REWIND. Перемотать кассету назад. Начать всю историю сначала. Снова прослушать последний сеанс Мэрилин. Конец — это всегда начало. Мне нравятся фильмы, которые начинаются с голоса за кадром. В кадре нет почти ничего: бассейн с плавающим телом, покачивающиеся верхушки пальм, обнаженная женщина под голубой простыней, осколки стекла в сумерках. И кто-то говорит. Сам с собой. Чтобы не чувствовать одиночества. Беглец, частный детектив, врач или психоаналитик — почему бы и нет? — рассказывает как бы с другого берега историю своей жизни. Говоря о том, от чего он умирает, он упоминает и то, чем он жил. Кажется, его голос произносит: «Послушай меня, ведь я — это ты». Историю создает голос, а не то, о чем в ней говорится.

Я попытаюсь рассказать эту историю. Нашу историю. Мою. Она была бы некрасивой, даже если бы нам удалось избежать ее конца.

Женщина, уже несущая в себе смерть, тянет за руку печальную девочку. Она ведет ее к доктору, который лечит болезни головы, лечит словами.

Он взял ее — и он ее бросил. С любовью и отвращением он слушал ее два с половиной года. Он ничего не услышал — и потерял ее.

Это будет грустная и даже мрачная история; ничто не сможет искупить ее безысходность, даже та улыбка, которой Мэрилин, казалось, просила прощения за свою красоту.

Под трижды подчеркнутым заглавием REWIND был написан этот краткий фрагмент незаконченного рассказа. Эти строки, написанные от руки и не датированные, нашли в бумагах доктора Ральфа Гринсона, последнего психоаналитика Мэрилин Монро, уже после его смерти. Именно его голос услышал офицер полиции Джек Клеммонс накануне, в ночь с 4 на 5 августа 1962 г., в комиссариате Западного Лос-Анджелеса, когда в четыре двадцать пять утра раздался телефонный звонок из района Брентвуд.

«Мэрилин Монро умерла от передозировки», — пробормотал тусклый мужской голос. И когда ошеломленный полицейский переспросил: «Что?» — тот же голос с усилием повторил: «Мэрилин Монро умерла. Покончила с собой».

REWIND. В августе город потеет еще сильнее, чем весной. Загрязненный воздух розовой вуалью висит над улицами, которые даже в полдень обретают расплывчатость, напоминающую старые фильмы, подернутые дымкой цвета сепии. В 2005 году Лос-Анджелес еще менее реален, чем сорок лет назад. В нем больше металла. Он обнаженнее. Он серее. От тяжелого, давящего воздуха ломит глаза. В офисе «Лос-Анджелес Таймс», находящемся по адресу Первая Западная улица, 2002, Джон Майнер входит в кабинет журналиста Форджера У. Бэкрайта. Он высокого роста, сутулый и все время озирается, как будто сбился с пути. Старик (ему восемьдесят шесть лет) пришел рассказать старую историю.

Будучи заместителем начальника отдела судебной медицины окружной прокураторы, он присутствовал на проведенном Томасом Ногучи вскрытии тела Мэрилин Монро. В тот день он был свидетелем взятия проб слизистой оболочки рта, влагалища и ануса. Тому же следователю предстояло, шесть лет спустя, выполнить вскрытие трупа также погибшего в Лос-Анджелесе Роберта Кеннеди, которого подозревали в соучастии в организации убийства Мэрилин. Подозрение вызвало загадочное присутствие в крови актрисы 4,5 % снотворного (нембутал), причем не было обнаружено каких-либо следов его инъекции или орального приема. Отчет заканчивался фразой, которую Майнер непрестанно пережевывал все эти годы: «Самоубийство вероятно». Так было записано в протоколе расследования. В первых протоколах говорилось просто о самоубийстве или о возможном самоубийстве. «Действительно вероятно, если ограничиться физиологической стороной дела», — думал Майнер с того дня. Это не исключало того, что звезда потратила тридцать шесть лет на его осуществление и воспользовалась для этого рукой преступника. Он пытался подыскать другие выражения, чтобы описать произошедшее: «а foul play», грязная игра, или, как сказал доктор Литмен из Группы по предотвращению самоубийств, «а gamble with death», игра со смертью.

REWIND. Джону Майнеру, который уже давно ушел на пенсию, хотелось бы снова нажать на кнопку магнитофона с одной из кассет, записанных Мэрилин для ее психоаналитика в конце июля или в первые дни августа 1962 года. На эти кассеты Ральф Гринсон приклеил этикетку: «Мэрилин — последние сеансы». Майнер прослушал и расшифровал их сорок три года назад, но не сохранил записи у себя и ни разу с тех пор их не слушал. Они исчезли при жизни психоаналитика. Или после его смерти — кто знает? От них осталось только то, что Майнер записал своим скрупулезным почерком законоведа.

Поздоровавшись с журналистом, старик трясущейся рукой протянул ему пачку пожелтевших измятых бумаг. Бэкрайт пригласил посетителя сесть, протянул ему стакан холодной воды.

— Что заставило вас довериться прессе по прошествии стольких лет?

— Ральф Гринсон был порядочным человеком. Я был с ним знаком задолго до смерти его пациентки. До того как посвятить себя уголовному праву, я изучал медицину и слушал его лекции по психиатрии в УКЛА (Университет Калифорнии, Лос-Анджелес). Я уважал его и до сих пор уважаю. Его личность вызывала у меня огромный интерес. Через два дня после смерти Мэрилин Монро он попросил меня допросить его, потому что пожелал пересмотреть свои первые заявления для полиции. Он очень беспокоился о том, как бы его не представили в газетах как «странного психиатра» или «последнего человека, который видел Мэрилин живой, и первого, который видел ее мертвой». Он настоял на том, чтобы я прослушал две последние магнитофонные записи, которые он получил от нее в последний день, в субботу 4 августа 1962 года. Он оставил их мне, чтобы я их расшифровал, на том условии, что не разглашу их содержание даже окружному прокурору или следователю, занимавшемуся этим делом. После вскрытия у меня было слишком много оставшихся без ответа вопросов, чтобы отказаться от его свидетельских показаний, как бы трудно мне ни было сохранить их в секрете.

— Как и когда вы встретились с этим психиатром?

— Я провел с ним несколько часов в среду, 8 августа, в день похорон актрисы, на которых он присутствовал.

— Вы никогда не говорили об этой беседе?

— Я помню его заявление, когда он оказался мишенью слухов, — ответил Майнер дрожащим голосом. — «Я не могу объясниться или защититься, не упоминая о том, чего не хочу раскрывать. Крайне неудобно отвечать, что я не могу об этом рассказать, но для меня действительно невозможно рассказать всю историю полностью». Я не разгласил содержание записей из уважения к этой тайне. Только когда биографы вновь начали обвинять Гринсона в насилии и даже в убийстве, я решился заговорить. Вначале была беседа с британским журналистом Мэтью Смитом. Он сделал из нее книгу. Но я подавил свое желание сказать всю правду. Мне хотелось получить согласие вдовы, Хильди Гринсон, прежде чем предать гласности мои давние заметки и довести их до вашего сведения.

Форджер Бэкрайт напомнил ему, что Хильдегард Гринсон в интервью «Лос-Анджелес Таймс» уверяла, что никогда не слышала, чтобы ее муж говорил о магнитофонных записях, и вообще не знала об их существовании. Майнер ответил, что Гринсон строго придерживался деонтологии, сохраняя сказанное его пациентами в строжайшей тайне.

— Я хранил тайну в силу обязательств перед Гринсоном. Если сегодня я открою ее, то только потому, что он умер более двадцати пяти лет назад, и я обещал его вдове не оставлять без ответа заявления таких субъектов, как Джеймс Холл, Роберт Слацер, Дон Уолф, Марвин Бергман — всех, кто ставил под вопрос добросовестность последнего психоаналитика Мэрилин Монро. Другие, например Дональд Спото, говорили о «преступной халатности». Именно для того, чтобы ответить на эти обвинения, порочащие имя человека, к которому я испытываю почтение, я решил поделиться содержанием этих записей.

REWIND. В густой влажной атмосфере калифорнийского лета, в другом августе, перед другим магнитофоном, Майнер прерывающимся, но исполненным силы голосом рассказывал журналисту о том, как пришел к доктору Гринсону в августе 1962 года. В кабинете для консультаций, находящемся на первом этаже виллы с видом на Тихий океан, он увидел небритого, глубоко потрясенного человека, который стал говорить с ним откровенно, как с человеком, которому он доверяет. Психоаналитик попросил его сесть и без предисловий дал ему прослушать сорокаминутную кассету. Говорила Мэрилин. На пленке был ее голос. Больше ничего. Ни следа какого-либо диалога или присутствия собеседника. Она, и только она одна. Звучал ее голос, не срывающийся, а просто тихий, как будто она предоставляла самим словам добиваться внимания слушателей или остаться неуслышанными. Этот потусторонний голос проникал вам в душу с вкрадчивостью тех голосов, которые мы иногда слышим во сне.

Это был не сеанс психотерапии — ведь, как уточнил Майнер, психиатр не записывал на пленку своих пациенток. Мэрилин сама купила магнитофон несколько недель назад, чтобы передавать своему аналитику свои слова, записанные вне сеансов.

В тот день Майнер делал очень подробные дословные записи. Он вышел из кабинета Гринсона убежденным в том, что самоубийство Мэрилин было крайне маловероятно.

— Среди прочего, — подчеркнул он, — было ясно, что она строила планы на будущее и надеялась на осуществление некоторых ожиданий в краткосрочной перспективе.

— А доктор Гринсон? — спросил Бэкрайт. — Он склонялся к версии самоубийства или убийства?

— На этот счет я не могу составить определенного мнения. Все, что я могу сказать, — в отчете, который мне позднее велели представить начальству: я утверждал, что психиатр не верил, что его пациентка покончила с собой. Я написал примерно следующее (цитирую по памяти): «По вашему требованию я побеседовал с доктором Гринсоном о смерти его бывшей пациентки Мэрилин Монро. Мы обсуждали этот вопрос несколько часов, и на основе той информации, которую мне доверил доктор Гринсон, и содержания записей, которые он дал мне прослушать, я могу утверждать, что речь шла не о самоубийстве». Я послал этот отчет. Он не вызвал никакой реакции. Через десять дней, 17 августа, дело было закрыто. В настоящее время моей служебной записки в архивах нет.

REWIND. После второго стакана ледяной воды Майнер продолжил рассказ:

— У меня остался один вопрос, на который доктор Гринсон в тот день не ответил с определенностью: почему он упомянул о самоубийстве вначале, если был убежден, что это не было самоубийством? Ответ прост, но мне понадобились многие годы, чтобы догадаться: потому что он сообщил о самоубийстве по телефону, из квартиры умершей, и знал, что все комнаты начинены микрофонами.

— Гринсон, скорее всего, не был ни убийцей, ни сообщником, — вставил Бэкрайт, — но, возможно, он помог прикрыть убийство версией самоубийства по неизвестным причинам?

Майнер ничего не ответил.

— Кто же убил Мэрилин, если не она сама? — настаивал журналист.

— Я задаюсь не этим вопросом. Я не спрашиваю — кто? Я задумываюсь о том, что убило Мэрилин. Кино, душевная болезнь, психоанализ, деньги, политика?

Майнер попрощался. Уходя от Бэкрайта, он положил на его стол два помятых, пожелтевших конверта из плотной бумаги.

— Я не могу вам оставить никаких доказательств. Ее слова я слышал. Как описать ее голос? Я потерял его. Любой след стирает или покрывает ложью след предыдущий. Но я могу вам оставить кое-что. То, что тоже ничего не доказывает. Снимки.

Чтобы открыть конверты, журналист дождался момента, когда он окажется наедине со своим компьютером. В эту же ночь он должен был написать статью, уточняя, в каких условиях к нему в руки попал текст аудиозаписей, который предстояло опубликовать в завтрашнем издании. В первом конверте была только одна фотография — снимок на столе морга. Белое на белом: женщина — обнаженная, немолодая, белокурая. Лицо невозможно узнать. Во второй было шесть снимков, сделанных за несколько дней до этого в «Кал-Нева Лодж», роскошном отеле на границе между Калифорнией и Невадой. Мэрилин на четвереньках; с ней совокупляется мужчина, который смеется, глядя в камеру, и поднимает густые пряди ее волос, скрывающие левую сторону лица.

REWIND. Майнер, сутулясь, спустился по лестницам «Лос-Анджелес Таймс» и, не находя выхода, несколько минут блуждал наугад в подвале, где стоял застарелый запах типографской краски. Сегодня, через сорок три года после смерти Мэрилин и через двадцать три года после того, как окружной прокурор графства Лос-Анджелес, несмотря на повторное рассмотрение фактов и архивов, подтвердил версию первоначального расследования, Майнер не желал больше оставлять память актрисы на милость фанатов со всего света, каждый год собиравшихся у памятной доски и склепа на кладбище мемориального парка Вествуд Виллидж. Он никогда не верил, что Мэрилин убили, но никогда и не оспаривал этого. Чувствуя горечь и обиду теперь, по прошествии многих лет, он не хотел умереть, не исправив кое-чего. Не поделившись образом, который открыли ему записи. Это был образ женщины, полной жизни, юмора, желаний — какой угодно, но не страдающей депрессией и не склонной к самоубийству. Тем не менее Майнер по опыту знал, что часто люди, которые минуту назад были полны воли к жизни и надежды, убивали себя решительно и безжалостно. А также и то, что человек может захотеть перестать жить, не желая умереть. И то, что желание смерти часто означает желание прекратить жизненные страдания, а не саму жизнь. Но он не хотел верить в это противоречие в случае с Мэрилин. Что-то в записях говорило ему, что она могла быть только убита.

Однако не эта мысль преследовала его больше всего. Различные гипотезы убийства убедили его в том, что виновники и мотивы этой казни, в самом факте которой уже давно никто не сомневался, уже никогда не будут раскрыты. Его заставила заговорить та роль, которую Гринсон сыграл в ночь убийства. Майнера преследовали вопросы, которые он не смел сформулировать, ему не давали покоя молчание психоаналитика, его убитое лицо, взгляд, который он, отвернувшись, бросил на застекленную дверь и бассейн своей виллы в Санта-Монике в тот мерцающе-пурпурный вечер, когда он задал ему вопрос:

— Извините, но кем она была для вас — простой пациенткой? Кем вы были для нее?

— Она стала моим ребенком, моей болью, моей сестрой, моим безумием, — ответил Гринсон тихо, словно припоминая цитату.

REWIND. Майнер пришел к Форджеру Бэкрайту не за тем, чтобы раскрыть ему тайну заговора и дать ответ на вопрос, который мучает агента ФБР Дейла Купера в сериале «Твин Пикс» Дэвида Линча: «Кто убил Мэрилин Монро?» Он пришел задать другой вопрос: «Что произошло за те тридцать месяцев, в которые Гринсона и Мэрилин охватило страстное безумие психоанализа, преступившего свои границы?»