Рамон сидел на шкуре у камина. Делать ничего не хотелось, думать тоже. Только сейчас он понял, насколько устал за последние месяцы. Дорога, подготовка к походу — погреб и сейчас был набит едой, которую можно было просто сгрести в мешки — и месяц кормить дюжину мужчин. Найти и привести в порядок лошадей, чтобы слушались хозяев беспрекословно, причем не только поводьев, но и шенкелей. Ввести в свет Эдгара, как бы тот ни сопротивлялся. И множество повседневных мелочей, неизбежно появляющихся у человека, имеющего право и смелость решать не только за себя.

В кои-то веки можно было никуда не спешить и ничего не делать. Разве что время от времени подкладывать поленья в огонь. Убитых отпели и похоронили, как подобает. Пробитые кольчуги отдали в починку — господин вооружает своих людей, а, значит, доспех еще понадобится. Хлодий спал в отведенной комнатушке. Когда пришло время слезать с коня, мальчик просто рухнул на руки отцу и лишился чувств — даром, что за всю дорогу не пикнул. Вызванный лекарь подтвердил, что опасаться за его жизнь нечего. Конечно, все в руках господа, и нужно следить, чтобы не началась лихорадка — но пока поводов беспокоиться не было. Кость цела, это главное — а мясо нарастет. Эдгар понравился Сигирику, и это было хорошо. Самого священника Рамон недолюбливал — но надо признать, если уж тому кто глянулся, постоит горой невзирая ни на что. Так что когда Эдгар вернется из Белона, будет кому его встретить. Герцог объявил недельный траур по погибшим и утонувшим — в то, что кто-то еще доплывет уже никто не верил. А с той армией, что осталась, много не навоюешь, так что наступательного похода не будет. И это тоже было хорошо, хоть и не пристали настоящему рыцарю подобные мысли.

Вернувшись домой, он проспал едва ли не сутки. Говорят, город радовался, невзирая на траур — но на улицу Рамон еще не выходил. Не было желания. Хотелось напиться, он даже приказал принести вина. Кувшин и кубки и сейчас стояли на столе, но уже налив, рыцарь передумал. Навидался тех, кто пил сперва на радостях, потом от горя, в праздник и без, просто, за компанию. На глазах превращаясь из справного воина в трясущуюся развалину не знающую ничего, кроме хмельного. А кто и вовсе подох, захлебнувшись собственной блевотиной. Может, он и не успеет спиться за оставшееся время — но проверять не хотелось.

— Господин. — Осторожно постучал дворецкий. — К тебе пришли.

— Скажи, что я пьян… или умер. — Проворчал Рамон. — Никого видеть не хочу. Хотя постой… не брат и не герцог?

— Нет. Госпожа Лия.

— Принесла нелегкая… Пускай.

Почему-то прогнать девочку язык не поворачивался. Ладно, посмотрит на него и сама сбежит.

— Здравствуй. — Лия перевела взгляд с закрытых наглухо ставень на поднявшегося Рамона. — Что-то случилось?

— Нет. Просто настроение неважное. — Признался тот.

— Если ты хочешь побыть один, я уйду.

— Брось. Если бы все было так плохо, просто велел бы никого не пускать. Не стой в проходе.

Девушка шагнула внутрь, притворила за собой дверь.

— Садись — Рамон указал на кресло.

— А можно на пол, к камину? — она неуверенно улыбнулась. Девочке явно было не по себе. Неужели он настолько страшен сегодня? Или что-то произошло — но что?

— Можно. Ставни открыть? Или свечи?

— Оставь как есть. Мне нравится.

— Что-то случилось?

— Нет… Наверное, нет. Ты пил? Налей мне, пожалуйста.

— Собирался, потом передумал. Но с тобой выпью. — Рамон протянул гостье вино, сел рядом. — Рассказывай.

— В том и дело, что нечего рассказывать. — Вздохнула она, обхватив ладошками кубок. — Просто… все радуются, а я… не знаю… Я подумала, что кроме тебя не с кем поговорить — ты ведь тоже не любишь войну.

— Я рыцарь. — Рамон пригубил вина. — Я живу войной.

— Да… наверное. Но ты не поешь о былых битвах и не хвастаешься подвигами.

— Было бы чем хвастаться. — Проворчал он. Да что же с девочкой такое? — У тебя убили кого-то вчера?

— Нет… — Девушка поставила уже пустой кубок, снова взяла его, покрутила в руках. — Прости… сама не знаю, зачем пришла. Пойду, наверное.

— Сиди. Не хочешь говорить — не надо. Я сегодня тоже не лучший собеседник.

— Что стряслось? — теперь встревожилась она.

— Ничего. — Рамон пожал плечами. — Устал, только и всего. Пройдет.

Дурацкий вечер и дурацкий разговор. Нет, точно надо было напиться, а сейчас поздно. Но и отпустить девочку просто так… Не нравилось ему, как Лия смотрит в огонь, теребя в руках кубок — будь на ее месте мужчина, Рамон начал бы всерьез опасаться за серебро. Но исповедник из него, если прямо говорить, аховый. Эдгара бы сюда — тот бы мигом почувствовал душу, которую пора спасать и сел на любимого конька, даром что обычно людей боится. Хороший пастор из него выйдет со временем, зря Бертовин ворчит. Рамон снова покосился на девушку. Правду говоря, он спокойно посидел бы рядом и в тишине — с Лией вообще хорошо было молчать. Молчать и знать, что никто не хочет от тебя потока ненужных слов призванных лишь заполнить тишину и помочь убежать от размышлений. Он бы и сейчас так поступил — если бы не что-то слишком уж напоминающее отчаяние в ее взгляде.

— Когда ваши встали осадой у стен, — Сказала она, наконец. — В городе стали говорить о том, что чужеземцы вырежут всех мужчин, а женщин… тоже всех.

— А что, случилось по-другому? — невесело усмехнулся Рамон.

— Не всех. И меня ж ты не тронул.

— Был бы на твоем месте… скажем, Нисим — мог и убить. — Может, правда сейчас и не нужна никому, но врать не хотелось.

— Нисим защищал дом. И отец, и старший брат… А я решила, что они трусы, думающие только о себе и стащила нож. — Лия улыбнулась. — Я же выросла на сагах… Герои, погибшие на пороге дома, но так и не сдавшиеся. — Ее голос упал до шепота. — А потом я узнала, кто открыл ворота.

Да уж, девочке не позавидуешь. Рамон привык гордиться предками. Как бы ему жилось со знанием, что отец — предатель? Рыцарю нравился Амикам, он вообще любил эту семью, как свою, и слово «предатель» удивительно не подходило — но как ни крути, другого не было. Не ему судить, конечно, и вообще, упаси господь от подобного выбора… умирающий от голода город, сбежавший наместник — это вообще было недоступно пониманию, как можно бросить вверенных тебе людей? И семья на руках. Сам Рамон предпочел бы драться до конца — но у него никогда не было детей.

— Давно, года два назад. Одно время я его ненавидела, как ненавидела вас… — Она вскинулась. — Не тебя, нет, ты мне нравился… нравишься. Ты походил на любопытного путешественника, а не на завоевателя… твой брат, кстати, такой же… Или я сама себе это придумала, не знаю… словом, тебя ненавидеть не получалось, а остальных…

Господи, но неужели девочка настолько одинока, что ей больше не к кому с этим прийти? А с другой стороны — к кому? Он сам со многими бы рискнул быть настолько откровенным?

— Налей еще. — Она протянула кубок. Рамон поднялся, принес кувшин. Пояснил:

— Чтобы десять раз не ходить.

— Не бойся, я не напьюсь. — Она попыталась улыбнуться. Получилось не очень.

— По мне, так можешь хоть в стельку.

— Нет. Это слишком просто. — Она глотнула, отставила вино в сторону. — Время шло, я привыкла. А недавно… когда пришла весть о том, что сюда идет армия, я вдруг очень четко поняла, что мою семью они не пощадят. Освободители. В лучшем случае перебьют только тех, кто открыто переметнулся к вам. В худшем — точно так же вырежут полгорода. Чего церемониться с мужчинами, которые прислуживают врагу, и женщинами, делящими ложе с чужаками? И я поняла, что не знаю, кому желаю победы.

Лия обхватила руками плечики — маленький несчастный воробышек. Смотреть на это было невыносимо. Рамон придвинулся ближе, обнял. Утешитель из него не лучше, чем исповедник, но какой уж есть.

— Я запуталась.

Девушка уткнулась лицом в его грудь и слова получались нечеткими. От этого, или от того, что она вот-вот расплачется? Рамон подумал, что видел, как она плачет, только однажды — тогда, в самом начале.

— Я запуталась — повторила она и все-таки заплакала. — Я не знаю, где свои, а где чужие.

— И пришла с этим к чужаку. — Усмехнулся Рамон.

— Ну… да. — Лия подняла лицо, улыбнулась сквозь слезы в ответ на улыбку. — Совсем глупая, правда?

— Неправда. — Он провел ладонью по рассыпавшимся кудрям. Первый, кто сравнил девичьи волосы с шелковым покрывалом был поэтом, остальные — олухами. Да, и он сам тоже. Господи, что за чушь в голову лезет!

— Неправда. — Повторил Рамон. — Маленькая храбрая девочка.

— Я…

— Храбрая, не спорь. — Он коснулся пальцем губ. — Быть честным с собой — все равно, что встать нагишом перед чернью. Страшно. Куда проще когда решают за тебя, чьи цвета носить, и кого убивать. Решают, как надо.

— Я не знаю, как надо.

— Разберешься.

Лия снова спрятала лицо на груди. Оба молчали, но тишина перестала тяготить.

— Ты не чужак. — Прошептала она.

Рамон улыбнулся, устроил девушку поудобнее на коленях, прижал покрепче. Наверное, надо было что-то сказать, но красиво говорить он тоже никогда не умел, и только и оставалось, что баюкать в объятьях и ждать, пока она перестанет всхлипывать. Время сворачивалось вокруг, сплеталось с тишиной, застывало вокруг двоих мягким коконом, полным тепла и покоя. Рамон не знал, сколько это длилось — то ли миг, то ли вечность. Наконец, Лия подняла голову.

— Спасибо.

Он снова улыбнулся, в последний раз погладил шелковистые кудри.

— Вина налить?

— Там еще было. — Лия высвободилась, взяла кубок. — Наверное, я все-таки пойду, а то поздно будет.

— Оставайся, если хочешь.

— Нет, отец будет беспокоиться, я не сказала, куда пошла. Он вообще слишком сильно обо мне беспокоится… наверное, потому что мама умерла, когда рожала меня.

— Тогда пойдем. — Рамон поднялся, протянул руку. — Провожу.

Он так и не выпустил маленькую ладошку до самого дома девушки.

— Зайдешь? — спросила она у ворот.

Рамон покачал головой.

— Как-нибудь в другой раз.

Лия кивнула. Порывисто обняла, чмокнула в щеку.

— Ты хороший. Спасибо.

И исчезла за воротами.

Сумерки укрывали город фиолетовым покрывалом. Всю дорогу обратно Рамон пытался избавиться от ощущения шелковых волос под ладонями и легкого дыханья, щекочущего шею. И улыбался, сам не понимая чему.

Сквозь закрытые ставни библиотеки пробивался свет. Рыцарь нахмурился. Из его людей грамотным были лишь Бертовин и Хлодий — но оба так и не смог понять, чего ради можно часами просиживать над толстенными фолиантами. Велика радость — спина устанет, да глаза заболят. Значит, Эдгар, больше некому. Почему на ночь глядя?

— Что случилось? — спросил Рамон вместо приветствия. Сегодня что-то слишком часто приходится спрашивать, что случилось. Удался вечер, ничего не скажешь.

— Я уезжаю. Завтра, с утра.

— Уже?

Хотя какое там «уже», больше месяца прошло. По правде говоря, Рамон ждал этого раньше, куда раньше — потому и так торопился всюду успеть, так что едва не загнал и брата, и себя.

— Утром узнал, зашел к тебе, сказали — спишь.

— Велел бы разбудить, велика важность.

Эдгар смущенно улыбнулся. Мол, ты же меня знаешь. «Знаю» — так же, улыбкой ответил Рамон. Вслух спросил:

— Голодный?

— Нет.

— Тогда пойдем вниз, посидим. Здесь неудобно.

В библиотеке и вправду было неудобно разговаривать — стол, стул да книжные полки. места только для одного. По дороге Рамон приказал долить вина и сменить посуду.

— Пришел вроде поговорить, а не знаю, что сказать. — Нарушил молчание Эдгар. Разве что попрощаться.

— Погоди прощаться, еще завтра провожу. Едете с рассветом?

— Нет, с нами Дагобер едет, он сказал к полудню.

Рамон усмехнулся — маркиза на рассвете даже гром небесный не разбудит. Особенно после хорошей гулянки.

— Его-то что в Белон понесло?

— Вроде как меня представить… опять же переговорить, видимо, есть о чем.

Ну разве что так. Веселый, похоже Эдгару предстоит путь. Дагобер пока не сравнит вина во всех придорожных харчевнях, не успокоится. А пьяного маркиза непременно потянет на разговоры. И непонятно что лучше — начнет ли он задушевные беседы с представителями Белонского короля, нарочито вычеркивая из разговора Эдгара или сочтет того достойным внимания и будет заливаться соловьем всю дорогу. Хрен редьки не слаще.

— Вещи собрал?

Ну что за ерунду он несет? Не дитя малое, в конце-то концов.

— Было бы что собирать.

Странно как оно выходит — вроде бы столько всего сказать хочется, а слов нет, и даже те, что остались — пустые и ненужные.

— Ты там поосторожней, ладно?

Не то, снова не то. Скажи кому — на смех поднимут, квохчет над взрослым мужиком, точно мамка.

— Хорошо, буду поосторожней. Тепло одеваться не обещаю, но ходить по девкам и пьянствовать в дурной компании точно не буду.

Рамон усмехнулся:

— Уел. Выпьешь? — охнул, вспомнив. — Прости. Сейчас прикажу, чтобы воды принесли, или…

— Не мельтеши. — Эдгар вспомнил, что когда-то услышал от брата именно это. Странно, тогда он сам смущался и переживал, не зная, как его встретят и что дальше. А сейчас внутри была спокойная уверенность, хотя вроде бы ничего не изменилось — впереди по-прежнему незнакомая страна и чужие люди. Может быть просто изменился он сам?

— Налей нам обоим, что ли.

И в самом деле изменился. Три дня назад — господи, всего лишь три дня! — выхлебав полфляги он не только не заснул по дороге, но и не испытывал ни малейших признаков похмелья. Хотя разве дело только в этом?

— Не заснешь?

Эдгар пожал плечами:

— К полудню проснусь в любом случае.

— И то верно. — Рамон протянул брату наполненный кубок, сел перед камином. По правде говоря, лето здесь было куда теплее, чем дома. Но трудно было отвыкнуть о того, что камень стен прогревается, и не нужно топить по ночам, прогоняя накопившуюся за века холодную сырость, что гуляла в замке. Да и не хотелось отвыкать — изжариться никто не изжарится, а смотреть на огонь рыцарь всегда любил. Сидеть у камина, слушать треск поленьев и думать о чем-нибудь хорошем… например, о зеленоглазой девчонке с каштановыми кудрями… Тьфу ты, нашел время!

— Вернешься только со свадьбой?

— Да.

— Долго…

Эдгар глотнул вина.

— Сигирик сказал мне, что требуется от принцессы. Правду говоря, за отведенный срок эти знания можно вдолбить даже в совершенно девственный разум, а я все же надеюсь, что в Белоне девушек тоже учат наравне с юношами.

— Учат. Чем знатнее девица, тем лучше она образована.

— Что ж, будет интересно. Куда приятнее иметь дело с человеком, который уже умеет усваивать знания.

— Ага, оценил умных женщин. — Хмыкнул Рамон.

— Если совсем честно — я так до конца и не привык, что с женщиной можно говорить как с равным по уму.

— В Белоне привыкнешь.

— Наверное… Встретишь, когда вернусь?

— Если буду жив.

— Я буду молиться, чтобы получилось.

Рамон улыбнулся. Эдгар прислонился лбом к кубку — слишком хотелось завыть при виде этой улыбки. Но жалости брат не простит. «Брат…» Сколько лет Эдгар был уверен, что никогда не решится сказать это вслух. Где уж ему, ублюдку, пытаться встать на одну доску… спасибо и на том, что подобрали, да выучили. Рамон не снизошел, а принял как равного, и это казалось немыслимой, незаслуженной щедростью. А потом он приводил Эдгара в дома, в которых его одного не пустили бы и за ворота, всем видом говоря «любишь меня — полюби и его». Так что в конце концов его приняли в свете — и это тоже казалось немыслимым. Но случилось.

— Знаешь, а я к тебе… прирос. — Сказал Рамон. — Отпускать не хочется. Дурак.

— Я должен.

— Знаю. Просто… Говорю же — дурак.

— Не надоело на себя наговаривать?

— Больше не буду. — Улыбнулся Рамон, и улыбка эта была совсем не похожа на предыдущую.

Потом они говорили о пустяках, прихлебывая вино. Один из тех разговоров, который потом никак не получается вспомнить, потому что слова на самом деле не значили ничего. Потом Эдгара все же сморило. Проснувшись посреди ночи он обнаружил догорающий камин, свернутый плащ под головой и одеяло сверху. И мирно сопящего брата рядом. Эдгар улыбнулся и снова уснул — теперь уже до утра.

Здравствуй.

Сегодня я впервые почувствовал себя человеком, а не просто маменькиным сынком. Не знаю, может придет завтра и все начнется сначала. Но это завтра. А пока я почти счастлив.

Впрочем по порядку.

Я долго собирался съездить к соседу — тому, у которого я был оруженосцем когда-то. Спросить, не знает ли он, где в округе можно найти приличного оружейника и сколько примерно может стоить подгонка кольчуги — помнишь, я жаловался, что вырос из доспеха? Настолько отвык выбираться из дома, что даже такая мелочь казалась едва ли не путешествием. Словом, собрался с духом, приказал седлать коня, а конюх возьми и спроси разрешила ли госпожа.

Не знаю, что на меня нашло. Наверное, то самое фамильное бешенство, что заставило когда-то предка выйти на шатуна с одним ножом после того, как медведь не явился на суд… Порой мне кажется, что предки жили в каком-то особом мире, где все животные и даже растения были наделены разумом… впрочем, я отвлекся. Словом, не знаю, что на меня нашло — но я взял конюха за грудки и объяснил, что свернуть ему шею я смогу и без разрешения госпожи. И что я так и поступлю, если он еще раз усомнится, кто в доме хозяин.

Я не сказал матери, куда еду и надолго ли, так что когда вернулся, сцена была готова и декорации расставлены — не хватало только злодея, сиречь меня. Но я был изрядно навеселе — скажу тебе, яблочное вино у барона великолепное, а сыры с его лугов — еще лучше… Словом, я был пьян, весел и безжалостен. Посоветовал маменьке прекратить представление — ее слезы давно не вызывают ничего, кроме желания стукнуть чем-нибудь потяжелее, чтобы избавить, наконец, хрупкую женщину от треволнений этого жестокого мира. Маменька лишилась чувств.

Знаешь, я правду не знаю, что на меня нашло. Еще больше меня пугает то, что в тот момент я был совершенно искренен, так же как и когда грозился свернуть шею конюху. Наверное, я просто до смерти устал подчиняться.

Кстати поездка оказалась удачной — оказалось, что барон недавно переманил к себе оружейника. Так что завтра повезу кольчугу. Обещал сделать за две недели и согласился взять в оплату перстень. Пришлось соврать, что твой отъезд сожрал все наличные деньги. Ты ведь простишь меня за это?

Не знаю, как я встречусь с маменькой за ужином. Пойду, напьюсь, что ли. Но кольчугу я увезу. Иначе — к чему все это было? Прошу у господа сил настоять на своем и разума не перегнуть палку. Но я хочу, наконец, понять, что такое быть мужчиной, а не жить под мамкиной юбкой. Жаль, что не уехал с тобой, сейчас все было бы по другому. Что ж, сам виноват — сам и буду расхлебывать.

Рихмер.