Будто чудо какое-то низошло на город Якобсрот, будто едва заметная крохотная звездочка Алькор затмила лучи Мицара и Алиота, будто острый серп луны обрел мягкую женственную округлость, будто тишайший миг ночи примирил теперь всех и каждого, в любви, а еще больше в расставании, будто творилось неслыханное — одним словом, люди вокруг Мауди Латур открывали в себе нечто прекрасное и широкое.

Все, о ком здесь повествуется, более или менее таинственными узами были связаны с этой женщиной. Их жизненные пути уподоблялись подземным ходам и маленьким штольням, в которых они ковырялись без ощутимого продвижения, эти большей частью жалкие инженеришки, робкие сердцепроходцы. Те, кто когда-либо встречался с Мауди Латур, каким-то загадочным образом находили смысл в своем бессмысленном копании и хотя бы на несколько часов набирались сил. Более того, не требовалось даже физического соприсутствия, чтобы они обрели невесомость и без всякого доказательства поверили в то, что воздух действительно может держать, быть опорой.

Пора любви и отречения от любви приходилась на майские дни, ноябрьские и декабрьские ночи последующих лет. Всякий раз в ином образе и всякий раз открывая безусловную истину: величайшая близость означает величайшее одиночество. Как бы крепко ни сжимали в объятиях тех, кого повстречали на жизненном пути, как бы ни сливались с ними духом и плотью, с той же силой давала себя знать печаль расставания. Но странное дело — люди переносили его. Они переносили то, что зовется «ты».

Это случилось у церкви Св. Урсулы, на площади Двух лун, получившей свое название в эпоху седой старины, когда, согласно преданию, жители Якоба и Рота так сильно повздорили, что уже не желали сообща наблюдать ночное светило. Церковная паперть с ее шестью не вполне удавшимися ионическими колоннами стала во второй половине 80-х местом сбора рассерженной молодежи. Там тусовались панки и скинхеды, пьяницы и юные турки. Эта сень служила двоякой цели: укрывала от дождя и была удобной сценой провокаций. Воскресная месса, когда добропорядочным прихожанам приходилось протискиваться через толпу этих обиженных чад, неизменно становилась поводом для громкой перебранки. Случалось, папаша под зонтиком замечал здесь сыночка под мухой, с гребнем обесцвеченных волос, выбритыми висками, в рокерской куртке и в ботинках «Доктор Мартин». Однако он отводил глаза и доносил в полицию на его дружков, которых знал по именам и считал виновными в несчастье своего ребенка.

Итак, встреча состоялась у одной из ионических колонн в майский полдень 1987 года. Накануне суховей так долго чесал и скреб луга, что помертвевшая трава успела слежаться. К камню колонны прижималась парочка: панкуха и скинхед. Целовались без передышки. На голове у высокой девицы топорщился ядовито-зеленый ежик. Столь яркой краской слепили глаза старые цветные фильмы. Губы — под слоем почти черной помады. Парень — острижен наголо.

— Я хочу тебя, детка, прямо сейчас, — прошептал он и уперся коленом ей в пах.

— Не испытывай мое терпение! — с придыханием произнесла девица, впиваясь пальцами в зад ухажера.

— Знаешь что?

— Нет.

— Мы перепихнемся в исповедальне.

— Засранец! Я хочу, чтобы мы любили друг друга. По-настоящему. Целуй давай!

— В исповедальне!

— Сегодня не хочется впопыхах. О’кей?

Кассетник у ног парочки сотрясал воздух шлягером из репертуара «Зануд». Кое-кто из прохожих покачивал головой. Большинство же это нисколько не волновало. Наконец шагающий по ступеням господин в костюме и с красным кейсом в руке, шлепая мясистыми губами, гневно осудил рев, издаваемый магнитофоном. Тут скинхед развернул девицу в его сторону и крикнул:

— Хочешь полапать, ты, боров в галстуке!? Гони стольник!

Панкуха поперхнулась от смеха. Господин покраснел под стать своему кейсу и проглотил язык.

— Как он пялится. Ему явно не хватает партнерши, — пропищала сквозь смех девица.

— Только штаны не замарай! Вещь все-таки! — ржал скин.

Мужчина пришел в ярость, сжал кулак, собираясь влепить юнцу пощечину, но внезапно передумал, как только увидел перед собой лицо человека, готового на все. Он засеменил вниз по лестнице как ни в чем не бывало. Но потом все-таки обернулся.

— С вами, отребье, мы еще разберемся!

— Сам отребье! — огрызнулась ему вслед девица.

— Ну, иди сюда! Педик немытый! Очко играет? Иди сюда! — кричал ее приятель.

— Оставь его!

— Я тебе яйца отрежу! — на всю площадь гремел парень.

— Отстань от него, Рюди! — упрашивала Эстер.

Рюди сопел и дрожал. Эстер запалила сигарету и сунула ему в рот. Он глубоко затянулся. Это его успокоило. Он вырубил музыку, подхватил кассетник, и парочка покинула паперть в обнимку, топоча каблуками.

Вторую половину дня они убивали в «Синей купюре», или просто «Синенькой», в районе вокзала. Здесь городское здравоохранение организовало нечто вроде сборного пункта для наркозависимых. В длинном пустующем здании вроде склада, скорее даже барака, постарались создать кое-какой уют, тут угощали чаем, а иногда и горячим обедом. «Синенькая» обладала тем преимуществом, что тут можно было без всякого стеснения покупать и продавать наркотики. Рюди обменял свои мегадоновые капли на регипнол, а на остаток тех денег, что Эстер стащила для него из дома, купил три дозы героина.

Все это совершалось под благосклонным присмотром Рейнхарда и не обходилось без его бесплатных свежеупакованных шприцов. Рейнхард, ныне заведующий наркологическим пунктом, был раньше рок-музыкантом, который в 70-е годы якобы держал первое место в общеавстрийских хит-парадах. Однако из этого он выжать уже ничего не мог, так как его бывшая прибрала к рукам все его собрание дисков, кроме одного — исключительно из произведений Джимми Хендрикса. Авторское издание, которое он, мобилизовав все свое мужество, вырвал из цепких пальчиков бывшей супруги.

Стало быть, мягкий как масло Рейнхард, утопавший теперь в львиной гриве волос, не препятствовал наркоторговле. Он слишком хорошо знал, что у наркошушеры существует лишь одно правило: каждый обманывает каждого. Зачем лгать, если лжива вся система и никакому кидале её не превзойти, — думал усталый лев и невозмутимо закрывал глаза. Падшие во всю глотку благодарили его и от души хлопали по плечу, не забывая доносить на него его же начальству по наркологической части. Рейнхард терпеливо таскался по судам: место в «Синенькой» все равно было ему обеспечено, как и очередной процесс. Все это было не более чем игрой с бряцаньем мечом закона, да и то играли без особого вдохновения. В излечении этих детей не был заинтересован ни он, ни отдел здравоохранения.

Играя время от времени «Неу Joe» Хендрикса, он грезил возвращением былой популярности и запахом усилителя «Marshall», вот чем пощекотать бы музыкальные ноздри.

Рюди проспал до вечера в «Синенькой», а Эстер тем временем опять разглядывала загадочного мальчика на фотографии, которую год назад прихватила на латуровском чердаке. Сколько всего за один-то год, размышляла она, крутя ленту воспоминаний. Этот ханжа, называемый дядей, все силился затолкать ее в мир, в который сам не верил. Инес, не способная и даже не пытавшаяся что-либо понять. Крест, поставленный на школе. Новые люди. И отец, появлявшийся в доме, лишь когда ему нужны были деньги.

— Весь мир — огромная куча дерьма, — вполголоса рассуждала Эстер, — но ты, мой милый, ангел мой, ты — единственный человек, которому я верю по-настоящему. Ради тебя хоть на панель. Ради тебя я умереть готова.

Она подняла фотографию к самым глазам, вгляделась в каждую черточку, огладила взглядом напомаженные, разделенные слева пробором, вероятно, светло-каштановые волосы. Скользнула по высокому лбу, по круто выгнутым бровям, по необычайно глубоко посаженным глазам в оправе тяжелых век. По теням вокруг широкой носовой кости — вниз к изящным линиям рта, с вертикальными складками в уголках, и к такой обворожительной вмятинке над верхней губой. Она повернула снимок оборотной стороной, и в памяти навсегда запечатлелась надпись: Энгельберт Квайдт. Фотоателье Т. Й. Кехле. Якобсрот. Эстер взглянула на усыпленного наркотой Рюди, с выступившими на лбу белыми бусинками пота, прекрасно зная, что скоро бедняга вскочит в мучительной жажде кольнуться еще раз. И тут у нее сложился тайный план без малейшей догадки о последствиях.

— Если в этой жизни есть хоть какой-то смысл, то Энгельберт Квайдт еще жив и ждет меня. Я буду искать тебя, мой милый. Я найду тебя.

Рюди начал ворочаться с боку на бок. Потом проснулся. Эстер торопливо спрятала фотографию в замызганный карман куртки. Он никогда не увидит этот снимок и тем более никогда не узнает о ее мечтах. Энгельберт Квайдт был ее величайшей тайной и в то же время ее величайшим стыдом. Не сравнимым даже со стыдом наготы. Разве что сопоставимым с позором предательства.

Глаза у Рюди были подернуты слизью, он смрадно дышал. Эстер помогла ему, еще оглушенному регипнолом, подняться на ноги. Они вышли из «Синенькой» и сели в автобус, который отвез их в один из кварталов Рота, где они, как только потеплело, облюбовали себе убежище. Они проползли сквозь дыру в проволочной сетке, вырезанную Рюди слесарными ножницами, спустились с пригорка, продравшись через одичавший кустарник, и исчезли в дупле своего укрытия, где их никто не мог увидеть, совершенно незаметного за буйными зарослями.

Эстер открыла два маленьких сердцевидных оконца, чтобы впустить хоть лучик света. Но Рюди потребовал снова закрыть их. Она так и сделала, потом засветила свечной огарок, скинула свои леопардово-пестрые сапожки, плюхнулась на вонючий надувной матрас и закурила. Рюди тем временем всадил себе еще укол. Она наблюдала со стороны за его замедленными действиями. Потом начала помогать ему, расстегнула и вытащила ремень из своих джинсов, перевязала Рюди руку выше локтя и еще раз подивилась его мужественно вздувшимся венам.

Они молча сидели бок о бок, курили, а магнитофон не иначе как в третий раз крутил «No one is innocent», когда зрачки Рюди вновь сузились от дури, стали крошечными, как булавочные головки.

— Рюдик, — мурлыкнула она, — я хочу спать с тобой.

Она стянула с него куртку, откинула ворот рубашки и уткнулась кончиком языка в ямку на его подбородке. Она целовала темные, густые, изогнутые, как два бумеранга, брови, приподнятый нос с трепетными ноздрями. Она держала его лицо в своих маленьких, вечно холодных ладонях и не могла оторвать от него взгляда. Ей казалось, что от его губ снова повеяло прежней тихой добротой, тем спокойствием, которое когда-то излучал его чувственный рот со слегка вздернутой верхней губой. А может, то был просто обман зрения в неровном красноватом свете темницы?

— Ты бросишь меня, разве не так? — пробормотал Рюди.

— Что ты, беби! — воркующим голоском отвечала Эстер.

— Ясное дело. Где еще найдешь такое дерьмо, как я.

— Ты не дерьмо. Ты просто слаб для этого мира.

— Завтра начну новую жизнь. Клянусь тебе.

— Не заводи старую песню.

— Честно, Эстер! Дурь разъела мне мозги. Но я с этим кончаю.

— Тихо.

Она склонилась над ним, целуя любимого, лаская его своим языком. Потом оторвалась от его лица и опять припала открытыми губами к его рту, снова и снова осыпая короткими и жгучими поцелуями. Потом мягко сжала зубами его нижнюю губу, слегка втянула и отпустила ее. Откинув назад голову, она смотрела на закрытые веки Рюди и тут же принялась щекотать их языком. Она лизала лоб Рюди, впитывая пот и соль его мыслей. Ослабила ремень на брюках, выпростала рубашку, обнажила его корпус, кончиком носа обвела пупок и скользнула выше по животу и гладкой почти безволосой груди. Приложив ухо, прислушалась к неровному сердечному ритму. А потом вбирала его своими пальцами, и это длилось несколько минут.

— Хочешь, я раздену тебя?

Рюди кивнул. Она ловко расшнуровала кожаные сапоги, стащила их с ног, рывком вытянула из петель ремень с тисненым узором и ухватилась за джинсы. Рюди помогал ей, силясь сделать «мостик». Эстер упивалась мгновением, стягивая с любимого боксерские трусы. Любовалась его членом, взбухшим прямо на глазах, тем, как упруго он притиснулся к паху, почти достигая пупка.

Она ощущала едкий запах, и он не был противен ей, потому что когда-то она действительно любила Рюди. Горькая теплота под мышками, несвежий после сна рот, потные ноги — все это еще имело вкус детства. И заспанные, чуть не склеенные глаза по утрам были глазами мальчишки. Это она, пожалуй, заставила его блюсти гигиену полового органа, как положено мальчику. Сначала это давалось ему с трудом, но иначе вряд ли вообще вошло бы в привычку, ведь дома его не научили даже зубы чистить. Настолько безразличен он был своей матери.

— А хочешь раздеть меня?

Он отрицательно мотнул головой. Она быстро стянула с себя рваные футболки: одну с надписью Genesis, вторую с надписью Pink Floyd. Закинула зебровые джинсы в угол, сняла с ушей свои вериги с подвесками и не знающими устали пальцами расстегнула на спине пряжку бюстгальтера.

— Проделай это еще раз, — прошептал он.

— Что?

— Как ты снимаешь БГ.

Она снова надела, защелкнула на спине и снова сняла бюстгальтер. Он любил наблюдать за ее ловкими движениями. Обнаженная до пояса, Эстер сняла трусики, и они вывернулись наизнанку. Эта дамская вещица цвета шампанского, обшитая кружевной каемкой, никак не вязалась с панковским обиходом. Последняя дань ромбаховскому вкусу — представлению Инес о ненавязчивой эротике. Она накрыла ладонью его пышущий жаром член, другой ладонью коснулась мошонки, уже не столь горячей. Она взглянула на него, они посмотрели в глаза друг другу. Она развела его ноги, села ему на левое бедро, вдавившись в него промежностью, и он ощутил увлажнение кожи. Рука осторожно вклинилась в шов между его и ее плотью. Он смочил пальцы, выпростал руку, прикоснулся ею к губам и вновь потянулся к влаге. Его рука была стиснута двумя телами и не тревожила Эстер.

И они снова смотрели друг на друга, молча и отчужденно. Он не выдержал ее взгляда и перевел глаза на возбужденное тело любимой.

— Между нами все кончено, я так понимаю? — спросил он, и теперь его дыхание было уже спокойным.

Она, однако, не возразила, перегнулась вперед и подставила ему грудь. Она открыла ему молочно-белые груди с розовыми оазисами и словно резными сосками. Рюди сомкнул веки, облизал сухие распухшие губы, и они превратились в дифирамб твердым бугонам. Обеими руками он нащупал ее колени, впадины под ними были холодными и влажными от пота. Рот утонул в ее груди, присосался к ней и раскрылся еще шире, захватывая все большее пространство. Она обхватила его гладкую голову, упершись ладонями в висок и темя. А пальцы Рюди, скользя по литой попке, устремились к влагалищу и погрузились в него, неглубоко — он боялся вызвать отвращение — и замерли, ничего не домогаясь. И Рюди почувствовал нечто вроде мужского удовлетворения — утоления любопытства. И в то же время — невыразимую тоску по дому, который был невесть где. Стало быть, ему хотелось умереть. Ведь он думал о смерти.

Эстер вдруг вырвалась, отпрянула — может быть, именно от смерти — и улеглась рядом. Она раздвинула локти, упрятав ладони под бедрами.

— Мы с тобой уже два с половиной года, и еще ни разу не спали. Я имею в виду — по-настоящему. — Он помолчал, порылся в пачке сигарет, нащупал всего одну, последнюю, буркнул что-то себе под нос, потянулся к огарку, закурил и сделал первую глубокую затяжку. Они курили вместе, попеременно передавая друг другу сигарету и по справедливости отмеривая каждую затяжку.

— На стене, где кнопки, когда-то висела картинка с очаровательным комодским вараном. Ты знаешь, где находится Комодо?

Эстер и не ждала ответа, она уставилась на потемневшие шершавые доски со следами сучков, и мысли уносили ее в давно прошедшие дни, в sisters corner. И ее памятью вдруг завладел Энгельберт Квайдт, она видела его глаза и такой неповторимый рот, уста принца. Это воспоминание разозлило ее, более того, она почувствовала себя предательницей. Потому что именно сейчас, когда она была так близка с Рюди, в мысли вторгся другой.

— Я озябла. Ляг на меня.

Он послушно распластался на ней всем своим тощим телом. Они снова целовались на разные лады, чертя языками горячий след вокруг губ, век, носа. От темно-синей помады у Эстер остались лишь черные трещинки на губах. Она обхватила лопатки Рюди и еще крепче прижала его к себе, чтобы прогнать это наваждение с устами принца. У нее прервалось дыхание, возобновляясь в таком учащенном ритме, что сердце было на грани перегрева, точно поршень, для которого стал тесен цилиндр. Эстер почувствовала, как у Рюди снова твердеет, она впилась пальцами ему в спину, а он судорожно уткнулся в ежик ее ярких, рыжих, но вызелененых волос. Кожа у обоих горела от трения. Колючая, небритая щека Рюди царапала своим наждаком нежную, как персик, щеку Эстер. Ему не хватало воздуха, он приподнялся на руках, и вдруг его семя нитяной струей брызнуло ей на живот и ребра. Он вскрикнул, себе не веря, но каждый новый возглас звучал как извинение. Потом, точно ранний сухой лист, упал на тело любимой, дрожа и постепенно успокаиваясь. Вдоль спины и с висков стекал пот.

Спустя какое-то время он с силой обхватил бедра девушки, сдвинул ее в сторону, заставил согнуть и слегка развести ноги, приложил ухо к золотистым волосам лобка, потом коснулся их ртом. Язык добрался до взбухающей серповидной плоти, Рюди вобрал ее в рот, мягко стискивая зубами. Он предавался этой игре до тех пор, пока по телу Эстер не пробежала первая теплая волна. Еще одна. И еще. И, наконец, последняя. Как тот самый накат прибоя летней ночью в Рапалло.

Потом они уснули, и его ладонь, как всегда, тонула у нее в паху. На руку Эстер опирался его затылок. Сама она дремала где-то час, а может, и дольше, и проснулась в приступе кашля. Его же сон был так глубок, что ему не помешали ни кашель ее, ни движения, когда она высвобождала руку. Эстер рассматривала засохшую струйку у себя на животе, потом провела пальцем вдоль этой извергнутой тайны. Она встала, оделась и очень спокойно, не выпуская его из глаз, стерла со щек потемневшие следы слез. Наконец она поцеловала Рюди в губы и почему-то перекрестила его лоб. Затем задула тлеющий огонек, не дай Бог, случится беда, и он сгорит заживо. Эстер тихонько приоткрыла дверь и покинула своего любимого.

Она направилась к вилле Ромбахов, которая была всего в восьми домах отсюда. И тут она не выдержала и расплакалась, так горько, что не могла идти дальше. Она села на выступ стены чьего-то сада и уже рыдала в голос, отчего даже переполошились собаки в ближайших дворах. Розебуд, афганскую борзую Грабгеров, она узнала по хриплому лаю. Эстер мутными от слез глазами смотрела на луну. Предрассветная луна той ночи казалась наполовину съеденным кровавым апельсином.