Мэрилин начала сеанс такими словами:

— Доктор, я должна вам сказать… Я нашла у Джозефа Конрада фразу, которая мне подходит и выражает то, что я вижу в себе лучше, чем множество долгих сеансов: «Мне было предначертано судьбой сохранить верность выбранному мной кошмару». Это грустно, но не слишком. Красота никогда не бывает печальной, но она причиняет боль. Не знаю почему, но я связываю красоту с жестокостью.

Потом, без перехода, она заговорила о своих отношениях с женщинами:

— Сексуальные отношения, доктор, у меня были. Это было то самое: что-то черное, жестокое. Холод, дистанция.

Она замолчала — предпочла рассматривать воспоминания внутренним взором, а не рассказывать о них.

Все женщины, с которыми она сближалась, были похожи на ее первую женщину, Наташу Лайтесс, преподавательницу драматического искусства, которая контролировала ее карьеру в 1950 году. Умные, образованные, склонные манипулировать. Она спрашивала у них, что ей делать, кем ей быть. Они не отвечали, но действовали, как невидимая рука, управляющая марионеткой.

Ей вспомнилась одна сцена. Это было в конце 1950 года у Андре де Динса, в его доме на холмах. Он поставил запись «Богемы» и стал поливать ноги Мэрилин, лежащей на пушистом шерстяном ковре, французским вином, а затем бесконечно вылизывал пальцы ее ног. Зазвонил телефон. «С тобой хочет поговорить разъяренный женский голос, — сказал ей Андре. — Думаю, это Наташа. Я ответил, что не знаю, где ты. Она обозвала меня вруном, орала, будто знает, что ты у меня». Мэрилин никогда не забудет эту сцену. Андре и она лежали бок о бок на ковре гостиной, оба преображенные, зачарованные прекрасным голосом, поющим арию «Mi chiamano Mimi». Она была растрогана музыкой до слез, но звонок телефона и враждебный голос Наташи нарушили идиллию. Когда Андре повесил трубку, он закричал, что она сделала глупость, когда сказала этой женщине, что проведет вечер у него. Мэрилин быстро оделась и ушла, полная тревоги.

— Кого она вам напоминает, эта Наташа? — спросил Гринсон.

— Не знаю. Хотя нет, знаю; вас. Только не кричите! Вас, потому что ее предки — выходцы из России, как и ваши. Она еврейка, как вы. Интеллектуалка, как вы. Примерно на пятнадцать лет старше меня, как и вы. И неудавшаяся актриса, как вы… Когда я с ней познакомилась, ее только что выгнали из студии «Колумбия», в которой она работала по контракту. Забавно, она учила меня профессии, в которой потерпела неудачу. Совсем как вы, психоаналитики, пытаетесь вылечить других от болезни, которой страдаете сами.

— С какими еще женщинами вы спали?

— Трахалась, доктор, трахалась. И спала тоже частенько, ничего не делая. Кстати, когда мне было двадцать лет и я жила у моей тети Аны, а моя мать приехала к нам, только что выписавшись из психиатрической больницы Сан-Франциско, мы с ней спали в одной постели. Но с Наташей мы трахались, да. С Наташей было именно это; что-то ранящее в наших ласках, я чувствовала в ней больше ненависти, чем желания. И в себе тоже, как я понимаю теперь, когда вспоминаю. Говорили, что я лесбиянка. Люди обожают ярлыки. Мне это смешно. Никакая форма сексуальности не преступна, если в ней есть любовь. Но слишком часто люди считают, что это гимнастика, механические движения. Если бы это было так, то люди могли бы поставить в аптеках специальные автоматы и заниматься любовью, обходясь без людей. Иногда я думаю, что из меня хотят сделать машину для секса.

— Другие женщины? Актрисы? А Джоан Кроуфорд?

— Ах да, Кроуфорд! Один раз. Только один. Это было у нее дома, на коктейле, нам было хорошо. В ее спальне мы набросились друг на друга. У Кроуфорд был невероятный оргазм. Она кричала как сумасшедшая. Когда мы встретились в следующий раз, она захотела сыграть ответный матч. Я сказала, что мне не очень понравилось заниматься этим с женщиной. После этого, чувствуя себя отвергнутой, она затаила на меня смертельную обиду. Год спустя меня выбрали для передачи «Оскара» на церемонии вручения наград Академии. Я ужасно боялась споткнуться и упасть или убежать, когда мне придется сказать мои две фразы. Я выкрутилась без потерь, но на следующее утро газеты повторяли те гадости, которые наговорила обо мне Кроуфорд: «Вульгарное выступление Мэрилин Монро стало позором для всего Голливуда. Нарядившись в слишком обтягивающее платье, она пошло вертела бедрами, направляясь к «Оскару», чтобы взять его в руки». Стерва-лесбиянка! Для твоей постели моя задница была не слишком вульгарна!

— Вернемся к Наташе. Вы как-то сказали, что она влюбилась в вас с самого начала. Раз уж вы ассоциируете ее со мной, считаете ли вы, что я тоже влюбился в мою пациентку, как она в своего ученика?

— Знаете, что она сказала мне вскоре после нашего знакомства: «Я хочу тебя полюбить». Я ответила ей: «Тебе не обязательно меня любить, Наташа. Просто работай со мной». Она меня извела своей безнадежной страстью — настоящая чеховская героиня, немое страдание, сдерживаемые слезы. Любовь — это ведь не обязанность, правда, доктор?

— В каких обстоятельствах вы привязались друг к другу?

— Мне нужен был пример для подражания, а не любовница. А она пыталась навязать мне свою любовь в то время, когда умерла моя тетя Ана, вскоре после того, как мы начали работать вместе. Но всегда есть что-то, что избавит тебя от привязанности другого человека, особенно если ты ее не разделяешь. Мы жили вместе в отеле «Шерри Недерландс». Жарким летом 1949 года Наташа познакомила меня с Прустом, Вульфом, Достоевским… и Фрейдом, с «Толкованием сновидений». Конечно, не целиком, а в отрывках. После этого связь с Фрейдом продолжил Михаил Чехов, никто иной. Это преподаватель, которому я обязана всем. Он представлялся племянником русского писателя. Все в Голливуде помнили, что он сыграл у Хичкока роль старого психоаналитика, который помогает Ингрид Бергман в лечении Кэри Гранта. Когда я начала у него заниматься, кажется осенью 1951 года, он сказал одну фразу, которую я никогда не забуду: «Ты должна научиться ощущать свое тело музыкальным инструментом, выражающим твои мысли и чувства; ты должна стремиться к полному согласию между твоим телом и твоей психикой». Что вы об этом думаете, Роми? Разве не этого мы с вами пытаемся достичь? После этого Чехов написал книгу: «Актерам: техника и актерская игра». Эта книга стала моей Библией. Наряду с Фрейдом. Вам надо бы написать книгу «Психоаналитикам: техника лечения».

— Вернемся к вашим отношениям с женщинами. Почему всегда брюнетки?

— Не знаю! Потому что, когда я с ними, я смотрю на ту, которой не являюсь, ту, которой я была или могла бы стать.

Вы знаете, я крашу волосы на голове и в других местах каждые два дня не только для того, чтобы быть такой же, как мои блондинки на экране, но и чтобы не быть женщиной с рыжевато-каштановыми волосами.

— Я думаю, что на самом деле вы страшно боитесь гомосексуальности и в то же время ставите себя в такие ситуации, когда предоставляется ее возможность.

— Не знаю! Когда я начала читать книги о психоанализе и сексуальности, мне стали попадаться такие слова, как «фригидная», «отвергнутая», «лесбиянка», и я сразу подумала, что все три слова — про меня. Есть дни, когда я не чувствую себя никем, и другие дни, когда мне хотелось бы быть мертвой. Есть и эта мрачная штука: хорошо сложенная женщина.

Наташа Лайтесс умерла вскоре после Мэрилин. Незадолго до смерти она сказала: «Мэрилин не была ребенком. В самом деле, она была кем угодно, только не ребенком. Дети — открытые, наивные, доверчивые. Мэрилин была запутанной. Хотелось бы мне, чтобы у меня была одна десятая ее ума и деловой сметки. Что касается зависимости, моя жизнь и мои чувства были у нее в руках. Я была старше, я была преподавательницей, но она знала глубину моей привязанности и эксплуатировала ее, как может только молодая, красивая женщина Она сказала, что больше нуждается во мне, чем я в ней. На самом же деле все было наоборот».