Выехали, как и собирались, на рассвете. Хлодий наотрез отказался забираться в предложенную телегу — впрочем, Рамон ничего иного и не ожидал, спросив лишь для порядка. Парнишка всерьез считал себя воином, и негоже было оскорблять его, принуждая сменить седло на обоз. Ехали медленно, почти шагом: держаться в седле Хлодий мог, но едва ли бы выдержал рысь, не говоря уж о галопе. Оруженосец, правда, уверял, что чувствует себя замечательно и вообще, хоть сейчас в бой, но искушать судьбу Рамон не хотел. Будут еще на веку у парня бои, а сейчас незачем пыль в глаза пускать, да и было бы кому.

Когда они добрались до будущего замка, Рамон глянул на солнце, и приказал Хлодию оставаться за старшего. То есть самому ни в коем случае за работу не хвататься, а как и положено главному, сидеть и командовать. И чтобы к их с Бертовином возвращению стояли шатры, горел костер и пахло обедом. Готовым обедом. А иначе как бы ненароком самого оруженосца, то есть новоявленного старшего не схарчили. Хлодий вздохнул, проводил взглядом спины отца и господина и начал «командовать». По большому счету, стоять у людей над душой нужды не было. В походе все просто: не поставишь шатер — будешь ночевать под открытым небом, не сготовишь еду — будешь ходить голодным. Да и зеленых новичков среди них не было: все дело знали, оставалось лишь разделить обязанности. Даже нанятый недавно ратник взялся за дело вместе со всеми, хотя, признаться, Хлодий немного побаивался, что этот не будет слушаться мальчишку. Но, похоже, господин умел выбирать людей. Отец рассказывал, что Рамон принял под командование дюжину вассалов — всех, кто выжил после страшного боя — и их копья, когда был не старше чем сейчас Хлодий, но как оруженосец не старался, представить себя на месте господина не мог. Благородная кровь есть благородная кровь, и рабочей коняге никогда не сравняться с чистопородным боевым скакуном, пусть даже в родословной у коняги затесался кто-то чистых кровей. Но Хлодий знал, что будет стараться изо всех сил, чего бы то ни стоило.

Солнце поднималось все выше. Дела шли своим чередом: на поле выросли шатры, затрепетал на ветру красный с серебром стяг. В котле над костром булькала похлебка. От запаха подводило живот, но приниматься за еду, пока не вернутся Рамон с Бертовином было негоже. К тому же, судя по солнцу, ждать оставалось недолго.

Поначалу никто не понял, откуда раздался крик. Хлодий вскинулся, оглядываясь: через поле бежал деревенский мальчишка, несся изо всех сил, словно зайчонок от гончих. Но погони за ним не было. Оруженосец вскочил было — нога тут же дала о себе знать — зашипел, приказал оказавшему поблизости воину узнать, в чем дело. Тот сбежал навстречу парнишке, перекинулся парой слов, взяв за руку, повел в лагерь. Хлодий взглянул на разом посурововешее лицо солдата и медленно поднялся. Кажется, ничего хорошего ждать не приходилось.

— Там… — мальчишка всхлипнул. — Там в деревне чужие… тятька велел бежать сюда со всех ног, мол, если найду кого, рассказать. Сказал, должны помочь.

Хлодий на миг изумился — откуда мужики знают, что за помощью нужно бежать сюда. Потом вспомнил, что вчера Рамон со своими людьми здесь уже был — тогда, наверное, и сказал. Впрочем, сейчас это неважно, важно другое.

— «Чужие» — такие как мы, или…

— Нет, они по лесам бродят. Те, кто не хочет, чтобы вы здесь были. Да только от них ни вашим, ни нашим спасу нет — как придут, так оберут подчистую. Да еще и покуражатся вволю.

— Много их?

— Полдюжины.

— Полдюжины? И вы их дрекольем встретить не можете? Чтобы второй раз не посмели прийти?

— Что ты от мужичья хочешь? — Вмешался кто-то из солдат. — Да они от одного вида меча поди в штаны готовы наложить. Лучше скажи, что делать будем? Господина ждать?

Первой мыслью было согласиться. Подождать Рамона, пусть он решает. Господин всегда знает, как правильно поступить, и никогда не ошибается. Самому Хлодию до него, как до неба, и… И что теперь, всю жизнь оглядываться сперва на Рамона, потом на отца, потом еще на кого-то старшего, мудрого и всезнающего? Рыцарь сказал «останешься за старшего», хотя рядом были люди и старше и опытней. Получается, он верил в своего оруженосца? Верил, что случись что, тот сможет что-то решить? Тогда выходит, что дожидаться господина, значит подвести эту веру. Но что если врагов больше полудюжины? Если под неумелым командованием оруженосца кто-то из своих будет ранен, или того хуже, погибнет?

Хлодий потер разом занывшее бедро. Лучше пусть нагорит за самоуправство, чем за бездействие. Что до остального — тому, кто выбрал меч, глупо надеяться умереть в своей постели. Они все, и сам Хлодий в их числе, знали, на что шли. Значит, пусть так.

— Ждать не будем. Надеть броню, и в седла.

— Сам в седле усидишь?

— Придется. Если нет — меня не ждать. Сперва дело, потом все остальное. — он обернулся к мальчишке. — Деревня где?

— Там. — Махнул он рукой.

— Мы вчера там были, найдем. — Вмешался один из воинов.

— Хорошо. Малец, ты тут останешься. За едой пригляди. И если господин вернется раньше нас — расскажешь, что к чему. — Все это Хлодий говорил уже торопливо влезая в доспех. Волнение даже на миг заставило забыть о раненой ноге, но оказавшись в седле, юноша едва не взвыл. Стиснул зубы — выдержит. Должен выдержать. Долг господина — защищать своих подданных, и когда эта земля станет его — как править зная, что не сдюжил с самого начала?

Хлодий не запомнил дорогу, и даже не успел понять, сколько времени она заняла. Не грянуться оземь со всей дури, и не заорать в голос — вот две вещи, которые на самом деле имели значение. Плохой из него воин, если из-за такой ерунды темнеет в глазах, а когда дело доходит до боя, то не остается даже времени на то, чтобы перевести дух и вынуть из меч из ножен.

Впрочем, происшедшее в деревне трудно было назвать боем. Избиение — так будет вернее. Что это за бой, когда нападающих почти вдвое больше? Троих уложили на месте, пикнуть не успели, оставшиеся побросали оружие, сдаваясь на милость победителей. Впряженная в нагруженную телегу лошаденка дернулась было, но пробежав с десяток саженей встала, хлеща хвостом по спине. Хлодий посмотрел на разбросанный в пыли нехитрый деревенский скарб, перевел взгляд на столпившихся мужиков:

— Где чье добро помните? Разбирайте.

Проку с передушенных курей немного, но хоть на суп сгодятся. Среди разношерстного барахла, что крестьяне мигом потащили обратно в дома, помимо еды нашлась и домашняя утварь и даже богато вышитые женские рубахи, что хранятся на дне сундука, переходя от матери к дочери, и надеваются только на праздники. Хлодий брезгливо поморщился: хуже сорок каких, тащат, что поярче а зачем — бог его знает. Кивнул своим:

— Кошельки с них соберите. Нечего добру пропадать.

— Они эти кошельки здесь набили. — Крикнула какая-то женщина. — Наше это.

Хлодий окинул взглядом толпу, углядел бабенку, что старательно пряталась за спину кряжистого мужика. Чистая, целая одежа, а на мужике так и вовсе сапоги. Хотя какая разница, впрочем, насколько зажиточны те, кого ограбили?

— Староста где? — поинтересовался юноша.

Тот самый, кряжистый, в добротных кожаных сапогах растолкал толпу, поклонился.

— Мой господин хотел сегодня поговорить с тобой об оброке и барщине. Я сочту деньги прямо сейчас, при всех, и ты скажешь ему, сколько отнять от назначенного оброка.

Мужик снова поклонился. Довольным он, правда, не выглядел — ну да бог с ним. Хлодий подумал, что за самоуправство, похоже, все-таки нагорит, впрочем, снявши голову по волосам не плачут, и начал пересчитывать деньги. После вчерашней головоломной задачки сущая ерунда. Закончив, спрятал кошель за пазуху, выпрямился в седле, отгоняя подступившую дурноту. Еще немного продержаться. Об обратной дороге даже не хотелось думать.

— С этими что делать? — спросил кто-то, указывая на понурившихся разбойников.

Толпа, собравшаяся вокруг, снова загудела.

— Да вздернуть, и вся недолга!

Один из грабителей бухнулся в земной поклон:

— Не губи!

Хлодий помотал головой, отгоняя ощущение, будто все это уже когда-то было и снова повторяется, как в дурном сне. Вспомнил, и едва не застонал.

— Так что делать-то? — повторил воин.

Тот, что упал на колени, продолжал талдычить о пощаде, остальные двое молчали. Снова отчаянно разболелась нога, хотя только что казалось, что хуже некуда. Хлодий знал, что делать, но… Он зарубил бы этих троих в бою не задумываясь — если бы смог одолеть, конечно. Он знал, что они заслужили смерть. Но приказать повесить безоружных язык не поворачивался. И отпускать их было нельзя. Отдать крестьянам, и пусть делают, что хотят? И он будет не при чем, совсем не при чем, это все чернь…

— Что тут творится? — раздался сзади знакомый голос, и оруженосец едва не запрыгал от радости. Наконец-то! Господин здесь, вот пусть он и решает. Он всегда знает, как правильно.

Толпа расступилась, пропуская Рамона. Тот подъехал ближе, окинул взглядом происходящее, поняв все без объяснений. Посмотрел на Хлодия:

— Я оставил тебя за старшего. Заканчивай, что начал.

Хлодий судорожно глотнул воздух, словно ему, а не этим предстояло вскоре болтаться в петле. Так нечестно! Да, ему пришлось решать самому, потому что господина не было рядом, но сейчас-то? Сейчас, когда Рамон — вот, рядом, почему именно он, оруженосец, должен… Он попытался поймать взгляд господина, но тот смотрел куда-то на облака, словно происходящее на земле не стоило внимания. Юноша снова мотнул головой, в этот раз отгоняя усиливавшуюся дурноту, прикусил губу, глядя на разбойников. Выдохнул тихо, почти шепотом:

— Повесить.

Веревки нашлись тут же. Видимо, разбойники прихватили чтобы увязать добытое добро, да не успели. Солдаты перекинули петли через ветви росшего тут же тополя. Хлодий подобрал, хотел было сказать, что поедет, пусть заканчивают и догоняют, но чужая рука перехватила удила. Он вскинулся, встретился взглядом с Рамоном.

— Еще не все.

На глаза навернулись слезы. Так нечестно! Хлодий моргнул, прошептал — вслух не получалось, перехватывало горло.

— В прошлый раз ты сам уехал… не стал дожидаться.

— Думаешь, я уехал потому, что боялся увидеть дело рук своих?

— Я не трус!

— Разве я сказал, что ты трус?

Хлодий встретился со взглядом господина — холодным, точно серый весенний лед. И как той ледяной весной захолонуло внутри от сознания, что Рамону было просто все равно, будут ли жить те, кого он просто-напросто не считал людьми. Каким же глупым он был тогда дома, когда просил о милосердии. Жалеть можно равных, ядовитое насекомое милосердия не заслуживает.

Впервые за сегодня Хлодий обрадовался тому, что болит нога, а перед глазами пляшут разноцветные мушки. Как хорошо, что можно думать только о боли. Звон в ушах заглушает крики толпы, а сквозь серую пелену почти не видно, как руки повешенных скребут по горлу, пытаясь сорвать петлю. Как дергаются ноги в последней попытке обрести опору. Как по земле растекается лужа. Можно не видеть, и не думать о том, как на самом деле выглядит право господина казнить и миловать.

Он прождал бесконечно долгие минуты, пока повешенные перестанут дергаться, тронул поводья:

— Возвращаемся.

И сделал вид, будто не заметил, как люди сперва посмотрели на господина и только после того, как тот едва заметно кивнул, развернули коней.

— Хлодий, Бертовин — останьтесь. — Приказал Рамон. — Остальные — домой, нас не ждите, садитесь за обед. А мы пока со старостой поговорим, как собирались.

Оруженосец, вспомнив, вытащил из-за пазухи кошель, в двух словах объяснив, что к чему. Господин коротко кивнул, не пересчитывая бросил деньги в седельную сумку. Спешился:

— Ты, значит, староста.

— Да, господин.

— Что ж, веди в дом, не на улице же о делах говорить.

Мужик засуетился, поминутно извиняясь и винясь за мнимую скудость, повел в дом. Хлодий кое-как сполз с коня. Тут же оказавшийся рядом отец подставил локоть. Хлодий еле слышно поблагодарил, и похромал вслед за господином.

Деревянная лавка показалась истинным даром господним — наконец-то моно было сесть, успокоив ноющую ногу. Та самая горластая бабенка засуетилась, накрывая на стол и тоже поминутно винясь — мол пусть господа не обижаются, отобедают, чем боги послали. Боги послали томленую в печи капусту, хлеб и варево вроде пива, только без хмеля. Хлодий кое-как впихнул в себя угощение — подумать только, полчаса назад он был действительно голоден, и приготовился слушать. Дурнота потихоньку отступала. Если он и в самом деле хочет быть хорошим господином, надо смотреть во все глаза, слушать и мотать на ус. Правда, сейчас Хлодий не был так уж уверен в том, что по-прежнему хочет принять эту землю под свою руку. Разбираться в податях, носиться выбирая, какой участок земли распахать под озимые, и куда пустить овец, водить копье в походы по приказу сюзерена и даже после самого тяжелого перехода не ложиться, пока самый никчемный из людей не будет сыт и обихожен. Стоит ли оно того? Спросить было не у кого: Рамон скорее всего даже не поймет сути вопроса — он родился господином и умрет им, не представляя для себя иной доли. А самому Хлодию — нужна ли эта ноша, которую на него просто взвалили, точно на вьючную лошадь и приказали — вези. Точно так же, как с той вьючной конягой зная, что — вывезет.

Хотя когда судьба спрашивала. посилен ли груз?

Хлодий вздохнул и заставил себя внимательно слушать, о чем господин говорит со старостой. Спросили — не спросили, какая теперь разница? Он не капризный ребенок, он мужчина, и хныкать не будет.

Закончив разговор, все трое вышли. Староста проводил их до калитки, низко кланяясь. Он очень удивился, узнав, что замок будет ставиться в расчете на то, чтобы в случае чего за высокими стенами могли укрыться и жители деревень со скарбом и скотиной. Похоже, здесь подобный обычай не водился. И Хлодий готов был поклясться: сознание того, что придется не просто отрабатывать постылую барщину, а строить добрую защиту и для себя тоже, его потрясло. Значит, несколько дней все три деревни будут гудеть, только о том и говоря, а потом придут — и выстроят. И вал и ров, и добрый частокол в два человеческих роста, и башню. И не пикнут, потому что делать будут не только для господина — но и для себя. А то, что господин в беде не оставит, они видели. Только что.

— Бертовин, Бери Хлодия и домой. — сказал Рамон, взобравшись в седло. — Хватит с него на сегодня, и без того как бы рана не вскрылась. С остальными сам поговорю.

— Одного не оставлю. — Ответил Бертовин.

— Я. На своей. Земле. И бояться мне некого.

Хлодий подумал о том, что достаточно напороться на недобитков, вроде сегодняшних — и пиши пропало. Он даже открыл было рот прежде, чем вспомнил, что отроку подобает помалкивать, помня, что у него два уха и один язык, а не наоборот. И промолчал, увидев, как схлестнулись взглядами отец и господин, и как отец опустил глаза.

— Как прикажешь.

— Вернусь — поговорим. — Голос Рамона снова был спокоен, точно ничего не случилось. Бертовин кивнул, и развернул коня. Хлодий последовал за ним.

Они долго ехали молча, Бертовин — занятый своими мыслями, Хлодий — ногой. Но думать только о том, скоро ли кончится путь, было невыносимо: казалось что время просто застыло, издеваясь. И он спросил о том, что давно не давало покоя, набравшись смелости только сейчас.

— Отец, скажи: ты рад, что все так обернулось?

Бертовин ответил не сразу: долго глядел куда-то вдаль. Потом заговорил — медленно, точно припоминая что-то.

— Когда я был таким как ты то часто думал, что было бы, признай отец меня наследником: ведь я родился до того, как его жена выносила первенца.

Хлодий хотел было сказать что он-то тут при чем, он спрашивал не об этом — и прикусил язык в который раз за день. За отцом не водилось склонности к пустопорожним воспоминаниям, никогда он, подобно другим людям в возрасте не начинал петь о том что, мол, мы в ваше время… Неспроста он заговорил об этом, ой, неспроста…

— И даже проклятье меня не пугало тогда, оно казалось чем-то не имеющим значения — подумаешь все мы смертны, в а том возрасте каждый год — вечность. — Он вздохнул. — Стыдно признаться, приди тогда кто, и скажи: владей, я бы согласился не задумываясь, я бы… я бы даже согласился пойти против людей, что меня вырастили. Только потому что мне тогда казалось великой несправедливостью: моим единокровным братьям будет принадлежать все, а мне только и остается, что верно служить и не требовать большего.

Хлодий уставился на отца. То, о чем он говорил, было неправильным. Немыслимым.

— А потом я похоронил их. Одного за другим. Человек — странное существо, пока они были живы, я им завидовал, и только стоя над гробом понимал, что — любил. Только мертвым уже об этом не расскажешь.

Он снова надолго замолчал.

— Не знаю, когда я понял, что оно того не стоит. Может, просто стал старше. Юности кажется, что лучше сгореть быстро, но ярко, а потом начинаешь ценить жизнь. Я не боюсь смерти, ты знаешь. Но… Я пережил братьев, пережил их детей…. Рамон последний. Я вижу, что мой сын стал мужчиной и, даст бог, увижу, как выросли внуки. А они уходят один за другим, и не остается даже памяти — лишь страницы в семейных летописях. Нас помнят те, кто нас любит, а их дети растут, никогда не видя отца — не все, конечно, но много ли помнит ребенок? Не стоит оно того. Совсем не стоит.

Хлодий никогда не задумывался о таких вещах. Мысль о том, что изменись много лет назад какая-то малость — а в роду были случаи, когда бастардов усыновляли по всем правилам, когда законная жена не могла зачать наследника — и сейчас он сам мог бы водить людей под своими знаменами, была неожиданной. И страшной. Он отчаянно замотал головой, отгоняя наваждение.

— А теперь выходит, что ты получишь то, чем я грезил когда-то. — продолжал Бертовин. Землю. Титул. Возможность смотреть людям прямо в глаза и не чувствовать себя ублюдком. И без проклятья впридачу. Так что, да — я счастлив. Но — сам-то ты чего хочешь?

Хлодий задумался. До сих пор жизнь казалась предсказуемой и размеренной. Сейчас…

— Я не знаю. Я думал… Пока буду ходить с господином, потом, когда… потом с тобой вернемся домой, буду возиться с мальчишками. Смотреть, чему учишь их ты, учиться сам. Потом, может быть муштровать гарнизон, водить копье, когда то потребует сюзерен, как законный представитель несовершеннолетнего графа пока будешь ты, ведь так? Женюсь… А теперь — не знаю. Чернь говорит: жизнь господина беззаботна, балы, пиры да охоты. А я всегда видел совершенно другое, и…

— Многие господа тоже считают, что их дело — балы, пиры да охоты. — Заметил Бертовин. — И нам с тобой очень повезло, что Рамон не таков.

Хлодий улыбнулся:

— Сидели бы в замке, пьянствовали и копили жирок. Нога была бы цела точно.

Бертовин рассмеялся. Потом негромко ответил:

— Я рад, что могу гордиться службой такому господину. Я знаю, что смогу гордиться службой тебе. Но я еще и отец, и я хочу, чтобы мой сын был не только настоящим мужчиной и доблестным воином. Я хочу, чтобы ты был счастливым, сынок.

Хлодий сморгнул неведомо откуда взявшиеся слезы — давно, очень давно отец не говорил с ним… так.

— Пап, я правда, не знаю. Когда мне сказали — я был счастлив и горд, а сейчас…

— А сейчас ты на своей шкуре почувствовал, что значит быть господином.

— Да. Но… — он задумался. — Да, пожалуй, я все же хочу этого. Хочу знать, на что я способен. Просто все слишком неожиданно. Трудно привыкнуть.

— Привыкнешь. — пообещал Бертовин.

Здравствуй.

Скажи, о чем ты писал матушке? Второй день ходит злющая, что помойная кошка, как раз как последнее письмо принесли. Бабы сидят по комнатам притихшие, я грешным делом вообще хотел было смыться из замка куда подальше. Потом решил, что ну его, хуже будет, и засел в библиотеке. Старые манускрипты отлично помогают отвлечься от разъяренных женщин.

Впрочем, вечером ко мне зашли пожаловаться. Ничего не понял, за исключением того, какие мы с тобой оба неблагодарные сыновья. А «этот» — ну, ты знаешь, кто у нее «этот» — и вовсе тварь, о которой говорить нечего. Сбил тебя с пути истинного, без его пагубного влияния ты бы никогда с родной матерью так не поступил. Что вы вдвоем натворили? И что ты сделал с Эдгаром? Что бы там не шипела матушка, мы-то с тобой знаем, что этот тихоня (и что только ты в нем нашел) мухи не обидит. Так что чем бы вы матушку не задели — это явно твои проделки. Рассказывай.

Что до «благодарности»… Господи, как хорошо, что я хоть с кем-то могу быть откровенным. Трудно испытывать благодарность, когда ее вытаскивают из тебя пыточными клещами. Еще труднее любить… я сейчас скажу то, что, будь я хорошим сыном не сказал бы никогда — но я не хороший сын. Недавно я понял, что у меня не осталось к ней ничего светлого. Любви тоже. Ничего, кроме глухого раздражения. Так нельзя, это неправильно — и я ненавижу себя за это. Но видит бог, я старался быть хорошим сыном. Всю жизнь старался. А сейчас мне уже безразлично. Если я все равно буду плох, как бы не поступил — так хотя бы буду поступать так, как хочется мне, и гори оно все синим пламенем.

Я не могу простить одного — что на самом деле мы никому не нужны. Нас женят, едва начинает стоять, и мы рожаем детей, которые тоже никому не нужны. Потому что на самом деле все только ради одного — чтобы не пресекся род. Чтобы побыстрее минули те девять колен. Обмануть проклятье, чтоб его — только для этого мы и нужны. Производители, которых списали со счетов еще до рождения.

Да, у меня родился сын. Похож я на счастливого папашу? Мальчик ни в чем не виноват, да и жена тоже — но вместо того, чтобы радоваться мне хочется завыть белугой. Мы с тобой никогда не говорили об этом и все же спрошу — каково ощущать себя элитным хряком? Как по мне — мерзко до невозможности.

Почему-то мне кажется, что ты давно это понял — ведь не зря женился так поздно, и, овдовев, не стал искать другую жену. Ты как-то всегда умел плыть — нет, не против течения — а плыть туда, куда нужно именно тебе. Этому умению я когда-то тоже завидовал… сейчас, наверное, нет. Сейчас я хочу научиться, пусть поздно, но все же самому управлять своей судьбой. Как бы немного мне не осталось.

Обидней всего, думаю, будет девятому колену. Их дети окажутся свободны от проклятья, а сами они — нет. Впрочем, нам с тобой к тому времени уже станет все равно.

Рихмер.