Я остался наедине со шкатулкой, деньгами и письмом. Вообще-то мне следовало бы что-нибудь предпринять, но я обещал дожидаться... Хорошо, что Фриц сейчас заодно со мной. Не всегда так бывало; в семейных раздорах он принимал то ту, то другую сторону, и предугадать его позицию было трудно. Он объяснял это тем, что хочет судить объективно, непредвзято, по справедливости. Может, я ошибался, предполагая всегда, что прав я? И тем самым нередко отталкивал брата, вынуждая его заступаться за отца? Возможно. Но сейчас он сразу согласился со мной передать отца в руки правосудия, хотя его глаза были полны страха.

Надо надеяться, что Фриц не ошибся, не поддался ни гневу, ни жалости. Когда я был в беде, он считал своим долгом вступаться за меня, это возвышало его в собственных глазах. Теперь положение изменилось: в беду попал отец. А что, если Фриц передумает, переметнется к старику — ведь это будет не «по справедливости» и с его точки зрения? Но разве справедливо то, что он выказывает свою братскую любовь ко мне, предполагаемому преступнику?

Ну где же они застряли?.. Сколько времени уже прошло, как Фриц отправился наверх, пять минут, час? Я потерял всякое ощущение времени.

Мысли перенеслись к матери. Если она сказала неправду, что ее муж был дома, значит, что-то подозревала. Фриц показал на суде то же самое. Не могли же все трое сговориться!

Шаги на лестнице. Шепот. Опять тишина. Комок подступил к горлу: не ошибся ли я в чем-нибудь? Передо мной лежали банкноты, письмо, фотография...

Распахнулась дверь. Старик, задержавшись на пороге, испепеляющим взглядом смотрел на меня. В его глазах я не заметил ни страха, ни мольбы, ни раскаяния, ни даже любопытства. Я понял: он все знает. Взгляд его был ужасен. Меня даже дрожь пробрала. Передо мной был страшный противник, который не остановится ни перед чем.

Но я не испугался. Окончательное слово за мной. Да и брат меня поддержит. Одно лишь удивляло: зачем Фриц все ему рассказал? Старик сразу смекнул, что его ждет, и успел подготовиться. И сейчас, когда я смотрел на них обоих, мне не показалось, будто их разделяет пропасть. Фриц неторопливо обошел вокруг стола, постоял, огляделся и направился к елке. Что ему надо? Может, отец уговорил его действовать заодно и отнять у меня документы? Я схватил фотографию, письмо, конверт и сунул их в карман. Отступая в сторону, я заметил, что старик повернул ключ в двери и вынул его. Затем подошел к столу, с жадностью сгреб деньги, но, передумав, швырнул обратно на стол. Он отнюдь не был похож на человека, который потрясен, угнетен или напуган случившимся. Напротив, он вел себя так, словно собирался требовать отчета, а не отчитываться. Он уселся в кресло возле стола, Фриц — на диван у елки, а я отошел к двери и прислонился к стене.

— С каких это пор дети стали взламывать шкафы в родительском доме? — В резком голосе старика слышались порицание и угроза.

Мои иллюзии насчет поддержки со стороны брата улетучивались. Фриц сидел пригнувшись, словно насторожившийся пес.

— Если отец становится убийцей, а вину сваливает на сына, то детям ничего иного не остается, — ответил я с ожесточением.

— Чего ты там вообразил своей дурацкой башкой? Вырастил, выкормил, называется!

— Мог бы не кормить — убил бы, как Дитера Коссака, и все!

Старик вздрогнул. Мой удар застал его врасплох. Хорошо, что я не посвятил в это Фрица. Через некоторое время старик выпрямился и, к моему изумлению, начал беззвучно смеяться.

Меня охватило бешенство, я готов был удушить его за этот презрительный смех.

— Ишь хитрец! Как ты это докажешь?

— Письмом, фотографией и... и...

— Что «и»? — Старик подался вперед, в его глазах мелькнул страх.

Я хотел было упомянуть о другом письме, которое мы нашли с Улой, но вовремя спохватился, решив придержать этот козырь.

— Что значит «и», спрашиваю? — грозно повторил он.

— Этого Мозера нетрудно будет разыскать, — ответил я неопределенно.

Он клюнул на приманку и опустил глаза, словно опасаясь, что я прочту его мысли.

— Кто еще знает о его существовании? — спросил он шепотом.

— Ты.

— Балда. Если я в этом признаюсь, тогда уж мне лучше сразу в петлю... А я хочу жить. Жить! В своем доме, которому отдал все силы, а не за тюремной решеткой.

— Фриц — свидетель.

— Слава богу, он хороший сын. Не то, что ты. И все мое добро ему достанется.

Фриц чуть заметно кивнул. И тут мне стало окончательно ясно, что он не со мной. Он предал меня. Предал, наверно, еще в ту минуту, когда предложил позвать отца.

— Я тоже немало знаю, — возразил я с торжеством.

— Ладно, кто еще?

— Если бы еще кто знал, ты давно бы сидел в тюрьме.

— Очень хорошо, значит, полиция ничего не узнает про этого Мозера.

— Узнает. От меня!

— А ты подумай хорошенько, не дурак ведь. Возьми бумажку, ручку — Фриц подаст тебе, что надо, — и пиши: «Я, Вальтер Вайнхольд, желая покаяться перед моими родителями, признаюсь, что убил Фридриха Мадера, будучи в состоянии раздражения». Видишь, я даже предлагаю тебе выход: как-никак смягчающие обстоятельства. Я-то великодушен, а ты все мелочишься... Вот, а записочку сунешь в конверт, заклеишь и на конверте напишешь: «Вскрыть только после моей смерти».

Это конец! Третье преступление логически последует за вторым. Вот почему он вытащил ключ из двери. Я озирался в поисках выхода. Пока еще я жив. Мне не верилось, что Фриц дал себя уговорить на убийство.

— Одним убийством больше для тебя и впрямь не имеет никакого значения, — сказал я и даже постарался иронически: улыбнуться.

— Испугался, а? Не бойся. Живи хоть сто лет, если дотянешь. Писулька эта надобна мне для гарантии. Она тебя заставит молчать до самой смерти. Как ты скончаешься, меня не интересует. Главное, будешь держать язык за зубами, пока меня землей не засыплют. А надпись на конверте к тому, чтобы меня никто не попрекнул, будто я все знал еще при твоей жизни. Как-никак я уважаю пожелание своего сына. Вот. За это получишь двадцать тысяч марок, можешь взять их прямо сейчас. И разойдемся подобру-поздорову.

Я пропустил мимо ушей его предложение. Мое решение было твердым.

— Ты предстанешь перед судом и ответишь за свои преступления.

— Дубина стоеросовая! Думать надо, не то в лужу сядешь. Дитера Коссака никто не убивал. Он сам умер, естественным путем, ночью, после несчастья. В больнице небось сохранилась запись о том. Да и старый доктор Мюллер должен помнить. Он попытался оперировать мальчишку, да поздно было. Осколки сидели в мозгу слишком глубоко. Если я не хочу раскапывать эту историю, то лишь потому, что тогда с завещанием были всякие неприятности.

— Остается смерить Фридриха Мадера.

— Он сам виноват, что поделаешь. Ему взбрела в голову та же дурацкая мысль, что и тебе. Он считал, что я должен явиться в полицию и выложить им все на блюдечке. Уперся, как козел: он, мол, возражал, когда подписывали завещание, и засвидетельствовал против совести. Ведь я бы тогда лишился двора навечно. А в нем вся моя жизнь, понимаешь ли ты это, балда? И лучше не троньте мой двор, нет у вас таких прав!

— А свидетельства Мозера было разве недостаточно?

— Мозер сбежал. Чем-то он замарался при нацистах. Мадер воротился с фронта как раз ночью, после того несчастья. Его двор разграбили свои же солдаты, при отступлении, скот какой порезали, а какой угнали. Жена его уехала к родне. Он воспользовался случаем и согласился поддержать меня на суде, в общем, подтвердил, что Коссак был в ясном уме и твердой памяти, когда писал завещание.

— Ему было известно, что Дитер Коссак умер?

— Конечно. Об этом все знали. Доктор самолично рассказал тогдашнему бургомистру — вот тебе и еще одно доказательство. Человек тот жив, служит сейчас где-то в министерстве, отыскать его можно.

Не спуская глаз с обоих, я обдумывал услышанное, сопоставлял факты, готовился уличить старика во лжи. Чересчур просто мне все это казалось...

Значит, отдай ему заявление и помалкивай. А не смолчу — он «совершенно случайно» вскроет конверт с моим признанием-завещанием. Да, продумал досконально, рассчитал все варианты. Не учел только одно: мое неукротимое желание доказать свою невиновность ради Улы и моего будущего.

— Зачем же ты сейчас во всем сознался?

— Не твоя забота. Много узнаешь — сон потеряешь.

— На эту грязную сделку я не пойду!

Старик откинулся в кресле и пристально посмотрел на меня. Фриц бросил на него вопросительный взгляд. Я заметил, как старик кивнул ему.

— Тогда ты живым отсюда не выйдешь, — процедил он.

Фриц оперся руками о колени, готовый броситься на меня. Я взвесил свои шансы. Один против двоих. Старику грозит пожизненное, а то и смертная казнь. Ему есть, что терять. А Фрицу?.. Ни тому, ни другому двор, конечно, не хочется отдавать. Это их объединяет. Помощи мне ждать не от кого. Мать, возможно, что и услышит... нет, вряд ли; вьюга по-прежнему бушует. Ночка, как нарочно, выдалась для преступления: сначала она помогла мне, а теперь — моим противникам.

— Ты же ничем не рискуешь, — подал голос Фриц.

Он еще говорит о риске для меня, будто смерть человека — обыкновенная сделка. А убийца, разгуливающий на свободе, а реабилитация невиновного? «Ничем не рискуешь...»

Да, последняя надежда лопнула, брат давно посвящен в дела старика, иначе они не сговорились бы так быстро. Он лишь попытался усыпить меня. Старик действовал жестко, а Фриц пускал в ход лесть и братскую любовь. Он взял на себя роль бескорыстного адвоката. И начал ее играть не после моего освобождения и даже не во время тюремного свидания. Гораздо раньше. Еще на следствии, когда он всячески подчеркивал мои достоинства. Разногласия между отцом и сыном заключались лишь в тактике, с помощью которой они хотели помешать моим дальнейшим розыскам убийцы. Однако оба метода не принесли им успеха. Теперь они решили действовать напролом. И все же я был убежден, что Фриц не пойдет на убийство, не станет рисковать своей свободой, а то и жизнью ради того лишь, чтобы скрыть вину отца. А вообще-то не угадаешь, как он поступит... Но легко они со мной не справятся. Эх, если бы дверь была открыта. Вряд ли они осмелятся убить меня. Хотят только запугать да выжать это заявление. Я почувствовал себя увереннее и рассмеялся.

— Не старайтесь, я ничего не подпишу. Вам трудно будет объяснить мою насильственную смерть.

— Почему? — Старик пытался казаться спокойным, по я видел, что его трясет от злости.

Вероятно, он был убежден, что я приму его предложение. Своим отказом я вынуждал его перейти к действию.

— Нет, не трудно, — прохрипел он.

Я с ужасом заметил, как Фриц вытащил из-под куртки топор и положил его возле себя на диван. Все было подготовлено, ловушка захлопнулась. Расплата за мою глупость, за то, что я расчувствовался и пожалел родного братца: если б я отнес его куртку старшему лейтенанту и рассказал о том, что узнал и о чем догадывался, — все повернулось бы иначе. Фриц одурачил меня. В сочельник он отправился не на переговоры с Улой, а для того, чтобы поискать в доме какой-либо уличающий материал.

— В сочельник вы оба ходили в дом Мадера, — простонал я.

— Да, мы были там, — подтвердил Фриц и поднялся. Старик тоже встал и оперся обеими руками о спинку кресла.

— Все продумано, — сказал он, еще надеясь, наверно, что я подпишу. — Мы поймали тебя на краже. Вон с тем топором ты бросился на нас, и нам ничего не оставалось, как отнять его у тебя и обороняться... Что ж, раз не хочешь по-хорошему.

Старик, видно, был без оружия. Он медленно двинулся ко мне. Вероятно, он намеревался затеять со мной драку и дать возможность Фрицу стукнуть меня топором сзади. Мне оставалось лишь одно: напасть на Фрица и вырвать у него топор. Фриц, словно угадав мою мысль, сжал топор двумя руками и внимательно следил за мной. Пора, иначе будет поздно. Ни секунды промедления. Я не боялся их, да и топор был не страшен; меня пугало другое: как я ударю топором человека, на это у меня не хватило бы духу. Я глянул на окно. Во мне было около центнера весу — оконный переплет не выдержит. Теперь Фриц двинулся на меня. В его глазах застыл страх перед тем, что он собрался сделать, чтобы спасти отца от суда; однако он надвигался — неуклонно, с отчаянной решимостью.

Я прыгнул к нему и схватился за топор. Дернул изо всей силы, но вырвать не удалось. Еще одна попытка. Опять безуспешно. Тогда я швырнул Фрица на пол, к стене, шага на два. Старик все еще стоял на прежнем месте. Фриц поднялся. Я схватил стул и бросил в него. Старик кинулся на подмогу, но поздно. У меня было четыре метра для разбега. Толчок. Звон стекла, треск дерева, сильный удар по голове и плечам. Оглушенный, кубарем лечу в сугроб. Ничего не почувствовал, кроме приятного холода. Плечо болит, рукой двигать не могу. Из окна льется молочный свет.

Прочь отсюда! Они погонятся за мной. В оконной раме показалась голова: Фриц. Он быстро влез на подоконник, огляделся и спрыгнул. Нас разделяли три шага. Старика не видать. Надо уходить, пока есть преимущество!

Нет, назад! Прежде чем Фриц заметил меня в снеговерти, я двинул его со всего размаху, отнял топор и зашвырнул в высокий сугроб. Потом навалился на братца и начал бить его без пощады, вкладывая в удары все отчаяние, всю злость, которая накопилась у меня за полгода. Бил, пока не услышал вблизи хриплое дыхание старика. Он заблудился между сугробов и стоял, пытаясь что-нибудь разглядеть во мраке.

Шатаясь, я побрел по снегу. Боль в плече дала себя знать, когда я с трудом перелез через забор и свалился по ту сторону. Через некоторое время я услышал, как с грохотом открылись ворота. Значит, меня преследуют. Ничего. Первый раунд в мою пользу. Да и вьюга сейчас поможет. Однако промерз я здорово, руки и ноги окоченели. А надо двигаться дальше, ползком, зарываясь в снег. Идти по улице во весь рост опасно, они подстерегают меня, хотят отрезать дорогу к Улиному дому. Их жизнь зависела от моей смерти.

Неожиданно я услышал рядом голоса. Надвинулись два силуэта. Не вставая, я мог дотянуться до них рукой. Вот мелькнуло матовое лезвие ножа. Я пригнулся, вдавившись в сугроб. Перешептываясь, они озирались по сторонам. Руки и ноги еще подчинялись мне. Сначала бросаюсь на Фрица, решил я, у него нож. Я приготовился к прыжку... Но они прошли мимо.

Боль в плече усилилась. Вряд ли мне справиться сейчас с двумя, подумал я. Надо прийти к Уле раньше их!

Я пополз с передышками. На остановках прислушивался и, не заметив ничего подозрительного, полз дальше. Снег набился в штанины, в рукава, под куртку и за шиворот. Холодные струйки текли по голой спине и груди.

Наконец-то! Вот и забор мадеровского участка. Перевалившись через него, я проковылял к дому. Окно спальни...

Я тихо стукнул, всего один раз. Ула ждала меня. Выглянув в окно, она заторопилась было в сени, но я удержал ее за руку и глазами показал на заднюю дверь. У крыльца они, наверно, подкарауливают.

Ула не упала в обморок и не всплеснула в ужасе руками, когда, включив свет, увидела меня. Она проворно завесила окна одеялами, принесла перевязочный материал и отцовское белье. Я терпеливо отдался ее заботливым рукам. Потом рассказал ей вкратце самое важное. Она собралась было тут же бежать к участковому, но я отговорил ее. Лучше обождать. Я не хотел пускать ее одну на улицу, где сейчас витала смерть. Этим займусь я сам. На лице и руках у меня оказалось несколько небольших порезов, а ключица была повреждена серьезно.

Я переоделся в сухую и теплую одежду. Она была мне тесновата, но швы выдержали, не лопнули. Время — половина четвертого. Через несколько часов рассвет. Топор я не стал брать, прихватил полуметровый ломик, которым Ула обычно скалывала лед во дворе. Она непременно хотела идти со мной, но я воспротивился. Осторожности ради я оставил ей конверт с письмом и фотографией и направился к задней двери.

Внезапно раздался громкий стук в окно. Неужели они собираются вломиться в дом? Я на цыпочках вышел в сени и прильнул к окошку. На крыльце кто-то стоял. Я включил наружную лампочку. Световой конус выхватил из темноты фигуру человека в полицейской форме! На всякий случай я отворил окошко. Да, это был наш участковый. Значит, он сэкономил мне время на дорогу. Со спокойным сердцем я отпер дверь, распахнул ее и... увидел направленное на меня дуло пистолета.