Как и предсказывал Рамон, армия стояла лагерем до конца недели. Женщины в окрестных деревнях попрятались по подполам, да и скотину рачительные хозяева свели в лес, от греха подальше. Мало ли что надумают господа, всех развлечений у которых — охота, да ежевечерние попойки? И без того озимые потравили, жди теперь урожая.

Когда войско, наконец, тронулось, Эдгар обрадовался. Сам он не любил хмельного, и охоту не жаловал, так что отказываться от постоянных настойчивых приглашений становилось утомительным. Самым странным было то, что Эдгар отнюдь не замечал всеобщей любви к себе, и подобная настойчивость казалась ему непонятной. Возможно, причина была в том, что юноша слишком уж нарочито пренебрегал общепринятыми забавами.

Услышав об этом. Рамон рассмеялся — мол, что ты запоешь на корабле, оказавшись среди нескольких сотен человек, которым ну совершенно нечем заняться. Эдгар вздохнул и ничего не ответил.

Армия бесконечной змеей ползла по дороге. Рамон откровенно скучал, изредка ворча, что со своими людьми и без обоза проделал бы этот путь в два раза быстрее. Эдгар, почти не покидавший столицы, разглядывал окрестности. За годы, прожитые в городе он успел привыкнуть к узким покрытым брусчаткой улочкам, нависающим над головой стенам домов и вечному людскому гулу.

Шума и гомона хватало и сейчас, но юноша привык к нему, как когда-то привык к бесконечному гвалту студиозусов в университетских коридорах. Труднее оказалось привыкнуть к прозрачному весеннему небу, которое в городе дробилось на полоски по ширине проулков и к простиравшимся до горизонта, где виднелась череда холмов, лугам. Над кустами полыни носились стрекозы с радужными крыльями, а где-то чуть дальше стрекотали кузнечики, да так громко, что, казалось, заглушали людские голоса. По левую руку медленно катилась река. Над величавой водой, заросшей листьями кувшинок, стремительно носились ласточки, чьи гнезда дырявили высокий берег по ту сторону. Довольно быстро Эдгар научился не слышать мерный топот копыт и солдатскую разговоры, и тогда вокруг оставалось только небо, река и холмы, что стоят века и простоят еще столько же и после того, как время напрочь сотрет память о людях.

Войско двигалось медленно, так что даже непривычный к верховым поездкам Эдгар не чувствовал в конце дня той одуряющей усталости, которая бывает после долгих переходов. Порой юноша ловил себя на том, что хотел бы, чтобы эта дорога не кончалась никогда. Потому что потом будет двухнедельное плавание в брюхе деревянного морского чудовища, чужой город с высокими стенами, снова дорога — но теперь с чужаками и незнакомая страна с незнакомыми обычаями. Больше не с кем будет уйти из лагеря вверх по течению реки, туда, где ее еще не опоганило людское стадо. Не с кем будет сидеть у костра, когда вокруг медленно опускается темнота, делая неосязаемым мир за пределами круга пламени, когда молчание не тяготит, а разговор не утомляет.

Братья устроились на берегу с удочками, вырезанными из растущей тут же лещины. Солнце садилось за крутой берег, казавшийся черным на фоне алого неба.

— Красиво… — Сказал Эдгар. — Ты хотел бы вернуться сюда?

— Я не успею.

Из лагеря донеслась песня- судя по тому, что голосили вразнобой, певцы успели хлебнуть, и не по разу. Над рекой медленно собирался туман.

Рамон посмотрел на вытянувшееся лицо собеседника, усмехнулся.

— Не бери в голову. Я порой забываю, что кому-то не все равно, и брякаю что попало. Бертовин, вон, до сих пор так и не привык.

— Как к этому можно привыкнуть?

Молодой человек пожал плечами:

— Ну, я же привык. — Он снова посмотрел на брата покачал головой — Нет, это не бравада. Просто однажды я понял, что все равно — когда, важно — как. Стало легче. — Рамон рассмеялся. — Настолько, что можно стало даже позволить себе спасать прекрасных дам.

Эдгар неуверенно улыбнулся:

— Ты ее видел потом, ту девочку?

— Конечно. Славная оказалась девчонка.

Когда пришла пора выбирать дом, Рамон, не долго думая, поселился в том, с чердака которого вытащили пращницу. Благо, заброшенный, покрытый пылью и судя по всему, успевший пострадать от воров, он никому больше не глянулся. Узнав об этом оруженосец скривился: приводить в порядок жилье предстояло большей частью ему, найти слуг в разоренном городе не так просто. Дагобер даже попытался было уговорить господина найти что получше: положение Рамона и известная всем благосклонность. которую питал к нему герцог, позволяли не церемониться. Тем не менее, юноше почему-то претило вламываться в чужое жилище, щедро оставляя бывшим хозяевам часть дома. Бертовину он сказал — мол, не хочется наживать лишних врагов, если можно обойтись без этого. Тот хмыкнул и завел речь о другом.

После нескольких дней безудержного грабежа, герцог объявил, что дальше войско пока не пойдет — слишком дорого армии дался этот город. Посему на территории Агена снова действует закон, и уличенный в мародерстве окажется на первом же дереве.

Нескольких действительно повесили. Болтающиеся на главной площади тела по-видимому действительно послужили уроком остальным, грабежи прекратились.

После этого в городе стало тихо, а на улицах снова появились жители. Правда, высовывать нос из дома после наступления темноты равнялось самоубийству и задержавшиеся в гостях воины старались там же и ночевать. Особенно после того, как на ночных улицах исчезло несколько рыцарей, решивших, что воину со своим копьем нечего бояться. Но днем город выглядел мирным и спокойным.

Урожая с разоренных войной полей ждать не приходилось, но рыба ни речная, ни морская не перевелась, и вернувшиеся в свои поселки рыбаки изо всех сил старались урвать поболе, пока цены на еду — любую еду — взлетели до небес. Нашлись отчаянные купцы, приведшие корабли в город. Снова зашумели рынки. Старожилы говорили, что они стали лишь бледной тенью тех, что было до войны, но пережившим осаду и это казалось неземным изобилием.

Найти прислугу не получалось и, признаться, Рамон был даже в какой-то степени рад этому. Уборку и приготовление еды он переложил на оруженосца, а остальные домашние хлопоты стали хоть каким-то развлечением среди вновь навалившейся скуки. Не будешь же, как некоторые все время пить, оправдывая себя — мол, после войны неплохо бы и насладиться радостями мирной жизни. Он бы с удовольствием почитал что-нибудь, но как на грех, полдюжины найденных в доме книг оказались совершенно непонятными. Впрочем, неудивительно: выучить местный язык Рамон до сей поры не удосужился. Но сколько теперь себя не кори, непонятные значки на пергаменте яснее не становились.

Ночами Рамон спал беспокойно. После лагерной жизни, когда рядом постоянно кто-то находился, было трудно засыпать в одиночестве. Он подолгу лежал с закрытыми глазами, привыкая к тому, что вокруг все не так. Лагерная ночь была живой — храп соседей по шатру, фырканье привязанных лошадей, переклички часовых. Ночь в Агене казалась мертвой, не слышно было даже собачьего лая, да и откуда бы ему взяться в городе, где за два года осады съели всех животных, которых смогли поймать. Несколько раз за ночь юноша просыпался оттого, что было слишком тихо, и потом долго ворочался, слушая, как где-то по углам скребутся вконец обнаглевшие крысы. Он давно велел расставить в доме ловушки, но серые твари оказались умны и на приманки не велись, предпочитая растаскивать по кухне помои и портить солонину.

Точно так же он проснулся и в ту ночь, но вместо того, чтобы, выругавшись, перевернуться на другой бок, замер пытаясь понять, что же не так. Рамон не верил в «чутье», но привык доверять ощущению опасности, даже если на первый взгляд оно казалось беспричинным. Он вскочил, отчетливо понимая, что скорее всего совершает глупость, подхватил лежащий у изголовья меч (еще одна глупость — кого опасаться в доме, где нет чужих, а во дворе караулит один из его солдат). И только когда от окна метнулась тень понял, что бессонница, похоже, спасла ему жизнь, и закричал во все горло, зовя людей.

Ночной тать оказался совсем молодым парнем, едва ли не младше самого Рамона. Молодым и глупым — вместо того, чтобы пуститься наутек, попытался достать врага ножом, и даже когда в комнату ворвались солдаты, все бросался на них, что-то крича по-своему, пока не упал замертво. На нем не нашлось ни украшений, ни гербов, ни каких-то заметных вещей, о которых можно было бы потом поспрашивать в городе — мол, не знают ли владельца. Да и нож на поверку оказался старым и дурно заточенным.

— Повесим на воротах, вдруг родня найдется? — предложил Бертовин.

— Много радости на покойника смотреть. — Поморщился Рамон. — Похороните на заднем дворе, и пусть его, дурака.

— На себя посмотри. Ставни почему не закрыл?

— Потому что под окном был караульный. Что с ним?

— Я, господин… — единственный полностью одетый солдат потупился. — Виноват, господин.

Рамон ударил, размахнулся было снова, замер, медленно опустил руку. Заставил себя разжать стиснутые зубы, повернулся к Бертовину.

— Мертвого похоронить. Этого — он кивнул в сторону провинившегося — выпороть. Утром. И найди мне толмача, язык учить буду, устал жить, точно немтырь какой.

Под ногами мелькнула тень, юноша запустил в нее подсвечником, промахнулся, выругался.

— Добудь, наконец, хорька! Эти твари еду прикончат, за нас примутся.

— Где я тебе… — начал было тот, осекся, встретившись взглядом с воспитанником.

— Где хочешь! Хорька, горностая, кошку, наконец, нам тут не до церковных эдиктов. — он обвел взглядом притихших людей. — Все. Спать буду. Свободны.

— Ставни…

— Вон!

Он с размаху пнул закрывшуюся дверь, зашипел, ругнулся и понял, что странным образом успокоился. Положил у изголовья меч, с миг подумав, сунул под подушку нож, забрался под одеяло и почти мгновенно заснул.

Рамон не стал выяснять, где закопали тело и сколько плетей досталось незадачливому караульщику. Тем более, что спрашивать было особо не у кого — Бертовин исчез рано утром вместе с людьми, по словам оруженосца — раздобыть еды побольше, а заодно хорька поискать. Наказанный отлеживался где-то в задних комнатах. В доме было пусто и скучно.

Дагобер попытался было улизнуть из дома — «на рынок», но Рамон не пустил. Просто из чувства противоречия — повода не верить оруженосцу у него не было. После прошедшей ночи настроение было отвратительным и очень хотелось на ком-то сорваться. Это казалось недостойным, но что делать, Рамон не знал.

Он уже решил было предложить Дагоберу пройтись до рынка вместе — все какой-никакой повод развеяться, когда в дверь постучали. Оруженосец открыл. Рамон окинул взглядом стоящих в дверях и схватился за меч.

Старшего он видел впервые — благообразный старик в просторном черном одеянии, смахивающем на сутану. Но рядом стоял тот самый парень, что три недели назад встречал чужаков со взведенным арбалетом.

Гости поклонились. Рамон отвел руку от эфеса. Тогда обошлось без выстрелов в спину хотя, признаться, именно их он и ждал. Негоже теперь встречать гостей оружием — а пришедшие именно гости, иначе не стали бы стучать. если только это не какая-то вражеская хитрость.

Он поклонился в ответ, замер, ожидая, что будет.

— Здравствуй, доблестный воин. — Снова поклонился старик. Говорил он не слишком чисто, но понятно. — Благодарим, что пустил нас в дом.

— И вам желаю здравствовать, гости. — ответил Рамон. Кивнул оруженосцу — мол, что стоишь, забыл, как людей встречать. Тот понял, исчез за дверью, ведущей на кухню.

— Проходите. — молодой человек указал в сторону стола, вдоль которого стояли лавки. Другого места, где можно было сесть, в этой комнате, служившей им столовой, все равно не нашлось бы. По правде говоря, в доме осталось не слишком-то много мебели, а прикупить пока было негде.

Вернувшийся оруженосец поставил на стол кувшин с кисловатым местным вином, плошку с мочеными яблоками и тарелку с ломтями хлеба, лежавшими вперемешку с толсто нарезанным рыхлым белым сыром. Разлил вино по глиняным кружкам, встал за спиной господина, как того требовали приличия.

Рамон первым пригубил вино, подождал, пока гости не поступят так же, спросил:

— Чем обязан?

— Мой господин хотел бы лично принести благодарность человеку, спасшему его дочь. Не у каждого хватит благородства не только пощадить несмышленыша, покушавшегося на его жизнь, но и проводить, защищая от опасностей войны, невзирая на то, что подобная добродетель грозит стать гибельной.

Рамон поморщился. Он не любил напыщенных славословий и не умел принимать их с достоинством.

— Эк ты завернул…

— Прошу прощения. Я еще не слишком хорошо знаю ваш язык.

— Я ваш и так не знаю. — Буркнул Рамон. — Признаться, я не был бы столь… милосерден, окажись на месте этой девчонки парень с арбалетом.

— Догадываюсь. Тем не менее, мой господин был бы рад видеть тебя своим гостем. Мой господин понимает, что разумный человек не будет слепо доверять тому, кто еще недавно был врагом и предлагает, в качестве залога твоей безопасности на то время, пока ты будешь его гостем, оставить в твоем доме своего сына. — он указал на сидящего рядом парня, до сей поры не проронившего ни слова.

— У твоего господина так много сыновей, что он готов рискнуть одним из-за выходки дочери? — поинтересовался Рамон.

— Мой господин уверен, что о людях можно судить по их командиру, и его сыну в твоем доме ничего не грозит.

Рамон почувствовал, как за спиной заерзал было Дагобер, собираясь встрять в разговор, бросил быстрый взгляд на оруженосца. Тот притих, вспомнив о приличиях.

— Мой господин понимает, — продолжал меж тем старик, — что не подобает торопиться, принимая решение. Если ты не против, мы придем завтра в это же время. И если ты согласишься оказать честь своим визитом, я провожу тебя в дом моего господина. Ты можешь взять с собой столько людей, сколько сочтешь нужным для того, чтобы чувствовать себя в безопасности на улицах города, но в дом войдешь один. Люди подождут во дворе.

— Хорошо, — кивнул рыцарь. Завтра в это время я дам ответ.

Он поднялся, жестом остановил попытавшихся было встать гостей. Вернулся, положил на стол отобранный у девчонки и выкупленный потом у солдата нож.

— Полагаю, эта вещь принадлежит твоему господину.

Парень встрепенулся было, потянулся к ножу, замер, точно не зная, как себя вести. Старик с достоинством поклонился:

— Это семейная реликвия. Но взятое в бою по праву принадлежит победителю.

— Да какое там «в бою» — усмехнулся Рамон. — А то сам не понимаешь.

Старик тонко улыбнулся.

— Понимаю. Но я поступил бы против приличий, согласившись взять эту вещь. Принять ли ее обратно может решить только мой господин. Я расскажу ему. Впрочем, ты сам можешь поговорить с ним об этом, если согласишься почтить его дом своим посещением.

Рамон кивнул.

— Хорошо. Завтра в это же время я дам ответ.

— Похоже, ты уже решил. — сказал Дагобер, едва за гостями закрылась дверь.

Рамон кивнул.

Оруженосец собрал со стола, вернулся.

— Не ходи. Мало сегодняшней ночи?

Рыцарь подал плечами:

— Они оставят заложника.

— «Заложника» — передразнил Дагобер. — Ты уверен, что это действительно сын хозяина дома, а не какой-нибудь крестьянин, семье которого хорошо заплатили?

— Я видел его в доме.

— Он может быть дальним родичем, слугой… да кем угодно!

Рамон снова пожал плечами, не ответив.

— Ты им веришь. — сказал оруженосец. — Или делаешь вид, что веришь… Не могу понять: ты в самом деле такой прекраснодушный болван, каким кажешься?

Рамон подпер подбородок кулаком, смерил взглядом собеседника.

— Кажется, ты забываешься.

— Нет, я помню. — усмехнулся Дагобер. — Оруженосец должен служить господину… но в «служить» входит и «оберегать от опасных глупостей, которые тот намеревается совершить». Помню и что ты, несмотря на то, что — пока — выше званием, на год младше и, похоже, не успел набраться ума.

— В таком случае, может быть тебе поискать другого господина? Постарше, и поумнее? — Рамон поднялся из-за стола, подошел ближе. Роста юноши были одного, и посмотреть сверху вниз не вышло, но было во взгляде что-то, от чего оруженосец шагнул назад.

— Либо ты держишь язык за зубами, пока не спросят и беспрекословно подчиняешься, либо отправляешься вон — и я не знаю, примет ли кто-то оруженосца, которого прежний господин прогнал с позором. Может, и примет, из уважения к твоему отцу.

— Ты не посмеешь!

— Посмею. Мне нужны люди, которые будут выполнять приказы, а не разводить по любому поводу споры, точно базарные бабы. Я могу спросить совета, но решать буду — сам. Ты понял меня?

— Да, господин.

Рамон кивнул, вернулся за стол.

— Зря вино унес, давай обратно. А потом ты, кажется, хотел сходить на рынок.

Оруженосец вернулся с вином.

— Рамон. — осторожно произнес он. — Позволь спросить…

— Твой отец научил. — Хмыкнул тот.

Бертовин с людьми вернулся после обеда, привез добытую в окрестных лесах косулю и двух зайцев. Хорька он не нашел — в городе зверей не осталось, в а рыбачьем поселке, куда они заглянули, местные просто не поняли (или сделали вид, что не поняли), чего от них хотят чужеземцы. Правда, кошка им под дороге попалась — один из солдат щеголял располосованным лицом, хорошо хоть, глаза не задело, а наглая тварь улизнула, только ее и видели. Конечно, стрелой бы ее достали, но много ли проку в дохлой кошке?

Выслушав рассказ Рамона, воспитатель вздохнул:

— Хочешь знать, что я об этом думаю?

— Догадываюсь — усмехнулся тот. — Что я, как это… «прекраснодушный болван», который верит всем подряд.

— Оруженосца выдрал, чтобы впредь думал, что несет?

— Да вроде так управился.

— Ну, как знаешь. — Бертовин помолчал. — Я бы к ним не пошел, но ты, похоже, решил рискнуть. В этом есть доля разума: раж уж нам жить в той стране бок о бок с этими людьми, нужно заводить союзников. И лучше возможности, пожалуй, не найдется.

— Я подумал о том же. — Кивнул Рамон.

На следующий день гости вернулись, как и обещали. Рамон передал парня на попечение Бертовина, а сам, в сопровождении старика и двух своих людей отправился отдавать визит.

Он удивился, обнаружив, что идти оказалось совсем недалеко: в прошлый раз путь показался ему куда дольше. Припомнив дорогу, он понял, что девчонка вела их кружными путями, видимо, изо всех сил стараясь, чтобы найти дом второй раз было не так-то легко. Рамон мысленно улыбнулся: пожалуй, он поступил бы так же. Мало ли что взбредет в голову чужеземцам, даром что в этот раз добрыми оказались. Хотя нет, он, обладающий сегодняшним разумом, попытался бы сбежать по дороге. Но в десять лет — или сколько там этой девочке — именно так. Но сам он хорош, не заметил такой простой уловки. Надо будет спросить Бертовина, вот будет весело, если окажется, что девчонка обвела их, дюжину взрослых мужчин, вокруг пальца.

Их встретили у ворот. Людям предложили вместо лавок толстые деревянные кругляши — как раз усесться взрослому мужчине. Рамон прошел через уже казавшийся знакомым сад.

У него дома гостя бы провели в зал, где хозяин замка ожидал посетителей. Здесь хозяин вышел сам, встретив на пороге.

Юноша поклонился первым, как и подобает вежливому гостю. Хозяин, чуть огрузневший мужчина лет сорока, вернул поклон. Рамон не взялся бы угадывать, к какому сословию принадлежит семья девочки. Одежда из добротного шелка, с изящным серебряным шитьем — но сам шелк был серо-голубого цвета, считавшимся на родине Рамона будничным и неблагородным. Массивный золотой перстень с филигранью — но кроме него, никаких украшений, ни цепи, ни браслетов, ни серьги. Оружия хозяин дома тоже не носил — по крайней мере, на первый взгляд. Гладко стянутые над шеей темные волосы, коротко подстриженная борода. У себя дома Рамон с первого взгляда отличал аристократа от купца, как бы последний не пытался пустить пыль в глаза. Но пойди разбери этих язычников.

— Рад видеть тебя под кровом своего дома.

Говорил хозяин через толмача, неспешно, давая время для того, чтобы тот успел перевести, и эта манера оставляла впечатление спокойного достоинства.

— И ты здравствуй, почтенный хозяин.

— Мой дом знавал лучшие времена, но не к лицу оставлять гостя без угощения. Разделишь ли ты его с нами?

Рамон снова поклонился:

— Гостю дорога хозяйская честь, а не достаток. Я с благодарностью приму угощение.

Оставалось только надеяться, что язычники едят человеческую пищу, а не каких-нибудь тараканов. Впрочем, если на рынках у них продавалась нормальная еда, значит, и приготовлено будет что-то съедобное. Ну, не совсем уж несъедобное. Как бы то ни было, отказаться от еды значило показать, ч то ты таишь недоброе и в этом, насколько Рамону было известно, местные не отличались от его народа. К счастью, то, что стояло на столе, выглядело съедобно и пахло вкусно. Похлебка из чего-то, напоминающего горох, но немного отличающегося по вкусу, рыба с незнакомыми травами, раки — эти по крайней мере выглядели знакомо.

За столом разговор не сложился: Рамон был слишком занят незнакомой едой и чужим этикетом. Конечно, ему, чужаку, могли простить — да и наверняка простили какие-то мелочи, но вести себя вызывающе тоже не годилось. Так что пришлось во все глаза наблюдать за хозяином дома.

После обеда, во время которого юноша сумел не натворить ничего непростительного, Рамона провели во внутренний дворик засаженный розами. Хозяин, представившийся как Амикам, опустился на скамью в резной беседке, указал гостью место напротив.

— Ты очень юн, как по нашим так и по вашим меркам. Как случилось, что ты уже воин, командующий людьми?

Рамон помедлил с ответом:

— Так вышло. Будет ли правильно и достойно хвастаться битвой, где с одной стороны погиб мой родич а с другой — твои соотечественники? Я защищал своего господина, он решил, что это достойно посвящения. Копье я принял после погибшего брата.

— Доблесть, скромность и великодушие. — усмехнулся хозяин. — Редкое сочетание. Дочери повезло что она нарвалась именно на твой отряд.

Рамон пожал плечами, как отвечать в таких случаях, он не знал. Выждав, не скажет ли Амикам еще что-то, развернул принесенный сверток.

— Твой человек сказал, что это семейная реликвия.

— Взятое в бою по праву принадлежит победителю.

— Какой может быть бой между девчонкой и дюжиной взрослых мужчин?

Хозяин покачал головой:

— Не скрою, эта вещь дорога мне, но я не могу просто взять ее обратно. Однако, обычай не запрещает выкупить трофей. Что ты предпочтешь: золото или оружие?

— Оружие.

Маменька наверняка сказала бы, что он глупец. Герцог бы с ней согласился. Действительно, в оружии ни сам Рамон, ни его люди недостатка не испытывали, а золото пригодится всегда. Но принимать деньги от недавнего врага казалось неправильным. Да, юноша не таил зла ни к отцу девчонки, ни к ней самой — но все равно взять золото не мог. А оружие — это оружие, в том, чтобы принять его, нет бесчестья.

Амикам кивнул, кликнул слугу. Вскоре тот вернулся, неся еще один нож — не менее богато украшенный, чем тот, что все еще держал в руках Рамон, но казавшийся новее. Рядом с благородной стариной узор выглядел чересчур ярким и вычурным. Тем не менее, сталь была хороша, и работа мастера казалась безукоризненной. Взглядом испросив разрешений у хозяина, Рамон повесил нож на пояс.

Хозяин дома положил вернувшуюся реликвию на колени, провел пальцами по завиткам на ножнах.

— Ты согласишься бывать у нас? Ты нравишься мне, а моей дочери будет полезно узнать о ваших обычаях и языке из первых рук. К тому же, ты нравишься и ей.

Рамон кивнул.

— Но я попрошу тебя об услуге. Не мог бы твой человек учить меня вашему языку и обычаям?

— Спроси у него самого. Хасан — не слуга мне, он друг нашей семьи.

— Ты говорил о «господине», и я ошибся. Прошу прощения. — Поклонился юноша, обернувшись к толмачу. — Что скажешь?

— Это честь для меня. — Тот вернул поклон.

— Твоя цена?

— Ты уже расплатился сполна: я люблю Лию как собственную дочь… а вот, кстати, и она.

Рамон обернулся. В этот раз девочка была одета как подобает. Платье изумрудного шелка, усыпанное драгоценными камнями зеркальце, подвешенное к поясу на золотой цепочке-шатлене, распущенные темно-каштановые пушистые волосы. Рамон нипочем бы не узнал в ней того волчонка с бешеными глазами, не ожидай он встречи заранее.

— Здравствуй. — Улыбнулась девочка, присев в реверансе.

— Здравствуй — Поклонился Рамон. Мимолетно подумал, что за сегодня было отвешено столько поклонов и произнесено столько напыщенных слов, что куда там герцогскому приему. — Девочкой ты нравишься мне больше.

— Я себе тоже. — Рассмеялась она. — Но в платье неудобно лазить по крышам.

— Пожалуй, я прикажу спрятать мужскую одежду, подходящую по размеру — произнес ее отец. — На случай, если тебе снова вздумается повоевать.

— Ну сейчас же нет войны. — отмахнулась она. Протянула Рамону трехцветную кошечку, которую до сих пор держала на руках:

— Хочу подарить ее тебе. В доме, где ты живешь, полно крыс.

— Благодарю. — Юноша принял подарок, с сомнением глядя на зверька, способного уместиться на мужской ладони. — Она правда умеет их ловить?

— Умеет. — Кивнула девочка. — Она знатный крысолов, хоть еще и не совсем взрослая. Вслед за крысами ходит черная смерть, а я не хочу, чтобы она пришла в твой дом.

— Ты хочешь сказать… — медленно произнес Рамон.

— Ну это же все знают! Крысы носят черную смерть. Просто когда кругом голод, люди боятся его больше, чем всего остального. Кошек съели, как перед тем съели собак, и крысы заполонили город. Но мой отец мудр, и он повелел, что в нашем доме кошек есть не будут, даже если в нем не останется ни куска мяса… — она вздохнула. — И так и было. Но я бы все равно не смогла есть их.

— Когда началась осада, многие не верили, что это надолго. — вмешался Амикам — Я тоже не верил, но решил, что лучше я буду глупцом, испугавшимся тени, чем моя семья станет голодать. Мои люди посмеивались за спиной: не только превратить дом в склад, которому позавидовал бы любой купец, но и запасти семена и засадить сад вместо цветов репой и брюквой, а в пруд- там, на заднем дворе — запустить мальков карпа. И приказал никогда, ни при каких обстоятельствах не рас сказывать чужим об этом. Потом смеяться перестали. Не могу сказать, что еды было в достатке, но никто ни в моей семье, ни среди моих слуг не умер от голода. А кошки… на самом деле меня больше волновало то, что крысы могут попортить еду, чем черная смерть. Но Лия права. В городе развелись крысы, и болезнь может прийти в любое время.

— У меня дома про черную смерть говорят иначе. — Рамон пытался уложить в голове только что услышанное. Получалось плохо. — Возможно, ученые умы вашей страны правы… не мне судить. Но как вышло, что ребенок низкого пола обладает этими знаниями?

— Что? — вскочила девочка, и тут же, встретив взгляд отца, опустилась на лавку.

— Как ты сказал? «Низкого пола»? — расхохотался Хасан.

— Прошу прощения. — Рамон прижал ладонь к груди. — Я никого не хотел обидеть. Но я привык считать, что наука — удел мужчин, а доля женщин — дом и изящное рукоделие. Ваш народ полагает иначе?

— На моей родине думают так же. — Улыбнулся в бороду старик. — Но я долго прожил среди этого народа, и могу сказать, что их женщины способны к наукам ничуть не меньше мужчин… не знаю, то ли потому что рождены не такими, как на твоей и моей родине, то ли потому, что, обучая детей наукам, здесь не делают разницы между мальчиками и девочками. — Он хмыкнул. — И если ты хочешь спросить, зачем женщинам наука, лучше не рискуй. По крайней мере, при Лие. Она лучшая моя ученица.

Рамон обвел взглядом хозяев дома — может, они просто решили посмеяться над не знающим жизни чужеземцем? Но нет, судя по серьезным лицам мужчин, и возмущенному — девочки, его не разыгрывали. Он хотел было спросить, чему именно учат Лию, но это могло погодить. Прежде следовало исправить содеянное неосторожным словом.

— Я никого не хотел обидеть — повторил он. — Как мне поступить, чтобы загладить вину?

— Думаю, извинения будет достаточно. — Сказал Амикам — Ты чужеземец.

Рамон поднялся, поклонился девочке:

— Лия, от всей души приношу свои извинения. Я не хотел обидеть тебя.

Она встала, с совершенно серьезным видом вернула поклон.

— Извинения приняты.

Опустилась на лавку, улыбнулась, снова став двенадцатилетней девчонкой.

— Только не ляпни что-нибудь такого, когда будешь общаться с дамами. Съедят.

— Не буду. — Совершенно искренне пообещал Рамон.

Когда пришла пора возвращаться, хозяин дома вышел проводить к воротам.

— Не думал, что ты возьмешь так мало людей.

— Я счел, что в гостях мне нечего опасаться.

— Это так. — кивнул Амикам И все же я дам провожатых. Мой сын в твоем доме, и я не хочу, чтобы по дороге что-то случилось. Что-то, что даст твоим людям повод вспомнить о заложнике.

— Как будет угодно. — Кивнул Рамон.

Домой они добрались без происшествий. Передав парня с рук на руки людям Амикама, Рамон выпустил кошку осваиваться в доме. Опустился перед камином на медвежью шкуру, добытую невесть где Бертовином. Дагобер примостился рядом с господином.

— Рассказывай — сказал кутилье, устаиваясь на лавке.

Рамон кивнул, и начал рассказывать.

— Чушь. — Не выдержал оруженосец, речь дошла до разговора о черной смерти. При чем тут крысы? Все знают, что виноваты криды — недаром болезнь их не трогает.

— Все знают. — Кивнул Бертовин. — Но когда черная смерть разгулялась в столице и кридов изгнали из города — что-то изменилось?

— Болезнь ушла.

— Ушла. — Согласился воин. — Через два месяца. Не слишком ли долго?

— А может быть, болезнь их не трогает, потому, что в домах кридов нет крыс? — вмешался Рамон. По пути домой он не переставал думать о том, что услышал от чужих, и сейчас рыцарю казалось, что ответ вот-вот найдется. — Им запрещено возделывать землю — поэтому они превратились в народ ростовщиков и торговцев. Их вера предписывает есть только особым образом приготовленную пищу. Не может ли быть, что они не держат дома запасов еды, а значит, крысам негде разгуляться?

— Думаешь? — Дагобер с сомнением покачал головой.

— Криды не торгуют едой. А еще они не ходят на праздники и в церковь. — Вмешался Бертовин.

— Не хочешь ли ты сказать, что зараза может жить в доме Господа нашего? — взвился оруженосец.

— Тихо! — прикрикнул Рамон. — Оставим в покое церковь. Крысы. Я склонен верить тому, что услышал.

— Похоже на правду. В любом случае, от кошки в доме хуже не будет. — Согласился Бертовин.

— Я видел, что ты утратил веру. — Прошептал Дагобер. — Но что дело зашло так далеко… Кошки — твари нечистого, так говорят отцы церкви.

— Перестань причитать. — Рыцарь осенил себя священным знамением. — Видишь, ничего не случилось. Нет во мне никаких бесов. Хочешь, кошку в святой воде искупаем?

— Нет.

— Слава богу, ты не совсем помешался на вере. — Усмехнулся Рамон. — Как по девкам бегать, так никакие наставления отцов церкви не мешают, а тут… Успокойся, и подумай. Потому что, если здешние ученые правы, герцог должен об этом знать.

Дагобер замолчал, и молчал довольно долго. Наконец, он перестал теребить шкуру и поднял голову.

— Я расскажу отцу.

В эту ночь поспать снова не вышло. Рамону снилось, что вокруг снова бой, и все залито кровью… реками крови. Проснуться среди ночи было облегчением — но запах крови никуда не делся. Юноша открыл глаза и заорал от неожиданности — прямо на него смотрела оскаленная чудовищная морда, кровь в лунном свете казалась черной. Он рывком вскочил, подхватывая меч. Выругался, разглядев то, что его так напугало. На подушке лежала крыса с наполовину отгрызенной головой.

Дверь с размаху шарахнулась об стену, в комнату влетел Бертовин с оружием наготове. Перевел взгляд с воспитанника на чудовище в кровати и расхохотался.

— Смешно ему. — Проворчал Рамон. — Чуть не обделался: просыпаюсь, а тут этакая харя перед носом.

— Привыкай, теперь каждый день так просыпаться будешь.

— Вот спасибо, порадовал. — Юноша оглянулся на шорох. Из темноты дверного проема показалась кошка. Прорысив до кровати, она вспрыгнула на подушку. Еще одна крыса легла рядом с предыдущей.

Бертовин зашелся в очередном приступе смеха.

— Добычей делятся, а ты не ценишь.

— Спасибо, мать ее так…

Рамон вернулся в кровать. Скорчив брезгливую мину, взял за хвост обеих крыс, положил их на пол. Посадил рядом кошку, пригрозил:

— Еще раз мне под нос положишь — хвост оторву. Я это не ем, ясно?

Запустил подушкой в сторону хохочущего кутилье. Тот понял намек, исчез за дверью. Рамон пощекотал кошку за ухом. Та потерлась щекой о руку, спрыгнула с постели и юркнула в щель под дверью.

Утром на полу ровным рядом лежало полдюжины крыс.