Удар по лбу возвращает меня к действительности. На лицо что-то сыплется. Темно и тихо, слышно только какое-то царапанье. Смотрю в сторону окна. Его прямоугольник лишь в одном углу матово мерцает отдаленным светом фонарей. От окна доносится скрежет. Глаза, привыкнув к темноте, уже различают контуры. На фоне окна силуэт человека, трясущего прутья решетки. Мюллер! Вот теперь я слышу его тяжелое дыхание.

Что он задумал: выломав решетку, поставить меня перед свершившимся фактом или же хочет удрать один? Надо решаться! Или пусть его смывается, а я утром разыграю, что сам поражен случившимся. Нет, не поверят, скажут — помогал. Новые искушения и новая ложь, которая обернется против меня. Значит, уходить с ним. Но ведь я не хочу бежать. Почему все словно сговорились против меня? Надо его задержать.

— Мюллер, ты спятил? — громким шепотом спрашиваю я.

— Тсс! Один прут выломал. Еще на полчаса. Подопри меня, быстрее пойдет.

— Слезай, говорю!

Вскакиваю и пытаюсь схватить его за ноги. Уцепившись обеими руками за решетку, он лягает меня.

— Кончай!

— Отпусти, или я проломлю тебе башку прутом, идиот! — шипит он.

Наконец мне удается схватить его за ногу. Рывок — и Мюллер плюхается на койку. Не дав ему опомниться, наваливаюсь на него и выворачиваю руки за спину.

— Поздно спохватился, Вайнхольд. Не будь дураком. Утром все увидят, и нам обоим крышка... Ну помоги, еще часок — и мы на воле.

— Не перестанешь добром, заставлю. Не хочу из-за тебя наживать еще неприятности, своих хватает.

Его мышцы вдруг расслабились.

— Это твое последнее слово? — тихо спрашивает он.

— Самое последнее!

— А выломанный прут?

— Твое дело.

— Ага.

Молчание. Я чуть ослабляю хватку. Он тут же выскальзывает из-под меня, бросается к двери, барабанит по ней и истошным голосом вопит:

— На помощь!

В коридоре раздаются быстрые шаги. Вспыхивает лампочка. Мюллер рвет на себе рубашку, опять барабанит в дверь и орет как резаный. Я растерялся, стою истуканом между койками и смотрю на дверь. Она распахивается. Двое вооруженных охранников стоят наготове в коридоре, третий, надзиратель, влетает в камеру и отталкивает Мюллера. Тот, искусно притворяясь, все вопит и вопит и тычет в мою сторону.

— Что случилось? — спрашивает надзиратель и подозрительно оглядывает камеру.

Я пожимаю плечами. Но он уже увидел выломанный прут и поврежденную решетку.

— Он хотел бежать, — бормочет Мюллер задыхаясь. — Я его стал оттаскивать, а он меня чуть не убил. Уведите меня отсюда, я боюсь!

Я ошарашен. Мюллер ехидно ухмыляется.

— Отведите меня к следователю немедленно. Хочу дать важные показания.

— Сейчас, в два ночи? — удивляется надзиратель.

— Забирайте свои вещи, Мюллер, и выходите! — командует из коридора офицер тюремной охраны.

Мюллера уводят. Я прислоняюсь к степе.

— Н-да, Вайнхольд, опять не повезло, — говорит надзиратель усмехаясь.

— Все вранье. Это он хотел бежать, — выдавливаю я.

— Конечно, конечно, он пытался бежать, а вы, как порядочный человек, удержали его.

— Именно так и было.

— Да, да, именно так, а не иначе. Только вот что: нам тоже стало известно, что вы категорически отрицаете все, в чем вас обвиняют. Берите-ка свои вещи! У нас тут много камер.

И вот я снова один, лежу на койке, и больше всего мне хочется удавиться. В чем же я ошибся опять? Был слишком доверчивым? Надо было сразу, когда Мюллер предложил бежать, поднять шум и потребовать, чтобы меня перевели в другую камеру. Но я не захотел его выдавать. Проклятая сентиментальность! Теперь-то я наконец понял: к людям, у которых есть грехи на совести, следует подходить с иной меркой.

Мюллер коварно использовал мою нерешительность. Ему поверят. Если так пойдет и дальше, меня пора помещать в психиатрическую больницу. А если бы я убежал с ним? Что меня удержало? Ула? Да, но не только она. Во мне еще осталось немного надежды и доверия. Лишь два человека могут мне помочь: прокурор Гартвиг и старший лейтенант Вюнше. Честно говоря, я побаиваюсь их: на допросе я вспылил и не захотел давать показания. Можно ли рассчитывать на обоих — теперь, когда мое положение стало еще хуже?

А Ула? Неужели она будет презирать меня всю жизнь? Когда-то она была мне безразлична, до того, как я последний раз приехал из армии в отпуск. Из года в год мы играли вместе с другими детьми и в «прятки», и в «салочки», а с ней вдвоем даже в куклы, плавали в озере наперегонки, пели, танцевали. Позже она стала держаться в стороне от нас, мальчишек...

И вот тот день отпуска: собственно, я пригласил ее танцевать лишь потому, чтобы она не подумала, будто я зазнался. Но запах ее волос вдруг пробудил во мне неодолимое желание зарыться в них лицом. Глаза ее игриво поблескивали, улыбка манила. Тщетно пытался я вести беседу в прежнем доверительно-нахальном тоне, то есть, попросту говоря, трепаться. Но все, о чем мы раньше болтали, теперь показалось мне глупым. И прежде, чем я понял, что же между нами изменилось, танец окончился. Меня даже взяла досада, когда ее тут же подхватил на танго какой-то толстогубый парень из соседней деревни. Он ее так прижимал к себе, что она почти не могла танцевать, и вдобавок еще елозил слюнявыми губами по ее медным волосам. Так и подмывало схватить его за шиворот. Я с облегчением вздохнул, когда она сама высвободилась из его тисков и заставила соблюдать должную дистанцию.

Не успели раздаться первые звуки следующего танца, как я пересек зал и поклонился ей.

— Ну да, неужели ты и вальс танцуешь? — спросила она, удивившись.

Только сейчас я расслышал — такт в три четверти. Она заметила мою кислую мину.

— Ничего, постараемся обойтись без аварии, — шепнула она улыбаясь. — Только руководить придется мне.

Мы кружились с ней до полуночи, не пропуская ни одного танца. Я проводил ее домой и у дверей хотел обнять. Ула, мягко отстранившись, призналась мне, что мой брат сватался к ней, хотя и без успеха, но она боится, что между нами, братьями, может возникнуть ссора. Однако Фриц меня тогда меньше всего беспокоил, я быстро убедился, что у него не было шансов...

И вот теперь он снова ее осаждает. Чем же я могу ему помешать? Только дав показания, и немедля! Но сейчас ночь. Придется ждать, а тем временем может произойти многое.

Наконец-то начинается новый день. Я уныло жую завтрак. В дверях появляется надзиратель.

— Ешьте быстрее, — торопит он, — старший лейтенант Вюнше ждет.

Я запихиваю последний кусок хлеба в рот и быстро прохожу мимо почему-то смутившегося служаки в коридор.

Вюнше, как обычно, с непроницаемым видом сидит за столом. Даже глядеть на него неохота. Неужели он не бывает хоть чуточку взволнованным? Ну пусть наорет на меня, грохнет кулаком по столу — все лучше, чем это молчание.

Он ждет, пока я сяду, потом пристально смотрит на меня, словно хочет установить, изменился ли я чем-нибудь за ночь.

— Разумеется, то, что утверждает Мюллер о вашей попытке побега, неверно? — начинает он допрос.

— Все вранье!

— Вайнхольд, Вайнхольд. То вы упрямитесь как осел, то слепо верите людям, которым школьник не доверил бы и пфеннига.

— Взрослые доверяли этому Мюллеру кое-что побольше, чем пфенниги.

— Вот именно взрослые, а не дети. Они не столь недопустимо легковерны. К сожалению, мы недостаточно информируем людей о том, что и у нас есть еще мерзавцы. Но вы доверили ему очень многое. Он дал на вас показания как свидетель: вы якобы признались ему в преступлениях, в совершении которых вас обвиняют. Показания он уже подписал.

Я судорожно хватаюсь за стул. На какое-то время вокруг становится темно. Я открываю глаза, почувствовав губами стакан с водой, который держит надзиратель. Отпиваю глоток. Хорошо, прохладно. В голове проясняется.

— Ложь, сплошная ложь!

— Как вы это докажете?

Я молчу. Старший лейтенант Вюнше перечитывает протокол. Итак, я увяз еще глубже. А возможно ли это? Всякий раз, получив новый удар, я думаю: ну, хуже теперь уж быть не может. И вот... На что мне еще надеяться?

— Вам повезло, Вайнхольд, — неожиданно говорит Вюнше. — Наши эксперты трудились всю ночь на вас. И Мюллеру пришлось признать, что побег готовил он, а вы ему помешали. Но от остального он не отказался. Тут не предъявишь ни отпечатков пальцев, ни следов цемента, известки, ржавчины на обуви, коже и под ногтями. Ну ладно, любой судья поверил бы вам больше, чем Мюллеру, если бы... не все ваши показания отдавали ложью.

— Я очень сожалею, что до сих пор отказывался от показаний. И большое вам спасибо, что вы помогли мне против Мюллера.

— Моя задача — объективно изучать факты и узнать правду, а не следовать чувствам, — холодно и поучающе заметил Вюнше.

— Я охотно дам показания. Иначе... ради бога, господин старший лейтенант... иначе произойдет еще большее несчастье. Я никого не хотел убивать, убить собирались меня — меня, так называемого убийцу Мадера, и эту навязанную мне вину я должен был унести с собой в могилу!

— Голословно, Вайнхольд. Где доказательства? Могу вас утешить: все подозреваемые лица задержаны. — Вюнше улыбается. — Но это еще вас не оправдывает.

— Дело было так, господин старший лейтенант...

Вюнше жестом останавливает меня, смотрит на часы и поднимается.

— Я жду прокурора Гартвига. Хотим послушать вас вместе. Возможно, вы дадите нам какие-то отправные точки, которые вызовут у нас капельку доверия. А пока посидите там.

Меня отводят в соседнюю комнату, ноги еле двигаются, словно после долгого марша с полной выкладкой. Мешком валюсь на стул.

Прокурор Гартвиг был обвинителем на моем процессе. Он отнесся ко мне, несмотря на все, с большим доверием... а я так подвел его. Даже вспоминать стыдно. И вот он опять хочет меня выслушать. Старший лейтенант Вюнше прав: кто мне теперь поверит?

В тот день, после первых месяцев заключения, я и не подозревал, что меня ожидало, когда младший лейтенант Шефер повел меня по коридорам и лестницам, то вверх, то вниз; мне даже не пришло в голову спросить его о причине столь необычно далекой прогулки по территории исправительного заведения.

— Вас что, совсем не интересует, куда мы идем? — удивился Шефер.

Я покачал головой, Шефер тоже покачал, но по другому поводу.

— Состояние покорности судьбе бывает и непродолжительным, — пробурчал он.

Мы свернули в длинный коридор, поднялись по лестнице и пошли по второму этажу, минуя множество дверей. И вдруг я сообразил: здесь же находится управление! В чем я опять провинился? Какие новые неприятности меня ждут?

Перед одной из дверей Шефер остановился. На табличке я прочитал: «Приемная начальника исправительного учреждения». Пожилая женщина, печатавшая на машинке, лишь мельком взглянула на меня, но учтиво ответила на мое «здравствуйте».

— Обождите немного, — попросила она и указала на стулья у стены.

Шефер, усевшись между мной и дверью, то и дело одергивал свой китель и беспокойно поглядывал на дверь кабинета. Значит, меня вызывал сам начальник!

На дворе шел снег. Ночью мороз затянул влажную землю ледяной коркой. Крестьянин не любит этого: растения задыхаются подо льдом... А теперь повалил снег. Густой, пушистый. Дома я надел бы сапоги, поднял воротник, руки в карманы и зашагал бы в поле...

Маленький еловый венок с четырьмя свечками, лежавший на столе секретарши, отвлек мое внимание от окна. Здесь ждали рождества. Для меня же праздничные дни предвещали тоску и бесплодные раздумья, в которые я погружался, если только «общество» меня оставляло в покое; в праздники мы не работали. Книг, настолько захватывающих, чтобы я мог отрешиться целиком от своих мыслей, у нас не было.

Что же от меня надо их начальнику? Заключенных сюда редко приводили. Мне вдруг стало жарко. Часто забилось сердце, я вспотел, к горлу подступила тошнота, чего со мной никогда не бывало. На телефонном аппарате замигала лампочка, сдержанно прогудел зуммер. Сняв трубку, секретарша дважды ответила «да». Шефер вопросительно взглянул на нее. Она кивнула и показала на кабинет начальника. Я очень отчетливо вспомнил теперь все детали: обитая дверь, золотистые сверкающие шляпки гвоздей, вторая дверь, которая при помощи рычагов открывалась синхронно с первой.

Начальник исправительного учреждения, майор, сидевший за модерновым письменным столом, устремил на меня пронизывающий взгляд. Я машинально вытянулся по стойке «смирно», забыв о своей полосатой арестантской одежде. В этот миг я почувствовал себя унтер-офицером, который стоял перед командиром. Майор, удовлетворенно кивнув, посмотрел налево. Я проследил за его взглядом — и обомлел. Пальцы невольно сжались так, что ногти впились в ладони. Теперь мне уж не было жарко, на лбу выступил холодный пот.

За столом, который, вероятно, служил для совещаний, сидел человек в темном костюме и оценивающе разглядывал меня.

— Вы уже знакомы с прокурором Гартвигом, — нарушил майор гнетущую тишину и указал мне на ряд стульев по другую сторону стола.

— Да, я знаком с прокурором... по процессу, на котором меня признали виновным!

Я обождал, пока усядется Шефер, потом сел сам. И все время смотрел на прокурора, готовый в любую секунду защищаться. Из уст Гартвига я впервые услышал на процессе слова «пятнадцать лет заключения». Мне казалось, это конец. Но жизнь продолжалась: приговор, побег, снова арест — в Берлине... затем отбытие наказания, месяц за месяцем, полгода. И вот я снова сижу, как тогда на процессе, и жду, пока он заговорит...

Сначала Гартвиг слегка откашлялся. Потом раздражающе зашелестела бумага — он листал какое-то «дело». Мое? Прокурор небрежно отложил папку в сторону и посмотрел мне в глаза. Я выдержал его взгляд.

— Приговор против вас вступил в законную силу, — начал он наконец. — А вы продолжаете утверждать, что не совершили преступления, хотя срок наказания вам бы не увеличили, если бы после приговора вы сознались в своей вине. Думаю, что срок даже смягчили бы, как я уже говорил на суде. Но это лишь при условии, что вы действовали в состоянии аффекта, то есть чрезвычайного возбуждения. — Он по-прежнему внимательно смотрел на меня. — Но я хочу поговорить с вами не об этом, а о вашем поведении после вынесения приговора.

Его серые глаза словно стремились проникнуть в мои мысли; взгляд прокурора был цепким, проницательным, однако ни жесткости, ни пренебрежения я в нем не уловил. На вид Гартвигу было самое большее лет сорок. Уже немало серебряных нитей вплелось в его каштановые волосы.

— Ну ладно, — послышался опять его спокойный, невозмутимый голос, — я не собираюсь вас допрашивать, мне хочется лишь знать: вы по-прежнему отрицаете свою вину?

Я подумал: вот шанс добиться снижения срока. Надо только признать, что Мадер довел меня до белого каления. Или, скажем, напал на меня, а я был вынужден защищаться... Или же такая версия: убивать Мадера я вовсе не собирался, я только пригрозил ему ножом, чтобы он прекратил драку, а он опять полез, ну и напоролся... За такие враки мне скинут года три, а то и пять или семь. Если положение безвыходно, почему бы и не исказить немного факты?.. Нет, это безумие: сознаться в преступлении, которого не совершал, ради того, чтобы сократить срок, который я должен отбывать за несовершенное преступление!

Прокурор хотел мне помочь, я это чувствовал, но не понимал зачем. Не мог же он, хотя бы и косвенно, толкнуть меня на ложь, чтобы тем самым получить законное основание для снижения срока?

Вздор. Я исходил из моей невиновности, он же был убежден в обратном и разве что больше не верил в прямой умысел.

Майор задумчиво смотрел на меня. Он наверняка считает, что я преступник и лгу из трусости. Признайся я сейчас в чем-нибудь, он лишь презрительно усмехнется. Почему-то безумно хотелось, чтобы он не думал обо мне плохо.

А Шефер, который сейчас с затаенным интересом наблюдает за мной? Как бы младший лейтенант ни старался, в заключении мне не было покоя. В самом деле, обрести его мог только виновный. Но слова Шефера «настоящий парень проявит себя и в безвыходном положении» крепко запали мне в душу. Я поднял голову и посмотрел в глаза прокурору прежде, чем с решимостью сказал:

— Нет, я не убивал.

Гартвиг кивнул.

— Почему же вы тогда не подали кассацию, а сбежали после приговора? Побег — это подтверждение вины. Если кто и питал еще какие-либо сомнения, то теперь убедился, что вы виновны в содеянном.

Что он, решил поиздеваться надо мной? Он ведь лучше меня знает, насколько безнадежной была бы кассация. Пусть не считает меня дураком.

— Вы потребовали бы пятнадцатилетнего заключения, если бы сомневались в моей вине? — спросил я не без коварства.

— Нет, — сразу ответил он.

— Как юрист, вы, наверно, скорее нашли бы выход из такого положения, чем я. Но, по вашему мнению, выхода не было. Чем больше я ломал голову, тем сильнее убеждался в том, что от предъявленных улик никуда не денешься. Мой защитник тоже не видел никакой возможности. Судя по всему, и он не верил в мою невиновность... И скажу вам откровенно, на вашем месте я тоже не смог бы решить иначе. Прошло немало времени, пока я окончательно понял это. Затем все стало еще ужаснее, потому что я потерял всякую надежду.

— Да, улики были неоспоримы и безупречны, — согласился Гартвиг и как-то странно улыбнулся, — за исключением одной мелочи: вы все время показывали, что дрались с Мадером лицом к лицу. Судебные медики несколько сомневались в том, что правша сумел бы нанести в этом положении такой удар, но, может быть, Фридрих Мадер лежал на земле, и...

— Нет, мы не валялись на земле, — перебил я его раздраженно и несколько раз глубоко вздохнул, чтобы не потерять самообладания. — Какое мне дело до ваших медиков, они же не стояли рядом. Только я один знаю, как все случилось. — Я разозлился и вскочил. Стул опрокинулся. Упершись кулаками о стол, я наклонился вперед, чтобы бросить им свое обвинение. — Мне не поверили потому, что не нашли настоящего убийцу!

— Прошу без ненужных сцен, — предупредил майор. Шефер успокаивающе взял меня за локоть. Прокурор не без интереса поглядывал на меня, выжидая, пока я успокоюсь.

— Да, вы все отрицали. Теперь вы полагаете даже, что мы чуть ли не обошли закон, лишь бы только вынести приговор — пусть и невиновному. Это самый тяжкий упрек, который можно бросить юристу.

— Извините, — смущенно пробормотал я и поставил стул на ножки.

— Но дело от этого не сдвинулось. — Гартвиг полистал в папке. — Прежде вы сами признавали — рассудком! — неоспоримость веских улик, но в душе не соглашались с доказанным. Пожалуйста, у нас есть время. Я перечислю вам улики, а вы уж судите сами. Во-первых...

— Не стоит, господин прокурор.

— Стоит. Итак, во-первых: вы любили Улу Мадер. Ее отец внезапно воспротивился и натравил на вас собаку, когда вы не пожелали уйти с его двора. Во-вторых: вы напились, встретили у трактира Мадера. Между вами разгорелась ссора, чуть не до драки. Мадер поносил ваше семейство, грозил разоблачением каких-то бесчестных поступков. Кстати, вы умолчали о содержании вашего спора. Мы узнали о нем лишь от свидетелей. В-третьих: вы отправились вдвоем с Мадером в лес. Там ваша ссора перешла врукопашную. Нож, которым был убит Мадер, принадлежит вам. Поначалу вы этот факт отрицали, но позднее, когда у вас не осталось выхода, признались, что потеряли его. Вы даже допустили, чтобы подозрение пало из-за этого на вашего отца и вашего брата. Но оба они в момент убийства находились дома. Несомненное алиби. В-четвертых: вместо того чтобы сразу известить полицию, вы спрятались в своей комнате. Если бы ищейка не взяла ваш след, оперативной группе добавилось бы немало хлопот. В-пятых: вы показали, что у Мадера было при себе какое-то письмо. Позднее, когда в его одежде мы ничего не обнаружили, вы сделали поправку и заявили, что он только похлопал себя по нагрудному карману и упомянул о письме. И в-шестых: наряду со всеми положительными чертами вашего характера, о которых нам сообщили, проявились и две плохие: вспыльчивость и склонность ко всяким выходкам. Ваши бывшие товарищи и начальники по службе в Народной армии также подтверждают это. В их отзыве о вас, кроме всего прочего, сказано: «Иногда он умалчивает о фактах, которых стыдится и которых сам еще не осознал, да и в этом случае не всегда придерживается правды». Противопоставить этому вы можете лишь сомнения судебных медиков, которые заслуживали бы внимания, если бы преступление было совершено так, как вы его изображаете. Кроме того, имеются положительные характеристики от воинской части, общинного комитета по охране порядка, где удостоверяется, что вы трудолюбивы, энергичны, отзывчивы, хотя порой бываете недисциплинированны и упрямы... Вот и все. Теперь судите, прошу.

— Чего тут судить! Я же сам давно понял, что иного решения быть не могло. Потому не подал кассации и бежал, потому все понимаю и отказываюсь понимать. Ведь я должен защищаться!

— Вы собирались жениться на Уле Мадер?

— Да.

— Почему же вы ей... ну, скажем, порекомендовали выходить за вашего брата Фрица?

— Спросите у надзирателя, который был тогда с нами: я ни слова не говорил об этом.

— Да? — Гартвиг мельком взглянул на меня и задумался. Мой ответ не удивил его. Он уже наверняка все разузнал у надзирателя.

Наступило молчание. Прокурор опять принялся читать в папке, лежавшей перед ним. Наконец он поднял голову.

— Видите ли, объективные факты заставили нас сделать один-единственный вывод: виновен. Не только в убийстве по неосторожности: Нет, было даже подозрение в прямом умысле. Я требовал наказания в соответствии со своим убеждением. Того же мнения были и мои коллеги. Но ваши постоянные заверения в невиновности, особенно после вступления в силу приговора, не давали нам покоя. Мне захотелось выяснить, что за этим кроется. У меня возникла лишь какая-то смутная догадка, не более, но я посоветовался с коллегами из комиссии по расследованию убийств и в конце концов вернул дело на доследование. Вот результат нашей дальнейшей работы: мы установили, что в ночь убийства из лесу вышли, кроме вас, еще два человека. Далее, нам стало известно, что существует человек, который грозил убить Мадера. И этот человек во время убийства находился где-то в пути. Алиби у него нет. — Прокурор сделал паузу, полистал в папке, затем неожиданно спросил: — Кстати, вы знаете некоего Герберта Циглера?

— Да.

— А некую Соню Яшке?

— Жену Вернера Яшке? Их двор наискосок от мадеровского.

— До того как мы о них узнали, они по своей инициативе явились дать свидетельские показания. Это те самые люди, которые вышли из леса. Оба ходили туда, ну, скажем, прогуляться. Они стояли на опушке и успели спрятаться, когда вы с Мадером шли мимо. Было очень темно. А примерно в пяти шагах за вами крался еще один человек! Оба его заметили.

До меня не сразу дошло значение сказанного, сообщение Гартвига застало меня врасплох. Наконец мой рассудок переварил это. Я вскочил и чуть не навалился грудью на стол, заглядывая Гартвигу в лицо.

— Но почему...

— Почему? Н-да. Оба состояли в связи, которую скрывали от своих благоверных. Думайте о них, как хотите, но, во всяком случае, я считаю честным то, что они набрались мужества и выступили свидетелями, чтобы помочь вам. Это существенно облегчило нам работу.

— Мадера убил другой! Кто? — Я все еще стоял, наклонившись над столом, не в силах оторвать взгляда от прокурора.

— Кто, мы не знаем. Может быть, он и совершил преступление, я говорю — может быть, если поверить вашим показаниям, учесть сомнения медицинской экспертизы и принять во внимание новые факты.

— Тогда... тогда... вы поверите, что я... не убивал Мадера?

Гартвиг чуть улыбнулся.

— Вера не играет тут никакой роли. Выпали несколько решающих звеньев из цепи улик. А разорванная цепь ничего не стоит. Это значит — доказательств не хватает. Факты вызывают серьезные сомнения и указывают на иные версии. В уголовно-процессуальном праве существует принцип: в случае сомнения решать в пользу обвиняемого. Таково реальное положение дел.

— Я не понял.

— Это значит: по указанию прокурора республики возбуждено ходатайство о новом расследовании вашего дела. Мы всецело одобряем это решение... Ну, а кроме того, есть такой младший лейтенант Шефер, который — как в служебном порядке, так и вне службы — выдвигал все больше и больше сомнений в правильности приговора, хотя ни одного аргументированного доказательства привести не мог.

Прокурор Гартвиг, майор и младший лейтенант смотрели на меня спокойно и, пожалуй, даже благосклонно, будто ничего не случилось. Для меня же рушились тюремные стены, ломались решетки, выдергивались дверные засовы. Будет новое расследование! Появились факты, оправдывающие меня; и добыли их уголовная полиция и прокуратура, к которым я до сих пор испытывал недоверие...

Я но мог унять дрожи в руках. Мне захотелось сказать что-то, пролепетать, может быть, слова благодарности, но я не мог челюсти разжать. Закружилась голова. Было тяжело дышать, как после долгого напряженного бега. «Только бы не раскиснуть, — подумал я. — Ведь у меня счастья такого еще никогда не было». Я рухнул на стул. Смотрел перед собой и ничего не соображал.

— Суд принял ваше дело для пересмотра. Я дал санкцию приостановить действие приговора до слушания нового дела. Завтра вас освободят.

Горячая волна пробежала по всему телу, я машинально кивнул; казалось, что все это происходит не со мной, а с кем-то другим. Потом вдруг вспомнил, что ведь завтра сочельник и меня как раз выпустят, я приеду в Рабенхайн, обниму мать, отца. А Фриц? Ах, утрясется, не надо быть мелочным.

Вот вылупят глаза охочие до сенсаций односельчане! На сей раз торжествовать буду я. Придется им изменить свое мнение обо мне, поймут, что я не виноват. Правда, я почувствовал некоторую робость при мысли о встрече с односельчанами, но эта робость тут же исчезла, как только я взглянул в окно и увидел за решеткой кружащиеся снежинки. Завтра я смогу ловить их и идти куда хочу. Завтра, завтра, завтра... А Ула?

Меня освободят. Значит, она должна радоваться за меня. Недоразумение, получившееся по вине Фрица, можно легко уладить...

Еду домой. Все прошло, все позади! Я снова живу!

— Значит, завтра вы поедете в Рабенхайн, — сказал Гартвиг. — Пожалуйста, будьте внимательны и, как только заметите что-нибудь подозрительное, немедленно сообщайте нам. Если настоящий убийца находится в районе деревни, ваше неожиданное появление вынудит его действовать. Так что смотрите в оба! Я кое-чего ожидаю в связи с этим. Каким будет мое заключение по окончании следствия, зависит теперь от вас и, возможно, в решающей степени от вашего поведения в первые же дни. Если хотите знать точнее, о вашем освобождении мы не известили ни Рабенхайн, ни ваших родственников. Это наш тактический ход. Не испортите нам игру.

Таково было его напутствие.