменила официантка. У этой невысокой тихой блондиночки был затравленный вид, как у птички без крыльев, она спустилась в погреб за новыми бутылками шампанского.

Не раздумывая, он последовал за ней. Когда он оказался между сырыми кирпичными стенами, запах грибов и плесени напомнил ему приятную сырость сауны, и он возбудился. Он пошел побыстрей, чтобы нагнать официантку между рядами бутылок.

Там он схватил ее и поцеловал. Она отбивалась, но он применил силу. Когда ей удалось выскользнуть, она увидела, что это хозяин дома, и запаниковала еще больше.

— Не кричи, малышка, и сделай мне приятно.

Не ослабляя хватки, он взял ее руку и положил на свой член. Девушка заморгала глазами и поняла, о чем речь.

— Ты же хочешь сделать мне приятно, правда?

И он стиснул ее так сильно, что она подумала, что лучше подчиниться, а то он ее просто задушит.

Она опустилась на колени, расстегнула ширинку Захария и сделала, что он велел.

Семь минут спустя Захарий, повеселев, поблагодарил официантку. Он застегнулся и двинулся вверх по лестнице, ведущей в залы.

А девушка, обессиленная, переполненная омерзения, так и осталась стоять на коленях — ей хотелось рыдать.

Тут от стены погреба отделилась какая-то тень и приблизилась к ней.

Кто-то присутствовал при этой сцене.

Над девушкой склонилась высокая элегантная женщина с лицом Мадонны:

— Я искала туалет, заблудилась, и так вышло, что я все видела. Мы его изобличим.

— Нет, мадам. Иначе я потеряю работу.

— Но нельзя же так это оставить.

— Прошу вас, мадам, я не хочу ни во что ввязываться. Если вы расскажете об этом, я буду все отрицать.

Женщина медленно кивнула, а потом протянула ей платок:

— Ладно, давай-ка вытрись.

Около полуночи праздник был в самом разгаре. Струнный оркестр играл самые модные, ритмичные мелодии, и некоторые гости пошли танцевать.

Довольный Захарий Бидерман изо всех сил общался с гостями. Сегодня его находили еще более красноречивым, чем обычно. Фотографы из разных новостных агентств принимались щелкать вспышками, стоило ему подойти к любому из приглашенных.

Вдруг Захарий потребовал снять его с Розой. Вместе они позировали перед фотоаппаратами и выглядели такой жизнерадостной и любящей парой, что гости разразились аплодисментами.

Не успели отгреметь овации, как в зал вошли трое полицейских.

— Извините нас, господа и дамы, но нам сообщили о совершенном насилии.

Из-за ширмы появилась Петра фон Танненбаум:

— Это я звонила.

Все с удивлением разглядывали это великолепное создание, которого до поры до времени никто не замечал: ее туалет был невероятно изысканным, и тем больше поражали разорванные бретельки на ее платье и растрепанная прическа.

Трепеща, она указала на Захария Бидермана:

— Это он меня изнасиловал.

По залу пробежала дрожь.

Она вытащила из сумочки платок и добавила, сдерживая рыдания:

— У меня есть доказательства.

 

Прелюдия

В тот вечер — вечер, когда над городом повисла невыносимая жара и не полегчало даже после грозы, — попугаи говорили на своем родном языке, который для людей остается непонятным. Их пылкая болтовня перебрасывала звуковые мостики с ветки на ветку, развешивала лианы между деревьями, превращая эту круглую площадь в настоящие джунгли, соединяла массивное гнездо, владельцами которого были попугаи ара, с огромной лодкой, свитой из веточек, где устроилось сразу несколько семейств зеленых попугайчиков. И от их гвалта в голове у людей становилось еще больше тумана.

Мы заставляем попугаев говорить то, что хочется нам, но попугаи все равно говорят, что хотят сами. Что же стремится нам объяснить попугай, когда разговаривает? И что выражает его молчание?

Когда мы заключаем попугаев в клетку цивилизации, они становятся чем-то вроде обезьянок в области звуков, в свою очередь обезьяны — это попугаи от акробатики.

Но хватит уже смотреть на них человеческими глазами.

Они курлычут, клекочут и квохчут, потом внезапно на минуту смолкают. И снова воцаряется гвалт, в котором то тут, то там слышатся обрывки французского, португальского, итальянского. Может, это просто отголоски наших фраз, которые они повторяют не задумываясь? Или, наоборот, у них выдающиеся способности? Из этих безукоризненных лингвистов с тонким слухом вышли бы отличные двойные агенты, ведь они способны пользоваться и человеческим языком, и птичьим. Почему мы так уверены, что мы умнее их, — мы, двуногие, у которых нет ни перьев, ни двуязычия, как у них?

Когда они стрекочут на французском, они адресуются исключительно к людям или болтают между собой? А может, они за нами подсматривают, а потом выдают наши тайны, критикуют наши поступки, как настоящие бульварные сплетники, дурные языки, брызжущие ядовитой слюной…

Чем чаще приходишь на площадь Ареццо, тем больше убеждаешься, что с ней связана какая-то тайна. Само название этой площади уже необычно: ее назвали в честь бенедиктинского монаха Гвидо из Ареццо, который придумал систему нотной записи, чтобы покончить с неоднозначностью изустной передачи музыкальных произведений. «Исполняющий то, чего не понимает, просто глуп», — говорил он. Гвидо из Ареццо положил конец попугайству в музыке. Просто повторять — недостаточно, нужно покончить с имитацией и научиться анализировать, фиксировать, записывать. На рубеже первого тысячелетия нашей эры он дал нотам названия: ут, ре, ми, фа, соль, ля…

По какой иронии судьбы попугаи решили обосноваться именно на площади его имени?

В ту ночь людей здесь было не меньше, чем пернатых. Атмосфера накалилась до предела. Все чувствовали: что-то должно произойти.

«Но вот что? — выкрикивал серый габонский попугайчик. — Но вот что?»

 

1

Едва услышав крики, Диана догадалась, что это не шутка. Вокруг нее, за деревьями и лужайками, шумел город, мерцая тем переливчатым гулом, который его обитатели принимают за тишину. Однако из темного парка неслись крики о помощи.

В темноте было ничего не разглядеть, бегать в сапогах с высокими каблуками оказалось неудобно, и сама поляна вовсю ей мешала: под ноги подворачивались пни, кочки и коряги, но она все-таки добежала до места, откуда доносились крики.

Под каштанами она увидела три темные тени, сгрудившиеся над распростертой на земле девушкой. Жертва отбивалась изо всех сил, что еще больше распаляло мужчин, захмелевших от ударов и ловивших свой звериный кайф. Один удерживал ее голову, пытаясь заткнуть ей рот рукой, а она вырывалась как могла. Это была схватка. В воздухе повис аромат крови и секса. Диана быстро оценила, что опасность нешуточная. Если уж начали так, то, скорее всего, пойдут на все. Насильники явно не собирались отступаться, и схватка могла закончиться смертью.

Не раздумывая, она бросилась к ним. Только тот, что держал голову, успел заметить, как она подбежала, но и он не успел ничего предпринять, а Диана уже изо всех сил пнула двух других по затылку. Они отлетели в сторону, ошарашенные, корчась от боли: Диана еще поддала им, метя в интимные места. Они взвыли и со стонами покатились по траве.

Девушка тем временем укусила третьего, он заорал, отдергивая руку, и Диана как раз успела заехать ему ногой в нос.

Трое мужиков, валявшиеся на земле, удивленные, что на них напала женщина, собрались наброситься на нее разом, чтоб отстоять свои мужские амбиции.

С бульвара за парком донесся вой сирены. Не успев опомниться, они вскочили и дали стрекача.

Их топот смолк в темноте.

Сирена пронеслась мимо.

Сердце Дианы колотилось. Ей хотелось еще драться, еще кого-нибудь треснуть.

Она была возбуждена и жаждала крови, но ее отвлек стон. Жертва просила о помощи.

Диана нагнулась и увидела совсем юную девушку, Альбану: ноги в синяках, губы в крови, она задыхалась и плакала, прикрывая одной рукой лобок, а другой — пряча лицо.

Диана сообразила, что не стоит вести ее к матери в таком виде.

Несмотря на то что площадь Ареццо запрудили автомобили приглашенных на прием к Бидерманам, ей удалось запарковаться на улице Мольера, незаметно провести Альбану, закутанную в плед, через площадь, и они поднялись к Диане. Жан-Ноэль не мог им помешать, потому что уехал в командировку в Штутгарт.

В квартире она помогла девушке привести себя в порядок.

Альбана стояла под теплым душем и не могла пошевелиться, она была раздавлена, хотя вроде как и чувствовала облегчение, словно вода могла отмыть ее от того, что только что случилось, будто бы струи смывали с ее кожи воспоминание о насильниках и мытье могло вернуть ей потерянную чистоту. Во влажной атмосфере ванной можно было и поплакать.

За дверью тревожилась Диана. Девушка закрылась изнутри — что было нормально, но Диана боялась, как бы она чего-то с собой не сделала. Диана убрала из ванной все режущие предметы — бритву, ножницы, — но знала, что от безнадежности человек иногда становится очень изобретательным.

Ее подбодрило, что она все время слышала всхлипывания Альбаны: это доказывало, что та жива.

Через час девушка закрыла воду.

— Ты как, получше? Выпьешь чего-нибудь горячего? — спросила Диана.

До нее донеслось слабенькое «да».

Появилась Альбана в каком-то из ее халатов, волосы замотаны махровым полотенцем. Полотенце на волосах приободрило Диану: если девушка заботится, чтобы они хорошо выглядели, значит в мир иной она пока не собирается.

Они сели на кухне, и Диана приготовила грог, влив туда изрядную порцию рома.

Альбана рассказала, что произошло. Ей было трудно говорить. Несколько раз она прерывала свой рассказ и впадала в оцепенение, или ее захлестывал гнев. К тому же девушку мучила нервная икота.

Диана выслушала ее, потом задавала вопросы, что-то уточняя. Ей казалось важным, чтобы Альбана облекла свой гнев в слова, ведь это способ если не справиться с ним, то хотя бы приручить, противостоять волне ужаса и жестокости, высказав свои чувства.

После второго грога Альбана закончила свой рассказ.

Она испытывала странное облегчение, но вместе с ним и ступор: она обо всем рассказала, но ужас не отступал. Те картинки и ощущения возвращались к ней снова и снова, терзая ее тело.

— Хочешь я вызову врача?

— Не знаю.

— Мы поговорим об этом с твоей мамой.

При упоминании о маме Альбана растеряла все накопленное спокойствие и расплакалась.

— Что случилось? — воскликнула Диана.

— Мама… она будет так мучиться, когда узнает… ох…

Диана попыталась успокоить девушку, урезонив ее:

— Альбана, погоди. Она будет мучиться никак не больше, чем ты.

— Больше!

Диана увидела, что девушка говорит искренне. И к ее удивлению, это наблюдение напомнило ей, как двадцать с лишним лет назад она, еще девочкой, тоже пыталась защитить свою маму от жизненных неурядиц. Любящий ребенок терпит собственные страдания, но не хочет мучить родителей. Диана поместила это воспоминание в гербарий умерших чувств и отвела Альбану в свою гардеробную. Девушка не могла одеться в собственную разодранную одежду, и надо было что-то для нее выбрать, прежде чем она вернется домой.

На несколько минут Альбана забыла о своих мучениях и просто восхищалась. Взбалмошная, переменчивая Диана обожала театральность, так что в недрах ее гардероба можно было найти вещь в любом стиле: тут были кожа и твид, ангора и латекс, стильные буржуазные костюмы и халатик медсестры в стиле порно, хипповские туники и узкие платья с металлическими накладками. Все это походило на театральную костюмерную или хозяйство актера-трансформиста, но уж никак не на гардероб брюссельской горожанки.

Диана предложила девушке джинсы и свободный свитер и за руку отвела Альбану к матери.

Когда полчаса спустя она вышла из квартиры Патрисии, ее мучила тоска на грани смятения, и все из-за того, что Альбана спросила: «А как вы там оказались?» Конечно, Диана не могла сказать ей правду и предалась импровизации на тему: «Проезжала мимо на машине, остановилась с открытым окном выкурить сигарету». Мать и дочь проглотили эту ложь и воскликнули: «Какое счастье!»

Но Диана не останавливалась покурить. Она прогуливалась в Лесном парке, про который всем известно, что это опасное местечко, именно потому, что в тот вечер, когда мужа не было дома, ей хотелось какой-нибудь рискованной встречи. На самом деле она приехала туда именно за таким приключением, которое только что сломало девушке жизнь. Только по доброй воле. Можно ли в таком признаться? Можно ли выслушать такое спокойно? Ей и самой было трудно себя понять…

Вдруг она почувствовала себя старой и потрепанной. Сравнив себя с Альбаной, она поняла, что уже все пережила, все попробовала и все ей надоело. Поиски нового, экстремального, опасного довели ее душу (или уже бездушность?) до такого состояния, что любые жизненные обстоятельства вызывали у нее только смех. В своем цинизме она забавлялась тем, что других пугало. Может ли она вообще испытывать еще хоть какие-то чувства? Даже насилие представлялось ей уже не агрессией, а просто игрой, потому что она тут же превращала его для себя в театральную сценку. Любое событие становилось просто спектаклем, а она сама — одним из действующих лиц.

«Я словно камера видеонаблюдения. Или консьерж, который забавляется, видя на своих экранах, как я вляпываюсь во всякие непристойные истории. На самом-то деле я уже не живу, а только смотрю на свою жизнь со стороны».

Кто же она такая, если большую часть своего времени проводит не изнутри, а снаружи собственного существа?

Пересекая площадь Ареццо, она заметила, что все теперь выглядит по-другому. Если раньше здесь царило веселое нетерпение гостей, спешивших на праздник, теперь она почувствовала повисшее в воздухе напряжение: из окон больше не звучала музыка и сквер будто замер в оцепенении.

Она увидела, как массивная дверь особняка распахнулась и оттуда вышли полицейские с Захарием Бидерманом.

Диане показалось, что это галлюцинация: высокопоставленный и надменный еще вчера, Захарий Бидерман в окружении четырех конвойных выглядел как подозреваемый, которого взяли под стражу. Он бросал вокруг возмущенные взгляды, но шел, подстраиваясь под шаг конвоировавших его полицейских. Наконец ему велели заложить руки за голову, после чего ввели в одну из белых машин со слепящей синей мигалкой. Ну просто как преступника!

В дверях появилась Роза, с искаженным лицом и платком в руке; ее поддерживали под руку несколько близких друзей, среди которых был Лео Адольф, президент Евросовета.

Если вид Захария озадачил Диану, то лицо Розы ее просто поразило. Она отвернулась и, чуть ли не прячась за деревьями, кинулась прочь и заперлась у себя.

Утром на следующий день она узнала из новостей, что случилось на площади Ареццо.

Вернувшийся около полудня из Штутгарта Жан-Ноэль застал ее у телевизора. Она показала ему пальцем на блюдо с холодным мясом, которое для него приготовила, и снова обратилась в слух. Ему удалось перекинуться с ней от силы несколькими словами, и то только по поводу этого происшествия.

— Бедная женщина! — воскликнула Диана.

— Ну да, конечно, он заставил ее сделать себе минет, она скоро придет в себя, не нужно преувеличивать, — пробурчал Жан-Ноэль.

— Я говорю о Розе.

— О Розе?

— О Розе Бидерман, жене этого мерзавца. Вот ей сейчас хуже всех.

— Почему?

— Теперь она узнала о его изменах. Ей на голову свалилось все, чего она столько лет не хотела знать. Сегодня утром все разговорились на эту тему, подробности его сексуальных подвигов сыплются как из рога изобилия. Журналисты сделали стойку и уже нашли кучу свидетелей.

— Диана, скажи, неужели тебя это шокирует?

— Что?

— Ну эта его компульсивная сексуальность…

— Тебе этого не понять, — прошептала она и увеличила звук.

В то утро Диана проснулась, послушала пересвистывание и чириканье попугайчиков на площади и решила, что пришло время вмешаться. Сегодня она сделает то, чего не могла сделать уже несколько лет.

Она привела себя в порядок, причесалась и накрасилась, будто собиралась на важный прием, и набрала номер, который узнала много лет назад.

Бесцветный голос произнес:

— Кабинет Захария Бидермана, у телефона мадам Сингер.

— Я хотела бы встретиться с Розой Бидерман.

После минутного и очень недовольного молчания голос ответил:

— Кто вы и по какому вопросу?

— Меня зовут Диана Фанон.

— Вы знакомы с мадам Бидерман?

— Нет.

— По какому вопросу?

— Мне надо рассказать ей одну важную вещь.

Ответ секретарши больше напоминал возмущенное рычание:

— Послушайте, мадам, важных рассказов разных женщин у нас тут и так хватает. Любовницы, случайные спутницы, бывшие подружки, изнасилованные, а также дамочки, которые и сами бы не прочь с ним переспать, только не успели, звонят как настеганные. Имейте совесть! Ваши рассказы совершенно не интересуют мадам Бидерман, и я не понимаю, как у вас духу хватает к ней с этим соваться! Надо же уважать человеческое горе, милочка.

— Вот я и уважаю. Я люблю Розу.

— Что? Вы только что мне сказали, что не знакомы с ней.

— Послушайте, я не собираюсь говорить с ней о Захарии Бидермане, мне нужно обсудить с ней совсем другой вопрос.

— Какой же?

Диана колебалась. Решится ли она произнести те слова, которых долгие годы избегала? И она обошлась хитрой уловкой:

— Скажите ей, что я хочу поговорить с ней о… Зузу.

— Зузу?

— Да, Зузу. Просто передайте ей это.

— Я не понимаю.

— Ничего, она поймет.

Диана продиктовала свой номер телефона и повесила трубку.

Сердце у нее билось с такой силой, что, казалось, вот-вот выскочит. У нее было ощущение, что она только что совершила самый рискованный и неприличный поступок за всю свою жизнь. Она не решалась никуда выйти и наматывала круги вокруг телефона, карауля ответный звонок.

К счастью для ее нервов, его не пришлось ждать долго. Через несколько минут мадам Сингер назначила ей время — пять часов вечера.

Диана степенно прошла к входной двери особняка, не обращая внимания на фотографов и журналистов, запрудивших тротуары, — она опустила голову и не обращала внимания на их вопросы, сосредоточившись на цели своего визита.

Она назвала свое имя, и метрдотель пригласил ее проскользнуть внутрь, не давая фотографам просунуть камеры и сделать какие-то нескромные снимки, а потом отвел ее на второй этаж, где ее ждала Роза Бидерман. Она приняла Диану в комнате, украшенной пионами, и держалась по-королевски. Великолепно причесанная и тщательно накрашенная, Роза была одета в светлый костюм, на губах сияла улыбка, а голос звучал звонко и жизнерадостно — она как будто всем своим видом и поведением отрицала трагедию, которая на нее свалилась.

Диана приняла предложение Розы сесть и выпить чашечку чая с миндальным печеньем, обменялась с ней несколькими фразами о том, какая нынче прекрасная погода, а потом вся подобралась и отчетливо произнесла:

— Вам что-нибудь говорит имя Зузу?

Роза вздрогнула, но ответила Диане с улыбкой:

— Да. Так звали моего отца. Ну вообще-то это было его прозвище. Только для домашних. Так его звали только мы с матерью.

— И у моего отца было такое прозвище. Только для домашних. И так его звали только мы с матерью.

Повисла пауза. Роза хотела убедиться, что она ее правильно поняла, или, скорее, убедиться, что это какое-то недоразумение.

— У моего отца, — продолжала Роза, — Зузу было уменьшительное от Самюель. Странно, да?

— Действительно странно. И у моего тоже.

Снова воцарилось молчание. Роза растерялась:

— Как звали вашего отца?

— Самюель ван Экарт, так же как и вашего.

Роза явно теряла почву под ногами.

Диана вытащила из сумочки фотографию и протянула ей:

— Вот единственный его снимок, который у меня есть, — он тут снят с моей мамой. Они быстро расстались. Я же видела его всего два или три раза, потому что он не признал отцовство. Иногда он посылал нам деньги или подарки или жаловал нас коротеньким визитом, чтобы успокоить совесть. И мне не разрешалось называть его «папой».

Роза схватила снимок:

— Это действительно мой отец.

— Вместе с моей матерью.

— И как вы можете это доказать?

— Никак. Просто мое честное слово. И моей матери. Те самые малозначительные субстанции, которые ваш отец ни в грош не ставил.

Роза почувствовала волнение Дианы и уже не знала, что ей думать и как реагировать.

Диана продолжала:

— Ах да, есть еще вот это… — И она обнажила левое плечо и показала родимое пятно у подмышки. — У него было такое. У меня тоже есть. А у вас?

Роза побледнела. Вместо ответа она медленно подняла блузку и показала такое же пятно на том же самом месте.

Глаза Дианы наполнились слезами. Она тяжело дышала.

— Значит, мама сказала правду… Бедная мама…

И она съежилась в кресле и за несколько секунд превратилась в ту девочку, которая когда-то давно, плача, пыталась разобраться в том, откуда она появилась на свет.

Роза подошла к ней и протянула руку, сомневаясь, утешать ли ей незнакомку. Она стояла перед Дианой, и ее мучили боль и тоска оттого, что вскрылась еще одна ложь, только на этот раз лгал не ее муж, а другой важный мужчина ее жизни — родной отец.

А Диана, хоть и погрузилась в свои переживания, все-таки подняла голову и заметила, что Роза кусает губы в полной растерянности.

— Но почему? Почему сейчас? Почему не раньше? — спрашивала она Диану.

— Потому что я в вас не нуждалась. Но после того, что с вами произошло, я подумала, что, может быть, я понадоблюсь вам.

— Вы?

— Вообще сестра.

Роза пролепетала что-то невнятное. Обычно это она была старшей и сильной, женщиной, которая заботится о других и помогает разрешать какие-то проблемы. А теперь незнакомка, которая назвалась ее младшей сестрой, хочет ей помочь…

Диана раскрыла объятия, и Роза бросилась ей на грудь отчаянно, не раздумывая, выплескивая на нее всю тоску обманутой женщины, которую предали, унизили и осыпали насмешками, — той женщины, которой теперь была Роза, хотя она и отказывалась с этим смириться.

Когда Диана вечером вернулась домой, Жан-Ноэль поджидал ее с горящими от страсти глазами, помахивая открыткой в черно-золотых тонах:

— Дорогая, у меня приглашение в клуб «Чай на десятерых», они устраивают вечер свободной любви. Знаешь, это где огромный хаммам со скамьями-ступенями, и там можно делать все, что хочешь.

Диана посмотрела на Шан-Ноэля и положила руку ему на плечо:

— Слушай, Жан-Ноэль, ужасно мило, что ты это предлагаешь, но мне что-то надоело облизывать штабеля чужих членов. Давай просто пойдем в спальню?

 

2

Что может быть увлекательней, чем следить, как человек падает с высокого пьедестала?

Франсуа-Максим теперь не выходил из гостиной, где вечно включенный телевизор извергал волны информации о Захарии Бидермане. Все каналы, и новостные, и широкого профиля, комментировали происшествие на площади Ареццо. Фотокадры, споры, свидетельства и круглые столы сменяли друг друга, словно пытаясь заполнить пустоту, образовавшуюся на месте взрыва, стереть чувство обескураженности, гнетущее всех. Ведь уже на следующей неделе Захарий Бидерман должен был занять главный государственный пост, а теперь этот гордо реющий сокол-политик был остановлен на подлете к вершине. Он арестован, его допросили в полиции, взяли под стражу на двадцать четыре часа и предъявили обвинение. За несколько часов одно незначительное событие остановило его восхождение к власти, и он опустился на самый низ социальной лестницы, даже ниже, чем самый низ, потому что все теперь говорили только о нем, и никакой анонимности в расследовании его преступления не соблюдалось. И верх славы сменился верхом позора.

Франсуа-Максим был на том приеме, где, как утверждалось, произошло изнасилование и где его жертва указала полицейским на своего обидчика. Франсуа-Максима прямо-таки притягивало это дело. Причиной его интереса было даже не соседство, а скорее внутреннее родство: Франсуа-Максим сравнивал падение Захария Бидермана с собственной судьбой.

Он сам тоже за несколько секунд потерял все: свое положение, счастье, душевное равновесие — прыжок Северины мгновенно превратил его во вдовца, воспитывающего четырех сирот. Но к тому, что с ним уже произошло, могло добавиться и худшее: если бы раскрылись его утехи, его тайные кратковременные встречи в таких местах, где мужчины ищут себе партнера и где одно тело, без всяких задушевных бесед, вступает в контакт с таким же телом. Как бы отреагировали на такую новость в его банке, в финансовых кругах? Что сказали бы его дети, его семья?

И уже мгновение спустя он позавидовал Северине, которая унесла свои секреты в могилу, — по крайней мере, она теперь уже ничем не рисковала. Умереть было не так больно, как терпеть бесчестье.

К его великому удивлению, выяснилось, что он не единственный в доме, кто как приклеенный внимает новостям: кухарка, домработница, управляющий и вообще весь персонал — все в доме не могли оторваться от экрана, радио, газет или Интернета: Захарий Бидерман интересовал всех.

— Что их-то так притягивает? Им-то особенно и терять нечего, хотя…

Франсуа-Максим предположил, что это просто проявление социальной озлобленности: маленькие люди счастливы, что кто-то могущественный слетел с олимпа.

В то утро, уже в машине, пока ждал детей, которых он должен был отвезти в школу, он заметил на тротуаре Марселлу, консьержку из соседнего дома, которая подплыла к нему, поводя плечами:

— Слыхали, что случилось с месье Бидерманом?

— Я там был.

— Что? Видали, как он ее насиловал?

— Нет, просто я был на том приеме и присутствовал при аресте.

— И что, как по-вашему, он виновен?

— Понятия не имею. Вроде у следствия есть доказательства.

— Бедный… Это все специально подстроено.

— Да, эта версия тоже выглядит правдоподобно.

— Я не спамши, месье, совсем не спамши в эту ночь. Все смотрела телевизор, так меня эта история зацепила.

Франсуа-Максим не очень-то хотел откровенничать с этой кумушкой и ограничился признанием, что и он реагировал так же.

— Но почему? — спросил он консьержку уже менее сухо.

— Как упал-то он, месье, свысока свалился… Вот уж не повезло так не повезло. Я подумала, что ведь такое и со мной могло случиться.

Он кусал губы, понимая, что нельзя показать консьержке, что это его рассмешило. Конечно, всякому может не повезти, хоть падать придется и с разной высоты…

— Но разве вам есть что скрывать? — осведомился он.

— Мне-то нечего, — проревела Марселла.

— Так что же?

— Да всем-то нам скрывать особо нечего, зато всем есть что терять.

И на этом она принялась облаивать какого-то типа, который не убрал за своей собачкой:

— Давайте-давайте, не стесняйтесь! Вот скажите-ка, мы ходим писать вам под дверь? Фу, гадость!

И так она гавкала на нерадивого хозяина собаки, словно забыв о существовании Франсуа-Максима. Его дочери и сын вышли из подъезда и сели в машину. Раньше Северина всегда махала им вслед, стоя в дверях, каждый из них помнил, как это было, и каждый старался это забыть.

Они ехали молча, и тут Гвендолин, старшенькая, сказала:

— Папа, я тут думала про маму. Мне кажется, я поняла, что случилось.

Франсуа-Максим бросил тревожный взгляд в зеркало заднего вида, потом кивнул, чтобы она продолжала.

— У мамы была смертельная болезнь, неизлечимая. И она это знала.

— Кто тебе это сказал?

— Я сама догадалась.

— Продолжай, дочка.

— Это все. Она узнала, что болезнь неизлечима, и приняла меры, чтобы не мучиться. Главное, она думала о нас.

— О нас?

— Она не хотела, чтобы мы страдали, глядя на ее страдания.

Все долго молчали, обдумывая услышанное. Машина остановилась на красном светофоре.

— Ты все хорошо объяснила, Гвендолин, — медленно произнес Франсуа-Максим. — Это правдоподобно, и еще это очень похоже на маму.

— Ага, — поддакнул взволнованный Гийом.

Две младших сестры тоже пробормотали что-то в знак согласия. Машина двинулась дальше.

Франсуа-Максим решил, что будет хорошо, если эта идея закрепится в их сознании. По крайней мере, эта гипотеза выглядит более утешительной, чем другие: не Северина ушла из жизни, а жизнь сама покинула ее. Зачем же спорить с этим? Ведь спокойствие важнее правды?

Он отвез детей в школу, крепко поцеловал всех по очереди, словно хотел запечатлеть свою любовь у них на лбу, и снова забрался во внедорожник.

Обычно он в это время ехал в банк. Хотя нет. Обычно он проезжал через лес, а уже потом направлялся в банк.

Заезжать ли туда сегодня? Он поскреб в затылке. Вообще-то ему не хотелось. Ни ощущения конского крупа под ягодицами. Ни прикосновений какого-нибудь парня.

Он тряхнул головой. А может, именно потому, что его туда не тянет, ему и надо это сделать? Вдруг это поможет ему вылечиться…

От чего вылечиться?

Так он посидел в растерянности, положив руки на руль, и, перебирая мысли, пытался докопаться, чего же ему хочется.

Ничего.

Он нажал на газ, будто рассчитывая, что машина сама привезет его куда надо.

Внедорожник поехал, потом остановился на обочине. Отсюда к конюшням не подъехать. Значит, прогулки на лошади сегодня не будет. Значит, он пойдет пешком.

Франсуа-Максим оставил машину и побрел под сенью крон в сторону тех тропок, где мужские силуэты прохаживались туда-сюда, а потом вдвоем или по нескольку человек исчезали среди деревьев.

Он остановился. Внезапно эти блуждания показались ему комичными. Хуже того, он почувствовал к ним отвращение. Эта круговерть мужчин-одиночек не вызывала у него больше ни аппетита, ни удовольствия. Он видел только сексуальный голод, вынужденную анонимность, короткие ласки украдкой, измотанность и неудовлетворенность. Здесь были несчастные, обреченные идти на поводу у своего недуга, больные, цедящие отравленную воду, но не больше, чем нужно, чтобы оставаться больными, — яда было недостаточно, чтобы от него умереть. Счастливых здесь не было. Их тела извивались, они считали это ласками, но соединялись не для того, чтобы подольше быть вместе, — скорее, чтоб поскорей отвязаться. Здесь практиковали своего рода спринтерский секс, неистовую скачку от подготовительных ласк к эякуляции. Да, сперма в итоге вытекала, но процесс этот сопровождался криком, гримасами, им важно было просто отделаться от желания, а не достигнуть высшего блаженства. Какими же ему представлялись уродливыми в тот день эти охотники-одиночки с поникшими плечами: руки в карманах, глаза бегают и никогда не смотрят в глаза идущему навстречу — только ниже пояса.

Один юноша приблизился, остановился, внимательно взглянул на Франсуа-Максима и выпятил губы.

Франсуа-Максим плюнул.

Юноша вздрогнул в недоумении.

Франсуа-Максим процедил сквозь зубы:

— Педик! — Развернулся и бодрым шагом двинулся к машине.

«С этим покончено. Я сюда больше не вернусь. Вот мерзость!»

Одна вспышка гнева — и он забыл, как тысячу раз выходил из этих перелесков с улыбкой, переполненный новой энергией, и чувствовал себя в сто раз счастливее, мужественнее и привлекательнее, чем до того. Если бы кто-нибудь это ему напомнил, он бы не поверил.

И Франсуа-Максим поехал в банк. Почтенное приветствие охранников, уважение, которое выказывали ему подчиненные, их заискивающие взгляды возвращали его к жизни. «Уф, я все еще остаюсь банкиром и начальником».

Он зашел в свой кабинет, побеседовал с секретаршей, которая растерялась, не зная, как с ним разговаривать: как обычно или в соответствии с его трагическими обстоятельствами. Он с нежностью рассказал ей о детях, о том, куда он собирается их отвезти на ближайшие каникулы.

По его просьбе организовали небольшое собрание, и он обсудил с сотрудниками текущие проблемы.

Около полудня собрание закончилось, и разговор сам собой перескочил на скандальную историю с Бидерманом. Каждый вставлял словечко, какие-то подробности, говорящие больше о нем самом, чем об этом скандале: кто-то говорил о разбитой семье, кто-то — о загубленной карьере, кто-то предполагал, что все это заговор, еще один ругал власть за то, что она толкает страну в пропасть, а последний пытался установить взаимосвязь между политикой и либидо.

Варнье дождался, пока все не выскажутся, и заключил:

— Ну заварили кашу!

— Это точно.

И все сошлись на этом многозначительном вердикте, никто не стал уточнять, имел ли он в виду нереализованные амбиции Бидермана, насилие над женщиной или то, что никто не знает, кого теперь поставить во главе государства.

Варнье похлопал Франсуа-Максима по плечу:

— Слушай, раз ты здесь, давай вместе поговорим с трейдером, которого нам прислали из Парижа? Собеседование через пять минут.

— Да, конечно давай, — ответил он, боясь оставаться в одиночестве.

Франсуа-Максим и Варнье устроились в гостиной с лепным потолком, предназначенной для важных клиентов, и попросили пригласить кандидата.

Не успел он войти, Франсуа-Максима передернуло: этот тридцатилетний парень не скрывал, что он гей. Что за новости? Костюм у него ни покроем, ни цветом не вписывался в общепринятые нормы, на галстуке — огромный до неприличия узел, заостренные ботинки явно претендуют на оригинальность. Франсуа-Максим с первого взгляда почувствовал к нему отвращение, тем более что трейдер глядел на него, явно показывая, что тот кажется ему привлекательным. Такая наглость окончательно взбесила банкира, и он решил не раскрывать рта и только следить за происходящим.

Собеседование вел Варнье. Юноша с блеском отвечал на вопросы, и ни сложные ситуации, ни новые веяния не вызывали у него затруднений. Кое о чем он знал даже больше, чем интервьюер, — это явно был прекрасный специалист. Варнье был в таком восторге, что даже нарушил обычное правило, по которому с кандидатом ведут себя нейтрально: он очень тепло поблагодарил юношу и объявил, что ему, очевидно, скоро перезвонят.

Повернувшись к Франсуа-Максиму, он спросил, не хочет ли тот что-нибудь добавить.

Франсуа-Максим указал на обручальное кольцо на пальце у юноши:

— Что это у вас?

Тот ничуть не смутился:

— Обручальное кольцо.

— Вы женаты?

— Да.

— И у вас есть дети?

— Это было бы сложно. Моего супруга зовут Шарль, — с беспечной улыбкой сообщил трейдер.

Франсуа-Максим откинулся на спинку кресла.

Острый взгляд юноши уперся в него.

— Вас это чем-то смущает?

— Мне кажется, вы ведете себя агрессивно…

— Вы просто ответьте на мой вопрос, и я перестану так себя вести: вас это чем-то смущает?

— Естественно, нет! — воскликнул Варнье.

Трейдер кивнул, но продолжал смотреть на Франсуа-Максима:

— Я обращался к месье де Кувиньи.

Франсуа-Максим счел поведение кандидата весьма неприятным и встал:

— У нас тут семейное предприятие, месье.

— У меня тоже семья, месье.

— Но она иного рода.

Трейдер выслушал это, не моргнув глазом, и с достоинством поднялся. Он пожал руку Варнье.

— Приятно было познакомиться с вами, месье, но, поскольку у меня нет никаких трудностей с устройством на работу, я, к сожалению, должен вам сказать, что предпочитаю работать в банке, где меня примут таким, как я есть. Простите, что вам пришлось зря потратить время.

После этого, не взглянув на Франсуа-Максима и не попрощавшись с ним, он вышел.

Когда дверь за ним захлопнулась, Франсуа-Максим воскликнул:

— Невелика потеря!

Варнье подскочил на месте:

— Пожалуйста, больше никогда не устраивай такого.

— Чего?

— Таких штук.

— Каких штук?

— Гомофобских.

— Это что, я гомофоб? Да это же не гомосексуалист, а пародия!

— Замолчи, Франсуа-Максим! Мне за тебя стыдно. Этот кандидат — лучший из всех, кого мы интервьюировали, я всеми правдами и неправдами уговорил его приехать в Брюссель, а ты выставляешь его за дверь, словно какую-то мерзость. Единственное оправдание такому — что ты еще не оправился после чудовищного горя. Только по этой причине я тебя прощаю.

Варнье хлопнул дверью.

Франсуа-Максим остался стоять посреди гостиной с мебелью из светлого дуба. Варнье не ошибся: он теперь действительно видеть не мог гомосексуалистов, не хотел больше нигде с ними пересекаться и жаждал только, чтобы их стерли с лица земли.

Когда он за ужином увиделся с детьми, это его подбодрило. Рядом с ними он переставал задавать себе лишние вопросы; он умел слушать их, говорить с ними, играть свою отцовскую роль.

Ужин тек без сучка без задоринки, весело и спокойно. Дочери и сын шутили, рассказывая, как у них прошел день, обменивались сведениями о новой серии про Джеймса Бонда, которую им хотелось бы посмотреть на большом экране. За десертом Франсуа-Максим пообещал им отвести их в кино в субботу вечером.

Он проводил каждого в его комнату, поболтал с детьми, сидя в ногах кровати, потом, отпустив слуг, вернулся в гостиную к телевизору, который тут же выпустил ему в лицо порцию новостей по делу Бидермана.

Теперь журналисты заинтересовались жертвой. Петру фон Танненбаум представляли как «яркую представительницу современного искусства», организующую «перфомансы» в самых известных галереях, — видимо, какой-то пресс-атташе старательно распространял эту информацию. О ней писали как о женщине уравновешенной, умеющей упорно трудиться и сумевшей сделать само свое тело произведением искусства или инструментом для создания произведений искусства, то есть тех спектаклей, с которыми она выступает.

Заинтригованный Франсуа-Максим всмотрелся в несколько ее снимков, которые крутили на всех каналах. Изысканность этой возвышенной особы привлекла его. Не в сексуальном плане, а как-то иначе… Ему показалось, что она права и что искусство — это и есть цель и, более того, надежное прибежище. Совершенно новые идеи проносились у него в голове. На целый час он забыл о своем горе и обо всех заботах, зачарованный Петрой фон Танненбаум.

Когда повторение одних и тех же выдержек и комментариев стало его раздражать, он прошел в спальню.

В комнате было множество вещей Северины.

Машинально Франсуа-Максим уселся на ее место за туалетным столиком, где она устраивалась каждый вечер, чтобы одно за другим снять украшения и расчесать волосы.

Франсуа-Максим посмотрел на себя в зеркало, схватил щетку и причесался. От этого ему почему-то стало невероятно спокойно. Он устроился поудобнее и стал, как зачарованный, выдвигать ящички со всякой косметикой.

Взволнованный ароматом ландыша, который напомнил ему Северину, он положил себе на щеки немного тонального крема. Странно… у них был почти одинаковый цвет лица. Увлеченный этим необычным экспериментом, он припудрился, воспользовался тушью для ресниц, подвел глаза карандашом, потом подобрал помаду.

Изучив результат в зеркале, он нашел себя смехотворным, а главное, это не было красиво: он не был теперь ни мужчиной, ни женщиной. И все-таки ему доставляло удовольствие разглядывать себя, как будто он избежал какой-то грозящей ему опасности…

Он встал, открыл гардероб и выбрал из платьев Северины то, что ему подошло. Чтобы закончить эту метаморфозу, он нацепил чулки и туфли — тут весь выбор ограничился одной парой: она купила их в Штатах и ошиблась размером.

Он осмотрел себя в большом зеркале. На кого он похож? На женщину? Нет. На травести. Он пожал плечами. В конце концов, почему бы и нет…

Сделав несколько шагов по комнате, он вслушивался в свое тело, обтянутое платьем и водруженное на каблуки; ни в его ощущениях, ни в том, как теперь нужно было удерживать равновесие, не было ничего знакомого.

Он взглянул на часы на каминной полке. Половина первого…

Бесшумно, зажав в руке туфли, он спустился по лестнице, убедился, что на улице никого, ступил за порог, натянул туфли и скрылся в темноте.

Он прошел сто метров, не встретив никого из соседей. Когда он заметил подругу Северины, выходящую из ворот своего дома, он метнулся за дерево; едва эта опасность миновала, он подозвал такси, которое оказалось свободным, и велел отвезти себя в Нижний город, во фламандский район, где вероятность встретить знакомых была минимальной.

Все следующие ночи он исследовал возможности этой метаморфозы. После полуночи он одевался, причесывался, красился, вызывал такси и отправлялся в кварталы, где говорили по-фламандски. Ни разу он не позволил ни одному мужчине приблизиться к нему или, тем более, за ним волочиться, ни разу не позволил ни одной женщине завести с ним разговор. Он не хотел секса, не стремился блистать, он просто хотел быть. Быть другим. Отставить в сторону образ Франсуа-Максима де Кувиньи, живущего в прекрасном особняке на площади Ареццо, оставить роль несчастного вдовца, преданного отца и удачливого банкира; ему было достаточно побыть этой невнятной личностью, которая существует, пока он шагает на своих каблуках и чувствует кружева у себя на ягодицах, а на груди — тоненькие бретельки. Он подставлял ночному воздуху лицо, скрытое под слоем тонального крема, — неподвижное, гладкое, бежевого оттенка и безукоризненно ровное.

Он заходил в ночные магазинчики, закусочные, бары, перебрасывался несколькими словами с хозяевами и открывал для себя людей ночи, они были иные и открытые для иного. Теперь ему не казалось больше, что Брюссель состоит из двух городов: франкоговорящего и фламандского, на самом деле их оказалось четыре, потому что на те два накладывались еще город дневной и ночной. Как предел мечтаний, он обнаружил китайский супермаркет, открытый до двух часов ночи, где он мог прохаживаться, как любая другая посетительница, рассматривать белье, косметику, предметы гигиены.

К каждой такой вылазке Франсуа-Максим увлеченно готовился, устроившись за туалетным столиком. Он начал разбираться в косметике, мастерски накладывал макияж и пользовался им с удовольствием, словно актер театра. Но потом в последний момент добавлял на щеки несколько штрихов, легких изъянов, которые придавали его лицу естественность: румяна на щеки, тени на висках, родинка на крыльях носа. Когда он на своем лице изображал чье-то чужое, ему становилось спокойно.

Как-то в пятницу, в час ночи, он шел по мощеной улочке. Впереди из бара выкатилась стайка гуляк. Он замедлил шаг, чтобы с ними не сталкиваться, а потом двинулся дальше, что было непросто из-за неровностей тротуара.

Когда он проходил мимо бара, оттуда выскочил еще один посетитель и хотел уже броситься вслед за своими спутниками:

— Эй, меня-то подождите!

Франсуа-Максим оказался нос к носу с трейдером, которого они недавно слушали на интервью.

Парень остановился, озадаченный, задумался, не веря. Свет фонаря падал прямо на них, и в его оранжевых лучах была отлично видна каждая черточка, каждый сантиметр их лиц — как в операционной. Он узнал банкира, который его оскорбил:

— Так… так… да быть такого не может!

Губы у него изогнулись от смеха, потом глаза, все лицо и все тело… Трейдер хохотал как безумный.

Франсуа-Максим застыл и не реагировал.

Трейдер держался за живот, согнулся пополам, попытался восстановить дыхание, радуясь своему открытию.

Франсуа-Максим вырвался из круга света и пустился бежать. Увы, у него не было привычки бегать на каблуках, и он несколько раз подвернул ногу, что еще дополнительно развеселило оставшегося у него за спиной парня. Он несколько раз куда-то свернул и наконец скрылся от этого типа, ускользнул от его насмешек.

Он вызвал такси и вернулся домой. Хотя он подвергся унижению, но, кроме обиды, он чувствовал странное облегчение: эта вылазка будет последней, он точно знал; больше он не будет переодеваться, он уже испытал все удовольствие, которое это может принести, и удовлетворил свою потребность в таких экспериментах. Инфернальный смех того трейдера исцелил его, оказавшись убийственным, но полезным лекарством.

Когда таксист привез его на площадь Ареццо, ему показалось, что по крыше дома движется какая-то тень. Он было решил, что ему померещилось, но снова заметил между печными трубами силуэт. Тут появился какой-то прохожий, выгуливающий собаку, и Франсуа-Максим укрылся у себя, чтобы не рисковать, что его узнают. Он быстро поднялся к себе в спальню, стянул с себя одежду, стер весь макияж одной салфеткой, накинул мужской халат, вооружился клюшкой для гольфа и поднялся на чердак. Без всякого сомнения, кто-то забирался к нему в дом через крышу.

Когда он открыл люк, ведущий на крышу, в лицо ему хлынул прохладный воздух, но он не обнаружил ничего необычного. Или то, что он видел, был мираж, или человек просто ускользнул.

Он в задумчивости спустился по лестнице, осмотрел каждую комнату, чтобы убедиться, что нигде не прячется посторонний, заглянул в спальни детей и, успокоившись, вернулся в свою.

Дни потянулись за днями обычной чередой. Ночи тоже. Вечера Франсуа-Максим проводил с детьми, потом шел спать и заставлял себя уткнуться в какой-нибудь роман, пока не начинало клонить в сон.

Как-то утром он получил письмо из Нигерии, и сердце у него забилось быстрей. Ниамей? Не тот ли это город, куда двадцать лет назад уехала сестра Северины во время гибели их семьи? Он пытался известить ее о кончине сестры при помощи дипломатических служб.

И действительно, письмо было подписано: Сеголен. Он прочел следующее:

Дорогой Франсуа-Максим, позвольте мне назвать Вас «дорогим», потому что я благодарна Вам за то, что Вы меня известили, и за то, что взяли на себя заботу о детях моей сестры, у которых теперь нет никого, кроме Вас.

Я буду краткой. Если я начну расписывать детали, письмо превратится в роман.

Я любила мою сестру Северину. Только что я долго плакала, узнав о ее трагической гибели. И если я уже много лет с ней не общалась, то дело тут было не в ней, а в окружении, к которому она принадлежала, — словом, в наших родителях. Я не буду тратить Ваше время рассказами о том, что, кроме тоски по умершей сестре, я испытываю ужасное чувство вины, потому что 1) это очевидно и 2) у меня нет ни малейших угрызений совести.

Вот уже много лет, как я порвала с родными и уехала. Почему? Просто спасала свою жизнь. И правильно сделала: моя сестра только что поплатилась своей жизнью. На нашей семье лежит проклятие. И я пишу Вам об этом, чтобы положить этому конец.

Я не помню, как нас в детстве учили говорить, зато я очень хорошо помню, как нас учили молчать. Нам не полагалось говорить о том, что мы чувствуем, или спрашивать у других, что чувствуют они, не полагалось задавать нескромных вопросов и тем более на них отвечать. Короче, я выросла рядом с родителями, братом и сестрой — словно корова в хлеву.

Наша семья была пропитана не любовью, а умолчаниями. Узнав о трагической гибели Северины, я подумала, что должна предупредить Вас об этом.

Будьте осторожны, Франсуа-Максим, потому что то, что случилось в прошлом, уже повторилось, и повторится снова.

Наша бабушка по отцовской линии выбросилась из окна. Я узнала об этом недавно и не в курсе, было ли это известно сестре.

Намеренно ли она повторила эту смерть? Или где-то в дальних закоулках ее сознания таилась память об этом, которая передалась ей по каким-то иным каналам, нежели слова?

Да, наша бабушка бросилась вниз, в пустоту, как и Северина. Она была несчастна. Она была очень хороша собой, но женщины ей нравились больше мужчин. Ее муж узнал об этом и пригрозил упрятать ее в психушку. Она предпочла умереть.

Наш отец обожал свою мать, которой лишился в семь лет. Откуда мне это известно? После его смерти мы обнаружили в его комнате множество ее фотографий. Одно ее фото он даже носил в бумажнике. Короче, мой отец очень страдал из-за ее смерти и уже не оправился после того, как это случилось.

Северина рассказывала Вам? Гибель нашей семьи началась, когда Пьер, наш старший брат, обнаружил, что отец переодевается женщиной. Нет, он не торговал своим телом, просто переодевался в женскую одежду и бродил по улицам. Однажды это известие разрушило наш мир и прозвенело погребальным колоколом по его спокойствию. Оказалось, что под личиной нашего почтенного отца, которого мы побаивались, скрывался монстр. Оказалось, что никто из нас ничего не знает друг о друге. Оказалось, что весь мир лжет. И я уехала из Франции с Бубакаром, который тогда был моим женихом, а теперь стал мужем.

Я вовсе не жалею, что спасла свою жизнь, но жалею, что не попыталась разобраться. Почему наш отец переодевался женщиной? Теперь я могу восстановить по ниточкам картину, сложившуюся в сознании моего отца: он пытался найти свою мать, вернуться к ней через ее одежду, прически, украшения, через саму ее женственность; отец продолжал любить свою погибшую мать, и, хоть он и не мог оживить ее, он мог приблизиться к ней. Это трагично, смехотворно, в этом есть нежность, красота и безнадежность. Но мы этого не поняли. Неизвестно даже, понимал ли он это сам. Нельзя вылечиться от самого себя.

После смерти нашего отца, потом матери, а потом и брата я отказалась от наследства. Я посоветовала Северине сделать то же самое. Последуй она моему совету, мы с ней были бы вместе как две сестры и, может быть, она сейчас была бы жива… Но она взяла на себя это бремя. Я убеждена, что она унаследовала не только деньги, но и семейную судьбу. Получив эти миллионы, она получила вместе с ними и проблемы, целые пропасти, которые у нас обходили молчанием, и наше родовое проклятие.

Трагедии повторяются, Франсуа-Максим, особенно когда мы о них не знаем. Мы получаем в наследство то, что нам неизвестно. Молчание убивает.

В тот день Франсуа-Максим только делал вид, что работает; на самом деле он все время думал о Северине и о детях.

В полночь он все еще думал о них, сидя на балконе, выходящем на площадь Ареццо, где попугаи наконец-то перестали галдеть и задремали.

Вдруг тишину на площади нарушило хлопанье крыльев. С криками и шуршанием перьев птицы перепархивали между самыми верхними ветвями, до ужаса перепуганные чем-то, что происходило напротив.

Франсуа-Максим пытался разглядеть, что там случилось, перегнулся через перила, отклонился назад и, задрав голову, пытался увидеть, что там творится у него на крыше.

Между трубами снова показалась тень.

На этот раз Франсуа-Максим ринулся на верхний этаж и выскочил на крышу меньше чем через минуту после того, как птицы подняли гвалт.

В сером лунном свете испуганный Гийом уставился на отца, появившегося из люка. От испуга он споткнулся и ухватился за антенну…

— Папа?

— Гийом, милый, что ты тут делаешь?

Мальчик выглядел удивленным, что его назвали «милый», вместо того чтобы отругать. Увидев сына у края бездны, Франсуа-Максим мгновенно понял, что это значит: мальчик пытался лучше понять свою мать, быть похожим на нее, а может, даже и найти ее здесь. Он кокетничал с бездной. Играл с самоубийством.

Отец выскочил на крышу и прижал мальчика к себе:

— Пойдем-ка, Гийом. Ты мне все расскажешь.

— А ты один, без той дамы?

— Какой дамы?

— Ну той, что вместо мамы. Той, что ходит к тебе по ночам.

Франсуа-Максим улыбнулся грустной улыбкой:

— Пойдем, мой милый. Мне тоже нужно кое-что тебе рассказать. Мы все не без недостатков.

И, обхватив сына обеими руками, Франсуа-Максим спустился по приставной лесенке, ведущей на захламленный чердак, а пока спускался, дал себе слово, что ни за что не будет скрывать от сына, как сложно устроены люди: и его мать, и он сам, даже если для этого придется пожертвовать гордостью и тем идеальным образом отца, который он сам себе выстроил.

 

3

Уход Жозефины в равной мере ошарашил Изабель и Батиста: Изабель — потому, что она еще плоховато знала свою возлюбленную, а Батиста — потому, что он как раз знал Жозефину хорошо.

Последние дни были такими счастливыми — Изабель и в голову не приходило, что Жозефина может их покинуть, наоборот, она, будто веселый, шаловливый домовой, возбужденный новизною происходящего, придумывала, какой будет их жизнь втроем, как переставить мебель, чтобы у каждого были свои заветные местечки, строила планы на отпуск. Правда, между вспышками веселья у Жозефины вклинивались минуты раздражения и меланхолии, которые Изабель объясняла темпераментом подруги — полнокровным, склонным к чрезмерности, театральности. Свои чувства Жозефина сразу выдавала наружу в отличие от сдержанного Батиста. Неаккуратно сервированное блюдо мгновенно лишало ее аппетита, даже если она садилась за стол голодной; неприятный запах заставлял ее немедленно покинуть любой магазин, причем со скандалом; если собеседник говорил неграмотно, она переставала его понимать; провинциальный выговор превращал для нее человека в уморительного клоуна; прыщик, краснота или волосок на лице у кого-нибудь уже ее настораживал. В ее глазах любая деталь значила не меньше целого. Возможно, даже больше. Она была перфекционисткой, тосковала по абсолюту, и реальность могла ее только разочаровать. Энтузиазм сменялся у нее полной вымотанностью, аппетит мог перейти в ужас, ее неукротимая жизнерадостность некоторым казалась неотразимой, но большинству людей мешала оценить ее по достоинству. Предельная чувствительность лишала ее многих удовольствий и временами просто вредила. Она сама становилась первой жертвой своего переменчивого настроения — и тогда прибегала к помощи Батиста, своего гида и наставника, хотела перенять его невозмутимость и умение смотреть на вещи отстраненно, но даже этого она требовала так настойчиво и страстно, что тут же выходила из себя, если он откладывал разговор. Кроткая Изабель была так сильно влюблена в свою подругу, похожую на грозовое небо, что даже не подозревала, какие страдания ее переполняют.

Батист же предчувствовал этот взрыв. С самой первой ночи он чувствовал, что жена следит за ним, отслеживает его реакции и оценивает их. Жозефина сперва обрадовалась, что он принял Изабель, но потом, постепенно, начала этому удивляться, а позже и опасаться. Как он мог согласиться на столь неприемлемое предложение? Может, он потому ее принял, что ему наскучила их жизнь вдвоем? Сделал он это из любви к ней или просто от скуки? Иногда она видела в их тройственном союзе триумф любви, но в другие моменты усматривала в нем измену. Ведь если она решила любить сразу двоих, это значит, что она меньше внимания уделяет своему спутнику. Батист читал эту дилемму во взгляде Жозефины, которая иногда намеренно отстранялась от радостей их жизни втроем и смотрела на них со стороны, как пытливая наблюдательница, судья или даже прокурор. В последнее время у нее даже появилась привычка неожиданно входить в комнату, словно она хотела обнаружить какую-то скрываемую от нее истину; стоило Батисту с Изабель придумать без ее участия какой-нибудь план, как она мрачнела и замыкалась в себе; если она вставала раньше их, она злилась, что они валяются в постели после того, как она уже приготовила для всех завтрак. А когда Батист и Изабель оба садились за работу, она вообще стала воспринимать это как личное оскорбление. Когда-то в прежние годы Жозефина злилась на то, что Батист погружается в свои дела: «Я бешусь, когда ты пишешь, Батист. Тогда мне кажется, что меня вообще не существует».

Но с годами она научилась приглушать в себе эту ревность, не считать часы, когда он работал, его скандально-эгоистическими причудами или личным наказанием ей, она поняла, что это основа их жизни, призвание, которому она служила, освобождая художника от обыденных забот. На самом деле она просто нашла себе место в книгах мужа.

Но когда в их жизнь ворвалась Изабель, это равновесие нарушилось, и он это знал. Теперь уже в двух ситуациях Жозефине не было места: когда Батист садился за письменный стол и когда он был вдвоем с Изабель. Это было чересчур для женщины, которая, несмотря на веселый нрав, маловато ценила саму себя.

И вот ее снова мучили прежние демоны, которых Батист когда-то победил: ненависть к себе, уверенность в своей никчемности, метафизический разброд, который заставлял ее сомневаться, стоит ли ей вообще влачить земное существование. Такая живая, решительная, дерзкая Жозефина, которой многие опасались, считала себя никчемной. Многим она представлялась яркой, как солнце, но сама себя считала по-лунному бесцветной. Ей казалось, что она не обладала никакой ценностью — для нее имело значение лишь то, насколько она важна для других. Только безусловная любовь Батиста придала ей веса в собственных глазах, и то, что он вдруг увлекся еще и другой женщиной, разрушило ее хрупкую и с трудом обретенную уверенность в себе.

В тот вечер, когда Батист и Изабель обнаружили уход Жозефины, они сели вдвоем в гостиной и говорили об этом, обмениваясь своими тревогами. Изабель спрашивала его, но Батист не торопился рассказывать о своих догадках; молчал он не для того, чтобы показать свое превосходство, а, скорее, надеясь на чудо: он мечтал ошибиться и увидеть, что Изабель понимает ситуацию по-иному.

— Она тебе не объяснила, почему решила уйти?

— Я сразу и не обратила на это внимания. Она повторяла: «Вы с Батистом на самом деле так славно веселитесь вдвоем, что без меня вам будет только лучше!» Я решила, что это абсурд, и даже не стала отвечать. А тебе что она говорила?

— Мне… Ох… Со мной она всегда осторожно подбирает слова… Но я много раз замечал в ней враждебность.

— Враждебность?

— Она на меня сердилась.

— Почему?

— Наверно, потому, что я согласился, чтобы ты жила с нами. Из-за моего внимания и привязанности к тебе.

— Но она же сама этого хотела!

— Жозефина вся состоит из противоречий. Меня тревожит не это…

— А что?

— То, что она ушла, не подумав… Раздумья оказывают на нее очень скверное действие.

— Батист! Как нехорошо!

— Клянусь тебе, что я это говорю без всякой иронии. Если Жозефина размышляет, это значит, что она одна, ей не к кому обратиться за помощью и ее мучит неуверенность в себе. Если она не чувствует рядом дружеской поддержки, не видит надежного ограждения, она идет вразнос и может сорваться в пропасть. Вот что меня пугает.

В этот момент в дверь позвонили. Они затрепетали, надеясь, что это вернулась Жозефина.

Но это оказался Виктор, который объявил им в ужасе, что исчезла Оксана.

После того как они разделили опасения и боль юноши и поделились с ним своими тревогами, Батист и Изабель поняли, что впереди у них целая ночь сомнений и страхов.

— Ты представляешь, Изабель, еще вчера мы ужинали впятером, счастливые, хмельные и неуязвимые, а сегодня Оксана и Жозефина ушли… Какое оно хрупкое, счастье…

Изабель решительно поднялась:

— Хватит этих упадочных настроений, Батист! И нечего рассуждать о том, как это трагично. Ты должен найти решение.

— Я?

— Ты.

— А почему не ты?

— Если бы я только могла… Ты знаешь Жозефину пятнадцать лет: ты должен знать, куда она направилась.

— Да нет же!

— Батист, ты ведь считаешь, что благодаря писательскому труду постиг помыслы и устремления человечества, так соберись и подумай как следует! Садись за письменный стол и размышляй!

Батист был слишком удивлен, чтобы протестовать, и он повиновался. Жозефина никогда бы не позволила себе так отдавать ему приказания, как Изабель, констатировал он, переполненный жалостью к себе.

— А я пока отдохну в спальне, — добавила Изабель.

— Ничего себе.

— Это чтобы доказать, как я тебе доверяю. — И с нежностью, не меньшей, чем ее же недавняя категоричность, она поцеловала его в затылок.

Он улыбнулся, пожал плечами и включил компьютер.

«Какая бессмыслица! — подумал он. — Ни одна страница, написанная мною в жизни, сейчас не поможет. Зачем я изображаю этот ритуал?»

Через несколько минут компьютер, стул и письменный стол сыграли свою роль: они помогли ему сконцентрироваться и заставить работать ту часть мозга, мобилизовать те интеллектуальные резервы, которые до сих пор были парализованы страхом. Как если бы речь шла о персонаже художественного произведения, он собрал воедино факты, ощущения, зрительные образы, связанные с Жозефиной. Понемногу они выстроились у него в систему. Романист любит своих героев — ведь и правда, можно назвать любовью такое тесное сосуществование с ними, когда писатель не боится открыть в себе определенные двери, где этот персонаж сможет обосноваться, и позволяет ему строить собственную личность из всего, что у писателя накопилось внутри, — Батист вышел за пределы своих воспоминаний, преодолел пассивность памяти и призвал на помощь воображение. Что сделала бы героиня Жозефина в подобной ситуации?

Она не поехала бы к родителям, потому что, хотя она и относилась к ним с почтением, возвращение означало бы для нее откат в прошлое. И к друзьям она тоже не могла податься, потому что до поры до времени держала их тройственный союз в секрете. Отправилась куда глаза глядят? Она не слишком любила случайности и экспромты, во всяком случае длительные, потому что они для нее означали, что она не может справиться с ситуацией. Стала бы она заказывать себе номер в отеле в большом городе, столичном, шумном, где столько всего происходит и где она забыла бы о своих проблемах? Он задумался над этим вариантом…

Конечно, она была способна податься в какой-нибудь город из самых любимых: Санкт-Петербург, Амстердам, Стамбул… Однако, из-за того что она знакомилась с этими городами вместе с ним, ее смутила бы необходимость погружаться в их общее прошлое. Должно быть и другое решение… Батист вплотную приблизился к разгадке, он углядел ее вдалеке, словно прекрасную незнакомку, и пытался окликнуть, чтобы она оглянулась, но у него не выходило. Но где-то это решение было — тут он совершенно уверен — его поджидал еще какой-то важный факт.

Изабель была права: его расследование ухода Жозефины напоминало то, как пишут роман. Эта история обреталась в самой глубине его существа, оставалось просто вызвать ее оттуда. И ничего нельзя было выдумывать, все требовалось просто узнать как есть. Батист не претендовал на функции творца, он считал себя просто археологом — терпеливым трудягой, который откапывает спрятанные сокровища.

Чтобы помочь сознанию спуститься в самые отдаленные уголки его души, он прибегал к своим обычным методам: музыка, сигара.

Растянувшись на софе, он включил через усилители Мессу до минор Моцарта — не то чтобы он хотел ее послушать, он и так знал наизусть каждую ноту — ему нужно было позволить своему сознанию бродить совсем рядом с ней, погружаться в ее хоры, вибрировать вместе со струнами, взлетать на крыльях пения. Месса должна была послужить трамплином для его размышлений.

И Моцарт вошел к нему в комнату, уселся и говорил с ним на своем ярком, непосредственном, многословном и разностороннем языке. И Батист следовал за идеями композитора, продолжал их. Чтобы выйти из-под действия этого колдовства, он вскочил и сменил диск: нужна была какая-то более спокойная музыка, не такая захватывающая, а движущая сила, которая не мешала бы ему думать самостоятельно и свободно. Для такого случая очень подходил Шуберт — с его повторами, паузами, божественными длиннотами; и вот в комнате, расцвечивая воздух причудливыми арабесками, уже звучала соната для арпеджионе, а Батист раскуривал толстую сигару.

Следя за колечками дыма и разогревая себя такими же округлыми и причудливыми мелодиями, он снова стал размышлять. Так куда мог бы скрыться персонаж по имени Жозефина?

Снова где-то в глубине его сознания забрезжил ответ, но он не мог уловить его очертания, ухватить его суть. Тем не менее он знал, что скоро сможет его нащупать.

Наконец сказалось общее действие музыки и табака: его резко потянуло в сон, это было острое желание, внезапное, как удар по голове. «Главное — не сопротивляться».

И он погрузился в сон.

Через несколько минут он проснулся, размахивая над головой свежей идеей, словно ныряльщик, который появляется из глубины вод с желанной жемчужиной: Жозефина ждет его в Ирландии.

Он бросился в спальню, но будить Изабель ему не пришлось: она уже собирала дорожные сумки.

— Что ты делаешь? — воскликнул Батист.

— Собираю тебе и мне багаж в дорогу.

— Зачем?

— Чтобы отправиться в то место, которое ты мне сейчас назовешь.

Он улыбнулся, восхищенный ее оптимизмом:

— Жозефина поехала в Корк, в Ирландию. Остановилась в семейном пансионе.

Самолет доставил их в страну клевера, до Корка был прямой рейс. Изабель должна была впервые ступить на землю кельтов: она была взволнована и сосредоточена на главной цели их путешествия — отвоевать Жозефину. Батист же с каждым шагом все больше проникался уверенностью, что он не ошибся.

«Ни разу ни один из моих персонажей мне не солгал. Персонажи вообще меня не обманывают, просто иногда я сам ошибался, останавливался на полдороге, не делал достаточно шагов им навстречу, довольствуясь взглядом издалека». Над Северным морем Батист объяснял Изабель свою теорию «доказательства сном», это был один из его писательских принципов: он считал, что наваливающийся сон ведет к истине. Он всегда пользовался этим ходом. Как только он осознавал существование персонажа, обрисовывал его себе в общих чертах, начинал его слышать, он на несколько мгновений засыпал, чтобы проснуться уже с ним рядом. С самого начала его писательской карьеры бог Гипнос частенько брал за руку Батиста, чтобы он расстался с реальностью и ее фактами, а обратился вместо этого к сути вещей, к самым важным истинам, таящимся в его воображении.

— Жозефина скучает в Корке. Как только я добираюсь до истинного знания о персонаже, мне уже все про него понятно.

А самолет тем временем подлетел к зеленому острову и шел над его берегом, следуя округлым очертаниям рельефа, изнеженного тысячами ветров, которые дули с моря и ласкали эту землю.

Корпус самолета болтало и встряхивало. Огромное враждебное море внизу было ярко-синим, оно волновалось, гудело и бросалось на прибрежные скалы, словно хотело их разрушить.

— Смотри, вот они, первые ирландские стада — стада облаков.

Когда самолет над Корком начал снижаться, синий цвет сменился зеленым и появились холмы, расчерченные невысокими ограждениями, домики из темного камня на высоких отрогах и серые горы вдали.

— Теперь объясни мне, как ты догадался, что лететь нужно именно сюда, — попросила Изабель, которая, закрыв глаза, пыталась справляться с болтанкой.

— Когда мы с Жозефиной познакомились, я влюбился в нее, но не хотел этого признавать. Я считал, что мне дорога лишь одна вещь — собственная свобода. Я причинил Жозефине боль. Она отдавала мне все, не ставя никаких условий, не соблюдая меры, а я то оставлял ее, то снова возвращался, пытаясь доказать себе, что меня ничто не связывает, что я по-прежнему сам себе хозяин. Честно говоря, в моих жизненных планах не значилось великой любви, я намеревался порхать с цветка на цветок, ждал множества романтических историй. Я был одержим множественностью, а единственное число мне не улыбалось. Жозефина сразу поняла, что наша встреча была судьбоносной. Я же каждый раз, оказываясь с ней рядом, чувствовал одно и то же и каждый раз заставлял себя отдаляться от нее, чтобы отделаться от этой зависимости. Встать на якорь, связать себя по рукам и ногам? Ну вот еще! И как-то утром Жозефина исчезла. Хотя мы и не жили вместе, но отправились вдвоем, как семья, на три недели к морю — погостить у друзей в Греции. Прошло пять дней полного счастья, и Жозефина исчезла.

— Ты волновался?

— Она не поленилась нацарапать нам записочку, чтобы мы не боялись, что она утонула или еще что-то случилось. Вот тогда я понял.

— Что?

— Как она мне дорога. Я полюбил ее сильнее, чем свою свободу. Я хотел вернуться в Париж, но она мне прислала на тот греческий остров телеграмму, где говорилось, что скоро, если я захочу, она сообщит мне свой адрес. Это был один из самых неприятных моментов в моей жизни: я уже принял решение, я понял, до какой степени она мне нужна, но не мог сказать ей об этом. Наконец я получил адрес и взял билет до Корка.

Его лицо рассекла улыбка. Глаза посветлели.

— Она ждала меня в одном ирландском семействе с шестью детьми, в окружении стада овец.

— А почему там?

— С Жозефиной не бывает никаких «почему». Выбор простой: пан или пропал.

Самолет коснулся земли и неуверенно, спотыкаясь, побежал по дорожке.

— Спасибо, что впустил меня, — прошептала Изабель.

— Ты о чем?

— Это прекрасное доказательство любви: ты впустил меня в самое сокровенное для вас с Жозефиной место.

Вместо ответа он крепко ее поцеловал. Это был настоящий поцелуй — долгий, трепещущий, просто бесконечный. Стюардесса растрогалась, думая, что это пара, отправившаяся в свадебное путешествие. Могло ли ей прийти в голову, что эти двое, которые так нежно целуются, как раз сейчас мчатся на поиски кого-то третьего, точнее, третьей.

В аэропорту Батист решил взять напрокат машину.

— С такси будет сложно, я же не смогу назвать шоферу точный адрес. А сам я найду туда дорогу, как только доберемся до порта.

Изабель кивнула, и Батист смущенно спросил, разглядывая ботинки:

— А ты можешь сесть за руль?

— Если хочешь.

— Да, тут дело даже не в том, хочу ли я… У меня нет прав.

— Ты что, завалил экзамен?

Он смутился и покраснел:

— Да нет, не такой уж я дебил! На самом деле я никогда не пытался его сдавать.

Изабель бросилась ему на шею и осыпала его поцелуями. Чем дальше они общались, тем больше она узнавала этого надежного, твердокаменного Батиста, уважаемого писателя, сложного, почти как Жозефина, — и оказывалось, что это бриллиант с множеством разных граней. Когда его считали рациональным, он вел себя как мистик. Стоило поверить, что он серьезный и ответственный, как он оказывался совершенным ребенком.

— Понимаешь, — признался он, чтобы как-то оправдаться, — я слишком рассеянный. Вместо того чтобы смотреть на дорогу и на знаки, я думаю о своих персонажах, разглядываю провода вдоль дороги — их мягкие изгибы меня убаюкивают.

Она прижала к себе этого мальчишку, который в машине выдумывал себе истории, положила на стойку права и выбрала красную гоночную машину.

Они покатили в сторону Корка. Изабель уверенно рулила, несмотря на левостороннее движение.

Чем дальше они забирались, тем больше Батисту бросалось в глаза, как изменилась Ирландия с тех пор, как они были молодыми. Дороги, промышленные корпуса, магазины… Уродливое благополучие захлестнуло край, бывший некогда сельским. Его, конечно, радовало, что страна вырвалась из нищеты, в которой пребывала веками, но он думал: а вдруг она при этом сбилась со своего пути… Действительно, мир меняется, и сам он, наверно, тоже… А вдруг и Жозефина изменилась? Как можно было отмахать тысячу километров, руководствуясь одной интуицией?

Они въехали в Корк — город, разрезанный рекой надвое, — и добрались до порта. Изабель восхищалась невысокими разноцветными домиками, прижавшимися друг к дружке. Такое буйство красок удивляло: это могла бы быть тропическая картинка, но они были вовсе не в тропиках, могло бы выглядеть вульгарно, но не выглядело, могло бы смотреться как китч, — но в итоге город нельзя было не признать милым и живописным. Разноцветие фасадов — бледно-розовый, голубой цвета венецианской лагуны, кирпично-красный, светящийся зеленый и ярко-оранжевый — не било в глаза, потому что мелкий дождик, облачное небо и близость океана приглушали цвета, смазывали их, словно на них положен был матовый слой лака, как на картинах старых мастеров.

Они остановились на мосту Святого Патрика с тремя пролетами, и Батист стал ворошить в памяти прошлое. Он назвал несколько противоположных направлений. Как все люди, которые не водят машину, он запоминал дурацкие, бесполезные детали местности, вроде того, какие там были кусты, афиши, витрины — словом, черты, которые давно сменились.

Изабель его не торопила: она видела, как он расстраивается из-за этой своей несуразности. Наконец он узнал терракотовую статую Девы Марии на перекрестке, они выехали из города и покатили через поля.

И вдруг ослепительный свет озарил все вокруг, словно окончание всех забот и печалей или второй за сутки рассвет, внезапно пришедшийся на середину дня; небо очистилось, а крохотные облачка уменьшились до мазков кисти на холсте — способ придать синеве эффект глубины.

Шоссе сменилось проселочными дорожками в обрамлении замшелых каменных кладок и всклокоченных изгородей. На перекрестке возник старинный указатель.

— Гостиница «У Мёрфи. Bed and Breakfast»! Точно, туда-то нам и надо!

Батист торжествовал!

Машина выехала на каменистый проселок, по обеим сторонам которого паслись бараны.

Перед фермой с сиреневыми ставнями на каменистом утесе сидела Жозефина и, кажется, помирала со скуки. Услышав шум мотора, она вскочила и приподнялась на носочки, чтобы рассмотреть, кто сидит в красном автомобильчике.

Машина остановилась.

Батист выскочил наружу. С другой стороны — Изабель.

Жозефина смотрела на них с улыбкой.

Не шевелясь, они долго с нежностью смотрели друг на друга. Над ними носились веселые крикливые чайки.

Жозефина опустила глаза, слегка покраснела и заметила немного ворчливым мальчишеским голоском:

— Не очень-то вы рано. Пришлось поскучать. — И она со смехом бросилась к ним в объятия.

Через несколько минут они уже были в спальне: Жозефина выговорила у фермерши, госпожи Мёрфи, грубоватой высокой и ширококостной тетки, разрешение пригласить друзей внутрь.

Она опустилась на свою узенькую холостяцкую постель. Они устроились по бокам. Пружины протестовали.

Не боясь никого шокировать, Батист объяснил Жозефине, что он может любить Изабель только вместе с ней и при условии, что она ее тоже любит. Жозефина получила подтверждение того, что именно она — душа всей их троицы.

— Я никогда не сблизился бы с Изабель без тебя. Это ты привела меня к ней. И то, что мы теперь хорошо понимаем друг друга и друг другу нравимся, этого не отменяет. — И он обернулся к молодой светловолосой женщине. — Изабель — наша общая подруга, Жозефина, она принадлежит нам обоим. Давай примем ее в наш союз.

— Вы как две капли воды на стекле, — прошептала Изабель. — Капля Жозефина и капля Батист. И уже давным-давно эти две капли слились в одну. Никто не сможет вас разделить. Я не представляю себе, как можно любить одного из вас, без другого.

Жозефина взглянула на них, поняла, что они говорят искренне, и не стала спорить, а схватила их за руки:

— Заберите меня отсюда сейчас же. Ни один из ревностных католиков, которые тут живут, не сможет понять того, что с нами происходит. У нас тут девятый век, как будто святой Патрик только что обратил кельтов в христианство.

— Ты преувеличиваешь.

— Ничуточки. Испорченным ирландец может быть, только когда он за границей. Возьмите хоть Оскара Уайльда.

— Или когда напьется? — предположил Батист.

— Нет, тогда он не испорченный, а счастливый. — И она с веселым смехом вытащила из-под кровати бутылку виски, заперла дверь и рухнула на матрас, прижимая к себе Батиста и Изабель.

 

4

— Слушай, Людо, а может, тебе больше нравятся мальчики?

Клодина отступила на шаг назад и, скрестив руки на груди, придирчиво разглядывала сына.

Людовик медленно выпустил дым: он прищурился и следил глазами за матерью.

— Я знал, что ты спросишь. При моих-то делах, я уже и сам стал об этом задумываться.

— Но это ведь не страшно… Теперь уже никто не шарахается от геев.

Он потряс головой:

— Я и сам знаю, что не страшно. Никто не смеется над геями, которым нравится быть геями, зато все смеются надо мной.

— Что? Да тебя же все обожают!

— Да-да, люди меня любят, как любят ребенка… Но когда они вспоминают, что мне двадцать шесть и я живу один-одинешенек, будто пантера в цирке, они надо мной смеются.

— Людо, не уходи от вопроса. Наверно, у тебя проблемы с женщинами просто потому, что ты предпочитаешь мужчин, да?

— Просто потому…

Он схватил сигарету, задумался, отложил ее в сторону, снова взял и не стал закуривать, а решил рассказать что-то важное:

— Ты знаешь Тома, учителя философии, который живет напротив?

— Кто ж его не знает?

— Как тебе кажется, он красивый?

— Да. Для нас, женщин, он потерян навсегда, но он очень красивый.

— Ну вот, я тоже думаю, что он очень красивый.

— Ну вот видишь!

Клодина задрожала от радости. Опять она смогла помочь своему Людовику справиться с бедой. С этой минуты его судьба прояснится: она станет прекрасной матерью идеального гомосексуалиста, счастливого и открытого, а она будет им гордиться, и уж она покажет всему миру, если что не так. Конечно, придется отказаться от внуков… Ну да ладно! Счастье Людовика прежде всего!

Сын поежился, увидев бурную радость, написанную на лице Клодины.

— Так вот, у Тома есть теория, что не бывает гетеросексуальных мужчин, а бывают мужчины, с которыми плохо трахались; по его мнению, вообще все на свете — геи. Так вот, как-то вечером, когда меня взяли сомнения, я уверил себя, что этот тип — просто готовое решение всех моих проблем.

— Ну и как?

— Пять недель сидел на диете, чтобы убрать живот. Дело нехитрое, надо просто есть одни зерна.

— Зерна?

— Мне казалось, что я стал курицей, но зато это сработало… Забавно, кстати, что именно на той еде, которой птиц откармливают, человек худеет. Короче, посмотрев на себя в зеркало после месяца этой диеты с птичьего двора, я решил, что выгляжу если и не замечательно, то в целом съедобно. И я пригласил к себе Тома, мы с ним выпили, и я признался ему, что задумался: а вдруг я педик?.. И этот эротоман, которому надо трахаться несколько раз в день и который заводится от малейшего комплимента, тут же возбудился, и мы пошли в спальню. А там…

— Да, что же там?

Он вздохнул:

— Смех и грех. Нет, правда, смех сквозь слезы. Каждый раз, когда он ко мне прикасался, мне казалось, что это шутка, и я хихикал. А когда он разделся, мне стало совсем смешно… И я… я… Короче, он обиделся.

Клодина огорченно опустила голову:

— Ты просто безнадежен.

Людовика позабавил ее разочарованный вид.

— Мне очень жаль, мам, что я не гомосексуалист. Я не думал, что тебя это так огорчит.

Клодина вскочила на ноги, виски у нее побагровели.

— Так кто ж ты, в конце-то концов?

Он пожал плечами. Ну что можно ответить на такой вопрос? Разве мы сами можем знать, кто мы? Человек — это то, что он делает, а он, Людо, ничего не делал.

Клодина пошла кружить по комнате, приговаривая:

— Честно сказать, мне с тобой не повезло.

Людо это замечание вовсе не порадовало.

— Мне жаль, что я появился на свет.

— Но ты даже не пытаешься мне помочь, Людовик.

— Объясни мне, каким боком это тебя касается? Моя личная жизнь — это мое дело, и я советую тебе не лезть в нее, а разобраться лучше со своими, Фьордилиджи!

При упоминании ее сетевого псевдонима Клодина сделала возмущенную мину:

— Ну да… я так и знала, что скоро начнется…

— Какая проницательность! Тебе не кажется, что ты слишком далеко зашла, а?

— Я…

— Ответить на объявление, которое дал твой сын, — это что, нормально для матери? Чудовищно…

— Но это же из любви, Людо…

— Вот об этом я и говорю: это чудовищная любовь, ты считаешь, что она дает тебе право лезть в мою личную жизнь, что ты должна в ней командовать. Просто пойми, что произошло: я думал, что говорю с женщиной, а оказалось, что я писал собственной матери.

— Но ведь я тоже женщина! — воскликнула она.

Он взглянул на нее с ужасом. Она встретила его взгляд и не отвела глаза. Людовик не мог больше терпеть ее легкомыслие и недальновидность и не сдержался:

— А тебе не приходит в голову, что мне было трудно вырасти нормальным мужчиной с такой матерью?

— Что?

— С матерью, которая не защитила меня, когда отец меня бил, — я знаю, что он и тебя тоже бил, — с матерью, которая никак не может от меня отлипнуть, так что просто душит своей любовью.

— «Не может отлипнуть»?!

— Никогда не прощу тебе, что ты завела со мной флирт в Сети.

— Да ладно тебе! Не так уж все далеко и зашло.

— Но откуда ты могла это знать заранее?

— С тобой это как раз понятно заранее, — усмехнулась она.

— А если бы в этот раз вышло по-другому, если бы я на самом деле влюбился? Кстати, может, я и влюбился, только не успел этого осознать, потому что быстро протрезвел.

— Вот видишь, я уважаю тебя: как только я почувствовала, что ты начинаешь придавать значение этим отношениям, я раскрыла свой псевдоним. Вот тебе доказательство!

— Это просто бред! Ты гордишься, что прекратила то, чего вообще не надо было начинать?

— Но мне надо было узнать.

— Что?

— Какой ты на самом деле.

— Ни одна мать не знает, какой ее сын «на самом деле», тем более в постели. Тебе просто надо быть как все — оставаться в неведении. Как раз на этом и строятся здоровые отношения матери с сыном.

— «Здоровые отношения… здоровые отношения»… Слов-то ты не боишься! Говоришь о «здоровых отношениях», а у самого в двадцать шесть лет даже девушки нет!

— А с этими девушками, естественно, меня должна знакомить мать или, наоборот, оттеснять их, чтобы занять их место. Не так ли, Фьордилиджи?

— Когда ты перестанешь попрекать меня этой глупостью?

— Никогда, Фьордилиджи.

— А может, ты себя просто обманываешь?

— Может, но я стараюсь не обманывать других, Фьордилиджи.

— Людо, хватит!

— Нет, Фьордилиджи.

— Людо, знаешь что, если ты хоть раз еще повторишь это имя, Фьордилиджи, ты больше никогда меня не увидишь.

— Фьордилиджи! Фьордилиджи! Фьордилиджи! — И Людо стал как безумный носиться по квартире, осипшим голосом выкрикивая это имя.

Клодина подхватила сумочку, бросилась в прихожую и хлопнула дверью.

После этого хлопка Людо перестал кричать. В комнатах стало тихо, и от этой тишины ему как будто полегчало. Только одна вещь его удивляла: он не слышал шума лифта.

На цыпочках, чтобы не скрипнул пол, он подкрался к двери. Очень осторожно взглянул в глазок, где была видна лестничная площадка: Клодина неподвижно застыла у порога, настороженно ловя каждый звук.

И он снова заорал:

— Фьордилиджи! Фьордилиджи! Фьордилиджи!

Клодина в бешенстве стукнула по двери кулаком, выкрикнула что-то невнятное и умчалась вниз по лестнице.

После этой сцены Людовик почувствовал в себе что-то новое, какое-то беспокойство, которое он решил считать облегчением. Если рассуждать логически, он имел право возмутиться обманом, который устроила мать. Но на душе у него было скверно оттого, что он ее выгнал, и руки до сих пор тряслись.

Он уселся за работу. Просто не думать больше о Клодине! Культурологический журнал, который он создал, требовал многих часов редакторской работы.

После обеда, думая над статьей об американских художниках-минималистах, он вернулся мыслями к истории с Томом. Конечно, он выдумал ее от начала и до конца, но она казалась ему близкой к реальности. Рассказывая ее, он понял, что именно так бы все и могло произойти. Нужно ли было все-таки попробовать? Надо ли заставлять себя пережить то, что нам не хочется переживать, потому что мы уже знаем, чем все кончится?

— Я устал проверять, правда ли, что я ни на что не гожусь. С этой минуты считаю это доказанным.

И у него всплыло в памяти, как мать набрасывается на него, чтобы он спал с девушками или хоть с мужчинами.

— Вот ведь навязчивая идея… Неужели ей так тяжело быть вдовой?

Впервые он понял, что напряжение шло извне, не от него самого. С двадцати лет ему непрерывно напоминали, что у него должна быть хоть какая-нибудь сексуальная жизнь, — сперва приятели, потом приятельницы, поскольку с девушками ему было проще найти общий язык, а также их приятельницы, мать, да и просто какие-то малознакомые люди. Все его окружение было одержимо сексом, словно навязчивой идеей, а сам он не думал об этом никогда.

Он покорно выслушивал их советы, потом честно попытал удачи на рынке амурных отношений. Полез бы он туда, если бы они не настаивали? Безусловно, нет. Сам Людовик не испытывал ни потребности в сексе, ни желания им заниматься.

Чтобы отвлечься, он достал плитку белого шоколада и включил телевизор.

— Ну вот опять!

На экране появился Захарий Бидерман. Психологи, социологи, сексологи и политологи обсуждали его проблему — навязчивую потребность в сексе.

— Для меня-то это полная экзотика, вроде репортажа о газелях из Эфиопии! — воскликнул Людовик, раздраженный, но и заинтригованный тоже.

Один психолог объяснял, что человек нуждается в чувстве наслаждения, потому что при этом выделяются эндорфины. Или наоборот, парировал невролог. Во всяком случае, весь ареопаг экспертов был согласен, что сексуальность занимает в жизни важнейшее место.

Людо захотелось встрять с вопросом: «А если у человека вообще нет либидо?»

И чем дальше он их слушал, тем яснее ему становилось, что он идет разными путями с современным обществом, в котором считается обязательным не только испытывать сексуальное влечение, но и успешно его удовлетворять.

«Успешно удовлетворять влечение… какая странная мысль! Разрешите вам возразить, господа: а успешно жить в стороне от сексуальных влечений, по-вашему, вообще невозможно?»

Счастье, равновесие, чуткость к другим, да и к себе самому — это что, невозможно, если не тереться друг об дружку гениталиями?

Людо выключил телевизор. Он не занимался сексом ни в каких видах и чувствовал, что принадлежит не просто к меньшинству, а к меньшинству позорному; на него могли показать пальцем как на что-то мерзкое и вменить ему в вину недостаток тестостерона.

«Почему, спрашивается, я не отдавил себе яйца чем-нибудь тяжелым? Был бы несчастный случай, и меня бы, по крайней мере, все жалели».

Да, ему бы простили импотенцию по физиологическим причинам. Ему бы даже простили извращения.

«Сексуальные извращения вызывают сочувствие. Люди могут их понять».

Сексуальность, даже в самых уродливых проявлениях, все равно остается сексуальностью. Люди готовы стерпеть любую острую необходимость, которая швыряет одно тело на другое, каким бы ни был результат.

«Да, точно, если бы я коллекционировал плетки или поношенные носки, моя мать могла бы гордо смотреть по сторонам. Она, может, даже предпочла бы, чтобы я совокуплялся с козами и гонялся за коровами. Она вполне согласилась бы стать понимающей матерью зоофила. Она тогда боролась бы за мои права. Отправилась бы на поклон к королю, чтобы он открывал для меня раз в год свой хлев. А вот такой, как я есть, я не гожусь!»

Его мать — достойная иллюстрация нынешней эпохи, которая ставит сексуальность превыше всего. В любые века такая ситуация, как у Людовика, вызывала бы меньше сложностей: он мог бы примкнуть к какому-нибудь религиозному ордену или объявить, что он практикует воздержание.

«Воздержание? Вот ерунда какая! Сексуальное воздержание — это просто временное состояние того, кто обычно много трахается».

А с тем, что желание может, наоборот, помалкивать, а тело пребывать в покое, никто не согласится. Асексуальность может считаться проблемой только во времена безудержной сексуальности.

Он выключил телевизор в тот момент, когда один политолог рискнул высказать гипотезу о связи между аппетитом к власти и аппетитом к сексу.

— Да заткнись ты!

Он помчался на кухню и вытащил из шкафа все, чего ему не полагалось есть: вафли, ореховое печенье, прессованные мюсли, белый шоколад. Этот пир калорий сопровождался стаканом бананового питьевого йогурта. Ему нравилось не есть — ел он очень быстро, — а наступающее потом чувство пресыщения, на грани тошноты или сна.

Проходя перед зеркалом, он бросил взгляд на свое нелепое отражение:

— Еще немного усилий, милый мой Людо, и с тобой, точно, никто не захочет спать. — И он подмигнул самому себе и улыбнулся.

А потом вдруг застыл на месте. Он осознал, что именно он сказал.

С помощью вредной пищи, уродливых тряпок — он просто хотел сойти с дистанции, выйти из игры, участие в которой остальные ему навязывали. Хотел оправдать отсутствие личной жизни, доказав, что его просто невозможно любить. Разрушал себя, чтобы его оставили в покое.

Он еще раз осмотрел себя в зеркале. На самом деле ему вовсе не хотелось себя уродовать, он хотел бы радоваться своему виду, тем более что в других областях жизни вкусы у него были весьма изысканные. Одно лишь давление этого напитанного сексуальностью мира заставляло его себя обезображивать.

Он подложил под спину свою любимую подушку и поставил «Сирен» Дебюсси, чувственную музыку, где хор женщин, поющих с прикрытым ртом, смешивается с волнами оркестра, сплетаясь в звуковые извивы, столь же чарующие и причудливые, как дым сигареты летним вечером.

Даже самые глубинные его пристрастия были таковы, что ему больше подходила жизнь в одиночестве: классическую музыку мало кто любит, а для того, чтобы слушать ее внимательно, тем более нужны тишина и уединение. И он не хотел, да и не мог бы, это изменить. Слишком поздно. А вот все остальное — то, что он плохо обходится с собственным телом, уродует его или превращает в карикатуру, — от этого он, пожалуй, мог отказаться.

Прозвонил звонок. Он подскочил, внезапно осознав, что сам договорился о встрече с Тиффани.

Она вошла и бросилась ему на шею, трепеща словно лист.

— О Людо, как же я рада тебя видеть!

— Похоже, у тебя проблемы с твоим парнем!

Тиффани забралась в кресло и, поглощая полдник, который приготовил себе Людо, рассказала ему, что происходит у них с приятелем. Людо выслушивал эти признания, отвечал, давал какие-то советы, о чем-то переспрашивал…

Потом она пошла рассказывать о том же по второму кругу. Он отвлекся и стал думать о матери. Никогда еще за свою сыновнюю жизнь он не отталкивал ее с такой силой — потому что она никогда не позволяла себе таких выходок. Чем больше он об этом раздумывал, тем непростительней ему представлялось это ее вмешательство в его личную жизнь.

Тиффани, устав пережевывать собственные проблемы, сменила тему и рассказала, какие новости у их общих друзей:

— Представляешь, Пат с Жаном расстались.

— Я знаю. Мне говорили, что Пат теперь с Полем.

— Это уже в прошлом.

— Ого, как все быстро… А как дела у Грациеллы?

— Она бросила Альдо. Руди с Летисией тоже разбежались.

— Как, и они тоже? — удивился Людовик.

Между прочим он заметил, что Тиффани съела сласти, которые он выложил себе на низенький столик, и порадовался: в результате он все-таки не сильно нарушит диету.

— А вообще-то, Тиффани, я хотел тебе сказать, что у меня все хорошо.

— Правда?

— У меня все просто отлично.

Она скроила недоверчивую гримаску:

— Замечательно…

— Так что ты с подружками можете больше не обращаться со мной как с больным.

— Людо!

— То, что вам кажется проблемой, для меня не проблема.

— Да о чем ты?

— О сексуальных потребностях. У меня их нет.

Она спрятала улыбку, потом уставилась на потолок, словно ища там подсказки:

— Да, кстати, я тут на днях тебя вспоминала, увидела в Сети новую группу «Асексуалы». Они стараются, чтобы о них узнали.

— Да бог с ними. Мне это ни к чему, я не стану нормальнее оттого, что присоединюсь к братьям по разуму. У меня вообще нет потребности прибиваться к стаду.

— Но нужно же занять свое место в обществе.

— У меня и есть свое место, только оно не обязано быть «нормальным». Место, которое я занимаю, — и так мое, и я за него держусь. — Он наклонился вперед. — Знаешь, я вообще не уверен, что так уж одинок. Всякие великие дружбы — что это, если не отношения, в которых нет секса? А отцовская, материнская или сыновняя любовь тоже ведь асексуальны. Та любовь, которая действительно есть на свете и длится, — это любовь без секса. У каждого человека без особенных усилий получается быть кому-то сыном, братом, другом или отцом. Реже — играть все эти роли. Зато мир весь как будто помешался на чувственной любви, даже если она кончается хуже некуда. Знаешь, что я тебе скажу? Самая главная женщина в моей жизни — та, с которой я никогда не имел и никогда не буду иметь сексуальных отношений.

— Ты это о ком?

Он замолчал и отвернулся к окну, выходившему на площадь Ареццо.

Тиффани подошла к нему сзади. Он вздрогнул:

— Ты что, жалеешь меня?

— Ты такой трогательный… А иногда — забавный.

— Ну да, но ведь и я тебя жалею… На самом деле я предпочитаю любви — сочувствие, это к чему-то обязывает только того, кто сочувствует.

— Тебе совсем не хочется быть как все?

Он задумался и некоторое время помолчал.

— Нет.

Она покачала головой и восхищенно вздохнула:

— Везет же… Я вот думаю, может, ты самый сильный из нас всех.

В этот момент Людо увидел за окном Захария Бидермана, выходящего из черного лимузина, — его отпустили из-под стражи, теперь на него шквалом обрушились фотографы, любопытствующие, зеваки, разгневанные феминистки — множество людей, снедаемых ненавистью, которая так и выплескивалась наружу. А над ними, удивленные этим запахом человеческого возбуждения, с криками носились попугаи всех цветов и размеров.

Людовик флегматично пробормотал:

— Может быть…

Потом он оторвался от окна, подошел к компьютеру и, мягко постукивая пальцами по клавишам, напечатал:

«Фьордилиджи, ты еще здесь?»

 

5

— По нулям!

Том разочарованно закрыл книгу соболезнований. Слова и подписи, оставленные на этих большого формата страницах во время похорон Северины, не помогли ему продвинуться в расследовании.

— И как? — спросил священник.

Вокруг них в зале, где проходили занятия воскресной школы, веселые, разноцветные рисунки почти полностью отвлекали внимание посетителя от пыли, обветшалых стен и скупого света, который с трудом пробивался через грязные окна.

— Ничего не нашел, — сообщил Том. — Ни один почерк не совпадает с тем, каким написаны анонимные письма. А из моих двух версий одна подтверждается, а другая — нет.

— Какая же отпала?

— Что это писатель Батист Монье. Я в какой-то момент подумал, что он мог ради развлечения, этакой интеллектуальной игры, спровоцировать жителей нашей площади, просто чтобы понаблюдать, как они будут реагировать. Разослать эти письма, каждому из которых было предназначено стать первой фразой главы в его книге. Такой экспериментальный роман.

— Забавно… И как?

— Он правша, это не мог быть он.

— А вдруг он умеет писать обеими руками?

Том почесал в затылке, подумав, что, может, он и поторопился с выводами. Священник заметил на кафедре зеленый мелок, поднял его и положил в специальный желобок под школьной доской. Потом он взял в руки книгу соболезнований.

— А что с другой версией, Том?

— Другая — это цветочник Орион, самый добрый человек в Брюсселе, женатый на самой злющей бабе во всей вселенной.

Кюре улыбнулся:

— Так оно и бывает: только самый мягкий берет себе в жены стерву.

— Но почему?

— Потому что он один не в курсе, что с ней не так.

— Странно мне слышать, что ты, священник, называешь кого-то стервой. В этом как-то не слышно милосердия.

— Почему это атеистам так нравится учить нас милосердию, щедрости, благочестию? Вам этого не хватает?

— Нет. Просто воспользовался случаем тебе сказать, что я понял твою систему, но мне не кажется, что ты полностью ей следуешь.

— Для прощения нужно, чтобы человеку было что прощать. Ксавьера кажется мне в высшей степени заслуживающей прощения.

— Что ж, а мне не нравится, когда человека превращают в вещь и сводят его личность к одной лишь черте его характера. В моих глазах такого понятия, как «стерва», не существует, как, впрочем, и вообще добрых, или святых, или мерзавцев.

— А Захарий Бидерман?

— Прекрасный пример! В тот вечер он вел себя как полный мерзавец, но он не мерзавец.

— Ты отказываешься его судить?

— Я сужу поступок, а не человека. Человек — нечто большее, чем один его поступок или одно его слово.

— Ты отрицаешь понятия вины и добродетели. Однако в силу привычки, из-за повторяемости событий или просто своего характера человек приобретает «вторую натуру» и ведет себя «в основном хорошо» или «в основном плохо».

— Согласен. Но тем не менее остается неустойчивым, как постройка из песка. Познакомь меня с человеком, который сегодня ведет себя как святой, и я покажу тебе, что завтра он может и согрешить. И так же злодей может повести себя как нормальный человек.

— Я понимаю, к чему ты ведешь. Тогда получается, что ты, Том, — не гомосексуалист?

— Так же как и ты — не священник.

— Это как?

— Просто в данный момент у тебя работа священника…

— …призвание…

— Я хочу сказать, что ты не всегда был священником и, возможно, когда-нибудь перестанешь им быть, и даже сейчас ты священник не каждую секунду.

— Правда?

— Например, когда ты какаешь, или когда ешь, или когда думаешь о своей матери — ты не священник, и когда ты смотришь вслед девушке, которая тебе нравится…

— Вот именно что священник!

— Нет! В этот момент ты инстинктивно — самец, которому она нравится, а уж потом вмешивается священник, который велит самцу держать себя в руках и выбросить свои желания в помойное ведро. Так же и я не свожусь полностью к тому, что я гомосексуалист, хотя и сплю с парнями: когда я думаю, когда я веду уроки, когда слушаю музыку, когда разговариваю с тобой — все это не имеет никакого отношения к моим предпочтениям в постели.

— Я ни в чем тебя не упрекаю, Том.

— Да при чем тут я? Мы же говорили об Орионе.

— Ты прав, мы говорили об Орионе.

— Он остается моей главной версией, потому что он не оставил записи в книге соболезнований. Этот человек с каждым здоровается так, словно видит великое чудо, и он всем на свете желает добра. Какое-то подобие Христа, этот Орион. Что ты думаешь об этом, преподобный отец?

— Подобием Христа я ему быть не пожелаю, это плохо кончается, но он явно живет в полном соответствии с Евангелиями. И к каждому обращается с любовью.

— Кстати, это многих шокирует.

— Ну да. Люди спрашивают себя, какие намерения, выгоды, расчет за этим стоят. А у него за этим не стоит ничего. Просто чистая, бескорыстная любовь.

— Из-за этого его держат за простачка.

— Циники часто объявляют дурачками тех, у кого чистые души.

Том кивнул, соглашаясь с этой формулировкой. Он задумчиво потер нижнюю губу, потом посмотрел на священника:

— Скажи, у тебя бывают подобные озарения, когда ты служишь в церкви?

— Случается.

— Надо будет зайти послушать ради одного этого.

— Конечно приходи.

Том встал и на прощание поцеловал кюре в щеку:

— Спасибо за книгу соболезнований. Я продолжу свое расследование.

По губам священника скользнула тонкая улыбка.

— Естественно, что я тебе помогаю, ведь ты ищешь Христа.

Том прыснул:

— Не пытайся, бога ради, всучить мне этот свой опиум для народа.

И они вышли из зала для занятий, спустились по шаткой лестнице, где стены украшали картинки на библейские сюжеты, и, толкнув ветхую дверь, оказались на первом этаже у выхода.

На пороге Том ласково помахал священнику рукой:

— Увидимся в субботу днем, у матери?

— Ну да. Не забудь, что это ее день рождения.

— Ох, ёлки, уже?

— Том, ну неужели так трудно запомнить мамин день рождения?

Том бессильно развел руками и завернул за угол. У них с братом никогда не совпадали мнения о том, что в жизни главное.

Он дошел до площади Ареццо и увидел мадам Сингер, облаченную, словно старший сержант, в костюм цвета хаки, — она отчитывала журналиста, ползущего по ветке в окружении попугаев и попугаих, чтобы направить объектив прямо в окна особняка Бидермана.

Том побоялся, что она попросит его о помощи, и, вместо того чтобы возвращаться к себе, юркнул в дом Натана.

Он поднялся на пятый этаж, открыл дверь своим ключом и вошел в квартиру, где стояла непривычная тишина. Обычно здесь или играла музыка, или Натан напевал что-нибудь в той комнате, где в тот момент находился. Однако он, похоже, был дома, потому что его связка ключей валялась на тумбочке.

— Натан?

На его зов никто не ответил.

Том, прежде чем начинать волноваться, решил заглянуть в ванную. Но он не услышал, чтобы там был включен душ.

Он сунул голову внутрь — среди кафельных стен никого не было.

Он направился в спальню и открыл дверь. Он успел заметить только плечо, скользнувшее под одеяло, а на другой стороне матраса появилась голова Натана.

— А, это ты… — пролепетал он. — Я… я думал, ты придешь позже. — И он сделал виноватую мину, чтобы Том увидел, что его мучит совесть, но Том не смотрел на него, он разглядывал очертания второго тела под одеялом.

По спине пробежал холодок. Что теперь надо делать? Надо ли что-то сказать? Он понял, что происходит.

— О’кей. Пока.

Он вложил в эти слова все презрение, которое испытывал к двум парням в кровати, развернулся и вышел.

Он сбежал по лестнице, отяжелевший, размякший и усталый. В ушах у него звучало только одно слово: «Натан». Это имя, которое до сих пор для него означало только счастье, теперь воплощало в себе измену и трусость.

Он вышел из дома и плюхнулся на свободную скамью на площади, прямо напротив подъезда. Отсюда он увидит, как выйдет тот парень.

Он сидел, засунув руки в карманы куртки, с остановившимся взглядом. Ну и что теперь делать? Расквасить ему морду? А зачем? Что это изменит? Все дело в Натане. Его любовник-то никого не обманывал. Любовник не выплясывал три года на задних лапках, чтобы жить с ним вместе.

Том взглянул на часы.

Минута. Прошла всего минута с тех пор, как он вышел на площадь, и она показалась ему вечностью. Сколько ему еще ждать? Может, эти два мерзавца там наверху решили вернуться к своей развлекухе? Неужели хватит наглости? Тогда надо будет подняться и устроить им веселую жизнь.

Дверь приоткрылась, мужчина выглянул наружу, застегиваясь на ходу и спеша убраться восвояси. Он глянул по сторонам, проверяя, не поджидает ли его там соперник, чтобы начистить рожу.

Том подскочил на месте.

Беглецу не пришло в голову глянуть на площадь, прямо перед собой, так что он не заметил того, кого как раз и опасался. Он рванул по улице Мольера и пропал из виду.

Том в оцепенении остался сидеть на скамейке. Он знал этого парня. Как его звали-то? Какое-то греческое имя… А, Никос! Ну да, это Никос. Он сам спал с ним месяц назад.

Том смущенно уставился на свои руки. Смеяться тут или злиться? Он ставил Натану в вину то, что сам проделал несколькими неделями раньше!

Обычно Том не умел долго злиться. Нет, он, конечно, знал, что такое раздражение, но терпеть не мог это состояние и старался справиться с ним как можно скорей. Что может быть глупее, чем злиться? Злость обрушивается на мир, и в ней кроется уверенность, что одной только яростью удастся этот мир изменить; она налетает, бьется, поносит реальность, не исправляя ее. Злость — это беспомощность, которая уверена в своей силе.

Он вытер ладони об штаны, попробовал усмехнуться, но у него не вышло. Эта история вызывала у него омерзение.

Сам этот Никос никакой опасности не представлял… Он, конечно, красивый парень, но трахается скучновато — слишком возбуждается, спешит, дергается, нервничает и к тому же громко вопит. Одного раза достаточно. Может, даже и одного многовато… Кстати, Никос не пытается ничего повторить со случайным любовником или даже снова увидеться, а исчезает сразу, как только дело сделано. Судя по тому, что успел понять о нем Том, ему нравятся сами встречи, а не люди.

«В общем, ерунда! Ничего серьезного».

Но у него не получалось отделаться от боли. Проблема была не в Никосе, а в Натане. Ведь зачем-то он предлагал ему вместе жить, говорил о любви и любил его, кажется, не меньше, чем сам Том любил его, и все же воспользовался возможностью, чтобы пуститься во все тяжкие с первым встречным?

Натан появился на тротуаре напротив, одетый в черное, — ему этот цвет был не к лицу и придавал слишком торжественный вид. Он увернулся от машины, которая пронеслась вдоль сквера, и предстал перед Томом:

— Ты на меня сердишься?

Том пожал плечами и в бешенстве отвел глаза:

— Нет, я просто счастлив.

— Прости, Том, ну я же не знал, что ты придешь. Мы с тобой договорились на вечер. Ты говорил, что тебе надо проверить тетради.

— За что ты извиняешься? За то, что это сделал? Или за то, что плохо выстроил расписание?

Натан сделал обиженное лицо и замахал руками:

— И это ты, Том, наш неутомимый кролик, самый страстный любовник во всем Брюсселе, — это ты читаешь мне морали? Может, мне это снится? Готов согласиться, что тебе было неприятно такое увидеть, и я еще раз повторяю, что не хотел, чтобы ты нас видел, но не буду тебе врать, что мне стыдно за то, что я сделал.

Том уже собрался на него накричать и возмутиться, но — то ли потому что у Натана был забавный вид, когда он так кипятился, то ли из-за того, что Том на самом деле об этом думал, — в животе у него защекотало от смеха.

— Ты чего? — воскликнул Натан, который боялся показаться смешным.

— Ну, по крайней мере, игра стоила свеч?

— Да не очень.

— Правда?

Тому было все труднее сохранять серьезное лицо. Натан воздел глаза к нему и обиженно провозгласил:

— В любом случае из-за твоего появления мы не дошли до самого интересного!

— Ты не много потерял, — пробормотал Том, борясь со спазмом хохота. — С Никосом тебе обеспечен звук, как в порнофильме, а больше ничего выдающегося.

— А?

— Ну точно, можешь мне поверить.

— Ты знаешь Никоса?

— Как тебя.

И, видя, как у Натана глаза лезут на лоб от удивления, Том уже не мог больше сдерживаться, оставил все попытки держаться серьезно и расхохотался.

Натан, у которого сперва был очень смущенный вид, начал понимать, на что намекает Том, он сел рядом с другом и тоже постепенно, не сразу, а потихонечку стал смеяться с ним вместе. И теперь они оба хохотали до икоты.

Когда им удалось остановиться, Натан повернулся к Тому:

— Так ты это называешь сценой ревности, да?

И они снова загоготали. Оба не могли нарадоваться тому, что они снова, после этого случая, сидят вместе, рядышком как ни в чем не бывало и хохочут, так что живот болит.

Натан перевел дыхание и схватил Тома за руку:

— Я тебя люблю, ты же знаешь.

— Знаю.

Натан поджал губки:

— Ты должен был ответить: «Я тоже», обрати внимание, я этого ждал.

— Я скажу тебе это, когда мне захочется.

— А такое еще может случиться?

— Всякое бывает.

— Так у нас все как раньше?

— Все как раньше. — Том выпрямился на скамейке. — Только одна вещь отменяется: совместная жизнь!

— Ох нет!

— Я возобновлю договор с владельцем своей квартиры и перевезу обратно книги — столько трудов, чтобы в итоге получить… то, что я видел.

— Том, ты все-таки разозлился!

— Я согласен, что трудно устоять перед искушением — и я первый ему поддался, — но есть другое искушение, перед которым я устоять смогу, не сомневайся, — это искушение жить с тобой вместе. Натан, зачем ты хочешь, чтобы мы жили под одной крышей, притом что ты так дорожишь своей свободой, а я — своей? Ведь независимость подходит нам куда больше: два отдельных жилища, а никак не общая клетушка. Невозможно получить всё сразу: и масло не продать, и деньги за него выручить, и еще переспать с молочником! Да, это нормально — влипать во всякие приключения с разными парнями, но лучше, чтобы мы этого друг о друге не знали. Я буду любить тебя сильней, если больше не увижу, как ты выглядываешь из-под простыни в компании какого-то незнакомого мужика — или даже знакомого парня! Я буду любить тебя сильней, если, когда у меня скверное настроение, смогу посидеть один в своей квартирке. Я буду любить тебя сильней, если смогу сам решать, хочу ли сегодня переспать с тобой. Я буду любить тебя сильней, если смогу пригласить тебя к себе с ночевкой. Я буду любить тебя сильней, если смогу не сталкиваться с тобой, когда мне захочется побыть с кем-то другим. Я буду любить тебя сильней, если ты не обнаружишь меня на месте того, кого в этот момент хочешь. Я буду любить сильней, если не буду обязан тебя любить. Я буду любить сильней, если ты не будешь для меня долгом или привычкой. Я буду любить сильней, если ты станешь моим собственным выбором. Если я смогу предпочесть тебя другим. Я буду любить сильней, если ты позволишь мне любить тебя так, как хочу я сам. Наша любовь слишком важна для меня, чтобы я позволил испортить ее совместной жизнью.

Растроганный Натан молча кивнул. Том погладил его по щеке, Натан покраснел.

— Итак, мы разъезжаемся, чтобы уже не расставаться, да?

— Вот именно. Я не хочу жить вместе с тобой, потому что мне важно, чтобы наша общая жизнь продолжалась.

Медленно, очень медленно Том наклонился к Натану и прикоснулся своими горячими губами к его губам. Наверху, среди веток, будто аплодисменты, захлопали крылья.

Когда поцелуй закончился и Натан, у которого перехватило дыхание, немного отдышался, он пристально вгляделся в лицо друга — его пьянил запах Тома и подступившее желание.

— Честно сказать, Том, хотя на первый взгляд кажется иначе, самый романтик у нас ты.

— Романтизм — это мудрость обладателей бурного темперамента.

 

6

Когда Патрисия осталась одна в пустой квартире, без Ипполита, который из осторожности счел за лучшее удалиться, и без дочери, удравшей по черной лестнице, она бродила как потерянная из комнаты в комнату, слушала веселые возгласы, доносившиеся с площади Ареццо, и вглядывалась в оставшийся вокруг, после этого испорченного праздника, беспорядок… Никаких сомнений: ей сегодня не повезло больше всех. И дочери, и жениха — и след простыл!

А ей наводить порядок да мыть посуду.

От разочарования она плюхнулась в кресло. Выключила свет и осталась сидеть в полумраке.

Ее жизнь разладилась. По поведению Альбаны ей стало ясно, что она не сможет удержать Ипполита. До сегодняшнего дня они виделись только украдкой — в ее квартире или в скромном кафе в квартале Мароль, они словно жили на необитаемом острове. А теперь с этим робинзонством покончено! Они вышли в огромный мир, с его опасностями и ужасами конкуренции. Альбана выдала ей в сконцентрированном виде то, что с ними произойдет: женщины всегда будут хотеть понравиться Ипполиту, бессознательно или намеренно.

Так вот, что ее ждет. Неуверенность, борьба, измена. Не считая еще и насмешек: Ипполит — красавец, Патрисия — толстуха. Сколько раз она слышала такое от других: «И как, спрашивается, такой парень мог выбрать настолько страшную подружку, в голове не укладывается!» Может, даже она сама когда-то такое говорила? Да наверняка…

А сам Ипполит… Пока он играет отважного рыцаря, который верен своей даме и оттолкнул малолетнюю Мессалину. А через месяц, через год — как-то он станет действовать со взрослой женщиной, которая окажется посмелее Альбаны?

Такое сокровище не задержится надолго в одних руках.

Она вздохнула.

И в эту секунду что-то в ней дрогнуло. Все кончилось. Она больше не верит. Ни себе, ни Ипполиту. И не верит в других людей и во все общество вместе — тоже. Иллюзии рухнули.

Чтобы уже окончательно себя добить, она отправилась в ванную. Взглянув в зеркало, она на мгновение даже себе понравилась, прическа явно была ей к лицу. Но это минутное удовлетворение принесло ей не меньше огорчения, чем радости. Ну и что с того, что к лицу? Наступает момент, когда женщине приходится выбирать между своим лицом и телом. Полнота спасла ее лицо — оно оставалось округлым, гладеньким, без морщин, но зато ниже Патрисия стала огромной. Хотя она так старалась последние несколько недель… Вкалывала, как десятиборец… Если этого не видно в зеркале, то изменения должны отразиться на экране весов. Она встала на площадку. Что?! Наверняка тут какая-то ошибка. Стрелка застряла на одном месте. Невозможно. Она сбросила всего полтора килограмма.

От гнева она стала лупить свое тело, молотить себя по животу, рукам, бедрам. Откуда этот целлюлит, который она сюда вовсе не звала?

С улицы донеслись звуки перебранки. Из страха, что в дело замешана Альбана, она метнулась к окну гостиной. Два парня в спортивных костюмах пререкались с парой в смокингах из-за места для парковки, которое и те и другие считали своим. Парни заводились и хамили по-страшному и уже стали орать на светскую пару, которая уговаривала их вести себя потише.

Патрисия испугалась, как бы не дошло до драки. Она вмешалась:

— У вас что-то случилось? Хотите, чтобы я вызвала полицию?

Светская пара подняла голову, а парни накинулись на Патрисию:

— На хрена нам полиция? Что ты к нам лезешь со своей полицией? Это наше место. Мы всегда тут паркуемся.

— Места для парковки никому не принадлежат, — парировала она.

— Слушай, бабка, исчезни и не лезь не в свое дело! Старым вешалкам в такое время уже спать пора!

— Не тревожьтесь, мадам, — крикнул мужчина в смокинге, чтобы разрядить атмосферу, — мы припаркуемся дальше.

Патрисия отшатнулась от окна и укрылась в гостиной. «Бабка»? Этого еще не хватало! Вот так, с первого взгляда, она уже бабка и старая вешалка? Ладно бы еще толстуха… но бабка?

Ее затрясло. Так, значит, она уже старая! Вот в чем причина всех ее неудач, вот что смущало ее весь вечер. Альбана в мини-юбке. Альбана, накрашенная до неприличия. Альбана, мурлычущая под взглядом самца. Альбана, ставшая сексуально привлекательной. Альбана подала ей сигнал, что она, ее мать, должна убраться с дороги, сойти с дистанции, ей уже пора на помойку.

Сердце у нее забилось. Она поднесла руку к груди. Ей все стало ясно: хотя они с Ипполитом одного возраста, но Альбана вполне могла бы оказаться вместе с Ипполитом, такой он был привлекательный, но при этом невероятно, чтобы какой-нибудь приятель Альбаны стал ухаживать за ней. Ее время подходит к концу.

Перед глазами у нее встала картинка: золотистые лучи света на белых цветах, положенных на гроб на похоронах Северины. Покой. И наконец-то она отдохнет.

И не к чему терять время.

Патрисия бросилась в свою комнату, встала на табурет и порылась на верхней полке шкафчика. Она нашла коробочку, которую искала, вытащила ее, открыла. Внутри было несколько флаконов с вероналом. Они дожидались там несколько лет. Когда в сорок лет она посоветовалась с доктором Жемайелем, он выписал ей барбитураты, чтобы легче засыпать, однако Патрисию не смущала бессонница — она охотно проводила это время за чтением; она купила снотворное и оставила его на полке на всякий случай…

И вот она явилась на свидание с теми прошедшими годами. Проглотив большую дозу этого лекарства, она заснет и больше не проснется. Безупречная смерть. Без страданий. И тело останется без повреждений. Близкие не увидят никаких ужасных картин, которые бы их травмировали. Чистая смерть.

Только не медлить! В таких делах только начнешь раздумывать — и ничего не выйдет.

Она прошла на кухню, высыпала таблетки из всех флаконов и аккуратно разложила на столе. Потом налила большой стакан воды и взяла первую таблетку.

В дверь позвонили.

Она остановилась. Открыть? Не отвечать? Ни на минуту не оставят в покое. Кто это может быть в такое время? Наверно, какая-то ошибка.

Позвонили снова.

А если это те два противных парня поднялись свести с ней счеты?

«Да какое тебе дело, Патрисия? Ты же кончаешь жизнь самоубийством. Через несколько минут ты заснешь. Так что какая разница, кто там?»

Она поднесла таблетку ко рту.

В дверь позвонили еще раз, долго и настойчиво.

«Даже умереть спокойно не дадут. Ладно, отправлю их к черту и вернусь».

Она молча подошла к двери и посмотрела в глазок, кто там трезвонит. К своему удивлению, она увидела соседку, одну из тех, кого видела реже всего, жену инженера, как его звали-то?

И в этот момент она услышала голос:

— Мама, открой, пожалуйста.

Альбана? Вглядевшись повнимательнее в деформированное круглым глазком изображение, она увидела дальше на площадке девушку в незнакомой одежде… Альбана?

Она открыла.

Дочь бросилась ей на шею. Диана попросила разрешения войти, а потом, поскольку Альбана снова зарыдала, в нескольких словах объяснила ей, что случилось.

На следующее утро, когда Патрисия обнаружила на кухонном столе разложенные рядами белые таблетки, ей стало стыдно. Как она могла быть такой неразумной, такой безответственной, что собиралась покончить с собой? У нее же есть Альбана, которой она так нужна. «Только представь себе, как она входит сюда, израненная, после изнасилования, и обнаруживает твой труп!» Она выбросила снотворные в помойку и с чувством вины осознала весь эгоизм суицида.

Доктор Жемайель приехал в девять утра, Патрисия еще совсем рано оставила ему на автоответчике сообщение о случившемся. Когда он возник на пороге, черноволосый, свежевыбритый, элегантный, с флегматичным, по-ливански, мужским обаянием, она подумала, не совершила ли ошибку, пригласив к дочери врача-мужчину. Однако, увидев спокойное лицо Альбаны, когда он вошел к ней в комнату, она перестала волноваться: доктор Жемайель был прежде всего их семейный врач, а уже потом мужчина.

Он пробыл у Альбаны долго. Этот молодой доктор верил не в одну медицину — он верил в помощь врача; его работа не сводилась к тому, чтобы ставить диагнозы и выписывать рецепты, — он старался также слушать, понимать, успокаивать, обращать пациента в сторону будущего. Он был и гуманист, и врач с хорошим образованием, поэтому считал, что лечить — это значит быть близким к человеку. Для него это взаимопонимание значило не меньше, чем фармакология, и должно было поддерживаться при любых обстоятельствах, даже если терапевтические методы не срабатывали.

В конце консультации он вышел поговорить с Патрисией:

— Травмы получены в основном не физические, а моральные. Надо помочь Альбане вновь обрести веру в себя и в других. В ее возрасте это самое важное.

— Я тут, рядом, не беспокойтесь.

— Ваша помощь имеет принципиальное значение, это самое важное, но не факт, что этого будет достаточно. Альбана из скромности не обо всем сможет с вами поговорить.

— Я это хорошо понимаю.

— Нужно, чтобы она не замкнулась в себе и не стала воспринимать сексуальность вообще — как насилие.

— Я помогу ей.

— Я уверен в том, что вы приложите к этому все силы. Простите мне такое вмешательство в вашу личную жизнь, но какова ваша нынешняя ситуация в этом смысле?

— В каком смысле?

— Ну, с мужчинами, сексуальностью. Вы одна?

— Да… Нет… У меня есть друг. Мы собираемся жить вместе.

— Альбане нравится ваш будущий спутник жизни?

— Э-э-э… да.

Патрисия закрыла глаза, думая, что ей стоило бы добавить: «Даже немного чересчур». Проговорив это про себя, она осознала, что ничего бы не случилось — ни побега Альбаны, ни изнасилования, — если бы она не стала знакомить дочь с Ипполитом. Она побледнела.

Доктор Жемайель, глядя на нее, увидел, что его пациентку тревожат противоречивые мысли. Он взял в руки блокнот:

— Я порекомендую вам одну коллегу, она специалист по травмам. — И он нацарапал на листке для рецептов координаты. — Ее зовут Мари-Жанна Симон. Позвоните ей, пожалуйста. В таких случаях помощь требуется всей семье, а не только человеку, который подвергся насилию. Иногда травма у близких оказывается не менее болезненной, чем у самой жертвы.

Дело Бидермана осложнило положение Патрисии. Когда журналисты сообщили, что накануне в Брюсселе, в районе Иксель, совершено изнасилование, она подумала: «Почему они не говорят о насилии над моей дочерью?» И чем больше журналисты напирали на эту тему, тем больше ее раздражала эта суета, будто специальное отрицание их трагедии; неужели не понятно, что Альбана пережила куда более тяжелые моменты, чем то, что по вине Захария Бидермана пришлось пережить одной из своих приглашенных дам? Совпадение этих двух происшествий усиливало ее боль. Каждое упоминание того дела словно глубже вонзало нож в ее материнское сердце. Это преступление царило во всех средствах массовой информации. По их квартире кружила тень того, что случилось с Альбаной и о чем Патрисия думала непрерывно; как только она включала телевизор или радио, оттуда на нее обрушивалось преступление Бидермана, а снаружи площадь осаждали журналисты, там стояли грузовики телевидения, бродили фотографы и просто зеваки. Насилие заполонило их мир.

От боли Патрисия теряла контроль за своими мыслями. Когда Альбана упоминала о трех своих мучителях, Патрисия примеряла к их теням лицо Захария Бидермана и видела троих таких типов над растерзанным телом дочери. Когда она смотрела новости, то представляла себе Альбану на том трагическом приеме у Бидерманов. Граница между семейной историей и историей общества стала проницаемой. Этот ужас преследовал Патрисию неотступно, вокруг сгущался мрак.

И она не знала, как теперь быть с Ипполитом. Рассказать ему о том, что случилось с Альбаной, — это значило бесповоротно допустить его к самым интимным семейным тайнам, — или держать его на расстоянии, пока Альбане не станет получше?

Он названивал ей по телефону, хотел увидеться. Вначале она выдумывала какие-то правдоподобные отговорки, но Ипполит почувствовал ее состояние и попросил объяснить, что случилось:

— Это из-за твоей дочери?

— Да, из-за нее.

— Объясни мне.

— Скоро объясню.

Патрисия чувствовала себя виноватой. Ее любовь с садовником начиналась как прекрасный сон, но за ним последовал кошмар, и она не могла не выстраивать причинно-следственной связи между Ипполитом и трагедией с Альбаной: если бы дочь не вырядилась как проститутка, чтобы его привлечь, она не встретила бы и не спровоцировала тех троих преступников!

Мадам Симон стала приходить к ним каждое утро. Патрисия обменивалась с ней несколькими фразами, но оставалась настороже. Хотя она послушалась доктора Жемайеля и обратилась к ней, но ей казалось, что эта доктор-психиатр пытается отобрать у нее материнскую роль. Именно ей, Патрисии, а не какому-то чужому человеку Альбана должна была все рассказать! Она носила ее в животе, она ее растила, воспитывала, утешала после смерти ее отца; когда эта врачиха уйдет от них и думать о них забудет, она-то все равно будет рядом с Альбаной — до последнего вздоха. Какая несправедливость! И что, интересно, узнает эта докторица из уст ее дочери? Каждый раз, когда она выходила из комнаты Альбаны, Патрисия вглядывалась в нее исподтишка, впадая в ужас при мысли о том, что та только что услышала о какой-то ее материнской ошибке или оплошности; этой врачихе, должно быть, с каждым днем становилось все очевидней, что в большинстве дочкиных проблем была именно ее, Патрисии, вина.

Когда мадам Симон предложила ей поговорить, Патрисии ужасно захотелось бежать. Даже если бы та надела на нее наручники, это не было бы настолько унизительно.

Мадам Симон уселась напротив нее:

— Альбана умная и смелая девочка.

«Не обязательно получать высшее образование, чтобы поставить такой диагноз», — подумала Патрисия, оставаясь настороже.

— Она будет постепенно восстанавливаться. Вы здесь, с ней, у вас очень близкие отношения, и это хорошо, и я рада, что в вашей семье это так, но в этой ситуации ей очень не хватает отца.

«К чему она клонит? Я что, могу его воскресить? Кто тут учился на врача, я или она?»

— Возможно, было бы полезно, чтобы в этом процессе восстановления принимал участие какой-то мужчина. Я не уверена, что у нее получится заживить свои раны в чисто женском обществе. Нужно, чтобы рядом был доброжелательный к ней мужчина, присутствие которого вытеснит память об агрессии тех мужчин. Нет ли у вас друга?

Патрисия пробормотала:

— У меня… есть жених… но мы не живем вместе.

— Вы ему доверяете?

— Да.

— У него какое-то неоднозначное отношение к вашей дочери?

— Нет, конечно! По этому поводу у меня нет никаких сомнений.

— А по какому есть?

«Ну вот, змея, поймала меня на слове. Изучает меня, как будто я ее добыча».

— Я не уверена, что у меня получится выстроить с ним вместе новую жизнь.

— Вы его недостаточно любите?

— О нет, достаточно!

— А он?

— Думаю, и он тоже.

— Так в чем же дело?

— Начинать новую жизнь, разрушить сложившееся равновесие… я думаю, а стоит ли?

— Позвольте мне выразить некоторые сомнения по поводу «сложившегося равновесия». Вы живете одна, почти что затворницей, с дочерью, которая до недавнего времени считала, что вы отказались от сексуальных отношений. Как в коконе, и боюсь, что этот кокон получается нездоровый, не способствующий развитию, оторванный от жизни. Для Альбаны лучшим лекарством было бы иметь веселую, счастливую мать, живущую со своим другом. К тому же она нуждается в ком-то, кто исполнял бы отцовские функции, а она могла бы направлять на него свою нежность.

Патрисия нахмурилась: сказать, что ли, этой докторице, что Альбана пыталась соблазнить Ипполита? Нет, это будет непорядочно по отношению к дочери.

— Всего вам доброго, до завтра. — Докторша поднялась и вышла.

«Что, и это все?»

И хотя в глубине души Патрисия не одобряла предписания докторши, она его выполнила. Она назначила Ипполиту встречу в их привычном кафе в квартале Мароль и рассказала ему, что случилось с Альбаной.

Во время этого тягостного рассказа Патрисия собственным телом, в собственной душе переживала каждую минуту этого изнасилования. Она задыхалась, она отбивалась, она плакала и кричала. Потрясенному Ипполиту пришлось долго баюкать ее в объятиях, чтобы она смогла снова взять себя в руки.

Днем, вернувшись домой, она объявила Альбане, что вечером к ним придет Ипполит.

— Вот и хорошо, — пробормотала Альбана, уходя в свою комнату.

Это одобрение напугала Патрисию. Она так давно привыкла, что Альбана ведет себя неприветливо, что ее любезность пробудила в ней всякие подозрения. А вдруг тот ужас начнется снова?

Но на этот ужин в обществе Ипполита Альбана оделась скромно, даже строже обычного. И вела себя приветливо, но не более того, так что Ипполиту было просто приятно с ней познакомиться и поговорить.

И все же Патрисия не перестала беспокоиться. Каждый раз, выходя на кухню, чтобы унести пустые тарелки или взять новое блюдо, она по пути останавливалась и прислушивалась, чтобы проверить, не меняется ли тон разговора или его тема.

В десять вечера Альбана попрощалась со взрослыми и ушла в свою комнату. Патрисия и Ипполит мирно болтали, а потом Ипполит сказал:

— Я могу остаться, если хочешь. Жермен предложил мне, что он побудет с Изис.

Патрисия удивилась тому, что он упомянул об Изис. Она привыкла встречаться с Ипполитом один на один и часто забывала, что он растит дочь, тем более что он не слишком часто о ней говорил. Во всяком случае, он никогда не упоминал об этом как о проблеме. «Вот уж действительно, как не похожи мужчины и женщины. Его дочь вовсе не главное в его жизни». То, что Ипполит так мало волновался за Изис, ее сердило, и она на самом деле едва сдерживалась, чтобы не сказать ему как-нибудь, что он — плохой отец.

Он подошел к ней, заключил в объятия; она наконец перестала думать. И позволила ему отвести себя в спальню.

Когда после многочисленных поцелуев и неторопливых ласк он деликатно попробовал ее раздеть, она остановила его в ужасе:

— Нет, я не могу!

— Ты не хочешь?

— Я не могу!

Он смотрел на нее, не понимая. Она попыталась объяснить:

— Это из-за…

— Альбаны?

— Да.

— Потому, что она здесь?

— Ну да. Я же не привыкла к такому.

— Нам придется к этому привыкать, да?

Патрисия задрожала еще сильней. Она искала решение и выдала такой экспромт:

— Ты прав, нам придется к этому привыкать… А пока я тебе предлагаю доказать, что ты готов разделить со мной жизнь…

— Давай!

— Давай проведем эту ночь вместе, но не будем заниматься любовью.

Он задумчиво посмотрел на нее, потом его лицо осветилось любовью, и он с готовностью согласился.

Патрисия тоже сделал вид, что она рада. Несмотря на то что комната Альбаны была в дальнем конце коридора, на самом деле ей не хотелось секса. После того, что пережила ее дочь, допустить к своему телу мужчину, пусть даже Ипполита, было для нее невыносимо. Да, в этот вечер она ненавидела и мужчин, и плотскую любовь — эту пытку, которую выдают за наслаждение, — и не понимала, как еще недавно ей могло это нравиться.

Проснувшись утром, она обнаружила, что Ипполит уже встал и по квартире распространяется аромат поджаренного хлеба.

Она направилась в кухню, но застыла в коридоре: из кухни доносился смех — негромкий смех двух давно знакомых людей, которым хорошо вместе, а не просто реакция на веселую шутку.

Она видела их спины — Альбана и Ипполит пили кофе. И оба вели себя спокойно и расслабленно, по их позам Патрисии показалось, что они абсолютно друг друга не стесняются — обычно для такой непринужденности требуются месяцы общения.

Она увидела, как рука Ипполита потянулась к щеке Альбаны и почти с нежностью сняла приставшую хлебную крошку.

— Вон! — заорала она на всю квартиру.

Те двое подскочили.

— Вон!

Они обернулись и увидели Патрисию, лицо которой исказилось от ярости.

— Вон, Ипполит! Между нами все кончено, и ноги твоей здесь больше не будет. Ты меня понял? Никогда!

Все произошло быстрей чем за полчаса, но Патрисия снова и снова переживала эту сцену. Да, несмотря на протесты Ипполита, несмотря на то что Альбана ничего не понимала, Патрисия оттолкнула своего возлюбленного и объявила, что разрывает с ним отношения.

Когда он попросил объяснений, она отвечала, что объяснение он и сам знает, ему надо только заглянуть себе в душу.

В этот момент Ипполит совершенно переменился. Его кожа посерела, глаза потухли. Он, кажется, даже стал на несколько сантиметров ниже и ушел, подавленный, не сказав ни слова.

С тех пор Альбана и Патрисия почти не разговаривали. Их общение ограничивалось несколькими фразами по делу. Зато Патрисия дважды приглашала к себе доктора Жемайеля. В первый визит у нее обнаружился вагинальный микоз. Во второй — дело было в том, что она внезапно почувствовала слабость и потеряла сознание. Доктор прописал ей анализ крови, чтобы проверить, нет ли у нее анемии.

На третье утро после их разрыва мадам Симон снова попросила Патрисию с ней побеседовать. «Ну и черт с ней, сейчас я ей все выложу».

Доктор посмотрела на Патрисию, обвела взглядом квартиру, вздохнула, а потом снова взглянула на Патрисию:

— Я выскажусь резко.

— Ну, при таких делах, как у меня…

— При таких, как у вас? Очень интересно. Вам пришлось за последние дни стать жертвой насилия?

— Вы что, шутите?

— Нисколько.

Патрисия не знала, что сказать.

Врач настаивала:

— Я действительно хотела бы знать, какому именно насилию вы подверглись.

Патрисия чуть не взорвалась, но смогла сдержать гнев. «Только не при психиатре! Держи себя в руках».

— К кому вы, по вашему мнению, обращаетесь подобным образом, мадам Симон? — спросила она медленно и спокойно, считая, что одержала победу.

— К матери жертвы насилия, а не к самой жертве.

Патрисия подскочила от удивления. А доктор продолжала спокойным, мирным тоном:

— Вы подменяете собой вашу дочь. По вашим словам, можно подумать, что это на вас напали, что именно вы ощущаете страдание в своем теле, что это вы больше не занимаетесь любовью.

«Что? Да откуда она знает?»

— Я думаю, что вы очень хороший человек, Патрисия, но вам не хватает эмоциональной зрелости. Я вижу это по Альбане: вы ведете себя скорее как дочь своей дочери, чем как ее мать.

— Что вы такое говорите?

— Вы бродите по квартире, ничего не делая, только читаете, вы никуда не выходите, вы слишком многого ожидаете от общения с дочерью. Это она рассказывает вам о том, что происходит в мире, это она вынуждает вас бороться с отчаянием, она заставляет вас периодически мыться, приводить себя в порядок, ходить к парикмахеру. Неужели она же должна еще и свести вас с каким-нибудь мужчиной?

— Конечно нет!

— Разве вы не встретились с Ипполитом после ссоры с Альбаной, когда она убедила вас, что вы не должны хоронить себя заживо в этой квартире?

— Тут нет никакой связи. Ипполит мне нравился уже три года, и я получила от него письмо, полное нежности, с которого и начались наши отношения.

— Ах вот как! А мне показалось, что на самом деле ваши отношения начались с вашей дочери, которая, словно мать, объяснила вам, что пора повзрослеть и выбираться из дома.

Пораженная Патрисия смутилась и замолчала.

— Я очень прошу вас, Патрисия. Вы должны взрослеть дальше. Альбане будет слишком сложно вынести такую нагрузку: и мать-ребенок, и изнасилование. Вы же ее любите, подумайте о ней, Патрисия. Вылечитесь в свою очередь: повзрослейте! Это ускорит выздоровление вашей дочери.

И, как всегда, когда она считала разговор законченным, мадам Симон встала и вышла, не добавив ни слова.

Патрисия же была абсолютно сбита с толку. Столько нелепых идей сразу! Ей только что выдали целый пучок гипотез, одна страннее другой. Это она — мать-ребенок? Она никогда не думала о себе таким образом. Какая глупость…

Она встала, покачнулась. Какое потрясение… «Что-то она меня травмировала, этот спец по травмам. И это называется врач? Ах, ну да, клин клином вышибают… Жизнь нанесла тебе удар? Ну на, получи еще один, чтобы больше не думать о первом».

Она направилась на кухню и автоматически выдвинула ящик буфета. Нет. Она не голодна. Никакого аппетита. Если ей каждый день устраивать такую головомойку, как сегодня, она, пожалуй, похудеет. Точно. Депрессия — отличный способ сбросить вес. Почти такой же хороший, как рак.

И она заплакала беззвучно, медленно, без рыданий. Плач-кровотечение.

Вернувшись в гостиную, она по старой привычке выглянула на площадь.

Ипполит работал в сквере вместе с Жерменом. Он не поворачивался к ней. Видимо, специально. Вокруг них толпились люди, все еще взбудораженные делом Бидермана. Убожество!

Она пригляделась к Жермену. Вот кого она напоминает рядом с Ипполитом. Уродина. Калека. Такая же смешная. Самой ей нравился Жермен, но она считала ненормальным, что Жермен нравится Ипполиту. И не более нормальным — то, что ему нравилась она сама. Короче, Ипполит просто ненормальный, вот и все.

Навалилась усталость, и она снова пошла на кухню, автоматически, как раньше, когда при любой тревоге она начинала опустошать холодильник. Она открыла дверцу. Пусто. На полках ничего. Естественно, она же не ходит в магазин. Чтобы они с Альбаной чем-то питались, она заказывала готовые блюда в китайском, а иногда в японском ресторанчике. Это было ей так чужеродно, что она теперь полностью готова к диете. Еда ей стала противна.

Она вышла из кухни. Может, поговорить с Альбаной? Почему бы нет?

В этот момент, проходя мимо двери, она заметила, что на площадке шевельнулась какая-то тень.

Под дверь проскользнуло письмо, — видимо, кто-то подсунул его с той стороны.

Конверт был желтый, как и в прошлый раз, и почерк тот же самый.

 

7

Без сомнения, это была самая бездарная ночь в ее жизни. Фаустина сидела голая на кровати, поджав ноги к груди и обхватив колени руками, и раздумывала о том, что произошло.

Мужчина, который якобы страстно в нее влюблен долгие месяцы и на словах только и мечтал оказаться с ней в постели, даже смиренно позволил ей многократно его отшить — страсть дала ему силы это вынести, — так вот, этот самый мужчина, будучи наконец допущен к заветному Граалю, как только она распахнула объятия ему навстречу, шлепнулся с ней рядом, будто куль с мукой, и, не особо утруждая себя предварительными ласками, после нескольких вялых, монотонных и невыразительных движений сбросил в нее семя, задыхаясь от натуги, — всего-то и делов. Потом он заглянул ей в глаза — видимо, имелось в виду, что взор его пылает от страсти, — такой довольный, будто доставил ей море удовольствия. Дальше — хуже: после этого он мгновенно уснул, словно олимпиец, осиливший марафонскую дистанцию. И девять часов спустя все еще дрыхнет. Просто сокровище!

Фаустина потерлась подбородком о левое колено. Эта неудача должна была бы ее разозлить, но она почему-то чувствовала себя умиротворенной. Она-то, привыкшая к бурным ночам любви, к неудержимым выплескам страсти и множественным оргазмам, почему-то не рассердилась на эту кратковременную прогулку по тихим водам обыденного секса, может, даже все это ей не так уж и не понравилось. Она проснулась спокойной и безмятежной — это было новое, непривычное ощущение.

Она встала, не побеспокоив Патрика Бретон-Молиньона, который раскинулся на всю кровать и, устраиваясь во сне поудобней, подсунул под себя почти все подушки. Удивляясь, что главного редактора «Матен» не дергают с самого утра телефонными звонками, она наклонилась к столику у кровати и обнаружила, что Патрик выключил мобильник. Должна ли она чувствовать себя польщенной такой расстановкой приоритетов или, наоборот, посмеяться над мужчиной, для которого ночь столь невыразительной любви являет собой нечто исключительное?

Она выглянула в окно и убедилась, что зеваки и фотографы все еще толпятся у особняка Бидерманов. Они паслись на площади группками и поодиночке. Она удовлетворенно вздохнула: приятно осознавать, что шумиха продолжается и место, где она живет, по-прежнему остается в центре событий.

Недалеко от своего дома она заметила Патрисию, которая решительным шагом направлялась в сторону ее подъезда.

— О боже, как же я забыла!

Она забегала по комнатам, кое-как оделась, перехватила волосы резинкой, затворила двери в спальню и побежала открыть Патрисии заранее, чтобы звонок не разбудил Патрика Бретон-Молиньона.

После обмена ритуальными приветствиями и поцелуев в щечку Фаустина пригласила Патрисию в салон. Патрисия была одета в чуть простоватое фиолетовое платье и явно очень напряжена; она вытащила из матерчатой сумки папки:

— Вот тебе рецензии.

Патрисия разложила на низеньком столике папки с рукописными листками.

— Ты не добавишь ничего на словах?

— У меня мало времени, — пробурчала Патрисия. — Все, что надо, там написано. Ты приготовила деньги?

Фаустина протянула ей незаклеенный конверт с купюрами:

— Ты, небось, тоже следишь за нашими новостями?

— Какими новостями?

— Ну, про нашего высокопоставленного соседа, этого мерзавца, Захария Бидермана.

— Меня тошнит от этого.

— Меня тоже.

— И еще больше меня тошнит от людей, которые об этом говорят.

— Почему?

— Потому что они говорят только о нем: что с ним случилось, как он дошел до жизни такой, о его поломанной карьере да обманутых надеждах… Но ведь трагедия-то произошла не с ним, а с ней, с той женщиной, которую он изнасиловал! Это же ей причинили боль!

— Да, так-то оно так…

— «Так-то оно так»? Ты рассуждаешь, как все, Фаустина! Преступник интересует тебя больше, чем жертва. Там, где ты видишь трагедию известного политика, я вижу несчастье, которое произошло с женщиной.

— Ну, не перегибай палку. Это ведь его все знают. И его собирались избрать премьер-министром. А она…

— А как насчет женской солидарности, Фаустина?

— Нет уж, спасибо. В такие вещи я давно не верю. Женская солидарность? Худшие подлости, которые случались со мной в жизни, всегда исходили от женщин.

— Ну, может, ты сама их спровоцировала… Не будем больше об этом, а то я разозлюсь. — И Патрисия с недовольным видом встала и быстро пошла к двери, погруженная в собственные мысли.

Фаустина сухо спросила:

— Патрисия, а ты ничего не забыла?

— Я?

— Ну, следующую порцию книг, которые тебе надо для меня рецензировать. — Фаустина указала на стопку книжек, сложенных на кресле.

— Да, ты права, я совсем забыла, — пробормотала Патрисия.

Она вернулась на несколько шагов и встала перед Фаустиной:

— Я забыла тебе сказать, что завязываю с этим.

— Что?!

— Я не буду больше читать за тебя.

Фаустина машинально поправила:

— Читать для меня.

— Отлично. Ты и сама справишься.

— Сама? Но у меня же не хватит времени!

— У меня тоже.

Патрисия развернулась и взялась за ручку двери. Фаустина вскочила и задержала ее на пороге:

— Да что с тобой стряслось?

Патрисия упрямо смотрела в пол, стараясь не дать воли чувствам. Фаустина сменила тон и спросила участливо:

— У тебя какие-то неприятности?

— Это мое дело.

— Но я же твоя подруга, Патрисия.

Патрисия пожала плечами:

— Нет, ты давала мне работу, и я была твоим литературным негром, но какие мы с тобой подруги?

— Спасибо, это очень мило с твоей стороны.

— Впрочем, даже и настоящей подруге я бы ничего не сказала. А тебе просто сообщаю то, что касается наших дел: я больше не буду за тебя читать ни эссе, ни романы.

— А если я буду больше платить?

— Нет. Я сказала, и это решено, спорить тут не о чем.

— И ты сообщаешь мне об этом вот так, с бухты-барахты, после стольких лет сотрудничества! А мне-то что теперь делать?

— Научишься читать. Смотри, вон у тебя на халате вышиты какие-то слова, можешь для начала повторить алфавит. — И она шагнула через порог.

Фаустина схватила ее за руку:

— Патрисия, ты же никогда такой не была!

Глаза у Патрисии вспыхнули.

— Вот именно! Прощай. — И она ринулась вниз по лестнице.

Фаустина вернулась в квартиру совершенно разъяренной.

Если эта дурища ее бросила, то как, спрашивается, она представит журналистам книги, которых даже не пролистала? Как убедит авторов, которые к ней приходят, что на нее произвел невероятное впечатление их последний роман? И пострадает не только ее работа, но и общий доход: она ведь давно приспособилась перепродавать эти листочки за немалые деньги одному известному парижскому критику, который, как и она, предпочитал рассуждать о книгах, а не читать их.

Она направилась в кухню и приготовила завтрак. Забавно, как много для нее значит этот ритуал. Он успокаивал ее, помогал усмирить подступающий хаос, пока день еще не навалился на нее всей тяжестью.

Она как раз заканчивала жарить яичницу-болтушку, когда на кухню вышел Патрик Бретон-Молиньон с обмотанным вокруг бедер полотенцем; выглядел он не блестяще: впалая грудь с несколькими редкими и длинными волосками, плечи вперед и обвисший животик, хотя в одежде Патрик смотрелся худощавым. Она на мгновение представила себе, как выглядел бы Дани в этом же полотенце и те, кто был до него… Бесспорно, Патрик Бретон-Молиньон был самым блеклым из всех ее поклонников.

— Доброе утро, милый, как ты?

Самым естественным образом она заговорила с ним, как мамочка.

— Прекрасно. Я просто счастлив.

«Бедняга! Даже не понимает, как смешон этот пафос».

Она погладила его по щеке:

— Ну да! И есть от чего…

Глаза Патрика Бретон-Молиньона сверкнули от гордости: эта реплика Фаустины означала, что он награждается медалью хорошего любовника.

— Правда? Тебе понравилось?

«Ну, не заходи слишком далеко, а то услышишь правду, голубчик».

— Я в восторге, Патрик! Это было так… «Бесцветно? Невыразительно?» —…необычно.

— Необычно?

«Еще переспрашивает, зазнайка этакий… Он что, правда думает, что заставил меня вопить от счастья?»

— Так необычно оказаться в постели с тобой, заниматься любовью…

«Ну что, хватит с него уже? Нет, еще не доволен».

— …и что это оказалось так хорошо.

Она поцеловала его в щеку. Он замурлыкал от удовольствия.

Она весело выставила на стол все, что приготовила, и они принялись беззаботно болтать о разных общих знакомых.

Фаустине редко случалось бывать в таком отличном настроении. Нисколько не чувствовать себя обязанной мужчине, с которым она провела ночь, внутренне презирать его — от этого она говорила и ощущала себя совсем по-новому. Жалость к этому безнадежному типу будила в ней сочувствие и мягкость, и почему-то она не просто изображала их, но и на самом деле испытывала.

Она чувствовала себя с ним свободной, как никогда: если он уйдет, она нисколько не пожалеет, а если останется, он ничем ей не помешает. В сущности, ей было на него абсолютно наплевать.

И когда в конце завтрака он предложил ей выйти за него замуж, она согласилась не раздумывая.

Новость распространилась очень быстро, тем более что Патрик Бретон-Молиньон, у которого была весьма внушительная записная книжка, без стеснения делился этой информацией со знакомыми, упиваясь мыслями о будущей женитьбе, словно своей победой над всеми предыдущими женщинами — хотя их, честно сказать, было немного, — которые его оттолкнули, и над всеми мужчинами, которые взирали на Фаустину с вожделением, — таких было уже намного больше.

Зато она не спешила всем об этом рассказывать — например, ничего не сообщила Натану, Тому и другим своим друзьям-геям, хорошо зная, что они немедленно поинтересуются достижениями Патрика в постели. Интересно, поймут они, что она согласилась отдать ему руку и сердце лишь потому, что в смысле секса он был абсолютно бездарен?

Вечером, когда она клевала носом над одним из романов, автора которого ей вскоре предстояло сопровождать в рекламной поездке, ее вдруг озарило:

— А ведь Патрисия права!

И она схватила мобильник:

— Патрик? Хочешь обставить всех журналистов, которые пишут о деле Бидермана? Повысить тираж газеты? Вообще взорвать мозг читателям? И чтобы тебя перепечатывали все издания мира?

— Я думаю, ты знаешь ответ. А что, у тебя какая-то потрясающая новость?

— Нет, просто совет. Это будет мой подарок к нашей свадьбе.

— Ну, говори скорей!

— Займись жертвой.

После этих слов повисла недолгая пауза. А за ней громогласный рев:

— Черт, это же гениально!

Когда Фаустина и Патрик Бретон-Молиньон увидели, как Петра фон Танненбаум величественно вплывает в кабинет главного редактора «Матен» — с орлиным взором и великолепно причесанными черными как смоль волосами, — оба почувствовали себя неловко. Эта жертва была не слишком-то похожа на жертву.

«Какой неудачный кастинг!» — подумала Фаустина.

Петра грациозно опустилась в кресло, которое ей предложили, и достала мундштук.

— Давно пора, — ледяным тоном объявила она.

— Давно пора что, уважаемая Петра?

— Заинтересоваться моей персоной.

Патрик кивнул и объявил, что газета собирается отвести для рассказа о ней целый разворот.

— Один разворот? — с отвращением процедила она.

— Как минимум один, — поправился он.

Она положила на стол папку, которую принесла с собой:

— Вот моя книга, в ней содержатся основные моменты моей жизни. А на обороте перечислены координаты информационных агентств, с которыми вы можете связаться, чтобы получить фотографии.

— Вы не могли бы рассказать нам о том, что случилось.

Петра принялась за свою историю. Ее рассуждения, выбор слов, вообще все, что она говорила, вызывало неприязнь у обоих, и у журналиста, и у пресс-атташе. И чем больше она рассказывала, тем большее чувство протеста у них возникало. Она еще не закончила, а у них уже пропало всякое желание ее слушать.

Фаустина и Патрик обменялись разочарованными взглядами. Они столкнулись с реальной профессиональной проблемой: жертва, которой публика должна была сочувствовать, вместо этого вызывала раздражение.

Патрик жестом показал Фаустине, что просит ее взять инициативу на себя. Она дала Петре договорить — та как раз не допускающим возражений тоном рассуждала о хамских манерах бельгийских полицейских, — а потом спросила:

— Я посмотрела ваш официальный сайт — он столь же великолепен, как и вы сами, — но на нем крайне мало биографической информации.

— Произведение искусства должно оставаться загадочным и непостижимым. А я и есть произведение искусства.

— Здесь, в этой печальной истории, вы скорее игрушка в руках отвратительного типа. Именно это, возможно, вызовет к вам симпатию у очень большого количества людей.

Петра не уловила ее мысли, но упоминание об «очень большом количестве людей» вызвало у нее интерес.

— Вас действительно зовут Петра фон Танненбаум или это ваше сценическое имя?

Петра напряглась:

— Это мое имя.

— Давно вы его носите?

— С тех пор, как вышла замуж за Густава фон Танненбаума. Он умер спустя год после нашей свадьбы.

— А ваша девичья фамилия?

— Я не даю вам права…

— Давайте больше доверять друг другу.

Петра фон Танненбаум пожала плечами и, глядя в сторону, произнесла:

— Смит. Николь Смит. Я американка.

— Откуда вы родом?

— Из Техаса.

— Это вы-то? И вы не принадлежите к германскому аристократическому роду?

— Принадлежу — я породнилась с ним, выйдя замуж.

— Знаете, это очень трогательная история… маленькая американка становится величественной представительницей немецкого дворянства, вдовой и знаменитой артисткой? Простите мою прямоту, но это прямо готовый роман, это должно привлечь публику.

— Правда? Почему же тогда журналисты мною не интересуются?

Фаустина встала:

— Я объясню вам почему, Петра фон Танненбаум. Вы позволите мне дать вам несколько советов? — И, не дожидаясь ответа, Фаустина продолжала: — Не надо так себя выпячивать. Меньше самоуверенности. И не нужно хвастаться своими достижениями — пусть их превозносят другие. Ведите себя попроще. Не нужно мундштука, лучше рассеянно курить сигареты без фильтра, нервно затягиваясь, как женщина, которая не знает, что ей предпринять. Одевайтесь проще, чтобы публика почувствовала, что и в самом простеньком платье вы все равно верх элегантности. Макияж выберите скромный, едва заметный, чтобы не возникало впечатления, что вы готовились к съемке. Сделайте вид, что вам все время страшно, как будто теперь каждый мужчина, который к вам приблизится, представляется вам потенциальным насильником. Не смотрите людям в глаза. Расслабьте шею, опустите голову, пусть у вас будет измученный вид. Вот тогда вы попадете во все газеты и публика будет вам симпатизировать.

Патрик застыл от ужаса: он боялся реакции Петры фон Танненбаум; и действительно, она побледнела, напряглась и выслушала эту речь с хорошо заметным неодобрением. Она уставилась на Фаустину, словно хищник, подстерегающий добычу, и глаза у нее полыхали невыносимым злобным пламенем.

— Вы бесподобны, — заключила Петра фон Танненбаум, поменяв местами скрещенные ноги, — я найму вас в качестве имиджмейкера. Сколько вы берете в месяц?

Никто не знал, куда Фаустина исчезала по утрам в субботу.

По официальной версии, она отправлялась на пробежку в Камбрский лес. Пробежки эти совершались в любую погоду: не важно, был ли на улице ветер, дождь или снег. Если кто-то предлагал составить ей компанию, она отказывалась. И никто ни разу не встретился с ней в этом лесу. Если бы кому-то стало интересно разобраться с этой историей, он бы сразу заметил, что она возвращается оттуда со спортивной сумкой, в которой ни одна вещь ничуточки не запачкана и не намокла.

Фаустина остановила машину перед пансионом «Кедры». Она поздоровалась с директрисой, и толстая медсестра проводила ее на второй этаж, в комнату двести один.

— Ну как она? — спросила Фаустина.

— Без особых улучшений, — ответила медсестра.

— Она в эти дни разговаривала?

— Мы не слышали от нее ни слова. — Она открыла ей дверь и шепнула: — Ну я вас оставлю, как обычно?

Фаустина вошла в комнату мелкими шажками, медленней, чем обычно, и сразу как-то притихла и растеряла часть своей импозантности.

— Здравствуй, мама, ну как ты?

Пожилая женщина, скрючившаяся в кресле у окна, никак не отреагировала на ее появление, а продолжала смотреть на какое-то дерево в парке.

— Как прошла неделя?

Фаустина отлично знала, что мать ей не ответит, но вела себя так, как будто все было нормально. А что еще делать? Сидеть и молчать? Тогда и приходить не имеет смысла.

Фаустина встала перед матерью и начала свой еженедельный обзор событий: тон ее напоминал обычную Фаустину — веселость и бесцеремонность оставались при ней, — но вот голос стал необычно мягким, а по тому, как старательно она выговаривала слова, можно было понять, что это подготовленное выступление. Она рассказала матери свежие новости и объявила о своем решении выйти замуж за Патрика Бретон-Молиньона.

Пожилая дама не слушала ее и ни разу на нее не взглянула, на лице у нее оставалась застывшая улыбка.

— Я говорю тебе, что выхожу замуж, и ты мне даже ничего не ответишь?

Фаустина вгляделась в ее постаревшее лицо и почувствовала, что если будет настаивать, то сама же и пожалеет, причем пожалеет саму себя — дочь, которой приходится объявлять о своей свадьбе совершенно безразличной матери.

Фаустина подтащила к окну стул и села рядом с матерью:

— Давай споем?

Болезнь Альцгеймера стерла из сознания пожилой дамы почти все, что она знала о дочери, о своем муже, братьях, сестре, о родителях. Можно было бы утверждать, что эта старушка ведет растительное существование, если бы песни, хотя и очень ненадолго, не возвращали ее в человеческий мир.

Фаустина промурлыкала:

Тут сморщенные веки и выцветшие ресницы слабенько шевельнулись. Ее мать уловила звуки. Фаустина продолжала, и потихоньку пожилая дама начала подпевать: тут пробормочет слово, там напоет целую фразу, словно путешественник, не уверенный, стоит ли садиться в этот поезд.

Фаустина допела эту песню и завела «Море». Мать тут же стала подтягивать:

Когда они пропели эту последнюю строчку, Фаустине показалось, что у матери изменился взгляд, в ее глазах мелькнуло что-то вроде: «Слышишь, как красиво сказано — пастушки лазоревых стад» — так она говорила когда-то давно.

Они вместе допели до конца. Фаустина была довольна. Ее мать по-прежнему любила петь, и дочь считала, что достаточно развлекла ее.

Она уже приготовилась уходить, и тут пожилая дама сама затянула новую песню:

Еле слышный голосок, слабенький, как старушечьи пальцы, выводил старинную мелодию «Белые розы».

Фаустина даже сжалась, настолько ее пугала эта песня. Когда-то она услышала ее из уст любимой мамы в том возрасте, когда ее сердце еще не знало ни насмешливости, ни цинизма, и она плакала, сопереживая этой душераздирающей истории. И теперь, каждый раз, как она ее слышала, с ней происходило что-то странное: она воспринимала ее нынешними ушами, но сердце слушало ее, как в те давние времена.

Слова помимо ее воли трогали сердце и возвращали ее во времена любви и наивности. Она отвернулась и кусала губы. О, как же ее терзало это чувство; грусть воскрешала в ней иную, умершую Фаустину из далеких времен, ту, которой больше не было или которая пряталась где-то ужасно глубоко, скрытая за семью печатями жестокого, унизительного и обидного жизненного опыта. Надо ли ее воскрешать?

Фаустина задрожала… Хорошо ли, что она так ожесточилась? Теперешняя Фаустина обхохоталась бы, впервые услышав эту мелодраматическую историю, и сочла бы ее сказочкой для полных кретинов. Но при звуках этой песни в ней просыпался ребенок, которым она когда-то была, и Фаустина ощущала, что ее ирония — только защита, она осознавала, что за ее бесчувственностью и уверенностью скрывается на самом деле разочарование в жизни. А вдруг она не права? Может, было бы лучше принять собственные чувства?

Фаустина внимательно всмотрелась в лицо матери. Понимает ли та, что поет? Она правильно произносила каждое слово и не путала их порядок — а вот была ли это для нее простая последовательность звуков, или она понимала их смысл?

Еле слышный старушечий голосок задрожал. Выцветшие глаза покраснели. Да, она знала, о чем эта песня…

Старушка допела песню, глядя ей в глаза, держа руки дочери в своих. Фаустина улыбалась сквозь слезы. Мать послала ей сообщение из того непонятного места, где заплутал ее разум: «Я знаю, что ты моя дочь, что ты приносишь мне свои белые розы, твои визиты — это все, что у меня осталось, и я благодарна тебе за то, что храню о тебе прекрасные воспоминания, я унесу их с собой в могилу».

Медсестра, которая пришла, чтобы увести Фаустину, нашла ее совершенно преобразившейся, бесконечно счастливой и одновременно бесконечно несчастной; она растрогалась, видя волнение посетительницы:

— Вы такая хорошая дочь! Вот если бы все такими были…

Когда Фаустина вернулась домой, Патрик встретил ее с ежедневником в руках: он хотел договориться о дне свадьбы.

Теперь план обретал конкретные очертания. Они выбрали 4 сентября, и Фаустина затанцевала по комнате, радуясь жизни. Патрику польстила ее радость, но он попытался вернуть ее к реальности:

— Может, и не стоит слишком веселиться, ведь организовывать свадьбу — такое сложное дело…

— Откуда ты знаешь, Синяя Борода? Из личного опыта? — И она указала пальцем на стол, где мерцал разноцветными огнями ноутбук Патрика, который разрывало от срочных сообщений. — Давай, дорогой главред, берись за работу, а я пока созвонюсь с подружками.

И он сел к экрану, а она скрылась в комнате. Не успела она поделиться своим восторгом с подругами, как ее остановило одно сообщение:

Поздравляю, моя шлюшка, до меня дошли слухи, что ты сорвала крупный куш (я имею в виду твои жизненные планы). Дани.

С горящими висками, она весело напечатала:

Благодарю за поздравления, я их принимаю.

Через несколько секунд прилетел ответ:

Обожаю замужних женщин. Особенно если они слегка неудовлетворены. А с тобой явно так и будет.

Она в ответ настучала:

— Мне важно быть свободной.

— Свободной от чего?

— Свободной делать то, что я хочу.

— Например, спать со мной?

Она покусала губы, быстро оглянулась по сторонам и ответила:

Почему бы нет?

И в тревоге стала ждать следующего сообщения. Оно появилось через минуту, которая показалась ей невероятно долгой:

— Я уже тебе написал, что обожаю замужних. Это самые неуемные шлюхи.

— Не знаю. Я еще ни разу не изменяла мужу.

— Встретимся в «Синей луне» через двадцать минут.

Она рассмеялась. Каков нахал! Этот Дани не из трусливых. Кстати, из-за чего это мы с ним поссорились?

Ок!

Она быстро переодела белье, сунула в сумочку духи и вышла в гостиную.

Патрик работал, устроившись лицом к окну, за которым надрывались возбужденные попугаи, он сгорбился перед компьютером — идеальное воплощение трудолюбивого серьезного мужа.

— У тебя там много дел осталось, дорогой?

Не поднимая головы, он пробормотал:

— Часа на два. Это как минимум.

«Мог бы и посмотреть на меня, я ведь не служанка. Честно сказать, если бы он сейчас поднял голову, я бы не пошла».

— Тогда я пока выскочу, мне надо кое-что купить.

Она быстрыми шагами подошла к нему и погладила его по плечу:

— Я тебя люблю, милый.

Тут он все-таки поднял голову. «Ну слава богу!» Он прищурился и, схватив ее за руку, произнес:

— Я счастливый человек!

Фаустина поддакнула, хотя ее душил смех, но она сумела с ним справиться.

— Да, мой милый, так и есть. Наверно, даже самый счастливый на свете.

 

8

Когда автобус вылетел на площадь Ареццо, словно с силой пущенный шарик, мадемуазель Бовер съежилась на сиденье, закрыв лицо рукой, сердце у нее колотилось. Получится ли у нее все посмотреть и остаться незамеченной?

Она села в автобус только для того, чтобы посмотреть на то место, где раньше жила, взглянуть на окна своей бывшей квартиры. К счастью, в автобусе было всего два пассажира: она и какая-то женщина, которая спала на заднем сиденье, прикрыв лицо, поэтому никто не удивился ее странному поведению.

Поглядывая в щелочку между пальцами, пока автобус объезжал круглый сквер, мадемуазель Бовер осмотрела особняк Бидерманов, перед которым курили фотографы, слонявшиеся без дела в ожидании какого-нибудь удачно подсмотренного кадра.

Потом она думала посмотреть на кого-нибудь из семейства де Кувиньи, отца или детей, оценить, сильно ли их изменило горе. Зря надеялась! Когда автобус проезжал мимо их дома, ей пришлось резко отвернуться: она заметила массивный силуэт Марселлы, которая выносила мусор. Вдруг она увидела, что по другую сторону, под деревьями, муниципальный садовник с карликом и девочкой играли в петанк. «Какая наглость! — вздохнула она. — Наши налоги идут на то, чтобы они тут развлекались!» Едва она успела пробурчать себе под нос это замечание, как сама же себе и возразила: во-первых, кажется, она так злилась просто потому, что не могла вытерпеть, что кто-то здесь чувствует себя счастливым без нее; во-вторых, она заметила, что садовник весьма хорош собой. Почему она раньше не обращала на это внимания?

Сотрясая всеми своими железяками, автобус тронулся с площади Ареццо и поехал дальше по своему маршруту, погружаясь в более мрачные районы с серыми закопченными стенами.

Мадемуазель Бовер еще немного подождала, потом выпрямилась.

Одна пересадка — и она дома! Освоив схему маршрутов автобусов, трамваев, метро, она стала чувствовать себя царицей пересадок: в мозгу у нее без труда выстраивались планы поездок и формировались самые хитрые маршруты. Недавно наступившая бедность открыла для нее столько новых занятий, что у нее совершенно не было времени страдать. Как проехать по городу за несколько сантимов, пообедать за три евро — это давало ей пищу для размышлений. Каждый день ставил перед ней невероятные задачи: самой подстричься, самой покрасить волосы, выглядеть нарядно, если в бюджете нет денег на косметику, держать одежду в чистоте, не пользуясь дорогостоящей химчисткой, экономить на воде, газе, электричестве. У нее по-прежнему сохранилась навязчивая тяга к цифрам, но теперь она выражалась уже не в покупке жетонов казино и не в рулетке — они нынче записывались в маленький блокнот, который она всегда носила с собой: там она складывала, вычитала, считала пропорции, туда же вписывала идеи о том, как улучшить жизнь, не увеличивая затрат. Иногда она просто пьянела от счастья, когда придумывала способ сэкономить, — это состояние немного напоминало ее прежние радости: как и раньше, она вкушала радость борьбы, только теперь не с волей случая, а с нуждой.

Мадемуазель Бовер вышла на своей остановке — в Маду.

«Маду! Если бы мне прежде сказали такое…» Но вместо того, чтобы жаловаться, она забавлялась. Десятки лет район Маду казался ей совершенно абстрактным местом, просто за гранью существования, она никогда не была там, это было и ни к чему. Из какого, кстати, языка пришло название этой грязной брюссельской окраины? «Маду» — не из французского и не из фламандского… И вообще, это было такое место, куда нормальному человеку совершенно незачем забредать. Ну зачем буржуазной даме из района Иксель заходить за покупками в турецкую бакалейную лавку или в магрибский супермаркет? Но теперь мадемуазель Бовер обитала в этом лабиринте, у нее были здесь свои присмотренные места, и она каждый день заводила новые привычки.

Вместо краха у нее началась новая жизнь. Когда у нее было все, она ничему не знала цены. Сегодня каждая вещь, которую нужно было купить, заставляла ее раздумывать: а действительно ли ей это нужно? И нельзя ли найти это подешевле? На чем нужно будет сэкономить, чтобы это купить? Так, коврик для ванной из голубого искусственного меха на белой резиновой основе занимал ее мысли несколько дней; пусть он был уродливый — с этим она бы согласилась, — но ведь и стоил он всего несколько евро, обладал антискользящим покрытием, благодаря ему она не поскользнется на мокром кафеле в своей крохотной душевой. Конечно, он не вызвал бы восторга у гостей, осматривающих ее квартирку, но она никого к себе не приглашала, и осматривать там, собственно, было нечего, а вот сломать бедро в душе ей было абсолютно не по средствам. И она очень радовалась, когда наконец купила такой коврик в магазинчике Сезер. Теперь она удовлетворенно посматривала на свое лазурное приобретение не только когда собиралась мыться, а иногда и просто так, в середине дня, ради удовольствия, как заходят погладить домашнее животное, которое спит под дверью.

Она вошла в дом номер пять по улице Бакмир, пересекла желто-зеленый коридор, вышла во дворик и проникла в свою квартирку. Эти несколько квадратных метров теперь представляли собой ее спальню, гостиную и кухню. Столяр из дома номер девять обещал ей скоро отдать остатки краски, и она надеялась, что тогда сможет закрасить на стенах остатки постеров и афиш, которые наклеили туда прежние жильцы.

Услышав, как поворачивается ключ в замке, Коперник проснулся, встряхнулся и бодро замахал крыльями.

— Бонжур, мадам, бонжур! — громогласно воскликнул он.

— Бонжур, мой Коперник.

Кроме ее одежды, попугай и клетка были единственным добром, которое выпустили из своих лап оценщики. С точки зрения хозяйки, птица не очень пострадала от переезда: попугаю нравилось, что он стал проводить больше времени в ее обществе.

Мадемуазель Бовер открыла клетку и выпустила попугая; ара нежно прижался к хозяйке. Она погладила его по клюву, хвосту, животику; реакцией на эти ласки был бурный, лихорадочный восторг — из горла птицы неслось мелодичное воркование.

— Нам же и здесь хорошо, мой Коперник, правда? Или нет?

Вместо ответа он стал нежно поклевывать ее руку, словно целуя.

Так, с птицей на плече, она присела на свою узкую кровать и задумалась о путешествии, которое только что совершила. На самом деле она вовсе не была потрясена. Она не испытывала ностальгии и совсем не жалела о своем переезде. Конечно, там было красивее, в тысячу раз красивее, чем здесь. Однако годы на площади Ареццо прошли для нее под знаком хронической болезни, неудержимой страсти к игре, ее ночных эскапад и секретных поездок в конце недели. Она тратила куда больше энергии, чтобы сбегать из своей огромной квартиры на площади с попугаями, чем для того, чтобы в ней жить.

В окно постучала соседка:

— Мадемуазель Бовер?

— Иду-иду.

Она проверила, что ее плиссированная юбка не сбилась набок, убедилась, что ничего лишнего не разбросано по комнате, и открыла дверь — Коперник сидел у ее щеки.

— Так я вам их оставлю?

У соседки были круги под глазами, она указывала на семерых восьмилетних детей, которые сгрудились у нее за спиной.

— Конечно! Вы их уже собрали? Так что, всё как договорились?

— Матери согласны, мадемуазель Бовер.

— Входите, ребята.

Дети, бросив растерянный взгляд на попугая, гурьбой ввалились в квартирку, расселись вокруг стола и разложили на клеенке свои тетради и книги.

Соседка поставила у раковины два блюда и кастрюлю:

— Ну вот. На закуску — бореки из юфки, шашлычки надо подогреть, и на десерт — сютлач.

— Из риса с молоком? Обожаю. И Коперник тоже!

Мадемуазель Бовер поблагодарила соседку, которая вскоре ушла, а потом занялась детьми:

— Что вам сегодня задано, дети?

Они приносили то, что им задали в школе, и мадемуазель Бовер помогала им с домашними заданиями. Вскоре после переезда сюда она случайно объяснила какому-то школьнику из дома, как правильно вычитать. Воодушевленный ее мягкостью и тем, что ему все стало понятно, он вернулся на следующий день уже с двоюродной сестричкой, которая потом рассказала о ней всем соседям по дому. Так, почти без усилий, мадемуазель организовала бартер: за то, что она помогала детям с уроками, ей приносили еду. Для этих матерей, которые и так кормили большие семьи, еще одна небольшая порция не решала дела, а вот настоящая бельгийская франкоговорящая дама, воспитанная и образованная, которая бы заботилась об успехах их потомства, — это было важно; они согласились с радостью.

Мадемуазель Бовер придумала себе этот бартер в качестве оправдания, потому что на самом деле ей с каждым днем все больше нравилось заниматься с детьми иммигрантов. Она увидела, что знания, сохранившиеся у нее в памяти, не только полезны для них, но буквально являются драгоценностью; ее прекрасный французский, хорошие способности к арифметике — это оказалось сокровищем, которое она могла передавать другим и тратить. Когда она видела вокруг себя заинтересованные, нетерпеливые, а иногда и восхищенные взгляды детей, она чувствовала какое-то новое, незнакомое удовлетворение.

Одной девочке, которая расспрашивала ее о разноцветной птице, она рассказала, что раньше жила на прекрасной площади, где летают и большие попугаи самых разных цветов, и маленькие волнистые попугайчики. Люди живут в домах, попугаи — на ветках, и те и другие подглядывают друг за другом. Девочка захихикала, и ни один ребенок не поверил этому рассказу. Она настаивала, уточнила, что это было в Брюсселе, в двух километрах отсюда. Они упрямились и мотали головой, не соглашаясь. Для них, как раньше и для нее самой, районы Маду и Иксель разделяло нечто большее, чем просто граница, — скорее, целая гора или пустыня, они принадлежали к разным мирам. Ни один здешний обитатель не ездил туда и наоборот. Получилось, что дети сочли ее вруньей, хотя на этот раз она сказала правду. «Чего хотят люди? — размышляла она. — Реальности или все же мечты? Того, что их устроит».

Они занялись заданиями. Пока она общалась с детьми, Коперник, сидя у нее на плече, тоже внимательно ее слушал. Время от времени он, словно школьник, который записывает слова в тетрадь, радостно повторял: «Сюбжонктив!», «Пропорция!» — и дети покатывались со смеху. Мадемуазель Бовер наполнялась гордостью за него, потому что он следил за уроком и заодно развлекал ребят. Но ее удивляло, что, когда она вступала в диалог с кем-то из детей, он переминался с лапки на лапку, выражая неудовольствие.

Это самое случилось и когда она склонилась над Абдулом, толстеньким кудрявым мальчиком, и велела ему повторить неправильные глаголы. И хотя учительница вела себя внимательно и любезно, мальчик сбивался и ошибался.

— Брр! Брр! — заорал Коперник после второй его ошибки.

Мадемуазель Бовер, погладив лентяя по голове, воспользовалась выходкой попугая:

— Видишь, Абдул, даже Коперник заметил, что ты не слишком стараешься.

— Я ему не нравлюсь! — закричал мальчишка, нахмурив брови и уставившись на птицу.

— Ему не нравится, что ты делаешь ошибки. Если так пойдет дальше, он начнет тебе подсказывать.

— Ну, давай, слабо́? — воскликнул Абдул, вскинув голову.

Резкое, агрессивное движение мальчика не понравилось Копернику. Он распахнул крылья, подлетел немного вверх, а потом бросился на мальчика и стал его клевать.

Абдул закричал, но от этого Коперник еще больше разозлился, и удары, сыпавшиеся на мальчика, стали сильней и чаще.

Семеро детишек заорали. Мадемуазель Бовер, оправившись от удивления, попыталась утихомирить этот галдеж:

— Замолчите! Вы его еще больше разозлите! Молчите! Коперник, перестань! Перестань, я сказала, Коперник! Коперник!

Но чем больше она кричала, тем злее птица налетала на Абдула. Девочки, боясь оказаться следующими жертвами, повскакали со стульев, толкнули дверь и выскочили во двор.

Двоюродный брат Абдула схватил линейку, чтобы ударить птицу. Мадемуазель Бовер возмущенно его остановила:

— Я запрещаю!

— Но, мадемуазель…

— Коперник и сам остановится. Коперник! Коперник!

Но попугай не отставал от своей жертвы, а мальчишка только орал, вместо того чтобы защищаться. Мадемуазель Бовер решилась вмешаться в это сражение и осторожно попыталась отогнать попугая от мальчика, не попортив ему крыльев.

— Коперник!

Неожиданно попугай оставил свою жертву, скосил налитый кровью глаз на мадемуазель Бовер, а потом, резко взмахнув крыльями, вылетел через открытое окно во двор и улетел.

Хозяйка в панике кинулась за ним:

— Коперник!

Когда она выскочила во двор, ей удалось разглядеть только разноцветное пятно, которое быстро приближалось к водосточным трубам и крышам. И ара исчез в лазоревом небе.

— Коперник!

Но ее голос затерялся в пустых небесах.

Мадемуазель Бовер почувствовала, как слезы подступают к глазам. Плач за спиной вернул ее к реальности. Она повернулась и увидела на лице у ребенка царапины, синяки и покусы.

— О господи!

Ее не так огорчили мальчишкины царапины — они со временем заживут, — как исчезновение любимой птицы и то, что, видимо, теперь пришел конец бартеру, который казался ей таким удобным.

За несколько часов мадемуазель Бовер удалось отчасти исправить ситуацию: матери не отказались от договоренности с ней — прежде всего потому, что непослушность Абдула всем была отлично известна, а главное, потому, что источник опасности, попугай, исчез.

Тем не менее, когда после этих треволнений она осталась одна в своей крохотной квартирке, на нее обрушился острый приступ тоски. Вместе с Коперником она потеряла и свою прежнюю жизнь, и новую; теперь ей все показалось невыносимым: и то, что пришлось распродать все имущество, чтобы выплатить сумасшедшие карточные долги, и то, что теперь она навеки обречена ютиться в каморке в несколько квадратных метров — на заднем дворике, провонявшем донер-кебабом. Одиночество оказалось для нее трагедией… И про нищету она вдруг осознала, что это насовсем…

Впервые мадемуазель Бовер стала себя жалеть и заключила, что ее жизнь не удалась. В ту ночь она не просто не сомкнула глаз — она переживала каждую секунду, каждую минуту и каждый час мучительно, словно приговоренная к пытке каплями воды. На грязных, сумрачных стенах, заляпанных ошметками чужой жизни, она читала свое будущее: безнадежность. Теперь ее квартирка представлялась ей карцером, тюремным застенком. А впрочем… Будь она в тюрьме, у нее еще была бы надежда оттуда выбраться. Но здесь не могло быть ни конца срока, ни отмены приговора. Оставалось только терпеть, и больше ничего, — терпеть, пока не придет смерть.

К четырем часам утра она взбунтовалась против собственного настроения и попыталась справиться с безнадежностью. Неужели она мечтает о смерти только потому, что в клетке у ног ее кровати больше нет птички? Смех и грех! Какой-то попугай, купленный за копейки пять лет назад, не может быть смыслом всей жизни! «Лети куда хочешь, глупая птица! И не собираюсь я больше думать про этого попугая. Вот мое решение».

Но безнадежность если уж наваливается на человека, то не мелочится, а лишает его всех сил. Мадемуазель Бовер дрожала и с каждым вдохом звала смерть: ей казалось, что утро не наступит уже никогда.

Но все же утром робкий свет пробрался во дворик через разноцветные стекла. На мгновение ландыш, который принес ей кто-то из детей, озарился розовым ореолом. Мадемуазель Бовер поднялась, хлопнула себя по бедрам и решила, что отыщет Коперника.

С семи утра она вышагивала по окрестным улицам и звала птицу — по двадцать раз осматривала каждое дерево, встряхивала редкие кустики, разглядывала каждое окошко, каждую водосточную трубу, островерхую крышу и каждый козырек.

Слыша, что она выкрикивает чье-то имя, соседи спрашивали, что служилось, она объясняла. Некоторые пытались помочь — недолго, — другие просили ее замолчать, потом, устав от ее истошных воплей, продавцы в окрестных лавочках стали ее ругать. Но что ей до них за дело? Она продолжала поиски. И ни насмешки, ни оскорбления не могли ей помешать. А что это смешно, так она и сама смеялась.

К полудню пришлось признать очевидное: Коперник бесследно исчез.

Раздраженная, вымотанная и грустная, она умирала от голода, но при этом не могла заставить себя проглотить ни крошки. Если она станет есть, то предаст Коперника второй раз. Ведь теперь она поняла: это она во всем виновата. Во вчерашней ссоре она встала на сторону мальчика, и попугай обиделся. Когда она пыталась отогнать птицу от Абдула, она выступила против Коперника, и он не смог перенести ее предательства и от горя улетел.

Эта ужасная ситуация возникла вовсе не случайно: она плохо обошлась с птицей, которая ей доверяла. И это ее вина, что ей теперь так грустно. А вот что сейчас с ним… Ей стало ужасно стыдно: она так подвела своего друга. Ведь причиной того, что он пропал и теперь где-то мерзнет или рискует попасть в лапы к кошке или стать добычей злых людей, была она сама! Где-то он сейчас? Поел ли?

К двум часам дня ее озарило: чтобы понять поведение Коперника, надо посоветоваться со специалистом.

Она посчитала оставшиеся в кошельке деньги. Пять евро? Не хватит, чтобы заплатить за визит к ветеринару. Хотя… Если ей удастся его разжалобить и объяснить, что… Нет, не выйдет. Она не знакома ни с одним ветеринаром, и вполне возможно, что ей все же выставят счет за консультацию: больно уж она похожа на богатую вдовушку или просто благополучную даму.

Внезапно ей в голову пришла идея, и она решительно встала. Она отправится в магазин, где продают попугаев, и добудет нужные сведения у продавцов.

Ей вспомнилось, что во время одного своего путешествия она заметила магазинчик экзотических животных — змей, птиц, пауков, ящериц, игуан, — она прикинула, как туда добраться, и отправилась приводить свой план в исполнение.

Она брела по набережной Маримон, вдоль берега малахольного грязноватого канальчика — склады на берегу были переоборудованы в мастерские художников или магазины. Она уже стала подозревать, что перепутала и нужное место не найдется, но через двадцать минут пешего хода увидела вывеску «Затерянный мир», выведенную готическим шрифтом.

В плохо освещенном магазинчике она прошла мимо стеклянных террариумов, стараясь не глядеть в их сторону, и по запаху птичьего помета вычислила, где расположен закуток с попугаями.

Она вошла в ту комнатку, и звуки показались ей очень знакомыми: птичьи крики, перепархивания, шелест крыльев возвращали ее на площадь Ареццо, в ее жизнь рядом с Коперником.

Она увидела долговязого продавца в темной футболке и с пирсингом на языке, похожего на цаплю. Она выложила ему свою легенду: она хочет приобрести попугая ару, и ей нужно сперва побольше узнать об их характере. Парень дал ей несколько несложных советов, потом пригласил посмотреть птиц в вольерах.

В первом же вольере она увидела, как попугай срыгивает, и вспомнила, что Коперник в последнее время часто так делал.

— А вот этого тошнит — это значит, он больной?

— Нет, мадам. Он срыгивает пищу, которую съел, — это он ухаживает за самочкой в соседней клетке. Он ей отдает то, что у него есть. Показывает, как она ему дорога.

— О! — воскликнула взволнованная мадемуазель Бовер. — А бывает, что они это делают перед людьми?

— Очень редко. Это значило бы, что попугай воспринимает этого человека как свою половинку, кого-то, кого он любит и с кем хочет заниматься любовью.

Мадемуазель Бовер сглотнула слюну: продавец показал ей поведение Коперника в неожиданном свете.

— Господи… это же серьезно!

— Ну, это как посмотреть, — флегматично ответил парень. — С одной стороны, между попугаем и его хозяином иногда устанавливаются очень близкие отношения. А с другой — человек может легко все это прекратить: достаточно не реагировать на некоторые действия попугая и избегать некоторых контактов.

— Это каких же?

— Ну, отворачиваться, когда птица танцует. Не обращать внимания на его пение.

— Да что вы! А еще?

— Никогда не трогать интимные участки тела попугая, даже если он сам это предлагает.

— Интимные участки?

— Живот, хвост.

Мадемуазель Бовер аж задохнулась, вспомнив, сколько раз она гладила Коперника пальцем по брюшку и хвосту.

— А клюв? — тревожно спросила она, вспомнив, что на такие прикосновения Коперник реагировал особенно бурно.

— И клюв тоже, конечно. Это самая эрогенная зона.

Дрожь пробежала по спине у мадемуазель Бовер: она-то считала, что ведет целомудренную жизнь, а оказывается, она не просто делила кров с влюбленным попугаем, но сама же и поощряла его своими прикосновениями, даже вступала с ним в какое-то чуть ли не сексуальное взаимодействие. Она болезненно сглотнула:

— Скажите… но ведь попугай не все время так себя ведет… я имею в виду, поначалу…

— Это начинается в подростковом возрасте.

— А когда у них подростковый возраст?

— Зависит от размера. У некрупных видов — в восемнадцать месяцев. А у крупных ара, например, гормоны дают о себе знать только лет с пяти.

Мадемуазель Бовер прикрыла глаза: пять лет, именно столько сейчас Копернику!

— Это естественно, — продолжал парень, — потому что они намного дольше живут. В неволе доживают до пятидесяти, а то и до восьмидесяти лет. Так что вы решили, мадам?

— Мадемуазель, — машинально поправила она. — Последний вопрос: а когда у них брачный период?

— Как раз сейчас: как вы могли заметить по тому какаду, которого тошнило. Самцы и самки стремятся к продолжению рода. Так что?

— Слушайте, все это звучит очень интересно, — покраснев, ответила она. — Я немного поброжу здесь и вас позову.

— К вашим услугам.

Мадемуазель Бовер разыгрывала комедию, изображая нерешительность: делала вид, что ее интересует то один вид попугаев, то другой, а потом, воспользовавшись появлением нового клиента, тихонько прошла вдоль клеток и выскользнула из магазина.

Шагнув на набережную, где в лицо ей ударили яркие солнечные лучи, она потерла лоб. В голову ей пришла мысль: а вдруг Коперник вернулся на площадь Ареццо в поисках самки?

Она сама не знала, нравится ли ей эта идея. С одной стороны, из этой версии следовала программа действий, а значит, возникала надежда, и она лишала их отношения с Коперником двусмысленности. С другой стороны, тогда получалось, что Коперник ее больше не любит и отправился искать себе самку.

Когда она подумала об этом подольше, она сама себе сказала:

— Ну конечно, он отправился искать себе самку. Ведь понятно же, что я не самка попугая, хоть я его и люблю…

Но тут ей пришло в голову, что все равно получается как-то двусмысленно.

— Ну да, не самка попугая, а его хозяйка.

Но это слово тоже показалось ей неуместным и неприятным — на этот раз уже по другой причине. «Хозяйка»! Разве можно владеть живым существом? По какому это гнусному закону она могла считать Коперника, тропическую птицу, родившуюся на воле, своей собственностью? Кстати, наверно, оценщики потому и оставили ей попугая, что он считается скорее другом, чем имуществом. Иначе эти стервятники-функционеры не постеснялись бы забрать и его. Она содрогнулась, представляя себе, как Коперника продают с аукциона. Внезапно она вспомнила те события и задумалась об их мотивах. Неужели они оставили ей попугая просто по доброте душевной? Неожиданное милосердие… И кстати, кого, интересно, они пожалели? Ее или попугая?

Она пожала плечами. Такой попугай, как Коперник, неоценим и бесценен.

Вернувшись в свою квартирку, она придумала, что делать. На этот раз она не сможет посетить площадь Ареццо незамеченной, а значит, ей нужно выглядеть очень элегантно. Не для Коперника, а для, своих бывших соседей.

В четыре часа дня, нарядная и хорошенькая, она вышла на площадь Ареццо, пытаясь потихоньку справиться с одышкой: запыхалась, пока дошла от предыдущей автобусной остановки.

Задрав голову, она оглядела окна своей бывшей квартиры, потом крышу и соседние балконы. Коперника не было.

Пока она продолжала свой панорамический осмотр, появился человек, с которым ей очень не хотелось встречаться: Марселла! Она показалась мадемуазель Бовер еще кряжистей, чем раньше, — голова втянута в плечи, оттуда торчат в стороны толстые руки; Марселла недоверчиво протерла глаза:

— Но… Так ведь вы же…

Мадемуазель Бовер ненатурально рассмеялась:

— Да, да, Марселла, я проездом в Брюсселе. У меня тут остались кое-какие дела: к нотариусу надо зайти, в банк, ну вы сами знаете, как это бывает.

Марселла, стиснув челюсти, кивнула: нет, конечно, она не знает, какие заботы у богатых, и она ни разу в жизни не была у нотариуса.

— Как у вас-то дела, Марселла?

— Это вы специально ко мне зашли?

— Ну конечно. Мне было бы приятно узнать, какие у вас новости.

— Ах, новости… да нету никаких новостей. Или есть, но плохие. Вы в курсе, что мой афганец ушел?

— Да, Марселла, я была еще на нашем континенте, когда это случилось.

И про себя порадовалась собственной находчивости — хорошо звучит это «на континенте».

— Ну а больше-то чему случаться. Ничего и не было.

— Совсем ничего?

— Ничего.

— Марселла, на вас это не похоже.

— А я и не обязана быть на себя похожей.

Она злобно посмотрела на Патрисию с Ипполитом, которые переходили дорогу, держась за руки, и пробормотала:

— Вот ужас-то!

Марселла с недовольным видом обернулась к мадемуазель Бовер и надменно, просто из вежливости, поинтересовалась:

— А что там у вас, в Нью-Йорке?

— В Бостоне, Марселла.

— Ну да, так все в порядке?

— Мы с Джоном… мы очень счастливы.

Марселла едва удержалась, чтобы снова не сказать: «Вот ужас-то!» — и ограничилась вздохом.

В этот момент в кронах деревьев завязалась перепалка. Три небольших попугайчика погнались за серым габонским.

Мадемуазель Бовер проводила их взглядом, ей становилось все тревожней.

— Марселла, хотите скажу вам правду?

— Какую правду, мадемуазель?

— Вы видели Коперника?

— Не поняла.

— Когда я улетала в Бостон, случилось… в аэропорту случилась такая неприятность. Клетка с Коперником перед погрузкой в самолет открылась. И мой попугай улетел.

— И он не живет с вами в Штатах?

— Нет. Впрочем, может, так оно даже лучше: Джон, в отличие от меня, не слишком любит животных. Ну, словом, как вышло, так и вышло.

— Знаете, я его понимаю. Хотя вот собаки… Ну, они, по крайней мере, слушаются. У меня вот лично были две, так они…

— Да-да, Марселла, я знаю. Может быть, Коперник решил вернуться туда, где он вырос и где прожил всю жизнь… На площадь Ареццо.

— Ну да, может быть.

— Правда ведь? — воскликнула мадемуазель Бовер, у которой вдруг проснулась надежда.

— Честно, я его не видала.

— Да?

Благодаря своей выдумке мадемуазель Бовер могла теперь совершенно безнаказанно рассматривать деревья, и она бросилась в сквер с криком:

— Коперник? Коперник! Коперник, ты здесь?

Марселла дала ей покричать в свое удовольствие минут пять, а потом присоединилась к ней с сочувственным видом.

— Жаль мне вас, мадемуазель Бовер. Вашего Коперника тут нету. Я бы его заметила. Да и потом, если честно, в аэропорту он не выжил. Это же все знают. Говорят, птиц засасывает в двигатели. Чпок! И в самую турбину! Ох, простите, мадемуазель, при всем к вам уважении, там уже сразу получился паштет, а не Коперник.

— Вы никогда его не любили!

Разгневанная мадемуазель Бовер уже не могла сдерживаться. Ее доконало безразличие, с которым Марселла говорила о возможной гибели Коперника. Она смерила взглядом коренастую тетку, удивляясь, как это она могла ее выносить столько лет: Марселла не только помощница по хозяйству никудышная, так еще и говорит такие неприятные вещи.

— А как там ваш сын? — спросила мадемуазель Бовер бархатным голоском, уверенная, что Марселлу упоминание о нем не порадует.

— Да разругались мы.

— Почему же?

— Ну, все неудачно вышло.

— Что вышло?

— Ну с этой его невестой. Такая говнюшка-девица! Просто стерва маленькая…

Мадемуазель Бовер приготовилась услышать что-то забавное.

— Ну он хотел нас познакомить на «нейтральной территории», как он сказал. Вообще странное выражение… Мы ж не на войне! Короче, встречу назначили в кафе, в одном дорогом отеле. Ну, мне вообще сразу не понравилось, какую она рожу скроила, когда меня увидела, девчонка-то эта. А что она себе думала? Что я похожа на сына, что ли? Я ж все-таки женщина, а это совсем другое дело, тем более что я уж и вырядилась, как в тридцать лет. Даже шляпу надела.

— Шляпу?

— Ага.

— Это вы-то, Марселла?

— Ну я ж все поняла, что вы мне тогда сказали, мадемуазель… Ну, что мы из разных миров — Пеперики эти и я. Так я уж себе купила шляпу от Инно. С вуалькой даже.

— С вуалькой?

— Ну да, это модно.

— С черной вуалькой?

— Нет, с белой, я же не в трауре.

— И что было дальше?

— Ну, мне показалось, она стесняется, малышка-то, ну я и завела беседу первой, чтобы ей было попроще. Это ж нормально: я и старше, и жизненного опыта у меня больше. Миленько поговорили. Мне так очень понравилось. А вечером сын позвонил и давай меня ругать. Сказал, что не надо было говорить, чего я сказала.

— А чего, например?

— Ничего. «Низкопробные темы» — так он сказал. Я даже слово запомнила, потому что раньше его не слыхала. «Низкопробные». Ну, я посмотрела в словаре. Но мне и сразу-то по его тону было понятно.

— Скажите поточнее, Марселла. В чем он вас упрекнул?

— У девчонки его сенная лихорадка, ну вот мы и заговорили о здоровье. И представьте себе, мой сынок не стерпел, что я рассказала, что у меня опущение органов. А между прочим, опущение органов — это больно. Ну и я рассказала, как я лечу запоры. Вы же знаете, мадемуазель Бовер, у меня всегда была с этим проблема. А все потому, что моя левая ободочная кишка…

— Ваша левая ободочная кишка?

— Ну да, моя левая ободочная кишка чуть длинней, чем надо. Вот и все! Просто длинная. И там выходит застой.

— Как вам повезло, что это не правая!

— Так вот, сынок мой взбеленился и не желает меня видеть. Ну и бог с ним, я его накажу — не пойду на его свадьбу!

— А ваши двести сорок два евро?

— Какие еще двести сорок два евро?

— Которые вы собрали на ночной столик…

Марселла разрыдалась:

— Он мне их вернул!

Не меньше пяти минут Марселла рыдала, уткнувшись в платок, который мог бы быть и побольше. Мадемуазель Бовер отвела ее на скамейку и ободряюще похлопала по плечу, не сводя глаз с деревьев. К сожалению, как она ни крутила головой, результата не было: Коперник бесследно исчез.

Посидев для приличия немного рядом с Марселлой, мадемуазель Бовер обняла консьержку, пообещала ей еще как-нибудь заглянуть, когда снова «окажется на континенте», а потом легким и кокетливым шагом удалилась.

После километровой прогулки она, вся в поту из-за жары и переживаний, села в автобус, чтобы вернуться в Маду.

Оказавшись в своем квартале, она пошла уже не так игриво. И легкость куда-то испарилась. Она словно вся обмякла и отяжелела. Пару раз ей пришлось остановиться и передохнуть в тени у каких-то подъездов: она чувствовала себя такой слабой, что боялась упасть.

Пока она стояла у закусочной Абузера, к ней ринулся какой-то тип:

— Мадемуазель Бовер!

Она вытаращила глаза на темноволосого мужчину, который улыбался ей широченной улыбкой.

— Мадемуазель Бовер, как я рад вас видеть.

Она покрутила головой, словно собиралась позвать на помощь, но увидела только других таких же волосатых мужчин, как этот незнакомец, и в тревоге пробормотала:

— А вы кто?

— Вы меня не узнаете? Я жил с вами в одном доме.

— В одном доме?

— На площади Ареццо.

— Вы — на площади Ареццо?

— Ну да. У мадам Марселлы.

— Ах, ну да, конечно!

Тут она наконец-то его узнала: это его Марселла называла «мой афганец».

Он что-то прокричал на непонятном языке женщине с тремя детьми, которые остались на другой стороне улицы.

— Это моя жена и сыновья. Они наконец-то приехали ко мне сюда. — И он прибавил с сияющей улыбкой, словно они были хорошо знакомы: — Воссоединение семьи!

Мадемуазель Бовер с напускной любезностью пожала руку всем членам его семьи. Жена афганца и его сыновья, оробев, приветствовали ее с таким раболепием, словно встретились с английской королевой.

— Как у вас дела, уважаемый… — Она не могла вспомнить, как его зовут. — Вам удалось найти работу?

— Да, меня взяли на должность переводчика.

— О, великолепно. А я даже не знала, что вы говорите по-французски.

— Я говорю на французском, английском, арабском и пушту.

— А, вот оно что, ну конечно! — поддакнула мадемуазель Бовер, удивившись, почему Марселла говорила ей совсем другое.

Поскольку его близкие по-французски не понимали, он смог задать вопрос, который и заставил его окликнуть мадемуазель Бовер:

— А как поживает Марселла?

— Марселла? Ну что вам сказать… готовится к свадьбе сына. Знаете, он женится на одной из самых богатых наследниц в стране.

— Очень рад за нее. Она такая добрая женщина, Марселла приютила меня. Да, конечно, у нее есть недостатки, она не замечает, как идет время, и не хочет понять, что даме ее возраста от некоторых вещей пора отказаться. Но в остальном она такая симпатичная! Благодаря ей у меня была крыша над головой, было что есть и было время искать работу. Она просто ангел, Марселла, настоящий ангел.

— Вы с тех пор с ней больше не виделись?

Он покраснел, смешался:

— Нет, мадам. Я не смог. Из-за того, о чем я вам сказал, тех вещей, которые она себе вообразила… Она не могла смириться с тем, что я женат и люблю жену, что я был верен жене и ждал, когда мне удастся сделать так, чтобы она сюда приехала. — Тут он побагровел, смущенный тем, что сказал. — Но она добрая женщина, очень добрая. Я обязан ей жизнью и жизнью моей семьи.

И поскольку на его лице отразилось сильнейшее волнение, он, стараясь отвернуться от вопросительных взглядов своих родных, церемонно распрощался и двинулся прочь по улице, продолжая бешено махать ей рукой.

Еще несколько минут мадемуазель Бовер думала о нем и о Марселле. Кто из них говорил правду? Марселла? Ее афганец? Или они оба? Этого нам никогда не узнать. Возможно, они и сами ее не знают, ведь людям свойственно представлять реальность такой, какой они хотят ее видеть, а не такой, какая она есть.

Она прогнала эти мысли и пошла дальше. Все это никак не помогает ей вернуть своего попугая. Единственная в ее жизни история любви и та испорчена из-за ее собственной глупости. Единственное живое существо, которое ее любило чистой, удивительной и бескорыстной любовью, и то затерялось где-то во враждебном мире. И все из-за нее! Она вздохнула, остановилась еще раз — перевести дух, потом поплелась дальше, придерживаясь за стены.

Вот она уже заходит в подъезд дома номер пять по улице Бакмир. От мысли, что ей предстоит сейчас затвориться в своей темной комнатенке с осклизлыми стенами, у нее по спине побежали мурашки. Проходя мимо почтовых ящиков, она заметила, что ее ждут несколько писем; зная, что ничего хорошего в них не говорится, она даже не стала их доставать.

Она прошла во внутренний дворик, нащупала ключ, потом, опустив плечи и понурившись, вставила его в ломаную-переломаную замочную скважину.

— Серджо!

Она вздрогнула.

Прямо у нее за спиной, откуда-то с неба, доносился скрипучий голос, который с чувством выкрикивал:

— Серджо! Серджо! Серджо!

— Коперник!

Не успела она оглянуться, как попугай уже опустился к ней на плечо:

— Бонжур, мадам.

Он потерся о ее щеку; со слезами на глазах мадемуазель Бовер приняла эту ласку, а потом подставила пальцы, чтобы он сел поудобней, — и он устроился там, раскачиваясь, словоохотливый, будто джазмен, — а она толкнула дверь в свою каморку:

— Добро пожаловать, милый. Сегодня вечером нам будет хорошо.

Они смотрели друг другу в глаза. Ей показалось, что черные зрачки птицы горят огнем — настоящим пламенем, от которого она побагровела, ей сделалось жарко и тревожно. Она улыбнулась. Он склонил голову набок.

И она поцеловала его в ответ. Когда ее губы прикоснулись к его клюву, он задрожал, она тоже. Тогда она нежно прижала его к груди, думая о том, что сказал ей продавец из магазина птиц: большие попугаи ара, вроде Коперника, живут до пятидесяти лет.

Она закрыла за собой дверь. Теперь они будут стареть вместе. И если повезет, она может даже умереть первой…

 

9

— Дама с попугаем? Это весьма распространенный сюжет в живописи.

Вим, повернувшись к нескольким потенциальным покупателям, собравшимся в его лофте, рассказывал о большом полотне, на котором художник из Нью-Йорка акриловыми красками изобразил обнаженную красотку в окружении стайки попугаев; хотя размером полотно было два на три метра, но смахивало на небрежный оттиск, сделанный по шаблону, на аляповатую картинку, раскрашенную в яркие цвета.

— Обнаженная привлекательная женщина, которая держит попугая, узнаете эту тему? И разноцветная птица, как правило, с вожделением разглядывает белую женскую плоть.

Посетители удивились. Вим развивал тему:

— Вспомните Тьеполо — у него эта птица сидит на обнаженной груди очаровательной девушки. У Делакруа — одалиска ласкает красно-зеленого попугая. И Курбе, конечно, — помните его «Происхождение мира» и «Женщину с попугаем», написанные в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году. И в тот же год Мане, явно намекая на Курбе, пишет свою любовницу с попугаем — только на этот раз женщина более целомудренна: она изображена в халате. Хорошая шутка! Очевидно, что попугай символизирует эротизм и экзотизм. А потом уже художники стали часто обращаться к этой теме: Ренуар, Валлотон, Фрида Калло… А тут у нас Боб Джон, восходящая звезда, молодой живописец с Манхэттена, дает свою версию этого соблазнительного сюжета.

Дама в шелковом костюме задала вопрос:

— Про экзотизм мне все понятно. А вот почему попугай связан с эротизмом?

— Попугай как будто беседует с девушкой, на манер возлюбленного. Он выговаривает знакомые, заученные слоги, но что он хочет этим выразить? Когда птица произносит человеческие слова, звук тут играет большую роль, чем смысл. На каком языке на самом деле говорят попугаи, произнося слова из французского, английского или испанского, которым их научили? Для чего они их произносят? Что под ними подразумевают? И художники отвечают: желание.

— Никогда об этом не задумывалась.

— Попугай, как страстный мужчина, поддерживает видимость цивилизованности. Видимость такова, что птица составляет из слов фразы, по сути же стремится к обладанию. За его болтовней стоит необузданный природный инстинкт, он проявляется и дает о себе знать, в какие бы причудливые сложные формы он ни облекался.

— Само собой.

— И к тому же, не забывайте, — прошу прощения у дам за фривольность — про этих птичек иногда шутят, что у них «нос крючком». Как «хвост крючком»… или так еще иногда говорят про другую часть тела… Ну вы поняли, что я имею в виду.

Вокруг захихикали.

— Забавно, что вы все это нам рассказываете в двух шагах от площади с попугаями, — воскликнула дама в костюме, — ведь недавние события подтверждают верность ваших рассуждений об их эротическом магнетизме.

— Простите? — переспросил Вим.

— Захарий Бидерман, — насмешливо протянула она. — Он ведь здесь живет. В таком случае он явно поддался обаянию попугаев.

— Обаянию? А может, проклятию? — воскликнул ее муж.

— И то и другое. Сексуальность — это палка о двух концах.

— Но этой палкой лучше разбрасываться поосторожней!

И все засмеялись над остроумной репликой этого мужа, а он, толстый и наивный дядька, с красными прожилками на щеках, видимо, считал себя записным остряком. Вим терпеть не мог подобных весельчаков, которые слушают, что им рассказывают, лишь ради того, чтобы выхватить слово из контекста или обыграть какое-то выражение, — он недовольно отвернулся и бросил умоляющий взгляд на Мег. Она его поняла.

— Вим! — объявила она. — Вас к телефону! Из Дубая!

— Иду.

Слово «Дубай», за которым маячили безумные состояния в нефтедолларах, произвело желаемое действие на клиентов: Виму оставалось только добавить элегантное «прошу прощения», и он мог спокойно уходить, а они с восхищением смотрели ему вслед.

Он вернулся в свой кабинет и раздраженно толкнул дверь:

— Спасибо, Мег. Бывают дни, когда я начинаю ненавидеть свою работу.

— Почему?

— Они пришли сюда только из-за скандала с Бидерманом, ради адреса, чтобы увидеть площадь Ареццо из моих окон. Они ничего не купят. Можно не надрываться.

— Хотите, я расскажу им все до конца вместо вас?

— Это было бы очень любезно, спасибо. Но не выкладывайтесь, Мег; они не раскроют кошельки.

Решительным шагом Мег присоединилась к группе. Она была не так красноречива, как Вим, но эрудированна и всегда точна, так что вполне могла на должном уровне рассказывать о произведениях искусства. Вим, оставшийся в кабинете, расслабился и пролистал, чтобы развеяться, каталог аукционных продаж.

С той ночи, когда состоялся прием у Бидерманов, он уже не очень понимал, что происходит с его жизнью.

На следующее утро после приятно проведенной ночи они с Мег проснулись весьма удивленными. Точнее, Вим удивился тому, что он проснулся рядом со своей обнаженной ассистенткой, она завернулась в простыню, уткнулась в подушку и спала сладким сном. Из-за похмелья ему потребовалось некоторое время, чтобы вспомнить, что было вечером. Когда он наконец в нескольких словах обрисовал для себя эту ситуацию: «Я переспал со своей ассистенткой», ему стало не по себе. «Что на меня нашло? Во-первых, это совсем не мой тип женщины, а во-вторых, ну где я еще найду такую ассистентку?»

Ночью алкоголь позволял ни о чем не задумываться, но как теперь вспоминать эти события, когда хмель уже испарился? И если опьянение, снимая запреты, подсовывало ему множество причин, почему стоило заняться любовью, трезвость приводила причины, почему этого делать не следовало: «Чтобы я полез к этой фламандской корове? Она же мне не нравится. Хуже того, я даже не думал о ней как о женщине. Если уж я с ней сплю, пиши пропало. Всему же есть пределы. Когда ситуация превышает определенные пределы банальности, это вообще уже становлюсь не я».

Вим поднялся, принял душ, тщательно побрился, причесался, а потом, восстановив свой привычный облик, решил, что просто никогда не будет возвращаться к этой истории, а станет вести себя так, будто ничего не произошло. Он еще себе не представлял, как охотно Мег будет ему в этом помогать…

Сама Мег открыла глаза намного позже — так крепко она в этот раз заснула. Когда она вытянулась на кровати в пустой комнате, которой не узнавала, ее охватил страх. Снаружи доносился шум. На площади Ареццо раздавались какие-то крики. Она подошла к окну и увидела зевак, полицейских, фотографов и журналистов. Она рефлекторно отпрыгнула к стене, чтобы ее не заметили. Когда она осознала, что все они, скорее всего, явились сюда вовсе не из-за нее, она еще раз выглянула в окно.

Группы людей стекались к особняку Бидерманов.

Кучка женщин скандировала:

— Подлец! Подлец! Подлец!

А справа, на плакате, который держали люди в форме железнодорожников, была странная надпись: «Переспать с Бельгией не удастся!»

Мег почесала в затылке, немного побродила по квартире, потом пришла в себя, поискала телевизор и села смотреть.

За несколько секунд она узнала, что за скандал вызвал такое скопление народу. Она обдумывала эту первую за день новость — в растерянности и в шоке, голова раскалывается с похмелья; она привыкла, что с ней самой ничего особенного никогда не случается, поэтому даже не задумывалась о прошедшей ночи: помнила, что вечером ей пришлось остаться здесь и она выпила, чтобы убить время.

Она собрала одежду, прошла в ванную, энергично вычистила зубы и решила смыть остатки алкоголя, из-за которого у нее было противное ощущение во рту. Только под душем у нее перед глазами развернулась картина того, что произошло у них с Вимом. Вим ее обнимает. Вим входит в нее. Вим месит ее ягодицы. Вим доводит ее до оргазма — вот он, энергичный, с улыбкой, внимательно вглядывается в ее лицо. Она застыла. Может, это сон? Может, она перепутала мечты с реальностью? Ведь не может быть, чтобы…

Но эти картинки заново всплывали у нее в мозгу, такие яркие и невероятные. Что же случилось на самом деле?

Кстати, а где Вим? Если он сейчас не спит с ней рядом, значит он и не входил в ту комнату. И если она встала одна, то лишь потому, что и ложилась тоже одна. А все, что ей кажется воспоминаниями, наверно, на самом деле просто ее фантазии?

Мег была так ошарашена и смущена, что не могла собраться с мыслями, — точно так же у нее плохо получалось управлять своими движениями: ей понадобилось много времени, чтобы одеться и привести себя в более-менее нормальный вид.

Но когда она справилась с этой задачей, то вздрогнула от мысли, что сейчас ей придется выйти из этой спальни. Как только она внизу встретится с Вимом, она узнает правду. Не то он действительно на нее набросился и они правда были любовниками, как подсказывает ей измученный мозг. Не то он обращался с ней как обычно, а она все это выдумала. Какой вариант понравился бы ей больше? Пожалуй, у обоих есть свои плюсы.

Она спустилась по лестнице и тут же услышала громкие голоса.

Вим и Петра фон Танненбаум громко спорили.

— Да нет, я слишком хорошо тебя знаю, — усмехался Вим.

— Какая наглость!

— Ты же выдумала эту историю, Петра, только ради того, чтобы о тебе говорили.

— Чтобы обо мне говорили? А разве мне требуется переживать грязное насилие, чтобы обо мне говорили? Насколько мне известно, обо мне и так говорят.

— Да, говорят, конечно. Но недостаточно… Ничто не может насытить твоего нарциссизма, никакой славы тебе не хватит. Петра, это я давно понял. Это меня не смущает. Но сейчас ты поступаешь ужасно. Ты взялась за всемирно известного и уважаемого человека, который должен стать премьер-министром в этот кризисный период! Ты можешь натворить бед, которых будет уже не исправить. Это отвратительно.

— Но он принудил меня!

— Ни на секунду в это не поверю.

— И какие тебе нужны доказательства?

— Настоящие доказательства.

— Ну что ж, будь спокоен, они будут. Например, анализ ДНК…

— Да ладно!

— Тебе не приходит в голову, что я могла оказаться жертвой?

— Ты — жертвой? Да ты прирожденная хищница.

— Не важно, что ты об этом думаешь, мне на это плевать. Я же не прошу меня утешать, я просто прошу разрешения остаться в этой квартире.

— И речи быть не может.

Мег вздрогнула, услышав эти слова. Может, он так поступает, чтобы она, Мег, заняла место Петры? Тогда выходит, что действительно сегодня ночью…

Петра встала и возмущенно ткнула в Вима указательным пальцем:

— Отлично, господин продавец старых крашеных тряпок, так ты не хочешь, чтобы я оставалась? Что ж, если ты настаиваешь, я уйду и прямо сейчас отправлюсь к этим журналистам и фотографам, которые толпятся на площади, заплачу и расскажу, что мой жених, знаменитый галерист, вышвырнул меня на улицу, как этакий разгневанный мачо.

Вим отшатнулся, будто она его ударила:

— Ты омерзительна. Ты ведь не сделаешь этого?

— Ты тоже, мой дорогой, этого не сделаешь — ты не вышвырнешь меня отсюда сейчас.

Повисла тишина. Вим сел и, хотя он уже несколько лет как бросил курить, зажег сигарету.

— Ладно, оставайся.

И, не думая его благодарить, Петра удовлетворенно села. Она выждала минутку, а потом уточнила:

— Естественно, я больше не хочу делить с тобой спальню. После того, что я пережила.

— Ты это о чем?

— Об изнасиловании, кретин. Посели меня отдельно в другой части квартиры. Я хочу как можно реже с тобой видеться.

— В этом мы совпадаем, — заключил Вим, вставая.

Вот тут он и заметил Мег, которая стояла в коридоре, чуть ли не разинув рот.

— Мег, вы как раз вовремя. Передайте, пожалуйста, персоналу, чтобы они устроили мадам фон Танненбаум на нижнем этаже, объясните им, как все организовать. Чтобы ей там было удобно и не потребовалось подниматься наверх.

— Хорошо.

— И если вас не затруднит зайти на кухню, то чашечка эспрессо была бы как нельзя кстати. После той ночи, которую я сегодня провел… точнее, которую мадам Танненбаум нам всем устроила.

Петра презрительно повела плечами.

После этой фразы у Мег исчезли последние сомнения: ей действительно все это приснилось.

Жизнь продолжалась, и с виду все шло как обычно. Мег все так же помогала Виму, как крайне предусмотрительная и внимательная ассистентка; она ни разу не позволила себе ни фамильярного жеста, ни понимающей улыбки, ни томных глазок — ничего, что могло бы намекать на интимную близость с шефом.

Это было единственно правильное решение, если ее странные воспоминания были просто фантазиями.

А сам Вим скорее умер бы под пытками, чем признался бы в том, что произошло. Связь с Мег совершенно не соответствовала его жизненным принципам. Он был галерист, занимался искусством и продавал только прекрасные полотна, он культивировал красоту и окружал себя только прекрасным. Если станет известно, что у него роман с дурнушкой, — это, во-первых, покажет его профессиональную несостоятельность (как может хорошо подбирать картины человек, который не в состоянии выбрать женщину?), а во-вторых, пойдут насмарку все его прежние усилия. Прекрасная квартира, прекрасная машина, прекрасная женщина и прекрасная галерея — все это было взаимосвязано и пребывало в гармонии. Одна ошибка — и весь замок рухнет. За его манерами утонченного эстета, за всеми этими стилистическими изысками стояла наивная вера некрасивого ребенка, который хотел скрыть свою непривлекательность, окружая себя прекрасным, — как будто красота может затронуть, заразить и его и посредством капиллярного проникновения или путем мимикрии он тоже приобретет черты прекрасного. Когда-то давно, в юности, первобытный инстинкт, сходный с религиозным каннибализмом, заставлял его есть те же блюда, что и роскошные модные личности, с которыми он общался; теперь от этих магических практик осталась только оборотная сторона: в ресторане он никогда не выбирал то же блюдо, что и сосед, если тот был толстым. По той же логике, чтобы забыть о своей непритязательной внешности или поверить, что она не такая уж посредственная, он взял за правило заводить романы только с красавицами, даже если они оказывались скучными, глупыми или такими невыносимыми, как Петра фон Танненбаум.

Если бы он мог вымарать из памяти ту ночь с Мег… Если бы он хотя бы перестал о ней вспоминать! К сожалению, одна весьма важная деталь не давала ему забыть об этом случае: ему очень понравилось заниматься с ней любовью, и он сам был в ту ночь неутомимым любовником, он вызвал у нее оргазм. Обдумывая все это, он пытался придумать другие объяснения, не сводящиеся к личности партнерши: действие алкоголя, то, что все произошло так неожиданно… Ему удалось найти лишь одну внятную простую причину, которая показалась ему убедительной: Мег была для него не слишком привлекательна. Так вот почему он смог так долго заниматься с ней любовью, резвиться и так и этак… Значит, решение просто: чтобы у него все не происходило чересчур быстро, ему надо спать с женщинами, которые ему не нравятся!

Он стал обдумывать эту теорию, тем более что ее подтверждали наблюдения из его школьной жизни: когда им задавали перевод с латыни, он не блистал особыми достижениями, если только в тексте не было серьезных трудностей. Если учитель давал им несложный текст Цицерона, он получал средненькую оценку, а вот если на них сваливался запредельный Тит Ливий или заковыристый Лукреций, Вим преодолевал все трудности и оказывался лучшим в классе. Может, и с любовью то же самое? Такой уникальный случай, когда желаешь одних, а наслаждение получаешь с другими.

Вечером, увидев, что в галерею вошла малоприятного вида американка в шортах, с коротким ежиком на голове и землистого цвета лицом, он решил проверить свою теорию. Он сопровождал ее от картины к картине, увивался вокруг, развлекая ее рассказами, — словом, самым беззастенчивым образом добивался ее внимания. Сперва она не поняла, что происходит, потом догадалась, но сомневалась, а когда она убедилась в своей правоте, то покраснела и растерялась, не зная, смущаться ей или радоваться. Когда она уже стояла в дверях, он не отпустил ее, а настаивал, что хочет вручить ей свою визитку, и между делом признался, что его бы невероятно порадовало, если бы когда-нибудь он смог провести с ней вечер. Ей это показалось подозрительным, хотя искушение было сильным, — а он тем временем умудрился подобраться к ней совсем близко и со значением вложил ей в руку свою визитку. Как раз в этот момент появилась Мег и с удивлением взглянула на них. Вим сразу скис. По его реакции американка заключила, что Мег — его жена.

— Bastard! — воскликнула американка.

Потом гневно отпихнула Вима, швырнула его визитку на пол с такой злостью, что казалось, она сейчас еще и плюнет себе под ноги.

Вим в оцепенении смотрел ей вслед… Хорошо, что на этом все и закончилось. Хоть быстро. Кажется, он не смог бы довести проверку своей гипотезы — «я хороший любовник только с женщиной, которая мне не нравится» — до конца.

Пристальный взгляд Мег его смутил. В тот момент, когда он заметил этот взгляд, одновременно его настигла неприятная мысль, что он просто жалкий тип. И почему-то чувство вины. Что же с ним происходит?

Прошло три дня, и анализ ДНК подтвердил, что на платке Петры фон Танненбаум присутствовали следы спермы Захария Бидермана.

Когда об этом сообщили по радио, Вим и Мег были в галерее вместе. Им все еще было трудно поверить, что Петра могла стать жертвой сексуальной агрессии. И хотя они упрекали себя за эти сомнения и внушали себе, что должны воспринимать ее как женщину, которая подверглась насилию, им не удавалось выжать из себя ни капли сочувствия.

Когда Петра появилась перед ними с победным видом, Вим счел нужным перед ней извиниться:

— Мне жаль, Петра, что я вам не поверил. Это мерзко. Собственно, я вел себя как другие мужчины — не поверил в возможность насилия. Прошу вас меня простить.

— О’кей, о’кей.

Вим удивился такому великодушию. Чтобы он догадался о его причинах, Мег, которая сидела, уткнувшись носом в компьютер, сказала:

— В Интернете все только об этом и говорят.

— Вот видите! — с гордостью воскликнула Петра. — А в «Матен» выходит интервью со мной на целый разворот.

— На целый разворот? Ничего себе!

И Петра собралась уже спуститься к себе, причем лицо у нее было явно радостное.

— Петра, вам удобно в том жилье, которое вам отвели внизу?

— Отлично, милый мой, все отлично. — И на этой волне взаимных любезностей она добавила: — И знаете, милый, вы можете и дальше спать с домработницей, меня это абсолютно не смущает.

Тут она с непринужденным видом указала на Мег, сидевшую за спиной у Вима, — ошарашенный вид девушки показался ей весьма забавным, поэтому она расхохоталась и удалилась к себе.

Вим сглотнул слюну, затылок у него горел огнем, и он не смел оглянуться.

А Мег показалось, что она за мгновение прибавила в весе тонну. Значит, ее чувственные мечты с участием Вима были все-таки воспоминаниями, хоть и сдобренными алкоголем, но все же имеющими отношение к реальности. Она вздрогнула и не нашла ничего лучше, чем крикнуть вслед Петре:

— Я не домработница!

В тот день Мег и Вим старались держаться друг от друга подальше, и это оказалось непросто, потому что по работе им все время приходилось пересекаться. Они старались, по крайней мере, не разговаривать и не смотреть друг на друга.

В конце дня эти усилия привели к обратному эффекту: оттого что они не могли обратиться друг к другу ни словом, ни взглядом, в воздухе накопилось такое напряжение, что они были в состоянии думать только друг о друге, ощущая эти мысли как некую лучистую огромную сияющую помеху, затмившую все остальные дела.

В семь вечера Мег рассудила, что ей станет легче, если она уйдет домой. Вим скрывался на кухне, так что она зашла туда с ним попрощаться.

На стол была выставлена бутылка виски и два стакана. А рядом сидел Вим, подпирая голову рукой.

Она поняла и севшим от волнения голосом предложила:

— Выпьем немножко?

— Давно пора, — глухо ответил Вим.

С тех пор они не расставались ни днем ни ночью. Ночью они были любовниками, днем — просто коллегами. Ночное существование отделяла от дневного непререкаемая граница. Чтобы преодолеть ее, они пользовались двумя средствами: виски в подступающих сумерках и сон утром. Пройдя через эти шлюзы, Мег, которая ночью была неиссякаемым источником сладострастия, превращалась в усердную сотрудницу, а Вим, неукротимый эксперт по наслаждениям, снова становился почтенным директором галереи.

Как-то, когда вот-вот должно было стукнуть семь вечера и Вим рылся на полке в поисках бутылки бурбона, он чуть было не сломал эту систему, проговорив: «Неужели нам необходимо стать алкоголиками, чтобы спокойно пережить этот роман, а, Мег?» — но тут же осекся, показав Мег, что жалеет о сказанном, и вернулся к той роли, которая ему полагалась в это время суток.

Петра фон Танненбаум давала интервью направо и налево, была страшно занята собственной славой и не обращала на них никакого внимания. Ее запросы ограничивались тем, что время от времени Виму полагалось сопровождать ее на премьерах и вернисажах, чтобы поддерживать в умах людей представление о том, что они живут вместе.

Мег не выказывала никакого недовольства по этому поводу, общалась с Петрой отстраненно, скрупулезно выполняя все профессиональные обязанности, в ее поведении не было ни малейших проявлений ревности, она не протестовала, когда соперница уводила Вима, а сама совершенно не претендовала на роль официальной спутницы.

Вим был внутренне очень благодарен Мег за понимание, но все же это его удивляло. Как-то вечером, после второго бокала виски, не дожидаясь того состояния охмеления, которое требовалось им, чтобы перейти в состояние любовников, он уставился на Мег с озадаченным видом:

— Мег, а вам не мешает присутствие Петры?

— Ни в малейшей степени.

— Что, правда?

— Правда. Пока вы ее терпите, я тоже вполне могу ее потерпеть. И мне необязательно, чтобы наша с вами жизнь соответствовала каким-то формальным правилам.

Он восхищался этой выдающейся женщиной. Как обидно, что нельзя показаться с ней в обществе.

Наливая себе вторую порцию виски, Мег добавила:

— А Петра, бедная, мне так ее жалко…

— С чего бы это, Мег? Нет никаких причин жалеть Петру.

Вим решил, что в данном случае человечность Мег доходит уже до глупости. По поводу Петры можно было много напридумывать: находить ее прекрасной, возбуждающей, уникальной или — ядовитой, омерзительной, вредной и невыносимой, но чтобы жалеть?

И он помотал головой в знак несогласия. Мег настаивала:

— Нет, есть. Я видела лекарства, которые ей приходится принимать.

— Петре?

— Вы не обращали внимания, какие баночки она прячет в своих косметичках? Там далеко не только тональный крем.

— Мег, вы рылись в ее вещах?

— Да. Вы меня осуждаете?

— Да нет.

— После нашей второй ночи я, честно говоря, не удержалась и подобрала флакон от жидкости, которую она себе колет. И это было полезно, потому что теперь я понимаю ее куда лучше. Мой брат, врач, с которым я посоветовалась, объяснил мне, что это было. Бедняжка…

— Не понял.

— Она сделала себе операцию, но все равно ей приходится колоть гормоны. И это уже на всю жизнь. Когда знаешь, куда проще переносить ее манеры, ее желание быть самой красивой, блистать на глазах у всех, а главное, понятно, почему она отказывается от интимных отношений.

— Да о чем вы говорите?

— А вы не знали? Петра фон Танненбаум родилась мужчиной.

 

10

Она нашла мужа, но, к сожалению, муж этот был чужой. Но все равно она им дорожила и держалась за него как за свою собственность. Никакая девчонка его у нее не отобьет.

Вернувшись из Кнокке-ле-Зута, Ева решила, что ей пора выйти на тропу войны, устранить соперницу, а потом заново завоевать Филиппа.

На нынешнее утро была назначена решающая битва. Она встала в отличном настроении.

— Мазюка, мазюка, кис-кис-кис!

Кошечки не было на ее обычном месте — она свернулась на подоконнике у открытого окна. Когда Ева подошла ближе, она поняла почему. На площади Ареццо теперь толпилось такое количество брюссельцев и туристов, что попугаи, испуганные этим нашествием, не решались опускаться на газоны, а предпочитали места повыше: балконы и водосточные желобы на крышах. А Мазюка, как опытная охотница, это заметила и не хотела упустить возможность изловить кого-нибудь из этих противных пернатых. Едва проснувшись, она устраивалась у окна и караулила попугаев.

Ева выглянула в окно, пригляделась к подъезду особняка, где Захарий и Роза беседовали с журналистами.

— Какой же он мерзкий, этот Захарий Бидерман! Правда, Мазюка?

Ева действительно так считала. Хотя никто из ее пожилых любовников не был особенно привлекательным, но она считала, что Захарий Бидерман уж точно не мог бы вызвать у нее никакого интереса. Она вкладывала в это суждение здравый смысл разумной крестьянской девушки из швейцарского кантона Во, для которой невозможные вещи не имели никакой ценности; когда несколькими годами раньше она заметила, что Захарий Бидерман коллекционирует женщин, не давая им ничего, кроме собственного общества, она поместила его в категорию «безынтересных, кого лучше избегать».

Она взяла кошку на руки и отнесла ее в ванную:

— Кто из нас красивей? Ты или я?

Кошечка протестовала, отбивалась и всячески показывала, что у нее есть дела поважней, но Ева прижимала ее к себе, чтобы покрасоваться с ней перед зеркалом.

Хотя на обеих не было одежды, у кошки вид был, как будто она одета, обнаженной выглядела только Ева. На ее гладенькой золотистой коже не было ни волосинки, только очаровательные изгибы и выпуклости, а кошечка, недовольно оттопырившая хвост, топорщила шерсть и напоминала светскую даму, которая наскоро накинула манто.

— Красивей из нас ты, моя девочка. Ни у кого нет таких глазок, как у тебя.

Не обращая внимания на комплименты, кошка изогнулась, напряглась, с пронзительным мяуканьем вывернулась из рук хозяйки, прыгнула на пол и в бешенстве оттого, что ей пришлось потерять столько времени, на всех парах рванула назад, на свой наблюдательный пост у окна.

Ева повернула высокие зеркальные створки так, чтобы видеть себя целиком. То немногое, что женщине известно о своей внешности, она узнает не из зеркала, а со слов мужчин. Разглядывая себя в зеркало, изгибаясь так, чтобы оценить свой профиль и даже спину, Ева старалась связать то, что она видела, и то, что слышала. Ее пухленькая попка… неописуемый изгиб… ямочки под поясницей… изящное туловище… высокие грудки, которые не нуждаются в поддержке… А то, что нравилось ей самой, совсем не всегда замечали другие, — например, она любовалась своими ступнями, а ни один мужчина еще не обратил на них внимания, в крайнем случае с удивлением восклицали, когда Ева уже показывала им ногу сама: «Какие они маленькие!» Бедные мужики… вечно им не хватает слов, чтобы описать женскую красоту.

Она подошла к круглому увеличивающему зеркалу над раковиной и полюбовалась своими мохнатыми, словно у фарфоровой куклы, ресницами.

— Поторопись, девочка, у тебя же встреча через час!

Она торопилась как могла, хотя в принципе не умела спешить, тем более что заниматься собой всегда доставляло ей большое удовольствие.

Она облачилась в светло-бежевый брючный костюмчик из замши, купленный в Сен-Тропе, прыгнула в машину и доехала до «Галереи Ла Рен», кафе, в котором у нее была назначена встреча.

Проследив за Филиппом, она узнала координаты той самой Фатимы, его нынешней пассии, о которой ей рассказала Роза Бидерман. Вчера она позвонила Фатиме, сообщила, что это «Сонья, подруга Филиппа Дантремона», и предложила ей встретиться где-нибудь на людях «исключительно в мирных целях, для вашего же блага, то есть ради вас и ради Филиппа, прошу вас мне верить».

Ева выбрала место в глубине зала, между старинными плакатами в стиле ар-деко, рекламирующими исчезнувшие уже ликеры, и стойкой с десертами. Она не сняла темных очков: это прибавит их встрече таинственности.

Впрочем, Фатима искала ее недолго. Войдя в зал, она тут же заметила Еву и направилась прямо к ней.

Ева чертыхнулась про себя. Фатима была хороша: волосы как вороново крыло, обжигающий взгляд, благородная посадка головы и персиковая кожа. Интересно, ей огорчаться или поздравить себя с такой соперницей?

— Здравствуйте, Фатима, я — Сонья.

— Здравствуйте, — ответила та, даже не пытаясь казаться дружелюбной.

Она села напротив Евы и уставилась на нее.

— Что вы будете пить? — спросила Ева.

— Лимонный сок с водой.

— О, он же такой кислый!

Фатима пожала плечами, показывая, что мнение незнакомки ее не интересует.

«Отлично, — подумала Ева, — она считает меня дурой».

Когда принесли напиток, Фатима поднесла стакан к губам, потом подняла глаза на Еву:

— Так зачем мы здесь?

Ева сняла темные очки.

— Я не говорила Филиппу, что встречусь с вами. Я хотела с вами поговорить, потому что знаю, его не изменишь, мне ведь уже не первый раз приходится делить его с другими женщинами.

— Что?!

— Подумаешь, одной женщиной больше в придачу к жене…

В глазах Фатимы мелькнул ужас.

А Ева продолжала подчеркнуто непринужденно:

— Я уже много лет как любовница Филиппа.

— Что, и сейчас тоже?

— А где он бывает через день, в шесть вечера? Может быть, вы думаете, что он, как он сам говорит, много работает или отправляется домой, к семье?

Фатима задохнулась.

— Во-первых, имейте в виду, что Филипп редко видится с семьей, — у него непростые отношения с его старшим сыном Квентином, а во-вторых, он довольно мало работает. Он владеет акциями фирмы, созданной его отцом, известной международной корпорации. Он живет на ренту и наследство, хотя и внушает всем, что трудится в поте лица.

Еве доставляло изысканное удовольствие рассказывать все это наисладчайшим голосом, во-первых, потому, что это была правда, а во-вторых, потому, что ей нравилось насмехаться над Филиппом.

Пораженная Фатима не отрывала глаз от стакана, который сжимала всеми десятью пальцами.

— Короче, не волнуйтесь. Если Филипп вам дорог — я ведь правильно поняла? — нужно принять его таким, каков он есть. Но сам он вам об этом не расскажет. Вот я и пришла вам помочь.

Фатима вздрогнула. Ей явно хотелось сбежать. И Ева без промедления продолжила:

— Он говорит с вами о своей жене?

— Нет. Он сказал, что она скучная унылая толстуха.

— Напротив, Одиль — очаровательная женщина, и, хотя он ей изменяет, он по-прежнему в нее влюблен! Чудовищно, как она им вертит все эти годы. А обо мне он упоминал?

— Ни разу!

— О Сонье?

— Ни разу.

— А о Еве?

— А кто эта Ева?

— Ну вот видите, какой он! Скрытный… Притворщик… Ну он просто не может иначе! Хотя он славный мужик и добрый. Я в этом сто раз убеждалась. Вот с детьми он так славно обращается…

— С какими детьми?

— С нашими.

— С вашими?

— Ну, которых я ему родила.

— Вы?!

— У нас мальчик и девочка, Тельма и Луи.

В этот момент Ева подумала, что назвала не слишком удачные имена, но она заметила, что Фатима, которая с каждой минутой все больше распалялась, не обратила внимания на эту деталь.

Ева приготовилась нанести последний удар и достала из сумочки фотографию:

— Смотрите, вот мои крошки. — И она протянула Фатиме снимок, где она была в обществе Филиппа и двоих детей, трех и пяти лет. — Правда, похожи на него? У Филиппа сильные гены, гены Дантремонов.

Кровь отхлынула от лица Фатимы. Она ругалась по-арабски. Ева дала ей немного попсиховать, а потом схватила ее за руку:

— Фатима, я ведь не ревную. Вы можете с ним видеться, можете рожать с ним детей, мне абсолютно не жалко. Только потребуйте заранее, чтобы он отписал на них какую-нибудь приличную сумму. У меня на это ушли годы. Настоящая битва была. Сперва он отказывался, боялся, что это ущемит права его официальных детей. Но в любом случае моим детям или вашим нет никаких оснований рассчитывать на наследство, потому что, во-первых, это будет только лет через двадцать, а то и тридцать — дай бог, чтобы попозже, — а во-вторых, кто знает, сколько таких окажется — ну, его внебрачных детей, которые потребуют свою долю? Так что если не принять меры прямо сейчас, нам потом достанутся одни объедки. Но я-то в конце концов добилась, чтобы он открыл на мое имя счет в Швейцарии, и теперь он кладет туда деньги.

Фатима вскочила:

— Я брошу этого мерзавца!

— Нет, Фатима, ну что вы! Ваш уход так сильно его ранит…

— Я брошу этого мерзавца, он мне ни о чем не сказал, а только твердит уже полгода, что вот-вот уйдет от жены.

Ева сделала огорченный вид:

— Ох ты господи, он правда так сказал? Это он зря. О нет… этого он, конечно, никогда не сделает.

— А я-то собиралась отказаться от таблеток! Какая дура!

— Фатима, вы не должны себя обвинять!

— А вы вообще молчите! Я не такая, как вы! И делить его ни с кем не собираюсь. Либо он мой, либо пускай проваливает. Ох, я ему устрою сегодня вечером!

— Фатима!

Но молодая женщина уже вылетела из кафе, спеша обрушить громы и молнии на голову обманщика.

Ева вздохнула и достала пудреницу, открыла ее, погляделась в зеркало и подмигнула своему отражению:

— Нет, не подходит нам эта Фатима. Уж больно нервная.

Вернувшись домой, она забралась с толстой книжкой на новенький диван, подаренный Филиппом Дантремоном. У нее было отличное настроение, и она спросила кошку, которая устроилась у нее на животе:

— Ты знаешь эту книгу Боба, милая?

Кошка мяукнула немного раздраженно.

— Это пляжный роман, как я люблю. Пляжа у меня тут нет, зато роман есть.

В этот вечер она могла расслабиться: сегодня Филипп увидится с Фатимой. Хотя ее и увлекало чтение, она не могла отказать себе в удовольствии вообразить эту сцену: Фатима, должно быть, ведет себя в гневе просто как фурия, Филиппу достанется, наставит она ему синяков или начнет швыряться чем попало, обзывать его всякими страшными словами, а он даже не поймет, за что она его честит, — что за Сонья, любовница с двумя детьми, откуда это все… Ева даже замурлыкала от удовольствия. Ей всегда нравилось, если удавалось задеть Филиппа…

Аморальность ее поведения ее совершенно не заботила. Она была так верна самой себе, что никогда не пыталась себя судить. И обычно ее совесть легко справлялась со вспышками чувства вины, потому что те были очень непродолжительны.

К восьми часам вечера Филипп Дантремон позвонил ей, голос у него был хмурый.

— Я выхожу с работы, — скороговоркой пробормотал он. — Могу я к тебе зайти?

— О козленочек, я буду тебе так рада!

Когда суровый Филипп, с насупленными бровями, утомленный ссорой с Фатимой, появился у нее, он даже и представить себе не мог, что кроткая Ева, возлежавшая на диване с книгой в руках и кошечкой на животе, могла иметь хоть малейшее отношение к той буре, которая на него только что обрушилась.

— Как замечательно, козленочек, что ты вот так неожиданно объявился!

— Случайно вышло. Собрание оказалось намного короче, чем предполагалось.

— Иди-ка сюда и поцелуй меня.

Он подчинился, но вид у него был озабоченный, и он едва тронул губами ее лоб. Ева заметила эту холодность, но и ухом не повела.

— Я пока тебя ждала, читала такую замечательную книгу…

— Какую?

— Знаешь, Боб Боб, это американский автор.

Взяв книгу из ее рук, Филипп Дантремон подумал про себя, что у Евы никудышный литературный вкус, но не успел углубиться в эти размышления, потому что его внимание отвлек желтый листок заложенный между страницами.

На листке было написано: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Он сморщился. Ева с радостью констатировала, что ее хитрость произвела желаемый эффект. Филипп мог желать только женщину, которую желали другие. Вожделение чужаков и соревнование между самцами — вот главные механизмы, подстегивавшие его страсть.

— Что это?

— Ах это… записка… а, так вот она где…

— Ева, что это такое?

— Да так, получила сегодня утром. Приятно, да?

— От кого это?

— Я и сама думаю — от кого? Может, это начало какой-то романтической истории…

Чтобы она замолчала, он поцеловал ее в губы.