Глава 1

Китай чанкайшийский

Еще перед награждением, пользуясь тем, что всесоюзный староста непринужденно знакомился с прибывшими на прием летчиками, Иван Евграфович обратился к нему с просьбой отправить его в Китай «познакомиться с японскими самолетами».

Надо заметить, что он никогда не выражал свои заповедные желания прямо. Всегда излагал свою просьбу несколько завуалировано. Так было и при обращении к Ворошилову «проявить русский характер в Испании». Так само собой вылилось и при Долорес Ибаррури, когда он предложил платить русским летчикам «наравне с испанскими специалистами». Так получилось и при обращении к председателю Президиума Верховного Совета. Художник по натуре, он любил заинтриговать, вызвать интерес собеседника, облекая свои мысли как можно экзотичнее. И в этом он подражал романтику Громову, перед которым в душе благоговел.

Вот и сейчас, ступив на коврик новой квартиры, он натянуто бодро бухнул прямо с порога:

— Ну, родная, готовь панихиду по убиенному герою Испании!

Но Аня бросилась обнимать его, целовать, приговаривая:

— Вот и гарно! Я оладьев, сырников испекла! Бобров приходил, в Испанию собрался. Да ты совсем окоченел! Раздевайся! Наденешь шерстяной свитер. Там тебе письмо и телеграмма. Нехорошая телеграмма. В министерство вызывают. Только приехал и опять туда. Что-нибудь случилось? Рассказывай. Что ты стоишь, как в воду опущенный?

— Хуже. Ограбленный. Что за телеграмма? — оживился Иван. — Ага, Министерство иностранных дел. Терпимо. Все же… не НКВД.

Не успел явившийся хозяин оглядеться в новой квартире, прийти в себя от поцелуев жены, от озноба телеграммы и мартовской изморози, как в дверь постучали.

— Кого еще нелегкая несет? Не дают и наглядеться на тебя, — спохватилась от плиты и без того возбужденная Аннушка. Оказалось, пришел посыльный от самого Демидова: явиться завтра к десяти ноль-ноль за выпиской из приказа.

— Ох, час от часу не легче. Если ночью не придут за мной, значит — твое счастье, Аня. По нынешним временам ночь, проведенная в любви, уже счастье для нас. Ежовщина… она горче волчьей ягоды.

— И какой поп, толоконный лоб выдвинул его на этот пост? Карлик, а строит из себя богатыря. Неужели Джамбул Джабаев слепой? Слагает песни на старческий неверный слух?

— Там такой и нужен, солдафон, не рассуждающий исполнитель вышестоящих… А ну их в гузно, эти органы! И хватит об этом. И никому ни гу-гу. Понимаешь? Орден у меня отобрали. Я сейчас у них как заноза на заднице: мелочь, а вытащить прилюдно, чтоб не осрамиться, не могут. Вот и вертятся они вокруг меня, как крысы вокруг ежа: и хочется, и колется. А вообще, лучше о политике молчать. Драка-то наклюнулась знатная. За мировое господство. Чуешь? Власть должна быть одна. Я в Испании это понял. Когда просился туда, перед маршалом Тухачевским трепетал из почтения к его таланту. А вернулся: не знаю что и думать о нем. Неужели мешал кому-то, рвался еще выше? Куда? Вот вопрос?

— А ну их! Брось ломать голову об этом. Давай садись к столу, пока оладьи не остыли. Главное, ты жив, а звезды, звания и власть — суета жадных. Не гонись за ними.

— Дык… я и не гонюсь. Мне лишь бы летать да с тобой не разлучаться. Ух, сырники! Прямо тают во рту, словно ломтики торта на меду.

На другой день в штабе авиабригады ему вручили приказ с командировочным удостоверением явиться в Москву, в распоряжение Министерства иностранных дел. «Неужели в Китай?» И только после этого он окончательно поверил, что гроза миновала. В худшем случае его арест отложили до более весомого момента, чем гибель опьяневшего дурака.

Через три дня он был уже в Алма-Ате с предписанием возглавить на северо-западе Китая опытную станцию по ремонту и облету самолетов, поступающих из СССР через Казахстан в город Кульджу для армии Чан Кайши, ведущей борьбу с японскими захватчиками.

Вначале Иван Евграфович чувствовал себя удовлетворенно, обустраивая перевалочную базу и военный аэродром. Сложнее оказалось дело с организацией питания для обслуживающего персонала. Китайские власти пустили эту проблему на самотек, полагая, что летчики, как и все остальные рабочие, могут обходиться горсточкой риса, строго выдаваемой по разнарядке из городских запасов.

Шла война, и в отсталой полуфеодальной провинции царили частнособственнические порядки. Потеряв всякую надежду на власть, голодные авиаторы обратили свои взоры на бескрайние отроги Тянь-Шаня и верхнеилийские степи Синьцзяня. Заправив пулеметы патронами и прихватив телефонные провода, два истребителя вылетели на разведку пищевых природных ресурсов дружественного Китая. Задача проста — добыть мясо. Голод гонит волка из леса, а мужика — в лес.

Степи северо-западного Китая — это та же казахстанская полупустыня, подчас ровная как стол, отшлифованная ветрами будто специально для посадки непривередливых «ишачков». Так что истребители вернулись на базу с богатой добычей, увязанной на крыльях возле кабины.

Охота в степи на сайгаков с истребителей совершенствовалась с каждым вылетом и скоро превратилась в настоящий промысел с переработкой мяса впрок. Отходы и шкуры шли в качестве платы за труд подсобным рабочим. Такой уловкой были частично реализованы новаторские способности Ивана. Не мытьем так катаньем, питание улучшилось, и скука снова заполонила душу летчика, ибо нудная работа чиновника в глубоком тылу, вдали от главных событий не очень-то его интересовала. И скоро он добился от главного военного советника при штабе вооруженных сил Китая разрешения переместиться поближе к фронту. Вместе с новой партией советских истребителей он перелетел в город Ханькоу, где его тщательно, как в Испании, засекретили под китайским именем Ван Фоджэ.

Если в Кульдже, в долинах реки Или, зеленую тоску по живому делу можно было развеять в охоте на сайгаков, полагаясь только на себя, то на фронте, застывшем в низинах величавой Янцзы, развлечения в воздухе пришлось строго согласовывать с общими боевыми задачами. На фронтах инициатива принадлежала японцам. Имея хорошие, скоростные самолеты и отличную выучку, японские пилоты были чрезвычайно опасны еще и тем, что нападали всегда исподтишка, используя в бою до конца, до последних секунд присущие Востоку хитрость и коварство.

Китайское командование решило совершить налет на захваченный противником город Нанкин. Удар бомбардировочной авиации по аэродрому в предрассветной мгле оказался настолько чувствительным, что все стали ожидать такого же ответного, не менее жестокого нападения. Посовещавшись с военным атташе Рычаговым о том, что нужно как-то добыть японский самолет целехоньким и переправить его в СССР для исследования, Иван испросил разрешения летать на задание в паре с Губенко. Раз слетали, два — безрезультатно. Затея провалилась: японские истребители в одиночку над территорией противника не летали.

А в группах сопровождения если и оказывались подбитыми, то почему-то погибали, хотя могли вполне благополучно в отдельных случаях приземлиться. На худой конец, пилот мог бороться за жизнь с помощью парашюта. Ходили слухи, что все японские летчики прикованы к самолету цепями. Но это слухи. На свою территорию они ведь приземлялись! И подбитые, и горящие. Где правда?

Приближался день рождения микадо, Китайское командование ждало со стороны верноподданных императора «гостей» с подарками и сосредоточило вблизи Ханькоу до сотни истребителей.

В этом сражении советским летчикам удалось уничтожить более двадцати самолетов противника. Удача не отвернулась и от тайного советника Ван Фоджэ. С его «помощью» один бомбардировщик совершил вынужденную посадку в поле. Вслед за бомбовозом туда приткнулась и «ласточка» Ивана, чтоб помешать самураям взорвать самолет и скрыться. Не вылезая из кабины, он два раза пальнул из пулемета поверх копошившихся у самолета японцев, давая понять, что не намерен стрелять прицельно. Треск пулемета и свист пуль над головами японцы поняли по-своему и дружно бросились в ближайшие заросли бамбука, не дожидаясь стрельбы на поражение. Прибывшие солдаты оцепили рощицу с двух сторон, и беглецам ничего не оставалось, как только сдаться в плен. К величайшему удивлению советского летчика среди членов экипажа подбитого «мицубиси» оказалась миловидная девушка в военном френче.

Когда пленных доставили в штаб полка, Иван Евграфович не удержался задать загадочной девушке волнующий его вопрос:

— Как вы оказались в самолете?

— Как и все, — сухо ответила узкоглазая, даже не взглянув на вопрошающего хотя бы уголком глаз.

— Что вы делали в полете? — продолжал допытываться чуть-чуть ужаленный невниманием высокий импозантный европеец с чисто русским лицом.

— Наблюдала за поведением экипажа в бою, — глядя на переводчика, уверенно отчеканила маленькая фея большого самолета.

— Это, что ж? Вроде комиссара? — пораженно заключил бывалый летчик, покосившись на комиссара полка. — Ну, япошки, ну дают! У нас до этого еще не дошли.

— Да нет, хватай пониже. Вроде психолога, — неуверенно протянул Рытов, раскрывая пачку «Казбека» дрожащими пальцами.

Рытов не был авиатором и всегда остро переживал малейшие намеки на его должность, как бы не по специальности, не по роду войск. В данном случае, сравнение его, не летающего, в полном смысле этого слова, комиссара авиаполка, с летающей девицей сильно задело. Обидевшись, он дотошливо стал расспрашивать «коллегу» по воспитанию, надеясь выяснить ее обязанности в полете, чтобы еще больше доказать, как ему хотелось, профессиональный разрыв между ним, комиссаром, и «наблюдателем».

И действительно, обязанности ее были предельно просты, даже смешны. Это ж надо! Фиксировать, к примеру, интонацию голоса пилота или мимику стрелка. Зато права у нее оказались такие, какие бедному комиссару только снились. По ее рапорту и рекомендациям летчика могли отстранить от полетов, снять с должности и даже расстрелять, скажем, за проявленную трусость или за неблагозвучное слово в адрес божественного императора.

После такого открытия Иван Евграфович долго не мог уснуть, перебирая в памяти свои встречи с вождями страны и непристойные анекдоты о них в кругу товарищей.

 

Глава 2

Китай маньчжурский

Сосредоточив под покровом ночи на аэродроме подскока огромные силы авиации, китайцы совершили внезапный налет на главную базу снабжения японских войск — остров Формоза именно в день рождения микадо. Удар потряс захватчиков как гром среди ясного неба. Правительство Японии сместило с должности губернатора острова, а начальника авиабазы в городе Тэйбей отдали под суд за допущенную беспечность и плохую работу. Активные боевые действия японцев поутихли.

Выполняя поручение ЦАГИ, Иван Евграфович не без приключений перелетел на подбитом им и потом отремонтированном японском истребителе из Ханькоу в Кульджу. Сдав трофей и полетную характеристику на него начальнику базы, он без передышки полетел, согласно новому предписанию, в приграничную зону Маньчжоу-го недалеко от Благовещенска — Хэйхэ, где фактическая власть безраздельно принадлежала партизанам национально-освободительного движения Китая.

В Благовещенск Иван вызвал Аню, снял квартиру для нее, а сам переправился на правый берег Амура для организации учебно-тренировочного центра по подготовке китайских летчиков, способных овладеть управлением советскими самолетами. К этому времени японская военщина, недовольная помощью Советского Союза Китаю, решила проследить реакцию советского правительства на провокационную вылазку у озера Хасан, чтобы с позиции силы понудить Советский Союз отказаться от помощи Китаю.

Подготовка китайских летчиков в глуши партизанского края не увлекала опытного бойца, и поэтому Федоров всеми правдами и неправдами искал возможность очутиться в гуще более грандиозных событий, чем возня с обучением летному делу китайцев советского происхождения, собранных по всему Дальнему Востоку. И такой случай ему представился.

Когда японская военщина затеяла провокацию у озера Хасан, разгромить вторгшихся самураев было поручено комкору Штерну, только что вернувшемуся из Испании. Узнав об этом, Иван отправился на «ласточке», как любовно назвали в Китае «мошку», в штаб Особой Дальневосточной армии. Там он связался с командиром отдельного армейского корпуса. Штерн благосклонно отнесся к желанию летчика «набраться опыта» у японцев, и уже на следующий день Иван принял участие в операции по обнаружении противника, просочившегося на территорию СССР.

Временно приписанный к аэродрому истребительной авиации, он вылетал на разведку с особого разрешения начальника штаба. Помимо разведки он пытался на свой страх и риск охотиться за одиночными самолетами врага, которые, к его изумлению, не вступали с ним в бой, а поспешно уходили в глубь своей территории, куда залетать ему строго запрещалось.

Комкор не мог приписать его к своей авиации без разрешения высших органов военно-воздушных сил, что в общем-то устраивало партизанскую натуру Ивана. С одной стороны, он не нарушил воинский устав, самовольно «откомандировавшись» по делу в штаб Дальневосточной армии, с другой — ему развязывала руки та суматошная, как всегда на первых порах, военная обстановка, при которой всякое патриотическое начинание приветствуется и поощряется. Только вот официально поощрить Ивана за сбитые самолеты было невозможно. Партизан, чужак! За это из Москвы никто бы не погладил по головке ни Ивана, ни командование Дальневосточной армии, которое и без него уже стонало от очередной чистки командирских рядов от «врагов» народа и предателей, выявленных государственными органами безопасности по подсказке японской контрразведки.

Впрочем, прирожденному летчику награды не так уж и важны. Высшая награда для него — летать. Поэтому в конце июля, когда фронт, казалось, притих перед наступлением Красной Армии, а водная поверхность озера чуть-чуть рябила от легкого дуновения ветерка, тянувшего со стороны Японского моря, Иван Евграфович вылетел на разведку в надежде встретиться с одиноким самураем и помериться силой.

Ему повезло. С юга на север озеро спокойно пересекал одинокий истребитель. Обрадованный Иван ринулся в атаку. Противник резко отвернул в сторону и огрызнулся пулеметной очередью. Иван зашел ему в хвост и с дальней дистанции врезал, что называется, от души. Самурай задымил и круто рванулся вниз, переходя на бреющий полет, стремясь дотянуть до своего берега. Бросив преследование, краснозвездный ястребок взмыл вверх, чтоб осмотреться. Как ни странно, но падения подбитого им самолета он не увидел, Зато опять обнаружил одинокий самолет, как две капли воды похожий на подбитый, барражирующий над своим берегом. Иван спикировал на него по наклонной, намереваясь ударить сбоку, но не тут-то было. Самурай неожиданно свалился на крыло, раза два беспорядочно перевернулся и, выровняв машину у самой земли, стал уходить в глубь маньчжурских сопок, явно рассчитывая на преследование.

Игра на добивание противника, удирающего в глубь своей территории, не понравилась бывалому летчику, и он повернул домой, не стал подвергать себя риску угодить в ловушку.

Опыт испанского добровольца — летать парами, а не тройками — не был востребован. По-прежнему истребители летали звеньями по три машины, что снижало эффективность боя.

К счастью, японцы тоже не были обучены групповому бою. Потери с обеих сторон складывались в пропорции один к одному.

В разгар сражения комкор дал команду поднять в воздух полк истребителей, к которому присоединился и временно приписанный Федоров. Набрав высоту, он сверху, подражая подбитому ястребу, переваливающемуся с крыла на крыло, буквально свалился в середину колонны бомбардиров и на глазах оторопевших япошек поджег двухмоторный самолет. Ему тоже досталось. Поврежденную машину он посадил на ближайший аэродром, возле которого упал подбитый им бомбовоз. Японцы спустились на парашютах, и он стал свидетелем первого допроса пленных.

Когда красноармейцы, изловившие парашютистов, передавали из рук в руки хозяевам аэродрома пленников, то они передали и клинок, отобранный у коренастого большеголового пилота. На рукоятке кинжала просматривались какие-то иероглифы, смысл которых никто, разумеется, кроме пленных, не понимал. Клинок как трофей под общее веселое настроение вручили победителю. Не зная, что с ним делать во время, так сказать, стихийного допроса, Иван машинально вертел подарок в руках, разглядывая испещренную значками рукоятку, изредка бросая взгляд на бывшего владельца холодного оружия.

Пилот держался гордо, отказывался отвечать на вопросы. Стрелок-радист вел себя проще, но ничего существенного не мог сказать: то ли действительно не мог, то ли не хотел. Третьей персоной оказалась девушка. К ней, вероятно из джентльменских соображений, никто не обращался с вопросами военного характера, считая ее присутствие в боевом самолете каким-то недоразумением. Лишь Иван знал, какая это важная птица порхает вместе с летчиками его императорского величества, но помалкивал, выдерживая роль стороннего наблюдателя.

Оказавшийся поблизости от аэродрома комкор видел воздушный бой своими глазами и заинтересовался пленными:

— Есть что-нибудь новое о дальнейших намерениях японского командования? — спросил он командира полка.

— Ровным счетом ничего. Главный из них молчит, а от этих шестерок толку мало, — кивнул головой командир на радиста и девушку, затянутую, на манер кимоно, в летный комбинезон.

— Ничего. Приставят к виску дуло — заговорит, — обронил Григорий Михайлович, залезая в машину. — Передайте их разведке.

— Понял, гад! — вытащил пистолет командир и приставил его к уху окаменевшего самурая, когда машина комкора отъехала. — Не скажешь название своей эскадры — тебе каюк. Пух, пух — и конец, — выразительно завершил сцену допроса полковник, отдавая распоряжение коменданту отвести пленных в особый отдел.

— Вас расстреляют, если будете молчать и скрывать правду, — счел нужным добавить переводчик, обращаясь к пилоту.

И тут Ивана осенило узнать, что означают иероглифы на рукоятке короткого тесака, похожего на турецкий ятаган? Он выступил вперед и попросил переводчика:

— Пусть расшифрует надпись на эфесе клинка.

Но появился комендант с тремя красноармейцами и приказал увести пленных. Японец-пилот, оглядываясь на своего победителя, стоящего с клинком, вдруг отвесил поклон командиру и попросил его разрешения попрощаться с личным оружием по законам страны восходящего солнца.

Все опешили, затихнув в нерешительности. Как это — распрощаться? Зачем ему клинок? И так как никто не знал законов самурайской касты, все посмотрели на командира. Командир уставился на пилота. Но не прочитав на смиренном лице пленного ни тени злого умысла, ни черточки агрессивности, махнул рукой:

— Давай, прощайся.

Самурай опустился на колени, сложил ладони домиком и что-то прошептал. Потом поднял голову на Ивана и руками показал, что ему нужен клинок. Тот мгновенно сообразил, что от него требуется; и пока все остальные думали, что и как в таком случае предпринять, подхватил кончик лезвия второй рукой и на вытянутых руках торжественно преподнес тесак хозяину, отойдя в сторону. Японец бережно положил клинок на землю.

Трижды ему поклонился. Потом взял холодную сталь пальчиками рук за оба конца и медленно встал, отрешенно взирая на хмурое небо, которое уготовило ему позорную участь побежденного воина императорской гвардии.

Вытянувшись в струнку с высоко задранным подбородком, пилот картинно поцеловал лезвие ножа и сверху, как держал его на полусогнутых руках, молитвенно возносясь в небо, ухватился и второй рукой за рукоять.

Всё остальное произошло для всех присутствующих, кроме, ясное дело, пленных, так неожиданно и молниеносно, что никто не успел издать ни единого звука, не то что движения. Лишь вырвался из груди какой-то утробный вздох, соединивший и страх, и боль, и сожаление души, истерзанной клинком.

Когда тесак глубоко вошел в живот, лицо несчастного исказилось предсмертной улыбкой. Так с усмешкой дьявола и завалился он на травяной покров летного поля прежде, чем кто-либо сдвинулся с места. Федоров первым подскочил и выхватил нож из коченеющих рук самурая. Но было уже поздно.

Распоряжение отправить пленных в особый отдел контрразведки рассыпалось на несколько разноречивых предложений и рекомендаций. В конце концов явился командир из контрразведки, составил подробный акт о смерти самурая и приложил к нему изъятый из рук Федорова клинок, как вещественное доказательство ритуальной смерти. Тут-то и расшифровали загадочные иероглифы. Надпись на рукоятке гласила: «Смерть от клинка снимает все грехи».

Потрясение, пережитое наслоившимися за один день событиями: сбитый японский бомбовоз, харакири самурая и допрос особо уполномоченным инспектором Копировским по поводу смерти «ценного», как он выразился, «языка», заставило Федорова срочно завершить самопальную командировку на Хасан и с разрешения самого Штерна вернуться в Благовещенск «к своим баранам», хотя Копировский и запретил ему покидать зону расположения армейского корпуса до завершения дела «о преднамеренной смерти пилота». Такая формулировка ни у кого не вызывала возражения в процессе дознания, главным свидетелем которого проходил Федоров. Благодаря такому определению смерти Иван Евграфович, «на свою голову» сваливший японский самолет, по законам казуистики мог превратиться в соучастника, а затем и в главного виновника, «преднамеренно» вложившего в руки смертника холодное оружие.

Он понял это уже потом, спустя год, когда сгустились тучи, над головами всех участников испанской эпопеи, якобы причастных к поражению не только Народного фронта в борьбе с мятежниками, но и к провалу операции по уничтожению главного противника Сталина — Льва Троцкого, инкогнито появлявшегося тогда в Испании.

Это потом. А сейчас он только смутно чувствовал надвигающуюся грозу в нудных мелочных вопросах следователя: что да как сказал комкор или командир полка? Какое у него, летчика-испытателя, отношение к ним? Почему оказался в приграничной зоне? Сколько раз и по заданию кого пересекал государственную границу на самолете? Обо всем этом он рассказал Штерну да еще и признался, что на него еще в феврале завели уголовное дело за драку в центре переподготовки командиров.

Григорий Михайлович посоветовал ему немедленно улетать, несмотря на подписку не покидать зону дислокации воздушных сил корпуса, не подозревая, что «ежовы рукавицы» протянулись и к нему, по долгу службы соприкасавшемуся с троцкистами в Испании. Но командующий Дальневосточной армией Блюхер не дал в обиду своих командиров.

И тогда арестовали Блюхера.

Из Благовещенска Иван написал письмо Чкалову, жалуясь на однообразие и скуку в глуши маодзедуновской вотчины, куда не залетают даже японские гуси, не то что — самолеты. Не исключено, что глас вопиющего в предгорьях Малого Хингана Валерий Павлович услышал своевременно, и летчик, взятый особистом Дальневосточной армии «на крючок», отбыл по требованию Центрального авиационного института в Москву как раз тем ночным поездом, из которого вышел следователь по особо важным делам «Копирка», прибывший из Хабаровска.

 

Глава 3

Прокрустово ложе испытателя

В Москве Иван Федоров в первую очередь засвидетельствовал свое почтение начальнику НИИ аэронавтики, от которого получил вызов, а потом уже встретился со своим наставником в летно-испытательной практике Валерием Чкаловым.

Комната испытателей на Ходынском поле всегда ходила ходуном от жарких споров посетителей, зажигательных высказываний учителей пилотажа, хохота любителей анекдотной «клубнички» и мало располагала к серьезному обмену опытом полетов. Несмотря на это, Чкалову удалось урывками рассказать о создающемся на заводе новом самолете конструкции Поликарпова И-180, «который придет на смену «Чайке» и заткнет за пояс многие истребители мира».

— Перебирайся в Москву. Мне дали приличную квартиру у Курского вокзала на Садовой, а ты занимай мою хавиру.

— Спасибо. Это как скажет Аннушка. А когда выведут на прямую вашего иноходца?

— Иноходца? Сейчас он больше смахивает на лошадь Пржевальского. Думаю — в ноябре. Все спешат, торопятся. Все — давай, давай! Пятилетку — за четыре года. Немцы уже вывели на простор своего «Мессершмитта-Е». Мы должны превзойти его в скорости и мощности огня. Иначе — зачем мы здесь? Только небо коптить? Так, что ли, сокол? Из какой там стаи, говоришь? Чанкайшийской?

— Сталинской.

— Сталинской так сталинской. Пусть будет по-твоему. Переходи под крыло Николая Николаевича. Он и крышу даст, — весело, с каким-то легким озорством просвещал великий Испытатель своего птенца из гнезда Поликарпова.

Иван спрятался под крышу комбрига Чкалова в студеную ночь двадцать первой годовщины Октября, когда разгулявшиеся чекисты Ежова нагло оклеветали и расстреляли Блюхера за то, что маршал не согласился дать на своих сослуживцев заведомо ложные показания.

В холодное декабрьское утро опытный образец нового истребителя вытянули из заводского корпуса на заледеневшую дорожку центрального полигона. Полюбоваться первенцем и оценить его достоинства съехалось столько разного рода проверяющих, опекающих, запрещающих и прочих чиновников, что Иван постеснялся прорываться к своему кумиру, чтобы пожать ему руку. Особенно нервничал генеральный конструктор. А главный инженер моторного завода даже не мог вразумительно объяснить недостатки двигателя.

Недовольный сбивчивой характеристикой самолета, Валерий Павлович все же забрался в кабину и завел мотор. Прокатился взад-вперед по хорошо укатанному полю. Вырулил на стартовую площадку. Что-то удерживало его от пробного взлета. Подошел главный конструктор с инженером-мотористом, спросил робко:

— Как мустанг, не брыкается?

— Как будто нет. Но водит, не слушается поводочка на повороте. Надо бы взнуздать, затянуть удила покрепче, — прокричал летчик, перекрывая шум мотора.

— Земля — не воздух! Пору ли, покружи, — показал руками главный строитель.

Чкалов кивнул головой, надел шлемофон и на форсаже еле-еле оторвался от земли в самом конце взлетной полосы. Через несколько минут он передал по радио, что не может запустить мотор после планирования с выключенным двигателем. Идя на посадку с выключенным мотором, самолет не дотянул до аэродрома буквально какие-то десятки метров и врезался в склад бревен на глазах у ахнувшей публики.

Судя по всему, мотор оказался не приспособленным к переохлаждению, к полетам зимой. Тем не менее конструкторы перспективного истребителя под нажимом сверху в срочном порядке приступили к сборке сразу четырех экземпляров в расчете на то, что один из них уцелеет. Из трех летчиков-испытателей один все-таки уцелел. Правда, не полностью. Покалечился. А самолеты, все три, разбились. Четвертый самолет зачехлили, законсервировали до лучших времен. Поликарпов так остро переживал гибель выдающихся испытателей, что даже слег в больницу, а в правительстве стали поговаривать о том, что его хозяйство лучше передать другому конструктору. Так что Ивану Евграфовичу, находившемуся в резерве, летать на них в ту пору не довелось.

 

Глава 4

На земле Халхов

Потерпев поражение у озера Хасан, японская военщина не успокоилась. Честолюбивый генерал Уэда поклялся императору взять реванш на границе с Монголией. Для этого он выбрал северо-восточный участок Монгольской республики. Под предлогом установления «правильной» границы по реке Халхин-Гол войска вторглись в пределы Керуленской полупустыни, потеснив плохо вооруженную монгольскую конницу.

Советское правительство пришло на помощь дружественной республике, наращивая боевую силу отдельного армейского корпуса, переброшенного с Дальнего Востока. Командующим общей группировкой войск был назначен комдив Жуков, которому предоставили большие полномочия по наведению порядка в войсках и усилению их боевой техникой.

По просьбе нового командующего Ворошилов вызвал к себе начальника управления ВВС Лактионова и приказал направить в Монголию всех «оставшихся не у дел» боевых летчиков, представленных к званию Героя Советского Союза за Испанию.

— Где мне взять их, товарищ маршал? Они все при деле, — возразил сановитый авиатор, вытягиваясь «во фрунт».

— Где, где! Назначь Смушкевича командующим авиацией на Халхин-Голе, возьми список представленных за прошлый год и всех, кто еще отирает углы в Москве и по другим штабам военных округов, пригласите ко мне на беседу через два дня, — подражая Сталину, подтвердил свою волю плавным движением руки народный комиссар. — Выполняйте!

В совещательный зал наркомата обороны Иван Федоров вошел вместе с Григорием Кравченко и Евгением Степановым.

— Ты на чем приехал? — шепотом спросил Иван бывшего зачинщика ночных таранов в небе Испании, усаживаясь во втором ряду малого зала.

— На трамвайчике, милорд. Не на «чатос». А ты что, на «моске» пожаловал в Кремль? С тебя станет, — отозвался друг.

— До этого еще не докатился, — съехидничал Иван. — А почему не на фаэтоне Хуана Негрина? Кажется, он и тебе подарил его за таран колесами?

— Не доказано. Никто не видел. Это же не «Черный дракон», которого подловили Якушин и Серов. В общем, таран не громкий, поэтому довольствуюсь золотыми часами от него. Вот видишь, пора начинать, а пьедестал для отцов авиации пуст.

— Тс-с-сшс… — приложил палец к губам Кравченко.

Из боковой двери показались Ворошилов и начальник управления ВВС. За ними проследовали за стол комдив Агальцов и Смушкевич, неловко опиравшиеся на палку, чтобы должной выправкой скрыть хромоту.

— Здравствуйте, герои воздушных баталий! — стоя поприветствовал нарком обороны застывшие ряды собравшихся.

— Здравия желаем, товарищ маршал! — бодро, не надсаживаясь в крике, чуть-чуть враздробь откликнулась ватага отчаянных летунов.

— Садитесь, — стоя продолжил нарком. — Мы собрали вас, лучших летчиков страны, в этот неурочный час для того, чтобы вы оказали помощь молодым кадрам нашей авиации в разгроме японских интервентов, вторгшихся на землю дружественной нам Монголии. Необходимо еще раз доказать милитаристам Японии, что границы Советского Союза и Монголии священны и неприступны. Пусть узнают враги мира и спокойствия на востоке, что авангард Красной Армии — доблестная авиация — по-прежнему крепка и непобедима. Партия и правительство надеются, что вы проникнитесь духом братской солидарности к монгольскому народу и выполните свой интернациональный долг до победного конца, навсегда отобьете самураям охоту зариться на чужие земли и чужое добро. Партия большевиков и Советское правительство рассчитывает, что сталинские соколы оправдают их высокое доверие, били и будут бить врага грамотно и смело, по-геройски. Подробно объяснит вам задачу Яков Владимирович, новый командующий авиацией в группе войск на Халхин-Голе. До свидания.

Все дружно вскочили с мест и мысленно благодарили за доброе слово, за возможность покрыть себя новой славой и заворожено провели глазами до самой двери.

— Прошу садиться! — прозвучала команда начальника управления.

— Кратко ваша задача заключается в том, чтобы повести за собой других. Завоевать господство в воздухе. Переломить ход событий в районе Халхин-Гола. Вылетаем завтра. Сбор в десять ноль-ноль в красном уголке Тишинского аэроклуба. Там получите сухой паек, оружие, кто не имеет, обмундирование и прочие атрибуты власти. Кому что не ясно? — строго обвел глазами всех присутствующих новый командующий.

Едва Иван переступил порог собственного дома, как Аня повисла на шее, недовольно зашептала:

— Опять в какую-нибудь дыру посылают, да? Хотя в Москве не слаще. Звонили тебе из института: разбился очередной И-180. Погиб Томас Сузи. Сколько можно? Не жалеют людей. Торопятся.

— Поневоле спешат. Фашисты отодвигают границы на восток. Самураи — на запад. Хотят взять нас в клещи. Хочешь не хочешь, поторапливаться надо. Улетаю в Монголию. Довольна? Видишь ли, Томас упрямый был. А самолет взбалмошный какой-то. Вот и не поняли друг друга. Супрун говорит: самолет первоклассный, а мотор никудышный. Жалко. Загонят в тупик, поди. А хочется попробовать. Не судьба, видать.

— Не горюй: успеешь. Тебе носки шерстяные положить?

— Клади. Могу не успеть. Япошки могут и не дать шанс.

— А ты береги себя. Не лезь на рожон, когда не просят.

— Это ж нужно родиться вороной. Вышла бы ты замуж тогда за меня, голубка сизокрылая? — подхватил он голубку на руки и закружил на месте.

Колонна машин, с которой в какой-то Тамсаг-Булак двигалась по пустыне группа летчиков, крупных поселений на пути не встретила. И когда прибыли к месту назначения в убогое поселение из глинобитных, изредка каменных жилищ, летчики направились к одному из них навести справки об аэродроме, который им предстояло обустроить своими руками. Еще в Даурии к ним присоединились лейтенантики, не нюхавшие пороха на всамделишней войне, но зарекомендовавшие себя отличными показателями боевой подготовки. Их предполагалось постепенно вводить в бой в качестве ведомых у опытных пилотов.

— Это там, другой сторона, — показал рукой абориген.

Городок сильно смахивал на средневековую, беспорядочно разбросанную стоянку Чингисхана. Не доставало лишь голубого шатра.

— А большой аэродром? Такой площадка для разбега железной птицы? — спросил Иван. — Сколько метров туда и сюда, вдоль и поперек? — прочертил он прутиком на земле линии для большей понятливости.

— Да, да, — закивал головой степняк, расплываясь в улыбке от удовольствия, что уразумел, чего от него хотят. — Туда триста, — показал он пальцем на одну линию. — А туда… — глубокомысленно задумался друг пустыни, — больше. Чуть больше, — добавил он, тяжело вздыхая. — Три дня и три ночи на лошади скакать.

— Ужас! Что ж это за площадка? — схватился за голову Саша Мошин, выросший в глухой тайге и никогда не знавший законов пустыни.

— Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. Пошли! — предложил Иван, отлично понявший монгола, рассуждавшего на манер китайца из пустыни Гоби, которому что метр, что километр — пустой звук, абстрактное понятие.

Через полчаса они вышли на другую окраину стойбища Халхов. Перед взором пришельцев раскинулась, куда ни глянь, бесконечная серая, выжаренная полустепь-полупустыня без единого деревца, без живого уголка, на чем бы мог зацепиться глаз.

Точно таким же аэродромом, но уже без всяких признаков жилья, представилось им голое место недалеко от Халхин-Гола, указанное командованием для дислокации авиаполка. Иван Федоров вошел в группу прикрытия командного пункта Жукова, расположенного на сопке Хамар-Дабы. Командующий авиацией Яков Смушкевич с пониманием отнесся к просьбе московских корифеев самолетостроения добыть исправный японский самолет для изучения его в стенах НИИ.

— Это тебе, Иван, почетная задача, — прибавил он в заключение беседы с прибывшими авиаторами.

Лучший способ получить желанный трофей — это заманить одинокий самолет в глубь своей территории, а потом принудить его к посадке. Поэтому ломать голову над планом захвата неприятельского самолета Иван не стал, а просто рассказал своему напарнику, как надо действовать в бою, чтобы противник израсходовал весь боезапас и попал в сети охотников. Опыта в таком рискованном деле ему не занимать. Просто задание усложнялось тем, что нужен был самолет новейшей конструкции. А раз так, то на нем и летал, значит, опытный летчик, прекрасно понимающий свою задачу — ни в коем случае не залетать на вражескую территорию.

Японские истребители держались в воздухе кучно, не отрывались далеко друг от друга. Такая тактика поведения в бою обедняла, ограничивала возможности каждого проявить индивидуальное мастерство, но зато укрепляла боевой дух пилотов, вселяла уверенность во взаимную поддержку в опасной ситуации.

Словом, попытки зажать одинокий истребитель в тиски и заставить его сесть на чужой территории заканчивались крахом.

С каждым новым днем товарищи пополняли список подбитых и уничтоженных самолетов противника, а попутная проблема захвата истребителя «живьем» оставалась нереализованной. И никого она сильно не волновала в полку, кроме Ивана Евграфовича, который тоже и сбивал, и поджигал врага, но это как бы не в счет.

Особенно ожесточенные бои происходили в районе сопки Баян — Цаган. Комкор Смушкевич вызвал к себе некоторых командиров авиации, действующих у озера Буир-Нур.

— Вот перед вамп карта военных действий, — развернул он рулон бумаги на пустых ящиках из-под патронов. — Фронт проходит по реке, а граница вот здесь, по сопкам Зеленая, Песчаная, отступает от правого берега на двадцать-двадцать пять километров. Под предлогом установления справедливой границы японцы захватили все правобережье. Протяженность кусочка до ста километров. Они даже вклинились на левый берег у озера, чтобы полностью взять контроль над рекой и поставить население восточной Монголии в безвыходное положение. Сами знаете: без воды — и не туды, и не сюды. А в пустыне — это голод, смерть. Заодно они решили протянуть железную дорогу на Хейлар по удобной низине вместо отрогов Большого Хингана. Отодвинуть, стало быть, границу и взять реванш за поражение у озера Хасан; еще раз проверить боеспособность Красной Армии, пришедшей на помощь дружественной державе. Ваша задача, — обратился командующий к зевающему от скуки Григорию Кравченко, — строго следить за высотой Хамар-Дабы и оберегать ее от неприятеля как зеницу ока. Ко всему прочему, при благоприятной обстановке в воздухе оказать помощь вот этому дважды секретному товарищу, получившему задание добыть и доставить японский истребитель в Москву. Так я говорю, Иван Батькович? — перевел дыхание комкор, вскидывая глаза на Федорова. — Будьте осторожны. На участке действует непостижимо коварный ас. Хорошо бы его заловить. Что не ясно?

Выдержав паузу, комкор добавил: убрать черту — Всё. По местам.

Командующий Квантунской армией марионеточного правительства Маньчжоу-Го генерал Уэдэ, безусловно, жаждал оправдать свою честь в глазах императорской свиты и во что бы то ни стало восстановить пошатнувшуюся репутацию военного наместника Маньчжурии. Для этого он стянул к Халхин-Голу крупные силы штурмовой авиации, кавалерийскую дивизию князя Дэвана, всю наличную артиллерию и пехоту, находившуюся на западе от Большого Хингана. Но и Жуков, получив полномочия чуть ли не командующего Забайкальским военным округом, бросил на Халхин-Гол мощные силы: авиацию, бронетехнику, артиллерию — все, что можно было стремительно и скрытно перебросить из глубинки на фронт, усилив фланги для окружения и уничтожения зарвавшегося неприятеля. На карту была поставлена честь не только самолюбивого комкора, но и всей Красной Армии.

Людей не жалели как с этой, так и с другой стороны. «Паны дерутся, а чубы трещат у холопов», говорят в таких случаях.

В разгар контрнаступления советско-монгольских войск японское командование уничтожило переправу через реку: отступление войск с плацдарма стало невозможным. Солдаты, обреченные на смерть, должны были держаться за землю зубами.

В воздухе тоже творилось что-то безумное. Армады самолетов, сталкиваясь друг с другом, кружились, горели и разлетались, оставляя факелы взрывов от бомб и длинные шлейфы дыма от падающих самолетов.

Командный пункт находился в броневике, врытом на вершине горы. Жуков видел, как два истребителя с изогнутыми, как у чайки, крыльями пытались отбить от общей стаи японских самолетов «самурайчика» с нарисованной молнией на фюзеляже. После немыслимо крутых свеч, виражей и петель, одна из «ласточек» загорелась и пошла на снижение в сторону наблюдательного пункта командующего авиацией. Жуков позвонил хозяину корректировочного пункта: «Что это за летчики у вас, что вдвоем не могут справиться с одним самураем!?»

— Не пойму, товарищ командующий, разберусь — тут же ответил Яков Владимирович. — На «чайках» летают только асы.

Не успел комкор чертыхнуться второй раз, как задымила и вторая «чайка», планируя прямо на сопку.

Жуков гневно выкрикнул в трубку полевого телефона:

— Ваши асы способны таранить только гору! Займитесь… — Он не договорил, увидев, как японский истребитель бросился вдогонку за дымящейся «чайкой», явно намереваясь добить ее, вогнать в оголенные выступы Хамар-Дабы и взмыть, по традиции, свечой в солнечное небо в знак победы над врагом.

Вдруг откуда ни возьмись сверху камнем на преследователя упала «ласточка». Имя это закрепилось за «чайкой» еще в Китае и перекочевало в Монголию. Японец поздно углядел пикирующий истребитель. В азарте погони не заметил, как удалился от линии фронта. Он развернулся как раз в тот момент, когда пули застучали по корпусу с огненным драконом. Но… поздно. По хвостовому оперению резанула очередь из пулемета.

От падающего самолета отделился черный комок, над которым через несколько секунд раскрылся купол парашюта. Это очень удивило всех, кто наблюдал воздушную схватку над Хамар-Дабы, потому что за последнее время ни один японец не пытался спастись на парашюте из подбитого самолета.

Поздно вечером, когда гул моторов над рекой затих, в штабной палатке командира истребительного полка открылось совещание по итогам дня.

— Сбито три бомбардировщика, пять штурмовиков и два истребителя противника, — доложил начальник штаба.

— А сколько потеряли? — осведомился Смушкевич.

— Две «чайки» и один И-15, товарищ комкор, — сообщил командир.

— Десять к трем. Неплохо. Для начала неплохо. Но общие потери выглядят почти наоборот. Завтра армия будет наращивать удары на флангах вражеской группировки. Вам тоже необходимо увеличить количество вылетов, отвоевать господство в воздухе. Отучить самураев совать свой нос в чужие пределы. Точка. Кстати, сколько пленных подобрали?

— Одного, товарищ комкор, — бодро выдал начштаба.

— Как же так? Сбили десять самолетов и только одного взяли? Остальных что? Пехота присвоила себе, или они провалились сквозь землю?

Все уткнулись носом в землю. Яков Владимирович понял неуместность вопроса по натуженному, покрасневшему лицу комэска Кравченко. Уж кто-кто, а летчики не виноваты в том, что пленных кот наплакал.

— Добже, Панове, — смягчился комкор. — Приведите мне пленного. Возможно он что-то скажет, прояснит ситуацию.

Пленный смахивал на каратиста лет под тридцать с потухшим взором бойца, не ожидающим ничего хорошего от противника. Увидев, что его допрашивает большой начальник с золотой звездой на груди, самурай сразу заявил протест против грубого обхождения с ним рядовых солдат.

— А как они обращались с тобой? — сочувственно проворковал комкор, неотрывно глядя в негодующие глаза «каратиста».

Переводчик повторил вопрос начальника с нотками сочувствия в голосе, заменив «ты» на уважительное «вы». Пленник приободрился, услышав, что большой начальник не тыкает ему в лицо кулаком, как солдат с красной звездочкой на шлеме, и… дрогнул чистым откровением:

— Ногами пинали, в спину толкали, подзатыльник давали, — размеренно, по частям, переводил чистосердечные признания обиженного самурая переводчик, еле сдерживая смех. — Кинжал… отобрали, штыком подгоняли… сапоги сняли…

Только после этой жалобы присутствующие разглядели в темноте обмотки на ногах пленного и ношеные-переношеные ботинки. Разглядели и, как по команде, прыснули от смеха.

— Достаточно. Можно не продолжать, — прервал цепь жалоб Яков Владимирович, переходя на официальный тон допроса:

— Вы спаслись на парашюте. Почему другие летчики не пользуются им, чтобы сохранить свою жизнь?

— Они летают без парашюта. Не заслужили, — добавил странный парашютист с чувством собственного достоинства.

Командиры удивленно переглянулись, молча осмысливая услышанное.

— Допустим — это правда. Вы подожгли наш самолет. А сколько побед на вашем счету? — нарушил тишину Лакеев.

— Я поджег два самолета, — показал на пальцах пленный.

— Всего два? — изумился полковник. — На фронте давно?

— Сегодня — два истребителя. Вчера — один бомбовоз. Пять дней — пять самолетов. Хасан — три самолета…

— Стоп! Фамилия… Имя, имя! — напрягся комкор, доставая блокнот из кармана гимнастерки.

— Покажите мне летчика, который сбил меня, тогда назову свое имя, — твердо заявил пленный.

— Ну и фрукт попался. Без доказательства из первых рук не колется. Позовите Рахова. Заодно и Федорова, — распорядился комкор.

Первым вошел Рахов, мельком окинул глазами всех присутствующих и выжидательно уставился на восседающих за импровизированным столом, доложил наугад всем сразу: «Старший лейтенант…»

— Отставить! — цыкнул на него командующий и, обращаясь к пленному: — Это он поджег тебя. Доволен? — указал рукой комкор на щуплого паренька, крест-накрест перехваченного портупеей, за которым заметно выделялась высокая статная фигура Федорова, как бы подпирающая молодого летчика с тыла.

Пленный смерил придирчивым взглядом с головы до ног представленного ему победителя и вопрошающе воззрился на большого начальника с орденами. Получив утвердительный кивок, самурай сделал шаг к удачливому сопернику и низко поклонился. Отступил назад. Злобно выхватил из пазухи и бросил под ноги победителю платок:

— Я — Такео Фукудэ. Этот платок вышивали две тысячи самых счастливых девушек Японии, как талисман лучшему летчику императорской эскадры. Теперь он принадлежит тебе. Моя звезда закатилась. Платок не помог. Разрешите помолиться, попросить прощения у Будды.

Комкор опять кивнул головой. Самурай достал из кармана крохотного божка из красного дерева. Бережно поставил его дрожащими пальцами на край ящика, опустился на колени и стал молиться.

Рахов поднял шелковый платок, расшитый причудливым орнаментом с иероглифами по краям. Начальники за столом о чем-то шептались, поглядывая на разложенную карту. Кравченко, заметив появившегося Константина Симонова, жестами пригласил его поближе к столу, показывая на фронтовую газету «Сталинские соколы». Поэтому никто не видел, куда исчез деревянный божок со стола.

Такео поднялся с колен, готовый к продолжению допроса. Федоров тихонько шепнул на ухо Виктору:

— Догадываешься: о чем он теперь молится? Сейчас попросит кинжал. Харакири.

— Дайте мне еду. Я голодный как собака, — всполошился самурай, когда ему указали на выход.

— На, выкуси! — засмеялся Виктор, поворачиваясь к сослуживцу. Не тот самурай пошел, что на Хасане.

Как писал потом Симонов: все течет и все меняется. Не меняется только звериная сущность человечества.

Когда пленного увели, командир полка продолжил обсуждение главного происшествия дня.

— Что у вас там случилось, товарищ майор, с этим кавалером двух тысяч влюбленных вышивальщиц? — повернулся Смушкевич к командиру охотников за японскими самолетами.

«Ах, вот зачем вызвали!» — отметил майор.

— Ничего особенного, товарищ комкор. Такого самурая взять живым не так просто, — переступил с ноги на ногу Федоров.

— Так и не надо было брать. Вон Рахов не ломал голову, — подал голос командир полка, оторвавшись от своих записей.

— Ему что? Над ним не висит задание Центра, товарищ комкор.

— Гм… да. Что с ведомым Мошиным?

— Не повезло. Спустился на парашюте.

— А вы? Командующий огорчен боем. Говорит: двое не могли справиться с одним. Что с самолетом?

— Ничего. Ни одной пробоины, — не дрогнув ни одним мускулом, отразил и этот наскок бывалый летчик.

— Все у Вас «ничего». Надеюсь, не завтра, так послезавтра получится что-то существенное. Значит, пробоины не было. А горел отчего? Нашли причину? — комкор посмотрел на Ивана Лакеева, зевающего в ладонь от недосыпания.

— Фокусники, товарищ комкор. Приспособили дымовые шашки для имитации загорания. Вот на эту наживку хотели подловить японца. Не удалось: помешал свой же товарищ, клюнувший на ту же приманку.

— Не пойму. Где вы такую тактику подцепили? В Испании обходились, кажется, без сомнительных новшеств, — удивленно вскинулся на своего давнего подопечного комкор.

— У японцев, товарищ комкор. Они на подобные штучки более коварны, чем немцы. Просто попался мне Федот, да не тот. Поспешил. Чтоб принудить пилота к вынужденной посадке, нужно брать в шоры примитив, а не аса. Короче, сглупил. Исправлюсь.

Откровенное признание своей ошибки «испанцем» успокоило командование, и оно постаралось быстрее закончить разбор полетов. Пусть лишний час-другой поспят летуны.

 

Глава 5

От Великих Лук до Мурманска

После окружения и разгрома японской группировки генерала Камацубара фронт на реке Халхин-Гол застыл на восстановленной границе. Бои прекратились. Только воздушная война почему-то не утихала, хотя с каждым днем заметно теряла свой боевой пыл. Однако уже девятого сентября, в день провокационного нападения Германии на Польшу, стало ясно, что «испанцев» ждут интересные дела на западе.

Так оно и вышло. Через день Иван Федоров, Сергей Грицевец и Виктор Рахов вместе с командиром отряда истребителей с реактивными установками улетели на бомбардировщике в Читу, а оттуда — в Белоруссию. Каждый — в свое подразделение.

По рекомендации Громова командир бригады выделил Ивану Евграфовичу пять истребителей и три тяжелых бомбардировщика для немецкой делегации, прибывшей своим транспортом, в район Великих Лук на переговоры о нейтралитете. Переговоры быстро завершились разделением сфер влияния в Польше между СССР и Германией. Риббентроп, Геббельс и Геринг, каждый со своей свитой, разместились в предоставленных им бомбовозах и полетели, сопровождаемые эскортом из пяти истребителей, в Москву для подписания договора о дружбе.

Возвращались через день.

Пересев на свои самолеты, немецкая делегация вылетела в Пруссию под прикрытием все той же пятерки истребителей до границы на реке Неман, где их встретили истребители Люфтваффе. Покачав крыльями в традиционном приветствии, Федоров развернул свой головной истребитель на восток. Когда расходились встречным курсом в противоположные стороны, командир немецкой эскадрильи повернул голову в сторону Ивана и поприветствовал его рукой, как это делают шоферы междугородних машин, встречаясь с коллегами на дорогах.

Иван, внимательно наблюдая за летящим навстречу истребителем и выполняя традиционное покачивание, опоздал с приветствием рукой не потому, что это было в данной обстановке неожиданно или опасно, а потому, что на него смотрел пилот с одним глазом. На другом мелькнула то ли черная заплатка, то ли щегольский пластырь под морского пирата, то ли чудесная блямба, полученная в драке и затянувшая глазное яблоко иссиня-черным пятном. Поди разберись теперь, когда поезд ушел. Что теперь махать кулаками после драки? Может быть, это бабочка угодила в масляное пятно на стекле кабины и сфокусировалась прямо в глаз. И не такое бывает.

Почетная миссия сопровождения высоких гостей из Германии завершилась для майора Федорова присвоением очередного звания и назначением на должность командира авиаполка.

В связи с тем, что осенние переговоры с Финляндией о безопасности границ, как и весенние, зашли в тупик, а великодержавные амбиции обеих стран возросли до неминуемого взрыва, произошла некоторая подвижка в расположении боевой авиации. Полк пока лишь на бумаге, его надо еще сколотить: найти подходящее местечко поближе к Ленинграду, с прицелом на Карельский перешеек, оборудовать аэродром.

Командующий военно-воздушными силами северо-западного направления Пухин предоставил в распоряжение свежеиспеченного командира полка несколько самолетов, роту саперов и полную свободу действий на благо отчизны. Однако… Триумфальное шествие Красной Армии по восточной Польше и присоединение Западной Украины и Белоруссии к советским социалистическим республикам пагубно отразилось на мышлении и тактическом соображении многих командиров. Разгром бутафорского авангарда немецких войск под Белостоком тактически еще сильнее понизил боеспособность советских войск накануне предполагаемого столкновения с финнами. Эпидемия шапкозакидательства поразила всех, начиная от маршалов и кончая последним тыловиком, отпускающим «буденовки» и противогазы солдатам. Демисезонная экипировка, отсутствие устойчивой связи между частями и подразделениями, оторванность от штабов и тылов, помноженные на жестокие морозы и упрямое следование высшим командованием первоначально заданным направлениям привело к тяжелым трагическим потерям в живой силе и технике.

Авиация в этой страшной бойне выглядела намного предпочтительнее пехоты. Но что она могла сделать в зимние, сплошь нелетные дни?

Работы по строительству бараков, ангаров, взлетного поля по существу только начались, а спешно назначенному командиру резервного авиаполка, сколоченному тоже на скорую руку, приказали прикрывать бомбовозы, гвоздившие сильно укрепленную линию Маннергейма в начавшейся «странной войне».

Потом ему приходилось сбрасывать продукты окруженным воинам восьмой армии севернее Ладоги. Из-за постоянного отсутствия командира на месте строительство базы застопорилось и неукомплектованный полк буквально повис в воздухе. Тогда по приказу командующего авиацией Карело-финского фронта Пухина Федоров посадил остатки летного состава полка в самолет и полетел в Мурманск на помощь Борису Сафонову, дабы пополнить поредевшие ряды боевых летчиков на Крайнем Севере.

И в таком бешеном ритме воздушной акробатики пролетели четыре самых впечатлительных и поучительных года, начиная с Испании и кончая Карело-финской войной.

Постоянно передвигаясь из одной горячей точки в другую, разрываясь между двумя основными видами профессии: летчика-испытателя на птичьих правах и военного пилота без права выбора места службы и специальности по призванию, неизменно оказываясь временно привязанным, прикомандированным к чужому начальству, нередко — к иностранному двору под вымышленным именем, Иван Евграфович по своему легкомыслию, да и по воспитанию недооценивал канцелярские дела, никогда не радел ни о боевом счете лично одержанных над врагом побед, ни о продвижении по службе, ни тем более о наградах и материальном благополучии. Кстати, последние сыпались на него как из рога изобилия помимо его воли и желания. Единственное, чем он дорожил и что удерживало его на высочайшем нравственном и профессиональном уровне, вопреки бесшабашности и гордыне, так это жажда выделиться геройским поступком, желание совершить что-нибудь необычное, сопоставимое с мужеством Громова, перелетевшего через Северный полюс в Америку. Жажда подвига.

Эта затаенная с детства мечта заставляла его всегда быть собранным, готовым физически и морально к преодолению любых трудностей на пути к заветной цели. Ради этого он берег себя, не разменивался на мелочи, не добивался, как некоторые, тех же наград, постов, званий; непрестанно совершенствовал свои пилотажные навыки, учился быть выдержанным в бою, не поддаваться панике в самом опасном положении. Учился быть героем.

 

Глава 6

Баш на баш (формула вождя)

После завершения карело-финского побоища военные события на западе развивались столь стремительно, что Федоров не мог уследить за ними, чтобы самому определиться и выбрать то единственное место службы, которое бы удовлетворяло его профессиональные потребности летать. Не хотелось ему расставаться с военной службой, располагающей большим набором средств самовыражения. В то же время близость к столице, точнее — к корифеям воздухоплавания, к делу Чкалова, Громова, Байдукова, тянула к интереснейшей работе летчика-испытателя. Да и в Министерстве иностранных дел он зарекомендовал себя как надежный, коммуникабельный и обходительный специалист по исполнению поручений на высочайшем державном уровне. Высокий, красивый, стройный, с мягкими благородными чертами лица, он был востребован там, где главенствующая роль отводилась не столько уму, сколько привлекательному виду, умению быть аккуратным, не ударить лицом в грязь перед высокопоставленными людьми. И он блестяще справлялся с этой представительской миссией как за рубежом, так и в околокремлевском пространстве. Все это как-то удовлетворяло перспективного пилота с нерастраченными задатками Икаруса двадцатого века.

Он чувствовал в себе силу и способность совершить нечто большее, чем сбить самолет противника. Эти чудодейственные силы из месяца в месяц, из года в год накапливались в его теле и душе до такой степени, что он готов был пойти на самоубийство, лишь бы вырваться на волю, разорвать замкнутое пространство недозволенности, обрести свободу самовыражения.

Такое стремление вырваться из заколдованного круга он впервые ощутил еще в Луганске, когда увидел самолет. По недостатку знаний думал, что самолет при посадке разбивается. Он готов был тогда пожертвовать жизнью, только бы полетать вволю, почувствовать себя богом, взирающим на землю с высоты.

Потом такой прилив сил и желания он испытал по окончанию школы военных пилотов, когда его всячески старались закрепить инструктором при училище. По молодости и буйству сил он пригрозил выжать из У-2 то невозможное в области техники пилотирования, что принадлежало новейшим истребителям того времени, в случае, если не выпишут его в строевую часть. Накопившийся пар он частично спустил тогда на дуэли, которая косвенным образом помогла ему удачно расстаться с училищем.

В Испании, отдавая всю энергию и все знания борьбе за великие идеалы революции и народовластия, он мог бы стать национальным героем, но за шесть месяцев под чужим именем прослыл только Красным Дьяволом, что придало ему еще больше уверенности в способности совершить великое деяние.

На Востоке, у озера Хасан, в Китае он как летчик-профессионал вообще не фигурировал. А если и сбивал самолеты врага, то официально не афишировал, так как участвовал в бою по личной инициативе, по договоренности с командованием под секретным китайским именем, без какого-либо строгого учета действительных побед, ибо по должности военного советника не обязан был участвовать в боевых вылетах.

Халхин-Гол дал ему как боевому летчику много. Зато идея приземлить, захватить исправный вражеский истребитель провалилась с треском. Слишком мало было отпущено ему времени для такой ювелирной работы. Задача сбить же японский самолет походила для него на трудную, но обыденную работу, не требующую высокого напряжения ума и тела. Мощный потенциал души и разума, таким образом, не нашел выхода на земле Халхов.

Карело-финская кампания промелькнула в заботах о строительстве военно-воздушной базы и формировании вверенного ему полка. Но подготовленные кадры у него отбирали для пополнения на фронт, куда он и сам вынужден был время от времени отлучаться по указанию командования, лелея единственную мысль: вот придет весна и все образуется. Появится интересное стоящее дело, откроются новые горизонты, пробудятся замороженные возможности осуществить свои мечты — превзойти своих учителей и командиров.

Весной, с окончанием финской кампании, интересная работа не появилась. Мышиная возня со строительством авиабазы, для которой надо было каждодневно выбивать в разных инстанциях тонны вечно недостающего бетона и килограммы дефицитных гвоздей, угнетала и нервировала командира полка, вынужденного заниматься не своим делом. Хотелось бросить все к чертовой матери и прислушиваться только к гулу мотора, следить за приборами высоты, управлять рычагами подкрылков и… послать к ядреной бабушке все эти наряды, звонки, шурупы, доски, всю эту бесконечную трепотню о боевой готовности без горючего, без ведущих специалистов, без элементарных удобств хотя бы для теоретических занятий и демонстраций воздушного боя.

Строительство шло по укоренившимся традициям возведения исправительно-трудовых колоний. Сначала — наблюдательные вышки, потом — колючка и взлетная полоса, затем — ангары, наконец — жилье. Причем по тому же зековскому принципу: сначала — помещение для штаба, потом — караулка и казарма, в последнюю очередь — бараки для строителей. Разумеется, когда строители (чаще — те же самые зеки) покидали зону, жилье занимал обслуживающий персонал.

Обустройство аэродрома еще не закончилось, полк еще не был сформирован и на половину, а пришла новая директива о перемещении его на запад, на голое место нового оборонительного рубежа Гродненского направления.

Мечты о кругосветном перелете, о котором поговаривал еще Чкалов; о путешествии на Луну, расписанном еще Жюлем Верном полвека назад, отодвинулись так далеко, что утратили блеск и возможность реализации. И командир полка, истосковавшийся по настоящей работе в воздухе, решил вновь связаться с конструкторским бюро Поликарпова, вернуться к работе летчика-испытателя.

Шел мирный тяжелобеременный великими испытаниями сорок первый год. Год Змеи.

Согласно договору о нейтралитете и взаимовыгодном сотрудничестве военные ведомства СССР и Германии подписали соглашение об организации научно-практического обмена военными специалистами.

Рейхсмаршал Геринг первым проявил интерес к российской авиации и прислал в сороковом году более шестидесяти авиаторов для обмена опытом. За полгода немецкие летчики облетали все типы военных самолетов, изучили более сотни авиационных баз, ознакомились с теорией и тактикой воздушного боя и при этом недосчитались четырех летчиков, погибших при выполнении фигур высшего пилотажа.

Советское руководство с ответным дружественным визитом не спешило. В конце концов сам рейхсмаршал поинтересовался: «Почему это советские авиаторы, согласно договоренности, не хотят нанести визит в Германию? Они что, готовятся к присоединению Финляндии или… Румынии?»

После такого прозрачного намека помощник начальника Генерального штаба Смушкевич доложил новому наркому обороны:

— Звонил рейхсмаршал. Обеспокоен отсутствием нашей делегации от авиации в Берлине. Что делать?

— Это же политика! — воскликнул нарком, поднимаясь из кресла. — Он хочет захватить наших лучших специалистов накануне вторжения! Гесс улетел в Англию с целью заключить перемирие. Вы кандидат в члены ЦК ВКП (б). Позвоните туда, обрисуйте им обстановку в связи с нарастанием случаев провокационных полетов немецких летчиков через границу. И пусть они решают.

В ЦК тоже засомневались в целесообразности ответного визита авиаторов. Но Смушкевич настаивал из тактических соображений, надеясь получить с помощью своих визитеров какие-нибудь секретные сведения о готовности Люфтваффе к нападению на СССР.

— Геринг подозревает нас в отказе дружественных отношений. Необходимо подтвердить добросовестность исполнений наших обязательств и соглашений по договору о нейтралитете, — уверял Яков Владимирович секретаря ЦК партии по иностранным делам. — Будь моя воля, я бы запретил говорить и писать кому не лень о провокациях на границе. Для подобных донесений существует контрразведка…

Посылать или не посылать группу ведущих военспецов ЦК побоялось решать самостоятельно. Доложили Сталину.

— Поручите это дело генштабу, — ответил вождь.

— Генштаб считает, товарищ Сталин, что это вопрос политики на данный момент, — немея от страха впервые соизволил перечить вождю Андрей Андреевич Андреев, исполнявший обязанности секретаря ЦК по внешним связям.

— А каковы результаты работы немецкой делегации?

— Она выразила благодарность нам за предоставленную возможность на практике ознакомиться с производством самолетов и технической характеристикой их непосредственно в воздухе, товарищ Сталин, — гораздо ровнее прозвучал голос секретаря.

— Сколько человек надо посылать? — Вопрос Сталина упал, как снег на голову.

— Их делегация состояла из шестидесяти трех специалистов, Иосиф Виссарионович. Четверо из них разбились.

— Харашо. Обменяйте на этих четверых — и достаточно. Пошлите фанатов. Специалистов нада беречь, товарищ «трижды Андрей».

Ох, и коварная штука — политика. Глава государства — с ног до головы политик. Иногда брякнет такую абракадабру, что всем аппаратом не попадешь в яблочко. Что значит «беречь специалистов»? Не посылать вовсе? Отдать на убой фанатичных мальчишек? Или все же послать специалистов? Будь он хоть четырежды Андрей, а задачу с четырьмя неизвестными ему не решить. Точнее, решить-то можно, но как угадать так, чтобы понравилось Сталину? Весь аппарат ЦК только тем и занимается, чтобы угодить патрону. И «трижды Андрей» снял телефонную трубку, а вместе с ней и ответственность за исход предприятия чисто по-партийному:

— Отрядите взамен четырех. Специалистов надо беречь, — и «Андрей в кубе» положил трубку.

В штабе телефонограмму из ЦК долго читали-перечитывали. Всех вводила в заблуждение последняя фраза. Как ее понять? Многие склонялись к тому, чтобы выполнить эту миссию формально, для отчета. Послать горе-специалистов и таким способом усыпить бдительность потенциального врага отсутствием высококвалифицированных кадров в СССР. Заставить гитлеровское командование поверить в расхожий на Западе миф, что великая социалистическая держава — всего-навсего «колосс на глиняных ногах». Другие, в том числе и начальник Генерального штаба Шапошников, предлагали послать «специалистов» из контрразведки. «Важно, не показать себя, а зачерпнуть как можно больше секретных сведений», — настаивал могущественный босс военной машины. Третьи советовали отправить в немецкие дебри самолетостроения толковых инженеров. «Перенимать опыт — так уж перенимать его с перспективой на будущее», — рядили они.

— Но как быть тогда с программой? — сокрушался генерал-лейтенант Смушкевич, хватаясь за голову, занятый перебазированием военно-воздушных сил на новые рубежи.

На него и взвалил проблему научно-технического обмена Шапошников, «трижды начальник», как именовали Бориса Михайловича в кулуарах академии имени Фрунзе.

В непринужденной манере Яков Владимирович поинтересовался мудреным решением у помощника Сталина Поскребышева, а потом у секретаря ЦК. От молчаливого поскребыша сталинского окружения хитрый последыш еврейской крови ничего не добился.

Зато «Андрей в кубе» с чисто русской прямолинейностью охотно ляпнул, не вникая глубоко в смысл сказанного:

— Да он просто сыграл вничью. Баш на баш. Не хотел, чтобы там разбилось больше четырех. Вероятно, после гибели лучших испытателей генсек потерял веру в Поликарпова. Мы не можем рисковать специалистами в угоду германскому рейху. Ничья — лучший выход из создавшегося положения, — раскрыл подоплеку своей формулы «баш на баш» «трижды Андрей».

Заваленный и без того массой неотложных дел, герой Испании и Халхин-Гола не стал ломать голову над проблемой и распорядился срочно готовить документы на не очень привязанных к месту авиаторов, способных, по его мнению, закрыть всевозможные бреши в программе, рассчитанной, по меньшей мере, на шестьдесят человек, и одновременно удовлетворить наказ вождя «послать фанатов».

Командировочные документы на три месяца спешно выписали на поликарповских «безработных», временно оказавшихся не у дел: Супруна, Викторова, Стефановского и затерявшегося на дорогах перемещения войск Федорова.

 

Глава 7

Рыцарь с бриллиантами

В Берлин четверка фанатично преданных авиации летчиков прибыла в начале июня. Ведущим специалистом группы стал Степан Павлович Супрун, побывавший на заводах Германии еще в тридцать девятом году и облетавший «Хейнкель-100», представленный тогда фирмой как новейший истребитель того времени.

Разумеется, все четверо прекрасно понимали, что теперь немцы новейших самолетов им не покажут. Но… чем черт не шутит. И на старуху бывает проруха. Руководителем делегации назначили генерала Петрова.

Нужно заметить, что военные летчики-испытатели, не обремененные воинскими уставами внутренней службы и казарменными условиями бытия, редко, только в особых случаях облачались в армейскую форму со знаками различий. Как правило, они предпочитали полувоенную форму без символов воинской субординации. Хромовые сапоги, галифе, гимнастерка без нашивок, кожаная куртка или «сталинский» френч, испанская пилотка под мягкий шлем или полувоенная фуражка «под наркома» — вот излюбленная униформа летчика-испытателя довоенного поколения. Немудрено, что полусекретная делегация авиаторов, за исключением руководителя группы, показалась чиновникам Германии, хотя и под своими настоящими именами, но весьма несерьезной и загадочной.

В первый же день знакомства с планом посещения заводов крупных производителей самолетов Степан заявил, что советских летчиков мало, а программа большая, поэтому отдых и адаптация к местному времени и теоретическое ознакомление с летательными аппаратами различного класса исключаются, а практические полеты необходимо уплотнить в два раза.

Чиновники Люфтваффе крайне удивились такому отказу от общепринятого правила акклиматизации перед опасной работой и долго шептались между собой, прежде чем сказать дорогим гостям что-то определенное.

Наконец престарелый пузатый генерал, видимо, пользующийся авторитетом среди своих спецов, осклабился приветливой улыбкой дьявола, готового сожрать любого гостя с потрохами, и злорадно процедил сквозь зубы, не стесняясь элегантной переводчицы:

— Черт подери этих русских! Может быть, они прямо сегодня хотят оседлать наших битюгов? — Он имел в виду тяжелые бомбардировщики, о которых зашла речь.

Опустив ругательство, посольская переводчица слово в слово передала издевательскую интонацию важного чиновника. Но в этот момент счел нужным персонально познакомиться с членами делегации державшийся особняком военный с припухшим глазом.

— Минуточку, господа! Прежде всего хотелось бы знать, с кем лично нам выпало счастье встретиться? — поинтересовался разноглазый. — Полковник Адольф Галланд, командир эскадры Люфтваффе. Честь имею, — отрекомендовался Третий (по мнению адмирала Канариса) Адольф германского рейха. Вторым главный контрразведчик вермахта считал богатого единомышленника фюрера, банкира и промышленника Адольфа Густлова.

Представились друг другу и остальные участники встречи. Федоров первым уловил иронию в сказанном о битюгах и не выдержал, влез поперед старших:

— Факт. Мы готовы сегодня же оседлать ваших коней. И в первую очередь — знаменитых скакунов Мессершмитта. Везите нас на конюшню, если не устали, гер полковник. Иван Евграфич. Честь имею, — цинично улыбнулся неизвестный агентуре Канариса какой-то, как послышалось немцам, граф Иван.

Ни один мускул не шевельнулся на скулах разноглазого, пока переводчица рейха излагала выпад русского «графа». Только правая бровь полковника полезла вверх по мере постепенного постижения сути перевода и застыла изогнутым крылом чайки над сверлящим оком стервятника, падкого до свежатинки.

Застыла и… едва родившийся спор сник под воздействием противостоящих друг другу энергетических полей.

— Зер гут! Вы готовы лететь в Аушбург? — глазом не моргнув воскликнул полковник, перехватывая инициативу переговоров у генерала с выдающимся животом, почтительно сомкнувшим рот. Господин Мессершмитт будет очень рад такому смелому испытателю.

— Яволь, гер полковник, — в тон своему сопернику вскинул голову и слегка кивнул в знак согласия нетерпеливый поклонник мессершмиттовских скакунов.

Тут же договорились, что Супрун отправится на заводы Хейнкеля, Стефановский посетит научно-исследовательский центр Люфтваффе, а Викторов ознакомится с производством штурмовиков Юнкерса. В случае организационных неурядиц и чрезвычайных происшествий держать связь с руководителем делегации «профессором» Петровым, обосновавшимся в советском посольстве в Берлине.

Ближе к вечеру Иван Евграфович в сопровождении переводчика из посольства и представителя Люфтваффе барона Галланда прилетел в город крупнейшего авиапромышленника, поставщика лучших истребителей германскому вермахту. С ходу направились в огромный ангар, где стояли уже апробированные в воздухе и готовые к продаже самолеты. Походили вокруг одного «мессера», постучали по дюрали костяшками пальцев и направились в кабинет главного механика для ознакомления с технической документацией. Просмотрев несколько листов с чертежами, Иван Евграфович заявил, что он плохо разбирается в немецком языке и хотел бы увидеть и пощупать кабину истребителя. Так ему, летчику, а не инженеру, сподручнее!

Немцы посовещались между собой и сказали, что для этого требуется разрешение главного инженера. Полковник Галланд вскользь заметил, что ему нужно засвидетельствовать свое почтение владельцу завода, чтобы утрясти некоторые формальности относительно пребывания гостя в частном владении.

— Рад буду поужинать с мистером Иваном в заводском кафе, — откланялся барон.

Прошло полчаса, прежде чем был разыскан главный инженер и получено согласие на изучение приборов внутри кабины самолета. Покрутив рычаги управления, пощупав руками каждый винтик и отжав несколько раз педали ногами, Иван осветился улыбкой. Механик во время этого ознакомления стоял внизу, изредка перебрасываясь с переводчиком двумя-тремя фразами.

— Аллее гут! Зер гут! — по-немецки зачирикал довольный практикант, открывая фонарь. — А можно попробовать мотор на холостом ходу? — уже по-русски обратился к механику молодой человек, явно исчерпавший запас знаний немецкого языка.

— Найн! Уммёглик! — Нет! Невозможно! — испуганно замахал руками механик. — Для этого нужно письменное разрешение главного инженера и вывести самолет на летное поле.

— Бюрократы! Мать вашу за ногу! — чисто по-русски выразил сожаление несостоявшийся испытатель мотора, покидая кабину.

Вместе с переводчиком и механиком составили заявку на апробирование в полевых условиях мотора любого самолета конструкции Мессершмитта.

К вечеру появился Галланд, переодетый в черный смокинг и ослепительно белую рубашку с блистающим Железным крестом с бриллиантами под кадыком вместо бабочки. Поинтересовался успехами гостя. Узнав, что из-за немецкой педантичности мотор не удалось прослушать даже на месте, в ангаре, полковник пообещал посодействовать о сокращении некоторых формальностей в стажировке русских летчиков.

— А каков срок обучения? — полюбопытствовал Иван.

— Для переквалификации — три месяца, — последовал ответ.

— О нет! Так не пойдет! Факт. У нас программа рассчитана на месяц. Ферштеен? С облетом всех типов самолетов. Понимаете? С такими условиями работы мне тут делать нечего. Законно. Я звоню руководителю делегации и завтра уезжаю, — убежденно зачастил ретивый летчик, вышагивая рядом с разноглазым собеседником в смокинге по пути в заводское кафе, чтобы поужинать за счет фирмы.

— Ха-ха-ха! То же самое говорят ваши камарада, — рассмеялся таинственный покровитель русского авиатора.

Впрочем таинственным он оставался чисто формально. Одноглазый прекрасно сознавал, что русские раскусили его при первой встрече. Слишком популярным и приметным был летчик, потерявший глаз при испытании самолета. Да и Железный крест с бриллиантами за Испанию прославил его на всю Европу. Но Иван Евграфович не подавал виду, что знает Галланда по Испании. Во-первых, раскрывать себя, откровенничать с кем бы то ни было, тем более с потенциальным врагом, запрещала инструкция, полученная при отъезде на Лубянке; во-вторых, жить и работать секретно, иногда под чужим именем за рубежом, вошло в привычку, стало, как говорят, второй натурой.

Противно, конечно, скрывать свое истинное «я», фальшивить с интересным собеседником, но что поделаешь. Се ля ви — говорят французы. Такова жизнь. Ведь и Галланд тоже наверняка знает о нем многое, но делает вид, что не знает ничего. Почему и он кривит душой? Сколько это может продолжаться? Хорошо бы выведать у него тайны мадридского двора.

Ужин трезвенников не развязал язык ни тому, ни другому.

На следующий день выяснилось, что мотор можно прослушать только на месте под непосредственным руководством механика. Картина обучения напомнила Федорову первые дни постижения искусства летать в Луганском аэроклубе. Он сидел в кабине с открытым фонарем, а механик стоял рядом на крыле и через борт тыкал рукой, какую кнопку нажимать, чтобы запустить мотор, как рычажок двигать, чтобы увеличить подачу газа, уменьшить обороты пропеллера, перекрыть горючее. Прямо как первокласснику за партой, выводящему прописную букву. Смешно и оскорбительно для летчика экстра-класса. И это еще не всё! Чтобы сделать «пробежку» по полю, необходимо сдать экзамены по теории и материальной части. Ужас!

В полдень вновь появился Галланд, и Иван взмолился:

— Господин полковник, помогите приступить к полетам! Вы друзья нам или враги? — сгоряча ляпнул раздосадованный стажер берлинского Центра. И полковник просиял:

— Фройндшафт! Фройндшафт иммер гут! Я мог бы с вами полетать, но мне запрещают. На это есть инструкторы. Я поговорю с директором завода. Он даст указание принять экзамены экстерном. Идет?

— Гут. Зер гут! Данке шен, — благодарил своего случайно появившегося покровителя обрадованный Федоров и в знак признательности протянул руку для пожатия. — Камарада Дьябло Рохо.

На что кавалер Железного креста с бриллиантами многозначительно кивнул головой, панибратски тыча пальцем в грудь:

— Где твой Звезда, Женья?

Федоров понял, что герр полковник знает о нем больше, чем он сам о себе. Даже о том, что близкие друзья прозвали его Женей в память о погибшем товарище, тоже летчике-испытателе. Федоров своей внешностью и непринужденным обращением здорово напоминал им Евгения Уляхина. Вечером Иван Евграфович доложил своему руководителю, что экзамены по теории и матчасти самолета он сдал на «четверку». Завтра приступает к стажировке.

Весь следующий день ушел на полеты с инструктором. Собственно, инструктор находился в самолете лишь для формы. Иван заходил на большой круг с набором высоты, исполнял несколько переворотов, после чего уходил на посадку и требовал следующий самолет другой модификации. Вскоре он облетал все марки «мессершмитта» и потребовал свидетельство о допуске к самостоятельным полетам. Такое свидетельство на немецком языке ему выдали.

На третий день на летное поле высыпала вся прислуга аэродрома, так как по «беспроволочному телефону» распространился слух, что русский будет делать «тод-нумер», петлю Нестерова.

По такому случаю приехали и представители администрации. Но к самолету Ивана Евграфовича не допустили. Оказалось, что для самостоятельных полетов с выполнением замысловатых фигур «какого-то Нестерова» нужен договор с фирмой об уплате стоимости самолета на случай катастрофы или повреждения.

Выручил опять-таки случайно появившийся обладатель Рыцарского Креста с бриллиантами. Он предложил фирме застраховать летательный аппарат, а в случае неудачного исхода полета уплатить стоимость самолета из своего кармана. Федоров от радости прилюдно ударил по рукам, что и было зафиксировано фотокорреспондентами некоторых газет.

Молва об этой сделке распространилась по всему городу с быстротой колокольного звона. И хотя день со всей этой проволочкой подошел к обеденному перерыву и немцы, строго придерживаясь трапезных традиций, покинули аэродром, Иван махнул рукой на обидно урчащий желудок и до наступления темноты успел поднять в воздух и апробировать наиболее приглянувшиеся конструкции самолетов, пообещав на следующий день выжать из них «все, что можно». Но и этого было достаточно, чтобы газеты с утра раструбили о предстоящем зрелище в воздухе… с летальным исходом.

Ночью прошел дождь. На утро, когда товарищи его где-то топтались на месте, прослушивая моторы с техником, сдавали экзамены по теории и матчасти, Иван выруливал самолет на старт. По сигналу механика он плавно взмыл в небо и стал накручивать над аэродромом одну за другой гирлянду фигур из высшего пилотажа. Все наблюдавшие этот фейерверк необыкновенного сплава индивидуального мастерства и совершенства техники были в шоке, в недоумении, особенно немецкие спецы.

Как можно такое вытворять экспромтом, без учебы, без соответствующей подготовки? Поэтому при удачном «па» необычного танца на фоне бледно-голубого небосвода многие аплодировали, ахали от удивления, ревели от восторга, замирали от удовольствия и сладости созерцания. Небесная литургия, да и только! Одни плакали слезами умиления, другие негодовали от зависти и несбывшихся надежд. Как же?! Обещанное комментаторами радио и газет смертоубийство в русском стиле не состоялось. После полудня Мессершмитт-младший устроил для Ивана Евграфовича торжественный обед. Еще бы! Такой рекламы для своего товара он никак не ожидал.

Федоров сидел рядом с Галландом в центре застолья, а напротив расположилась на тронных креслах с высокими резными спинками молодая чета короля авиастроения.

По завершении официальных приветствий, поздравлений, тостов и третьей рюмки коньяка, Иван отважился, несмотря на все отечественные инструкции и рядом сидящую переводчицу из особого отдела посольства, на весьма опасный шаг. Пытливо заглядывая в здоровый глаз соседа — гордости рейха, он задал ему в высшей степени щекотливый вопрос:

— Почему немецкие летчики в тридцать седьмом году допустили гнусную акцию в отношении русского летчика Бочарова?

Застигнутый врасплох, немецкий ас едва не поперхнулся: — Какую акцию?

— Да изрубили тело Хосе Галарса и сбросили на парашюте.

Галланд долго приходил в себя от не принятого в высшем свете на подобных раутах удара под дых. Потом, видимо, приняв какое-то решение, грустно заметил:

— То были головорезы из итальянской дивизии и молодчики нового командующего «Кондора» Рихтгофена. Он — сторонник устрашительных мер на войне. Это издержки животной сущности гомо сапиенс. Я лично не знал… ни Хосе Галарсио, ни Примо Джебилли, ни… Дьябло Рохо. Верь, я был возмущен, когда прочитал об этом в республиканских газетах. У вас ведь тоже есть такие командиры. В знак протеста против актов бесчеловечности я потом ушел из этой эскадры.

— Да, но… — запнулся Иван из-за повторного чувствительного щипка переводчицы за штанину под столом. — Подавайте выпьем за ней… невмешательство, — чутко вышел из замешательства быстро протрезвевший любитель острых ощущений.

 

Глава 8

Воздушный спектакль

Поздно вечером к Ивану Евграфовичу в номер на двоих пожаловал руководитель делегации. Федоров доложил о выполнении программы «Мессер».

— Знаю. Вы даже переборщили, — угрюмо буркнул генерал. — Номер на двоих тоже неспроста вам предоставили. Пользуетесь? — бросил многозначительный взгляд на широкую двуспальную кровать официальный попечитель авиаторов.

От такого грубого намека молодой человек внутренне вознегодовал, вспомнив трепещущий поцелуй Ани на проводах, но сдержался, неловко приглаживая волосы на затылке.

Глава делегации тоже почувствовал себя неуютно в уютном номере подопечного и раскрыл портсигар, предлагая папиросы.

— Не курю. С детства. Когда решил стать летчиком, — жестко ответил, как отрубил, замкнувшийся испытатель.

— Не серчай. Я ведь по-доброму хотел предостеречь… — захлопнул портсигар генерал.

— А ребята как? — пошел на попятную от скользкой темы подопечный, пользующийся покровительством немецкого полковника.

— Подбираются к стажировке, а надо закругляться. Уезжать. Время сокращается не по дням, а по часам.

— Я могу помочь. Меня допустили к самостоятельным полетам. Факт. С кого начинать? С какой марки?

— Допустим, допустим. Им Мессершмитт не указ. Предположим, Супрун выйдет напрямую завтра. У него там давние связи. Правда, время другое. Хейнкель играет под дудочку Люфтваффе.

— Я думаю, главное им нужен договор о возмещении ущерба в случае… поломок, товарищ генерал, — запнулся Иван, испугавшись навязчивой фразы «гибели самолета». — Ну, страховка. Это же частное предприятие. Оно удавится за копейку.

— Если все самолеты страховать, это нам, знаешь, в какую копеечку влетит? Без поломок? Сегодня же поговорю с послом о гарантиях возмещения ущерба в случае… аварий, — в свою очередь спохватился смутившийся генерал. — А ты с утра поезжай к Петру Михайловичу: авось пригодишься. Вот представление на пропуск в научно-испытательный Центр Люфтваффе. У него же позондируй о ночлеге. Спокойной ночи, герой, — попрощался шеф.

Главное здание испытательного Центра Люфтваффе больше походило на элитную казарму, чем на помпезный дворец царя воздушных владений, неимоверно раздутых за последние годы — от берегов Атлантики до окраин Черного моря.

Стефановский отечески поздравил Ваню (иначе он и не называл его в приватных обстоятельствах) с блестящим завершением программы, посоветовал хорошенько познакомиться с Центром переподготовки летчиков, а сам поспешил на стажировку.

Наказ старшего товарища «хорошенько» ознакомиться с Центром молодой летчик, воодушевленный успехами, понял как прирожденный разведчик, привыкший совать свой нос куда не следует: во все дырочки и щели. Иван представился дежурному по корпусу и попросил показать библиотеку.

Научно-исследовательская литература на незнакомом языке произвела на преуспевшего испытателя точно такое же впечатление, как музыка Вагнера на глухонемого. Тогда впечатлительный исследователь искусства самолетовождения обратился с просьбой к методисту с фельдфебельскими погонами показать наглядные пособия по изучению военных самолетов. Но библиотекарь, вышколенный разговаривать на классическом языке Иоганна Гёте и Генриха Гейне, ничего не понял из его просьбы на упрощенном немецко-русском наречии с украинским уклоном.

— Нике, никс ферштеен, — разводил руками фельдфебель, тараща глаза на незнакомца с мудреным акцентом.

— Плакаты, альбом, — долбил Федоров свое, приложив трубочкой сложенные кулаки к своему глазу наподобие того, как прикладывают подзорную трубу, чтоб разглядеть под носом избушку на опушке.

— Ах, зо! Плакатэ, альбом. Битте мит цу, — поманил он пальчиком за собой странного посетителя в подсобное помещение.

Когда библиотечный работник ушел к своему барьеру, Иван принялся рассматривать наглядность, развешанную на стенах.

Затем обратил внимание на картотеку с выдвижными ящичками.

И., о счастье! В них он обнаружил слайды размером 7x7, наклеенные на картон с изображением военных машин: танков, пушек, кораблей, самолетов и краткой характеристикой на обороте. Он выбрал около трех десятков военных самолетов разной классификации, у которых темноватой краской были затушеваны места, защищенные бронёй: моторы, кабины летчика, сиденья стрелков.

Осторожно, посматривая на входную дверь, распихал их в сапоги и принялся, как ни в чем не бывало, разглядывать альбомы, мало приспособленные, к сожалению, к тому, чтобы их незаметно вынести за пределы опасной зоны.

К обеду приехал «профессор» Петров, единственный среди авиаторов, ничем не смахивающий на военного. Всех остальных, переодетых в гражданскую форму, выдавала военная выправка и строгость в обращении с окружающими. За глаза все называли его профессором, что полностью соответствовало его званию и его внешнему виду. Он показал карт-бланш за подписью трех ответственных лиц, гарантирующих оплату стоимости самолетов, разбитых советскими испытателями.

— Все! Даю «зеленый» на взлет любого самолета, какой может предоставить вам Центр, — не скрывая ликования, слегка пританцовывал генерал без каких-либо генеральских отличий.

— Иван Евграфович сегодня выходит на «дорнье». Начните с разведчика. «Фокеры», я думаю, Петр Михайлович осилит за три дня. На большее не рассчитывайте, милые. Обстановка не позволяет. Только, пожалуйста, поспешайте не спеша. Мы должны вернуться домой все на зло врагам, на радость друзьям.

Однако, несмотря на предоставленные гарантии, руководство Центра наложило запрет на самостоятельные полеты. И тут-то выяснилось, что необходимо застраховать и жизнь испытателей. Напрасно Степан Павлович, как староста группы, и «профессор» доказывали руководителям Центра, что страховать жизнь не обязательно, что это добровольное дело каждого свободного человека. При этом они ссылались на решение подобной проблемы администрацией Вилли Мессершмитта, что они, в конце концов, будут жаловаться правительству на искусственно создаваемые препоны по обмену опытом между дружественными державами. Вошедший в обширный кабинет полковник с приплюснутым больным глазом стремительно вскинул правую руку: «Хайль Гитлер!»

— Хайль! — тотчас прозвучало в ответ от подтянувшихся офицеров Центра.

— Что мне делать с этими друзьями по неволе? — пожаловался руководитель Центра вошедшему полковнику, хотя сам имел генеральские погоны. — Они не понимают, что у нас государственное учреждение, а не частная лавочка Мессершмитта. Закон обязывает нас заключать страховое обязательство с летчиками.

— Так застрахуйте их — и концы в воду! — отрубил полковник, не моргнув глазом.

— Не можем. Иностранных граждан страхует частная фирма, — развел руками генерал.

Посольский переводчик «профессора» наклонился к Супруну:

— Бесполезно. Пора уезжать.

— А кто может разрешить полеты моим подопечным? — по-прежнему обращаясь к генералу, спросил «профессор» в надежде, что полковник, перед которым все вытянулись в струнку, может внести кое-какие поправки в ситуацию.

Генерал демонстративно поднял указательный палец вверх и показал глазами в потолок.

— Ну, так позвоните! — встрепенулся «профессор», наивно полагая, что аккуратный генерал указал на вышестоящую инстанцию.

— Я могу обратиться к Юпитеру только через соответствующие инстанции. У меня нет телефона прямой связи. — При этом дисциплинированный генерал выразительно посмотрел на полковника.

— Минуточку! — шагнул к телефону полковник. Набрал номер и протянул трубку генералу: — Поясните ему проблему.

Генерал приложил трубку к уху. И когда из мембраны прозвучал вальяжный голос: «Рейхсмаршал слушает», — генерал онемел, побледнел, потом покраснел и сбивчиво изложил просьбу советской делегации, чуть подрагивая в коленках.

— Так точно! — вдруг вытянулся «во фрунт» генерал, бережно опуская трубку на рычаги.

И четверо друзей приступили к самостоятельным полетам. Оказывается, и в законной Германии слово «пахана» выше всякого закона.

Показательные полеты «профессор» назначил на пятнадцатое число. Поэтому с утра все стажировались на очередном типе аппарата, а после обеда самостоятельно тренировались на избранных машинах для воздушного шоу. В день приходилось по восемь вылетов.

И вот настал последний прощальный день. С утра все были в приподнятом настроении. Из посольства то и дело звонили по поводу программы выступления, распорядка дня, места и времени проведения помпезного приема, о порядке официальных приветствий и других мелочах великосветской тусовки. Уточняли состав приглашенных лиц на вечерний банкет в честь героев дня. «Профессор» не отходил от телефона до тех пор, пока его не пригласили в микроавтобус, идущий налетное поле.

К этому времени вокруг столичного аэродрома скопилось немало зевак: бритоголовых лоботрясов, расфуфыренных дам, подобострастных пенсионеров — заядлых любителей воздушных парадов, технарей, представителей авиационных заводов, жадных до сенсации радиокомментаторов, газетчиков, солдат и прочих поклонников пышных торжеств. Под конец приготовлений приехали на черных лимузинах высокопоставленные чиновники военно-воздушных сил и Национал-социалистической партии.

Последние взошли на обширный грубо сколоченный деревянный помост с метровым по живот бордюром, обтянутым снаружи коричневым полотном. Переднюю стенку бордюра, обращенную в сторону взлетной полосы, украшал лозунг: «Эс лебен Дойчланд!»

По бокам, буквами помельче, со стороны, где отводилось место для приглашенных гостей, надо понимать, и советского посольства, можно было прочитать, что победит дружба. А с другой боковины, где расположились курсанты военных авиаучилищ и военные чиновники пониже рангом, чем те, что на помосте, плакат гласил, что немецкие воздушные войска непобедимы.

Взвилась и рассыпалась веером зеленая ракета, возвещающая о начале воздушного представления. Тысячеголосый вопль толпы «Вива-а-а-т!» приглушили через громкоговорители звуки духового оркестра, грянувшего популярный патриотический шлягер: «Дойчланд, Дойчланд — юбер аллее!»

Показательное выступление началось из глубины аэродрома, где виднелись ангары и вспомогательные здания. От еле заметных рядов выстроенных самолетов один за другим отделились три штурмовика и не спеша потянулись к стартовой полосе. По сигналу красной ракеты они в том же порядке: друг за дружкой, взлетели и скрылись в серо-дымчатой дали пасмурного неба; но тут же появились обратным курсом в четком строю, похожим на кончик стрелы: впереди — командир, позади — эскорт фронтом из двух машин. Вдруг они синхронно «клюнули» вниз, на бешеной скорости спикировали в центр аэродрома, выравниваясь у самой земли. Описав петлю Нестерова, снова сорвались в пике, оглушая грохотом моторов собравшуюся публику, со страхом взирающую на заколдованный строй светло-коричневых птиц с черными крестами на крыльях. Развернувшись на краю полигона, самолеты ушли на посадку в другой конец поля.

Сидя в кабине истребителя с открытым фонарем, Иван алчно следил за полетом товарищей, искренне восхищался их групповым виражом у самой земли и всем сердцем рвался на старт, чтобы удивить публику своим мастерством. Пока он таким образом мечтал о предстоящем выступлении, разводящий офицер дал сигнал флажком «на выход» и… новейшая модель легкого истребителя гордым селезнем поплыла на старт.

Когда самолет оторвался от земли и по прямой поднялся на стометровую высоту, Иван не стал тянуть ручку на себя, сдерживаясь от искушения взмыть вверх. Выровняв «хейнкель» горизонтально и не убрав шасси, он свалился на крыло под прямым углом и в таком положении описал круг над аэродромом, вплотную пролетая у самой кромки полукруга, образовавшегося из оцепления и публики, столпившейся по обе стороны трибуны. На выходе из бокового виража он еще раз свалился на крыло и теперь уже вниз головой — вверх колесами пролетел над шумно ликующими поклонниками воздушного спектакля.

После такого простенького вступления самолет круто задрал нос вверх, выписал три восходящих петли Нестерова и уже с километровой высоты штопором ввинтился в центр аэродрома.

Снова вираж, и вот послушный истребитель по спирали взбирается почти до перистых облаков и оттуда, с поднебесья катится бочкой по наклонной, срывается в штопор, но через три витка переходит в отвесное пикирование и… выйдя у самой земли из казалось бы гибельного положения, проносится вдоль растянувшихся рядов публики.

Толпа сатанеет, рукоплещет, и ничто не может усмирить море бушующих эмоций. Ни каменные лица начальства на трибуне, ни настоятельные просьбы полицейских соблюдать благопристойный порядок на виду высокого руководства рейха, ни налет английской авиации на Дюнкерк, форпост немецких войск, изготовившихся для прыжка на Англию, как оповестило радио, прервав комментарии по поводу воздушной акробатики в небе.

В заключение программы каждый из четверых поочередно выполнил свой коронный номер на избранном типе самолета. Иван последним, под занавес, прошелся «колесом» из «мертвых петель» почти на бреющем полете буквально перед носом ужаснувшейся толпы и вновь вызвал шум рукоплесканий и каскад непроизвольно вырвавшихся вздохов.

 

Глава 9

Железный крест рыцаря

В честь завершения общей программы по обмену опытом, рейхсмаршал Люфтваффе устроил прием.

Перед входом в главный корпус вымуштрованные сотрудники военной полиции проверяли пригласительный билет: отрывали пропуск, находили в своих списках номер и фамилию приглашенного, заполняли графу прибытия и только после этого разрешали пройти. В полуосвещенной гостиной можно было перевести дыхание, осмотреться, отдохнуть на банкетке, почитать за низким журнальным столиком газету или полистать рекламный буклет какой-нибудь авиационной фирмы.

Высокие прямоугольные окна гостиной были задернуты плотными темно-коричневыми гардинами, в просвете между которыми угадывалась деревянная драпировка на случай бомбежки.

Разглядывая исподтишка обстановку, Иван Евграфович отметил про себя, что, кроме портрета Гитлера и нескольких картин на военные темы, ничего лишнего, тем более крикливого, на стенах не было. Прочная светомаскировка на окнах и простенькая фотовитрина из истории становления Люфтваффе наводили на мысль, что праздничное настроение, переживаемое им и окружающими людьми — не долговечно, омрачено какими-то подспудными тревогами, несмотря на внешнюю бодрость, даже веселость участников сборища.

Показался Геббельс. Вместо того чтобы пройти в банкетный зал через боковую тайную дверь, как это заведено у высших чинов, «головастик» на тонких ножках проплыл гоголем, прошествовал под ручку с благоверной через парадный вход, через всю гостиную под льстивый лепет одобрения и чинопочитания.

«Вот если бы таким макаром продефилировал через вверенное ему учреждение импозантный Геринг — куда ни шло.

Все-таки — летчик, — продолжал по наивности размышлять Федоров. — А Геббельс? Обезьяна-обезьяной! А туда же! В славу. Сорвать хоть пару аплодисментов — и то приятно. Как все-таки мало требуется мелкому честолюбцу?»

Вслед за министром пропаганды неторопливо, с чувством собственного достоинства двинулись в обеденный зал и все остальные. Часы показывали без десяти четыре.

Длинные столы, накрытые белоснежными скатертями с голубыми узорами по краям, радовали глаз набором всевозможных напитков по центру стола вкупе с холодными закусками. Через каждые полтора метра стояли хлебницы с тонко нарезанными булочками. По обеим сторонам этого своеобразного оазиса из пищевой фауны и флоры, запечатанной в бутылки и красиво заправленной в салатницы, тянулся ряд пустых тарелок. Слева от них лежала десертная ложка, вилка, а справа — нож с зубчиками для отбивного мяса. Тут же красовались вазочки для объедков, стопочка, бокал и сложенная пилоткой голубоватая салфетка с номером приглашенного. Тарелки с бутербродами (ветчина, сыр, колбаса, осетрина, красная икра) перемежались с чашами салата. Огурчики, грибочки, зелень, черешня захватывали дух изголодавшихся участников военно-спортивного шоу.

У входа в столовую распорядитель злачных мест с двумя подручными кадетами вновь попросил гостей предъявить пригласительный, оторвал талон банкетного зала и только после такой контрольно-пропускной процедуры вежливо промурлыкал:

— Очень приятно, проходите, сектор В.

Кадет с приглаженной челочкой под фюрера подвел гостей к банкеткам слева от торцевого стола. Места оказались с внутренней стороны левого крыла застолья не случайно. Их заполнили люди, преимущественно в штатском. Справа от головного стола разместилась военная каста.

Когда все расселись, согласно указанным местам, ровно в шестнадцать ноль-ноль из боковой двери появились величественный, с выдающимися женскими ляжками и заметным брюшком рейхсмаршал Геринг и щуплый, поджарый Геббельс, который рядом с тучным голиафом Люфтваффе выглядел совсем карликом, но тем не менее и ему достались аплодисменты тщеславия наравне с популярным другом.

Под шумок приветствий Иван осмотрелся и немало удивился тому, что оказался в изоляции от своих товарищей. Между ним и профессором Петровым, сидящим ближе всех к нему, располагались незнакомые лица: то ли фискалы, то ли, на всякий пожарный случай, мордовороты в штатском. Рядом, впритык к главному столу, оказался барон Галланд, появление которого он в суете разбежавшихся глаз и навалившихся впечатлений просто прозевал.

Но вот шум и сдержанные аплодисменты стихли. Министр пропаганды заглянул в листок, что-то сказал в сторону советской делегации и предоставил слово рейхсмаршалу. Грузное, излишне упитанное тело главного шефа авиации приподнялось из-за стола и заслонило маленького «головастика», как мысленно нарек министра Федоров, чуточку шокированный нежданной изоляцией.

После вступительного слова маршал предложил тост за доблестных, как он выразился, летчиков великой страны. Жидкие аплодисменты, шум заработанных штопоров и приглушенный звон стекла возвестил о том, что слушатели за столом охотно поддержали казенный призыв главаря военной авиации выпить за российских вундеркиндов воздухоплавания.

Кривоглазый Адольф выхватил из груды напитков четырехгранный пузырь и галантно показал прозрачное содержимое сосуда своему «руссише камрад»:

— Шнапс?

Иван испугался невольно закравшейся мыслишки: «Накачать хочет, что ли?» — и поспешно указал на красивую этикетку с непонятным словом «Хюгель».

— О! Битте шён! Пожалуйста, — легко согласился навязчивый друг. — Эльзас теперь наш. Я с удовольствием разделю с вами вкус этого коньяка. Ваше здоровье! Мы сначала чокнемся, чтобы выпить, а потом, как это у русских, вы-пи-вать, чтобы чокаться.

«Ох, черт возьми! Крепкий орешек оказался. Ну, да где наша не пропадала? — подумал Иван, занюхивая глоток ломтиком белого хлеба. — Чего доброго — опьянею. Надо было указать на бутылку с гроздьями винограда. Мускатель не шибко ударит в голову за столь деликатным столом, факт. Но… после драки кулаками не машут».

Вслух же он заявил, соглашаясь с проявленным дружелюбием:

— Зер гут! Отлично! — и степенно взялся за огурчик двумя пальцами, упустив из виду рогатую вилку.

С ответным словом выступил генерал Петров. Он поблагодарил руководство Центра за прием, похвалил тружеников авиационных заводов за высокие технические достижения в области самолетостроения и предложил тост «за доблестное оружие Люфтваффе».

«Так-с, вашим салом по нашим мусалам», — мелькнула озорная мысль у раскрасневшегося юнца из страны Советов в окружении матерых специалистов по части выпивки и вербовки шпионской клиентуры.

Зал заметно оживился, налегая на закуску и пить. Галланд наклонился к уху соседа:

— Хочешь поучаствовать в настоящем деле?

— Каком? — машинально спросил захмелевший испытатель крепости неведомого коньячка.

— Воздушный цирк на берегу Ла-Манша. Один день летал, другой день отдыхать здесь. Ферштеен? Я работаю английский цирк. Сегодня здесь — завтра там. Команданте эскадра. Ферштеен?

— Не-е. Профессор, — показал рукой выпивший, но еще не пьяный гость в сторону руководителя делегации.

— Твой отдых не свободен? — прищурил один глаз наниматель «цирковых работников», в то время как веки другого ока даже не дрогнули.

Между тем министр пропаганды, постукивая пальчиком по наручным часам, показал циферблат Герингу. Маршал манерно пожал плечами. Потом обратился к сидящему рядом генералу. В итоге предупредительно зазвенел колокольчик председательствующего «головастика» и в зале воцарилась тишина.

— Правительство и высшее командование Люфтваффе, — надтреснутым лающимся голосом возвестил министр, — решило наградить русских летчиков за выдающиеся успехи в испытании немецких военных самолетов почетным знаком отличного пилота Третьего рейха и денежной премией в виде юбилейной золотой монеты достоинством в десять тысяч марок каждая.

Когда стихли холодные официальные аплодисменты, поднялся начальник Центра. Зычным голосом он объявил:

— Первым удостоен этой награды грюппен-фюрер господин Супрун! Коммен зи, битте, ам дер тиш. Подойдите, пожалуйта, к столу.

Подталкиваемый товарищами, Степан отставил свой стул и скромно предстал перед начальственным чуть возвышенным столом, опустив руки по швам. Геринг, перегнувшись через сравнительно узкий стол, привычным движением рук приколол к рубашке отличительный знак и вручил на бархатной подушечке золотую монету. Выпрямился и… вдруг вздел правую руку:

— Хайль Гитлер!

Степан растерялся. Мотнул головой и промямлил, уже оборачиваясь к залу: — Хайль!

Правая сторона, где сидели в основном военные, разразилась редкими аплодисментами, после которых генерал-полковник вычитал фамилию «старейшего группы» Стефановского.

Получив награду, Петр Михайлович на стандартное нацистское приветствие рейхсмаршала, удерживая коробочку с монетой в правой руке, как держали когда-то гусары свой головной убор перед дамой, гордо откланялся легким поклоном головы: «Честь имею!» За что тоже заработал несколько хлопков в ладоши, но уже с левой стороны, где сидели товарищи и представители фирм.

Вызванный к столу Викторов держался как солдат перед трибуналом: бодро и бездыханно. Но в последний момент дрогнул. На энергичное приветствие «Хайль!» запинаясь промычал: «Бляпремного благодарен». На что слева и справа раздались сдержанные нечленораздельные звуки то ли негодования, то ли удовлетворения.

Время предстать перед рейхсмаршалом, как перед богом, вплотную подступило к четвертому, последнему летчику, а Иван Федоров сидел и все еще лихорадочно перебирал в памяти варианты ответа на явно провокационное и в тот же момент как бы невинное, традиционное приветствие высочайшего чиновника официально дружественного государства, на которое требуется не простой, не раболепный, а предельно смелый, достойный и одновременно дипломатичный, не дай бог — оскорбительный, ответ.

Охотнее всего он хотел бы отделаться шуточкой. «Планета — это та же огромная сцена, на которой человек постоянно шутит, если не с Богом, то со своей долей», — говаривал он иногда «подшофе». Но не та обстановка, не то собрание, где бы можно было шутя выразить и свои чувства благодарности к людям, заметившим его талант, и чувства классовой неприязни к их антикоммунистической морали, которые он впитал с молоком матери, задерганной нуждой и гнетом социальной несправедливости. Но как выбрать из хаоса нахлынувших чувств и мыслей тот стиль поведения, который бы в точности выразил противоречивую сущность его ума и духа?

На самом пике произнесенной начальником Центра фразы: «Награждается самый молодой и самый талантливый пилот…» и разгар поднявшихся чувств претендента на заслуженное вознаграждение из боковой двери показался высокий подтянутый генерал в коричневом френче с аксельбантами, и все сидящие за председательствующим столом как по команде повернули голову к вошедшему, а в руках начальника Центра задрожал лист. Отступив в сторону, вошедший громко выкрикнул, воздевая руку вперед: «Хайль Гитлер!»

Все вскочили: кто мгновенно, кто замешкавшись, кто с недопустимым запозданием. Последние нашлись и среди военных, доведенных данным приветствием, казалось, до автоматизма.

Федоров тоже вскочил, подчиняясь скорее стадному чувству единения, чем осознанному долгу уважения. Тем более, что уважительный сосед, вскакивая, поддернул за собой и несколько задержавшегося подопечного.

«Хайль!» «Хайль!» «Хайль!» — трижды, с нарастающим энтузиазмом прозвучало в ответ как раз в момент появления человека с фанатично устремленным в пустоту взглядом из-под нависшей кокетливо зачесанной челочки.

Люди за представительским столом раздвинулись, и торжествующий босс почитателей коричневого цвета оказался между Геббельсом и Герингом, как истукан между Сциллой и Харибдой. Мало-помалу в зале воцарился порядок, нарушенный явлением кумира нацизма, а самоназначенный президиум застолья, обменявшись короткими фразами между собой, вынес постановление устами все того же генерал-полковника:

— Именем фюрера и высшего руководства Люфтваффе награждается самый молодой и самый талантливый из русских пилотов — Иван Федоров денежной премией и Рыцарским железным крестом!

Наэлектризованный зал буквально разрядился громом рукоплесканий, а Геринг встал рядом с генерал-полковником, принял из рук фюрера орден с подвязкой и перегнулся к обалдевшему виновнику шумных оваций, подошедшему к столу на ватных ногах с помощью находчивого покровителя.

Остальную процедуру посвящения русского Ивана в немецкого рыцаря истребительной авиации опьяневший баловень фортуны помнит как во сне.

Петр Михайлович Стефановский как-то рассказывал сослуживцам, что немецкий полковник якобы пытался нагнуть Ивану голову, чтобы рейхсмаршалу было удобно набросить на шею ленточную петлю с Железным крестом, а новоиспеченный рыцарь Люфтваффе наоборот — откидывал голову назад, выпячивая грудь, на которую, в конце концов, как на не в меру упрямого верблюда, и набросили подвязку под сдержанный смех окружающих.

Степан Павлович Супрун уверял, напротив, что петля оказалась маловатой для бычьей шеи мастера по вольной борьбе и потому, к великому неудовольствию рейхсмаршала, крест вынужденно распластали на груди, заправив ленту под воротник.

На приветствие: «Хайль Гитлер!» новорожденный рыцарь Железного креста вскинул кулак и вместо выкрика «Рот фронт!» рявкнул «Зик хайль!» что повергло некоторых в шок.

Но не растерявшийся полковник с гитлеровскими усиками резко развернулся к залу и троекратно, с паузами, взмахивая как заправский дирижер рукой, проскандировал: «Зик!» На что присутствующие в зале после каждого заклинания полковника, вначале неуверенно, но затем более воодушевленно трижды пролаяли: — Хайль!

Выпили за победу. После чего фюрер предложил тост за дружбу. И каждый раз стопка Ивана опустошалась до дна, потому что нельзя было не выпить за победу, которую он сам провозгласил. И нельзя было отказаться от тоста фюрера, от дружбы, от прочих восхитительных уговоров чокнуться за мир, за детей, за успех, за прекрасное будущее, за тех, кто в воздухе и… черт знает за что.

Высшее руководство рейха поднялось из-за стола и спустилось на ступеньку ниже, на уровень сидящих в зале. Держа наполовину заполненные рюмки в руке, фюрер и его свита начали принимать поздравления от окружающих, чокаясь налево и направо, медленно продвигаясь к выходу. Все вскочили, стараясь дотянуться своей стопочкой или бокалом до заветной рюмочки своего кумира.

Иван тоже вскочил, подхватив на лету бокал соседа с янтарной жидкостью, и двинулся к Гитлеру. Но не так-то просто было чокнуться с главарем наци, окруженным сборищем поклонников.

С не совсем трезвым рыцарем чокались все, чтобы он отошел в сторону, довольствуясь малым, но это как раз и подзадоривало осмелевшего плебея с королевскими замашками. Наконец Гитлер как будто посмотрел на него, не решаясь на панибратское движение рукой, но в последний момент отвернулся, что-то сказал Герингу, и тот уделил внимание настырному гостю: совсем оттеснил его от фюрера своей тушей, предлагая чокнуться один на один. «Сталин и Гитлер — дружба?!» — неопределенно высказал наболевшее разгоряченный соучастник великосветской тусовки.

— Я-я. Фройндшаф, дружба, — закивал головой рейхсмаршал, чокаясь одновременно и с полковником Люфтваффе. — Вот карандаш. Запишите мой телефон. Осторожно: он секретный. Будьте здоровы. Не теряйте его в сутолоке дня, — загадочно улыбнулся маршал полковнику так, что Иван Евграфович никак не мог взять в толк — кого или что не терять: карандаш, номер телефона или его самого, сверхсекретного летчика-испытателя, бдительно охраняемого со всех сторон даже здесь, за столом, на виду у родного посольства, на глазах у милейшего профессора ЦАГИ.

— Все! Баста! Раз он не захотел со мной выпить, я тоже не стану пить. Я хоть и дурак в политике, но тоже кое в чем петрю, Адольф… как там тебя по батюшке. Не нужен мне этот карандаш сто лет. Я такую же оглоблю на глазах у Клима Ворошилова сунул в голенище. Не веришь? — бормотал униженный рыцарь, отставляя бокал на соседний стол.

— Это секретный карандаш. Понимаешь? Он может стрелять. Осторожно. Геринг подарил его тебе, Женя, — долбил свое полковник, засовывая карандаш в карман диагоналевой гимнастерки.

— Хватит вам любезничать на середине зала, — подступился к неразлучной парочке Стефановский. — Посол приглашает вас к своему столику.

— Данке шён, абер… Спасибо, но меня ждут коллеги, — изящно откланялся командир воздушной эскадры «английского цирка».

Высшее руководство рейха к этому времени удалилось, и все присутствующие теперь перегруппировались за столами по своим интересам и правилам воинской субординации. Остаток торжественного обеда прошел, таким образом, в более естественной обстановке без официальной учтивости и показного уважения. По приглашению посла летчики отправились на территорию советского посольства, где именинникам судного дня посоветовали хорошо отдохнуть в связи с вылетом ранним утром на родину.

Таким образом, культурная программа, рассчитанная на два дня по завершении показательных полетов, переносилась из Берлина в Москву, где золотые монеты реализовать было крайне сложно и неинтересно. Ко всему этому, военный атташе, отвечая на вопрос пилотов: с чем связана такая поспешность, уклончиво заметил, что боится за нетипичную обстановку, создавшуюся вокруг рыцаря. Из чего все заключили, что виноват в столь загадочной обстановке Федоров, а улетать приходится всем. Завидуя и негодуя, товарищи прикусили языки, прекрасно понимая, что дома их ждут ни какими законами не предусмотренные побочные отчеты и допросы под маской благожелательности. Исходя из этих, в общем-то, защитных предположений, кавалер Рыцарского креста раздобыл молоток, достал из баульчика складной перочинный ножичек ручной работы с набором двенадцати миниатюрных инструментов, просверлил четыре дырочки и приколотил, присобачил Крест на каблук левого сапога. После такого нравственно-очистительного обряда предусмотрительный герой берлинского неба забылся крепким сном праведника, уверившего в безопасность каких бы то ни было встреч впереди.

Когда город еще покоился тихим порой вздрагивающим забытьём прошедшего дня, группа молчаливых авиаторов в сопровождении оперуполномоченного по особо важным делам прибыла на аэродром, погрузилась на транспортный самолет министерства внешней торговли и благополучно взлетела по заранее согласованному графику движения. В Бресте — остановка, дозаправка и снова в путь.

В Москве их встретила группа командиров из управления ВВС во главе с заместителем наркома обороны генерал-лейтенантом Рычаговым, позади которого маячила фигура преуспевающего чекиста Копировского с новенькими знаками силовых структур. Пожав друг другу руки, летчики обменялись общими, ничего не значащими фразами и двинулись к машинам.

— А где же твой Железный крест? — не скрывая зависти и чувств мнимого превосходства, благодаря агентурной осведомленности, спросил с ухмылкой чекист.

— А вот он! — не без злорадства задрал ногу Иван, показывая не в меру любопытному дознавателю помеченный каблук. «Что, выкусил?» — в свою очередь мысленно улыбнулся испытатель, стараясь не хромать.

До начала войны оставалось ровно четыре дня.