* * *

Я работаю в Бруклинской больнице, в аптеке. Готовлю вливания для раковых больных. Химиотерапию, короче. Почти десять лет. Жалко таких пациентов очень. И не раз в голову приходили мысли – не дай Бог самому так мучиться! Когда придёт время умереть, хорошо бы сразу. И лучше во сне.

В тот понедельник, 21 июня 2010 года, я еле добрался до работы: слабость какая-то в теле, боль в груди, и дышать тяжело. За два дня до этого со мной случился инфаркт, только я не хотел верить, хоть и догадывался об этом.

В десять утра ко мне подошёл директор аптеки и поинтересовался, как идут дела. Я ответил, что отлично, как это положено отвечать в Америке, но всё-таки решил справиться у него:

– А при инфаркте потеют? Сильно так…

– Да, есть такой симптом. Случилось что?

– Я почти уверен, что в субботу у меня был heartattack.

– А чего ты ждал-то? Сразу «скорую» не мог вызвать? Хотя что теперь… Пойдём в приёмное отделение. Дойдёшь? Может, клерка с креслом вызвать?

– Не надо, я потихоньку.

После того как сняли ЭКГ и сказали: «Не двигайтесь – мы сами вас положим на каталку», – мне всё окончательно стало ясно. Я живу в Америке восемнадцатый год, но в больнице лежать не приходилось. Первый раз я попал в госпиталь. Да ещё в тот, где работал.

Меня завезли в какую-то комнатку с ширмой, сняли рубашку, ботинки, потом начали стягивать брюки вместе с трусами. Я ухватился за трусы: думал, в спешке они ошиблись. Но нет. «Всё, всё снимайте», – раздался властный голос.

Со мной работали несколько человек. Одна женщина измеряла давление и записывала названия медикаментов, которые я принимал в настоящее время. Вторая подошла и спросила:

– Вы какого вероисповедания?

Её вопрос меня немного шокировал. Что они, соборовать меня собрались? Но этот шок быстро прошёл – третья женщина, выхватив откуда-то электробритву, ловко начала сбривать волосы с моего лобка и мошонки.

«Всё, пиздец, к операции готовят»…

Мне дали подписать какой-то документ и тут же засунули в ноздри носовые канюли для ингаляции кислорода. Минут через десять на каталке бегом доставили к лифту. Как только двери его открылись, я услышал команду:

– Всем из лифта! Быстро!

Из него тут же ломанулось человек пять студентов. Вообще, в нашей больнице их много. Все в белых халатах, со стетоскопами на шее и толстыми тетрадками в руках. Серьёзные такие… Не смеются почти и разговаривают только на медицинские темы. Морды делают значительные, как коммунисты на партсобраниях в семидесятые.

Я вспомнил о своих студенческих годах. Как же весело и интересно они проходили! Время, конечно, другое было, да и страна тоже…

Стою в телефонной будке у Киевского вокзала.

– Лену можно?

– А её нет. Она в Ташкент уехала.

– Как в Ташкент? Мы же с ней встретиться сегодня должны…

И гудки…

Я с Ленкой в пионерлагере познакомился. Первый курс в институте закончил, а парнишка из моей группы предложил: «Петь, поехали в пионерский лагерь, месяц там поработаем. У меня связи имеются». Я согласился. Ему место вожатого досталось, а меня физруком назначили. Ну, думаю, отдохну на природе. Да и лишние деньжата не помешают.

Палату мне выделили отдельную, большую. На шесть коек. Курить разрешили. Портвейн пить. Только очень рано вставать надо, зарядку проводить, флаг на линейке поднимать. Понял я – не моё это. Да и стеснялся сильно, там пионерки разные были, некоторые на пару лет всего младше.

А вот в футбол погонять перед обедом – это с удовольствием. Я вратарём был неплохим, пацаном за «Торпедо» играл, так что гол в мои маленькие ворота – пять с половиной на два – удавалось забить с большим трудом даже пионерам из старшего отряда. Но тут загудел слегка и на зарядке два дня подряд не появлялся. Пришлось моему сокурснику её проводить. Директор лагеря вызвал меня к себе и говорит:

– Ты, Петя, парень хороший, но работа физрука тебе не под силу. В общем, два варианта тебе предложить могу. Первый – пишешь заявление по собственному желанию, собираешь вещи и отправляешься домой. По второму варианту ты тоже увольняешься, но остаёшься в лагере. Мы оформляем льготную путёвку, за которую не нужно платить. Только год рождения тебе поменяем, будешь по документам на три года моложе. Скоро начинается первенство по футболу между шестью пионерскими лагерями, ты как вратарь пригодился бы нам очень.

– Это чего, опять пионером стать?

– Да, пионером.

– И со всеми ночевать, на зарядку ходить?

– Нет, палата за тобой остаётся. И курить можно, только постарайся не у всех на виду. На зарядку не надо. Тренируйся по собственному графику.

– Согласен… То есть – всегда готов!

– Ну вот и договорились.

Матч за матчем мы выигрывали. Я брал все пенальти. Даже гол от ворот до ворот забил. Тут-то ко мне Ленка по вечерам захаживать стала. Ей почти шестнадцать было. Красивая очень. Как Хитяева из «Тихого Дона». А когда мы чемпионами стали, даже полапать себя везде разрешила. Но не дала. Лишь свидание назначила в Москве, на станции метро «Киевская». Она в лагере ещё на одну смену оставалась. Я в тот день букет роз купил, шоколадные конфеты и большую бутылку портвейна. Тройку надел с галстуком, рубашку с серебряными запонками и новые французские туфли у брата выпросил. По дороге пива выпил для храбрости. Потом стоял в метро, ждал её. Через полчаса ожидания подозревать начал, что не приедет Ленка. Сел на мраморную лавочку, бутылку внутри портфеля открыл и потягиваю из горлышка, розами от ментов прикрываюсь. Надо бы, дураку, домой уехать, а я на улицу вышел, позвонить ей решил.Когда гудки в трубке услышал, бросил со злости букет в урну и к метро зашагал. На душе гадко так. Мимо пацан проходит.– Земель, – говорю, – хлебнуть винца не хочешь?– Давай, – отвечает. – Пойдём вон в сквер, там и выпьем.Приходим, а у клумбы на лавочке три корешка его сидят. Познакомились. Одного, кажись, Костя звали, а кличка – Кризис. Второй на Арбуза откликался. А третьего не припомню, как звали, сколько лет уже прошло.Помню только, что все мои деньги пропили, отошли от вокзала куда-то, ночь уже наступила. Тут Костя Кризис вдруг заорал дурным голосом и мне, сидящему, по морде с ноги захуячил. И все, кого поил я этим вечером, примеру его последовали.Очнулся я на рассвете, в крови весь и синяках, а главное – на мне только носки, трусы и майка с галстуком. Все остальное сняли. Каждая клетка избитого тела болит, каждый нерв стонет… Добрёл я до телефона, хочу «02» набрать, а не получается. И трубку в руках вроде держу, и диск вращаю, а не выходит, и всё… Сел я на землю у будки, ладонями голову закрыл и плачу. Не от боли. И не от обиды. От беспомощности своей.А времени часа четыре утра, светает вовсю. Вдруг сквозь рыдания голос слышу:– Ты что плачешь?Смотрю: мужик стоит передо мной, и повязка дружинника на рукаве.– Избили меня… и раздели… а мне домой в Быково надо… как я доберусь?– Подожди, я позвоню.

Минут через двадцать машина ментовская подъехала, усадили меня и отвезли в отделение. Там следак расспрашивать начал: с кем был, что пил, а потом: – Ты, может, клички какие запомнил?– Да. Костя Кризис и Арбуз.– Понятно. Ну и компанию ты себе подыскал. У нас подозрения есть, что они квартиру Тихона Хренникова ограбили. А Колпаков был там? Такой здоровый, постарше остальных. Он судимый, только что освободился.– Не знаю… был один, в возрасте уже…– Ладно, жди, глядишь, придумаем что-нибудь. Пойди воды попей и умойся, весь в крови, мудило.Сначала Арбуза привели. Запонки у него обнаружили, одна, правда, сломана была. Когда меня метелили, я голову руками закрывал. Вот ногой по запонке и попали.Потом Кризиса доставили в моих брюках и жилетке. А уж после и Колпакова во французских туфлях. Только пиджак с рубашкой не нашли. И пацана, которому я с горя выпить предложил.Арбуза как несовершеннолетнего судить не стали. А Колпакова и Кризиса посадили надолго. Здание суда находилось в переулке Сивцев Вражек. Мне ещё название таким смешным показалось. А в итоге стало не до смеха.

Суд вынес мне частное определение, в институт его направили. Дескать, ваш студент, комсомолец Петя Шнякин, пьёт в общественных местах с уголовниками всякими. Необходимо меры принять. Но пока следствие велось и суд шёл, год пролетел незаметно. Летом нашей группе в стройотряд ехать, птицеферму колхозникам возводить. Я по карте определил местонахождение лагеря – деревня Красивка Тамбовской области. Не так уж и далеко от места, где батяня родился. Ну, думаю, перед студенческой стройкой в отцовскую деревню заеду. Тётку навещу, с братьями двоюродными увижусь. В дорогу мать собрала еду и вещи, отец денег дал, а я аккордеон с собой прихватил. На селе музыку любят!А веселиться я в поезде начал. Весь вагон от водки и песен на ушах стоял, а под утро к станции Башмаково подъезжаем, проводница меня будит: «Вставай, Петя. Заводной ты парень, но пить тебе меньше надо». Я почему-то у неё в купе ночевал.

С утра похолодало, да и с похмелья колотит. Заначку отцовскую прогулял, мелочь какая-то в кармане брякает, но бутылку водки в чемоданчике сохранил. Она мне очень пригодилась. Мужики на грузовике из деревни к станции молоко возили. Поговорил я с ними, распили мы пузырь на троих и на родину отцовскую поехали. Они в кабине, а я в кузове, среди порожних алюминиевых фляг. До места добрался, тётка рада, яичницу с салом пожарила. Выпить, правда, только бражка. Я и перекусить толком не успел, как брат Степан с самогонкой ломится.– Спасибо, Петя, что приехал! Меня же председатель наш Пётр Николаевич на пятнадцать суток определил, а я только два дня отсидел – и на свободу!– А за что забрали?– Запил я, на работу не выходил, тут от него человек приходит, грозит: если завтра опять прогуляешь, пойдёшь на пятнадцать суток. Мне бы послушаться, но не сумел остановиться.– А я здесь при чём?– Не знаю, – говорит Степан, а сам улыбается. – Ты же гость из Москвы, неудобно ему родственников твоих в кутузке держать.– Погоди, ведь сажает милиция, председатель тут с какого боку?– Как с какого? Вся милиция у него в подчинении, что он прикажет, то и будет.– Ни фига себе…

Вечерком подошёл к тётке восемь рублей занять на дорогу до стройотряда. – А тебе что, разве денег не дали?– Дали… кончились уже…– А откуда я тебе восемь рублей сыщу? У меня пенсия – семнадцать! Где хочешь, там и бери. Нет у меня денег!Погрустил я перед сном, потом подумал, может, найдёт она бабки эти, просто попугать решила в назидание. А если нет? Мне что, здесь навечно оставаться? Но быстро заснул – молодой, девятнадцать лет…Утром будит:– Вставай, племянник!– Что стряслось-то? Дай поспать, тёть Лен.– Одевайся. Шофёр председателя за тобой приехал.– Зачем я ему нужен?– Вот ты у шофёра и спросишь.Я надел серый костюм, но ноги пришлось обуть в резиновые сапоги – грязь непролазная. «Волга» ГАЗ-21 стояла на дороге, метрах в пятидесяти от дома. На задних колёсах машины из-под чернозёма проблёскивали стальные цепи.Я подошёл к водителю.– Здравствуйте, – говорю.– Здравствуйте, Пётр Яковлевич! С вами товарищ председатель хочет познакомиться. Ждёт вас в гостинице в центре.Я опешил. Откуда ему имя моё известно?– А зачем ему со мной знакомиться?– Этого он мне не доложил. Сами узнаете. Ну, поехали…И он распахнул передо мной правую заднюю дверь.Гостиница представляла собой невысокое одноэтажное здание из четырёх комнат. Постояльцев там не наблюдалось. В одной комнате, куда меня проводил шофёр, был накрыт стол. На столе стояли закуски, редкие даже для жителей столицы: колбаса-сервелат, два вида сыра, красная рыба. Конечно, салат столичный, винегрет и даже баночка красной икры. Из напитков – квас с изюмом в графинах и бутылка болгарского бренди «Плиска».– Вы побудьте здесь, пожалуйста, Пётр Николаевич скоро будет.Хотя на столе красовались хрустальные пепельницы – закурить я не решился. Тут слышу:– Здравствуйте, Пётр Яковлевич. Какими судьбами к нам?Какими судьбами к нему? На это я ответа пока не знал. Мужик выглядел лет на сорок пять, был добротно одет: выглаженные брюки и серый шерстяной свитер. Тёмные волосы, смуглое лицо, уверенный голос начальника… Но на меня он глядел приветливо.– Я в гости к тётке заехал. По пути в стройотряд. Завтра ещё денёк погощу и к ребятам своим отправлюсь.– Ты в медицинском? На провизора? – Председатель резко перешёл на «ты», но как-то просто, с отеческой улыбкой.– Да, два курса закончил.А сам думаю: «Ни фига себе, и это знает!»– Ты закусывай, не стесняйся. Махнём по рюмочке? Как учёба идёт?Я выпил стопку и начал спешно закусывать салатом, чтобы не повело со вчерашнего.– Да всё нормально, занимаемся, экзамены сдаём. Обычная студенческая жизнь.То, что я два раза завалил коллоидную химию, говорить ему не стал. Вдруг огорчится.– Знаешь, тёзка, выпьем-ка мы по второй, за твою успешную жизнь! Ты семьёй обзаводиться не надумал ещё?– Да какая семья, Пётр Николаевич, мне ж всего девятнадцать, рано пока.– Ну почему рано, я в семнадцать женился и доволен очень. Дочки растут. Воспитал их правильно, кстати, не хочешь посмотреть, как я живу?– Можно, конечно…– Вот и славно. Давай ещё по одной, и я Васю попрошу тебя назад отвезти, а уж завтра в десять утра будь готов, ко мне милости просим.Выпить мне страшно хотелось, но я решил: только две.– Спасибо вам большое, но я воздержусь, боюсь, захмелею.– Ну, как знаешь. Значит, завтра увидимся.

Дома я опять попытался взять взаймы у тётки, чтобы рано утром свалить оттуда. Моя просьба её разозлила: – Я же тебе сказала вчера: нет денег!– Да как же я до стройотряда доберусь?– Не знаю! У председателя спроси.Заснул не сразу… Вот я попал!

Без четверти десять подали машину, Вася-шофёр улыбался мне всё время, пока ехали. Потом рукой направо указал: – Глядите, дом Хозяина. Антенна – тридцать метров! У него одного только телевизор работает – цветной.

У крыльца большого дома, стоящего в полукилометре от деревни, меня радушно встретили председатель с женой, а в одной из нескольких комнат за столом сидели две невзрачные девицы. – Вот, дочки, знакомьтесь: Петя Шнякин, студент из Москвы. А это Валя. И Нина – тоже фармацевтом будет. В Пензе училище заканчивает. Давай, гость дорогой, помой руки, и за стол.Посидели, перекусили, тут глава семейства мне предлагает:– Вы пойдите с Ниной, прогуляйтесь, об учёбе поговорите. На улице жарко, сними пиджак, повесь на стул. Не стесняйся.На кой чёрт ему пиджак мой сдался? Неудобно как-то всё получается. Что он, мне её сосватать хочет?Дочка у него не красавица, конечно. Застенчивая. Даже голос дрожит, когда отвечает на мои вопросы. И невпопад иногда. Влюбилась, что ли? Пообщались мы с ней немного и домой вернулись. Председатель взглядом в сторону отзывает, говорит:– Давай на улице покурим. У нас в доме это не принято.– Пойдёмте.Я закурил, а он-то некурящий. Просто ему вопрос один со мной решить надо было:– Ну что, как тебе Нина?– Замечательная девушка, скромная…– Петя, ты знаешь, я вокруг да около не люблю ходить. – Взгляд его стал тяжёлым. – Понравился ты мне, да и отца твоего знаю, хороший мужик. Нине ты тоже глянулся. Значит, так. Я человек не бедный. Поженитесь, квартиру вам куплю в Люберцах, трёхкомнатную. Тебе – машину, «Волгу», ГАЗ-24. Ну и с продуктами помогать буду… мёд, свинину, колбасу. Деньгами там… В аптеке работать вместе станете, ты – заведующим, она – фармацевтом. Я устрою всё. Связи есть. Как ты на это смотришь?Бля, он же меня покупает! Как же ему ответить? Правду сказать? Обижу…– Пётр Николаевич, вы мне тоже понравились. И дочка ваша. Я в принципе не против. Только такие вещи в один миг не решаются. Мне с отцом обсудить всё надо.– А я не тороплю… Домой со стройки вернёшься, с родителями посоветуйся. Согласятся – позвонишь мне.– Да, конечно.Провожали меня всей семьёй, я пожал на прощанье Нине руку. Она была тёплая и влажная от пота. Я сел в машину, а председатель наклонился к открытому окну и тихо проговорил:– Там, в пиджаке, в верхнем кармане, телефон тебе оставил. Звони.Только в доме у тётки я решился проверить пиджак. В кармане обнаружил записанный на бумажке телефон. И пятьдесят рублей!

До стройотряда добирался долго, но интересно. Когда с тёткой прощался, она протянула мне носовой платок, перетянутый двумя узелками: – Здесь две трёшки и два рубля мелочью.– Спасибо, тётя Лена, мне уже не надо.– Где же ты деньги взял, или врал мне?– Нет, не врал, у председателя попросил!

Сейчас уж не помню, как ехал, в голову приходят названия посёлков и городков – Поим, Кирсанов, Инжавино… До деревни Красивка добрался, а куда идти? Где он, студенческий лагерь? У меня чемоданчик с одеждой и водкой, спасибо Петру Николаевичу. Аккордеон ещё. Далеко не уйдёшь. И людей вокруг нет: спросить не у кого. А солнце припекает, жажда мучит, водой бы хоть кто напоил. Гляжу: по дороге трактор с длинным прицепом хуячит, пыль от него в воздухе висит, не опускается. Я водилу торможу, спрашиваю:– Отец, а где тут у вас студенты в палатках живут?– Студенты? Так это в другую сторону.– В какую – другую?– Ну, я еду щас примерно оттуда. Тут четыре километра через лес, к реке Вороне.– Погоди, батя.… Четыре километра? Так я же не дойду. Видишь – вещи у меня. Давай лучше так. У тебя стакан есть? Тяпнем малёха, а ты меня в прицеп посадишь и туда отвезёшь. Лады?– Согласен. Только зачем в прицеп? В кабине можно.– Не, я как выпью, петь захочу, музыка у меня с собой.А сам представляю: вот ребята обрадуются, когда я к ним с ханкой под песни на тракторе заявлюсь! Прикольно!Так и приехал. Смотрю: палаток много, а народу нет никого. Вдруг дружок мой Генка Газарян откуда-то выбегает, меня с прицепа стаскивает и ругается:– Петь, ты что, сдурел? Пьяный приехал! У нас тут сухой закон. Ты же на два дня опоздал, тебя из отряда выгонят, потом из института! Хорошо, на работе все, а дежурным меня назначили. Быстро ко мне в палатку – и спать!– Подожди ты со своим «спать»! У меня четыре пузыря в чемодане, может, вмажем по сто пятьдесят на сон грядущий?– Что?! Ну-ка, давай сюда!Я с неохотой вытащил из чемодана бутылки, и он умчался в лес хоронить спиртное. Назад прибегает и шепчет:– Тут о тебе только и болтают. Про частное определение. Им из деканата отписались, что тебе выговор объявили. А суд в институт пишет в обратку, что наказание недостаточное. Неравноценно проступку советского студента. Говорят, в отряде комсомольское собрание скоро состоится, тебя разбирать будут. Из комсомола попереть могут… А ты опоздал, пьяный вон приехал. Давай спи и из палатки до темноты носа не высовывай. У нас каждый вечер костёр, тогда и подойдёшь ко всем.

Перед тем как заснуть, я задумался: да, грустно оно как-то получается. Проснулся от звуков гитары и пения невдалеке: «Скоро осень, за окнами август…». Я достал из футляра аккордеон, вышел из палатки и направился на свет костра, подыгрывая гитаристу. Ребята встретили радостно, а командир отряда Владимир Андреевич, доцент кафедры физколлоидной химии, сухо проговорил:– Пойдём, Шнякин, потолковать нужно.Я знал, что мужик он нормальный, но всё равно заволновался. Мы отошли к большому деревянному столу под навесом, где бойцы отряда три раза в день принимали незатейливую деревенскую пищу. На столе тускло светила керосиновая лампа.– Ты почему опоздал?– Я в деревне у тётки гостил. Думал, быстро доберусь… не получилось…– А ты знаешь, что твоё дело мы на собрании разбирать будем?– Слышал. А всё так серьёзно?– Да. Им простого выговора мало.– И из комсомола выгнать могут?– Ну, это вряд ли. А там кто его знает. Ты вот что… Тебя ребята любят, не захотят они, конечно… Но ты их попроси за выговор с занесением проголосовать. Тогда мы постараемся всё уладить. И чтобы ниже травы ходил! И тише воды. Распелся, гляжу, опять. Кстати, послезавтра торжественное открытие лагеря. Флаг будем поднимать, руководство районное прибудет. Ты на аккордеоне какой-нибудь гимн сыграть можешь?– Нет, Владимир Андреевич. Я Северного могу, Высоцкого, русские народные песни…– Да придумай что-нибудь, флаг под аккордеон – неплохо, не под гитару же!– Может, «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону…» подойдёт?– А что, про комсомольцев песня. Только петь не нужно. Ты играешь-то хорошо?– Аккордами в основном. В ля-миноре. Я музыкальную школу давно, в тринадцать лет закончил, а раньше играл здорово.– Вот и вспоминай, репетируй. Пару дней на работу можешь не ходить, но чтобы исполнил без ошибки. Ты коллоидную химию уже два раза завалил?– Да.– Вот и помни об этом.

Открытие лагеря прошло успешно. И работали мы ударно. Стены птицефермы кирпичами выложили, а пол цементом залили. А вот закрытие… Довольное нашей работой начальство перед торжественным закрытием лагеря подогнало бочку «Жигулёвского» пива, а из крытого кузова грузовика ещё и водкой втихаря подторговывали. Я, конечно, нажрался, стоять ровно не могу, шатает. Андреич, как меня увидел, аж пятнами весь пошёл. И как понёс матом:– Ты что же, долбоёб, творишь? Тебе выступать через двадцать минут! А ты пьяный в говно! Про экзамен забыл, мудило?– Всё отлично будет… Я щас! Я мигом!

Петляя, побежал вниз к реке Вороне. Она узенькая в тех краях, а на дне камушки острые. Разделся – и в воду нырнул, чтобы протрезветь. Но не рассчитал. Ободрал ладони о камни. Мелко, блять, даже у русла. Назад в лагерь по тропинке вверх спешу, подорожника нарвал, к ранам прикладываю, но кровь всё равно сочится.К командиру вернулся, волосы мокрые, руки в крови. Он прямо позеленел. Я его успокоить пытаюсь:– Владимир Андреич, не бойтесь, я на свадьбах и не таким пьяным играл! На стул вон сяду, а вы ребятам скажите передо мной встать, чтобы не видно было. И спускайте флаг.

Сижу, играю без ошибок, а кровь на белые клавиши капает. Я героем себя представил, как Павка Корчагин, и запел: «Уходили комсомо-о-льцы на гражданскую войну»! Командир бледный весь… А начальники, что на закрытие приехали, тоже, видать, водочки вмазали – и подпевать стали.В общем, благополучно мероприятие провели. Как играть закончил, Андреич ко мне подлетает:– Петя, беги, спрячься где-нибудь! Куда ж тебя… палатки сняли уже! Иди к Вороне, поспи на берегу, мы тебя заберём оттуда.– Владимир Андреевич, а тройку поставите?– Поставлю.И улыбнулся.

* * *

На третьем этаже приступили к операции – ангиопластике. В артерию, находящуюся рядом с правым яйцом, ввели катетер с баллоном, который, проделав путь до самого сердца, увеличил диаметр забитого холестерином сердечного сосуда. Для того чтобы было видно, какой именно сосуд был заблокирован, использовали контрастное вещество, и я сам мог наблюдать на мониторе продвижение катетера к сердцу. Но смотреть туда не хотелось, страшно было и без этого. Я закрыл глаза и молился. Иногда меня отвлекал от молитвы медбрат, помогавший хирургу, говоря:

– You\'re doing good!

Я не знал тогда, что же я так «хорошо делаю», лишь через сутки спросил об этом у начальника, который пришёл меня навестить. Он объяснил, что во время операции могла быть повреждена внутренняя стенка артерии, а это привело бы ко всяким осложнениям и, возможно, к смерти.

Через полтора часа меня перевели в отделение интенсивной терапии. Подключили к разным аппаратам. Они демонстрировали цветные графики и издавали звуки, не дававшие мне заснуть. Да и какой там сон! Восемь часов я должен был находиться в горизонтальном положении. Шевелить ногами мне запретили во избежание кровотечения из использованной при ангиопластике артерии.

Рядом с койкой стояла медсестра и следила за мной. При малейшем движении она хватала меня за лодыжки и говорила: «Не двигайте ногами!» Но, похоже, я выходил из этой трудной ситуации. Да и не самым тяжёлым больным я там был. В соседней палате умер пациент, кто это был, я увидеть не мог, а вот рыдания молодой женщины слышал. С ней ещё сын был, лет двенадцати. Через открытую дверь я наблюдал, как она обняла его и горько плакала. Интересно, осознал ли мальчик, что произошло с его дедом или бабушкой?..

Моя бабушка умерла, когда мне было десять лет. Тем летом 1960 года родители, чтобы уберечь от стресса, отправили меня на родину отца, в Пензенскую область, в мордовскую деревню. Местные говорили друг с другом на мордовском, а со мной – по-русски, правда, с акцентом. Там я познакомился с тёткой и её дочерью Машей, моей двоюродной сестрой. Маша была намного старше меня и работала в местной школе учительницей биологии.

Я с тёткой стал по утрам ходить в церковь. Мне как октябрёнку возбранялось увлекаться подобными делами. Но запретный плод всегда сладок, тем более что в церкви всё было таким таинственным и красивым…

Мой интерес к Богу не очень-то нравился сестре Маше – она была убеждённой атеисткой. Дабы поубавить мой религиозный пыл, она решила подарить мне книгу Емельяна Ярославского «Как рождаются, живут и умирают боги и богини», где автор пытался опорочить все мировые религии, взяв за основу марксистско-ленинское учение. Но я читал этот опус запоем, отметая «научные» разоблачения Емельяна и всё больше узнавая о древних богах – особенно нравились мне древнеримские и древнегреческие боги.

Книжку эту я зачитал до дыр, не обращая внимания на дурацкую коммунистическую пропаганду, и свято верил, что боги должны быть всегда, только со временем приходят новые, более могущественные и правильные. Так что эффект от прочтения книжки получился обратный.

Однажды Маша, застав меня в шалаше на задах за чтением книжки, неожиданно сказала:

– А знаешь, Петя, у мордвы давным-давно были свои боги, а не Иисус, как сейчас…

– Правда? Расскажи!

– Мордва верила в главного бога, которому подчинён видимый и невидимый мир. Зовут его Шкай. Он… ну как Зевс у древних греков. Бог этот не имеет начала, не будет иметь и конца. Шкай невидим. Никто не может узреть его, не только простые люди, но даже боги, которых он создал и которые ежеминутно служат ему. Он живёт над небом, а как живёт – никто не ведает, но управляет он всем: планетами, людьми, животными, насекомыми и растениями… Он создал Шайтана, повелителя тёмных сил. Шкай позволил Шайтану сотворить духов зла, которые живут в лесных болотинах и глубоких омутах. Как только человек совершит плохой поступок, Шкай дозволяет тёмным духам покарать его за это, но если грешник начнёт молиться верховному богу и просить об избавлении от наказания, Шкай запрещает злым силам преследовать его, и слуги Шайтана возвращаются в свои обиталища. Но нужно не только молиться, но и жертвы Шкаю приносить…

– Какие жертвы?

– Ну, яйца, мёд, пуре – бражку такую…

– А где?

– В лесу, на полянах, где берёзы. Или на кладбище.

– На кладбище?!

– Там души умерших родственников тоже помогают перед Шкаем грехи замаливать, они намного ближе к нему, чем люди, если, конечно, сами много не грешили…

– Маша, а как люди просят Шкая помочь им?

– Молиться нужно так: «Шкай, оцю Шкай, верду Шкай, ваны-мыст!» Это значит – Шкай, высший изначальный бог, помилуй нас!

– А если человек умрёт?

– Шкай создал не только Шайтана. Он сотворил ещё и верховную богиню, добрую Анге-патяй. По силе она равна с Шайтаном и они всё время ведут борьбу друг с другом – борьбу добра со злом. Анге-патяй родила четырёх богов и четырёх богинь. Старший сын её – Нишке-паз, бог неба, солнца, огня и света. Он и покровитель пчёл, у него в небе много домов, они – как пчельник, а в них живут души только добрых людей. Как пчёлы роятся вокруг матки, так и души праведников летают вокруг Нишке-паза. Нишке на мордовском – пчельник. А третий сын верховной богини – Назаромпаз – бог луны, зимы и ночи. Он забирает в своё царство – «назаром нишке» (тёмный пчельник) души всех усопших – и хороших, и плохих. Хороших отправляет к старшему брату Нишке-пазу, а плохих изгоняет во владения Шайтана, под дно морское, в огненную преисподнюю.

– А куда же эти боги подевались?

– Давным-давно сюда пришли русские и триста лет мордву крестили, теперь мы православные, нет больше Шкая, Ангепатяй, Нишке-паза и Назаром-паза…

– А Шайтан есть?

– Шайтан есть, и преисподняя тоже.

– Страшно, Маша…

* * *

И сейчас мне было страшно. Особенно после того, как поймал себя на мысли, что начинаю вспоминать самые яркие случаи из жизни. Говорят, так бывает перед смертью. Я начал молиться, это помогало мне, на душе становилось светлее и спокойнее.

А вот когда в 2002 году я потерял мою Маринку – женщину, которую любил двадцать лет, молитвы не помогли. Видно, Всевышнему так было угодно. И я всё не мог понять – почему?

* * *

Господи, почему Ты оставил меня? Я всегда думал, что Ты любишь меня. Очень редко просил я Тебя о чём-то, лишь только благодарил Тебя за то, что даёшь мне…

Совсем недавно всё было так просто и надёжно – семья, любимая жена Марина, а теперь я один, в этой ненавистной квартире. Через час наступит новый 2003 год, я сижу за столом, тупо смотрю в телевизор и всё надеюсь: вдруг она позвонит, хотя наверняка знаю, что нет.

Вот я попал! Прожили вместе двадцать лет, всякое было – и плохое, и хорошее, больше хорошего, конечно… Казалось, только могила разлучит нас.

Я безразлично созерцаю, как огромный, сверкающий шар на Time Square в Нью-Йорке медленно опускается. Как он дойдёт донизу, так и Новый год наступит…

Я вижу по телеку ликующую, прущуюся от радости толпу, при виде которой мне становится ещё хуже, я пытаюсь сдержать слёзы, но они так и льются, не унять… Всё труднее дышать, я пью валокордин и иду спать. Заснуть не могу, думаю о Марине, и мне никак не верится, что я её навсегда потерял, что она не вернётся ко мне, как не вернётся детство, как не придёт в гости давно умерший друг, как не воскреснут мать и отец…

Господи, научи меня жить без неё! Помоги мне забыть о ней… или помоги хотя бы не вспоминать её каждую минуту! Как только я о Марине подумаю, что-то жжёт внутри, обдаёт огнём, пожирает душу, и тяжкий стон вырывается из груди.

Надо как-то заснуть, завтра рано на работу вставать. Господи, Господи, помоги мне, пожалуйста!

* * *

А медсестра у кровати крутится, заснуть не даёт. Глянул на неё исподтишка. Сама в униформе больничной, а жопой, как проститутка, виляет, нашла, сучка, время. И только я о проститутках подумал, сразу Стеллу вспомнил. Всё как-то неожиданно и романтично с ней получилось.

Да…

Таких красивых баб у меня отродясь не было… И первый настоящий минет я с ней испытал.

Не повезло мне в тот понедельник. В аптекоуправлении, где я работал в середине семидесятых инспектором-фармацевтом, поручила мне завотделом за неделю две аптеки проверить. Одна в Теряево, другая в Яропольце. Удружила начальница. В таких аптеках дефицитных лекарств днём с огнём не найдёшь. Копейки лишней не заработаешь.

Я уже документы у неё забрал, сходил, аванс получил, а тут Генка звонит. Мы с ним в институте вместе учились. Давай, говорит, встретимся где-нибудь в центре, винца попьём. Хорошо, отвечаю, давай у «Художественного», в двенадцать.

В гастрономе, как винный отдел открылся, два «огнетушителя» взял и в портфель их положил – бутылку в одно отделение, другую – во второе, чтобы не разбились. Добрался на метро, дошёл до кинотеатра. Дружок на ступеньках стоит, меня дожидается.

– Привет, Петь, куда пойдём?

– На Суворовский. Там мужики в шахматы на скамейках играют. Сядем рядом, ментам не так заметно будет.

Выпили, вроде нормально всё, но как-то неймётся нам. Генка и говорит:

– Петя, я тут с одной девкой познакомился. Любкой зовут. Живёт далеко, в Останкино, но телефон есть, может, звякнуть, чтобы с подружкой приехала?

– Звони. А твоя-то хоть хорошенькая?

– Увидишь.

Целый час с ней по телефону договаривались. Она подругам звонит, потом мы ей опять – этой дома нет, та на работе ещё… – Слышь, Ген, ну её к чёрту! Пусть одна к тебе приезжает. Время четыре уже. Мне в Волоколамск завтра ехать, вставать рано. Но дождались всё-таки.Явилась Генкина девица в шесть. Волосы длинные, огненно-рыжие, а груди и жопа – как у Лиз Тейлор. Только ростом Любка повыше и телом посытнее. И конопушки на лице. Деловая такая… Сразу на «ты».– Не волнуйся, Петя, я тебе сегодня такую девчонку найду, закачаешься!

Водяры бутылку взяли и в «Саяны» пошли. Ей – водки побольше, а себе пива. Мы ссать бегаем, а она к телефону. Всё вызванивает кого-то. Я уже пьяный стал, желание от выпивки на второй план сместилось. Подошёл к автомату, по-дружески её за жопу потрогал, пока Генка не видит. Мягкая жопа, хорошая. – Хватит тебе, Люба, звонить. Щас Гена вернётся – и по домам, мне до «Электрозаводской», потом на электричке час ещё…Вышли, темно уже. И народу немного на улице. Мимо «Праги» проходим, вдруг Любка вправо как ломанётся!Гляжу: баба пьяная винтами идёт. А Любка к ней наперерез. Остановила, и говорить о чём-то с ней стала. Мы с Генкой наблюдаем, что дальше будет. Минут пять они перетирали, потом вижу, Любка рукой замахала – идите, дескать, сюда.Я бабу как следует не разглядел. Но понял, что в гости она приглашает, если литр водки найдём. И что она рядом на Арбате комнату у старушки снимает. Вчера только переехала.Как быть? Всё закрыто, а в «Праге» на входе швейцар в фуражке, алкашей от себя отгоняет. Отдаю Генке деньги. Прошу:– Соберись, ты же не пьяный совсем! Уговори его. Возьми водки.А Гена подтянутый такой, в пиджаке, голос поставленный. Диктором мечтал стать, но конкурс не прошёл, заикался немного, особенно когда вмажет. Поговорил он с привратником, сунул ему в ладонь что-то и прошёл внутрь. Победа! Минут через десять вернулся и обратился к пьяной незнакомке:– Ну вот… Взял я литр. Тебя к-как зовут?– Стелла. Пойдёмте. Я рядом живу.Стелла… «Звезда» по-латыни. Я внимательно посмотрел на неё. Бухая сильно, но одета из «Берёзки». Тоненькая, стройная. И красивая, кажись.Тут же подхватил её под руку, она невольно прижалась ко мне. Трудно ей было идти без поддержки. Я ощутил зовущее тепло груди. Бля, как же всё здорово получается!

– Очень приятно. А меня Петя звать. Это – Гена и Люба. Мои старые друзья. – Ага…

По дороге к дому Стелла молчала, лишь иногда напоминала, чтобы мы не шумели – она бабку-хозяйку ещё толком не знает. Квартира, где она снимала комнату, находилась на втором этаже старого дома. Стелла тихо вошла в коридор и включила свет. Открыла свою комнату и указала на другую дверь, приложив палец к губам:– Там бабуля спит.Губы её были полные, безупречно очерченные. И тёмно-карие глаза, яркие, несмотря на количество принятого спиртного. А произнося «бабуля», она смешно сморщила носик и немного вытянула губы…Да она же красавица! Я тут же предложил:– Давай я плащ помогу тебе снять.Сбрасывая плащ, Стелла чуть прогнулась назад. На ней была лёгкая маечка. Я уставился на её грудь. Она казалась крупноватой для столь хрупкого тела, но привлекательности от этого не теряла.– Ну, чего ты встал, проходи в комнату, – подтолкнула меня сводница Любка.Комната была просторной, посреди стояли два стула и большой стол, который мы тут же придвинули к дивану, чтобы всем разместиться. На полу валялись нераспакованные чемоданы, книги, перевязанные тесёмкой. В углу у шкафа сидел, раскинув лапы, большой плюшевый медведь.Хозяйка принесла закуску: дефицитную колбасу, сыр и два апельсина. Странно как-то всё: на водку выпрашивает, а холодильник забит.– Ну, за знакомство!Любка весело заржала, и мы выпили по первой. Я – только половину. Сколько хороших баб я просрал по пьяни! Познакомишься где-нибудь на свадьбе, потанцуешь, поприжимаешься, потом – хлоп лишний стакан, и в ауте, а тёлку мою кто-нибудь другой в кустах окучивает!А Стелла махнула до дна, в вещах порылась, пеньюар прозрачный достала, и из комнаты вышла.– К-куда это она? – спросил Генка.– А… Пьяная, – фыркнула Любка, придвинулась к дружку и, улыбаясь, что-то зашептала ему на ухо.Вдруг Стелла заходит, волосы цвета вороного крыла, все мокрые. А пеньюар и так прозрачный, да ещё мокрый насквозь. Бля, как голая! Любка аж ахнула:– Ты что, охуела, Стелка?– А чего такого, я люблю голышом ходить! Вот!И пеньюар с себя срывает! Смотрю я на нее и глаз отвести не могу от красоты такой! А она:– Ну, кто ещё раздеться хочет?– Я! – заявляет Гена и пиджак с себя начинает стягивать.Мы, когда студентами были, летом под Тамбовом птицеферму строили. На солнце жарко было, раздевались. Так у него самая лучшая фигура в стройотряде была. Он с детства отцу помогал на работе – гранитные надгробия шлифовать. Накачался, понятное дело…А Любка сразу поблекла и на поросёночка рыжего походить стала:– Гена, ты с ума, что ли, сошёл? Ну-ка, давай, собирайся!Во, это правильно она. Я ей в унисон:– Действительно, Ген, тебе на работу завтра. Поздно уже…– А тебе не на работу?– Да я в командировке. С утра отосплюсь и в Волоколамск махну. Давай, Гена, отправляйся домой.А сам на Стеллу смотрю, что она скажет. Нет, молчит.Ребята выпили на посошок. Я их до двери проводил. Любка шепчет:– Ты что, Петя? Поехали с нами, она же вольтанутая! Я тебе в Останкино знаешь, сколько таких найду?– Ладно, Люб, устал я, отдохнуть надо. Счастливо, Ген…

Я вернулся в комнату. Она стелила на диване. – Ну что, в ванную пойдёшь?– Да… да… я быстро…Стелла достала из шкафа полотенце:– На, я жду.

После душа я оделся и тихонько приоткрыл дверь в коридор. Всё боялся, что бабка увидит и вытурит. Бесшумно прокрался в комнату и запер дверь на ключ. Стелла сидела на диване, прикрывая грудь плюшевым медведем. Прикол, что ли, какой?– Петя, у меня подушка только одна. Подержи. Я щас наволочку на него надену. И подглядывать не будет…– А ты свет погаси, он не увидит.– Нет, я при свете люблю… Тебя раздеть?– Да я сам.Сидя на диване, я расстегнул брюки, стащил с себя рубашку, бросил на пол. Потянулся к Стелле. Правой рукой водил по спине вверх и вниз, а левой трогал её бёдра. Потом мы поцеловались. Запомнил губы, мягкие и горячие. Бережно опрокинул её на диван, лаская тяжелые груди…

– Петя, подожди… подожди… – Она вывернулась из-под меня, лицом упёрлась в живот и, жарко дыша, начала сползать вниз… В те далёкие годы бабы минетом нас не часто баловали. Когда в школе учился, это считалось постыдным, нехорошим делом.– А знаешь, Серёга Васин Ленку-то завафлил!– Врёшь ты…– Ничего не вру, он мне сам вчера о ней болтал!Вот такие разговоры доводилось слушать на большой перемене в туалете. А про куню вообще никто практически не слышал.Я пару раз по пьяни пытался напрячь первую жену с оральным сексом, но, заполучив такой подарок, она толком не знала, что с ним делать – просто держала во рту, и всё… А тут ураган какой-то!– Стелла, я уже не могу… Стел, я же щас…Она, не отрываясь от дела, кивнула в такт головой и произнесла невнятно:– У-гуу…Наконец я не выдержал. И всё, что было во мне, – похоть, желание, любовь, блаженство – выплеснулось со стоном…Я посмотрел на её лицо. Оно казалось каким-то страдальческим и приобрело багровый цвет. Я испугался. Может, подавилась?– Стел, ты чего?– Ничего… я трахаться люблю… мне приятно очень…. А кончаю только так.Мы лежали на диване, курили дефицитную «Яву». Стелла казалась теперь близкой и родной.– Ну что, Петь, вмажем за знакомство?– А тебе что, на работу тоже можно не идти?– Я не работаю. Я проститутка.– Как… проститутка?..– Мужиков богатых за деньги обслуживаю.

Я слышал о проститутках, но они должны были обитать где-то в недоступных для меня местах – «Интуристе» или «Космосе». А тут лежит рядом со мной. Женщина, в которую я уже успел влюбиться. Сели за стол. Выпили.

– Стел, а тебе нравится заниматься… вот… этим… со всеми? – Ну, бывает, мужики нормальные попадаются, выпьешь – и ничего… А вчера… такой гад! Я из-за него потом в кафе нажралась. И сумочку мою с деньгами стырили. Я же вас-то позвала, чтобы выпить ещё. И справка в сумке была.– Какая справка?– Да для мусоров. Чтоб не доёкивались со своим тунеядством. У меня профессор один знакомый, ну, клиент мой, каждый семестр справки делает, что я студентка института культуры.– И что теперь?– Позвоню, ещё нарисует…Я взглянул на Стеллу. Какая же обалденная женщина! Мне не хотелось думать ни о профессоре, ни об этом «гаде», из-за которого она вчера напилась… Я опять повалил её на диван…

– Стелла, а тебе сколько лет? – Двадцать девять.– А что ты потом будешь делать?– Не знаю.

Мне стало очень жалко её. Но жалость эта была необычной. Раньше на Руси говорили: жалкий ты мой, то есть любимый… – Стел, давай я женюсь на тебе? У меня денег немного, но я пить брошу, пахать на работе начну. Проживём.– А ты что, холостой?– Женатый. И сын есть. Я ему помогать буду.– Петь, спать пора. Хороший ты… засыпай.

Проснулся в три дня. Денег ноль. – Стел! У тебя телефон подключен?– Да… – прошептала она сквозь сон.Я стал набирать номер друга. Может, ещё на службе?

– Ген, здорово! У тебя денег от вчерашнего не осталось? Нет? Займи где-нибудь. Я завтра точно в Волоколамск еду, мне на билет рубля три надо. И водки купи похмелиться. – И шампанского, жених! Цветов от тебя точно не дождёшься! – Стелла проснулась и, вытащив из наволочки медведя, махала мне его лапой.– Гена, ты помнишь, куда ехать?.. Ага. На Арбат… Как не дадут? У вас там больных, что ли, нет? Отдам лекарствами без переплаты. Да, и шампанского купи.– Полусладкого, – добавила Стелла.– Ген, полусладкое возьми. Короче, ждём.Стелла прибралась в комнате. Сходила на кухню. Принесла уже нарезанный сервелат, буженину, коробку конфет. По дому ходила в том же пеньюаре, прозрачном и очень сексуальном.Генка через час примчался. Всё принёс. И ещё три бутылки «Жигулёвского». Сразу к Стелле:– Вот, как просила, полусладкое. Классно выглядишь, а ночь-то, поди, не спали. – И как-то нехорошо засмеялся.Выпили шампанского. Потом водки. О наших планах со Стелкой – ни-ни… Мы на диване сидим, а он на стуле. Говорили обо всём до его приезда – наговориться не могли. А тут пауза, вроде выпили, но молчим. Как в рот воды набрали. Вдруг Стелла:– А что мы пиво в холодильник не убрали? Пойду на кухню отнесу.– Давай помогу, – предложил Генка – и за ней…Я сижу, курю. Что-то нет их долго.Тут он в комнату заходит, лицо напряжённое.– Случилось что? – спрашиваю.– Да нет, всё нормально…Вдруг слышу, как дверь на ключ снаружи запирают. А потом Стелкин голос:– Это милиция? Алло, алло, это милиция?– Ген, что случилось?– Хули она голая ходит? Я ей на кухне предложил: пойдём в ванную, трахнемся. Она – ни в какую. Ну, ножик показал. Попугать хотел просто. А она, сука, к бабке в комнату ломанулась и дверь закрыла. Теперь нас тут и накроют! – И показывает складную «лисичку».

– …Милиция? Приезжайте по адресу… – Петь, чё делать-то?Говорить ему, что он мудак, было некогда. Вот попал, блять!Генка попробовал плечом выбить дверь. Куда там! Из коридора донеслось:– …Попытка изнасилования…Он кинулся к окну, открыл его и выбросил нож.– …Что?.. Групповая…Я перегнулся через подоконник, поглядел вниз. Да, высоко раньше вторые этажи строили.– Ты хуйню эту затеял – тебе и прыгать.– Высоко!– Скорее приезжайте!!!– Прыгай, блять!Генка залез на подоконник, свесил ноги и махнул вниз. Приземлился удачно. С парашютом, что ли, раньше прыгал? И мне кричит:– Петь, давай, не бойся…Я попытался скопировать его полёт. Но, коснувшись земли, ощутил резкую боль в коленях – и тут же в хребет ёбнуло. Я упал на спину. Так и лежал. Думал, не подняться мне больше. Генка рванул дворами сначала, но потом вернулся, подхватил меня под мышки:– Петь, не ссы, щас пройдёт. Ничего не сломал?– Вроде нет… Бля! Я портфель в квартире оставил. А там распоряжения – аптеки проверять!– Пошли Петя, хуй с ними!– Мудило! Меня же по бумагам найдут. Домой не успею вернуться… Стелла! Стелла!Через несколько минут она подошла к окну.– Кинь мой портфель, документы там…– Да не звонила я никуда. Пусть этот козёл уходит, а ты ко мне поднимайся.Пойти? Может, и вправду не звонила? Нет, девять вечера уже. Я точно тогда в Волоколамск не попаду.– Стел, у меня только три дня на две аптеки осталось. С работы выгонят. Брось портфель!– Ладно.Вернулась не сразу.– На! Я там телефоны записала. Сюда. И Юрия Александровича из института. Звони обязательно.– Позвоню!

Генка медленно вёл меня к метро «Смоленская». Боль потихоньку уходила. На душе – чёрт-те что… – Ген, ну ты и фуфел! Тебе чего, рыжей твоей не хватает?– Тоже мне, сравнил!– Дурак, я жениться на ней хотел…– На ней? Как ты был ёбнутым, так им и остался!– Да иди ты! Лекарства тебе возьму, приедешь в понедельник к обеду в управу. Расплачусь. Всё.В Волоколамском районе я закрыл на учёт две аптеки в один день. Вопреки инструкциям. Но другого выхода не было. Проверку закончил только в субботу. Прямо с вокзала позвонил Стелле.Старушечий голос ответил:– Она здесь больше не живёт…Я набрал номер профессора.– Здравствуйте, можно Юрия Александровича?– Кто говорит?– Шнякин, Пётр Яковлевич.– А, Петя… Не пошёл бы ты на хуй?Я повесил трубку. И подумал: «Больше никогда её не увижу».

* * *

И до сих пор помнится мне та «звёздочка» Стелла – и ещё плюшевый мишка, которым она грудь свою прикрывала. Даже когда с Маринкой жил, думал о ней частенько, что греха таить.

«Снился мне путь на Север» – пел Борис Гребенщиков, и я украдкой плакал под замечательную песню, с потаённым восторгом думая о любимой жене – как же повезло мне быть таким счастливым и влюблённым уже двадцать лет!

Так рассуждал я летом 2001 года, толстый, добрый и доверчивый…

А познакомились мы с Мариной в декабре восемьдесят первого. Её подруга Алёна пригласила нас на шашлыки. Меня как раз бросила молодая лаборантка Института пушного звероводства и кролиководства, поскольку я был старше её на двенадцать лет, нищий, женатый вторым браком и имел сына Яшу. Хотя разница в возрасте, может, и не имела большого значения. Сердце своё после меня она отдала главному зоотехнику крупного зверосовхоза по фамилии Червяков, а он, в свою очередь, был на двенадцать лет старше меня, тоже женатый и с детьми. Просто он не боялся воровать и ездил с полными карманами денег на собственной тачке. А может, всё объясняется проще – есть мужики, которые бабам не нравятся, есть такие, которые нравятся, а от иных у баб просто крышу сносит. Наверное, он и был из их числа.

Ладно, хватит о нём. На шашлыках меня должны были познакомить с девкой из подмосковного Раменского, а Марину – с другом моего детства Юрием Николаевичем. Его все так и звали, по имени-отчеству. Он был врачом скорой помощи, лечил больных и даже алкашам помогал выправлять «бытовухи», которые прогульщики могли предъявить на работе и избежать тридцать третьей статьи – после неё и в грузчики не везде брали.

Но Юрий Николаевич не пришел, а раменская тёлка, видимо, по пути где-то бляданула. Вот и встретился я с Маринкой в тот день на заснеженном берегу извилистой речки Македонка. Тогда я не пил спиртного – временно поборол свой недуг, отлежав положенное в дурдоме.

Все участники мероприятия набрали сухих веток, у поваленного дерева я развёл костёр и пожарил мясо. Под шашлыки Марина много выпила и, не теряя времени, приобняла меня за плечо, давая понять другому мужику из нашей компании, что выбор её сделан. Я был этому очень рад, хотя и немного напуган размерами моей новой знакомой – широкоплечей, крупнокостной, с большой жопой и грудью где-то третьего размера. Но лицом она была красива и всё время заразительно хохотала. Всё это вызывало у меня сомнения – а управлюсь ли я с ней? Словно угадав мои мысли, Марина ласково сжала мне руку широкой ладонью. Я заметил, что ногти были не накрашены – в туркомплексе «Измайлово», где она работала поваром, делать маникюр запрещалось.

Я проводил её до дома. Жила Марина на улице Северная, в пятиэтажке. Призывно улыбаясь, она сообщила, что ей надо забрать у бабки двухлетнего сына Павлика, а я могу зайти попозже.

Я побежал к жене Танюше – предупредить, что уезжаю на ночь в Москву, к двоюродному брату Андрею, и под её ругань надел свои лучшие ботинки на огромной платформе, которые лет пять как вышли из моды. Идти обратно до квартиры Марины, где она жила с сыном от первого брака, было минут семь. Весь этот путь на Северную я думал, что наверняка с ней поебусь.

Так и вышло. Поднимаюсь на четвёртый этаж, звоню, а Марина… а Марина в ночной рубашке открывает дверь и тащит меня в пустую комнату с большой кроватью для взрослых и маленькой для Павлика. «Тише, тише… раздевайся, – слышу я голос в темноте, – Павлика не разбуди…»

Наша первая ночь была не самая лучшая, таких крупных женщин мне действительно иметь не приходилось, но всё же пару раз я удостаивался звания «Солнце моё»…

Мы не спали до утра. Я травил анекдоты, которых знал уйму. Марина хохотала так громко, что сынишка не раз просыпался, а я про себя отмечал: с чувством юмора баба!

Вот эти анекдоты, которые даже сейчас порой можно услышать по телевизору, а также моя экзотическая профессия – провизор – и определили её дальнейший выбор. Марина стала оказывать мне больше внимания, чем своему соседу, татарину Толику – высокому, симпатичному, но дебильному помощнику машиниста московского метрополитена, который нет-нет, да и навещал её «по-соседски». Но всякий раз, когда я приходил к ней и заставал там Толика, ударник труда был вынужден ретироваться и в конце концов перестал ходить вовсе, женился на учительнице младших классов и заделал ей двоих детишек.

Кстати, Толику лет через пять я мог отомстить. Марина с сыном уехали отдыхать в Крым, метрополитеновец работал в ночную, а училка зашла ко мне перепихнуться, видимо, тоже «по-соседски». Я помог ей снять пальто, от неё сильно потянуло потом, и мстить мне расхотелось.

На новый 1982 год я сорвался, и мы с Мариной стали пить вместе. Ну не то чтобы вместе, а скорее одновременно, но в разных местах. Начались дикие ссоры из-за моей жены Танюши и Марининых загулов в ресторанах. Бились мы с ней часто, она рвала на мне рубашки, выдирала волосы на голове, до шрамов кусала руки, а я в ответ ставил синяки на её красивом лице. Нас выручал Юрий Николаевич, выписывая Марине «бытовухи», так как с фингалами ходить на работу в «самый большой отель Европы» было непозволительно.

Наш роман чуть было не оборвался в самом начале, когда я неожиданно подцепил от Маринки трихомоноз, наградив им ещё и Танюшу. Но мы, все трое, удачно пролечились, и наша любовь с Мариной разгорелась вновь – несмотря на то, что я серьёзно запил и потерял работу инспектора-фармацевта в аптечном управлении Мособлисполкома. Из-за всех этих передряг и сильного стресса спать я не мог, даже похмелившись, и решил принимать на ночь «колёса» для сна – нембутал, его я нахапал в больших количествах безо всяких рецептов, проверяя областные аптеки.

В итоге, привыкнув к нембуталу, я уже днём начал пить его вместе с водкой для быстрого кайфа. Это положительно повлияло на наш бюджет, поскольку водки мне требовалось теперь меньше, а таблеток я принёс много – полную коробку из-под обуви. Но опьянение было тяжёлым, и, как потом выяснилось, небезопасным – из-за употребления этого коктейля я приобрёл эпилепсию: неожиданно терял сознание, валился на землю и бился в судорогах с пеной у рта. Минут через пять, в сумеречном состоянии, поднимался и шёл куда-то, не помня себя, а затем возвращался в реальную жизнь с дикой головной болью.

Видать, пришло время идти служить в охрану завода № 402 гражданской авиации.

На Быковский завод № 402 ГА, где подлежали ремонту самолёты Ил-76 и вертолёты Ми-8, меня привела Марина в феврале восемьдесят третьего. К тому моменту я уже полгода нигде не работал. Боялся даже выйти на улицу, поскольку настал андроповский беспредел, когда людей хватали прямо в автобусах, электричках и банях, выясняя, что они там делали в служебное время.

Итак, после проверки моих документов в отделе кадров я попал на «интервью» к начальнику ВОХРы завода Борису Васильевичу Дроздову – красивому высокому мужику с генеральской внешностью. Если жив он сейчас – дай Бог ему здоровья!

Я претендовал на должность стрелка-пожарного заводской охраны. Узнав о моём высшем медицинском образовании, Дроздов тут же предложил мне «вакантную позицию», пошутив, что у него служили хирурги, фельдшеры и терапевты, а вот провизора ещё не было. Работа оказалась несложной – ходить в тулупе с карабином образца 1944 года по территории завода, разделённой на четыре сектора-поста, и проверять целостность пломб и печатей на принятых под охрану воздушно-транспортных средствах. В случае их возгорания следовало вместе с «коллегами» бежать к объекту и, как объяснял Дроздов, «принимать участие в локализации и устранении пожара».

Четыре часа на улице, четыре – в караульном помещении, где было тепло, сытно и даже стоял цветной телевизор «Рубин». Сутки служишь – трое дома. Что мне не нравилось там – это множество тараканов, тупые разговоры некоторых вохряков и вонь их портянок, когда они разувались, готовясь отойти ко сну.

В первый день, вернувшись с поста в час ночи и унюхав запах ног и пота, я под храп сослуживцев лёг на шконку, с омерзением положил голову на кусок засаленного поролона, заменяющий подушку, и накрылся всё тем же тулупом. Долго не мог заснуть, всё думал: ну вот и пиздец тебе, Петя, до чего ты докатился! И был не прав. Моя новая служба оказалась началом продвижения наверх, хотя, конечно, произошло это не сразу.

В ВОХРе я нашёл новых друзей, с которыми приучился пить ЭАФ – гидролизный спирт, применяемый при обледенении вертолетов. Но главным его назначением было перманентное потребление внутрь мужским заводским коллективом.

Короче, я вглухую забухал, не появлялся в охране две недели и в конце концов решил снова прилечь в дурдом – психиатрическую клинику им. С.С. Корсакова Первого московского мединститута. Сообщить об этом начальнику ВОХРы я побоялся…

Это была моя четвёртая, и последняя попытка избавиться от пагубной привычки. В психушке многие меня знали – и постоянные обитатели, и медперсонал. Известность свою я приобрёл там во время третьего захода, когда чуть не умер из-за ошибки медсестры – она ввела в вену не прописанную мне аскорбиновую кислоту с другими витаминами, а масляный раствор какого-то лекарственного средства. Минут через пять после вливания я проблевался, потом начался жуткий понос, я посерел лицом и потерял сознание. Как мне потом рассказали, вскоре прибежали врачи и сёстры, в обе руки поставили капельницы, а в различные места моего обессиленного тела воткнули шприцы. Я лежал и чувствовал, как сердце пытается гонять кровь по обоим кругам кровообращения. Но самый главный насос моей жизни был недостаточно силён для большого круга. Я ощущал лишь, как слабо сжимается сердце и как медленно движется кровь к голове – и вдруг бьёт по мозгам кувалдой изнутри. Было очень больно и страшно. Подружка Марины Галка, большой знаток лекарств от гонореи и трихомоноза, так потом объясняла мое состояние: «Петь, это душа твоя хотела вырваться из тела».Ни о чем таком я тогда не догадывался, только года через два припомнил момент, когда спрашивал у баб в белых халатах, обступивших мою койку: «Что вы плачете, я же не умер?!» Они не отвечали, только печально глядели куда-то сквозь меня. Лишь со временем я въехал, что это душа моя приподнялась над измученным телом и попросила испуганных женщин не волноваться: дескать, время ещё не пришло, всё будет хорошо…И точно, после экстренной эвакуации в реанимацию больницы № 24 я через три дня пошёл на поправку. Потом отлежал ещё полтора месяца на третьем этаже, потребляя лишь пресную пищу без соли, чтоб, не дай Бог, не спровоцировать новый анафилактический шок, подобный тому, что случился в психушке из-за роковой инъекции. Кстати, главный терапевт Москвы, пожилая такая женщина, через неделю осмотрев меня, откровенно призналась, что ей непонятно, почему я не умер, – давление у меня упало до 30/0…Но, впрочем, я отвлёкся. Итак, до четвёртой попытки меня и антабусом лечили, и трихополом, и «спираль» в жопу вшивали. Ничего не помогало: год не пью, а затем всё снова. А на этот раз мне даже лекарств не давали: боялись аллергической реакции и хотели как можно скорей от меня избавиться. Лечащий врач по кличке Лысый Череп нагнал пургу, что я учу «шуриков» доставать больничные листы из дурдома. Да, нужно сказать, что в «Корсакове» лежали вместе «алики» (алкаши) и «шурики» (ёбнутые) в пропорции где-то 1:5. «Алики» в прошлом там обслуживались знаменитые – говорили, что моя кровать стояла как раз на том месте, где спал Сергей Есенин, хотя проверить это я, понятное дело, не мог. Знаю точно, что бывали в этом доме скорби актёры Борис Новиков, Спиридонов – «Федька» из «Вечного зова» и Сидор Лютый из «Неуловимых мстителей». Из «шуриков» самым крутым был Геннадий Хазанов, хотя в то время он был совсем не крутой, а просто косил от армии – и правильно делал, а то, попади он в солдаты, из него бы Винокур получился.Так вот, Лысый Череп на меня наехал и говорит: «Раз ты “шуриков” этому обучаешь (я так и не понял, чему), мы тебя выпишем и больше сюда не положим. Но поскольку ты из-за нас как бы пострадавший, то, так и быть, завтра введём тебе в вену “торпеду” на полгода (от которой, как он пояснил, Высоцкий умер). И видеть тебя здесь больше не хочу!»Назавтра после обеда вызывает Череп меня в процедурную, ширяет в вену редкий препарат, а потом… ампулу пустую откуда-то достаёт и показывает: вот видишь, французское средство на тебя изводим, больших денег стоит! Иди, говорит, полежи в палате часок и домой отправляйся.Когда Лысый Череп долбил по вене этим дорогущим лекарством, я почувствовал горячий прилив крови к голове и обрадовался: мне говорили, что «торпеда» при введении должна вызывать подобный эффект. Я, повеселевший, прилёг на кровать. В палате кроме меня никого не было, поскольку по правилам дурдома после обеда все больные должны были прогуливаться по «психодрому» – наружному огороженному двору. Только законченным «шурикам» дозволялось оставаться внутри отделения, и то на лавочках в коридоре, дабы не мешать уборщицам мыть полы.Ну вот, лежу я себе на койке, довольный такой, а санитарка, сука старая со шваброй, подходит ко мне и орёт:– Ты чё тут разлёгся, распорядка не знаешь?!Отвечаю:– «Торпеду» поставили, лежать мне велели…– «Торпеду»? А рожа чего не красная?– А что, красная должна быть?– А то как же!Я встал, пошёл в туалет и посмотрел на себя в зеркало. Лицо было белым. Отёки спали, кожа стала гладкой, взгляд – осмысленным. Но это было лицо тридцатилетнего человека без будущего. Ошеломлённый обманом, я побрёл назад, лёг на свою койку, мысленно послав на три буквы старую ведьму, которая, как я сообразил потом, и была моим ангелом-хранителем. Переваривая грустную новость, думал: ну хорошо, туфту забабахали, ну, выпишут через час, а через два снова напьюсь! А сюда уже не примут, да и я больше не хочу!Господи! Дай мне сил хоть три года не попить, а дальше видно будет! Может, мордовскому главному богу помолиться? Шкай, не имеющий ни начала, ни конца, поднебесный управитель людей, зверей и растений! Запрети духам зла мне водку в стакан наливать, пропадаю я… Шкай, оцю Шкай, верду Шкай, ваны-мыст!..

Прогуляв больше месяца, с волчьей справкой из дурки, я прибыл в кабинет Дроздова. Взволнованный и виноватый, полушёпотом-полухрипом молвил: – Борис Васильевич, не увольняйте меня по тридцать третьей. Я запил, лечился в больнице. У меня жизнь, может, будет новая, хорошая… Разрешите по собственному уйти… Пожалуйста!А он мне:– Так ты, Шнякин, сейчас не пьёшь?– Не пью, Борис Васильевич.– А коль не пьёшь, зачем же я увольнять тебя буду? Бери карабин и иди на пост.Никогда не забуду слов этих! Благодарен я ему по сей день, поверил он в меня, хотя уже не верил никто, думаю, даже моя Маринка.Работал я хорошо, не опаздывал. Участвовал, рискуя здоровьем, в тушении пожара на моторно-испытательной станции, был назначен инструктором по пожарной безопасности и как-то раз даже давал инструктаж бывшему ёбарю Марины по фамилии Бурмистров.Отучился два года в Высшей инженерной пожарно-технической школе МВД СССР, что на улице Галушкина, и, случалось, замещал начальника караула. Носил синюю лётную форму: погоны на плечах, а пистолет ТТ – на поясе. Сам раздавал карабины и патроны охранникам, моим подчинённым, – и, как не без подъёбки заметил Витька Артёмов, бывший электрик из Малаховки, служивший у нас в карауле, за короткий срок сумел сделать «головокружительную» карьеру.Бабы стали на меня поглядывать, с одной я даже согрешил. Звали её Валя, тридцати пяти лет, трудилась она в пятом цехе мастером, а жила недалеко от заводской проходной. Небольшого роста, блондинка, фигуристая, сисястая, что, собственно, и вызвало к ней интерес.Однажды вечером, в рабочую смену, я отпросился на три часа у начальника караула. Пришёл к блондиночке домой. Она мне чай с тортом подаёт, и водка на столе стоит. Говорю ей, что мне нельзя, а вот ты бы рюмочку пропустила, Валюша, чтоб у нас с тобой всё половчее получилось. Наверное, уже к тому времени Маринка во мне условный рефлекс выработала – лезла трахаться, только выпивши. Пока баба не вмажет, она как бы и не баба для меня – запах спиртного действовал на мой организм возбуждающе.А хозяйка разозлилась – раз ты не пьёшь, то и я не буду!Ну и начали мы это дело на сухую. С лифчиками у меня всегда были проблемы – никогда их расстегнуть не мог, не то чтобы красиво, как в кино, а вообще. То ли руки от желания дрожали, то ли они действительно, по определению Марины, были «под хуй заточены». А тут изловчился-таки, снял с Вальки бюстгальтер, и… пышные груди её раскатились почти до пупка, став плоскими и жидкими.Но такие удары судьбы я умел держать – когда баба давала, промашек не случалось. Обследуя другие участки тела, обнаружил, что кожа у нее гладкая, влагалище на ощупь тёплое и влажное, а поскольку минет не входил в набор Валькиных сексуальных навыков, то пришлось приступить к делу заводским способом, задрав повыше её белые ровные ноги.Особого блаженства я не испытывал, да и она что-то не сильно тащилась.И тут шепчет мне: «Ты на спине лежи, а я сверху сяду. Только так кончить могу». С моей стороны возражений не последовало…В этой позиции Валька преобразилась и неожиданно запрыгала на мне, тихо поохивая, а вскоре, закатив голубые глаза, кончила. И тут из неё хлынуло столько горячей жидкости, что потом наверняка пришлось менять не только простыню, но и матрас. Довольной моей партнёрше уже ничего не надо было, мне же, всему мокрому, оставалось лишь развернуть её задом и завершить этот странный акт.Потом Коля Берковский – я с ним в дурдоме познакомился – утверждал, что встречаются такие бабы, у которых во время оргазма происходит самопроизвольное мочеиспускание. И что он сам трахал такую тёлку на кафельном полу одного из цехов Очаковского пивзавода.А Валька заметно повеселела, выпила рюмку водки и, даже не спросив, хочется ли мне ещё, поинтересовалась, когда мы увидимся снова. Я ответил неопределённо – может, через три дня, в мою следующую смену, но, как мог, избегал встречи.И вскоре с облегчением увидел её вместе с высоким бригадиром из восьмого цеха.

Через пару недель после нашего расставания с Валькой Борис Васильевич Дроздов решил устроить внеплановое мероприятие – организовать стрельбу из карабина личного состава ВОХРы. Нас усадили в автобус и отвезли на стрельбище в Захарово. Стреляли по пять раз в мишень с расстояния ста метров. Я, имевший большой опыт в охоте, отстрелялся лучше всех, и начальник охраны прилюдно поблагодарил меня за отличную службу. Но дело только этим не ограничилось.

Меня стали направлять в город Жуковский, в банк, за авансом или получкой для всего завода. Ехали мы туда на ПАЗике – шофёр, один стрелок мне в помощь, женщина-бухгалтер и какой-нибудь заводчанин – мешки с деньгами в автобус перетаскивать. Моя зарплата была сто тридцать рублей в месяц, а бабла нам выдавали по пол-лимона, иногда и больше. Деньги по тем временам огромные! Я мог брать на выезд ТТ, но никогда этого не делал – с карабином, пусть и громоздким, чувствовал себя намного спокойнее.

Из банка возвращались на завод и складировали мешки в кассе, на первом этаже управления. На несколько минут я забегал в здание ВОХРы – поменять карабин на пистолет. Вероятность ограбления на огороженной и охраняемой территории была ничтожной, волноваться особенно не стоило.

В заводоуправлении до утра дежурил комендант, мой дружок из посёлка Родники, который знал Марину. Она частенько приходила вечерами к проходной и передавала мне незатейливый ужин. А в этот раз я от кассы отойти не имел права и уговорил коменданта пропустить её через наружные двери. Марина принесла тёплые котлеты и термос с чаем. Перекусив, я развалился на дерматиновом диване, меня потянуло на подвиги, и я попросил её:

– После такого чудесного ужина ещё бы и минет на десерт…

– Да ты что, Шнякин, с дуба рухнул?! Здесь? Только под дулом пистолета!

А ТТ висел у меня под курткой на ремне:

– Знаешь, за язык тебя никто не тянул!

Я расстегнул куртку и достал пистолет Токарева из кобуры…

Она не испугалась. Посмеялась только – прикольно получилось. И всё сделала как надо.

А тут взяли служить в ВОХРу Мишку Хламова, пацана из Раменского, шпанистого весёлого пьяницу. По решению суда он должен был где-то работать, чтобы выплачивать алименты жене из города Горького за сына, тоже Мишку. По своей воле делать это он не хотел, и пришлось к двадцати пяти процентам обычных алиментов за одного ребёнка выплачивать ещё двадцать процентов государству, чтобы впредь неповадно было. Судьба Хламова висела на волоске – если бы его выгнали из охраны, то поехал бы он, по его выражению, «шестиметровую рожь косить», то есть на зону, к «хозяину».

Как-то в курилке он спросил, не хочу ли я на рыбалку? Я ответил, что можно, а куда, спрашиваю, поедем – в Шатуру или на Истринское? Он меня ошарашил:

– Поедем на Говнюшку.

– Какую ещё Говнюшку?

– Да в Томилино, на Пехорку, там говно в речку спускают, вода тёплая круглый год – плюс двадцать пять. Плотва, карась, сазан и щука как на дрожжах растут. Рыбу мы ночью ловим, днём нельзя – рыбнадзор поймает.

– А за что?

– За жопу, за что… Мы люльками ловим. Это подъёмник такой, четыре на четыре, с длинным шестом. Снасть запрещённая, но поймать до хуя можно, иногда килограммов тридцать за ночь.

– А что с ней делать?

– Как что? Сами едим и продаём. В Жуковском на платформе торгуем. А когда и в магазины сдаём, по два рубля кило. Ну, поедешь?

– А я чем ловить буду?

– Мы тебе пока маленькую люльку настроим, три на три.

Еще засветло приехали мы в Томилино, сели в автобус и остановились у электролампового завода. Протиснулись через лаз в заборе, прошли мимо гаражей и по раздолбанной грузовиками дороге дотопали до Пехорки. От реки шёл пар и запах канализации, в воде плавали какие-то ошмётки и принесённые течением презервативы.

С нами приехал ловить Мишкин друг Васька – угрюмый сорокалетний мужик с двумя ходками за хулиганство. Он работал шофёром, возил муку на КамАЗе. Василий слегка прихрамывал. В ту ночь Мишка рассказал историю, как их компанию где-то под Бронницами, в период нереста линя, попытался задержать местный егерь. Но они вырвали у мужика двустволку и решили над ним подшутить – двое ребят схватили «должностное лицо» за руки и стали привязывать к дереву, чтобы «расстрелять». Егерь им поверил, обосрался от страха, но внезапно, вырвавшись из лап мучителей, кинулся в лес. А Васька держал ружьё стволами вниз и от неожиданного рывка пленника нажал на взведённый курок, отстрелив себе половину большого пальца на правой ноге. Вторым выстрелом он попытался достать косвенного виновника полученной раны, но, то ли от боли, то ли от неумения стрелять, промахнулся. Как Мишка говорил, «подранка» они не нашли, сели в КамАЗ и уехали от греха подальше, а ружьё отдали за три литра водки какому-то браконьеру из Гжели.

Поведал он мне об этом за чаем, который мы часто пили во время ночной ловли, чтобы спать не хотелось и сил было побольше. Чай готовился так. Где-нибудь на помойке находили литровую консервную банку – «чифирбак», обжигали его на костре, а затем брали воду прямо из Говнюшки, кипятили и добавляли туда три горсти «слонов» – индийского чая, чуть-чуть припаривали на огне и оставляли минут на пять у костра – доходить. Получался, конечно, не чифир, но тоже крепкий напиток, который назывался «купец». То был первяк. Когда он подходил к концу, готовили вторяк – разбухшие «нифеля», то есть чаинки, что осели на дне «чифирбака» после первого чаепития, заливались водой из той же Пехорки и теперь уже долго кипятились. Напиток получался помягче, скорее чтобы жажду утолить, чем взбодриться. Перед первяком, чтобы от него не мутило, съедали кусок-другой селёдки. Её всегда брал с собой Мишка или Васька, либо ещё кто-нибудь из нашей бригады, вопреки примете о том, что рыбное на рыбалку приносить нельзя – удачи не будет.

У нас эта примета не работала, караси с сазанами ловились – и ловились в больших количествах. Я поначалу уснувшую рыбу раздавал соседям, а живую, пойманную под утро, пускал в ванну, чтобы потом ее зажарила жена. Но мыться стало негде, и вскоре мне пришлось вместо утреннего сна располагаться с Мишкой у платформы «Фабричная» или «Отдых» и продавать ночной улов полуголодным жителям Подмосковья. Два рубля кило, а рыбы было минимум десять килограммов – уже двадцатка, десять рыбалок в месяц – двести, а месячная зарплата моя в то время не превышала ста тридцати рублей.

Я стал хорошо ловить, получил кличку Петросей, и мне наладили большую люльку. Облавливать удавалось почти всех, но только не Мишку Хламова. Он постоянно был пьян, не брезговал ничем, мог проглотить три таблетки седуксена, запив их стаканом водки шацкого разлива. Порой падал замертво у костра, прожигая штаны и телогрейки, но к рассвету, когда я, с хорошим уловом, мысленно торжествовал победу над Хламом, он просыпался, таращил оловянные глаза и исчезал. А часа через два, ещё пьяный и полумёртвый от усталости, выходил из утреннего тумана и пёр рыбы в два раза больше, чем у меня.

– Петросей, тебе рыбки дать?

– Давай, Миша, всё тебе тащить будет легче…

Рыбы Хламов никогда не жалел, а вот на деньги был очень жадный – в том смысле, что если взаймы возьмёт, то уже никогда не отдаст. Водкой мог поить кого угодно, куском последним делился, а деньги – нет. Главное – на них всё равно бухла со жратвой купит и будет угощать… Вот ещё одна загадка русской души!

А с Васькой был такой интересный случай, а вернее два. Первый – ночь была тёмная, безлунная, и он, черпая воду для чая из Пехорки, не заметил, как зацепил гондон, который мы и запарили вместе с первяком. Уже потом, когда захотели вторяка замутить, презерватив был обнаружен, и вторяк пить мы не стали.

И не спели любимую песню на мотив «Синего платочка»:

Другой случай приключился холодной зимней ночью. Мороз минус двадцать, а вода в Говнюшке тёплая. В подъёмник набивается всякая грязь и гондоны, и люльку нужно периодически встряхивать, удаляя из неё ненужные дары речки. Во время такого процесса очищения один из «пойманных» презервативов высоко, как с батута, взмыл вверх и коршуном опустился на зековскую ушанку Василия. Первым это увидел Мишка и жестами показал нам, чтобы помалкивали. Мишку в общем все боялись, только один я как начальник по службе иногда мог его, пьяного, уговорить не жечь сараи у реки или не приставать к пассажирам автобуса.

Мне и самому стало интересно, что будет дальше – свалится гондон с шапки или нет? Презерватив, в клочья изодранный то ли неутомимым любовником, то ли голодной щукой, всю ночь провисел на козырьке ушанки, а к утру стало совсем холодно, так что резиновое изделие вмёрзло в нее намертво.

До электрички мы доехали на автобусе. Вид Василия сильно удивил и взбодрил унылых, сонных пассажиров, мы же всю дорогу ржали, как обкуренные. Смех наш насторожил Ваську, и он то и дело ощупывал ширинку на брюках или проверял, нет ли говна на рифлёных подошвах его резиновых сапог.

В электричке мы организовали завтрак. Ребята выпивали и закусывали. В тепле вагона гондон отлип от шапки и плавно шмякнулся на недоеденный бутерброд Василия. Он жутко разозлился, стал махать кулаками, и вагон наполовину опустел. Я понял, что не зря его сажали за хулиганство, и тоже перешёл в другую часть вагона. Хламов, однако, быстро успокоил корешка, налил ещё водки, и мы все опять подружились. Васька так и не понял, как гондон попал на еду – он полагал, что кто-то из нас зло подшутил над ним, бросив эту мерзость на бутерброд. Поэтому так и взбесился.

Уволили Мишку по статье. Он не ходил на работу месяца два, потом пришёл поддатый, глаза его сияли от счастья: – Петросей, а сына моего Мишку за грабёж посадили!– А сколько сыну лет?– Пятнадцать!– А ты-то что такой довольный?– Так алименты платить теперь не надо, и работать тоже. Буду только рыбу ловить!

Я с ним проловил ещё пару лет. А через полгода после моего отъезда в Нью-Йорк Мишку насмерть упоили армянские беженцы, дабы завладеть его квартирой в Раменском, неподалёку от платформы «47-й километр».

А вот с Колей Берковским нас связывала крепкая дружба на почве бывшего алкоголизма, охоты и рыбалки, а годами позже – и прелюбодеяния с Галкой Абузиной, подругой Марины, очень доброй пьющей женщиной, которая давала всем, а нам с Коляном – сразу обоим. Впервые мы на пару с ним огуляли Галку в моей быковской квартире.

До этого ни я, ни он участия в групповухе с ней не принимали. Просто Берковский трахал Абузину раньше, а я позже, но по отдельности. А тут мы не были уверены на сто процентов, подпишется ли она на такой секс. Затарились водкой и закуской, входную дверь оставили приоткрытой – Галка вот-вот подойдет. Я и говорю:

– Николай, я вот чего думаю: чтобы промашки не было, давай софу застелем, разденемся и ляжем. Она придёт, увидит двух голых мужиков – и куда ей деваться? К нам в постельку и нырнёт!

Лежим мы под одеялом, ждём, когда предмет вожделения появится, смотрим друг на друга, серьёзные такие, – и тут Колян как заржёт:

– Петруха, прикинь, если вместо Галки сейчас Марина заскочит и увидит нас голых в постели? Интересно, что хуже: если б Маринка нас с тобой в койке застукала или уже втроём, с Галкой?

Секс на троих, он же «а ля труа», как его называют в народе, имеет свои неоценимые преимущества. Во-первых, вдвое увеличиваются шансы оставить партнёршу удовлетворённой, что для нас с Коляном было делом чести.Во-вторых, можно наблюдать совокупление, да и оральный секс, вживую, а не по видаку. Видак к тому времени всем уже наскучил, хотя, надо признаться, когда я в первый раз увидел запись порнухи на квартире моего хорошего друга Юрия Юрьевича, меня так сильно пробило, что я впал в сексуальный ступор и чуть не потерял сознание от желания ебаться. Маринка хоть и присутствовала при просмотре видео, но уединиться нам было негде, квартира-то однокомнатная – и я медленно побрёл в совмещённый санузел подрочить. Зато потом, ночью, я радостно трахал Марину под свирепый храп хозяина жилища.Да, и о третьем преимуществе. Чувство вины из-за измены супруге тоже как бы уменьшается вдвое – нет никаких многозначительных взглядов, задушевных разговоров, букетов и признаний в вечной любви… Зато есть бутылка водки для Галки, колбаса, солёные огурцы и хлеб на всех, а потом продолжительный секс с обострённым оргазмом и глубокое физиологическое удовлетворение. А в итоге – повышенный интерес к жене, что очень способствует счастливой семейной жизни.

А жили мы с Маринкой счастливо… Я, правда, несколько раз уличал её в неверности. Первый случай я воспринял очень болезненно. В лесочке, недалеко от зверофермы посёлка Родники, в середине мая восемьдесят второго, мы небольшой компанией – человек семь – отмечали годовщину свадьбы Маринкиной подруги Ланки. Мясца пожарили, водочки попили, запьянели, и по дороге домой Марина начала скандалить без всякого повода. Мы поругались, и я с полпути свернул к бывшему сослуживцу по НИИПЗК Владу Губскому. С ним мы добавили малость, работу вспомнили, знакомых общих. Часа два просидели.

К полуночи пошёл я на Северную, но Марины дома не оказалось. До рассвета просидел на лавочке у подъезда – ключ от квартиры она мне ещё не давала – и пошёл спать к Танюше. По пути заглянул к Ланке. Та через дверь заспанным голосом сообщила, что Маринку не видела со вчерашнего вечера.

Около десяти утра в окно террасы постучал Витька Егорочкин – Марина сгоняла за ним в Быково. Он вызвал меня на улицу, где «пропащая» и ждала меня. Смотрела на меня виновато, её сильно колотило.

– Петь, пойдём домой…

– Где ты ночью была?

– Я потом расскажу, пойдём…

На ней была тоненькая маечка и джинсовая юбка.

– Марин, а где твоя куртка?

– Да чёрт с ней, с курткой, пошли. Витька пива купил, в машине оно!

Похмелиться мне хотелось, да и интересно было, что же случилось этой ночью. Через пять минут Витя привёз нас на Северную. Сам пить не стал – за рулём. Да и пива не любил – признавал только водку или самогонку собственного приготовления. Но главная причина отказа крылась в том, что был он запойным. А запой всегда начинался с четырёх бутылок водки в первый день и заканчивался сорока миллилитрами самогонки в последний, сороковой.

Такая напасть случалась с ним каждые полгода, поэтому постоянной работы он не имел – приходилось подхалтуривать частным путём: кому колодец на участке забьёт, кому батареи в доме навесит, кому аккумулятор для машины электролитом зальёт… Закончил он Мориса Тореза, но по-английски говорил очень плохо, зато всё понимал. Прекрасно играл на шестиструнной гитаре, даже «Воспоминания об Альгамбре» Франсиско Тарреги, но вот петь совсем не умел.

Кстати, о Тарреге… Был у Вити интересный друг – Петька Ложкин, который к двадцати шести годам окончательно спился. В результате его хватил инсульт, и он трое суток в одиночестве пролежал у кровати, где его случайно и нашёл брательник, заехав в гости. Ложкина даже «скорая» не хотела в больницу везти – мол, сдохнет по дороге, а нам потом отчитывайся за жмура. Это они так брату родному заявили. Тот им денег дал, расписался, что предупреждён о последствиях, и Петьку увезли. В больнице он оклемался, а потом бросил пить и стал работать сторожем. Я даже деньги у него как-то занимал – Маринке на югославские сапоги.

Ложкин очень любил классическую гитару, неплохо играл на шестиструнке и слух имел абсолютный. Но последствия паралича сказались на его здоровье, правая рука не слушалась, и играть быстрыми переборами Петька уже не мог. В основном он наслаждался игрой Вити Егорочкина.

Однажды Витёк достал где-то четыре билета на концерт известного испанского гитариста в зал Чайковского. Денег у него никогда не водилось – как ему удалось эти билеты раздобыть, до сих пор остаётся загадкой для меня.

На концерт мы пошли вчетвером – Витя, Петька, Марина и я. Народу набилось – полный зал! Люди, окружавшие нас, были хорошо одеты. Мужики все с бородками и в очках, а дамочки – в бусах и с начесами на голове.

Я не был фанатом гитарной музыки, она мне просто нравилась. Марина же явно скучала, зато друзья мои сидели завороженные, с упоением отдаваясь звукам нейлоновых струн. Но если посмотреть со стороны на их одежду и затрапезный облик, то создавалось впечатление, что два не совсем трезвых плотника днем ремонтировали кресла в партере и после работы по какой-то причине задержались там.

Акустика казалась мне сверхъестественной – человека, игравшего на гитаре без микрофона, могли отчетливо слышать сотни людей из любой точки зала.

В самый разгар концерта я чуть было не упал под кресло от ужаса и стыда: в то время когда интеллигентная публика внимала знаменитому испанцу, Ложкин, сидевший слева от меня, попытался шепнуть на ухо Витьке: «Ёб твою мать, у него же пятая не строит!» Шёпота не получилось – благодаря этой самой акустике над рядами пронёсся явно бухой голос. Тут надо сказать, что дикция у Ложкина была, как у Леонида Ильича Брежнева в старческие годы, – говорил он так, будто хорошо вмазал и ещё не успел протрезветь.

Петькино замечание по поводу расстроенной гитары музыканта услышали все в зале. Те, кто сидел перед нами, повернулись, осуждающе глядя на нас. Я глупо им улыбался, толкая Ложкина локтем в бок, чтобы он еще чего-нибудь не ляпнул.

Марина заявила мне потом, что на концерты с Витькой больше не пойдёт. А Петька Ложкин через два года начал потихоньку выпивать, затем продал за двести баксов свою комнату в коммуналке. После видели, как он побирался в электричках, затем совсем пропал.

Так вот… Привёз нас с Мариной Витька во двор на своём горбатом «запоре» и домой в Быково укатил. Мы поднялись в квартиру. Я спросил: – Ну, так куда ты пропала?– Я у Ланки ночевала, пьяная…– Не ври, тебя там не было. Я и к тёще заходил…С тёщей я её опередил, чтобы не услышать очередную ложь.– Ну что ты молчишь? Где твоя куртка?Марина расплакалась и стала просить прощения. Сказала, что ночью, возвращаясь с шашлыков, остановила машину, чтобы доехать до дому. А шофёр увез её в Родниковские гаражи и там трахал до утра. С рассветом Маринку доставили домой, а куртку она в гараже забыла…Я, даже не похмелившись, молча собрал рюкзак и уехал в Агашкино, на базу к Серёге-егерю. Он удивился моему приезду – охотничий сезон уже прошёл. Я сказал, что хочу половить рыбу на лесном озере и мне нужна палатка. Он ещё больше удивился, но палатку принёс, и ещё дал хлеба, сала, чая и сахара.Три дня жил я в лесу, ходил по завалам и чащобам, пытаясь вытряхнуть из себя гадкое чувство. Это была жгучая смесь ревности с липким чувством опустошённости, будто тебя кинул на все бабки лучший друг. Но на четвёртый день я всё-таки решил вернуться к Марине – раз уж засунули, ходи не ходи по лесу – назад не вытащишь…Правда, с годами тяжкое чувство ревности притупилось, а отношения переросли в любовно-семейные. Она стала Главным Человеком моей жизни, я даже про себя сокращённо называл её так: ГЧмже. Марина была мне дороже отца, матери и сына, за неё я мог умереть, не думая ни секунды, несмотря на подъёбки относительно размеров моего члена.Перед тем как познакомиться со мной, Марина перепробовала много мужиков и часто о них рассказывала. Мою же интимную часть называла ласково «карандаш» или «мизинец». До неё я был дважды женат, но ни одна из жён не позволяла себе подобных замечаний.Я доставал линейку и, когда ГЧмже была на работе, измерял длину своего «карандаша». Если мерить с той стороны, где пупок, то выходило четырнадцать с половиной сантиметров, а со стороны мошонки – и все пятнадцать. О толщине я не говорю, в возбуждённом состоянии форма его была нормальной, с правильной головкой, заметно выступающей над самим стволом. Пускай пятнадцать – и не семнадцать, но всё же не одиннадцать и не десять.

* * *

Вот из-за «мизинца» я в первый раз и изменил ГЧмже с её лучшей подругой – Ланкой. У Ланы был муж – спортсмен с большим «прибором», но кончить она не могла. Пока супруг на сборах, Ланка то с одним, то с другим ухажёром оставалась у нас ночевать (в её квартире жил ещё и брат мужа) – никто не мог удовлетворить её. Я даже Кольку Берковского вызвал для этого дела…

Кроме раннего алкоголизма, Берковский приобрёл в насыщенной событиями жизни ещё и неодолимое влечение к куннилингусу, просто обожал у баб срамное место вылизать.

Ещё в дурдоме, в курилке, он часами восторженно описывал разнообразие половых губ, показывал на пальцах, каких необычных размеров бывает клитор. Неутомимо рассказывал, где действительно находится точка «G» и как работать языком и пальцем одновременно, но с различными ритмами.

Высокий стройный брюнет, он, казалось, рождён был для того, чтобы Ланка впервые, к нашему общему удовольствию, испытала долгожданный оргазм.

Подопытная пара была приглашена нами в Быково, в дом к Вите Егорочкину, где Колян в отдельной комнате провёл с ней добрых три часа. Как только он вышел оттуда, я утащил его на кухню и спросил:

– Ну что?

– Да ну её на хер, бревно бревном…

Потом прошло ещё три года, а Ланка, меняя партнёров, так и не кончала.

Как-то раз она заболела пневмонией и попросила провести ей полный курс внутримышечных инъекций пенициллина.

Всё шло хорошо, я приходил к ней домой, кипятил шприц на плите, набирал в него антибиотик, а она лежала в спальне с заголёнными ягодицами. Протирая водкой место укола, я отмечал, что кожа у неё нежная, намного нежнее Маринкиной, однако желания трахнуть Ланку не возникало.

Но на шестой день ко мне приехали приятели, уйти я не мог и предупредил Ланку, чтобы пришла за уколом сама. У нас квартира однокомнатная, на сложенном диване гости сидели, на кресле-кровати, где обычно спал Павлик, дрыхла пьяная Галка Абузина, так что прилечь пациентке было негде. Я простерилизовал шприц на кухне и велел больной снять куртку. Сказал, что укол будем ставить в прихожей.

Дверь в комнату закрыли, Ланка была в синих джинсах, ноги чуть полноватые, но стройные. Я говорю:

– Сними джинсы, стоя придётся колоть…

Она повернулась ко мне задом, приспустила сначала джинсы, потом белые трусики… и я чуть не забыл, зачем она здесь. Передо мной, в крошечном пространстве маленькой прихожей, белела красивая жопа двадцатипятилетней женщины. Я мгновенно ощутил сильную эрекцию, сердце моё часто забилось, руки задрожали. Кое-как уколов её, прохрипел, вдавливая спиртовую ватку в мягкую и уже желанную ягодицу:

– Ну, значит, завтра в шесть у тебя…

Полночи не спал, думал о Ланке и о том, что пить ей сейчас нельзя, а с трезвой бабой в первый раз трахаться мне не хотелось. Пришлось подождать неделю, вернее, я её не ждал, а Лана сама заглянула однажды вечером, взять взаймы литр самогона для каких-то нужд.

Надо заметить, что в ту чудесную пору, в начале горбачёвской перестройки, с водкой в стране возникли большие проблемы. Купить её, или, как тогда говорили, «достать», для обычных людей считалось делом практически невозможным. В винных магазинах алкогольных напитков не было, а когда спиртное там появлялось, то возникали и огромные очереди с вечно первыми спекулянтами и кoлдырями. Все злые и опасные, вступать с ними в разговор не стоило – по репе настучать запросто могли.

Поэтому я заказал у Вити Егорочкина прекрасный самогонный аппарат из нержавейки с закрытым холодильником-змеевиком и со стеклянными сухопарниками для дополнительной очистки продукта. Брага отстаивалась долго, пока мутный осадок не уляжется на дне прозрачных двадцатилитровых стеклянных бутылей, которые я приносил с завода.

В этих бутылях изначально хранили концентрированную серную кислоту в гальваническом цехе. «Неси с завода каждый гвоздь – ты здесь хозяин, а не гость!» – так любили говорить в те романтические времена. Брагу я перегонял три раза, убирая первач, так как он содержал наибольшее количество вредных сивушных масел, «серёдку» оставлял себе и потом, в конце процесса, доливал в первач «последки».

Эта смесь шла на хозяйственные нужды – водопроводчикам, газовщикам и другим рукастым товарищам с лужёными глотками. «Серёдку» же я очищал активированным углём и марганцовкой и перегонял ещё дважды. Получался приятного запаха спирт, который при разбавлении таким же объёмом воды приобретал крепость водки и потреблялся всеми моими друзьями, а также Маринкиными подружками и родственниками. Я даже посвятил самогоноварению «оду», последний куплет которой звучал так:

Вот за этим-то самогоном и зашла ко мне Ланка. Я тут же предложил ей снять пробу, она не отказалась, потом выпила ещё, и я начал к ней приставать. Долго Ланка не сопротивлялась, отдалась как-то привычно, без задора. Я трахнул её два раза: первый быстро, а второй – минут тридцать. Видно было, что ей хорошо, хоть и кончить не может.

«Нам нужна целая ночь, – размышлял я, подмываясь. – Здесь стрёмно, тёща может зайти, а то и Маринка пораньше с работы нагрянет – попадёшь, как хуй в рукомойник! Надо ехать в Агашкино!»

В этой деревне под Бронницами имелась охотничья база, где егерем служил Сергей – двоюродный брат Танюши, моей второй жены. В его обходе обитало много зверя – лоси, кабаны, косули, лисы. Они часто становились нашими трофеями, но особой прелестью отличалась охота с лайками на кабана и лося. У меня в восемьдесят шестом ещё не было хороших зверовых собак, до этого времени держал легавую – шотландского сеттера. А у Сергея был замечательный помощник – западносибирский кобель Орлик. Работал он вязко, но не нагло – в молодости кабан распорол ему заднюю ногу, и Орлик запомнил этот урок на всю жизнь.

Ох, сколько удовольствия получил я в те далёкие сказочные охоты, какие это были незабываемые минуты! До шести кабанов и подсвинков брали мы порой за один удачный день! Очень редко без добычи возвращались. А мяса, как и водки, в магазинах не было – и родственники, и соседи ждали меня с охоты в надежде, что опять будет «дичина» в их холодильниках.

В Агашкине у Серёги постоянно жил его лучший друг Витька Авдеев. Я его хорошо знал, но так и не понял, на что он существовал. Как-то видел его жену – красивую молодую женщину, говорили, что и сын у него есть. Но я мог с кем угодно поспорить, что если приеду в Агашкино, то всегда найду Витьку лежащим на русской печке в доме. Этакий современный ленивый Емеля. Но когда он слезал с печи, то, как по щучьему веленью, часами мог носиться по лесу, ловко обдирал и разделывал добычу, а потом километрами пёр на себе пудов пять мяса.

Серёга придумал забавную шнягу с отстрелом зверя. На выходные во время всего зимнего сезона в Агашкино приезжали по разнарядке команды охотников с лицензиями на кабана или лося. Тогда с отстрелом копытных было очень строго, и лицензии эти в основном имели старпёры-коммуняки – руководство московских и подмосковных блатных охотколлективов.

По правилам, для охоты на лося команда, не считая егеря, должна состоять минимум из двенадцати стрелков, а на кабана – из восьми. Но, стараясь хапнуть побольше диетического мяса, команды эти всегда были нарочно не укомплектованы – человек девять-десять на лося и шесть-семь на кабана.

Заночевав с пятницы на базе, мы с утра ждали дорогих гостей. Охотники приезжали на собственных «четвёрках» и «Нивах», с наглыми харями, в дефицитных унтах и укороченных дублёных тулупах – в них хорошо самолёты охранять, а не за лосями бегать. Мы в окно наблюдали, как они парковали машины. Самый главный из них заходил на базу:

– А кто тут Сергей будет?

Я сидел за столом и пил чай, Витька, как всегда, лежал на печи. Одиноко и молчаливо.

– Вы Сергея Алексеевича ищете? Ждите на улице. Он сейчас подойдёт, – без эмоций отвечал я, отхлёбывая чай из алюминиевой кружки.

Мужик уходил, сильно хлопнув дверью. Как же, его, такого важного начальника, егерь у порога не встретил! Минут через пять к охотникам выходил Серёга, быстро возвращался с этим мужиком в дом, доставал инструкцию по отстрелу копытных и заунывным голосом зачитывал её пункты.

– Команда охотников по отстрелу лося должна состоять минимум из двенадцати человек. Сколько вас приехало?

– Девять…

– Ну, тогда откладываем это мероприятие на две недели. Следующие выходные уже заняты другим коллективом. И прошу вас, больше так не делайте. Я три дня охоту вам готовил, замучался по лесу ходить! Знаю точно, в каких кварталах лось лежит, а вы неполным составом приехали. Весь мой труд насмарку пошёл!

– Да что вы, Сергей Алексеевич! Мы же эту поездку целый месяц ждали! Слыхали, у вас тут зверя полно!

– Правильно слыхали… Мы над повышением популяции копытных постоянно работаем. (Тут я чуть не заржал, уж мне-то было известно, как мы «работаем» с этой популяцией.)

– Сергей Алексеевич, а давайте мы вас в список охотников по отстрелу включим, мясом на равных поделимся, – тихим голосом начинал прогибаться командир.

Сергей закатывал глаза и молча стоял секунд тридцать, словно ему трудно было сосчитать, сколько будет девять плюс один. Вообще-то у него было высшее образование.

– Так это только десять человек будет… Вить, у тебя охотничий билет с собой?

– Ну да… – раздавалось с печи.

– Но это всего одиннадцать, – грустно подытоживал Серёга. – Не представляю, что и делать. Может, Петра Яковлевича уговорим? – вопрошал он, словно я был где-то далеко, а не в двух шагах от него, с кружкой в руке и сигаретой в зубах.

– Здравствуйте, Пётр Яковлевич! Очень рад познакомиться… Помогите… Пожалуйста… – умолял меня преобразившийся владелец лицензии.

– Ну не знаю… – размышлял я вслух. – Я же в гости к Алексеичу приехал, повидаться, отдохнуть. Родственник я его, шурин. Ну да ладно, сейчас посмотрю в бушлате, взял ли я охотничий…

Я вылезал из-за стола, долго шарил в карманах и, к великой радости начальника, доставал билет. Сергей заканчивал:

– Значит, так. Нас двенадцать человек. Мясо всем поровну. Я расставлю всю вашу команду на номерах в седьмом квартале. В загон пойдём мы втроём с Виктором и Петром Яковлевичем. С нами три лайки, если зверя остановят до номеров, то сами с ним управимся. Если зверь выйдет на линию – стреляете только пулями, никакой картечи, собак побить можно.

– Конечно, Сергей Алексеевич, нам бы поменьше ходить, да печёнку пожарить и винца попить, да с мясом домой вернуться…

Приезжим охотникам Сергей перестал доверять после того, как однажды, когда загонщики выгнали лося на стрелковую линию, старый коммунист-пердун, напугавшись, с пяти метров отстрелил сохатому копыто. Мы потом все выходные добирали его с собаками.

Надо признать, что работу свою Серёга знал отлично, да и кобеля натаскал классно. Обычно Сергей сам подходил на басистый лай собаки и брал лося. Восторгу охотников не было предела – и мясо жёнам привезут, и водки без них попьют.

Вскоре и я завёл западносибирских лаек, нахаживал их, днями и ночами пропадая в лесу, ходил на выставки и испытания. Моим питомцам присуждали дипломы за показанную на испытаниях работу – и по белке, и по кабану, и по утке. Но самыми ценными для меня были дипломы, полученные от эксперта Мунистова. Сильно придирчивый был Виктор Иванович, но знающий и опытный. И если уж диплом давал, то, значит, собачка и вправду стоящая!

На базе в Агашкине была комната с отдельным входом для семейных, да и неженатые парочки туда забредали. Мы с Мариной частенько там ночевали. В этой келье и решил я провести с Ланкой долгожданные часы в любовных утехах.

Ночь была бурная – она глушила водку и выбегала под крыльцо подмываться, я пил крепкий чай и почти не слезал с неё до утра.

С рассветом, на шестой палке, она застонала, поплыла и… кончила! Я был очень горд за себя и за свой «мизинец»! Но утром Ланка почему-то быстро засобиралась домой, расплакалась в автобусе, а в электричке всё время молчала, уставившись в окно. Я вышел на остановку раньше неё, в Быково, и пошёл ночевать к отцу, так как сказал ГЧмже, что уезжаю на два дня.

К обеду прихожу домой и застаю Марину всю в слезах:

– Петя, Ланка с ума сошла!

– Ну что ты несёшь?!!

– Да-а-а! Её в психбольницу увезли сегодня, в Юрово. Говорит, что вороны на неё нападали и что в Агашкино с тобой ездила!

«Вот оно что, – думаю. – То-то она места себе не находила и такая странная утром была».

Я огорчился страшно, считая себя виновным в этой трагедии. А затем прикинул, что наследственность у неё дурная – и мать, и отец оба сильно пили, а отец вообще состоял на учёте в психушке. Да и сама Ланка квасила часто и помногу. В итоге я решил, что вина на мне, конечно, есть. Но, по большому счёту, я же хотел, чтобы она кончила, а не ёбнулась.

Так получалось, что когда я врал ГЧмже, будто остаюсь на ночь в Агашкине, а сам в это время прищучивал какую-нибудь тёлку, всегда происходили нехорошие дела. Как-то раз договорился я о встрече со Жбанихой, известной быковской блядью. Её перетрахали почти все мои знакомые – и те, кто старше меня, и те, кто моложе, и моего возраста. Пёрли Жбаниху с младых ногтей, и я тоже бы мог, да не срослось как-то.А уже после – женился в первый раз (той жене я не изменял).Моя «первая» училась вместе со мной в медицинском институте, отличница, комсомолка и карьеристка, каких свет не видывал, родом из Карачаевска. Замуж она пошла исключительно из-за подмосковной прописки. Я догадывался об этом, но всё равно женился, поскольку приятное хотел ей сделать, – правда, и она не так много мне крови попортила. Хотя был один случай, весной семьдесят второго, когда жёнушка подсыпала в мой завтрак растёртую таблетку антабуса, а я утром был с глубокого похмелья. По дороге на работу, у станции Быково, мне сделалось плохо, я покраснел, пошёл пятнами и стал задыхаться, но прохожие вызвали «скорую», и меня откачали.Умная женщина была, но рисковая, может, до сих пор жива.

Значит, так… Со Жбанихой я задумал хоть через двадцать лет наверстать упущенное.Мы с Коляном охотились на уток в Агашкине, ездили туда на его машине «Жигули» шестой модели. Колина жена Ульяна до нашего возращения оставалась с Мариной в Удельной.По дороге домой заехали к Вите в Быково, а на кухне у него сидит Жбаниха, бабища уже. Далеко за тридцать, раздобревшая, с высокой причёской, как у директрисы дворца бракосочетания. Хочет, как она заявила, «выпить и перепихнуться». Я Берковскому шепчу: «Поезжай домой, скажи Марине, что остался гусей ночью у реки сторожить, буду завтра к обеду».Он уехал, а я провёл ночь с блядью-легендой. Мне казалось, что ночь эта должна сулить много интересного и познавательного. Жбаниха была крупнее ГЧмже и очень пьяная, что меня возбуждало, но фигурой сильно напоминала Марину. К тому же по жизни этой женщине уже больше хотелось выпить, чем секса. Но всё же на третьей палке она слегка потащилась и заохала, точно так же, как Марина при совокуплении.От этого мне стало грустно, я быстро собрался и уехал домой в Удельную.Поднимаюсь на четвёртый этаж, захожу в квартиру, а там Ульяна рыдает и Коля, расстроенный, на кухне сидит. Оказалось, что ночью, в то время когда я ставил раком Жбаниху в Быково, у него прямо со двора нашей пятиэтажки на Северной увели новую красную «шестёрку».Через открытую форточку на кухне, где Марина с Ульяной пили водку, а Колян – грузинский чай, он услышал, как на улице хлопнули дверью какой-то машины и завели мотор. «Нашу, поди, угнали», – нехорошо пошутил Берковский. И хоть менты вскоре узнали о пропаже, Колин «жигуль» так и не нашли. Сейчас я бы мог за полчаса купить такой же, но тогда машина казалась мне пределом богатства, и я опять корил себя за то, что не устоял перед чарами Жбанихи и невольно, из-за своего донжуанства, стал виновником очередной трагедии.

* * *

Сегодня опять сестричка новая… Тут медицинские сестры из разных концов земли – то индуска, то русская, то островная из Гвианы. Есть и симпатичные, с некоторыми и пообщался бы с удовольствием… Жаль, двигаться мне особо нельзя, разрешают только с боку на бок аккуратно переворачиваться. А ведь было время, когда я уже не очень молодой, где-то под сорок, но полный сил, летал по русским лесам без устали, что в жару, что в мороз… И не сказать, что мог выжать 200 килограммов, как Жаботинский, но вынослив был и смел. Без лицензии зверя валил, а потом ночью тащил в рюкзаке по зимнему лесу мяса килограммов под восемьдесят на себе. Путёвку по белке брал на сезон, а там уж что попадётся.

Поздним октябрьским вечером 1983 года я сидел на кухне, пил крепкий чай, курил «Дымок» и, с трудом подбирая рифмы, сочинял очередной стишок для Раменской районной газеты «За коммунистический труд».

«А вроде ничего получилось», – подумал я, перечитывая своё творение, и тут постучали в дверь.

Я подкрался, посмотрел в глазок и увидел рожу в милицейской фуражке.

«Что за чёрт? – подумал. – Полгода уже не пью. Ничего, кажись, не нарушал за последнее время».

– Кто там?

– Милиция, открывайте!

– Проходите…

В коридор вошёл незнакомый лейтенант.

– Вы – Шнякин Пётр Яковлевич?

– Да.

– У вас имеется охотничье оружие?

– Имеется.

– Разрешите взглянуть?

Я взял стул, влез на него, открыл антресоль и достал двустволку в дерматиновом чехле.

– Вот…

Мент расчехлил ружьё, поглядел сквозь стволы.

– А что не чищенное?.. Давно из него стреляли? – с подозрением поинтересовался он, обнюхивая патронник.

– Стрелял в конце сентября. А ружьё чистить не люблю. Ничего ему не будет, на мой век хватит.

– А гильзы отстрелянные есть?

– Конечно, я только капсюли пока не выбивал.

– Вот и хорошо. Дайте-ка мне парочку выбрать.

– Да что случилось-то?

– У нас инструкция новая вышла – хранить гильзы от всех единиц охотничьего оружия в Раменском районе. Вы с чем-нибудь не согласны?

– Почему, согласен… Забирайте, раз инструкция.

…В феврале восемьдесят девятого я охотился по белке недалеко от платформы «Вялки», что по Куровской дороге. Со мной согласился пойти напарник Виталий, тоже с лайкой. Я упросил его помочь натаскать мою молодую суку Ладу. Виталик младше меня на три года и здоровый, как чёрт. Собака его отлично нахожена, с прекрасным поиском. Сразу видно, что хозяин её, как говорят, из леса не вылазит. Удачно поохотившись, решили отдохнуть. Вскипятили чай в чифирбаке, ели бутерброды с салом и грызли вприкуску желтоватый сахар.– Петь, слухи ходят, ты в Америку собрался?– Я-то собрался, только вряд ли пустят. Это всё непросто.– А что в Штатах делать будешь?– Не знаю, на месте разберусь, если визу дадут.– А родственников у тебя там нет?– Да откуда им взяться…– Я бы не поехал. Как это… чужая страна… бросить всё…– Мне мир посмотреть хочется. Да и себя испытать. Ты Сергея Живлова знаешь?– Конечно.– Так он в восемьдесят четвёртом в Якутии зимой охотился. Забрался туда, где сам хуй не бывал. Его из посёлка на вертолёте в тайгу забросили. А зимовья все заняты. Дали ему буржуйку, палатку, матрас и целлофан с брезентом. Спальник из Москвы он сам привёз. Полдня костёр жёг, землю отогревал. Потом, как прогорело, лапника нарубил и палатку поставил. Он её несколько раз еловыми ветками и целлофаном переложил, потом ещё брезент наверх и снегом всё засыпал. Для тепла. А какое там тепло! Взял с собой спиртовой градусник – ртуть твердеет от таких морозов. Минус пятьдесят четыре снаружи. Серёга в правилах читал, что на охоту, если температура ниже пятидесяти, выходить не рекомендуется. Проспал, говорит, день, с двумя собаками по бокам для обогрева. Глянул опять на термометр и заскучал: минус пятьдесят пять. А за ним вертолёт только через два месяца прилететь должен. Делать нечего, намазал лицо гусиным жиром и начал путики прокладывать, капканы на соболя расставлять. Короче, полтора месяца отхуячил. Мороз – пиздец, надоело всё. Но шесть соболей взял. И решил до большака пешком добираться – семьдесят километров. С одной ночёвкой. Я ещё поинтересовался: как же ты решился на такое? А если бы, к примеру, ногу подвернул? Ведь всё, край тебе в такой холод. Он отвечает: да в лесу ещё ничего, ветра-то нет. Вот если к ручью выйти или к речке, то даже слабым движением воздуха сильно лицо обжигает. Но дошёл он за два дня до дороги, а там на грузовике в посёлок подвезли. Четыре соболя он сдал, а двух под одеждой спрятал, когда на самолёте в Москву возвращался. Сестре на день рождения подарил. Я его спросил: «Сергей, а на хрена тебе такие мучения было принимать?» Он говорит: «Испытать себя хотел». – «А кому такое испытание нужно?» – «А мне», – отвечает… Вот и я, Виталь, испытать себя хочу: на что я у них сгожусь?Мы затушили костёр и направились к дому. Прошли с полчаса, тут напарник остановился и махнул рукой в сторону:– Петь, просеку видишь?– Ну…– Я в восемьдесят третьем году лося большого в этом месте взял. Мне ребятишки утром сказали, что быка в лесу видели. Я к знакомым охотникам сразу помчался, а все, как назло, на работе. Одному тяжело лося свежевать. А тут сосед Колька навстречу, тунеядец, бля. Сорок лет, а работать не хочет, выжрать бы только где. Ну, я ему и предложил со мной пойти. Кто же от свежего мяса откажется?На́йду из вольера забираю, а она орёт, радуется, знает, что в лес нам идти. Ей ещё двух лет не исполнилось, но по зверю вязко работала.В общем, и часа не прошло, слышу – заголосила. Кольке говорю: иди за мной, только тихо, не шуми. Минут двадцать подкрадывались. Смотрю: вот он, лосяра! И сучонка, как положено, с головы зверя работает, не бросается. Словно уговаривает его подождать.Я два раза пальнул, оба – по месту. Бык ноги раскорячил, шатается из стороны в сторону, как пьяный, но не падает. А у меня всего две пули было. Подбегаю – и топором что есть сил по башке ему ударил. Повалился наконец. Я быстренько собаку к кусту привязал, только кровь спускать начал, вдруг голос сзади:– Что же ты, гад, такого красавца убил?Оборачиваюсь – егерь! Я Кольке крикнул: валим отсюда! Поводок с куста сорвал и к просеке с Найдой рванул. Метров пятнадцать пробежал – выстрел. И картечи свист! На мне плащ был брезентовый, длинный. Смотрю – а внизу от картечин две дыры в плаще пробиты. Вот сука!На просеку выскочил и жду. Гляжу – вылетает егерёк-то из леса… Я в него и жахнул. Он упал, как подкошенный, а мы дальше дёру дали. Метров через сто Коля вопит: «Виталь, постой!» Подошел, трясётся:– Что делать? Ты ж его замочил!– Что делать? Молчать, бля. Ты вот что: давай вправо, а я влево. Круг сделай небольшой. Дома увидимся. И не вздумай говорить никому. Тебе, конечно, меньше дадут, но как соучастнику и браконьеру года два на зоне попариться придётся. Понял? Ну, смелей, шевели копытами…Мы вечером встретились, самогонкой его угостил. Расслабился Колька немного, и руки перестали дрожать. Да, а егеря я слегка подранил, пятёркой по нему бил. Менты, правда, потом затрахали. Ходили по домам и гильзы отбирали у всех охотников. А что толку? Два ружья у меня официальных, а это не зарегистрировано было. Я его в лесу всегда прятал.– Виталик, вот теперь понятно, почему тогда ко мне мент за гильзами приходил. Инструкция, говорил, новая вышла.Пиздобол, блять!

* * *

Кстати, о блядях. Я вряд ли окажусь неправым, если заявлю, что почти в каждом русском городке, посёлке или деревне всегда созревали на радость мужскому полу девушки, которые охотно давали всем подряд. Как правило, они очень любили выпить, и это, безусловно, сближало их с мужиками и делало ещё доступнее. В молодые годы мне с таким контингентом не очень везло – сдерживала то ли природная скромность, то ли боязнь подцепить триппер – презервативами пользоваться я не любил.

Тогда ещё не продавались заморские латексные гондоны. Имелись в продаже только отечественные, Баковской фабрики, что в Подмосковье. Цена им была четыре копейки за две штуки. Так парами и продавались. Видать, коммунистические идеологи просчитали, что за ночь можно поставить не более двух палок. В аптеках работники так и называли их – «изделие № 2». Они частенько рвались ещё при надевании, несмотря на внушительные размеры – как в длину, так и ширину. Когда я натягивал на свой «карандаш» советский гондон, то добрая четверть его болталась на весу, издавая резкий запах резины.

Но я не об этом…

В нашу двухэтажку в Быково подселили семью, что жила раньше у пруда. Дом их бесплатно ремонтировал поссовет, предоставив в подвале временную площадь для проживания. Было это в семьдесят втором. Я успел развестись с первой женой, а встретить вторую мне ещё не довелось.

Семья переселенцев была стрёмная, родители сильно пили, а старшая дочь Наташка негласно соревновалась со Жбанихой по количеству огулявших её пацанов. Иногда мы встречались у подъезда, я робко здоровался и проходил в свою квартиру, размышляя, трахнуть её или нет. А трахнуть Наташку мне очень хотелось.

В то время меня назначили ночным дежурантом в московской аптеке на 2-й Владимирской, куда я попал по распределению. У доктора Юрия Николаевича я доставал рецепты с печатями и посредством несложных манипуляций превращал эти бумажки в этиловый спирт. Двести пятьдесят миллилитров за смену, больше брать было неэтично. Всё-таки клятву Гиппократа давал.

Как-то летом иду домой после ночной смены, а по дороге мне Наташка навстречу. Видно, что с похмелья, – а время девять утра, спиртное только с одиннадцати продавалось. Я кивнул ей, она, кивнув в ответ, пошла дальше. Я оглянулся, впился взглядом в её красивую жопу и неожиданно для себя громко окликнул её:

– Наташ!

– Что?

– Ты выпить хочешь? – У меня в пакете лежала заветная четвертинка со спиртом.

– А что у тебя есть? – Наташка с надеждой посмотрела на пакет.

– Спирт, но хороший. Ректификат. Из аптеки…

Когда я договаривал последнюю фразу, она уже подошла ко мне и, призывно заглядывая в глаза, игриво спросила:

– Точно хороший?

– Точно. В аптеке все-таки работаю. Только я неразбавленный пить не могу, горло дерёт.

– Пойдём, тут рядом старый участок, на нём никто не живёт, там колодец есть и стакан. А закусить-то чем?

– Вот две плитки «Гематогена». Из аптеки.

– Ну, пошли.

Меня слегка колотило от сильного желания – девка, конечно, красивая была. Мне двадцать два, а она на три года моложе. Минут через десять пришли на участок между жилыми частными домами, нормальный такой участок, с соснами и кустами сирени, травка зелёная кругом. Его, видать, от большого отрезали, но построить на нём ничего не успели. Я поставил на землю бутылочку.

– Я щас, Петь… – Наташка куда-то исчезла, а минут через пять принесла стакан и тёмную бутылку из-под пива, наполненную холодной водой.

– Давай, ты первый, – проговорила она, размешивая в стакане спирт засохшей веточкой.

Я развернул упаковку «Гематогена», разделил на две части и проглотил полстакана тёплого, ещё мутноватого от разбавления спирта. После бессонной ночи, проведённой на работе, я быстро захмелел, а у Наташки, наоборот, ни в одном глазу…

Время летело незаметно, и вскоре от напитка почти ничего не осталось.

– Правду ты, Петя, сказал, хороший спирт. Только мало. У тебя деньги есть?

– Есть немного, на два «Агдама» наберётся.

Солнце поднималось всё выше, начало припекать. Мы перебрались в тень, и я попытался залезть ей под юбку. Она, смеясь, отстранила мою руку и прошептала прямо в ухо, хотя нас и так никто не мог не только услышать, но и увидеть:

– Ты за вином сгоняй, и айда на быковский пруд купаться. Договорились? Только я вперёд пойду, буду ждать тебя в конце пруда, там, где лодочная станция раньше была. Найдёшь?

– Найду… Ну, я погнал.

– Ага…

Я шёл в гастроном, чувствуя в душе жестокую обиду – ну почему она мне не дала?! Всем даёт, а мне нет. Спирта было не жалко, завтра столько же принесу, жалко было себя, жаждущего любви, но обманутого коварной Наташкой. В магазине я встретил корешка, выпил с ним бутылку красного, и мы расстались. Взял обещанный Наташке «Агдам» – две по 0,75 – и побрёл под палящим солнцем на пруд. «Жара-то какая, – думал я. – Окунуться всё равно надо». Шёл, не надеясь, что встречу её на пруду и… ошибся! Она сидела под сосной, в тени, и радостно махала мне рукой. – Наташ, извини, у меня закусить нечем, только вот, два пузыря…– А зачем красное-то закусывать!? Не водка.Стакан остался на участке, где мы разбавляли спирт, наверно, дежурный стакан был, уносить его с собой не полагалось. Я обжег полиэтиленовую пробку пламенем спички, зубами содрал её с горлышка – почерневшую, горячую – и протянул подружке бутылку:– Пей, Наташ!Она отпила чуть меньше трети небольшими, но частыми глотками.– А ты?– Я захмелел что-то, ночь не спал на работе…– Ох ты, мой работяга! – Она прижалась ко мне и поцеловала в губы. «Вот те хуй – не болит, а красный! – пронеслось у меня в голове. – Что с ней случилось? Никак не пойму!»Мы продолжали пить, я меньше, она побольше. Вечерело. Народ медленно расходился с пруда, а у нас ещё полбутылки вина оставалось. Тут меня окликнул пожилой мужик, сосед по двору – дядя Вася Власов по кличке Сэр. Играя во дворе в домино, вместо слова «рыба» он постоянно кричал – «Йес, сэр». Во время войны он встречался с американцами на Эльбе, всегда гордился этим и сквозь долгие годы сумел пронести два английских слова. За что и получил эту необычную кликуху. Сейчас он был слегка выпивши и искал, где бы ещё догнаться.– Петь, дай глотнуть, я с похмелья…Перспектива допивать из горла после Сэра Васи меня не прельщала. Я предложил Наташке выпить ещё, она отхлебнула добрую половину, а остатки мы отдали соседу вместе с бутылкой, добавив и пустую – ту, что прикончили вначале. Сэр влил в себя содержимое нашего подарка, сказал «спасибо» и незаметно растворился среди вековых сосен… Красивый закат усталыми лучиками отражался на темнеющей глади воды.– Петь, я искупаться хочу, только ты не смотри, когда я раздеваться буду.– А ты что, вся голая под платьем? – Я уже успел определить, что лифчика на ней нет.– Не голая, но ты всё равно не смотри…Я прикрыл глаза, потом услышал всплеск воды и увидел её, плывущую к середине пруда. Там, метрах в пятидесяти от берега, я знал небольшой пятачок мели, где вода была по грудь. Наташка доплыла дотуда и крикнула:– Петь, давай сюда!А на мне – синие «семейные» трусы из сатина… Правда, уже темнело, да и до подруги моей далековато, может, и не заметит этого позора. Я бросился в воду и мерными сажёнками поспешил к ней. Почуяв твердь под ногами, я тут же почуял и Наташку. Она сразу обняла меня. Я стянул с себя трусы, второпях потерял их в воде, поднырнув, снял трусики с неё, но нанизал их на правую руку, чтобы не повторить ошибки… Нащупал её мягкие, прохладные ягодицы и двумя руками притянул к себе, легко, словно пушинку… Наташка обхватила мою шею и поцеловала в мочку уха, а я сквозь холодок замутневшей от донного ила воды проник в её горячую плоть и, как Ихтиандр, начал блаженное действо. Даже сейчас, тридцать лет спустя, моё сердце учащённо бьётся, когда я вспоминаю эти яркие мгновения счастья… Вдруг слышу голос отца с лёгким мордовским акцентом:– Петя, сынок, выходи, пойдём домой!Смотрю, а он стоит с велосипедом рядом с моей одеждой и Наташкиным платьем:– Петя, тебе говорю, домой пора.Ну и тварь этот дядя Вася – Сэр, настучал отцу, падла. Если бы меня позвал кто-то другой, пусть даже заведующая аптекой, где я работал, или, хуже того, начальник Быковского отделения милиции, – я не вылез бы ни за что из воды, не кончив. Но трахаться на глазах родителя было чересчур. Я вернул подруге трусики и голышом поплыл к берегу. Отец подал мне брюки, помог надеть рубашку и ботинки, и мы, тихо толкая велосипед, двинулись к дому. Я оглянулся на пруд. Наташка всё ещё стояла на том месте, где десять минут назад мне было так хорошо.– Сынок, ты что, совсем обалдел! Ты же сифилис от неё подцепишь! – приговаривал отец, сочувственно глядя на меня. – Ну нельзя так!Не везло всё же мне с реальными блядями. Наташка вскоре загуляла с каким-то уркаганом, мы долго не виделись. Лишь однажды, остановившись с ней покурить у подъезда, я спросил: а почему ты не дала ещё на участке? Она ответила: дурачок, у меня месячные были. Точно, не везло…

Хотя вру, с одной повезло. С Галкой Абузиной по прозвищу Мангуста – такая была приставучая, что только очень ленивый не познал её. Садясь на табуретку, она всегда специально оттопыривала свою круглую жопу. Мне давно хотелось её огулять, но она была подругой ГЧмже, поэтому одновременно трахать Ланку и Галку казалось мне опасным – могли друг на дружку Марине настучать. Решился я на это только после того, как у Ланки уехала крыша – мне уже привычно было иметь постоянную любовницу.

С Мангустой было хорошо. Тут-то и пригодились дурдомовские лекции «профессора» Берковского. «Ликалить» Галку мне нравилось, «пелотка» у неё была мясистая, или, по определению Коляна, «весёленькая», влагалище узкое и нежное. Кончала она только один раз за ночь, но при этом полностью теряла над собой контроль, дико кричала и царапалась или так сильно тянула меня за волосы, будто голову хотела оторвать. Кожа – бархатная, вот рожей немного не вышла и минет не умела делать как надо. Зато никогда не рожала, на теле не наблюдалось никаких складок, и даже когда ей было далеко за тридцать, небольшие груди всё ещё имели правильную, привлекательную форму. Я бы, наверно, влюбился в неё, если бы Маринка оставила хоть один кубический миллиметр пустого пространства в моём сердце.

Когда я жил с ГЧмже, мне всё время казалось, что по какой-то причине я недостоин её. Может быть, из-за моего «карандаша» – а об этом она часто мне напоминала, следуя, очевидно, своей любимой поговорке: «Если человека долго называть свиньёй, то он захрюкает». А может потому, что не было у меня приличных денег, к ним я, собственно, никогда не стремился. И, конечно, не имелось у меня машины, как у многих моих друзей и бывших её любовников. Машину я водить не научился, да и не хотел. А тем более не испытывал желания лежать под «консервной банкой» с набором ключей – грязным, в мазуте, масле и ещё в чём-то по локти, а то и ниже, и калечить руки о металлическую начинку средства передвижения.

Это сейчас я понял, что если мне и нужны деньги, то очень большие. А машина должна быть не просто машиной, а с шофёром.

Я не хвастаюсь, но должен заметить, что у меня была куча других достоинств, которые, на мой взгляд, могли перекрыть эти три существенных недостатка. У меня было высшее медицинское образование, я неплохо знал английский – учился пару лет в Мориса Тореза, был экспертом по охотничьим лайкам, хорошо пел, играл на трёх музыкальных инструментах – аккордеоне, фортепьяно и гитаре. Писал стихи – их даже публиковали в Раменской газете «За коммунистический труд», сочинял песни под гитару и участвовал в бардовских конкурсах – не побеждал, но проходил по несколько туров.

И всё же мне казалось, что я обязан сделать что-то необычное для Главного Человека моей жизни. И я решил: мы должны уехать в Америку!

* * *

Я лежу на больничной кровати. Она, вроде, и удобная – ноги можно приподнять и голову. Только кнопочки на пульте нажимай. Телевизор на шарнирах рядом. К себе подтянуть всегда можно. И три канала русских. Два – ОРТ и «Россия», а третий – музыкальный. По нему Марина Хлебникова напевала свой хит про кофе.

Вспомнил, как написал песню своей Маринке, за четыре года до отъезда, назвал её «Воспоминания о будущем»:

Чтобы сдать анкеты и пройти интервью в посольстве США, мы с Мариной летом 1988 года целый месяц в очереди отмечались. Три раза в неделю: понедельник, среда и пятница. Списком из ста человек владел Павел Абрамович, пожилой еврей, явно с коммунистическим прошлым. «Сотник», не приди мы хоть раз на перекличку, мог бы запросто зачеркнуть фамилию Шнякин и всё наше будущее.

В этот список нами был внесён и друган из дурдома – бывший биолог Коля Берковский, в тот момент шивший куртки из варёной джинсы на дому у своей жены Ульяны. Этот полулегальный бизнес шёл, видимо, неплохо, так что сильного стремления свалить я у Коляна не замечал. К тому же он с детства учил французский, а по-английски говорить не умел. А Ульяну при одном лишь слове «Америка» начинало колотить, она то визжала, то рыдала, ехать никуда не хотела, видать, у неё большая кубышка с золотом где-то была зарыта.

Я сожалел, что пропадает место, за которое мы бились целый месяц, а тут на последней поверке подходит молодой парнишка к Павлу Абрамычу и интересуется: а где же моя фамилия – Гинзбург? Старый коммунист резко ответил, что Гинзбург на прошлой неделе не отмечался и из очереди исключён.

Мне стало жалко парня. Я потихоньку отвёл буквоеда в сторонку и сказал: «Павел Абрамович, вот вы еврей, и Гинзбург тоже, а помочь не хотите! Я хоть сам и мордвин, а его выручить хочу – включите Гинзбурга вместо Берковского, он сегодня не придёт на перекличку». Абрамыч внимательно посмотрел на меня, что-то ёкнуло в его сердце, и он снова вписал фамилию молодого просителя в заветный листочек. Парнишка обрадовался, дал номер своего телефона и пригласил в гости, видак посмотреть. Но подружиться с ним не получилось, я так ему и не позвонил.

Раздобыв информацию о поправке Джэксона – Вэника и ознакомившись со всеми нюансами этого важного для иммигрантов документа, я решил всё делать по-еврейски, но на мордовский лад.

По отцу я мордвин, а мать была русская, и в паспорте меня записали русским. Для начала я решил поменять национальность, правда, был уверен, что ответственные лица на это не пойдут. Таков был мой гениальный план.

С диктофоном в маленькой матерчатой сумке я осаждал загсы и отделения милиции, требуя изменить пятую графу в моей краснокожей книжице, поскольку национальность я получил при переписи населения в 1959 году, когда мне исполнилось всего девять лет.

Я хотел снова стать мордвином, но, как и предполагал, никто не желал помочь мне – лишь гоняли туда-сюда. Все разговоры с бюрократами были записаны на плёнку, что, по моим прикидкам, должно было повлиять на решение Министерства юстиции позволить нашей семье въезд в США.

Пытаясь доказать, что русское большинство угнетает малочисленную мордву, я ходил по книжным магазинам, где добывал справки о том, что у них нет русско-мокшанских словарей, и поэтому я не имею возможности изучать дорогой моему сердцу мордовский язык. Однако, несмотря на все усилия, национальность мне так и не поменяли, да и словарей таких не было до самого моего отъезда.

Но почти через четыре года – в декабре девяносто первого, на последнем собеседовании в посольстве США – нам дали статус «пароль» – не по факту преследования, а в «общественных интересах». Что это за интересы, я до сих пор не понял. Может, потому мы в Штатах понадобились, что я был провизором, Маринка – поваром, тоже специальность нужная. Дети – Яша с Пашей – уже без пяти минут взрослые, глядишь, потом в армию пошли бы служить.

Статус «пароль» – это возможность законно проживать в стране до получения гринкарты, с ней уже становишься постоянным жителем государства. «Пароль» не давал никаких прав на помощь властей – делать всё следовало самому, и делать законно, даже мелкое нарушение могло повлечь за собой депортацию.

Через год после смерти отца, в марте девяносто третьего, продав за гроши мою квартиру в Быково, мы вчетвером – Марина, Яша, Павлик и я – летели в Нью-Йорк на Ил-62 с дозаправкой в ирландском городке Шенноне.

Лишь один я из нашей четвёрки чувствовал, как нам невероятно трудно будет начинать новую жизнь, и по этой причине на таможне у меня произошёл нервный срыв. ГЧмже потом сказала, что лицо моё стало бордовым, и я не понимал, что делал. Сам этот момент помню смутно, но зато когда мы приземлились в Ирландии, у меня в голове пронеслись слова, сказанные однажды председателю заводского профкома товарищу Мартынову: «Я буду там, куда вас никогда не пустят!»

А было это так. В восемьдесят шестом, на заводской проходной, вывесили объявление о том, что в профкоме имеются туристические путёвки «Румыния – Чехословакия» для работников завода, на июль-месяц. Посоветовавшись с ГЧмже, мы решили занять деньги у Юрия Юрьевича и отправить меня в поездку, чтобы купить Марине шубу из нутрии. Говорили, что такие шубы в Чехословакии стоят недорого.

Сам я за границей не бывал, по крайней мере, легально. Был случай, когда я оказался однажды в Монголии, и то в глухой тайге. Ещё студентом мединститута я участвовал в экспедиции по заготовке лекарственных растений в автономной республике Тува. Объездили мы её на грузовике с брезентовым кузовом вдоль и поперёк и как-то раз, чтобы сократить дорогу, пересекли монгольскую территорию, узким клином вошедшую в Тувинскую Республику.

При въезде стоял пограничный пост. Застава называлась Хандагайты, если мне память не изменяет, а на выезде вообще никого не было. Мы разбили неподалёку палаточный лагерь, и я для интереса переходил дорогу туда-сюда, неоднократно нарушая государственную границу. Так что если я и бывал за рубежом, то незаконно, и там, где нутриевые шубы не продавались. А чтобы её раздобыть (ну чем не Иван-дурак и Жар-птица!), я пошёл в профком к председателю Мартынову.

– Сколько лет вы на заводе, товарищ Шнякин? – спросил он приветливо.

– Четвёртый год работаю…

– Ну, у вас никаких проблем с поездкой не возникнет! Отправляйтесь в ОВИР с характеристиками от треугольника ВОХРы, и со всеми бумагами – снова ко мне.

– Вы знаете, у нас в охране треугольника нет, мы в профсоюзе не состоим. У нас только два угла – начальник и парторг.

– Тем более, ещё проще. Жду вас через две недели.

Характеристику у Дроздова я получил быстро – и очень хорошую. С парторгом оказалось сложнее. Это был человек небольшого роста, с гитлеровскими усиками, имел вид зачуханного бухгалтера, а фамилию – Негодяев. По всей вероятности, его дальнего предка не зря так назвали, и партиец упорно нёс этот ген, пока не помер за двадцать минут от «разрыва аорты» прямо на работе, рядом с кабинетом Дроздова. Но тогда, к сожалению, Негодяев был ещё жив. Характеристику он дал, однако, видать, настучал на меня. Когда я со «всеми бумагами» пришёл в профком, товарищ Мартынов радушно встретил меня, но тут же ошарашил:– Вы понимаете, товарищ Шнякин, мы вас ещё недостаточно хорошо знаем и считаем вашу поездку несколько преждевременной.Нутро моё кипело от негодования. Кто это мы? Он и Негодяев?И я выпалил:– Скоро я буду там, куда вас самого никогда не пустят!И хлопнул дверью…Вот эти слова я вспомнил на остановке в Шенноне, рассматривая заморские товары в магазине Duty Free и поражаясь их ценам. Ведь в России в девяносто третьем на один доллар можно было всей семьёй целый день хорошо питаться.

Нас снова посадили в самолёт, и через шесть часов мы были в Нью-Йорке, в аэропорту JFK . Никто нас не встречал. Мы планировали переночевать у знакомого в Манхэттене, а затем снять жильё где-нибудь в Бруклине.

Так всё и получилось, но за квартиру только агентству пришлось отслюнявить тысячу зелёных, а полторы тысячи – владельцам дома, за первый месяц проживания и залог за последний. Это были практически все деньги, привезённые с собой. По незнанию мы попали на первый этаж частного дома, где хозяевами были китайцы – и тараканы. Насекомые ползали везде: по полу, стенам, потолку… Дом был окружён невзрачными девятиэтажками, заполненными безработными неграми. И хотя этот жилой комплекс носил гордое название «Marlboro» , обитатели его мало чем походили на ковбоев в широкополых шляпах и ладно сидящих джинсах.

Как ни странно, нас там никто не ограбил и никому не набили морду. Но вид чернокожих соседей в мешковатых штанах, их непривычные ужимки, громкий разговор на специфическом сленге и в то время ещё неизвестная нам «распальцовка» пугали нас, и без того потерянных в этом новом, непонятном мире. Яшка впал в депрессию и ни с кем не хотел общаться. Марина проплакала три ночи кряду, а я, лёжа с ней на полу (мебели не было никакой), очень старался успокоить ГЧмже, и трахал не переставая, чтобы хоть как-то отвлечь.

Пашка, посетив местную школу, забитую всё теми же неграми, настолько был ошеломлён, что его три дня нещадно мучил понос, по интенсивности сравнимый лишь с моим во время анафилактического шока.

Изо всей семьи один я разыскивал на помойках и приносил домой старые стулья, тумбочки, а однажды припёр стол с мраморной крышкой – весила она килограммов пятьдесят! В магазине на Брайтоне сделали первую крупную покупку – за триста баксов приобрели новую кровать.

Питались мы только дешёвой рубленой курицей – 19 центов за фунт. Макароны, кофе и чай предусмотрительно привезли из России.

Жизнь стала получше, когда через неделю я нашёл свою первую работу в США – грузчиком на большом складе, который снабжал пять магазинов Weber’s в Манхэттене. Многие бизнесы прогорали, а владелец магазинов Вебер по дешёвке скупал у них оставшиеся товары и реализовывал по приемлемым ценам. Делал хорошие бабки, а работникам платил гроши. Медицинских страховок на случай болезни или травмы Вебер не давал.

Неделя отпуска за год, двенадцатичасовой рабочий день, один выходной – в воскресенье… Капитализм, ничем не прикрытый, со звериным оскалом, но и эта работа была для нас спасением!

Слава Богу, никто из семьи серьёзно не заболел. Тут сотни долларов надо платить докторам за приём и анализы – и тысячи хирургам за операции.

Кстати, операция у меня в жизни была всего одна, ещё в России, летом девяносто второго – удаление воспалённого аппендикса. Я почувствовал что-то неладное в правом боку, сам вовремя вызвал «скорую», после анализов в больнице мои подозрения подтвердились, и уже через пару часов я ржавой больничной бритвой сбривал волосы вокруг «карандаша» перед предстоящей операцией.

Меня без суеты уложили на операционный стол в Раменской районной больнице. Пожилой хирург с отчеством то ли Афанасьевич, то ли Мефодьевич обколол живот новокаином справа и снизу от пупка, резанул скальпелем и окровавленными руками стал вынимать из образовавшейся прорехи моё содержимое. Я ору, что очень больно, терпеть невозможно, а он – снова новокаин, и опять туда залез.

А мне ну хоть бы чуточку легче стало, боль нестерпимая. И только когда я обругал его: мол, ты что, мудило, меня до болевого шока хочешь довести? – старый хрыч приказал своему ассистенту:

– Ладно, сделай ему что-нибудь…

– А что?

– А что есть у тебя, то и делай!!! – рявкнул Афанасьич.

Ассистент уколол меня в правую руку, какая-то тяжесть пошла от плеча к шее, потом от шеи к голове, и я… умер!

Я попал на серую бетонную полосу, по обоим краям которой были наклонные стены, как в «Лужниках», но вместо привычных рядов с сиденьями в них находилось множество шестигранных ячеек, как на пчелиной рамке, – некоторые закрытые, а другие оставались пустыми. Внезапно я ощутил неземную тоску и печаль, и то ли во мне, то ли снаружи кто-то произнёс: – Иди, ищи свою ячейку. На крышке увидишь имя своё – залезай внутрь и жди…– А ты… а вы кто?– Я сын великого Шкая – бог луны и ночи Назаром-паз, властелин Тёмного Пчельника.– Это про вас мне Маша рассказывала, когда я маленьким был?– Про меня, про меня… Ты давай ищи, а я посмотрю, куда тебя отправить – к Шайтану или к брату моему Нишке-пазу, в Светлый Пчельник.Перемещаясь вверх и вниз, вправо и влево, проверяя имена на крышках у пустых ячей, я тщетно пытался отыскать свое имя. Было так жутко, пусто и страшно, что хотелось как можно скорее всё закончить. Наконец, когда я снова спустился вниз к бетонке, леденящий душу голос приказал мне:– Ладно уж, иди пока по своей дороге…

Я брёл, переполненный страхом, стены с ячейками закончились. Вдруг я заметил на дороге тёмные пятна влаги от недавно прошедшего дождя, а по серому бетону ветер гонял сухие листья, очень похожие на кленовые, но не кленовые. Тоска в душе горькая, печаль невыносимая, и я… проснулся. Это, видать, моё измученное тело сбросили с каталки на койку в палате. Всё вокруг казалось перекошенным, меня противно крутило, а сухой рот требовал воды.– Вам пить нельзя, вот влажная салфетка. Протирайте ей губы, – сказала молоденькая медсестра.Салфетка была наполнена не только влагой, но и всевозможными микробами – через день у меня начался стоматит, и я, как мог, пытался полоскать рот марганцовкой. Шрам от скальпеля Мефодьича оказался огромным, сантиметров двадцать пять, как будто он не аппендикс в животе искал, а душу мою пытался изловить и к Шайтану послать.Шов долго не заживал, через две недели после выписки у меня всё ещё держалась высокая температура. Как-то утром, когда я вставал с кровати, из-под шва хлынул поток горячего гноя. Я был дома один, сильно испугался, дрожащими руками взял из шкафа чистую майку, прижал её под рубашкой к животу и побежал искать машину до больницы. Там я пролежал ещё полтора месяца.А Мефодьича вскоре сбил насмерть грузовик в ста метрах от приёмного покоя.

* * *

Меня часто просят рассказать об «американском рае», в котором я оказался. Да нет здесь ни рая, ни ада – как говорят,тут зона с усиленным питанием. Арбайт, арбайт унд дисциплина… Поначалу особенно.

Отработав год грузчиком в Манхэттене, я получил недельный отпуск, который целиком посвятил поискам новой работы, – и нашёл её. Я стал служить security в городском колледже: стоял у входа, указывая посетителям дорогу на различные кафедры и в многочисленные офисы учебного заведения. Привычно заступал на пост – но не в тулупе и с карабином, как раньше, а в красном пиджаке, с галстуком на шее и рацией на поясе. Туда же я перетащил и Яшу, который к тому времени успел поступить в университет, где вечерами успешно учился на аудитора. Марина работала в забегаловке у подножья «близнецов» – двух самых больших небоскрёбов, которые потом, в 2001 году, уничтожили арабские террористы-смертники.

Павлик забросил школу и пахал в кафе, приносил оттуда много вкусных булочек. Их бесплатно раздавали работникам в конце смены.

Жизнь налаживалась. Мы поменяли квартиру и жили в хорошем русскоговорящем районе, где гулять можно было днём и ночью, без страха за морду и кошелёк. Я стал готовиться к экзаменам на фармацевта, два года спал по четыре-пять часов в сутки, всё учил фармакологию и, сдав со второй попытки первый экзамен из трех необходимых, получил работу помощника фармацевта в одной из бруклинских больниц.

Мы побывали с ГЧмже в Париже и Лондоне, гостили и в России, встречались с друзьями, родными… А время шло не напрасно – Марина отучилась год в кулинарном училище и по распределению поступила на работу в building «Time and Life» в центре Манхэттена. Даже десерт для президента Картера один раз готовила, а в другой раз торт Михаилу Горбачёву преподносила, жаль, фото не осталось…

К тому времени я закончил интернатуру, прошёл второй тест и наконец с неожиданно высоким баллом сдал последний экзамен. В неполные сорок девять лет получил лицензию. Теперь к моему американскому имени Peter Shnyakin прибавлялся титул лицензированного фармацевта – Peter Shnyakin, R. Ph.

Пошли уже другие бабки, и мы с Маринкой слетали в Австрию, Рим, Квебек и Лас-Вегас. Слышь, товарищ Мартынов, уж в Лас-Вегасе ты точно, сука, никогда не будешь!!!

ГЧмже перешла на работу в новый отель «Марриотт» в Бруклине и была там, по её словам, на хорошем счету. Мы купили квартиру Пашке и новую машину «Хонда» Яше. Он окончил университет и работал в банке.

Я бросил курить и сильно располнел. Из-за избыточного веса повысилось кровяное давление, чему способствовало ещё и крайнее раздражение по отношению к пасынку. Пристрастившись к кокаину и алкоголю, он потерял прекрасную работу бармена в том же «Марриотте», проработав там чуть больше года.

Но любовь к Марине никогда не проходила. Не знаю, как она смогла так привязать меня к себе, ведь, кажется, всё было против этого – её пьянки, измены… да и сильной страсти-то к ней, даже в самом начале, я не испытывал, как, скажем, к Маргошке.

Ах, Марго! Работала она аспиранткой НИИПЗК – Института пушного звероводства и кролиководства, о котором я упоминал в начале этой правдивой истории. Она была небольшого роста, с красивым лицом и крупным бюстом, жопу, правда, имела плосковатую, хотя этот экстерьерный недостаток частенько встречается у грудастых баб.

Я работал в должности и. о. младшего научного сотрудника отдела кормления. Получал копейки, занимаясь биохимией крови пушных зверей. Хотя жаловаться на зарплату было грех – ведь значительную часть рабочего времени я проводил за распитием спиртных напитков с коллегами по научным изысканиям – Владом Губским и Колей Дуликовым. Колю потом выбрали парторгом института, и, став Николаем Ивановичем, выпивать со мной он тут же прекратил.

На Марго я не обращал внимания, как и она на меня, и вообще с января по май семьдесят девятого я по бабам почти не бегал. Изредка ездил к Верке на Силикатную, что под Подольском. Она работала на областном аптечном складе, недалеко от которого жила в общежитии с маленькой дочкой. Общага представляла собой трёхкомнатную квартиру, в одной комнате жила Верка, в двух других – две соседки, тоже складские. Одну из них я трахал ещё до Верки, а другую уже после, но только один раз.

Верка вся такая худая-худая была – кожа да кости, как сейчас в моде. Она словно прыгнула на мой «мизинец» из XXI века. И минет исправно делала, и порхала по мне, как бабочка. Я ей только в окно постучу – а квартира на первом этаже – она меня и пьяного, и трезвого, хоть днём, хоть ночью – всегда с радостью принимала. Любила сильно, поэтому и изменять-то стала, только когда я Маргошкой увлёкся и не ездил к Верке месяцев пять. А изменила с прыщавым Витей из Егорьевска по фамилии Тырлов. Я из-за одной фамилии ему на месте Верки не дал бы, а тут ещё и харя колхозная. Ну да ладно…

В мае семьдесят девятого всё и случилось у нас с Маргошкой. В нашем институте намечался праздничный вечер на седьмое мая. Девятого – День Победы, а восьмого – вторник, кстати, день моего рождения. Седьмого же основная институтская масса должна была после работы выпивать, закусывать и танцевать в подведомственной столовой в посёлке Родники. Но что-то не сработало, и праздничный вечер отменили, а узнали мы об этом только к обеду. Ну а ко мне с утра на работу брат Андрей приехал, царство ему небесное! Уже похмелённый и горящий желанием кого-нибудь «отпетрушить», как он любил выражаться. «Петрушить» оказалось некого, и мы уж было собрались идти ко мне домой опустошать запасы спиртного, приготовленные нами к торжеству, – литр водки и «огнетушитель» красного.

И тут Марго предложила нам с братом и моему начальнику Давиду с женой Наташей провести этот вечер у неё в двухкомнатной квартире недалеко от станции метро «Бабушкинская». Все были согласны, только за бухлом нам с Андреем пришлось идти ко мне домой, где я жил с женой Танюшей, – там было припрятано наше жидкое сокровище.

Пробрались в сарай. Андрей выпростал из-под джинсов «Super Rifle» белую рубаху, поместив под ней спереди, между волосатым худым животом и ремнем, две бутылки беленькой. Затем где-то в области копчика загрузил красное и потрусил к платформе «Удельная». А я, уже без спиртного, зашёл в дом, выкурил сигарету, поменял рубашку, сказал, что еду к Андрею на ночь – и пулей вылетел наружу.

Таня, почуяв неладное, выпустила вслед за мной нашего шотландского сеттера Дьюка без ошейника и поводка. Кобель меня легко настиг и назад возвращаться не собирался. Так вместе к «Удельной» и добежали, где нас ждал Андрей с водкой и вином и Маргошка с Давидом и Наташей.

Я им грустным голосом говорю: что делать? Собаку в метро не пустят, да и на чём я Дьюка поведу? Поводка ведь нет, отдайте бутылку вина, а сами без меня поезжайте гулять. Всё это напоминало сцену из фильма о войне, когда раненый партизан с простреленными ногами просит оставить ему пистолет с одним патроном, а товарищам завещает идти дальше по лесному болоту.

Маргарита решительно сняла с талии широкий бордовый ремень и ловко затянула его на красивой шее моего гордона. Дьюк благодарно облизал ей ладони и завилял хвостом.

– На метро не поедем – электричкой до Казанского, перейдём на Ярославский, и до «Лосинки» снова на электричке, а там пешком, – твёрдо заявила владелица ремня.

В её квартиру мы попали часам к семи вечера. Закуски в холодильнике оказалось много, да и выпить тоже хватало. Давид с Наташей уехали около полуночи, и к Маргошке начал приставать Андрей. Высокого роста, симпатичный, чернявый, и баб перетрахал раз в десять больше моего. Я даже не пытался препятствовать привычному для него занятию. Но, к моему удивлению, главный претендент был начисто отвергнут и отправлен в другую комнату на раскладушку, под которой свернулся калачиком Дьюк.

Мне же был предложен неказистый диван, а сама хозяйка квартиры улеглась на просторной кровати напротив. Минут через пять, как только погасили свет, я стал туда подкрадываться, но Марго тут же прогнала меня. Я чуть-чуть расстроился, но был сильно пьян и быстро заснул.

Встал рано утром, пошёл в ванную, принял душ и хотел зайти к Андрею «поправиться», но тот ещё спал, а Дьюк похмеляться не умел, он лишь радостно бил по полу мохнатым чёрным хвостом, лёжа под раскладушкой. Я вернулся назад, к своему дивану, и только собрался прилечь, как слышу Маргошкин голос:

– Это у тебя сегодня день рождения?

– Да…

– Иди сюда…

К тому моменту я был уже дважды женат, да и баб других поимел штук пятнадцать, но стал мужчиной только в то утро, когда мне исполнилось 29 лет. С ней я впервые познал, что такое женщина – желанная, зовущая, подаренная мне Судьбой, выполняющая мои прихоти так естественно и страстно. Да и мне было радостно делать всё, что ей хочется, и гордиться тем, что это я держу в руках такое необыкновенное создание!

Андрей уже проснулся, умылся, «освежился» и позавтракал, сварил овсянку Дьюку и накормил его, а мы всё не могли оторваться друг от друга. Хмель выходил из моих лёгких, а любовь входила в сердце моё… В то утро я не притрагивался к водке и не пил после целых тридцать дней. К вечеру мы проводили Андрея, а сами провели вместе ещё две ночи. Вскоре она уехала с мужем отдыхать на Селигер, а я весь месяц думал только о ней. Потом я всё-таки сорвался, и любовь не то чтобы пошла на убыль, а просто ничтожное моё положение в обществе, нищета и алкоголизм словно ввернули в сердце заглушку. А Марго иногда пользовала меня от скуки, но после наших встреч я старался гнать мысли о ней, считая, что между нами лежит огромная пропасть.Впрочем, через двенадцать лет, в девяносто первом, она, разбогатевшая, предложила жить с нею, но я уже не хотел, ведь у меня теперь была моя Маринка…

* * *

Что-то не по себе мне как-то! И давление нормальное. И пульс – шестьдесят, но тревога изнутри точит. Может, койка эта больничная на меня так действует? Ведь если подумать, сколько людей умерло на ней…

И старых, и молодых.

Многие, как помнится, с надеждой и нетерпением ожидали наступления нового века и тысячелетия – казалось, они сулили что-то необычное и чудесное.

Но начало года нежданно принесло много бед и несчастий, как мне, так и большинству моих друзей и знакомых. Коля Берковский и Юрий Юрьевич потеряли работу, а их друг Володя Платонов и вовсе помер. Совсем молодым, пятидесяти ещё не исполнилось.

Зимой 2001-го, в России, мы чуть заживо не сгорели при аварии, на пути в Новгородскую область, куда с Юрием Юрьевичем и его друзьями Андреем и Сергеем ехали на подлёдную рыбалку и охоту. Произошло это глубокой ночью, у посёлка со странным названием Эмаус.

ЗИЛок, нагруженный, как впоследствии оказалось, баллонами с пропаном, а может, и взрывчаткой, ехал навстречу и вдруг перевернулся на левый бок, его выкинуло на нашу полосу. Мы затормозили, до грузовика оставалось метров двадцать.

Пассажир ЗИЛа оттолкнул дверь кабины, проворно выскочил наружу, как из люка, побежал к краю дороги и почему-то залёг в кювет. Юрий Юрьевич и Андрей рванули к грузовику, стали тянуть за руки шофёра – тот, застряв в кабине, не мог выбраться из-под искорёженного железа и дико кричал, взывая о помощи. Мои приятели старались изо всех сил, но всё было напрасно. Горящие ручейки бензина поползли вдоль и вверх по брезентовому кузову, расползаясь сильнее и сильнее.

– Ребята, давайте назад, в машину, сейчас жахнет! – звал я друзей. Огонь набирал силу, а они всё пытались освободить обречённого водилу.

– Мудаки! Нам всем пиздец тут настанет, поехали!!! – не унимался я.

Мужики вернулись, и мы медленно тронулись вперед между пылающим грузовиком и остановившимися машинами на другой стороне дороги. Проезжая мимо горящего грузовика, я сквозь стёкла и двери нашей машины почувствовал адский жар, идущий от него. Отъехав метров сто, сквозь заднее стекло, мутное от дорожной грязи, мы увидели вспышку первого взрыва, затем ощутили мягкий толчок ударной волны, потом взорвалось во второй, и в третий, и в четвёртый раз. Сергей начал вслух читать «Отче наш». Все были страшно подавлены – жуткая, тёмная ночь, мы молча сидим и слушаем молитву под частые всполохи огня и тупые звуки взрывов, сознавая, что в эти мгновения гибнут люди.

А в сентябре 2001 года на тетеревиной охоте в Тверской области, на Верхней Волге, я чуть насмерть не подавился жареной картошкой.

Мы остановились у лесничего, поселились в другой половине его дома. Газа там не было, печка неисправна, пищу готовили во дворе, на костре. Хлопотно, но как вкусно! Чай с привкусом дымка напоминал мне счастливые времена на рыбалке с Мишкой Хламовым. А плов из баранины в чугунном казане просто сам в рот просился!

Охотились мы километров за пятнадцать от места проживания. На нашем УАЗе ехали через лес к заброшенной деревне, вокруг которой раскинулись некошеные поля. Там, на самом краю леса, прятались непуганые выводки тетеревов – просто в огромных количествах.

Нас было трое: друг Андрей, с которым мы чуть не сгорели при аварии, его знакомый Антон – молодой пацан, но очень дотошный во всём и не по годам ушлый. Чего только он не умел – мог барана ободрать, неплохо готовил, знал кое-что из медицины… да и пил в меру. Ну и я, ваш, как говорили в старину, покорный слуга.

Андрей, самый здоровый и ловкий, заходил неглубоко в лес, Антон шёл по кромке, а я, метров в сорока от него, – по полю. Тетерева взлетали тут и там, порой стволы ружья накалялись от частых выстрелов. Для полного счастья нам не хватало только хорошо натасканного сеттера. Я бывал в Костромской, Ярославской, Новгородской и Архангельской областях, охотился в Карелии, за Полярным Кругом, у Белого моря, и даже в Туве, но нигде не видел ничего подобного.

Однажды в Америке, в штате Нью-Йорк, километров за триста от города я попал на очень странную охоту – большущее поле посреди леса, в центре поля стоит вышка, с которой хозяева угодий, подбрасывая, выпускали из клетки фазанов, выращённых на ферме. По периметру поля разбрелось человек сорок охотников, которые стреляли по птицам, летящим с вышки в лес. Потом уцелевших фазанов искали, с собаками и без. Больше на такую охоту я не ездил, хотя впервые попробовал мясо фазана, мне понравилось.

Так вот, в России на той охоте мне подумалось: не выпускает ли кто-то на нас этих тетеревов – так много их было…

Рядом с деревней располагался так называемый кордон – дом с сараем и летней кухней. Обитала в нём необычная пара – старуха лет семидесяти и её сожитель, сорокапятилетний мужик, который, судя по его виду, сильно пил. Электричество в доме года три как отрубили, бабка сама пекла в печи хлеб, держала кур и выращивала на небольшом огороде овощи.

В первый день, добыв семь тетеревов, пару штук мы подарили хозяевам кордона, а старушку попросили растопить печку в летней кухне. В УАЗе, в большой чугунной сковороде, у нас оставалась вчерашняя недоеденная картошка. Андрей разогрел её, там же пожарил яичницу. Печка стояла внутри маленького сарайчика, а для стола места там не нашлось. Когда еда была готова, мы по одному заходили в сарай, ложкой брали картошку со сковороды и уступали место следующему.

Так и двигались по кругу, хватая куски и, глотая их, весело обсуждали успешную охоту. После очередного захода я неудачно вдохнул, и кусок картошки влетел в гортань, перекрыв доступ воздуху. Я пробовал дышать, но не мог, страх обуял меня, и в те мгновения было жутко от того, что вот сейчас я здесь и умру.

За прожитые годы мне частенько приходилось попадать в ситуации, когда моей жизни грозила смертельная опасность. Во время анафилактического шока я пребывал в состоянии клинической смерти, о чём поведал вам в начале моего повествования. Нередко, сильно пьяный, в одном пальтишке и без шапки – её обычно воровали у меня в электричке – я, проспав свою остановку, в лютый мороз вынужден был пятнадцать километров идти по шпалам домой из раменского депо. Много пьяненьких замерзало холодными зимами в Подмосковье. Лишь к весне, когда снег подтаивал под мартовскими лучами, находили «подснежников», тщетно разыскиваемых с начала зимы. Но чаще всего моей жизни угрожала опасность быть избитым в пьяном виде, что нередко и происходило. Вот один пример.

Шёл я как-то в Быково из посёлка Ильинский от Володи – приятеля-собаковода. Я только начинал интересоваться делами собачьими, растил гордона Дьюка и любую информацию впитывал с огромным желанием. Володя был лет на двадцать старше меня и давно помешался на легавых – держал четырёх курцхааров и трёх английских сеттеров в малюсеньком доме с таким же крошечным участком. Я чуть ли не каждый день ходил к нему на «инструктаж» и слушал байки о неповторимых охотах. Но главное – я узнавал, у кого можно достать подсадного перепела для натаски собаки, как нужно натаскивать и в каких местах лучше охотиться.

Платой за учёбу, как правило, была бутылка водки, которую я приносил с собой, но, случалось, и Володя пузырь выставлял.

В тот мартовский день я принёс поллитру «Пшеничной», сам уже был вдутый, а приятель ещё и красным угостил. Так что мы больше говорили «за жисть», а не о собаках.

Пьяный, я ничего не соображал, беседа наша быстро утратила интерес, и я распрощался с другом. Добираться пешком до дома нужно было минут тридцать.

Не одолев и половины пути, я увидел мента-сержанта, а с ним мужика в штатском – в длинном синем плаще. Они шли мне навстречу. Мусора я не знал, лимитчик какой-то, а с другим мы вместе в школе учились, он был на год младше меня, но на голову выше и намного здоровее. Фамилия его была Орёл, а в школе долговязого паренька дразнили Вороной. Когда я с ними поровнялся, Орёл-Ворона говорит:

– Здорово, Петя!

А я, чудило, спьяну перепутал.

– Привет, – изрекаю, – Ворона!

– Что ты сказал, сука?

Оказалось, что Ворона тоже ментом был, как потом я в больнице узнал, старшим лейтенантом Ильинского отделения милиции. Сержант молча двинул мне под дых, я упал на грязный лёд дороги, они слегка попинали меня, но, видя, что собираются прохожие – поглазеть на происходящее, оттащили в какой-то двор с нежилым домом посередке и стали мудохать уже по-настоящему: порвали кожаное пальто и два зуба выбили.

Но Вороне этого показалось мало – он поднял с земли грязную сковородку и краем её, размахнувшись, врезал мне в лоб. В больнице швы на рану наложили – но потом, ночью. А пока эти козлы никак от меня не отставали. Вызвали машину и отвезли в отделение, где ещё пару часов мутузили, грозились убить, но в конце концов накатали бумагу в аптекоуправление за «появление в нетрезвом виде в общественном месте и унижение человеческого достоинства». Не знаю, что сталось с сержантом, а Ворона через полгода сдох в ванне от инсульта в возрасте 29 лет.

Но даже в таких переделках я ни на секунду не задумывался о том, что могу умереть, а тогда, на кордоне, почти физически ощутил свою смерть, оттого и страшно так сделалось.

Андрей говорил потом, что лицо моё посинело, я же из последних сил поплёлся к машине взять рюкзак, где держал ингалятор от астмы. Астмой я не страдал, но иногда, перед охотой, прыскал пару раз, чтобы легче дышалось при ходьбе, потому что вес в то время у меня был немалый – 116 кг. Пока я доставал аэрозоль, Антоша крикнул: «Выпей воды!»В машине стоял ящик минералки, я послушно глотнул из бутылки – и застрявший кусок слегка сдвинулся. Я смог втянуть в себя немного воздуха и сделать две ингаляции. Вряд ли они помогли, но что-то нужно было делать – не загибаться же совсем без борьбы! Чуть успокоившись, я начал осторожно дышать, хотя и боялся, что кусок вернется на прежнее место. Наконец, собравшись с духом, кашлянул, и виновник моей несостоявшейся кончины пулей вылетел из гортани метров на десять.Опять смерть меня лишь попугала, подержала за горло и ушла. Но, видимо, недалеко – тот самый бабкин сожитель, что стоял рядом со мной, когда я задыхался, через три месяца, зимой, пьяный, замёрз в двух шагах от крыльца своего дома. А бабка до сих пор жива, только с кордона съехала.

* * *

Хахаль старушенции, наверное, пил деревенскую самогонку, которая его доконала. Видел я пару раз, как на селе самогон в кастрюлях варят. Мутный, с резким сивушным запахом продукт получается.

Странно, но в больнице о спиртном совсем не думается. Еды приносят, чтобы только не умереть, всё обезжиренное и в мизерных количествах. И добавки не дают. Остаётся только мечтать о выписке и вспоминать свою неуёмную молодость.

Ты помнишь, как это впервые случилось с тобой?

Я – да.

Мне семнадцать лет, иду по площади у станции Быково, смотрю – трое пацанов одного цеплять начинают. Кто толкнёт сзади, кто обругает, кто подзатыльник отвесит. – Слышь, ребят, вы чего к нему доебались?А они, кажись, моложе меня всего на год, но рожи злые и наглые:– Да он нам деньги должен и не отдаёт…Спрашиваю у мальца:– Должен?– Нет! Двадцать копеек просят, а где я их возьму?Парнишка был плохо одетый, неухоженный, с редкими немытыми волосами и тоскливым, затравленным взглядом, как у зеков.– Ты что, из быковского детдома?– Не, на Полевой живу, у «Трёх ступенек».Под левым глазом подростка темнел недельной давности синяк. Мне почему-то стало жалко его.– Ребят, вы портовские? – вроде видел их как-то вечером в кафе аэропорта.– Ага…– Гошку знаете?– Знаем, ну и чё?– Давайте бормотухи выпьем. Я угощаю. А малой пусть домой чешет.– Нет, в магазин вместе пойдем. Красного купишь, вмажем – тогда и отпустим.Зашли в гастроном. В очереди стоим, пацан ко мне жмётся, носом хлюпает.– Во, «Хирсы» бери три бутылки, – предложил один из троицы, тот, что повыше.– Тебя как зовут?– Ну, Димка.– А не много ли тебе, Димон, будет? Ты, кстати, Димона Поборцева знаешь? Сосед мой.Услышав это, длинный насторожился. На миг глянул в мою сторону, но тут же справился с испугом:– Да не ссы, не закосеем. Тебя ещё перепьём.Это точно, скорее всего, перепьют. Но драться наверняка не полезут – кто ж потом с Поборцевым связываться захочет? А там хуй их знает, если бухнут…Прошли недалеко в переулок, я встал на всякий случай спиной к деревянному глухому забору. Но опасения оказались напрасными – имена моих корешков, по-видимому, произвели впечатление. Собутыльники дружелюбно улыбались, приговаривая – да хуль ты, Петь… да хуйня это всё… да мужик, всё нормально…Допив вино, они спросили, есть ли ещё деньги.– Не, мужики, нет больше. Посуду сдайте, сигарет себе возьмёте… Ну, чего, малый, порулим к дому? Как тебя?– Вовка.– Ну, погнали, Вова. Щасливо вам, ребята.Забрав бутылки, они вошли в магазин, а мы направились к Вовкиному дому, где находился гастроном «Три ступеньки». Это место мне было хорошо известно. Всё время по шоссе, да ещё мимо милиции, народу много. Правда, темнело уже, а впереди один переулок стрёмный.Опа!!! Я оглянулся – пацаны быстро шли, попыхивая сигаретами, метрах в семидесяти от нас. «В аэропорт им в другую сторону, значит, пасут всё-таки», – прикинул я, ускоряя шаг.– Знаешь, Вовка, давай-ка ловчее копытами шевели, а то не только тебе, но и мне сегодня пиздянок выпишут!Мы проскочили переулок и выбежали на асфальтированную дорогу – там безопаснее, с работы люди возвращаются. Я ещё раз поглядел назад – расстояние катастрофически сокращалось. Подбежали к дому.– Где твой подъезд?– А вон сюда, налево…Уже не оборачиваясь, летели по ступенькам вверх.– Вовка, какой этаж?– Третий.– Звони.– Звонок не работает.– Стучи, блять!На стук не сразу вышла женщина в застиранном халате, лет под сорок, да ещё, похоже, пьяная…– Вовка, ты где шлялся? Ты когда со школы прийти должен?– Мам! Меня там трое избить хотели, а Петя заступился. Они за нами бегут!Женщина посмотрела вниз, потом на меня. Но всё-таки пригласила:– Проходите…Впустив нас в прихожую, она прикрыла дверь, потом ещё раз выглянула на лестницу и проговорила:– Да нет там никого… На кухню идите. Сюда… я щас свет включу.Но свет включать не стала. Прошла через тёмную кухню, отодвинула занавеску и поглядела в окно.– Как тебя? Петя? Посмотри-ка, трое во дворе на лавочке курят. Они?В темноте были видны только три блуждающих огонька от сигарет, но что-то не хотелось мне сразу на улицу возвращаться. И я уверенно произнес:– Да, они.Вовка тут же пожаловался:– Мам, они уж сколько раз ко мне приставали! Дай десять копеек, дай двадцать копеек…– А ты что, дурак, со школы домой не идёшь, бегаешь, как собака, по всему Быкову! Вот и ходишь с синяками, – заорала на Вовку мать, зажигая свет. – Давай, жри – и спать ложись, придурок!Из проеденного жучками буфета женщина достала большую эмалированную миску, выдвинула снизу ящик, выхватила оттуда столовую ложку. На газовой плите стояли две алюминиевые кастрюли – одна побольше, другая поменьше. Из большой она ложкой выгребла остатки гречневой каши, а из маленькой налила кипячёного молока. Размешала и поставила миску на кухонный стол, покрытый старой клеёнкой. За столом на табуретке уже сидел Вовка, а я всё маячил у кухонной двери.– Галя, – представилась женщина и протянула мне руку. Я робко пожал её. Ладонь показалась горячей, большой и натруженной.– Петя, спасибо тебе, что моему обормоту помог. Ой, да что ты стоишь. Я тебе щас стул принесу.Она повернулась и вышла из кухни. Я украдкой посмотрел вслед – её крупная жопа шевелила халат то вправо, то влево…– Да не надо, тётя Галя, я скоро домой пойду.– Какая я тебе тётя?Она вынесла из комнаты деревянный стул с потёртым дерматиновым сиденьем.– Садись. А ты, Вовка, поел – и марш в постель.Вовка спрыгнул с табуретки и быстро направился в комнату, многозначительно подмигнув мне на прощанье.– Иди уже, олух! Чтобы тут же заснул!Женщина присела на табурет, закинув ногу на ногу. Ноги были полные, но сбитые, как и вся фигура моей новой знакомой – жирной её назвать язык не поворачивался.– Так какая я тебе тётя? Мне всего-то тридцать семь… Вовка, спишь? Щас я дверь прикрою. Петь, ты выпить хочешь?– Выпить хочу. Я только гречку не люблю.Она развернулась ко мне задом, нагнулась и стала что-то искать на полу за буфетом. Глядя на её жопу, я со страхом и надеждой понял, что сегодня это случится… Галя, покрутив задницей перед моими испуганными очами, извлекла из-за буфета бутылку самогона. Вместо пробки – кусок скрученной газеты. Гордо и бережно поставила поллитровку на стол и похвасталась:– Вчера Васята принёс, от жены у меня прятал, обещал зайти сегодня. Но, кажись, не придёт. Нажрался где-нибудь.А с меня уж и хмель недавний сошёл – и ребята малёк попугали, да и тётя Галя шороху навела.– А закусить-то чем?– Гречки не осталось, люби её, не люби… Хлеб чёрный и лук с солью.– Можно…Она подошла к побитой раковине, порылась в горе грязной посуды, вытащила два гранёных «булганинских» стакана, сполоснула их холодной водой и пододвинула один ко мне, а другой к себе. Тут же, на замусоленной клеёнке, нарезала хлеб, потом, почистив луковицу, поделила её на четыре части. Налила в стаканы самогонку и сказала:– Я тебя поблагодарить хочу. Вовка хоть и дурак, а жалко… А ты заступился за него. Козлов этих не испугался… За тебя!С трудом одолев полстакана вонючего и крепкого напитка, я хрустел четвертинкой луковицы и думал: ни хуя себе не испугался, да я в жизни так быстро не бегал!Алкоголь из желудка стал проникать в кровь, и я уже спокойно наблюдал, как Галя, будто невзначай задрав повыше халат, демонстрирует фрагменты трусов – белых, с синими цветочками. После второй дозы я уже не закусывал, только курил «Дымок», с трудом попадая сигаретой в банку из-под килек вместо пепельницы.– Ты, Петя, всю клеёнку так прожжёшь! – попеняла мне Галя. Подошла сзади, подхватила меня под мышки, приподняла и прижала к груди. Неизведанный жар обдал моё тело, и, кажется, я начал трезветь. Потом она опять усадила меня на стул, допила остатки сивухи и сказала:– Закосел ты сильно, пойду на полу тебе постелю.Минут через пять вернулась. Я встал и, шатаясь, приблизился к ней. Одной рукой Галя волочила за собой стул, а другой подхватила меня. Так в комнату и прошли. Слева на диване тихо посапывал Вовка, а справа стояла её кровать, но без матраса и подушек – всё валялось на полу.– Петя, на стул одежду вешай, я сейчас.Она вышла. Я разделся, лёг, натянул на себя одеяло. От постельного белья несло кислятиной. Лучше б она вообще ко мне не ложилась… может, на своей кровати спать будет?Но Галя быстро вернулась, уже раздетая, залезла под одеяло и, властно притянув меня к себе, зашептала:– Ты что, боишься?.. У тебя не было никого?.. Не бойся…Её горячая рука, ласкавшая мой живот, скользнула ниже…– Иди сюда… Так… Хорошо тебе? Ну вот… вот… так… правильно… молодец… хорошо… ох…Да, не Джульетта мне в первый раз досталась.Но всё равно, вспоминаю иногда.

Сколько раз я делал это, точно не помню. Но не меньше шести. Даже под утро, повернув Галю на правый бок, всё донимал её, спящую, никак не мог оторваться… И вдруг слышу громкий стук в дверь и зычный пьяный голос:– Галька! Открывай!Но она не просыпалась. Я начал трясти её за плечи.– Галь, там кто-то в дверь ломится. Вставай!– …Открой, блядь, говорю!

Она приподняла голову, села на матрас и положила руку мне на грудь. – Да Васята это.– А что делать?– Ничего, ты лежи, я пойду открою…Галя накинула халат и вышла. Вовка, похоже, уже не спал, хотя и лежал на диване с закрытыми глазами. Я быстро оделся и, напуганный, присел на стул. Вскоре хозяйка вернулась.– Мы самогонку его вчера выжрали… пойдём, познакомишься…На кухне я увидел Васяту. Он стоял у окна, и, часто затягиваясь слюнявой папиросой, выпускал дым в открытую форточку. Маленького роста, с припухшим морщинистым лицом, смотрелся он лет на сорок, а может, и на пятьдесят. Мне тогда все люди за тридцать казались старыми. Поплевав на окурок, Вася выкинул его на улицу.– Ну, здоро́во! – произнёс он голосом, который по силе и тембру никак не вязался с его скромными физическими данными.– Здравствуйте…– Тык чё, самогон мой выпили вчера?– Вась, это я сама его угостила. Он ни при чём.– Причём, ни при чём… Меня колотит! Думал, выжру щас и спать лягу… а чего мне делать-то теперь?

Вид раннего гостя меня успокоил. Да и не ревнивый, кажется. – Дядь Вась, у меня полтора рубля осталось, может, найдёте, где купить?– Самогонка два рубля стоит, а за полтора мне Клавка не продаст, да и спит она уже. Ладно, давай деньги.Когда он попытался сосчитать мелочь, монеты прыгали и звенели в его ладонях. Уронив пару из них на пол, он снова начал орать:– Тьфу, блядь!.. Галька, придумай, что-нибудь!– А то ты сам не знаешь? Иди в киоск, найдёшь, если хочешь…– Да не дали мне в прошлый раз!– Ты Петю с собой возьми, ему отпустят.Было пять утра. В девять – лабораторные по химии, пропускать нельзя, но вроде должен успеть.– Дядь Вась, пойдёмте быстрее, мне в институт сегодня надо – кровь из носу!Галька посмотрела на меня с гордостью – то ли потому, что я был студентом, то ли потому, что идти согласился.По дороге в аэропорт «Быково» Васята объяснял, что брать:– Петь, лучше всего пустырник – семьдесят градусов, и душу успокаивает. Если нет, тогда стальник, пьётся хуже, и срать от него будешь дальше, чем видишь, гы… Но геморроя зато не будет… гыгыгы…Это уже после, на третьем курсе, изучая фармакогнозию, я узнал: «Стальник полевой, он же Ononis arvensis. Содержит гликозид ононин и назначается в качестве слабительного при геморрое для нормализации стула при запорах».А пока я только подхихикивал ему, как Петруха Сухову из «Белого солнца пустыни».Когда вошли в зал ожидания на первом этаже, Васята трясущимися руками передал мне потные монеты.– Я тут побуду, а ты – в киоск. Если настоек не будет, возьми хоть «Тройного», он по девяносто восемь копеек.Я приблизился к аптечному пункту с лекарствами, средствами личной гигиены и парфюмерией. Невзрачная старушка переставляла упаковки из одного угла в другой, поджидая утреннюю сменщицу. Без суеты я стал изучать товар на прилавке.– Тебе чего, сынок?– Пустырник хочу купить.– А тебе настойку или брикет?Я представил Васю, вгрызающегося жёлтыми зубами в брикет пустырника, и чуть не рассмеялся. «Если водка была бы твёрдая – мы б её грызли»! – частенько говорили о своём желании выпить многие мужики в то далёкое время.– Мне, пожалуйста, настойку. Пять пузырьков.– А зачем так много?– Да мать у меня в деревню уезжает. Поезд в семь вечера… «Москва – Вернадовка». А там пустырника не найти.– Тогда, может, валерьянки? Она значительно больший седативный эффект оказывает.Мой товарищ сзади подкрался к ларьку и из-за спины киоскёрши яростно замахал руками, сложенными крест-накрест, снизу вверх. Я его понял:– Не, у неё есть валерьянка.Старушка завернула бутылочки в плотную коричневую бумагу. Поблагодарив её, я вышел из зала ожидания. Мой наставник уже ждал меня на улице, покуривая «Беломор».– Ну чё, нормально ты её… А мне эта старая сука уже два раза не давала, даже стальника. Ладно, погнали к Гальке.– Мне на занятия в Москву надо ехать.– Да мы недолго. С Галькой попрощаешься. Ведь хочешь?Васята подмигнул мне красным похмельным глазом. Я взглянул на него, и прощаться с Галей сразу расхотелось, но забежать на пять минут… всё равно по дороге… почему бы и нет?На стук в дверь Галька отреагировала быстро. Провела нас на кухню. Я развернул бумагу и выложил на стол пять бутылочек. Хозяйка откупорила три из них, разлила содержимое в заранее отмытые стаканы и произнесла:– Ну, Петя, на посошок… на ход ноги, студент.Перед занятиями мне раньше пить не доводилось. Только после. Да и то пиво в основном.– Нет, вы сами… я не буду.Буровато-тёмная жидкость с аптечным запахом казалась запретным плодом, но не сладким, а стрёмным.Тут Васята ковшик эмалированный протягивает:– На вот… водой сразу запей, чтобы не поперхнуться…Что делать? Выпить? Нет?..– Давайте вы с Галей сначала.Мне не очень верилось, что это можно пить. Они же, выдохнув, тяпнули настойки, одинаково поморщились и начали сосредоточенно жевать недоеденный с ночи хлеб. Вода им не потребовалась. Вася, с ещё перекошенной от принятой жидкости мордой, сквозь непрожёванный кусок предложил:– Ну, чё ты, ебани!Я тоже выдохнул, как они. Закатил глаза в потолок и отправил в себя тёмную настойку – изобретение великого Галена. Тут же глотнул воды и стал ждать. Васята сидел на корточках, пыхтя папиросой, Галя – рядом с ним на табурете. Хоть бы посмотрела в мою сторону! Но её взгляд был направлен на два пузырька, стоящие ферзями на клетчатой клеёнке. Васька поднялся и выбросил в форточку окурок.– Чё, Петь, заебись?– Ага, легче стало…Мне и вправду было хорошо. Какая-то расслабуха шла от живота по всему телу.Потом, через восемь лет, нарколог в рязанском дурдоме доходчиво объяснил моё состояние. Алкоголизм, поучал он, начинается с момента, когда ты в первый раз опохмелился с удовольствием. Вот так, в один день, мне удалось и бабу познать, и стать алкоголиком.Я сидел размякший, наблюдая, как довольная парочка допила настойку, как Васята подошёл сзади к Гале и, запустив руку под халат, мнет её грудь…Не простившись, вышел из квартиры на улицу. Хорошо всё-таки у нас в Быково! Воздух чистый и свежий…Я вдохнул полной грудью, но, наверное, слишком сильно. Часть воздуха попала в пустой желудок, вызвав отрыжку. Я невольно уловил в себе травяной запах лугов и полей…На занятия решил не ехать – после наверстаю.

* * *

Я знал, что из родни ко мне никто не придёт. А так народ навещает. Аптечные работники в первую очередь, потом медсёстры некоторые, и даже уборщики-негры. У них, порой, голова заболит, заскочат ко мне в аптеку, таблетку попросят. Я им помогаю. Вот они и навестили. Но всё равно на душе веселее, да и время быстрей бежит. Правда, пожрать никто не прихватил, одни пожелания только о моём выздоровлении. Хотя вру, баба одна чай мне принесла с молоком, как в Америке пьют. Я такой до этого не пробовал, но очень вкусным он мне показался. Не знаю почему. Через два месяца в том же месте купил этот чай – пить невозможно!

Да, к чему это я? Вот жили мы с Мариной худо-бедно двадцать лет, тащился я от неё, как от того чая в больнице, и вдруг – раз!

И всё…

Когда это у Марины началось? Наверное, в середине 2001 года. Она отдалялась от меня медленно, но всё заметнее. Мы начали часто ругаться из-за ерунды, на которую раньше и внимания не обратили бы. Я хоть и не возвожу еду в культ, но всегда любил её стряпню, да и готовила она вкусно, – а тут пришло время отвратительной жрачки. Сама она села на безуглеводную диету и питалась отдельно. Блюда же, подаваемые мне, были практически несъедобны.

Потом ГЧмже подбрила лобок, чего никогда не делала раньше. Стала часто покупать новую одежду, объясняя, что похудела и старые кофточки, брюки и бельё ей теперь велики.

Раньше мы могли разговаривать часами. Теперь же она всё чаще закрывалась в спальне и гоняла диски Любови Успенской, как будто меня в доме не было. Говорить друг с другом мы почти перестали.

Сейчас-то я врубился, как такие дела происходят, а тогда просто чувствовал: что-то не то с ней, но об измене и мысли не возникало. Её слова, что по жизни она невезучая, а я – её «счастливый лотерейный билет» давно усыпили мою бдительность. Да и кого она могла тут найти? На кухне в «Марриотте» трудились в основном неграмотные латиноамериканцы и негры, которых она называла не иначе как «головешки»…

Ссорились мы всё чаще и интенсивнее. Мне казалось, что жена просто устала, ведь работа у неё тяжелая, и повёз её на отдых в Монреаль и Квебек, потом, через месяц, в Лас-Вегас, а через три – в Россию. Будучи в Москве, купил ей с подружкой путёвки в Турцию – пусть, думаю, вволю там натрахается, может, за все эти годы я ей сильно наскучил… а после мы опять будем жить по-старому.

Однако в Москву ГЧмже прилетела ещё более отстраненной. На другой день сильно заболела, я за ней ухаживал. Мечтал, что она, как поправится, станет прежней Маринкой, но моим думам не суждено было сбыться.

Мы вернулись в Нью-Йорк, но всё осталось по-прежнему. На ночь она говорила мне всякие гадости, нарочно старалась обидеть, чтобы я не приставал к ней. А если я всё же настаивал на своём, то секс получался тусклым и скучным, после него я чувствовал себя ещё хуже. Может, она втюрилась в кого-то на курорте и не может забыть этого человека?

В конце концов я ушёл на квартиру, которую купили Пашке. Пасынок там не жил. Не в силах развязаться с кокаином, он поселился у нас в столовой.

Ещё в начале совместной жизни бывали моменты, когда Марина, гадко напиваясь, сильно наезжала на меня. Я, сколько мог, терпел, но иногда всё же не выдерживал и отправлялся к отцу в Быково. А через пару дней она приходила мириться – и я к ней возвращался.

Что-то подобное я сделал и на сей раз, хотя тогда об этом не думал, совершал всё, как на автопилоте. Пашкина квартира была страшно засрана, на стенах спальни «сынок» нарисовал чертей, которые являлись ему во время приходов. Я отмыл помещение, постирал постельное бельё и каждый вечер, после шести, принарядившись, ждал её. Прислушивался: вот сейчас ГЧмже позвонит в дверь, и мы помиримся, как в старые времена. Но прошла неделя, а она даже ни разу не позвонила. Тогда я сам набрал её номер.

– Марина, что с тобой происходит?

Наверное, она хочет, чтоб я первым извинился… И вдруг слышу:

– Понимаешь, Шнякин, надоел ты мне…

– Как надоел? Мы же с тобой одно целое, как это рука может надоесть? Или печень? Или сердце?

– Да надоел, и всё. – И положила трубку.

С того дня, как я ушёл от Марины, на меня навалилась жуткая депрессия – я почти ничего не ел, случалось, что и плакал, вспоминая её. Потом решил: пора что-то менять в этой тоскливой жизни. Купил гантели, стал заниматься зарядкой и вес сбрасывать – сначала на пятнадцать кило похудел, затем ещё на десять. В бутиках приобрёл модную одежду, всё рассчитывал, может, мой новый облик хоть как-то повлияет на Марину, и она одумается.

Но она не появлялась.

Однажды утром я почувствовал, что без ГЧмже не могу прожить и часа, позвонил ей и наврал: мол, с сердцем плохо. Попросил привезти нитроглицерин из моей аптечки на старой квартире. Приготовил обед и купил большую бутылку «Johnnie Walker Black».

Она приехала, поела, хорошо выпила, и мы начали мириться – я принял душ и ждал её в постели. Последние лет пять она после ванной приходила ко мне только в халате или ночной рубашке. Часто, даже не снимая её, она выполняла свой супружеский долг, и мы, немного поговорив, мирно засыпали, причём она первая.

А тут гордо ступает, нагая, с подчёркнутым достоинством демонстрируя изрядно отвисшие груди и складки жира на боках и животе.

«Ну, всё, ебётся с кем-то!» – промелькнуло в голове. Потом, во время акта, она предложила новую позу, которую мы никогда не практиковали.

– Это я в порнухе видела, правда, здорово?!

В какой порнухе? Где? Ревность тяжко резанула изнутри, к горлу подступила мутная волна тошноты. Тем не менее, примирение вроде бы состоялось, и мы пошли на старую квартиру. Но по дороге домой смотрела она зло, постоянно подкалывала меня и в конце концов так разозлила, что, заночевав у неё и наутро не проронив ни слова, я вернулся обратно. И снова не звонит…

На другой день я решил, что пора перевозить на Пашкину квартиру свои вещи. Хотелось это сделать без неё, но Марина оказалась дома – то ли взяла отгул, то ли у неё выходной был среди недели.

Когда я упаковывал самое необходимое в картонные коробки, Марина принялась меня вразумлять: дескать, зачем ты барахло своё собираешь? Завтра всё назад привезёшь, и не стыдно, тебе, седому и старому, такой ерундой заниматься? Ревность прожгла мои внутренности. «Ага, – думаю, – ёбарь, значит, моложе меня, может, намного. Ну ладно, сука, дай-ка я тебе кое-что расскажу!» Прошёл из спальни в столовую, сел в кресло, закурил – и выдал:

– Не хотел я тебе об этом говорить, Марина, думал, может, перед смертью покаюсь… но, видно, время подошло. Знаешь, Ланка-то со мной кончила – и с ума сошла… и Галку я всё время драл, и Маргошку, да и девчонок молоденьких за деньги частенько пробовал. Правда, делал это не потому, что напакостить хотел, а просто мне тебя одной не хватало. Ну что поделать, уж такой я уродился… Но, поверь, только ты была моей единственной любовью все эти годы.

– Ах ты, сволочь… ненавижу! Выходит, я, как дурочка, улыбалась им, дома принимала, кормила, а ты всех их драл? Ланку и так Бог наказал, а Галку я своими руками задушу, когда в Москву приеду.

– Да делай, что хочешь! Я завтра вещи заберу, надеюсь, тебя дома не будет. – И ушёл.

А вечером звонит она, в жопу пьяная:

– Знаешь, свинья, я тоже могла бы кое-что рассказать, да сердце у тебя слабое, боюсь, инфаркт хватит… или инсульт. Ты сраный неудачник, с тобой, уродом, ни одна баба жить не будет, мордовская твоя рожа. Живи один и дрочи на мою фотокарточку!

И бросила трубку.

Вот такой оборот приняло это дело. Обидно было очень: из грязи её вытащил, сына помог вырастить, в Америку привез. Хотя если честно сказать, а кому я кроме неё тогда был нужен, пьянь дурдомовская? А она помогла мне с алкоголизмом справиться, да и любила, наверное… И я прирос к ней намертво. А теперь всё накрывается, как частенько говорила Маринка, медным тазом… все двадцать лет жизни!

А если так сделать. Я ей свои тайны раскрыл, пусть и она мне правду скажет, может, начнем сначала, с чистого листа, не могу я без неё!

Через два дня звоню опять сам – приезжай, пожалуйста, очень поговорить надо. Обед приготовил, полтора литра виски на столе, квартира чистая, я в новой рубашке, как перед смертным боем.

Приехала грустная, уже совсем какая-то не моя. Я смотрю на неё, думаю: что же ты, милая, делаешь! Слёзы потекли из глаз, и я, растирая их кулаком по щекам, такой гордый прежде, стал говорить, что не могу без неё жить, умолял рассказать обо всём. Она вдруг упала на колени и так, на коленях, поползла ко мне и заголосила:

– Ох, загубила я жизнь свою… и твою!!!

Мне тогда это театральным действом показалось, уже потом я осознал, как точно она отразила ситуацию в своём вопле. Я ей:

– Да скажи наконец, что случилось?

– Я тебе изменила!

– А кто он, белый?

– Нет…

– Чёрный?

– Нет…

– Латинос?

Она не ответила.

– Ну ладно, подумаешь, не плачь, Марина…

Я стал её успокаивать, целовать, потом утащил в спальню, где мы предались любви. Всё было так хорошо… как в первый раз, только выглядела ГЧмже странно, и глаза почему-то стали жёлтого цвета, как у ведьмы. Когда она их открывала и смотрела на меня, то резко отдёргивалась, словно пугаясь. Будто это не я должен сейчас быть с нею.

Мы снова пошли за стол, она ещё выпила и совсем опьянела. Я ей объясняю: Марина, мне к врачу на приём сейчас нужно, я такси возьму и мигом вернусь, а ты поспи пока. Собрался, поцеловал её крепко-крепко в губы, чего давно уже не делал, и попросил, уходя:

– Ты только здесь побудь, я через час приду…

Вышел на улицу, взял машину, поехал к врачу, но на полпути попросил шофёра вернуться назад – почувствовал: что-то не то…

Когда я вошёл в спальню, она не спала и рылась в своей сумочке.

– Марина, ты куда собираешься?

– Никуда, я уже ложусь, крем для лица ищу…

– Только не уходи, я быстро…

Врач померил мне давление, выписал рецепты и предложил: – Петя, у меня заводской образец виагры имеется, пять таблеток. Хочешь попробовать?– Давайте, может, и сгодится когда-нибудь…И поехал назад, на той же машине – водителя попросил подождать. Прямо в салоне, без воды, проглотил таблетку. Ну, думаю, сейчас оторвусь по полной!Вбегаю в квартиру, а там никого. Вот тебе и оторвался…Сел за стол, закурил, стал прикидывать, что бы всё это значило, куда же она делась?Через полчаса – звонок в дверь. Открываю – Марина, вся зарёванная, пьяная, тушь от глаз до шеи растеклась.– Ты где была?– Я хотела уйти… прошла полдороги, но потом решила всё-таки вернуться к тебе.Виагра проникла в кровь, и мне не хотелось долго размышлять, куда она ходила. Тут же у стола снял с неё джинсы, развернул задом и заметил маленький кусочек бумажной салфетки, прилипший к анусу. Опять отбросил все мысли, только трахал её и в комнате, и в спальне, три раза за тот день. Три последних раза с ней в моей жизни.Что было дальше? Опять я вернулся к ней, и снова на один день, ГЧмже в очередной раз взбесила меня, и я отправился к себе. Но когда позвонил, она тут же приехала.Я ещё раз убедился – без неё жить не могу, и не нужно больше копаться в этой грязи. Но внутри что-то толкало меня и било нещадно, до противной тошноты где-то в животе. Кто же тот гад, что разрушил нашу жизнь и поменял мою Маринку на эту растерянную и злую бабу?Я опять напоил её, но ГЧмже упорно отказывалась назвать его имя, сказала только, что работают вместе. Я заказал такси и отправил её домой.

Назавтра, после работы, зашёл в супермаркет, купил еды. Бреду домой по широкому тротуару, а дождь прошёл недавно, только влажные пятна кое-где на сером бетоне темнеют, и ветер тихо шевелит под ногами сухие листья канадского клёна.

Я стал вспоминать – где же я раньше их видел? Липкая волна тоски проплыла по телу, и я вспомнил! Господи, я же видел это всё, ровно десять лет назад, под наркозом, когда мне Мефодьич аппендикс вырезал! Опять этот Тёмный Пчельник появляется предо мной, но уже наяву!!!

Я зарыдал и, чтобы люди вокруг не видели моих слёз и искаженного лица, бросился домой. Прибежал, упал на колени и начал молиться: Господи, помоги, спаси меня, грешного!

Потом позвонил ей и поведал, что мне привиделось. ГЧмже нехотя сказала:

– Я сейчас приеду.

– Не надо, я молиться буду…

Хотя знал, что в такой момент обязательно приедет. Но я ошибся, Марина так и не пришла.

Позвонил сыну. Яша был у меня через час, с работы ушёл. Мы сидели за столом, я плакал, а он задумчиво вертел в руках трубку телефона, который я недавно купил для этой квартиры. Вдруг догадка промелькнула у меня в голове:

– Яша, а можно узнать, по каким номерам с этого телефона звонили в последнее время?

– Можно, но только пять последних звонков, вот, смотри номера…

Последним был номер мобильного телефона, который я никогда не знал, значит, это Марина кому-то звонила позавчера. Волнуясь, набрал его и услышал мужской голос:

– Hello!

Я подумал, что это и есть тот самый латиноамериканец, который принёс мне столько боли и горя. Сдерживая себя, бодро поприветствовал его по-испански:

– Que pasa, amigo! – здорово, дружище, то есть.

– Sorry, wrong number, – ответил мужик по-английски и, кажется, с другим, не испанским акцентом. Говорит, мол, номером я ошибся.

– Ну, всё, Яша, понятно. Когда я был у врача, она бегала к нему.

На другой день я попросил её приехать, подпоил и начал допытываться, куда же всё-таки она уходила в тот вечер. ГЧмже продолжала стоять на своём, но, увидев добытый мною номер телефона, призналась: да, звонила, он приехал, и Марина сообщила ему, что они расстаются. А у меня перед глазами всё белеет кусочек бумажной салфетки, прилипший к её жопе. Бурным, видать, было расставание! – Скажи мне его имя. Всё равно узнаю, телефон-то есть, – соврал я.По мобильному телефону имя её любовника могли определить лишь в полиции или в ФБР. Но Марина не знала об этом, да и пьяная была:– Жаки, – говорит.– Какой ещё Жаки, латиносов так не называют.– Он не латинос, он чёрный, с Гаити… Вы можете назвать меня расистом, но мне противно видеть чёрных мужиков с белыми бабами, и наоборот. А неожиданное известие о том, что моя жена ебётся с негром, вызвало у меня сильный приступ рвоты, и я побежал в туалет блевать. Проблевавшись, подошёл к ней и сказал: – Марина, ведь когда мой дед родился, они ещё ели друг друга, как же ты могла?..– Да они такие же люди. Как ты не понимаешь?– Да хули мне понимать?! У него же болт чёрный, как у осла!– Нет, не чёрный!– А какой?– Золотистый…Меня опять вырвало. Выйдя из туалета, я спросил:– Давно ты с ним?– С июня…Шёл конец августа. Если он заразил её СПИДом, это уже можно было определить.– Я тебя прошу поехать со мной провериться.– Хорошо…– А теперь уходи.Протрезвевшая, она тихо вышла. Я из окна наблюдал, как Марина идёт по улице. Когда она свернула за угол, понял, что это конец , и, обхватив руками голову, завыл, как выл перед отцом, когда его, мёртвого, увидел лежащим на кровати…

В начале сентября мы поехали в Манхэттен и сдали кровь на СПИД. Через день мне позвонил врач, сообщил, что всё в порядке и посоветовал пользоваться презервативами, думал, это я где-то подгулял.

Сказать честно, я не сомневался, что мы здоровы, просто ГЧмже захотел попугать, ведь на Гаити каждый четвёртый – ВИЧ-инфицированный. И не только попугать, а наглядно продемонстрировать, до чего она докатилась. Но и просто так простить ей негра у меня не получалось.

А она в те дни, казалось, очень виноватой себя чувствовала. Я думал, что Марина всё ещё любит меня, и ломал голову, как же выйти из этого положения.

Замочить чёрного мне, конечно, хотелось. Дабы не искушать судьбу, отдал сыну свои охотничьи ружья на временное хранение. Негра можно было и зарезать, что я наверняка и сделал бы лет пятнадцать назад, однако, пожив в Америке, я стал немного рассудительнее.

Ну, зарежу я этого повара, дадут лет семь. Если из тюрьмы вернусь, где работу найду? Даже в грузчики не возьмут! Да и вряд ли Марина дождётся меня. А так как вина полностью лежит на ней, мочить негра должна она сама. На суде прогонит, что жениться обещал, ну, там, семью разрушил… ещё что-нибудь наплетёт…

Годков пять присудят, за хорошее поведение полсрока скостят, а я ей верным буду и никогда в жизни не попрекну! Денег накоплю, и уедем мы из Нью-Йорка туда, где об этом никто не узнает.

Вот какие идиотские мысли бродили в моем воспалённом от ревности и безысходности мозгу.

Явился я к ней и предложил зарезать любовника прямо на работе. Причём один удар следовало, по моей задумке, нанести по гаитянским гениталиям. Марина пришла в ужас от такой идеи:

– Да я в жизни никого не убивала, только карпов живых на кухне. Совсем ты, Шнякин, охуел!

– Ладно, даю тебе сроку два месяца, другого выхода не вижу… Может, у тебя есть что предложить?

– Я работу поменяю…

– Да он тебя везде найдёт!

– Давай в другой город уедем.

– Так машина же у него, и туда притащится.

Агония нашей совместной жизни заканчивалась. Марина стала совсем чужой. Звонили мы друг другу всё реже, а наши короткие разговоры всё больше наполнялись бранью и грязью. Потом женился Пашка. Взял в жёны «нелегалку» из Питера, которой была нужна гринкарта. Хоть я и растил Пашку двадцать лет, вывез в Америку, купил ему квартиру, дал денег на ремонт и мебель, оплачивал счета и даже поместил в больницу, где работал, чтобы помочь ему избавиться от наркомании, – на свадьбу меня не позвали.Сказать по правде, не знаю, пошёл бы я туда, но всё-таки не пригласить меня было очень непорядочно с его стороны. Однако обижаться не стоило, он ничего не решал – за Пашу всё делала Марина, и расходы свадебные сама оплатила. А вместо меня на торжество прибыл её афро-гаитянский бойфренд. Посажёный отец, так сказать.Все гости были в шоке. Как мне потом рассказали, Марина очень быстро напилась, шатаясь, весь вечер отплясывала, прилюдно целуясь взасос с новым «папашей»…Со временем я узнал, что любовник её был дважды женат и имел детей от обеих жён. Зарплату, с учётом алиментов и поварской специальности, получал ничтожную, вот и решил одним выстрелом двух зайцев убить. Или, как говорят в Америке, одним камнем подбить двух птиц – и белую тётку потягивать и заодно потягивать бабки у её мужа.У меня были основания подозревать его в этом. Где-то за полгода до Пашкиной свадьбы, когда мы ещё жили вместе, Марина попросила у меня триста долларов, подруге с работы одолжить. Я дал, конечно, но мне не понравилась напряжённость в её голосе и во взгляде. А потом, когда всё открылось, до меня дошло: деньги-то она просила для него!В то время я часто звонил в Москву Берковскому. Часами обсуждали мою беду. Он всё пытался доказать, что в принципе я прожил эти двадцать лет не с той бабой – просто мне казалось, что она такая хорошая. А на самом деле обычная дура и блядь, которая меня никогда не ценила и даже обсирала за глаза. А я всё умом-то понимаю, а сердцем – ну никак!Колян меня спрашивает:– Вот, Петруха, ты утверждаешь, что любишь её больше жизни, а сам подруг её трахал, разве так можно любить?– Не знаю, наверное, можно, раз я люблю. Вот, скажем, даже в обычной семье мать любит всех детей, но одно чадо больше других. Ты, конечно, понимаешь, что я как бы себя выгораживаю. Но по большому счёту я не могу найти точного объяснения – люблю и всё…– Петь, ты подумай, за что ты её любишь: глупая, далеко не красавица и поведение, скажем так, не ангельское.– А она, наоборот, себя очень умной и привлекательной считает. Говорит: «Да что я, в зеркале себя не вижу?»– Она бы лучше в женскую баню сходила для сравнения, а не перед зеркалом сидела!Марина, конечно, толстая всегда была, только когда с негром связалась, стала резко вес сбрасывать. И хоть чёрные трахают любых белых баб – и страшных, и жирных, и сумасшедших, ГЧмже всё равно ради него похудела, а может, мне назло. Но вряд ли. Берковский сообщил вскоре, что Марина, как он выразился, «вычеркнула меня из своей жизни».Я же, несмотря на все её выкрутасы, никогда не думал «вычёркивать» Маринку. А были моменты, когда следовало бы.

* * *

Я понял, что у Марины отсутствует чувство жалости. Хоть и не раз умилялся, глядя, как она втихаря вытирает слёзы, просматривая какую-нибудь мелодраму по телеку. Всякие люди бывают. Встречаются без обоняния, например. А у меня был лучший друг, так он без чувства страха родился.

Мне шесть лет. Зима. Снегу по пояс. Играю один во дворе, вдруг слышу голос соседа Серёги:

– Петя, айда за сараи, там ребята кошку убивают!

Вместе с ним рванул к сараям. Интересно… Подбегаю. Трое пацанов пинают ногами котёнка. Он пытается шипеть, но не получается уже, просто еле слышный выдох из него идёт.

Сергей подбегает и бьёт по беззащитному тельцу тупоносым валенком.

– Петь, а ты что стоишь? Давай! Боишься?

Мне неудобно перед ребятами. Вдруг подумают, что трус. Подхожу к серому комочку, ударяю слегка ногой…

– Да разве так бьют, – говорит Юрка, – смотри!

Он выламывает штакетину с гвоздями из забора и несколько раз опускает её на полуживого котёнка. Тут он затих совсем. Кровь пролилась изо рта на белый снег. А зубы оскалились в страшной улыбке.

Бегу домой. По дороге плачу. Через девять часов наступит новый 1957 год.

Юрка станет доктором. Но позже. Хотя и в то время для меня он – непререкаемый авторитет. Нам по 12 лет. В Быково, рядом с моим домом, много дач. Вот я и полез на одну из них за ландышами. Юрка стоял на стрёме. А хозяин почему-то в доме оказался, хотя дачники только в начале июня туда обычно заезжали. Не знаю, сколько ему лет было. Мне он старым показался, но сейчас думаю, что ещё и сороковник не стукнул. Дачник схватил меня за локоть, повалил на землю и стал ритмично бить ногами.

Дружок мой видел всё. Когда я сумел вскочить и убежать, меня догнал Юрка:

– Петя, не ссы…. Припомню я ему это!

Тридцать первого декабря 1962 года друг позвонил в мою квартиру. Я открыл дверь. Он тяжело дышал. Лицо было красным и потным.

– Ну, всё, Петь. Глянь в окно! Вот ему подарок на праздник!

Дача, где я неудачно пытался нарвать ландышей, горела. Чёрный дым столбом поднимался над высокими елями.

Юрка окончил московское медицинское училище № 2. Отслужил в армии, «шприцом», в городе Артёме. Поступил в третий мед на лечфак. Лекции не прогуливал, учился прилежно. На вечернем. И ещё на «скорой» подрабатывал. В Склифосовского.

В декабре 1973 года ко мне домой приходит, поддатый. Три бутылки бормотухи из карманов пальто достал.

– Петя, сегодня мужик пьяный попался, борзый, бля, пиздец… Вези, говорит, меня домой! Я ему: а ты кто такой? Он ксиву показывает – капитан КГБ. Орёт на меня, ты с кем, сука, разговариваешь? Вези, козёл! Во, смотри!

Юра протянул удостоверение с фотографией, которое мне в руки даже страшно было брать.

– А что ты с ним сделал?

– Да так… лопатник забрал… Ну, и чтобы не выёбывался сильно… положил ему на голову кислородную подушку и баллоном с кислородом уебал по ней пару раз. Потом выкинул его из машины. Сдох, наверно… Да, шарф ещё взял. С «нуля» почти… мохеровый… в подарок тебе.

Май 1983 года. Посёлок Удельная. Я отметил свой день рожденья, и не выходил на работу неделю. С похмелья мне хуёво. Всегда удивлялся, как это алкаши с утра могут клянчить деньги у соседей, а потом ещё стоять в очередях за спиртным. Я пластом лежу. Тут заходит Витька Егорочкин, где-то наскрёб на 0,5 тридцать третьего. Слегка отпустило.

– Вить, у тебя же телефон дома есть. Позвони на «скорую» Юрию Николаевичу, скажи: мне «бытовуха» нужна.

– Ладно.

Через три часа Юрка стучится в квартиру, приносит «настоящий» «больничный» и бутылку водки. Похмелил меня, сам он почти не прикладывался, так, граммов пятьдесят за компанию. Он в то время начальником скорой помощи в Быково служил. Нельзя.

– Петя, тебе завязывать с ханкой надо. А то долго не протянешь.

В 2000 году я приехал в Россию. Меня тогда мужик на «Волге» возил. Бывший десантник. И ещё охранял. За смешные деньги. В то время доллар высоко стоял. Я попросил шофёра подождать меня у Юркиного дома. Зашёл. Его брат сказал мне, что Юра умер.

– Петр Яковлевич, как перестройка началась, врачам совсем платить перестали. Юра «жигулёнок» старый купил, и бомбить на нём принялся. Бандитов он всех знал, тут проблем не было. Отстёгивал кому надо. А полгода назад его машину отморозки угнали и сожгли. Он по-чёрному запил. Неделю пьёт, не ест ничего, а потом кастрюлю борща ночью с похмелья съедает. Эх, сколько раз я ему говорил… От инфаркта он умер, рано утром…

Десантник отвёз меня на кладбище в Родники. Могилу вместе отыскали.

Я в Бруклине конфет всяких накупил, когда в Москву собирался. Среди них была большая упаковка с шоколадом. «M&M» назывались. Мелкие такие, как горошек, и разноцветные.

Высыпал я их на могильный бугорок… спасибо тебе, Юрка, за всё.

Не грусти там, скоро встретимся.

И птицы к могиле подлетать стали.

В январе 2003 года мы поменялись квартирами – по её просьбе. Одной оплачивать большую жилплощадь Марине оказалось не по карману. Мне было всё равно, и я согласился. Депрессия медленно убивала меня. Жизнь без ГЧмже, как тогда казалось, не имела смысла. На третий день после переезда я пытался отравиться, но неудачно – видно, время моё не пришло. Возможно, мне следовало в будущем поведать эту историю сыну, а то и внукам.

Вот, скажут, какой дедушка у нас неуёмный был!

P.S. Я ещё долго страдал без неё. Дома было легче, а вот в сабвее, по пути на работу и назад, мне попадалось много негров. Я ненавидел их всех, особенно мужиков в возрасте 40 – 50 лет. Мысль о том, что, может, кто-то из них разбил мою жизнь и увёл ГЧмже, беспрестанно мучила меня.

Неприязнь к ним, возможно, усиливалась и тем, что люди моего поколения в России встречали выходцев из Африки крайне редко, особенно до перестройки. Мы воспринимали их, как инопланетян. Это сейчас по ТВ чуть ли не каждый день показывают клипы с «шоколадными зайцами» и сериалы про «афромосквичей». А я вспоминаю момент, когда летом 1957 года, во время фестиваля молодёжи и студентов, к нам приехала из деревни моя двоюродная сестра Нинка и в метро на соседнем эскалаторе увидела молодого негра. С криком «Сатана!!!» она ринулась вверх по ступеням, сшибая всех вокруг себя, чтобы как можно дальше оказаться от «исчадия ада».

Иногда я думаю, что, вероятно, в русских вкручен какой-то винтик неприятия чернокожих, правда, не во всех, конечно. Ведь сколько девок после этого фестиваля нарожало детей от африканцев! Им что, своих парней не хватало?

И я попытался разобраться, хотя это было для меня крайне сложно и болезненно. Да и не являлся я ценителем мужской красоты, как любил говорить Михаил Жванецкий.

Но всё же я стал наблюдать за чёрными мужиками на улицах и в автобусах, в сабвее и на работе – всё старался понять, чем они могут привлечь белых женщин. Интенсивность темноты кожного покрова? Вряд ли. Все они были разные – просто смуглые, ореховые, совсем чёрные. А вот характерные для негров волосы, нос и губы на первый взгляд казались одинаковыми.

Волосы я ставил им в минус – сильно вьющиеся, непригодные для нормальной причёски. Поэтому, наверное, многие из них стриглись совсем коротко или «под ноль», под Котовского. Как ни странно, «лысина» делала их лица более мужественными. Стрижка наголо вошла в моду и у белых мужчин, не обременённых густым волосяным покровом.

Толстые губы и приплюснутый нос компенсировала белоснежная улыбка на тёмном лице. Но самое главное – у многих были очень широкие плечи и развитая грудная клетка. При отсутствии склонности к полноте торс смотрелся великолепно.

Выпуклые ягодицы, говорят, многим бабам очень нравятся. Если жопа не слишком большая и оттопыренная – это тоже можно поставить им в зачёт.

Что же касается «мужского достоинства», то ходят слухи, что оно необычайно больших размеров. Лично я этим слухам верю, поскольку был свидетелем их подтверждения.

Когда я работал охранником в городском колледже, отправились мы как-то с афроамериканским коллегой по фамилии Диккенс помочиться. Краем глаза я увидел, как он достал из форменных брюк чёрный шланг огромных размеров, хотя ростом этот Диккенс был мне по плечо. Не знаю уж, во что его «болт» превращался в возбуждённом состоянии, об этом лучше Эдичку Лимонова спросить. Но с учётом высказанных мыслей и сравнений я пришёл к выводу, что негритянский мужик в хорошей физической форме для белых дам без расовых предрассудков выглядит вполне привлекательно.Все двадцать лет, живя с Мариной, я старался приучить её к настоящей музыке, хорошим книгам и кинофильмам. Объяснял значения многих слов, поправлял ударения и, казалось, она всё отлично понимала, с удовольствием впитывая эту информацию. Но теперь мне сдаётся, что вела она себя, как второгодник у школьной доски – ему и учитель всё разжевал, и одноклассники с первых парт подсказали, и сам он утверждает, что наконец дошло до него, а ведь ни фига не понял!Как-то, в пылу ссоры, Марина брякнула со злости:– Вот мы, два быдляка, тебе, такому гению, рога и наставили!Конечно, её измена негативно повлияла на моё отношение к неграм. Помню, в телефонном разговоре, когда Марина ещё хотела помириться, она попыталась меня «успокоить»:– Что ты мне этого чёрного простить не можешь? Вон, некоторые мужья даже собак жёнам прощают!– Собаку я простил бы, зверь хороший, с ней на охоту ходить можно. А куда я с обезьяной пойду? В цирк? Ты и так из меня клоуна сделала…Даже безобидный слоган в вагоне сабвея:

...

казался вызовом и воспринимался как личное оскорбление.

Недавно я услышал историю про одного известного американского профессора-фармаколога. Ничего в нём особенного вроде бы не было – еврей средних лет, не красавец, но когда он читал лекции в университете, из него пёрла такая харизма, что почти любая студентка с радостью отдалась бы ему. Я посещал его семинары и сам восторгался умом и умением лектора объяснять сложные вещи так доходчиво и наглядно.

Профессор этот спутался с одной студенткой-китаянкой, у которой был бойфренд. Китаец, узнав об их романе, возненавидел не только фармаколога, но заодно и всех евреев. Не знаю, хватило ли ему мозгов врубиться, что виною тут не профессор и тем паче евреи, а его бывшая подруга, может, и он сам. Лично я, в моём случае с негром, очень долго в это въезжал…

Но в итоге кропотливый анализ истории, случившейся в нашей бывшей семье, привёл меня к выводу, что все люди созданы Богом равными и каждый имеет право на выбор, пусть порой и ошибочный.

Сегодня я ничего не имею против африканцев, более того, некоторые из них стали моими кумирами – например, актёр Эдди Мерфи или футболист Дидье Дрогба из лондонского «Челси». Высокий, красивый и удивительно талантливый.

Да и на Марину зла я больше не держу. И о жизни нашей вспоминаю спокойно и даже иногда с теплом – как о детстве, которое уже никогда не вернуть.

P.P.S. А аббревиатуру ГЧмже все же лучше расшифровать так: Гаитянин Чёрный мою жену ебал.

* * *

Ну вот и выписали меня. Помыться разрешили перед этим, душевая, правда, маленькая, повернуться негде. И шампунь не очень, как в трехзвёздочных гостиницах Москвы. Предупредили, что больше пяти кило поднимать не рекомендуется.

Позвонил водиле знакомому из карсервиса, мексиканцу Августину. Он меня на работу и с работы уже четвёртый год возит, в магазин за продуктами или в аэропорт, когда в отпуск улетаю. В общем, практически воплотил я в реальность свою мечту о шофёре с машиной. В тот же самый день, когда меня инфаркт пизданул, мой сын Яша с женой и моим внуком улетели отдыхать в Россию. Мне говорили: ты ему должен сообщить, я отказался, конечно. Человек год работал, а я сыну нормально отпуск не дам провести из-за своей болезни?

Вышел на улицу – жара ужасная и влажность. Пока машину ждал, гляжу, из больницы баба выходит с младенцем и сумками. Платок на голове и в платье длинном. Мусульманка какая-то. И не встречает её никто. Видно, подгуляла где-то ребёночка. Так с баулами и новорождённым направилась к остановке автобуса В11 Sunset Park – Flatbush avenue. Что-то жалко её стало…

Но тут гляжу: летит мой мекс на Шеви Астро. Сажусь на переднее сиденье. А из динамиков доносится печальный голос Эрика Клэптона, исполняющего знаменитую песню «The autumn leaves»:

The falling leaves

Drift by the window,

The autumn leaves

Of red and gold…

Падающие листья

Скользят по окну,

Осенние листья,

Красные и золотые…

But I miss you most of all,

My darling,

When autumn leaves

Start to fall…

Но я больше всего скучаю по тебе,

Моя дорогая,

Когда осенние листья

Начинают падать…

Грустная такая мелодия, как раз под моё состояние. Августин меня спросил:– А что тебя сын не встретил?– Tu hablas mucho{Ты много говоришь.}, Августин. Давай рули.

Fort Lee. New Jersey. Сижу один в пустой огромной квартире на девятнадцатом этаже. Сын мой сюда из Бруклина переезжает. Его с работы не отпускают, а у меня как раз выходной. Курю на балконе, жду доставку мебели. Когда утром в дом заходил, охуел – дверные ручки позолоченные, холл гранитом отделан, с диванами кожаными, по стенам водопадики маленькие, а над ними корзинки с живыми цветами. Doorman{Швейцар.} такой настоящий, какие на 5-й авеню встречаются, – пожилой, в форме и фуражке. Улыбается во весь рот, как родному, хоть и видит меня в первый раз. Англосакс. Красиво так говорит:

– Don’t worry, sir. The delivery will be around 11 am, your son told me…{Не волнуйтесь, сэр. В 11 утра мебель привезут. Ваш сын меня предупредил.}

– Thank you{Спасибо.}.

Я смотрю на землю с высоты птичьего полёта. Всё чисто, ухожено. Кто бы мог подумать, что жизнь так повернётся?..

1979 год. Институт пушного звероводства и кролиководства. Посёлок Родники Раменского района. Прикольное место. Я работаю и. о. младшего научного сотрудника отдела кормления. Зарплата 115 рублей в месяц, и пьянка беспробудная. Начальник Давид три дня уже на больничном, и мы с Владом пьём, вообще никого не ссым. На четвёртый день взаймы уже не дают, а похмелиться страсть как охота! Влад Губский за старшего теперь, сидит, ключи на пальце крутит и выдаёт: – Петь, ты у нас недавно работаешь, не застал, а мы год назад спирт из ФРГ получили. Особый какой-то. Очистки невероятной, даже не флюоресцирует. Всего шесть бутылок, по литру каждая. Сто баксов за литр.– Зачем ты мне это говоришь? Давид узнает, яйца вырвет. И у тебя первого.– Да этот спирт год уже стоит никому не нужный! Выпьем полбутылки, снова в коробку поставим. Ленту только с крышки незаметно отколупнуть надо.– А где спирт-то?– У начальника в кабинете. У меня ключи есть, щас притащу…Губский приносит пенопластовую коробку со множеством этикеток и жирно напечатанной химической формулой: C2H6O.– Бля, Влад, ты же знаешь, что спирт C2H5OH. Количество атомов, конечно, сходится, а вдруг изомер какой-нибудь? Отравимся на хуй…– Петя! Я, кажись, придумал. Пойдём вниз, к Валерке-художнику, пусть он попробует, а там увидим, что за спирт.– Ты что, а если ядовитый?– Да я на девяносто девять процентов знаю, что это спирт, и спирт заебательский! Нам на двоих литр всё равно до хуя, а у него пожрать всегда есть.

Валерка-художник по образованию был ветеринаром, только пил много, работу прогуливал, поэтому его из отдела попёрли. Но рисовать умел здорово – Ленина, Карла Маркса с Энгельсом, плакаты разные… Вот и дали ему небольшую комнатушку под студию, там же плитка электрическая, раскладушка с матрасом. Волосы у него длинные, до плеч. И не потому, что художник, просто денег на стрижку никогда не хватало. Постучались. Валерка трезвый. Полдесятого утра ещё. Влад ему честно говорит:– Мы спирт получили немецкий. Глубокой очистки. Сто долларов литр. Только формула – C2H6O. Правду сказать, нам пить боязно, а ты будешь?– А где он?– У нас, наверху.– Хорошо. Я картошку пожарю со свининой, а вы через полчаса ко мне приходите.

Картошку он пиздил с колхозного поля у платформы «33-й километр». А мясные продукты доставал в опытно-производственном хозяйстве. Там норок, песцов и лисиц фаршем кормили. В его состав свинина входила, китовина, минтай, углеводы, витамины и прочая хуйня. Свинятина в ОПХ завозилась в виде голов, утративших изначальную привлекательность и свежесть, но вполне годных к употреблению. Художник их парочку через проходную пронесёт, щёки отрежет, ещё чего вкусного, и с картошкой жарит. А в этот раз и луку где-то раздобыл, ароматный дух из его студии по всему коридору гуляет.– Ну, вот он, спирт, – говорит Влад. – И бутылку из-за пояса достаёт, Валерке вручает. Тот особо и глядеть не стал, набулькал четверть стакана, водой из-под крана разбавил и в рот себе залил.Мы наблюдаем. Он даже не поморщился. Свиным пятачком закусил и молвил:– Спирт охуенный! Мягко так пошёл, лучше водки любой в десять раз.И лицо его просветлело:– Ой, бля… Как курнул!Влад со мной договорился: как только наш подопытный выпьет – ждём сорок минут. Почему сорок, не сказал, но если с ним ничего не случится, тоже пить начинаем. А художник нам картошки горячей с мясом в тарелки положил. Остывает. Я не выдержал:– Знаешь, Губский, ебал я сорок минут ждать. Наливай!Короче, прикончили мы этот пузырь ФРГэшный. Никогда я такого спирта вкусного не пробовал, ни до, ни после… Влад наверх за вторым литром сгонял, мы где-то треть и оттуда убрали. Время незаметно за разговорами пролетело. Тут я вспомнил:– А который час?– Четверть седьмого.– Блять! Мне же сына из садика в шесть забирать!

На непослушных ногах я потрусил в сторону детского сада. Прибегаю, всё закрыто, только на крыльце воспитательница сидит злая, а с нею сын мой Яшка. – Ой, извините, опоздал!Я вообще всё смутно помнил, какая-то пелена перекошенная перед глазами стояла, а взгляда молодой девчонки, которая за руку сына держала, до сих пор забыть не могу. Смотрела она на меня с нескрываемым отвращением. А как на меня, урода такого, ещё смотреть можно было?– А вы Яшу домой сможете довести? Хотите, я его ночевать у себя оставлю?– Нет… ничего… дойдём.Институтский автобус на станцию «Удельная» давно ушёл, и нам пришлось добираться в Быково напрямик, через кооператив «Искра». Октябрь на дворе, дачники уже съехали в Москву, и мы в наступающих сумерках брели по пустым переулочкам. Спирт, выпитый на посошок, продолжал безжалостно бить по мозгам, меня кидало из стороны в сторону, а пиздячить ещё километра три, не меньше. Тут откуда-то женщина молодая появилась.– Девушка, как в Быково пройти?Женщина бегом от нас. Мы за ней. Яшке шестой год, ничего не понимает. Да и я не очень. Она калитку открыла, пробежала через участок и исчезла. У меня сил больше нет, последние на пробежку израсходовал. Гляжу – здоровенная гора опавших листьев собрана у дома. Говорю сыну:– Яш, ты в листьях спал когда-нибудь?– Нет…– Давай поспим.– Давай…Я пальто расстегнул, к груди его прижал, обернул полой, и начали мы пожухлыми листьями себя засыпать. Темно стало и тепло, кто первый заснул, не помню. Помню только, как проснулся – не видно ничего, тьма кромешная. Где я? Умер, что ли? Руками начал сучить, чуть сына не зашиб. Но листву быстро стряхнул и, как кабан из гайна{Гнездо кабана на днёвке.}, оттуда вылетел. Темно уже. Яшка проснулся, сладко потягивается:– Хорошо мы, пап, в листьях поспали!– Да, сынок, хорошо… Но пойдём скорей, торопиться надо, дед с бабушкой волнуются, небось.Минут через сорок дома были. Весь путь я себя казнил – ну надо же было таким мудаком на свет уродиться! Господи, что же мне делать?Да…Сижу на балконе, гляжу сквозь прозрачное заграждение. Машины маленькие, а люди ещё меньше.Мог ли я такое себе представить, когда вылезал из кучи облетевших листьев? Интересная штука – Жизнь. Сколько её ещё осталось?Я подошёл к перилам, перегнулся и плюнул вниз.