Анна начинала ценить свои беседы с Брендором. Конечно, с первых встреч она по-братски полюбила этого белокурого волка, этого оголодавшего монаха, ибо угадала под поношенным плащом душу такую же мягкую, как хлебный мякиш. За грозной внешностью, необычным ростом, скуластым лицом и решительным голосом странника таился любознательный, умеющий удивляться ум.

Если когда-то ей казалось, что их общение выльется в долгое молчание, то теперь она открывала обратное: впервые человек так живо интересовался ею, просил рассказать о себе, о том, каким ей предстает мир. И молчаливая девушка становилась разговорчивой, даже словоохотливой. Рядом с Брендором Анна чувствовала себя если и не умной, то, по крайней мере, более интересной. Они встречались каждый день, чтобы поговорить втроем, и третьей была липа, под сенью которой они сидели. Для Анны было немыслимо делиться сокровенным, не растворяясь в природе. Хоть она и любила свой домик в обители бегинок, но в четырех стенах сникала. Для размышлений ей были необходимы объятие свежего воздуха, земля под ногами и травинка в ладонях, небосклон, где отражались ее мысли, купание в солнечном или лунном свете. Если ее тело не соприкасалось с природной стихией, она не могла развивать свою мысль. Здесь, среди мха и ветвей, обратив лицо к восходящему светилу, она поверяла монаху свою радость и негодование.

— Брендор, я не могу принять иерархию.

— Однако ты так легко подчиняешься.

— Я говорю вам не о людской иерархии, а о той, что разделяет людей и животных. Мы считаем себя выше их.

— Мы и есть выше их.

— В чем? Животные поедают друг друга, но они не развязывают войн. У них бывают поединки, но они не пытают друг друга. Животные чтят леса, а не уничтожают их, чтобы возводить там города и прокладывать мостовые. Они не коптят небо, а скромно держатся своего места.

— Ты их идеализируешь. Например, они крадут друг у друга.

— Пусть будет так. Только запасы в норе или яблоко принадлежат им постольку, поскольку они ими пользуются. Ты когда-нибудь видел, чтобы у птицы было несколько гнезд? Или чтобы сытая лисица стерегла кости, которые есть она не будет? Среди животных нет богатых, никто из них не накапливает лишнее добро, состояние, которым они не пользуются.

— Что ты хочешь сказать?

— Что единственное, что оправдывает собственность, — это удовлетворение потребностей. Все, чем ты не пользуешься, надо отдать. Впрочем, даже не отдать, а вернуть.

— Как это?

— Помощь бедным не является добродетелью, она возмещает незаконное присвоение.

— А ты знаешь о том, что ты повторяешь слова Ангельского доктора, святого Фомы Аквинского?

— Да ну? — пробормотала она, прищурив глаза. — Должно быть, он тоже следовал заповедям животных.

Брендор продвигался маленькими шажками, никогда не настаивая, иначе кроткая Анна могла воспротивиться. Он поставил своей целью придать религиозный смысл вдохновению Анны, но не открывал ей этого, поскольку девушка по-прежнему упорно не доверяла клиру. По ее мнению, Церковь, какой она ее знала, служила группе людей, а не Богу. Она обличала священников и епископов за жажду власти:

— Брендор, посмотри, какие они жирные! Они украшают свои тела шелком, а пальцы драгоценностями; живут во дворцах, у них на побегушках армия слуг. За исключением нескольких португальских, французских или испанских купцов, никто больше в Брюгге не живет в такой роскоши.

— Я монах, однако.

— Нищенствующий монах, Брендор, противоположность им. Вот за это я тебя и люблю. Как бы то ни было, ты правильно сделал, что избрал эту стезю, на другой тебя бы не потерпели.

Возразить — не значит убедить. Брендор редко затевал полемику. Он рассчитывал, что впереди у них еще много времени, однако давление со стороны архидиакона с каждой неделей нарастало. Прелат вовсе не был похож на ту карикатуру, которую, в общих чертах, рисовала Анна с его коллег. Он был сухощав, умерщвлял плоть свою неумеренным аскетизмом; он чуждался и пышности, и благодушия. По поводу его внешности имелось два мнения: одни говорили, что он страдает какой-то болезнью внутренних органов, которая не дает его телу услады от пищи; другие утверждали, что он занимается умерщвлением плоти. Вероятнее всего, правда заключалась в сочетании того и другого… Не отличаясь крепким здоровьем, этот священнослужитель добровольно добавлял боль к тем недугам, которыми страдал. Весь день он ходил в окровавленной власянице, и, помимо этой рубашки из конского волоса, которая раздражала кожу, он еще надевал на два часа вериги, а время от времени также подсыпал острые камешки в башмаки. Его влекло все, что отягощало повседневное существование: спал прямо на полу и запрещал отапливать свою резиденцию, за исключением тех дней, когда резко холодало. Турнэйский епископ назначил этого сурового человека архидиаконом потому, что тот боролся с бичом времени — эпидемией лютеранства. После того как идея Реформы распространилась, протестанты, клеймя позором Рим и его представителей, привлекали к себе внимание народа, изобличая разложившийся клир, чревоугодничающих, распутных или алчных священников. Новый архидиакон Брюгге, затворник по природе своей, по причине болезни и ввиду исполняемых им духовных обязанностей, не имел никаких видимых недостатков, что само по себе оказалось для города определяющим в обеспечении порядка.

— Сын мой, я скоро начну думать, что вы просто прячете от меня эту чудесную деву с чистым сердцем. Она не оправдывает ваших ожиданий?

Прелат смотрел на Брендора своими желтушными глазами, в которых время от времени проступало физическое страдание.

— Совсем наоборот! — энергично воскликнул Брендор.

— Тогда перестаньте ее скрывать.

— Монсеньор, она пока еще подобна необработанному алмазу. Так сказать, просто камешку. Мне необходимо ее обработать, отшлифовать, прежде чем ее представлять.

— Вы считаете меня таким неотесанным, сын мой, или таким плохим знатоком человеческих душ?

— Разумеется, монсеньор, я имел в виду не вас, а свидетелей вашей встречи, всех тех, у которых, после вас, возникнет желание получше узнать ее. Они не должны испытать разочарования. Дева из Брюгге должна быть достойной того ожидания, которое с ней связывают. Мне не хотелось бы, чтобы вы, монсеньор, упустили такую возможность — счастливую возможность для Брюгге и для усиления влияния вашего архидиаконства.

На лице наместника епископа выражались, дополняя друг друга, два чувства: надменность правителя и беспокойство из-за возможной неудачи. Прелат прочистил горло, почесал свою шершавую щеку, а потом вздохнул, что означало согласие. Уходя от него, Брендор, радуясь тому, что удалось добиться отсрочки, не мог не думать о том, что архидиакон прав, говоря о своих подозрениях в том, что он, Брендор, приберег девушку для себя. У монаха было такое чувство, словно он присутствует при редком и неоценимом событии: появлении новой святой. Как Анна часами наблюдала, как растет нарцисс, так и Брендор теперь не считался со временем, наблюдая, как Анна становится все более зрелой. Наконец-то она стала высказываться обо всем, что чувствовала, хотя ее слова еще не соответствовали тому, что было привычно слышать в ту пору.

В этот день, когда он встретился с Анной под липой, ее лицо было таким ясным, таким светящимся, что сразу хотелось отыскать в небе тот луч солнца, которому удалось пробиться сквозь тучи. Установив, что небосклон затянут слоями тусклой пелены, Брендор предположил, что лицо девушки освещается изнутри силой ее мыслей.

Анна не шелохнулась, когда он присел рядом с ней, однако по тому, как едва заметно встрепенулись ее ресницы, он понял, что она заметила его присутствие.

Брендор не двигался, стараясь через восприятие осознать, что происходит. Было очевидно, что Анна улавливала из воздуха или земли что-то первозданное, что она подпитывала себя чем-то, а вот чем — это ускользало от монаха.

Находясь совсем рядом с ней, он заметил, что дышала она не так, как обычно: дыхание было медленным, редким и глубоким. Сколько времени просидели они так? Нищенствующему монаху Брендору, в отличие от других людей, незачем считать время. Что касается Анны…

Внезапно, потянувшись, она вышла из медитации.

— Расскажи мне, — потребовал Брендор.

Еще не придя в себя, она изумленно улыбнулась:

— Есть во вселенной невидимый возлюбленный, тот, которому я всем обязана и которого я никогда как следует не смогу отблагодарить. Этот возлюбленный повсюду и нигде. В нем сила рассвета, нежность вечера и покой ночи. Он — то же самое, что весна, облекающая землю цветом, что зима, стерегущая ее. В нем безграничная сила, более могущественная, чем самая могущественная у нас.

Брендор, в свою очередь, тоже улыбнулся и отчетливо прошептал:

— Это — Бог.

Анна повернулась к нему:

— Ты его так называешь?

— Таково имя Ему.

Она задумчиво покачала головой:

— Хотела бы я быть в этом уверена.

Брендор встревожился:

— Анна, обещай никогда и никому не повторять этого. Особенно никому из служителей Церкви.

Она опустила голову, покосилась на ступни своих ног, словно это были нежданные гости.

— Я привыкла молчать. Я не дружу со словами, я их плохо знаю. Вот видишь, я искала имя этой силе, а ты называешь ее Богом.

Она не сомневалась в том, что Брендор прав, ибо она высоко ценила его и считала его умнее себя; но все равно ей не удавалось ни себя убедить, ни приноровиться к его словарю.

— Анна, слова не на лугах растут. Тебя удивляет, что ты не можешь найти правильное слово, а это не потому, что ты неправильно думаешь или плохо чувствуешь, а по незнанию. Тебе не хватает образования. Особенно богословского. Слова были созданы людьми и рассчитаны на людей; они не возникают как бесспорные истины. Поверь мне, важнее верность мыслей, а не их выражение.

Анна казалась обескураженной. Усвоение слов, концепций, словесных формул, которые подарят ей легкость в красноречии, казалось ей недоступным.

Брендор подумал о том, каким может быть решение.

— Тебе уже случалось слагать стихи?

Анна резко повернулась к монаху и покраснела:

— А ты откуда знаешь?

Удивившись ее горячности, Брендор обрадовался тому, что правильно угадал:

— Я ничего об этом не знал, просто спросил.

Анна вытянула ноги, потерла ладони бугристым корешком. Довольная тем, что может в этом признаться, она расслабилась:

— Да, я часто слагаю стихи. Кручу так и сяк слова в голове.

— А потом ты их записываешь?

— Нет.

Она бросила этот ответ так, будто это само собой разумелось, не подозревая о том, как удивится Брендор, который воскликнул:

— Значит, они пропадают? Жалко.

В свою очередь, удивилась Анна:

— Как только они готовы, я помню их наизусть. — И добавила: — Так лучше, верно? Бумага может куда-нибудь деваться. Но не память.

— Все не так!

Встревоженная тоном Брендора, она пристально посмотрела на него, и он пояснил:

— Память теряется, конечно, не так легко, как бумага, но теряется. И когда-нибудь твои стихи затеряются — то ли когда годы замутят твое сознание, то ли когда ты умрешь.

Она успокоенно рассмеялась:

— Это не страшно: стихам тоже есть свой срок.

Он притворился, что согласен с этим утверждением.

— Ты можешь прочитать мне что-нибудь?

Глаза Анны удивленно расширились, она покраснела: Брендор просил ее огласить то, что она считала сокровенным, вроде ребенка, терпеливо зачатого ее мыслью, которого она вынашивала и пестовала в одиночку!

Весьма взволнованная, она решилась, но потребовалось еще несколько минут, прежде чем она смогла звучно произнести:

Брендор принял стихотворение с молчаливой благодарностью, улыбкой давая ей понять, что он оценил как само стихотворение, так и смелость, с которой она его прочла.

Девушка сделалась пунцовой.

— Спасибо, Анна. А о ком ты говоришь?

— О возлюбленном.

— Возлюбленном?

— О той силе, которая наполняет меня с утра до вечера, которая делает меня лучше и которая заставляет сторониться зла и посредственности. Только что, когда ты подошел ко мне, я была с ним.

— Да, конечно.

Брендор помолчал немного.

— Можно я запишу эти стихи?

Анна согласилась. Они позаимствовали бумагу и чернила в монастырской кладовой, и Брендор записал стихи под ее диктовку.

Вечером того дня взволнованный Брендор изменил своему скудному рациону: несмотря на свой обет бедности и воздержания, он зашел на постоялый двор, чтобы полакомиться рагу и выпить ободряющей жидкости. Ему необходимо было снова войти в мир людей — такой, в каком он жил до своего призвания свыше, мир, наполненный запахами, гамом, винными парами, сальными колкими шутками. Что его так взволновало? Не то, что он понимал, а то, чего он не понял: что-то в стихах Анны от него ускользало. Облокотившись на липкий стол, попивая мутное, сваренное с хмелем пиво, которое начало вытеснять привычный напиток из перебродившего ячменя, он читал и перечитывал стихотворение. Он так долго в него вникал, что теперь знал его наизусть.

— Ну что, монах, видать, о чем-то задумался?

Хозяйка, пышная краснощекая фламандка, желая с кем-нибудь поговорить, обратилась к нему.

— Учил стихотворение.

— Прочти его мне! — воскликнула она. — Я помешана на стихах. Не часто здесь такое услышишь.

Брендор молодцевато выпрямился:

— Я сделаю больше: я продекламирую его.

— Это твое?

— Нет, его написала женщина.

Хозяйка, уже покоренная, села напротив него, обхватив ногами табурет, и налегла на столик, подперев голову руками.

Брендор проговаривал строки мягко, придавая вес каждому слову. Когда он закончил, хозяйка подмигнула ему:

— Ну ты и проказник!

— Не понял.

Она встала из-за столика, разом возбужденная и разочарованная.

— Ты прочел мне стихи своей любовницы.

— Вовсе нет!

— Да, да, ты уходишь в себя, бормочешь слова как молитву. Что, ты не мог с самого начала сказать прямо? Не мне тебя судить, я отлично понимаю, что до того, как стать монахом, ты был мужчиной. Да им и остаешься. Как зовут-то ее, твою блондинку?

— Но…

— Этот стих — мурлыканье влюбленной, говорящей о своем любимом. Сам-то ты кто? Как тебя по имени?

— Брендор.

Сложив то, что осталось в памяти от стихотворения, — а читать хозяйка не умела, — она отвела Брендору роль того, кого Анна окрестила «любимым»:

И заключила:

— Игривый у тебя стишок получается.

Брендор обнял кумушку, прокричал ей «спасибо» и умчался.

На следующее утро, после бессонной ночи, ни свет ни заря он предстал перед архидиаконом, который принял его, поедая яйцо вкрутую — груду еды для этого аскета.

— Монсеньор! — воскликнул Брендор, бросаясь к архидиакону. — Я пришел утолить ваше нетерпение увидеться с Анной, Девой из Брюгге, моей «подопечной»!

— Прекрасно, чего же приходить одному?

— Я вам принес одно из ее стихотворений, по которому вы сможете определить уровень ее духовных потребностей. Так хотелось бы, чтобы обычные наши христиане ей хоть в подметки сгодились бы.

Брендор развернул лист бумаги, на котором самым красивым почерком, на какой он был способен, добавил два слова — над и под рифмованными строками. Он зачитал ясным и звучным голосом: