Наутро все пошло так, словно и не было прошедших месяцев. Лия оттаяла, перестала шарахаться от каждой тени, и рыцарь каждый раз радовался, глядя на нее. Разве что гулять вдвоем не получалось, да и в сад у дома Рамон старался лишний раз девушку не выводить, только на задний двор, что не виден с улицы. Мало ли, что за глаза приглядывают за домом. Сигирик пришел один раз и ушел несолоно хлебавши: Рамон принял его с показным радушием. Да, ведьма надежно заперта и у двери караулит страж. Посмотреть? Пожалуйста. Вот дверь, вот засов, вот страж. Стражем был человек, присланный Амикамом. И прежде чем позволить ему остаться в доме, Рамон убедился, что воин, если что, вытащит девочку хоть из спальни, хоть из отхожего места, и отведет — или оттащит, если будет противиться — в дом, где она окажется в безопасности. И который никто не свяжет с ее семьей. Как Амикам умудрялся проворачивать подобные дела, рыцарь не мог даже и догадываться, но не зря же отец Лии оставался на коне, что бы ни творилось в городе.

Осмотром двери и засова Сигирик не удовлетворился, потребовал показать ведьму. Лия, умничка, где-то раздобыла веревку, и когда мужчины вошли в комнату, то обнаружили встрепанную ведьму в одной сорочке. Девушка сидела в углу, связанная по рукам и ногам и зыркала на вошедших полубезумным взглядом. Святоша поверил, и немудрено, Рамон сам едва не поверил страху, плещущемуся в зеленых глазищах. Сигирик ушел довольный и больше не приходил.

Дни бежали, один за другим, слишком быстрые для того, чтобы удержать. Рамон подсчитал: выходило, что люди Амикама (или его родича, неважно, на самом деле) появятся как раз к свадьбе герцога. Хорошо бы приурочить побег к ночи после свадебного пира: когда полгорода мается похмельем, кому будет дело до ведьмы и ее стража? Да и Эдгара хотелось бы повидать, кто знает, удастся ли после возвращения. Если рыцарь вернется вообще. Нет, он по-прежнему не собирался прятаться, но два дня пути в одиночку по чужой земле: может случиться что угодно, пусть даже в тех местах, если верить Амикаму, совершенно безлюдно. Рамон вырос в местах, где деревни теснились едва ли не одна на другую, а соседи были готовы перегрызть друг другу глотку за полпяди земли и то, что здесь можно проехать два дня и не встретить никого живого, казалось невероятным. Что ж, вот сам и увидит.

Дни бежали один за другим. Амикам согласился с доводами, исчезнуть из города они решили в ночь после свадебного пира. Люди приехали за день до того. В городе они не появились. Где и как Амикам сумел спрятать дюжину воинов, Рамон не спрашивал. Впрочем, даже если бы и спросил, едва ли получил бы ответ.

Рыцарь был настолько поглощен подготовкой к побегу, что едва не забыл о светских обязанностях. Свет, однако, напомнил о себе приглашением на посвящение новых рыцаря. Герцог Авгульф решил, что грядущая перед свадьбой коронация — повод проявить щедрость и великодушие, а заодно и вознаградить тех, кто заслужил. И увидев в списке из четырех имен Хлодия, Рамон не на шутку расстроился. Мальчишка мог бы и написать — даром, что с его отцом они рассорились. В конце концов, оба, и отец и сын, пока живут на его землях и в его замке. И по-прежнему связаны присягой.

Рамон не стал ни скандалить, ни выговаривать. На церемонии коротко поздоровался с Бертовином, незачем выносить сор из избы. От души поздравил Хлодия, как бы то ни было, мальчик показал себя хорошо, и Рамон был рад за него. Теперь, когда замок перейдет к бывшему оруженосцу, ни одна собака не тявкнет. Высидел положенное приличиями время на пиру и вернулся домой. Не складывалось у него с праздниками посвящения, хоть ты тресни, другим радость, а самому — тоска одна. Да и на коронации, хоть рыцарь и присутствовал на таком событии впервые в жизни, тоже оказалось не то, чтобы весело. Любопытно, не более того. Жаль, Эдгара нет, тот бы смотрел во все глаза, запоминая каждую деталь, а потом уши бы прожужжал, рассказывая о том, что символизирует тот или иной жест. А так… Не складывалось у рыцаря с церемониями.

Эдгар объявился вечером накануне свадьбы. Отъевшийся на дармовых харчах — впрочем, полным он казался только по сравнению с тем, каким был раньше. Обретший новую, несуетную уверенность. И все же брат Рамону не понравился. Со стороны, может, и незаметно, но рыцарь ясно видел: что-то точило Эдгара изнутри. Расспрашивать он не стал: сам расскажет, если захочет. И когда узнал, в чем дело, только и смог потрясенно выдохнуть: «Эк тебя угораздило». Больше они об этом не говорили: и без того все понятно, к чему бередить раны?

Впрочем, Эдгару планы брата тоже не понравились. Посвящать его в подробности Рамон не стал, предупредил только, чтобы если что не удивлялся. Хвала господу, ученый не стал читать морали. Только сказал:

— Я с тобой. Одному возвращаться опасно.

Он и вправду все понял, и как же легко стало на душе. Хоть сейчас не нужно оправдываться и объяснять.

— Нельзя. — Ответил Рамон. — Меня в худшем случае разжалуют. Тебя, простолюдина, казнят без разговоров. Как соучастника.

— Может, оно и к лучшему.

— Нет. Все остальное можно исправить. Смерть — нет.

Эдгар невесело усмехнулся и надолго замолчал. Крепко, видать, зацепило. И помочь ничем не поможешь — только ждать, когда забудется. Да надеяться, что у парня хватит ума не наворотить глупостей. Хотя за Эдгаром глупостей отродясь не водилось.

Брат уехал под утро. Церемония была назначена на обед, так что Рамон даже успел вздремнуть.

Саму свадьбу он толком не разглядел: много людей, много музыки и цветов, много вина. Мешали мысли о том, что ночью… сегодня ночью. И все же жаль, что нельзя отложить бегство, Эдгар определенно ему не нравился, по-хорошему нельзя бросать парня одного в таком состоянии. Друзей в городе у него нет, помочь некому. Но увы, ничего уже не переиграть. Свадебный пир Рамон высидел, точно на иголках. Улыбался, вместе со всеми поднимал здравицы в честь молодых, пил и танцевал. И считал мгновенья до того, как можно будет уйти.

Лия не спала. Ждала, бледная, молчаливая, собранная. Рамон на миг прижал ее к себе, провел ладонью по волосам.

— Пойдем.

Взял за руку и вывел за ворота.

Амикам с двумя воинами встретил их в условленном переулке. Лия пошла с отцом, сам Рамон направил коня к воротам. Поначалу он вообще хотел уехать из города днем, вместе с Лией, у всех на глазах. Мол, побоялся держать ведьму в доме, где прислуги всего ничего, а воинов нет вовсе. В замке оно надежней будет. Но потом сообразил, что тогда в первую очередь возьмутся за тех, кто оставался в замке — и кто знает, поверят ли на слово, что ни Рамон ни ведьма не появлялись.

Ворота по-прежнему не закрывали на ночь. На вопрос стража — мол, куда понесло среди ночи — Рамон ухмыльнулся и предложил поехать с ним, подержать свечку. Охранник гоготнул и больше ни о чем не спрашивал.

Через четверть часа он встретил дюжину воинов с запасными лошадьми. Потом появились Лия и Амикам. Тот обнял всхлипывающую дочь, махнул рукой на прощанье и растворился в темноте.

До утра они ехали не останавливаясь, за все время проронив едва ли десяток слов. Перед рассветом стали в лесу, не разбивая лагеря. Старший среди воинов предупредил: стоянка будет лишь два-три часа, чтобы позволить Лие немного поспать. Она и вправду выглядела неважно, то ли от усталости, то ли от переживаний. Но не жаловалась. Она вообще ни на что не жаловалась, только прижалась к рыцарю и уснула, мгновенно, точно задули свечку.

За временем Рамон не следил: признаться, сам задремал после бессонной ночи. Он открыл глаза, когда старший легонько тронул за плечо, проснувшись мигом, как бывало и раньше в походах. Разбудил Лию. Перед отъездом поели. Пусть сухомятка, все лучше, чем гнать на голодный желудок. И снова в седло.

Рамону нравилось, как они ехали: ровно и ходко, даже несмотря на то, что приходилось подлаживаться под женщину в тягости, останавливаясь передохнуть куда чаще, чем требовалось бы, будь в отряде одни мужчины. И воины ему нравились. Достаточно посмотреть, как старший ведет отряд: быстро, но без лишней суеты, как каждый знает, что ему делать, неважно, в пути или на привале, как держатся в седлах и как обходятся с оружием. Эти — довезут. Костьми лягут, но довезут.

Словом, все складывалось как нельзя лучше, ехать бы, да радоваться. Вот только радоваться не получалось никак. Хорошо, что девочка скоро окажется в безопасности. Больше ничего хорошего не было. Ей навсегда будет заказан путь в Аген, ему вряд ли удастся когда-нибудь добраться до города, где отныне будет жить Лия.

Она, кажется, тоже это понимала, иначе не молчала бы всю дорогу. И не смотрела так, словно собиралась наглядеться на всю оставшуюся жизнь.

Когда стали на ночь, Лия задремала, даже не дождавшись ужина. Увидев это, Рамон пошел к старшему: не стоит так утомлять женщину в тягости.

— Мы не на прогулке. — Ответил тот. — Если догонят, кого порадует то, что женщина свежа и довольна?

— Ты прав. И все же я бы не хотел, чтобы она потеряла ребенка.

— Я знаю меру. Не беспокойся.

Рыцарь покачал головой. Вольно ему говорить, мол, не беспокойся. Но с другой стороны: много ли он сам знает о деторождении? Дома с женщинами, что носят ребенка, обращались точно с хрупкой драгоценностью. Здесь, похоже, полагали, что ничего особенного в таком состоянии нет, и нет нужды беспокоиться, если женщина хорошо себя чувствует. Он положил себе спросить у Лии, когда проснется, и занялся делом.

Рамон полагал, что готовить горячее не будут, чтобы огонь не выдал их. И ошибся: костер развели в яме, прокопав несколько ходов для доступа воздуха. За десяток шагов не углядишь. Рыцарь в который раз порадовался, что встретился с этим отрядом не в бою, взял еду и пошел будить девушку.

Оказалось, что шатер, поставленный для Лии, был предназначен им двоим. Но она снова заснула, да и сам Рамон, признаться, после почти суток в седле не слишком-то жаждал любви. Прижал к себе мирно сопящую девушку и уснул, едва донеся голову до подушки.

Когда их разбудили, солнце уже сменило цвет с алого на желтый. То ли памятуя вчерашний разговор, то ли просто потому, что погони больше можно было не опасаться, старший сбавил скорость, и к вечеру Лия уже не падала, едва спустившись с коня. Несмотря на это, путь за день проделали немалый: вспоминая поход прошлой весны, Рамон решил, что тогда они одолели бы сегодняшнюю дорогу как минимум за два дневных перехода. Хорошо путешествовать, когда за спиной не волочится обоз, а предводитель не пьянствует до полуночи. И все же, положа руку на сердце: время шло слишком быстро. Наутро нужно возвращаться.

В эту ночь они любили друг друга, не обращая внимания ни на то, что назавтра снова в седло, ни на то, что за шелковыми стенами шатра их могут услышать. До таких ли пустяков, когда время идет, безжалостно отбирая мгновенья?

Рамон приподнялся на локте, оглядывая ее всю — нагую, разнежившуюся. Провел пальцем по округлившемуся животу: без одежды уже заметно. Забавная она наверное, будет под конец: маленькая и круглая. И красивая: когда глаза женщины светятся счастьем, красива любая. Что ж, значит, нужно сделать так, чтобы она ждала разрешение с радостью, а не страхом. А там господь рассудит.

— Щекотно. — хихикнула Лия.

Он улыбнулся в ответ, откинулся на подушку. Девушка тут же устроила голову на плече.

— Хочешь, расскажу сказку? — спросил Рамон. И сам удивился: что это на него нашло.

— Хочу.

— Только не перебивай. Сказочник из меня…

— Не буду.

— Тогда слушай: жил-был рыцарь. Нет, он не был прекрасен и благороден… мы же договорились: не перебивать. Да и умом, правду говоря… не спорь, мне лучше знать. Так вот… жил-был рыцарь.

Однажды он встретил колдунью. Она была прекрасна, словно сбывшаяся мечта… снова споришь, говорю же, мне лучше знать. Она была прекрасна, а он… я уже сказал, что умом рыцарь не блистал? Он решил, будто свет в ее глазах лишь морок для доверчивой души. Счел, что любая колдунья — суть та же злобная ведьма, что когда-то прокляла… ах да, он же был проклят, как его отец и дед. Как и его сын, буде тот родится. Обречен умереть молодым. Не плачь, это совсем не страшно — знать свой срок. Свой — не страшно.

Он знал, как обходиться с мечом, а со словами — не очень, но в этот раз он нашел слова, что разили вернее меча. Говорю же, дурак… оба оказались хороши? Да, наверное… Он не мог понять, за что с ним так, и она тоже — ведь в ее сердце не было зла. Чтобы услышать, нужно замолчать, а молчанию нет места там, где правит обида. Он уехал, надеясь забыть, но таких как она так просто не забывают.

— Однажды ведьме приснился страшный сон. — Сказала Лия. Оперла кулачки об его грудь, пристроила на них подбородок, заглядывая в глаза. — Я знаю эту сказку.

— Ну просил же не перебивать. — Проворчал Рамон. — Тогда рассказывай дальше сама.

— Хорошо. Словом, ей приснился страшный сон, оказавшийся вещим. Но колдунья — всего лишь слабая женщина, и ей пришлось просить помощи у мужчин. Умом она, кстати, тоже не отличалась… подстать ее рыцарю, наверное. Потому что когда он исцелившийся, приехал, она оттолкнула его. Любви нет места там, где правит обида. На ее счастье, рыцарь оказался воистину благороден, и… — она задумалась, подбирая слова.

— И дальше неинтересно. — Сказал Рамон. — Ты знаешь, чем кончится эта сказка?

— Конечно. Они жили долго и счастливо, и умерли…

— Нет. — Перебил он. — Про «умерли в один день» — это другая сказка. Не про эту колдунью. Они жили долго и счастливо. Договорились?

— Договорились.

— Спи, моя ведьма. Спи спокойно, и пусть тебе приснятся добрые сны.

«Живи, моя ведьма. Долго и счастливо».

Эдгар не видел принцессу до самой свадебной церемонии. Нет, он не прятался от ученицы, хотя, правду говоря, очень хотелось бросить все и уехать домой. Но нужно было разрешение короля, а разговаривать с ним ученый не решился. Когда не умеешь врать, приходится говорить правду, а правда такова, что о ней лучше не знать никому. Принцесса отменила занятия, сославшись на то, что времени до отъезда мало, а дел много, будто не она еще день назад разъезжала по округе ни о чем не заботясь. Но Эдгар был ей благодарен: он не знал, сможет ли снова остаться с глазу на глаз и сделать вид, будто ничего не случилось. Совсем ничего.

Дорогу до Агена он провел, уткнувшись в копию манускрипта из королевской библиотеки. Хорошо, что у Эдгара не было ни звания, ни денег: ничто не обязывало его регулярно появляться пред очи принцессы, а свите не было дела до чужеземца. А оказавшись на корабле, ученый и вовсе забился на отведенную койку, и покидал ее только чтобы поесть, да по нужде. Дотерпеть до Агена, увидеться с братом, если тот еще жив, а там — долгий путь домой, где можно никого не видеть и ни о чем не думать.

Рамон оказался жив, и Эдгар обрадовался впервые за долгое время. Больше поводов для радости не оказалось. Впрочем, нет: был еще один повод обрадоваться: на свадьбу его не пригласили. То ли по забывчивости, то ли специально, как бы то ни было, Эдгар был благодарен безвестному составителю списка приглашенных. Можно остаться дома и не видеть, как принцессу отдают другому потому, что сам от нее отказался. Да, выбора не было. Но когда и кому от этого было легче?

Он дождался, когда вернулся Рамон, обнял брата на прощание (выходить на крыльцо, а тем паче провожать по городу тот строго-настрого запретил), а потом напился, впервые в жизни, до такой степени, что желудок отказался принимать хмельное. Кто-то из мудрых изрек, что когда телу плохо, человеку становится не до душевных скорбей. Мудрец ошибался.

А наутро ученому привезли письмо с повелением покинуть Аген в течение трех дней и никогда больше не появляться в городе. Кто так решил: Авгульф или молодая королева, и что она сказала мужу, Эдгар так и не узнал, да и не хотел знать. Про окрестные земли письмо ничего не говорило, и он уехал в замок Рамона. Что бы там не случилось между братом и его людьми, Эдгара они приняли. Оставалось только дождаться возвращения брата, а там… там видно будет.

Прощание вышло скомканным. Лия плакала. Рамон поцеловал ее в последний раз, помог взобраться в седло. Девушка по-прежнему не нуждалась в помощи, но как выпустить ее из рук?

— Поезжай. — Сказал Рамон. — И не оглядывайся. Плохая примета.

— Я не боюсь дурных примет.

— Я боюсь. Когда они касаются тебя.

— Тогда не буду оглядываться. Что с тобой сделают, когда вернешься?

— Ничего. — Через силу улыбнулся он. — Скажу, что ты меня околдовала. В худшем случае пожурят.

Лгать грех, но сказать правду и вовсе невыносимо. Кому станет легче, если девочка начнет терзаться виной? Поверит, должна поверить, ведь до сих пор он ее не обманывал.

— Приедешь?

— Непременно. Как только смогу вырваться.

Он снял перстень с гербом, протянул девушке:

— Возьми. Если не получится свидеться, пусть останется на память.

Она надела кольцо на большой палец, попробовала — вроде не падает.

— Не знаешь, кто там? — Рамон указал на живот. — Глупо, откуда бы ей знать.

— Мальчик.

— Славно. — Теперь он улыбнулся по-настоящему.

И пусть он будет называть отцом кого-то другого. Главное, что девочка и сын будут жить. И никакой Сигирик до них не доберется.

Рыцарь выпустил ее руку. — Поезжай. И не оглядывайся.

Лия всхлипнула, тронула поводья. Рамон долго смотрел вслед, пока кавалькада не исчезла за горизонтом. Взобрался в седло и поехал домой.

Если бы за измену просто рубили голову, Рамон был бы счастлив. Да пусть хоть четвертуют. Лишь бы не стоять перед притихшей толпой. А может, толпа и не была тихой, просто он сам не слышал ничего кроме биения сердца.

Одному господу ведомо, чего стоило держать голову гордо поднятой, когда трещала срываемая котта, что носят поверх брони. Пока снимали доспех. Любуйся, народ, вот кольчуга коварного и вероломного рыцаря! Народ любовался. Когда еще увидишь, как с рыцаря снимают броню, деталь за деталью, оставляя лишь в нательной рубахе.

Когда Рамон подъезжал к воротам, его уже ждали. Ночь под стражей, наутро — суд. Двадцать рыцарей, каждого из которых он знал много лет, смотрели кто с недоумением, кто с жалостью. Оправдываться Рамон не стал. Да и в чем, собственно, оправдываться: в том, что не позволил отправить на костер женщину, не совершившую никакого злодеяния?

— Думаю, сей рыцарь заслуживает снисхождения. — Сказал Дагобер. — Ведьма околдовала его, это очевидно. Справедливо ли заставлять человека отвечать за деяния, совершенные в помрачении рассудка?

— Все знают, что если рыцарь тверд духом и истинно верит в господа нашего, никакая ведьма не способна смутить его дух.

Отца Бертрады Рамон мог понять. Похоронив дочь, тот жаждал крови. Не ведьмы — так того, кто посмел отвести от нее возмездие. Но лучше бы на его месте сидел сейчас кто-то другой. Впрочем, какая разница? Ведь и вправду — «все знают».

— Я уж не говорю о том, что он пребывал в блуде с ведьмой.

И это тоже все знают. Но будь его воля, Рамон вколотил бы слова о блуде обратно в произнесшую их глотку.

— Негоже судить об этом тому, кто не смог дать дочери понятие о девичьей чести. — Не удержался он. Грех плохо думать о покойной…. но если бы не эта дура, ничего бы не было. По правде говоря, если бы он тогда не рассорился с Лией, тоже ничего бы не было. Не пришлось бы его спасать, и никто бы не узнал, что девочка — ведьма. Так что поделом, и будь что будет.

Отец Бертрады изменился в лице.

— Ты…

— Тихо! — оборвал его Авгульф. — Незачем превращать суд в балаган. Что скажешь в свое оправдание?

— Мне нечего сказать.

«Дурак» — отчетливо читалось во взгляде короля.

Пусть так. Но лучше быть мертвым дураком, чем живым мерзавцем.

Можно было бы потребовать божьего суда. Можно было бы — если бы сам Рамон не знал, что приказ он нарушил. Пусть во благо, пусть по-другому никак. Но господу все равно, он не станет помогать тому, кто нарушил слово.

Авгульф поднялся и начал говорить. Как всегда, долго и красноречиво. Мол, все знают, что сей рыцарь славен доблестью и добродетелью. Почему бы, в самом деле, не предположить, что во всем виновата ведьма, околдовавшая его. И не проявить милосердие?

Что ж, они проявили милосердие, заменив казнь изгнанием из города. Рамон искренне надеялся, что то милосердие им аукнется. Не на этом свете, так на том.

Он все же не выдержал, и закрыл глаза, когда молот обрушился на щит, разбивая герб. Жаль, нельзя заткнуть уши, чтобы не слышать размеренные удары. С таким звуком закрываются плиты склепа. И право слово, так было бы милосердней. В конце концов, двум смертям не бывать, как ни бегай, а одна придет непременно. А сейчас когда все закончится, не останется даже имени. Жить — никем?

И все-таки хорошо, что ни Бертовина, ни Хлодия не тронули. Из мальчика вырастет славный рыцарь. Рамон не знал, как бы повел себя на месте воспитателя, но судя по тому чем все закончилось, тот был прав. Хотя доведись вернуться назад — ничего бы не изменилось. Оба они поступили так, как сочли нужным, и не о чем сожалеть.

Не о чем сожалеть? Можно повторять раз за разом, и даже вслух, благо под покрывалом, опустившемся сверху, никто не видит лица, а за похоронными псалмами не слышно и голоса. Не о чем сожалеть, когда слышишь отпевание по самому себе. Все случилось как должно, но почему же так хочется покончить со всем раз и навсегда?

Хор смолк. Кто-то сдернул полотно. Рамон поднялся с носилок, на которых его принесли в церковь. Осталось немного. И потом… тоже немного. В конце концов, сколько еще от того года? Как-нибудь доживет. Как-нибудь.

— Да не будет продолжающего любовь к нему. — Возгласил герольд — Да будут дни его кратки. И достоинство его да получит другой.

Слова падали медленно и размеренно, гвоздями в крышку гроба. Что ж, да будет так. Только сына это не коснется. Право же, зачать — много ума не надо. А воспитывать будет кто-то другой. Но мальчик не будет расти сиротой.

Если Лия не умрет в родах.

Он поспешно отогнал эту мысль: так не может не должно быть. Но нечистый-насмешник закрался в душу довольно мурлыча: наконец-то он нашел, куда бить. Что ты будешь делать, рыцарь, если все окажется зря? Хотя ты уже не рыцарь. Так что ты будешь делать, не-рыцарь, если окажется, что ты променял собственную жизнь на морок?

И вот тогда Рамону стало по-настоящему страшно. Настолько, что он даже не заметил, как смолк герольд и церковь наполнилась тишиной. Очнулся, осознав на себе десятки пристальных взглядов. Послал нечистого к бесам. Если в этом мире есть господь в которого так верит Эдгар, он не допустит. А если нет — пусть этот мир катится в преисподнюю, и сам Рамон вместе с ним.

Он шел к выходу из церкви, и люди расступались, точно перед прокаженным. Яркое, почти летнее солнце резануло по глазам. Толпа, собравшаяся у входа, загудела, хлынула в сторону. Рамон не знал, ни куда идти, ни что делать. Просто перебирал ногами, не думая ни о чем. Потому что остановиться и задуматься казалось невыносимым.

Он шел, медленно, раздвигая телом вязкий, словно кисель воздух: так бывает в кошмарах, а сейчас почему-то случилось наяву. Он шел, и толпа послушно раздавалась в стороны, пока на пути не вырос человек.

Хлодий.

Рамон пошел к нему, просто потому что сворачивать было глупо. Неважно, зачем мальчишку принесло на казнь и по большому счету неважно, если отшатнется и он. Но мальчишка — впрочем, какой он теперь мальчишка — рыцарь стоял прямо, не собираясь уступать дорогу.

Рамон остановился в шаге от Хлодия, не зная, что делать дальше. Отодвинуть? Обойти? Развернуться? И растерялся окончательно, увидев слезы, исчезающие в редкой, полудетской бородке. Мальчишка плакал не скрывая, и похоже, ему было все равно, что скажут или подумают люди.

Они стояли и смотрели друг на друга, а потом Хлодий шагнул вперед и обнял бывшего господина.

— Поехали домой.

Рамон стиснул зубы чтобы не разрыдаться самому. Амикам бережет шкуру, дабы не обвинили в соучастии, с Бертовином все ясно, Эдгар и тот не пришел. А мальчишка, похоже, наплевал и на отца и на возможную немилость. Глупый мальчишка, так и не выросший из глупых идеалов.

— У меня больше нет дома.

— У тебя есть дом. И будет, покуда я жив.

Откуда-то из толпы возник Нисим, набросил на плечи Рамона плащ.

— Едва не опоздал. Прости, отца нужно было встретить. Только-только выпустили. Он просил передать, чтобы ты не вздумал ничего выкинуть. А я собираюсь недели через две съездить, проведать как там сестренка. Думаю, она тебе обрадуется.

Рамон медленно перевел на него взгляд.

— Зачем я ей — такой?

— Зачем женщине любимый мужчина? — фыркнул Лиин братец. — А кто встанет рядом с мечом, когда придет срок рожать? Я, что ли?

Для того, чтобы понять о чем он, пришлось изнасиловать отупевший разум. И в самом деле. Здесь считают, что у изголовья роженицы должен стоять мужчина с оружием. Так кто им станет, если не он?

Бездумная пустота отступила. Будь что будет, но до родов он доживет. Из кожи выпрыгнет, но доживет. И девочку костлявой не отдаст, пусть старуха убирается в преисподнюю, где ей самое место. А дальше — господь рассудит.

— Поехали домой. — Повторил Хлодий. — Отец устыдился показаться тебе на глаза, а Эдгар ждет за воротами — в город ему больше тоже хода нет.

— Что случилось? — всполошился Рамон.

Собственные беды как-то разом ушли в тень. Во что этот умник опять вляпался? Дитя малое, шагу ступить не может.

— По дороге расскажу. — Ответил Хлодий. — Тебя ждут. Поехали.

Отряд рыцаря — «копье» состоял из самого рыцаря, его оруженосца, кутилье (конного воина, не имевшего рыцарского звания), 4–6 стрелоков и 4–6 пеших воинов.

Золото — символ богатства, справедливости, великодушия. Чёрный (чернь, sable) — символ мудрости, печали, благоразумия, смирения. в исключительных случаях допускалась замена непосредственного несения службы денежным взносом в размере от 1/3 годового дохода лена стеганый поддоспешник при посвящении в рыцари на юношу надевали золотые шпоры и рыцарскую цепь

Верхняя одежда, длинная расклешенная рубаха, может быть как с рукавами, так и без. стихи ж-ж юзера morgeyna

Верховая езда, копье, фехтование, плавание, охота, игра в шахматы, сочинение стихов

В средневековом театре женские роли играли мальчики

«Dansa de la mort» из Монтсеррата поэзия вагантов