Не прошло и часа, как отступил этот странный, похожий на моросящее тепло дождь. Ночное небо прояснилось в двух или трех просветах над Рейнской долиной. Почти оранжевый серп луны проплывал чистую прорубь в облачном небе как раз над Якобсротом. И этот скудный свет сочился на крыши городка, ложился на округу коричневым блеском истершегося золота. Рейн напоминал играющую рыжими искрами ленту, которой была перевязана долина, подобно утреннему дару невесте. Три шпиля городских церквей словно спорили, кто из них выше, а в садах Рота там и сям стояли в цвету вишни, яблони и магнолии, собирая ветвями бледно-голубые блики.
Но чарующий вид вскоре потонул во тьме, небесное окошко захлопнулось, чтобы открыться в другом месте. Теперь по северному небу можно было совершить короткое путешествие на Большой Медведице. Правда, это созвездие больше смахивало на бумажного дракона, каковыми рейнтальские мальчишки по осени норовили попасть в одноклассниц или в ехидных сестренок. Эта трапеция могла будить мечты о невероятных расстояниях, а Алькор — прелестнейшая световая точка прямо над Мицаром — хранить в ту ночь какую-нибудь заветную мысль.
Мглистое небо раздвинулось в третий раз, и в конце открывшегося коридора возникло гигантское арочное окно, и его словно выбеленный звездный свет отражался на заснеженной груди Почивающего Папы. Но странное дело: прямо перед горной грядой, на которой застревали тучи, воздух был разлинован жирными ливневыми штрихами, в то время как над подветренной стороной тех же гор расширялось безоблачное пространство — фен задувал из-за холмов, на которых располагался Кур.
Это необычное действо длилось, может быть, около получаса, а потом всю долину накрыл заурядный затяжной дождь. К утру он стал обложным, который все последующие дни то обходил какие-то места, то хлестал ливнем. Дождевой запас казался неисчерпаемым. Что ни день, то хмурое утро до самого вечера.
После того рокового вечера Амрай не ночевала в башне. Теперь она спала в покоях Марго, в ее постели и объятиях. Такого со времен обручения с Амбросом не случалось ни разу. А еще двадцатилетней девицей она, бывало, частенько залезала матери под бок в блаженной иллюзии воскресить раннее детство. Дитрих с той самой поры уже не спал рядом с матерью.
Марго не смыкала глаз, погрузившись в свои ночные размышления. Перелистывала картины прошедшего дня. Идиот на сцене, сначала он произносит заученный текст, а потом препохабно играет. Вот Амрай в тот момент, когда ее выворачивает. Мертвенно-пустые глаза Харальда и его слова о том, что Бог — высшая форма несправедливости. А может, он прав в конечном счете? Около трех у нее участилось дыхание, так расходилось, что она испугалась сердечного приступа.
— Господи, где же Мауди? — вполголоса произнесла она, мучительно напрягая память, чтобы из осколков составить целое.
В конце концов ей явственно представилось, как девочка подошла к русскому и поздоровалась с ним. Сосредоточившись на узком лице Изюмова, она вновь оказалась в «Галло неро» в самый разгар того странного инцидента, того внезапного буйства Мауди, которому она до сих пор не могла найти объяснения. Ведь это же Изюмов, это он успокоил наконец ребенка, во всяком случае в его объятиях она обессиленно затихла. Но тут же опять нарисовалось лицо Харальда, и так все время мелькали картины и вехи, перетасовываясь так и эдак.
Когда сердце стало биться ровнее, ближе к пяти ей удалось-таки на час уснуть, но ее разбудил жар прильнувшего к ней тела. За многие годы она отвыкла от близости дочери. Марго осторожно развела руки Амрай, встала и тихонько вышла из спальни.
Ни в одной из любимых комнат Мауди не было никаких признаков присутствия. В Комнате бедных грешников, судя по аккуратно сложенному постельному белью, она провела вчерашнюю ночь. Такая уж у нее была привычка — строить после душа пирамиду из подушки, простыни, одеяла и покрывала так, чтобы вечером перед сном было удобнее застелить постель. Даже если она оставалась в той же самой комнате.
Миновав холодный, оголившийся после исчезновения картин холл, Марго проследовала на кухню. Там она заварила зеленый чай, предварительно пропарив листья над кипящей водой, чтобы бледно-зеленый цвет не утратил своей лучистой прелести. Она любила этот не поддающийся определению оттенок. Он напоминал ей о штофных обоях, этих настенных клумбах в Балладжо, где она вплоть до 60-х годов владела роскошным домом. И как только она всмотрелась в мутное дождливое утро за двумя высокими, как двери, окнами кухни, ее забрала тоска по тому дому. Она начала читать «Бабье лето», но все же оставалась беспокойной и рассеянной. Когда утро можно было счесть почти наступившим, она подняла телефонную трубку, чтобы позвонить Инес Ромбах. На другом конце провода зазвучал еще полусонный, но удивительно нежный голос. Нет, Мауди здесь не было, а Эстер ночевала у Юли Байер. Но и Эстер тоже ничего не знает. Сама она позвонить не решилась из-за вчерашнего спора. Пока надо просто подождать. Уж на уроках-то она должна появиться. В этом возрасте все они такие упрямые. Тут не поможешь ни лаской, ни таской… Слыша эти осторожные выражения, Марго совершенно точно угадывала: Инес тоже опасалась, ей тоже приходили мысли, которые отгоняла Марго.
В 5-м «в» Терезианума Мауди не объявилась. Ни утром, ни в середине дня. Но если она вдруг появится, куратор класса незамедлительно известит фрау Мангольд. Место рядом с одноруким Стивом — стандартная парта из металлических трубок и фанерованного дерева — оставалось пустым. (Стив сидел в пятом классе второй год, и он выбрал Мауди в качестве соседки по парте.)
Уходя из дома, Марго решила разбудить Амрай; однако передумала и даже записки не оставила. Она спустилась в погреб и оттуда вышла к гаражу. Дождь лил как из ведра, и «дворники», несмотря на все их старания, не придавали стеклу прозрачности. Подъезжая к воротам, она вспомнила о sisters corner. Марго схватила зонтик, вышла из машины, не выключая мотора, поспешила вниз к дощатой хижине, тихо открыла дверь и вновь была разочарована. Мауди не было и здесь. С потолка капало, плакаты на стенах коробились. Надувные матрасы и шерстяные одеяла кисли на полу, как размокший хлеб. Когда Марго снова оказалась в машине, она обнаружила безобразно спустившуюся петлю на чулке. А паркуясь у магазина Мюллера, увидела кровь на руле, рукоятке скоростей и ручке дверцы. Она порезала большой палец на правой руке.
Амрай проснулась только в полдень. И это не было ее обычным пробуждением — тяжелым, безрадостным, долго приноравливающимся к наступившему дню. Она открыла глаза, и от бремени мыслей из уже стертых в памяти глухих сновидений не осталось и следа. Она проснулась и почувствовала себя легкой, точно парашютик одуванчика, который, танцуя в воздухе, все же опускается на землю. Не думалось ни о чем: ни о ночной катастрофе, ни об Амбросе Бауэрмайстере, ни об Эстер, ни о Мауди. Было чувство безусловного, просто непостижимого счастья, нечто вроде детской рождественской эйфории. Ей вдруг снова стал приятен запах собственного тела, она смаковала свое дыхание, которое вовсе не повзрослело, но сохраняло грейпфрутовую свежесть детского рта. Губы стали сочнее, даже припухли, хотя она этого и не замечала, брызжущий тугими струями дождь возбуждал ее необъяснимым образом. В голове вдруг зароились эротические фантазии, а тело жаждало прикосновений. Она испытала то, что было начисто отбито за годы одиночества. Ведь по утрам она всегда была для своих любимых не более чем надоедалой. Еще во времена Амброса. Она закрыла глаза, зарылась головой в пуховые подушки, лелея в себе теплую негу, какую еще не отдавала ни одному мужчине. После того как жар, распалявший лоб и пах, начал остывать, она вновь уснула. Спала не меньше часа, и когда проснулась во второй раз, первой мыслью был вопрос: «Где Мауди?»
Но Мауди все не было. И как ни старались обнаружить хоть какой-то след, найти того, кто последним видел ее, ухватиться за еще не учтенную возможность — все впустую. Поскольку занятий во второй половине дня не предусматривалось расписанием, Амрай договорилась о встрече с Эстер, причем в доме самих Ромбахов. Это удивило Инес. С явной растерянностью она открыла дверь и впустила подругу, не смея посмотреть ей в глаза. Однако Амрай выглядела до странности спокойной, подозрительно спокойной, так восприняла Инес ее вполне обдуманное, почти бесцеремонное поведение. Амрай терпеливо наседала на Эстер. И Эстер отвечала в той мере, в какой считала себя вправе отвечать. Когда вопросы касались круга знакомств, выходящих за пределы и без того известного, она умело придерживала язык. Будь она слишком разговорчивой, это привело бы к тому, что тонко сплетенная сеть разлезлась бы, наткнувшись на Рюди. Рюди был ее первым любовником. Мауди и Юли оказались посвященными, они обеспечивали ей алиби в отношении ночей в «Ризико» и послеобеденных часов в его каморке. В свои пятнадцать лет Эстер была уже прожженной обманщицей и точно знала приемы и правила лжи: говори без эмоционального перебора, прокрути и затверди свою версию в голове, чтобы потом избежать противоречий. То, о чем сумеешь умолчать, против тебя не обернется. Разумеется, это искусство развилось лишь потому, что Инес никогда всерьез не объяснялась со своей дочкой. Мать ловит ребенка на вранье, замечая, как он раздувает при этом ноздри.
В общем, дознание ничего не дало, и Амрай покинула Ромбахов с таким чувством, что получила ответ на все, хотя он и разочаровывал. Впрочем, при прощании она не забыла поцеловать Инес в лоб и сказать ей, что между ними все хорошо и по-новому.
Когда стемнело, время в Красной вилле ощущалось как горечь, а призраки в головах становились все больше и могущественнее. О Мауди ни слуху ни духу. Дождь лил и барабанил беспрерывно, по радио сделали штормовое предупреждение, это касалось района Баденского озера. Ровно в 20.00 — это был назначенный ими крайний срок — они покинули дом и поехали в полицейский участок, где моложавый рыжеволосый чиновник с тупой медлительностью отстукал на машинке объявление о розыске. Инес и Эстер приехали на виллу в полночь и увидели разве что изнуренные слезами глаза Амрай и непроницаемое лицо Марго. Сели играть, сначала в уголки, потом еще во что-то, но не время убивали, а время убивало, и настороженное молчание сменялось вымученной веселостью. Ни звонка, никакого иного обнадеживающего признака. Чуда не произошло. В следующие дни и ночи тоже.
Под вечер четвертого, с тех пор как пропала Мауди, дня непогода достигла катастрофического разгула. Водосточная система города уже не вмещала водной массы. Колодцы и каналы попросту захлебнулись. На полях и лугах долины разлились целые озера, так как земля размякла и напиталась водой, а теперь уж изнемогала от дождя. Из-за гигантских тучевых валов земля тонула во мраке. И казалось, они вот-вот заденут ее и большая туча навалится своим брюхом на долину. В нескольких местах в нее уже хлынули селевые потоки. Пересекать на автомобиле затопленные участки было опасно для жизни. Под Брегенцем Боденское озеро перекатилось через мол, и вода подступила к железнодорожному полотну у вокзала, а это означало, что Рейн в любой момент может подмять первую дамбу. Ему оставалось подняться, может, всего лишь на пядь. И тихая, неизменно зеленовато-серая река стала яростным чудовищем. Бурый от земляной грязи, поток шел напролом и был ненасытен, унося с собой сорванные с высоких берегов мощные деревья. Потом разгул воды пошел на убыль, сперва незаметно, однако небо посветлело, а над Якобсротом ненадолго зажглась радуга, словно прося прощения. Был пятничный вечер, колокольный звон напоминал о Крестной смерти.
Темный, узкий коридор. Каменная лестница, ведущая в подвал, и несколько ступенек вверх — ко входу в жилую комнату. Выключатели нашаривать не надо — все равно лампочки вывернуты, а если потребуется свет, то можно рассчитывать лишь на самый слабый — 15 вт. В этом доме, одном из стандартных зданий, что выстроились в затылок на скатывающейся по восточному склону Маттейштрассе, жалюзи, как всегда, были опущены. Они уже почти приросли к пазам. Привычка вошла в плоть и кровь с тех пор, как родители переехали в Германию, а сестра подалась в Париж. Несколько шагов по ступеням к открытой двери в комнату. Скупой свет торшера. Голубоватое мерцание телеэкрана. Ниша со стеллажом из темного дерева. Книги — редкими обоймами, но с подбором по формату. Ежеквартальный ассортимент, предлагаемый Обществом книголюбов. Лексикон без последних томов, поскольку, скорее всего, было отказано в членстве.
На других полках — сумбурнейшие композиции из вещей, которые не вяжутся друг с другом, но должны играть роль экспонатов: пара женских тапок из белой шерсти, фиолетовый футляр для очков, столовые приборы в разных вариантах. Филигранно выточенная кофейная чашечка, флакон из-под лака для ногтей, рюмки. Снова кофейные чашечки одной и той же марки. Засохшие цветы, зелено-оранжевый шарф, черная с красным сумка с наплечным ремнем и четко отштампованной надписью Assari, обкусанные леденцы на палочке, матерчатые салфетки и так далее.
В одном из углов комнаты — подобие очага с каминной коробкой, которая была непропорционально велика для этой жилплощади. Прямо-таки фирменный знак астматического, буржуазного благополучия.
И мужчина, неподвижно сидящий на посеревшей от голубого мерцания электроники кушетке. Прямая спина, словно загипсованная шея. Лицо выбрито. Воплощенная напряженность. Он жадно отхлебывает желтоватую жидкость из кофейной чашки. Сливовица. У него ясный взор. Бойе умеет растягивать процесс насыщения спиртом.
Реж ведет «Местное время». Предпраздничную передачу для жителей региона. Бородатый сорокалетний мужчина с ежиком волос на голове и с лукавством во взоре, говорит бодреньким тоном. Он придает тексту характер импровизации — оговорка за оговоркой. Региональное телевидение — дело новое, и его говорящие головы еще не набрались опыта. Это — одно объяснение. Другое же состоит в том, что им тяжело говорить на рейнатальском диалекте.
Бойе замер на месте. Сейчас появится фройляйн Шпигель — только этого он и ждет — она огласит новости. Он знает, как чередуются ведущие по недельному расписанию. Вот она. Красивая, и губы как вишни, и такое невинное кокетство. Как ловко флиртует! Бойе награждает ее улыбкой.
Все акценты — на непогоде. У крестьянина в Фусбахе водой унесло пять овец. Один водитель проигнорировал указание дорожной службы и попытался переехать брод близ Дорнбирна. Некий сохраняющий хладнокровие пенсионер встал у него на пути, за что якобы получил от автомобилиста пощечину. Пенсионер подает заявление. Городская управа Якобсрота информирует: подмытый Рейном лес никому не принадлежит, эту древесину можно смело забирать. На этот счет даже выражается просьба — ради очищения окружающей среды.
Бойе не вслушивается. Он воспринимает лишь рулады ее голоса. Чего бы он только не отдал сейчас за желто-ромашковый клипс на ее левом ухе. Чем бы не поступился! Он впивается глазами в ухо, в щеку, в шею, в ключицу. Его так и тянет тронуть рукой жилку на этой шее, почувствовать пульс этой девушки. На его глазах — слезы. Они красны от слез. У него спирает дыхание. Он должен иметь этот клипс.
Шпигель собирается зачитать сообщение ветеринарного управления. И вот она заговорила. И тут цветок ромашки соскальзывает с мочки уха, прыгает на стол, а затем на пол. Микрофон стеклянно задребезжал. Шпигель растерянно смотрит в окно. Явно желая парировать такую неприятность. Но потом делает вид, что ничего не случилось, и продолжает читать сообщение. И чем дальше она читает, тем сильнее буравит ее голову досадная оплошность. Она краснеет так, что этого не могут не заметить даже зрители. И рада-радешенька, когда блок новостей подошел к концу. Лик Бойе одухотворен до невесомости. Ужас и триумф. Рот словно сведен криком. Ни звука. В глазах — исступление, это — магниты, заливаемые кровью лопнувшего сосуда. Так оно и есть. Теперь доказательство налицо. Давно оплаканная сила вернулась к нему. Он может ломать человеческую волю. Он может рушить жизненные пути, управлять чужими мыслями. Бойе не хватает воздуха. В легких — колотье, и, казалось, вот-вот взорвется череп.
Реж обыгрывает оплошность Шпигель для перехода к следующей теме и шутит.
— Н-да. Женщины с тяжелыми подвесками облегчают кошельки у нас, мужчин. Однако обратимся к серьезной теме. К сожалению, пока никаких вестей о себе не подает пятнадцатилетняя Мауди Латур, которая — мы уже сообщали об этом — пятый день считается пропавшей.
Когда на экране появляется портрет Мауди — сильно увеличенный фрагмент фотографии класса (Латуры не фотографировались никогда) — Реж попросил телезрителей информировать обо всем, что может пролить свет на это происшествие, и назвал телефон криминальной полиции. Одновременно в квартире Бойе началось какое-то пульсирующее свечение. Оно то нарастало, то слабело, почти угасло, вспыхнуло вновь. И вдруг — ослепительная вспышка, на миг не дольше мысли. Потом сломалось электричество.
Комната погрузилась в пещерный мрак. Только размытое телеизображение Режа еще держалось на увлажненной сетчатке, но и оно стерлось. Дыхание вновь входит в полости тела, выравнивается. Но в ушах звучит пение. На языке, на котором Бойе не говорит. И звучит его собственным голосом. Своим собственным голосом он поет по-английски, хотя он — Бойе, себе не веря, потрогал губы — хотя сам он молчит. Пульс замедляется, руки холодны как лед. Это английские слова, он знает, что английские. Затем все стихает в нем. Старая, страшная тишина, она ему знакома. И никого, никогошеньки у его двери. Никого, кто мог бы подумать о нем, ни одной женщины, которая носила бы в своем сердце его образ. А может, несмотря на мучительные догадки, кто-то ждет его там, снаружи. Он размышляет: стоит ли искать его — лишь для того, чтобы снова вернуться в свое одиночество? Бойе сидит, бодрствуя в темноте, пока за городом не забрезжит серое утро.
Просидел и не утешился. Глаз не сомкнул, а надежду опять украли. Прочь! Подальше отсюда, думает он. Скорее за дверь. Он встает, колени разъезжаются. В голове — карусель. Алкоголь, одиночество. Куда угодно. Бойе шатается, но он еще хозяин им же сотворенной темноты. Уже в подвале соображает, что забыл непромокаемую куртку. Назад — в коридор. Потом — велосипед. Велосипед сестры-парижанки. Куда? Он толкает дверь гаража. Свет вполне наступившего утра высмеивает его и дождевую куртку. Он крутит педали. Вниз по Маттейштрассе. И вдруг снова это воспаляющее пение в голове. Слова, которых он никогда не произносил. Мольба его собственного голоса. Шершавый крик о помощи, как будто жизни скоро конец. Не сходит ли он с ума? Все равно куда. Главное отсюда!
В плавно вогнутые ложбинки, в пазухи чахлых лугов Мариенру спускаются к завтраку первые лучи солнца. Они ложатся на мокрые пестрые травы, пьют росу, а их утреннее дыхание — тонко слоящиеся клубы тумана. Солнце ярится невинно. Воздух долины холоден и прозрачен — ненастье промыло его на совесть. Вид вдаль раздвинут до безмерности. И солнце важничает на изысканно синем фоне. Если бы не Альпы, взгляд мог бы дотянуться до северной Италии.
Сама долина еще лежит в рассветном сумраке. Но вдоль рейнской дамбы уже копошатся крестьяне, имущие и безземельные, вылавливая смытый лес. И делают это смело, как и рекомендовала телевизионная барышня.
А дальше, вверх по течению, километрах в трех от Якобсрота несколько машин посверкивают мигалками, в стробоскопических промельках. Желтая вспышка. Синяя. Полиция, пожарные, Красный Крест, трактор с прицепом. Надсадно орет сирена.
Возбуждены и люди, от слов и жестов пышет горячкой — девочка-то еще жива. Крайне ослаблена, но пока поет, еще жива. Пока звучит тонкий, прорывающийся сквозь хрипы голос, она живет. Ругательства перекрывают друг друга. Георг, хозяин трактора, флегматичный мужик лет сорока, отказывается поднимать ствол на двух витках каната. «Ствол гнилой, — говорит он, — чего доброго, совсем задавит ребенка».
— Ты слышишь меня? — кричал санитар в белом халате, склонившись к норе в нагромождении тины, в перехлесте стволов, толстых сучьев и ржавеющих кусков жести.
Мауди не отвечает. Она поет. Человек светит фонарем в это подобие лисьей норы и снова видит голые, белые, как бумага, подошвы, прутья посиневших ног и укрытый листвой пах. Не видно ни ладоней, ни рук, ни живота. Обо всем этом можно только гадать.
— Если ты меня слышишь, шевельни, пожалуйста, большим пальцем ноги!
— Upside down, boy, you turn me… Inside out and round and round… Instinctively you give to me the love that I need…
После громкой суеты ответственность взял на себя чиновник криминальной полиции, и лишь тогда Георг согласился поднять ствол. Его била дрожь, когда он пустил в ход гидравлику. С бензопилами и баграми, с топорами и лопатами мужчины осторожно расчищали путь к девочке, и наконец ее удалось поддеть шестом и вынести на волю.
Неодетую, со склеенными илом волосами и посиневшим ртом. Руки и ноги в ссадинах. Под почти прозрачной кожей мерцает сеть кровеносных сосудов.
Санитары укладывают Мауди на носилки и укрывают одеялом. Георг, все время целомудренно отводивший глаза от нагого тела, отваживается скользнуть взглядом по лицу девушки, которой спас жизнь. И ему показалось, что она только этого и ждала. И он видит эти глаза, и его вдруг охватывает чувство такого неописуемого счастья, какого он никогда не испытывал. Эти взрослые, такие умиротворенные, открытые, как объятия, всему миру глаза ему уже не забыть.
В дальнейшем криминалистом будет установлено, что Мауди, боясь замерзнуть под многосуточным ливнем, забралась в эту пирамиду из мха и сучьев, которая потом, под натиском бесконечного дождя, просела и придавила девочку. В рентгеновском кабинете клиники Св. Лазаря будут поражены выдержкой этого человека, искалеченного множественными переломами, тем, как он сумел сохранить себе жизнь, укрыть наиболее чувствительные участки тела листвой и тиной, а чтобы не заснуть, пел почти до потери голоса. Но персонал растерянно умолкнет, когда хирург обнаружит на шее травмированной девочки признаки удушения. Гинекологическое обследование покажет, что изнасилование можно исключить. И все же в процессе этого анализа совершится загадочное открытие.
У девочки обнаружен мужской набор хромосом. И хотя внешне фенотип у Мауди совершенно женский, но матка не сформировалась, она вообще отсутствует. Равным образом и яичники. Отсюда и такая задержка с первой менструацией, которая, как оказалось, и вовсе невозможна. Мауди не станет матерью. Она страдает синдромом тестикулярной феминизации. Очень редкий врожденный порок, при объяснении которого в конце концов ссылаются на наследственность. И такой медицинский казус: если человек не может сложиться как мужской организм, он принимает женственный облик. Это уж как бы неписаный закон. Мочеполовая система морфологически феминизируется. Мауди — не Гермес и не Афродита и не то и другое в одном лице. Мауди — мужчина, феноменологически являющийся женщиной. Или другими словами: до того, как Мауди стала мужчиной, ей было суждено быть женщиной.
По груди Почивающего Папы разливается розоватый утренний свет. Он плавно стекает с горной гряды, и ночные тени съеживаются, отступают.
Велосипедист на Даммштрассе уже близок к месту находки. Бойе сбавляет скорость. Он смутно различает то, что происходит на берегу: какого-то человека кладут на носилки и увозят на санитарной машине. Бойе слезает с велосипеда и бросает его в нескольких шагах от себя. Потом кураж покидает его, и он останавливает шаг. Вспышки синей мигалки тревожат его совесть, хотя у него нет причин бояться полиции. Просто его раздражают банковские клерки и полицейские. Так получилось. Бездеятельная ночная жизнь — уже повод заподозрить в этом человеке преступника. Он поворачивается и едет назад, в город. Он смертельно устал. Не раздеваясь, он валится на ближайшее пригодное для лежки место. Это тоже вошло в привычку. В своем доме он может спать где угодно. Когда закрывает глаза, его мыслями завладевает «ромашка», слетевшая с уха.
— Анна, — шепчет он имя — нежный выдох, ласкающий губы. Это — первое слово, произнесенное им за последние дни. Он поворачивается на бок, внюхивается в затхлость обивки кухонной кушетки. Он видит, как мать делает мед. Видит, как сок однолетних елочек капает сквозь натянутую на ножки стула пеленку в стеклянную банку из-под консервов.