После того, как Джон Хьюстон получил от «Юниверсал» аванс в 25 000 долларов на фильм «Фрейд», съемки «Неприкаянных» продолжились, и Мэрилин вновь оказалась лицом к лицу с Монтгомери Клифтом в пятиминутном эпизоде с диалогом.

Задний двор жалкого дансинга, Дэйтон-бар. Под черным просмоленным брезентом и прожекторами в десять тысяч ватт, среди остовов автомобилей, пивных банок и мусора, Розлин и Пирс ссорились под жужжание мух. Актеры не могли произносить реплики так, как того требовал Хьюстон: отрывисто, зло. Словами они прикасались друг к другу ласково, как два раненых зверя.

Через три дня снимали постельную сцену. Уже седьмой дубль обнаженную Мэрилин, спящую под простыней, будил одетый Кларк Гейбл. Она никак не могла вспомнить сценарий, в памяти всплывал только наказ Лоренса Оливье: «Будь сексуальной», что значило: «Будь внешней стороной себя — это все, что ты умеешь». Она приподнялась и показала камере правую грудь. Это был грустный момент, как вспоминала потом фотограф «Магнум» Ева Арнольд. Как будто Мэрилин нечего было предложить, кроме этого. Как будто она отказалась от текста, от речи, от актерской игры. Как будто она признала правоту за Оливье и надеялась удовлетворить Хьюстона. Она ошибалась. На ее взгляд после команды «Стоп!» он ответил: «Я их уже видел. Я уже давно знаю, что у женщин есть груди». Он потребовал других дублей, с грудью, закрытой простыней.

Через несколько дней они вернулись к диалогу между Розлин и Пирсом. На этот раз Мэрилин дала режиссеру ту игру, которой он от нее ждал. «Это лучшая сцена фильма», — сказал он. Но когда Хьюстон пришел к ней в Холидей-Инн, где она поселилась с Паулой Страсберг, он увидел Мэрилин под кайфом, немытую, растрепанную, в ночной рубашке сомнительной чистоты. Переходящую из эйфории в транс. «Видишь, Мэрилин, что такое наркотики! От них ты принимаешь свой ужас за экстаз!» Какой-то врач искал вену на тыльной стороне ее кисти, чтобы сделать инъекцию амитала.

«Когда мне пришлось прервать съемки, — скажет позднее Хьюстон, — я уже знал, что с ней все кончено. У меня было предчувствие. Она была обречена. Она не могла спастись сама, и другие были не в состоянии ее спасти. Я видел, в какую пустоту она удаляется своей сомнамбулической походкой, и подумал: через три года она умрет или попадет в психушку. Что я помню о ней из того времени, так это невинность. Мне нравится развращенность Голливуда. Мне также нравится, что есть люди, не то чтобы сохранившие чистоту или неприкосновенность, это ничего не значит, но знающие о своем распаде. Да, о своем разложении. Все дело в плоти. Люди портятся, как мясо. Она была неиспорченной. Она была как будто не подвержена тлению. Как-то я говорил о ней с ее массажистом, Ральфом Робертсом, массажистом звезд. Он также был актером. Ральф говорил, что на ощупь Мэрилин отличается от всех людей, которых ему когда-либо приходилось трогать. Дело было в плоти, не только в коже. Какая-то неожиданная чистота. Это видно на экране. Только это и видно. Не мы снимаем тело, а это тело ослепляет нас своим светом. Даже в «Неприкаянных», где оно несколько отяжелело. Сартр говорил мне: «От нее исходит не свет, а тепло: она прожигает экран»».