Модельер Билли Травилла часто одевал Мэрилин. Ему она была обязана костюмами для своих лучших ролей. Между ними был короткий роман; у него остался календарь ее «обнаженных» фотографий с ее автографом: «Дорогой Билли, прошу тебя, одевай меня всегда. С любовью, Мэрилин».

В тот вечер он с удивлением увидел Мэрилин в ресторане «Ла Скала» на Сансет-бульваре, за столом в обществе Пэт Ньюкомб, Питера Лоуфорда и Роберта Кеннеди. Он поздоровался с ней, но она отвернулась, не ответив. Она была пьяна, ее помутневшие глаза смотрели в пустоту. Билли подошел ближе:

— Эй, Мэрилин! Все в порядке?

— Кто вы? — ответила она.

Огорченный, он удалился, думая, что дело не в том, что она стесняется здороваться с ним в такой компании, а на самом деле вопрос, заданный пьяным, запинающимся голосом, сквозь закрывающие глаза пряди, был обращен к ней самой. Он решил написать ей записку. Она не ответила. Мэрилин умерла следующей ночью.

В начале того августа разыгрывалась последняя партия Мэрилин с ее психоаналитиком. Остальные вышли из игры; все спасатели Монро отказались от этого неблагодарного дела: Страсберга утомили ее требования, Миллер женился на другой и готовился стать отцом, ДиМаджио грызла ревность, он хотел любой ценой снова вступить с Мэрилин в брак. Оставался один Гринсон, которого она теперь звала Роми. По утрам Мэрилин приходила к нему и ложилась на диван для полуторачасового сеанса. Ее тревожили совпадения дат, она тихо плакала. Припоминала, что ровно пять лет назад в «Докторе Хоспитал» на Ист-Энд-авеню, в Нью-Йорке, она потеряла ребенка, сделав аборт на позднем сроке после внематочной беременности. Она все время вспоминала Нью-Йорк. Влажная жара этой знойной пятницы наполняла ее тревогой. Ей хотелось разорвать завесу, кожу, историю, которая отделяла ее от нее самой.

Последнее время она говорила Уитни Снайдеру или У. Уэзерби, что ей хочется уйти от Роми. Это было необходимо. Иначе она никогда не станет самой собой, останется без мужчины, друзей, в полной зависимости от человека, которого больше не может считать своим спасителем. После обеда она заехала к Энгельберту сделать инъекцию и получить у него рецепт нембутала. Этот рецепт дублировал другой, выписанный Ли Зейлегем в тот же день. Она послала Муррей за лекарствами в ближайшую аптеку на Сан Висенте-бульвар. Мэрилин делала покупки в нескольких аптеках, так как получала рецепты на снотворные от нескольких врачей, которые не знали друг о друге. Вечером, несмотря на второй сеанс с Гринсоном у нее дома и вторую инъекцию, которую он сделал ей перед уходом, тревога росла с каждым часом. Мэрилин позвонила своему старому другу Норману Ростену. Полчаса они разговаривали через часовые пояса и расстояние, как будто она хотела принять в себя голоса прошлого, утихомирить пустоту или хотя бы замаскировать ее. Услышав ее голос, огрубевший и измененный наркотиками, Ростен вспомнил о том, что она сказала ему на одном приеме, устроенном в ее маленькой манхэттенской квартире. Ее платье было словно приклеено к коже, как и на будущем вечере дня рождения Кеннеди. Тонкая ткань — как испарина, выступающая на коже после ночи любви. В тот вечер Ростен наблюдал за ней: сидя на подоконнике, она пила из бокала маленькими глотками и смотрела с мрачным видом вниз, на улицу. Такой взгляд бывал у нее часто. Точнее, он охватывал, завладевал ею. Мэрилин сидела, погруженная в раздумья, недосягаемая, во власти жестоких и темных мыслей. Ростен поднялся и подошел к ней:

— Эй, Мэрилин! Возвращайся к нам!

Она обернулась:

— Мне опять будет трудно заснуть сегодня. Со мной такое иногда бывает. — Она заговорила с ним впервые.

— Ты думаешь, что быстрее всего с этим можно покончить, если выброситься отсюда?

— А кто-нибудь заметил бы, если бы я исчезла?

Ростен, не зная почему, вспомнил стихи Рильке: «Кто, если я бы я закричал, услышал бы меня в иерархии ангелов?» После короткого молчания он ответил:

— Я и все, кто есть в этой комнате. Они услышали бы, если бы ты разбилась внизу.

Она рассмеялась.

Именно в этот момент они заключили свой договор. В этот момент, на этом месте, словно играющие дети. Если один из них соберется выпрыгнуть из окна, или открыть газ, или повеситься, или проглотить снотворные, он — или она — позвонит другому, чтобы уговорить его или ее отказаться от этой мысли. Они говорили в шутку — только так обычно и говорят о том, во что действительно верят. Ростен предчувствовал, что когда-нибудь Мэрилин позвонит ему и скажет: «Это я. На подоконнике».