Глава 3. ПРЕДВЕСТНИКИ САМОУБИЙСТВА И СУЖЕНИЕ СОЗНАНИЯ: СКРЫТОЕ САМОУБИЙСТВО И ПРИБЛИЖЕНИЕ СМЕРТИ

Сегодня с полным правом можно утверждать, что открытие предвестников (clues) суицида явилось наиболее важным результатом исследований, начавшихся в 1950-х годах в Центре профилактики суицидов в Лос-Анджелесе. Следовательно, возможны реальные стратегии предотвращения самоубийства. Предвестники представляют собой доступные для наблюдения явления, предваряющие (и, в каком-то смысле, предсказывающие) интересующее нас событие. Это признаки, указывающие на приближение некоего трагического события, например, болезни, самоубийства или другой катастрофы. Синонимами термина «предвестники», которыми пользуются профессионалы, например врачи-клиницисты, могут служить также такие понятия как «продромальные симптомы», «форпост-признаки». Таким образом, выражаясь метафорически, эти явления как бы отбрасывают тень перед собой и служат предостережением.

Уже в то время, когда я начал работать в области суицидологии, было известно, что существуют два типа предвестников: словесные (вербальные) и поведенческие. В общем смысле, вербальными предвестниками самоубийства являются любые высказывания человека, которые можно трактовать как прощание, если он косвенно, в виде намеков, а иногда и прямо говорит о том, что его в недалеком будущем не станет. «В следующем году меня здесь уже не будет»; «Я навестил вас в последний раз»; «Вы со мной больше не увидитесь»; «Я больше не могу выносить это». Заслуживающим внимания парадоксом самоубийства является тот факт, что люди действительно подают предвещающие сигналы. Возможно, это объясняется выраженной амбивалентностью, двойственностью чувств, когда стремление остановить душевную боль сочетается с желанием постороннего вмешательства и спасения. Как бы то ни было, часто вербальные предвестники бывают замаскированы, зашифрованы или обладают скрытым смыслом. Как будет видно из этой главы, нередко наблюдается и противоположное явление; некоторые люди, совершающие самоубийство, способны диссимулировать, скрывать свои истинные намерения и не предоставляют никаких признаков своих летальных устремлений. Общим эмпирическим правилом является следующее: если в каких-либо высказываниях человека — пациента или коллеги, друга или члена семьи — звучит что-то непонятное или имеющее скрытый подтекст, касающийся вопросов жизни и смерти, то лучшей реакцией станет выясняющий вопрос — что он конкретно подразумевал под своим замечанием. И если после полученного ответа у вас возникнут подозрения, что речь идет о суицидальных намерениях, то следует спросить прямо: «Вы имеете в виду самоубийство?».

Предвестники самоубийства, проявляющиеся в особенностях поведения, ставят перед потенциальным спасателем задачу иного рода. Они схожи с поступками человека, который собирается надолго уехать. К ним относятся такие очевидные для суицидального контекста занятия, как неожиданное приведение в порядок своих дел, различных бумаг и документов, решение написать завещание, и, особенно, дарение или возврат владельцам ценных вещей безо всяких объяснений. То, что Аризль в холодный зимний вечер возвратила друзьям тостер, было ее способом продемонстрировать, что он ей больше никогда не понадобится. Можно предположить, что некоторые из подобных поступков являются настолько очевидными, что само собой напрашивается их объяснение суицидальными намерениями. Однако в моей практике, например, имел место реальный случай, когда студент-медик подарил сокурснику свой бинокулярный микроскоп (у того был только монокулярный). Тот с благодарностью принял более совершенный прибор, а на следующий день узнал, что его однокашник ночью повесился. Простой вопрос: «А что случилось?» или «Почему ты это делаешь?» (в самом деле, зачем студенту-медику отдавать нужную вещь, свой микроскоп?) вместо бездумной благодарности: «Вот спасибо!», мог бы привести к разговору, который, возможно, позволил бы спасти эту жизнь.

Молодая девушка, бросившаяся с балкона верхнего этажа больницы (оставшись в живых, она рассказала об этом), описывала, как она в одном легком больничном халате ходила по узкой стальной балке, расположенной высоко над землей, от одного здания к другому «…в надежде, что меня увидят из окон; ведь все здания сделаны из стекла».

Те формы поведения, которые я привел, обычно не относят к симптомам расстройства психической деятельности — депрессии, как, например, нарушения сна или аппетита. Более того, в этой книге подчеркиваются именно психологические аспекты, касающиеся самоубийства, такие как побуждение поговорить о нем (хотя и в скрытой, завуалированной манере), и формы поведения, наводящие на мысль, что человека скоро не станет и ему больше не понадобятся часы, ручка, свитер, украшения, или тостер, или охотничье ружье, или микроскоп. Откуда все это стало известно? Описанные предвестники были выявлены в 1950-е годы путем проведения «психологической аутопсии» людей, погибших в результате самоубийства.

Мой коллега, Роберт Литман, много лет возглавлявший Центр профилактики самоубийств в Лос-Анджелесе, со страниц своих работ напоминает мне, что вопрос о предвестниках суицида не так прост. Существуют два вида данных: проспективные и ретроспективные. Проспективные предвестники включают в себя высказывания о возможном самоубийстве, предшествующие покушения на свою жизнь, саморазрушающие формы поведения, виды деятельности, ведущие к смерти, состояния безнадежности, глубокой подавленности, стрессовые ситуации, вызывающие смятение чувств и страдания, обращения в службы неотложной телефонной помощи и т.п. Существуют также и ретроспективные предвестники. При психологической аутопсии, проводимой в тех случаях, когда возникают сомнения в истинной причине смерти, следует принять во внимание ряд факторов, имеющих отношение к самоубийству, в том числе скрытую или нечетко выраженную депрессию, недавнюю смерть любимого человека, неразрешенную конфликтную ситуацию на работе, напряженность в семейных отношениях, алкоголизм, шизофрению, внезапное соматическое заболевание, суженное или дихотомическое (в соответствии с принципом «все или ничего») мышление, мысли и беседы о смерти и т.д. Естественно, что количество людей с подобными проявлениями во много раз превышает число тех, кто реально пытается покончить с собой. В своей записке ко мне Р.Литман добавил: «Причина недостаточной эффективности превенции суицидов на основе их предвестников состоит в том, что этим способом обнаруживалось чрезмерно большее число потенциально склонных к самоубийству людей, тогда как ресурсы помощи им оказывались слишком ограниченными».

В обычном свидетельстве о смерти, используемом в 50 штатах США и большинстве стран мира, имеется графа «Несчастный случай, самоубийство, убийство». Если причина смерти не относится ни к одной из этих категорий, то ее называют «естественной». Одна из главных целей регистрации смертей состоит в классификации в соответствии с этими четырьмя видами смерти; я дал ей название «Классификация причин смерти (ЕНСУ)»: Е (Естественная смерть), Н (Несчастный слу- чай), С (Самоубийство), У (Убийство). В смерти, как и в жизни, на некоторые критические вопросы не всегда можно найти четкий ответ; причины значительной доли смертей (приблизительно 10%) остаются недостаточно ясными. Сомнения обычно возникают в отношении двух причин смерти: было ли случившееся несчастным случаем или самоубийством?

Даже после получения результатов судебно-медицинской и токсикологической экспертиз ответ может остаться неясным. «Понимаете, все зависит…» — скажет судебный эксперт. «От чего же?» — спросите вы. «Все зависит от того, что было на уме у покойного. Точнее, от того, каковы были его намерения». Приняла ли умершая таблетки, чтобы хорошо выспаться и пробудиться к жизни с новыми силами, или же она намеревалась уснуть и никогда больше не просыпаться. Однако как выяснить ее намерения после того, как она умерла? Вполне по силам оказывается провести опрос, побеседовать с людьми, которые ее знали, реконструировать личность, исследовать ее образ жизни, особенно в те дни, которые непосредственно предшествовали смерти, уточнить, о чем она говорила и чем была занята. Иными словами, можно провести то, что называется психологической аутопсией.

В начале 1950-х годов ныне покойный Теодор Керфи, работавший главным судебным экспертом Лос-Анджелеса, обратился к ведущим сотрудникам недавно созданного Центра профилактики суицидов (в число которых входили Норман Фарбероу, Роберт Литман и я) за консультацией в связи с некоторыми недавними случаями смерти, причины которых оставались спорными или неясными. Принявшись за это дело, мы встретились и побеседовали с членами семей, друзьями, а также коллегами погибших. У нас не было изначально какого-либо предвзятого мнения в пользу той или иной причины смерти. Нам хотелось прежде всего накопить как можно больше психологических фактов, и одновременно немного смягчить горе и утешить близких. Общий итог наших усилий подтвердил предположение, что дополнительная имеющая отношение к делу информация всегда оказывается полезной. Во многих спорных случаях нам удалось на основе убедительных доказательств помочь судебным экспертам прийти к заключению о той или иной причине смерти. Очевидным оказался и другой факт: наши усилия ни в коей мере не усугубили страдания близких, а наоборот, оказали им помощь и утешение — это следовало из писем, присланных ими позднее в отдел судебной экспертизы.

В последующем в интересах научных исследований мы провели психологическую аутопсию в нескольких случаях несомненных самоубийств, когда причина смерти подтверждалась наличием предсмертной записки, зажатого в руке пистолета, и т.п. В итоге нами было обнаружено, что около 90% самоубийц демонстрировали словесные или поведенческие предвестники самоубийства в течение последней недели жизни. Таким образом, оказалось, что предвестники сопровождают абсолютное большинство суицидов. Но тем не менее некоторые вопросы все же остались открытыми. Например, каким образом можно согласовать тот факт, что у большинства людей, совершающих самоубийство, наблюдаются характерные предвестники, с фактом, казалось бы, противоречащим этому: большинство людей, говорящих о самоубийстве, не совершают его? И как быть с 10% людей, которые добровольно уходят из жизни безо всяких предвестников?

Итак, возникает дилемма: большинство суицидентов предупреждают о своем намерении, а большинство людей, высказывающих мысли о самоубийстве, так и не предпринимают его. Чему же верить? Ответ таков: оба утверждения истинны. Просто они отражают два различных подхода к анализу данных, представляющих проспек-тивную (взгляд вперед) и ретроспективную (взгляд назад) точки зрения. Это можно представить схематически, обозначив обсуждаемые явления кругами. На проспектив-ной схеме круг самоубийств (в количественном отношении) будет крошечным по сравнению с кругом предвестников, в то время как на ретроспективной схеме круг предвестников будет по величине практически равным кругу совершенных самоубийств.

Если взять всех людей, которые угрожают самоубийством, и проследить за ними, скажем, в течение пяти лет, то окажется, к счастью, что лишь очень немногие из них — около 2 или 3% — покончат с собой. Такова проспективная точка зрения. С другой стороны, если исследовать группу людей, на самом деле совершивших самоубийство, и выяснить, какая часть высказывала угрозы свести счеты с жизнью, то, как свидетельствуют наши исследования, проведенные в Лос-Анджелесе, их окажется около 90%. Это отражает ретроспективную точку зрения. Понимая, что оба взгляда на вещи являются теоретически верными, на практике разумнее всего, приняв консервативную (ретроспективную) точку зрения, относиться всерьез к любым разговорам о самоубийстве. При выборе между этими двумя подходами здравый смысл подсказывает нам, что лучше ошибиться в сторону избыточной осторожности.

Другая оставшаяся открытой проблема такова: если около 90% людей, намеревающихся покончить с собой, проявляют характерные предвестники, то остаются еще 10% людей, способных скрывать или маскировать вынашиваемые втайне намерения, находясь на грани самоубийства. Как им это удается? «Он выглядел совершенно нормальным, таким, как всегда», — вот наиболее характерный пример описаний, которые зачастую можно встретить в газетных заметках, посвященных самоубийствам. Эта фраза концептуально обращает наш взор к миру диссимуляции. Это мир тех людей, которые не раскрывают секретов даже (или в особенности) своим супругам. Они ведут замкнутую жизнь, полную нераскрытых тайн. Таким образом, приподняв занавес, мы оказываемся в мире масок и притворства, в мире двойной жизни, обычно свойственной шпионам или тайным агентам, но характерной и для молчаливых, малословных, замкнутых от природы людей; людей, живущих с другими, как кажется со стороны, в полном согласии и любви, однако все же никогда не делящихся своими важнейшими личными планами, например, намерением в ближайшем будущем добровольно уйти из жизни.

Ниже приводится описание переживаний выдающегося современного писателя Уильяма Стайрона. Он рассказывает о том, что, испытывая суицидальные намерения, «…воспринимал всех остальных людей, нормальных и здоровых, как живущих в параллельных, но изолированных мирах».

Мы с женой и еще полудюжиной друзей были приглашены на обед в отличный итальянский ресторан в Нью-Йорке. Я очень боялся этого часа. <…> Ко времени обеда я чувствовал, что буквально задыхаюсь от душевного волнения. Конечно, в тот вечер я мог бы остаться дома, но страдание — оно ведь гнездится в душе, и не так уж важно, где находится телесная оболочка; человек одинаково может испытывать опустошение и одиночество дома, сидя в своем кресле, или заставляя себя есть обед в «Примавере». Я говорю «заставляя себя» есть обед, поскольку аппетит у меня пропал на прошлой неделе до такой степени, что я ел только для того, чтобы поддержать свои силы. Двое из моих сотрапезников были очаровательными друзьями, которых я знал много лет. Я тыкал вилкой в еду, совершенно не разбирая вкуса. В тот вечер, безо всякой видимой причины, предчувствие надвигающейся беды, какой-то роковой опасности было у меня особенно сильным. Но дурацкий стоицизм <…> удерживал от того, чтобы выдавить из себя хотя бы намек на мое внутреннее опустошение. Я болтал с приятелями, дружелюбно кивал, хмурился или в нужные моменты беседы изображал улыбку. Туалет в ресторане располагался недалеко от обеденного зала, нужно было только спуститься по лестнице, покрытой ковром, на один пролет. По пути туда фантазии о самоубийстве, которые ежедневно вторгались в мои мысли на протяжении нескольких недель и которые я усиленно отгонял во время застольной беседы, вдруг нахлынули на меня бурным потоком. Избавление от этого мучения (но как? и когда?) превратилось в самую насущную потребность… Я с отчаянием подумал о том, смогу ли я совладать с оставшейся частью вечера, не выдав своего состояния. На обратном пути в зал я очень поразил самого себя, выразив свое страдание вслух внезапным восклицанием, чего обычно никогда не позволил бы сделать из-за стыда. «Я умираю», — простонал я, вызвав явное смятение у мужчины, проходившего мимо меня по лестнице. Эти случайно вырвавшиеся у меня слова были одним из грозных предзнаменований моего стремления к саморазрушению; уже через неделю мне предстояло в окаменелом неверии писать предсмертные записки.

Через несколько месяцев <…> двое из моих сотрапезников вспоминали, что в тот вечер внешне я вел себя совершенно нормально. Монументальный апломб, который я демонстрировал, свидетельствовал о почти уникальном внутреннем характере этой боли <…> боли, которая практически не поддается описанию, и потому для всех, кроме страдающего от нее, является почти бессмысленной.

Похоже на то, что драма самоубийства как бы автономно пишет сама себя, как если бы пьеса имела свое собственное сознание. Поэтому нас должно отрезвлять осознание того факта, что, поскольку люди, сознательно или нет, способны успешно диссимулировать, то ни одна программа превенции самоубийств не может быть эффективной на 100%.

Естественно, можно рассматривать эту диссимуляцию и в психологическом плане, и увидеть, что она представляет собой нечто большее, чем просто притворство. В каждом самоубийстве присутствует некоторая, пусть невероятно малая доля шизофрении или безумия, в том смысле, что возникает некоторый разлад между мыслями и чувствами. В современной психиатрии это состояние обозначается термином «алекситимия» и предполагает сочетание сознательного и явного душевного страдания, проявляющегося в печали, тоске, отчаянии или унынии, и невозможности связать его с соответствующими мыслями. У человека это приводит к нарушению способности опознавать свои эмоциональные переживания, четко определять их или отличать в них более тонкие оттенки значений, а также описывать свои чувства другим людям. Именно таким образом проявляется патологическое расщепление мыслей и чувств. Оно порождает иллюзию контроля над поведением, но в нем же берет начало безумие. При естественном фоне настроения мы переживаем мысли и чувства вместе, как единый элемент сознания. У субъекта с суицидальными тенденциями заряженные смертью мысли потому и представляются исключительно опасными, что не уравновешиваются достаточным количеством положительных эмоций.

И все же существует единственный характерный для суицидального состояния души признак, аспект психической жизни и поведения, практически не поддающийся диссимуляции, который почти никогда не удается скрыть. Он называется сужением сознания (констрикцией), при котором внимание концентрируется как бы в одном узком «туннеле». В обыденной речи потенциального самоубийцы сужение проявляется в использовании определенных слов, отражающих пресуицидальное дихотомическое мышление («все или ничего»).

С точки зрения суицидологии самым опасным из всех можно считать простое слово «единственный» — в том смысле, в котором оно используется в рассказе молодой женщины, бросившейся наземь с высоты, но по счастью оставшейся в живых. Вот краткая выдержка из него (стоит сосчитать, сколько раз в тексте появляется слово «единственный»).

Я находилась в полном отчаянии. Я чувствовала: Боже мой, я просто не в силах этого вынести. Все вокруг было вовлечено в ужасный водоворот смятения. И я подумала, что у меня остался один-единственный выбор. Мне нужно просто потерять сознание, решила я. Это казалось единственным путем к избавлению. А единственным способом лишиться сознания, было, как мне представилось, забраться куда-то повыше и броситься головой вниз.

Далее она продолжает:

Когда я добралась до пятого этажа, внезапно все окружающее как-то потемнело, и я видела только балкон перед собой. Вокруг него все тонуло во мраке. Был узкий круг, в котором я видела только балкон, и ничего больше. Один только балкон. И выйдя на него, я перемахнула через перила и бросилась вниз. Я была в совершеннейшем отчаянии!

Своим леденящим душу описанием сужения сознания рассказ вызывает в воображении читателя образ диафрагмы фотоаппарата, отверстие которой максимально сужается при фокусирозании изображения на мелких деталях. Аналогичным образом, в ситуации самоубийства резко сужается диафрагма сознания, и оно концентрируется на одной-единственной цели бегства, исключая из своего поля все остальное содержание — родителей, супруга или детей. В тот момент эти близкие люди не забыты; они просто не вмещаются в узкий фокус суицидальной линзы — они вдруг оказываются за пределами кадра.

А. Альварес, английский писатель и критик, неудачно пытавшийся покончить с собой, описал свои переживания в замечательной книге о суициде «Жестокий Бог». Он так повествует об этом «закрытом мире самоубийцы»:

Как только человек принимает решение уйти из жизни, он оказывается в изолированном, замкнутом, непроницаемом, но совершенно убедительном мире, в котором одна деталь подходит, соответствует другой, и каждое происходящее событие подкрепляет принятое решение. Каждая из таких смертей обладает своей собственной внутренней логикой и неповторимым отчаянием.

Другой писатель, Борис Пастернак, тоже описал суицидальное сужение, касаясь судеб некоторых молодых русских поэтов, преследовавшихся сталинским режимом:

Приходя к мысли о самоубийстве, ставят крест на себе, отворачиваются от прошлого, объявляют себя банкротами, а свои воспоминания недействительными. Эти воспоминания уже не могут дотянуться до человека, спасти и поддержать его. Непрерывность внутреннего существования нарушена, личность кончилась. Может быть, в заключение убивают себя не из верности принятому решению, а из нестерпимости этой тоски, неведомо кому принадлежащей, этого страдания в отсутствие страдающего, не заполненного продолжающейся жизнью ожидания.

Из изложенного с полной очевидностью вытекает одна из первоочередных задач любого добровольного помощника или психотерапевта: «раскрыть ставни», впустив немного света, и хоть в какой-то мере расширить перспективу, помогая человеку увидеть ситуацию под новым углом зрения. Терапевту следует мягко выразить несогласие с предвзятой обращенностью к смерти человека, склонного к самоубийству. Мышление такого человека сужено, часто сведено к дихотомии, включающей только два варианта выбора поведения: да или нет; жизнь такая, как я хочу — или смерть; величие — или прах; будет по-моему — или вообще никак. Следом возникает отчаяние, порожденное ограниченным видением только двух альтернатив, а не трех или большего числа вариантов выбора, какие обычно предлагает повседневная жизнь. Фотоаппарат суицидального сознания заряжен только черно-белой пленкой, не воспроизводящей полутонов.

Я вспоминаю случай, когда одна студентка университета сообщила своей подруге, что купила револьвер с единственным намерением — покончить с собой. Подруга уговорила ее обратиться ко мне, и она пришла в мою приемную в университете. Ей было 20 лет, она не состояла в браке и производила впечатление привлекательной, скромной, серьезной, хорошо материально обеспеченной и преисполненной викторианских предрассудков девушки. За несколько месяцев до нашей беседы она впервые вступила в интимную связь и забеременела. Языком бессознательного она сказала мне, что «не в силах вынести жизнь». Изложила два варианта выбора, которые, как она считала, имелись в ее распоряжении: каким-то образом перестать быть беременной, — то есть повернуть время вспять и вернуться к состоянию до роковой ночи, — или умереть. Роковая, неразрешимая альтернатива. Естественно, что при наличии только этих двух вариантов выбора, самоубийство виделось ей единственно возможным решением.

Я сделал несколько вещей. Сначала взял лист бумаги и с ее, правда очень неохотной, помощью стал составлять некий список, назвав его «Паршивым списком Шнейдмана». Наша беседа протекала приблизительно следующим образом:

— «Вы могли бы доносить беременность, родить ребенка и оставить его у себя» — «Я не могу этого сделать»;

— «Вы могли бы родить ребенка и передать его для усыновления» — «Так я тоже не могу поступить»;

— «Вы могли бы сделать аборт здесь, в этом городе» — «Ну, этого я делать не стану»;

— «Вы могли бы уехать и сделать аборт в другом месте» — «Нет, это не подходит»;

— «Вы могли бы посоветоваться со своими родителями» — «И не собираюсь им об этом говорить!»;

— «Вы можете поговорить с тем молодым человеком» — «Никогда!»;

— «Ну и наконец, у вас остается возможность совершить самоубийство в любое время, зачем же обязательно сегодня?» — Ответа с ее стороны не последовало.

Изначально непререкаемые и непоколебимые установки человека — «не буду», «не могу», «должен», «никогда», «всегда» — это основные темы психотерапии. «Теперь, — произнес я, — давайте взглянем на наш список. Пожалуйста, оцените и расставьте решения по порядку, начиная с тех, которые являются для вас совершенно неприемлемыми, и заканчивая теми, которые менее всего вызывают у вас протест».

К этому моменту уже сам по себе процесс участия в составлении этого списка и атмосфера безоценочного принятия оказали на нее успокаивающее воздействие. Совместными усилиями мы разорвали дихотомию и расширили поле ее зрения. Она проставляла номера напротив решений в списке, каждый раз что-то бормоча о своем несогласии. Но самым важным оказалось то обстоятельство, что самоубийство уже не являлось для нее первым или вторым вариантом выбора. Цифры «1» и «2» она ставила долго и со слезами, но когда она написала «3», я понял, что ее жизнь спасена и мы просто торгуемся, определяя цену жизни, что является вполне приемлемым занятием, а для некоторых людей, по крайней мере изредка, и вполне нормальным состоянием.

Решить в тот момент стоявшую передо мной насущную задачу — ослабить решимость этой молодой женщины совершить самоубийство — оказалось возможно путем снижения интенсивности чувств смятения, стыда и паники, а также расширения суженного спектра вариантов выбора в поведении. Ее изначально дихотомический выбор, включавший только самоубийство, уступил место нескольким допустимым вариантам решения, выбранным из всего разнообразия жизненных возможностей. И тогда появилась надежда.

Кроме того, я помог ей кое-чем и практически, например, сделав (в ее присутствии) несколько телефонных звонков и начав приводить в действие то решение, которое она сочла «…наименее нежелательным при данных обстоятельствах»; оно, кстати, оказалось одним из оптимальных. С ним она могла продолжать жить. И кто знает, возможно, в момент нашей встречи было предотвращено самоубийство.

Помимо самоубийства существует немало способов укорачивания собственной жизни. Эти случаи можно назвать скрытым суицидом.

Что сказать о людях, которые ведут себя таким образом, будто боятся не поспеть к возможному несчастному случаю или аварии, пренебрежительно относятся к медицинским рекомендациям, направленным на сохранение жизни, следуют неправильному стилю или формам поведения, сокращающим жизнь? У них как бы действует установка на преждевременное саморазрушение, они очертя голову подставляют себя под удары судьбы, лелеют привычки, подвергающие их жизнь опасности, и выглядят худшими врагами самим себе. В качестве объяснения подобного поведения можно использовать идею о скрытом самоубийстве и подсознательном намерении умереть.

Мы часто слышим о «реализации всех своих способностей», придании жизни остроты, самоактуализации, стремлении и достижении пиковых переживаний. Но с другой стороны, мы способны причинять себе и очевидный вред, особенно две его разновидности: мы можем укорачивать продолжительность своей жизни и сужать ее рамки, то есть делать ее меньше, чем она могла бы быть, или превращать ее в более ограниченную, чем ей следует быть — узкую, неполную и несчастную.

Известного психиатра Карла Меннингера по праву можно считать дедушкой американской суицидологии.

В своих широко известных и получивших признание читательской аудитории книгах он обращал внимание на бесспорное наличие бессознательного элемента в скрытом саморазрушении человека. К.Меннингер писал о неявных эквивалентах, характеризующих скрытое самоубийство. Оглавление его итоговой монографии «Человек против самого себя» отражает значимые области его интересов и беспокойств: «хроническое самоубийство», которое включает аскетизм, мученичество, невротическую иквалидизацию, алкоголизм, антиобщественное поведение и психоз; «частичное самоубийство», в число его проявлений входят нанесение телесных самоповреждений, симуляция, стремление подвергаться многочисленным оперативным вмешательствам и несчастные случаи с психологической подоплекой; «органическое самоубийство» — относящееся к определенным психологическим факторам соматических заболеваний. Все эти проявления, писал К.Меннингер, являются изощрёнными окольными путями, с помощью которых человек укорачивает или обтесывает свою жизнь, делая ее меньше, чем она могла бы быть; сторонится ее тепла и света; отгораживается от нее уходами или самоограничениями. Эти феномены, по его мнению, означают частичную смерть. Это проявления скрытого самоубийства — того, что я, в свою очередь, именуюподсознательно преднамеренной смертью (subintentioned death).

Мне довелось знать Карла Меннингера, и я относился к нему с большим уважением, но моим учителем и идеалом в интеллектуальном плане был Генри Мюррей — знаменитый психолог, профессор Гарвардского университета, с которым я имел счастье провести ряд совместных исследований и к которому всегда относился с безусловным почтением. Однажды по моему приглашению он посетил Лос-Анджелес, чтобы сделать доклад, названный им «Умершие для мира». В нем он делился своими размышлениями о частичных смертях и скрытом самоубийстве:

[Это мне напомнило] о других сходных состояниях, таких, как временное или постоянное прекращение какой-то существенной части психической жизни — например, об угасании эмоций (когда человек чувствует себя омертвевшим), или блокировании какой-либо ориентации в сознательной жизни, в частности, социальной (смерть для внешнего мира) или духовной жизни (смерть для внутреннего мира); или же о большей или меньшей остановке жизни — присутствие тенденций к ее уменьшению вплоть до почти полного ее прекращения («почти что мертв»).

Каждую смерть можно охарактеризовать, используя два важных критерия: (1) одну или несколько причин (например, острая сердечная недостаточность, рак, пневмония и т.д.) из широкого круга возможных, перечисленных в «Руководстве по применению Международной статистической классификации заболеваний, повреждений и причин смерти»; (2) один из четырех вариантов вида (mode) смерти: естественная смерть, несчастный случай, самоубийство и убийство. В большинстве случаев сама причина смерти подразумевает ее вид: острая сердечная недостаточность свидетельствует о естественной смерти; несовместимая с жизнью травма грудной клетки, полученная во время дорожно-транспортного происшествия, говорит о несчастном случае; огнестрельная рана в области правого виска (и обнаруженная неподалеку от тела записка) определенно указывает на самоубийство; а огнестрельное ранение головы в затылок подразумевает убийство.

Вместе с тем, если причина смерти человека практически всегда может быть установлена точно, случается, что ее вид остается невыясненным или сомнительным. В то же время для близких установление вида смерти чрезвычайно важно не только в связи с решением практических вопросов, таких как получение возмещения по страховому полису или подтверждение юридической силы завещания, но и в моральном плане, с точки зрения репутации погибшего, памяти о нем и психологических и духовных вопросов, связанных с переживанием горя.

Однако следует принимать во внимание, что установление вида смерти является слишком грубой, упрощенной попыткой категоризации и часто не учитывает роли, а также намерений погибшего в отношении сво ей смерти. Была ли она по своему характеру преднамеренной? Тогда это самоубийство. Или этот случай (например, крушение авиалайнера) произошел с человеком вне зависимости от его желания? Тогда это несчастный случай. Или, быть может, умерший сыграл бессознательную, косвенную, скрытую роль в своей кончине, ускорив приближение смерти? Если так, то стоит говорить о подсознательно преднамеренной смерти.

Очевидно и то, что многие так называемые «несчастные случаи» нельзя признать с полной достоверностью совершенно случайными, то есть следствием простой неудачи, ударом слепой судьбы, нанесенным жертве «извне». Ясно также и то, что некоторые убийства подсознательно провоцируются жертвой.

Кроме того, многие случаи так называемой «естественной смерти» тоже возникают в связи со специфическими «неправильными» формами поведения человека. Конечно, не все случаи смерти имеют этот подсознательно преднамеренный характер, но достаточно большая их часть.

Несколько лет тому назад мы с главным судебным экспертом графства Марин на севере штата Калифорния провели небольшой эксперимент. Все случаи смертей, в течение двух лет рассмотренные судебным экспертом (всего 974 случая) — случаи естественной смерти, гибели, наступившей в результате несчастного случая, самоубийства и убийства — были исследованы с точки зрения отсутствия или наличия у умершего летальности высокой, средней или низкой степени. Смерти, наступившие в результате самоубийства (131 случай), естественно, по определению оценивались как преднамеренные, происшедшие на фоне высокой летальности. Из оставшихся 843 случаев летальность оказалась высокой у 4 человек, а у 132 — средней степени выраженности. Иными словами, 16% смертей, зарегистрированных как происшедшие вследствие естественных причин, несчастных случаев или убийств, содержали в себе определенный компонент преднамеренности. Они, как свидетельствовала статистическая отчетность, составляли одну шестую часть всех смертей в этой области. Если этот показатель экстраполировать на всю территорию США, то можно прийти к выводу, что ежегодно наступает много миллионов подсознательно преднамеренных смертей, когда умерший играл определенную роль в приближении своего конца.

Однако этот впечатляющий факт отнюдь не является откровением; всем, даже непрофессионалам, прекрасно известно, что кампании, проводимые органами здравоохранения по борьбе с курением, употреблением наркотиков, половыми контактами без использования презервативов, уличным хулиганством и другими опасными явлениями, наблюдающимися в современной жизни, особенно в условиях больших городов, направлены как раз на предотвращение этого приближения собственной смерти. Нескончаемые дискуссии, ведущиеся вокруг роли общества в решении проблем бедности, социальной несправедливости и отчаяния, также по сути касаются подсознательно преднамеренных смертей, поскольку социальные условия непосредственно влияют на формы поведения, несущие смерть огромному числу жертв задолго до предначертанного срока.

 

Глава 4. ПОТРЕБНОСТЬ НАНЕСТИ УДАР ПЕРВЫМ: СЛУЧАЙ БЕАТРИС БЕССЕН

Как-то я оказался весьма заинтригован просьбой одного моего коллеги, который хотел, чтобы я осмотрел и дал оценку состоянию одной из его пациенток, несмотря на то, что она вскоре после консультации собиралась уехать из города и возвратиться к занятиям в колледже. Таким вот образом я и познакомился с исключительно интересным человеком, Беатрис Бессен — привлекательной, стройной и элегантно одетой молодой женщиной. В общении она не проявляла явной враждебности, но в ней ощущался мятежный порыв; не занимаясь напрямую иконоборчеством, она вместе с тем не признавала никаких авторитетов; не будучи отстраненной или дерзкой с людьми, она не казалась кем-либо увлеченной и ее никто не впечатлял. Прямо у себя в кабинете я попросил ее заполнить «Опросник душевной боли». Когда она передала мне заполненный бланк, я сразу же понял (в этом может убедиться и читатель, обратившись к Приложению А), что сидевшая передо мной женщина переживает глубокое страдание. Интенсивность своей душевной боли по 9-балльной шкале она оценила в 8 баллов. Оказалось, что ранее она уже предпринимала попытку к самоубийству. Ее личности были присущи выраженные потребности в порядке, убежище и мире, на который можно положиться. Однако самой интенсивной ее потребностью, порожденной страхом и тревогой, являлось стремление первой отвергать-других людей, которые, возможно, в будущем могли бы отвергнуть ее. Она являла собой типичный, хотя и редкий случай человека, которого более всего ранила собственная потребность в противодействии.

Перед тем как продолжить рассказ о Беатрис, я хочу еще раз рассмотреть список всех потребностей, их первостепенность в психологической драме каждого из трех моих пациентов. Как было видно из главы 2, душевная боль Ариэль в первую очередь вызывалась потребностью в получении поддержки, любви. Страдание, испытываемое Беатрис, было обусловлено совершенно иными факторами. В свою очередь, характеристика потребностей у Кастро Рейеса, третьего нашего героя (история которого представлена в главе 6), отличается от предшествующих случаев.

Какие же из психологических потребностей чаще всего имеют непосредственное отношение к самоубийству? Пожалуй, самым общим и в то же время удачным ответом является следующий: самоубийство связано не столько с конкретным содержанием той или иной потребности, сколько с интенсивностью фрустрации любой потребности, которая для функционирования данной личности является основной. И, естественно, практически всегда речь идет не об одной потребности. Однако я не хотел бы усложнять эту книгу описанием множества потребностей и их сочетаний. Поэтому для большей ясности изложения и обобщения своих мыслей я помечал в каждом из трех приведенных случаев одну преобладающую, самую явную потребность, вокруг которой сосредоточивалась фрустрация. Рассуждая теоретически, можно сказать, что к самоубийству ведет не та или иная потребность, а фрустрация, блокирование, неполное удовлетворение или напряжение, связанные с удовлетворением конкретной, чрезвычайно важной для человека потребности. Именно фрустрация и вызывает невыносимое эмоциональное напряжение.

Итак, после нашей беседы Беатрис уехала в колледж, на прощание пообещав написать и прислать мне подробную автобиографию. К тому времени у меня уже сложилось достаточно ясное представление о ее личности, и моя непосредственная задача состояла в том, чтобы донести его до ее психотерапевта — что я и сделал.

Отношение Беатрис к родителям изменилось, когда ей не исполнилось и 10 лет. Внезапно она поняла, что в семье дело идет к разводу. И в ее глазах родители немедленно стали ненадежными и недостойными доверия. В дальнейшем она распространила этот взгляд на окружающий мир в целом, который стал для нее угрожающим и опасным. Необычным в случае Беатрис было то, что она первой взяла на себя инициативу противодействия и отторгла свою семью прежде, чем родные, по ее мнению, бросили бы ее — худший из возможных сценариев самоосуществляющегося пророчества. Таким образом, она очутилась в ситуации своего рода психологического сиротства, которое имело еще и ту отличительную особенность, что наступило по ее личной инициативе. Следствием этого явилось возникновение и длительное сохранение трагического стиля поведения. Воспользовавшись сценарием «первого удара» однажды, она так и не смогла избавиться от искушения воспроизводить его в своей жизни вновь и вновь. Этот разрушительный психодинамический стереотип в дальнейшем проявился в невротическом расстройстве аппетита, ее исходная неприязнь к матери и отцу (и их супружескому союзу) превратилась в глубокое, витальное недовольство собой, с которым она уже не могла справиться собственными силами.

Потребность в противодействии представляет собой интересное сочетание нескольких основных психологических потребностей человека и встречается не часто. Г. Мюррей в своей книге «Исследования личности» описывает ее следующим образом:

[Потребность] справиться или компенсировать неудачу борьбой и повторными усилиями; сглаживать унижение, обиду или отвержение со стороны других людей путем возобновления (или усиления) своей собственной активности; стремление преодолевать свою слабость, подавлять страхи, отвечать на оскорбление действием; такая активность позволяет поддерживать на высоком уровне самоуважение и гордость. Противодействие одновременно связано с потребностями в достижении и неприкосновенности, то есть защите своего психологического пространства от постороннего вторжения. В нем присутствует решимость победить, гордость, автономия, воля к борьбе и усилиям. Склонный к противодействию человек является решительным, целеустремленным, упорным, бесстрашным, настойчивым, любит пускаться в приключения и прилагать немалые (ко в некоторых случаях скрытые) усилия; успешно справляется с травмирующей ситуацией или охотно мстит за оскорбление; нарушает запреты только ради того, чтобы доказать, что это возможно; обязательно вовлечен в какие-то виды деятельности с тем, чтобы избежать предполагаемых обвинений в неопытности.

Этот человек может вполне подтвердить верность по отношению к себе следующих высказываний: «Если у меня неприятности, я стараюсь во всем разобраться сам. Если я получаю плохие известия, то скрываю свои чувства, делая вид, будто мне все безразлично. Я скорее стремлюсь навстречу неприятностям, чем их избегаю. Иногда мне кажется, что я все должен делать только сам. Мне не нравится, если интересуются моим здоровьем или настроением. Я предпочитаю обойтись без чего-нибудь, чем просить других об услуге. Я преимущественно настроен самостоятельно справляться со своими страхами и слабостями».

Будет не совсем точным именовать действия Беатрис противодействием; они являлись скорее предваряющими, чем ответными. Их можно было бы назвать предупредительными. Она не отражала чужой удар, а первой наносила свой, подобно военачальнику, атакующему противника. Она шла в наступление, стремясь поразить соперника прежде, чем он нападет на нее. Нам не ведомо, насколько этот стиль поведения был реально необходим ей в возрасте 8 или 10 лет и до какой степени он сам по себе обострил ситуацию. Но мы прекрасно понимаем, что именно он сделал ее несчастной и послужил толчком к появлению суицидальных тенденций. Как бы там ни было, картину позволяет понять прежде всего ее преувеличенная и искаженная потребностью в предупредительных ударах с целью отвергнуть других до того, как они отвергли (или не отвергли) ее.

В детстве, когда Беатрис было немногим более 10 лет, основной невысказанный ею силлогизм звучал приблизительно следующим образом:

Большая посылка: Я должна отыскать хоть кого-нибудь в этом мире, на кого можно полностью положиться.

Меньшая посылка: Я не могу полагаться отдельно на мать и на отца, или на них вместе взятых.

Заключение: Поэтому, к сожалению, я вынуждена рассчитывать лишь на саму себя. По этой причине мне следует разорвать отношения с родителями. И лучше, если я брошу их первой, чтобы им не удалось бросить меня; лучше опередить других и совершить с ними то, что они могли бы сделать со мной. Значит, в итоге остается только я и мое тело. Для меня оно представляет собой отчасти друга, а отчасти — врага-родителя. Очевидно, я могу начать контролировать себя (и других) путем овладения своим телом. Оно является единственным доступным для меня рычагом, с помощью которого я могу влиять на мир, своего рода реостатом, работу которого мне по силам регулировать, усиливая или уменьшая его мощность. Контролируя свое тело — я в состоянии поправиться или похудеть, скажем, на 15 фунтов, — я могу контролировать и свою жизнь. Ну, а если она станет невыносимо болезненной — то я могу и совсем ее выключить.

Через несколько месяцев после нашей первой встречи, когда в колледже наступили каникулы, я вновь увиделся с Беатрис и провел исследование с помощью «Теста тематической апперцепции (ТАТ)» Мюррея (Murray, 1935). Он состоит из набора фотографий, на которых в большинстве случаев изображены двое людей; при этом социально-психологическая ситуация, в которой они находятся, не совсем ясна. Обследуемый должен составить рассказ о том, что думают, чувствуют, чем занимаются персонажи и что именно происходит на каждой фотографии.

Г. Мюррей считал, что ТАТ «…основан на хорошо известном факте, что человек, пытаясь объяснить некую сложную социальную ситуацию, склонен столько же рассказывать о себе, сколько и о феномене, на котором сосредоточено его внимание. Перед внимательным, умеющим слушать интерпретатором при этом раскрываются вполне конкретные, действующие внутри человека силы и переживания — желания, страхи — а также сознательные и бессознательные проявления фантазий». Иными словами, ТАТ позволяет человеку проецировать свои бессознательные стили восприятия окружающего, или привычные способы «видения мира».

Вот как выглядит комментарий Беатрис к картине ТАТ, изображающей мальчика, который рассматривает лежащую перед ним на столе скрипку:

Здесь изображен мальчик. По-моему он о чем-то соскучился. Или о ком-то. Возможно, эта скрипка вызывает у него какие-то воспоминания. Вот он смотрит на лежащий перед ним инструмент, и у него в памяти всплывают картины прошлого. Может, он тоскует по человеку, который некогда играл на ней, например, другу, учителю, одному из родителей, брату или сестре. Он разглядывает скрипку, и ему очень недостает человека, игравшего на ней; но затем он встанет и займется своими привычными делами. Она досталась ему в память о ком-то, кто уже никогда не сыграет на ней…

Я пришел к выводу (которым поделился с ее психотерапевтом), что в ее комментариях имелись некоторые необычные индивидуальные особенности, а именно: исключительная сосредоточенность на людях, которых на картине не было, этакое присутствие отсутствующих. В составленном ею рассказе ярко проявлялось чувство потери и тоска о том (и о тех), чего (и кого) не было в ее жизни. Некоторые ее слова звучали до боли печально и горько. Ключевыми являлись глаголы «скучает», «тоскует». В ее истории ребенок был покинут — и рассказчица в жизни перенесла психологические утраты.

На другой картине ТАТ был представлен юноша, сидевший напротив пожилого мужчины, который, судя по всему, старался отстоять свою точку зрения в споре. Вот что сообщила Беатрис по поводу этой фотографии:

Двое мужчин слушают историю, которую повествует им третий человек, которого нет на снимке. Юноша пристально вглядывается в рассказчика, очень внимательно слушая его, а пожилой человек смотрит на юношу, стремясь уловить его выражение лица и реакцию, вызванную рассказом. Возможно, ему уже известно его содержание. Может, это говорит жена старика, а он, заранее зная, о чем пойдет речь, ожидает реакции юноши.

Мои мысленные комментарии к рассказу Беатрис: здесь вновь основное действующее лицо остается «за кадром» — вне пределов съемочной площадки, за кулисами, и к нему отсутствует непосредственный доступ. Кроме того, следует отметить любопытную привычку Беатрис искать ответы и ключи к пониманию ситуации в выражении лиц людей; ощущается также некоторое чувство растерянности и неуверенности в том, каковы общепринятые стандарты. Этот рассказ подтверждает прежний вывод об окольном, искаженном и отклоняющемся характере ее стиля восприятия действительности.

Во время нашей третьей встречи, состоявшейся через полгода после предыдущей, Беатрис, наконец, вручила мне свою автобиографию, ключевыми переживаниями которой были горечь и ожесточение. Далее она приводится дословно, за исключением разве что нескольких слов.

Мое раннее детство проходило прекрасно, я росла на окраине города, в жилом районе, который в те времена считался относительно безопасным. Подобно большинству детей, я обладала верой в себя. Начиная с 10 лет, мои воспоминания становятся особенно отчетливыми и острыми. Именно тогда я каким-то образом пришла к убеждению, что мои родители рано или поздно разведутся. Поэтому мне нравилось читать книги о брошенных детях разведенных родителей. Когда я об этих мыслях рассказала маме, то она заверила, что они с папой вовсе и не собираются расставаться. Ну, а через три года она все-таки оставила отца.

В возрасте десяти лет, как бы очнувшись ото сна, я вплотную столкнулась с ужасами мира. Волшебная невинность детства покинула меня, и я с головой погрузилась в пучину оборотной стороны жизни. Я поняла, что никоим образом не защищена от чудовищной боли, и прекрасно отдавала себе отчет в том, что моя семья вскоре разрушится, и поэтому первой стала отстраняться от нее. К тому времени, когда мама с папой перестали скрывать свои истинные намерения, я уже настолько отдалилась от них, что их развод не произвел на меня практически никакого впечатления. Мой старший брат сильно переживал, плакал, а мне казалось, что он просто проявляет слабость. Я сохраняла близость лишь с друзьями, совершенно не рассчитывая на способность семьи поддержать меня.

Бракоразводный процесс начался, когда я поступила в среднюю школу, и длился целых два уродливых года; все это время родители, как малые дети, дрались за али менты и пенсионное обеспечение. В школе у меня появилось гораздо больше возможностей уходить от «семейной» жизни (я даже стала применять само слово «семья» в расширенном, вольном смысле, поскольку теперь именно друзья стали для меня настоящей семьей, а члены семьи — просто кровными родственниками). Я охотно занималась в театральном кружке и играла в оркестре, исполнявшем рок-н-ролл.

В душе мне очень хотелось остаться с отцом, но я понимала, что это обидит мать. Прискорбно, что отец слишком уж опирался на меня, еще ребенка, он открыто признавался в своих мыслях о самоубийстве или в том, что все больше и больше выпивает. Выслушивая его излияния, я была благодарна ему за то, насколько он доверяет мне, но потом долго носила в себе явно непосильный груз вины и печали, связанный с душевным состоянием отца.

В школе происходило много хороших и интересных событий, но всех их было недостаточно, чтобы отвлечь меня от возраставшей ненависти к самой себе. К 15 годам почти все силы у меня уходили на то, чтобы сражаться со своими чувствами, но я, к сожалению, не понимала, что со мной происходит. Отчетливо помню, как я пыталась объяснить свое состояние друзьям, а они лишь недоверчиво качали головами, слушая рассказ о моем падении в черную разверстую пропасть и утверждения, что жизнь является совершенно бессмысленной; они просто не могли понять этих странных, очевидно болезненных мыслей.

Как только до меня дошло, что и в своих мыслях я тоже совершенно одинока, я перестала ими делиться. Я опасалась, что схожу с ума, и не хотела, чтобы кто-нибудь узнал об этом, поэтому начала подражать поведению своих «нормальных» подруг, «надевая» на лицо улыбку, где бы ни находилась. Кроме того, в тот самый год мой брат уехал учиться в колледж, находившийся в другом штате, оставив меня наедине с теми бренными останками, что именовались нашей семьей. Я до сих пор не могу простить ему этого бегства от ежедневного адского пламени ссор, которое в его отсутствие разгорелось с новой силой. А мне все это предстояло слушать и терпеть.

В то время, хотя я стремилась довольно редко бывать в домах как матери, так и отца, мне казалось необходимым придумать нечто, что отвлекло бы меня от гнета постоянных семейных скандалов. Решение пришло от парня, с которым я встречалась и думала, что люблю. Он как-то сказал, что мне неплохо бы похудеть фунтов так на пять. Я поверила ему, поскольку очень хотела разобраться, отчего у меня так плохо на душе и, возможно, исправить положение. Имея рост 5 футов 4 дюйма (160 см) и вес 120 фунтов (54 кг), я начала придерживаться диеты. Она и в самом деле дала мне многое, к чему я так стремилась: внимание, контроль, уверенность в себе и ощущение порядка. Тогда я и не предполагала, что все закончится серьезным расстройством аппетита, анорек-сией, которой я страдаю по сей день.

Парень же, совет которого послужил толчком к развитию у меня анорексии, на следующей неделе решил, что настало время прекратить наши встречи. Внезапно он прервал все отношения со мной. Сразу после этого разрыва меня буквально захлестнули волны боли, разлившейся по моему телу. Никогда до этого я не испытывала такой ужасной боли, и не представляла, как можно с ней справиться. Дома, в полнейшем одиночестве, я в панике металась по комнатам, терзаемая водоворотом чувств, бурливших в моем теле. Все кончилось тем, что я, взяв кухонный нож, изрезала себе все руки. Возникшая физическая боль, очевидно, помогла мне отвлечься от душевных страданий, кроме того, я беспокоилась о том, как бы не испачкать кровью ковер. Я отчетливо помню, что тогда мне хотелось умереть.

Оглядываясь назад, я понимаю, что тот день стал катализатором моего стремительного движения ко дну по спирали, которое поглотило всю мою оставшуюся юность. Я еще была в состоянии поддерживать видимость благополучия в школе и среди значимых для меня людей. В течение следующих двух лет никто, даже ближайшие подруги, не догадывались, что я переживала внутри. А между тем каждый вечер, перед тем как заснуть, я отчетливо представляла себе, что совершаю самоубийство. Меня преследовали мысли о смерти. Я снова и снова проигрывала в воображении сцены собственных похорон, каждый раз добавляя к ним новые детали. Я полюбила так называемую «готическую» музыку с мрачными, скорбными мелодиями, под которую читала трагически лирическую поэзию, посвященную утратам и смерти. Я даже начала сочинять стихотворения о бытии, Боге, человеческом предназначении и других философских вопросах. Однако ничто не приносило мне облегчения. По отношению к повседневным жизненным проблемам я становилась все более циничной, постоянно отдаляясь от своих чувств. Через какое-то время я полностью утратила способность чувствовать.

Свою чрезмерную дисциплинированность я использовала только для того, чтобы лишать себя пищи и элементарных удобств. Я чувствовала, что мне необходимо «страдать» для того, чтобы «заслужить» право ходить по улицам. Я пыталась употреблять наркотики, пропускала занятия в школе или спала в машине, сообщая родителям, что иду ночевать к подруге. Летом перед последним классом школы мне удалось достичь феноменально низкого веса. И тут подавленное настроение обрушилось на меня с новой силой. Тогда оно показалось мне чудовищем, гораздо больше и сильнее меня. Я устала, очень устала… и сдалась ему.

Хотя я уже очень долго размышляла о самоубийстве, но еще не предпринимала к нему серьезных попыток. Наконец, поработав над его планом в течение трех месяцев, за неделю до моего семнадцатилетия я попыталась покончить с собой. Одной дождливой ночью, сидя в своей любимой машине, я вскрыла себе вены на запястьях большим ножом, недавно купленным для этой цели. Перед этим я подготовила магнитофонные записи со своими прощальными словами (решив, что предсмертная записка слишком банальна; мне хотелось быть оригинальнее) и оставила по одной кассете возле дверей двух своих ближайших подруг. Я серьезно была готова к смерти.

Теперь я понимаю, что умереть, вскрыв себе вены, совсем не так поэтично, как мне казалось, да и не так легко, как это представлялось. На самом деле из-за свертывания крови и потери сознания от таких ран достаточно трудно умереть. Ночь тянулась невыносимо долго, а я без конца занималась тем, что вновь и вновь вскрывала упрямые вены, кровотечение из которых каждый раз упорно прекращалось. Несмотря на это, я проявляла завидное терпение и настойчивость, представляя себя сумасшедшим хирургом со скальпелем в руке, и продолжала наносить себе все новые порезы. Так длилось более часа. Это остервенелое сражение со своим телом за смерть было для меня неожиданностью; не выдержав тяжелого боя, я в конце концов лишилась сознания.

Но к своему большому сожалению, вскоре я очнулась там же, в машине, по-прежнему живой, и так же испытывая боль. Вокруг ничего не изменилось, разве что мои запястья сильно саднили. Теперь я не представляла, что делать. Тогда, заведя мотор, не различая дороги и едва удерживая руль в руках, я направилась к месту своего предполагаемого захоронения.

Следующие три дня я провела в машине в состоянии шока. У меня почти не сохранилось воспоминаний об этом периоде. Последние два доллара я потратила на то, чтобы купить себе кое-какой еды в придорожном кафе. У меня не было с собой сменной одежды, и я не представляла, каким образом скрыть покрывавшую меня с головы до пят засохшую кровь, поэтому я не выходила из машины, просто сидела в ней, совершенно ничего не предпринимая. У меня не было никаких мыслей.

Наконец, я решила съездить к одному своему близкому другу, который жил неподалеку от меня, и спросить у него совета, что делать дальше. За год до этих событий он пытался повеситься, и я подумала, что он сможет помочь мне. Но перед тем как ехать к нему, мне все же захотелось принять душ, и я решила ненадолго зайти к отцу, чтобы воспользоваться ванной. Мне и в голову не приходило, что он может не пойти на работу. Только подойдя к дому, я заметила его машину и тут же попыталась незаметно скрыться, удивившись его присутствию.

Но как раз в эту минуту отец выглянул в окно и увидел меня. Он опрометью выскочил из дома и догнал меня. Теперь я почему-то была уверена, что меня посадят в тюрьму. Вместо этого, собрав кое-какие вещи и куда-то позвонив, он отвез меня в психиатрическую больницу. В подростковом отделении я провела безвыходно три с половиной месяца. Там я познакомилась с ребятами, у которых были очень сходные переживания. Меня лечили миллионом способов. А я, между тем, снова предприняла суицидальную попытку, разбив в своей палате лампочку и воспользовавшись ее осколками, чтобы перерезать себе вены. И все же следует признать, что в целом опыт пребывания в больнице был положительным. На довольно длительный промежуток времени я оказалась удаленной от моего «семейного» окружения, и этого было для меня достаточно, чтобы взглянуть на свое положение со стороны. Кроме того, мне удалось познакомиться и узнать других людей, которые находились в таком же отчаянии, как и я. Все же к концу я не была полностью «здорова». Меня выписали из больницы «вопреки совету врачей», поскольку отец не захотел больше платить значительные суммы денег за лечение, кроме того, он внял широко распространенному негативному общественному мнению по отношению к психиатрическим больницам. На следующий день после выписки у меня возник первый настоящий приступ обжорства (пароксизм булимии), и я после нескольких месяцев больничной пищи в один миг опустошила отцовскую кухню. А еще через день снова села на диету.

Хотя я и почувствовала себя лучше, но глубинные причины моей подавленности еще нуждались в разрешении. Я больше не проводила вечера, планируя свои собственные похороны; вместо этого я тщательно разрабатывала диетическое меню и план физических упражнений на завтра. Последнее полугодие выпускного класса (я не отстала от своих одноклассников, занимаясь в больнице по школьной программе) я провела попеременно то соблюдая диету, то предаваясь обжорству. Мой вес, соответственно, раз сто то понижался, то повышался на одни и те же пятнадцать фунтов (7 кг).

Когда мне исполнилось 18 лет, я решила продолжить учебу в колледже и совершила, очевидно, разумный выбор. Избавление от хаоса домашней жизни, а также от суеты большого города очень помогло мне. Мало-помалу у меня появились новые друзья и подруги. Конечно, нельзя сказать, что у меня все было отлично. Проблемы с аппетитом приняли новые формы, приводя к чрезмерному приему слабительных и перееданию в течение двух первых лет, а затем к резкому ограничению в пище, сопровождавшемуся значительной потерей веса, на последних двух курсах. Время от времени я посещала группы самопомощи для людей, страдающих булимией и анорексией, но никогда не проходила индивидуальной психотерапии, так как после ее интенсивного курса в больнице у меня остались опасения, что окончательное разрешение проблем невозможно.

В эти сравнительно спокойные годы, проведенные в колледже, самоубийство все же продолжало существовать в моей жизни. Самым ярким проявлением сохранившихся у меня скрытых суицидальных тенденций были проблемы с аппетитом, которые на каком-то уровне представляли собой попытку исподволь покончить с собой. Менее явные признаки состояли в том, что я продолжала писать на удивление мрачные стихотворения и моментально принималась думать о самоубийстве, если сталкивалась с любой трудной проблемой в жизни. Таким образом, самоубийство сохранялось для меня в качестве возможного варианта решения проблемы. Как ни странно, это порождало во мне чувство большей безопасности. Видимо, моя болезненная логика так и не изменилась, хотя я и вышла из подросткового возраста.

На первом курсе мои богатые сокурсники, с которыми я поддерживала отношения, уехали на год для учебы за рубеж, и я осталась в колледже практически одна, без друзей. Вновь и вновь ко мне приходили мысли о самоубийстве. Я практически ничего не ела и почти все время спала. Наконец я призналась маме, что вновь помышляю о самоубийстве, и она, пригрозив госпитализацией, настояла на посещении психиатра. Из его кабинета я вышла, держа в руках рецепт на антидепрессивное средство, называвшееся «Прозак» 45 .

Он на какое-то время стал для меня маленьким чудом. Поскольку с 16 лет я периодически употребляла наркотики, то и теперь было заманчиво каждое утро глотать небольшую бело-зеленую капсулу. Я надеялась, что в ней ' содержалось мое «исцеление», спасение от испытываемой боли. Я, видимо, являлась идеальным объектом для приема «Прозака», особенно если учесть тот факт, что одним из его немногих побочных действий было подавление аппетита. О, радость! Психиатр оказался совершенно прав! Двадцать миллиграммов препарата в день — и я вновь, не испытывая особых затруднений, могла посещать занятия, заводить новые знакомства, избегать переедания и не запираться в своей комнате по целым дням, У меня появились новые друзья, и я совершенно перестала думать о самоубийстве. Но тем не менее, в течение пяти месяцев так сильно похудела, что врачу колледжа пришлось вновь поставить мне диагноз нервной анорек-сии. Сейчас, все еще принимая «Прозак», но так и не совладав с анорексией, я, по крайней мере, избавилась от обещанной мне по два доллара за таблетку эйфории.

Завершающий год учебы в колледже был для меня, видимо, самым лучшим. В то время анорексия не слишком досаждала мне, а настроение улучшилось настолько, что я смогла ощутить удовольствие от жизни. На протяжении нескольких месяцев я даже позволяла себе думать, что «излечилась», и боль, изнурявшая меня последние десять лет, наконец, ушла. Но по мере приближения конца учебного года я стала все больше спать и все меньше есть. После целого года благополучия мое состояние вновь начало явственно ухудшаться.

Сейчас я уже окончила колледж. Вернулась домой и живу с отцом. После завершения испытательного срока меня приняли на постоянную работу. Кроме того, мне предложили продолжить образование, но я отложила эту возможность на один год. Недавно я поняла, что не испытываю желания провести оставшуюся жизнь, лишь скользя вверх и вниз вдоль оси психического заболевания. Очевидно, мне стоит наконец разобраться с теми проблемами, которые так и остаются неразрешенными еще со времени пребывания в больнице.

Хотя будущее представляется мне неплохо распланированным и налаженным, мне страшновато, да и не хочется сейчас тратить целый год на что-то другое, кроме работы. Тем не менее, какая-то часть моего Я продолжает взывать о помощи. И я не могу игнорировать этот зов. После возвращения домой проявления анорексии у меня значительно усилились, и я понимаю, что моему здоровью угрожает серьезная опасность. В моем случае ограничение в приеме пищи вызвано не естественным желанием выглядеть элегантной и худощавой, а стремлением к смерти, которое так и не оставило меня до сих пор.

Для всех выпускников колледжа совершенно естественно размышлять о том, что они собой представляют и как будет складываться их жизнь дальше. Однако эмоциональную бурю, которую я чувствую в своей душе, никоим образом нельзя объяснить «нормальными» размышлениями о жизни. В то время как мои подруги при аналогичных раздумьях жалуются на трудности, могут немного поплакать, слегка расстроиться или растеряться, я стараюсь уговорить себя умереть от голода. И моя логика без сопротивления продолжает принимать эти мысли, поскольку я все еще боюсь не справиться с теми потоками боли, которые, по всей видимости, поджидают меня в укромных уголках души. Во многих отношениях я продолжаю оставаться той же пятнадцатилетней девчонкой, мечущейся по дому в поисках способа избавиться от совершенно невыносимой боли. И самым сильным моим душевным порывом по-прежнему остается желание схватить первый попавшийся нож и полосовать себя.

С самого начала общения с Беатрис я размышлял о соотношении ее психологических потребностей и оценивал ее состояние прежде всего с этой точки зрения. Наиболее выраженными я считал у нее потребности в противодействии, автономии, неприкосновенности и понимании. Именно в них наиболее полно отражалась ее достаточно независимая, отчужденная, непокорная, смелая и энергичная натура.

Сочетание этих четырех потребностей создает яркую индивидуальность Беатрис. Ее, к примеру, невозможно спутать с Ариэль, пытавшейся совершить самосожжение. В силу этого и взаимодействие с каждой из этих молодых женщин следовало строить по-разному. Описание возможных психотерапевтических подходов в каждом из этих приведенных случаев я отложу до 4 части этой книги.

Практически всю жизнь Беатрис находилась в состоянии бесконечной войны со своими родителями. Но, к несчастью, доспехи, в которые она облачилась, чтобы защититься от взрослых, оказались терзающей власяницей в первую очередь для нее. Эти размышления вызвали у меня в памяти последние строки из стихотворения американского поэта Элдера Олсона «Указания оружейному мастеру», которыми я счел необходимым поделиться с ее психотерапевтом:

(Пер. А. Моховикова).

Беатрис как-то упомянула о своих домашних кошках какой-то особой породы, с которыми у нее сложились теплые и близкие отношения. «Нет ничего лучше, чем собственная мурлыкающая кошка», — заметила она.