Нетте открыла окно, высунула нос на улицу, и в лицо ей тотчас ударил ледяной ветер, дитя морозного января, решетка строительных лесов образовала ломаную зигзагообразную линию на фоне хрустально-синего зимнего неба, складываясь в воображении Нетте в прихотливый узор. Внизу, помидорно-красная от мороза, усаживалась в такси фрау Папатц, Катарина Папатц, дама, вся похожая на непререкаемый сигнал стоп. «Дальше, скорее, осторожно», — голос неумолим, как математическое доказательство, никаких капризов, определенно никаких, каприз. Должно быть, Папатц рычит на шофера: «Это если такси не прибавит скорости на следующую пару метров, гони ради всего святого, плачу сто сверху, если мы вовремя успеем в аэропорт». Фрау Папатц хочет улететь в Париж, а Нетте остается жить в ее квартире. Au revoir, Madame, не волнуйтесь, мы не сделаем тут ничего плохого.

Нетте сует руку в карман джинсов, достает смятую пачку, закуривает сигарету, тонкую, длинную серебристую трубочку, сияние в полутьме, курить до четырнадцати запрещено, белая пепельная полоска, серое колечко и рыжий огненный кончик. Она рисует в воздухе кружок. Огненный круг сигареты необычайно красив, сколько красоты в маленьком огоньке, она затягивается, долгим вдохом втягивая в себя эту красоту. Тьма на мгновение рассеивается, становится виден погружающийся в черноту мир, холодом вторгающийся в открытое окно. Там впереди навечно застыл зигзаг лесов. Маляры давно ушли. Половина дома окрашена заново — в нежный лимонно-желтый цвет, вторая пока осталась грязно-фиолетовой. В воздухе носятся редкие снежинки, одной вздумалось залететь в нос Нетте, но в последний момент этому воспротивился капризный ветер. Нетте хочется ощутить прикосновение снежинки, но желание это бессмысленно, как ее полет, и Нетте не разочарована, ибо разочарование так же бессмысленно. Она щелчком выбрасывает на улицу едва докуренную до половины сигарету и закрывает окно. Пора звонить.

55 70 600. В трубке каркающий голос Мари: «Алло, кто это?» Потом: «Ах, это ты, но что случилось, где ты?» Нетте представляет себе Мари у телефонного аппарата, как та, потея, играет телефонным шнуром и, глядя на дисплей, видит незнакомый номер. Нетте говорит, что присматривает за квартирой одной женщины, которая часто делает покупки у матери, фамилия дамы Папатц, «и Папатц боится воров, так как дом красят и он облеплен лесами, а самой Папатц надо в Париж».

Мари задумывается и замолкает, Мари — тугодум. Нетте вспоминается сцена в принадлежащем матери магазине одежды. Улли и она заехали за матерью, чтобы втроем пойти в пиццерию, но мать оказалась не готова, она подкалывала подол фрау Папатц — среди щеголяющих на шпильках толстух пошла мода на короткое. Потом Папатц заявила, что ей нужен homesitter на бесконечно долгие выходные. Почему бы таким не мог стать сильный молодой мужчина, вот Улли, да, он, и даже вместе со своей потрясающей сестрой… Homesitter! Нетте сразу воскликнула: «Нет!», потом еще раз, чтобы до госпожи дошло, но Улли тотчас сказал «да». Нетте посмотрела на часы. Комично, что Улли до сих пор нет — это притом, что он проявил такой интерес. Змеиная улыбка, дружеский тычок в бок, шепоток «сделаем — долгие выходные в укромном уголке».

— Мари! — Нетте начинает терять терпение. — В чем дело, ты не придешь?

— Смотреть видео?

— Со мной, — сказала Нетте. — Но тебе придется захватить видео с собой, я не могу здесь ничего найти, даже странно, зачем ей проигрыватель.

— Может быть, у нее какие-то особенные видео, которые она просто от тебя спрятала.

— Не, не думаю, — говорит Нетте, — ты бы тоже не подумала, если бы хоть раз ее увидела. — Она подумала о Папатц: ее парфюмерных пристрастиях, ее натянутой улыбке. Волосы на голове уложены в виде раковины, прическа открывала уши, похожие на аксессуары, на дополнение к вдетым в мочки серьгам. Нет, у такой женщины не может быть тайной жизни, как не может быть ее у рождественского бумажного сусального ангелочка, и Мари не стала углубляться в тему, ей просто что-то пришло в голову, определенно, ей что-то пришло в голову.

Нетте уже давно заметила, что Мари очень долго распаковывала мысли, пришедшие ей на ум. В таких случаях Мари начинала шумно дышать, фыркать и только потом произносила что-нибудь членораздельное. Теперь она — тоном обладательницы великой тайны, тайны по меньшей мере государственной — сообщила:

— Пожалуй, я кого-нибудь с собой приведу. Наверное, Даниэля, он в тебя втюрился по самые уши.

— Ну, давай, — отвечает Нетте. Даниэль очень мил, но то милое, что находила в нем Нетте, заключалось в том, что Даниэль, в определенном смысле, был никто. Взбитые сливки к пудингу. Добавка. Даниэль. Такой робкий. Совсем не такой, как Улли.

На другом конце провода снова шумно задышали. Мари думала.

— В восемь часов, — предложила она.

Нетте посмотрела на часы, толстый кусок черного пластика, браслет, больше похожий на собачий ошейник — он привязывал руку ко времени — тик-так — она любила часы без цифр за их ненавязчивость, неточность, за их круглые белые лица — время и без того нахально вторгалось в жизнь. Сейчас, должно быть, не позже половины седьмого. Взгляд Нетте перескакивает с циферблата на сустав. Большая плоская кость, Нетте щиплет себя за руку. Она здесь. Да, это так. Неужели она в этом сомневалась?

Мари снова громко пыхтела и сопела — теперь ей нужен был адрес. Нетте, наконец, дождалась, когда Мари положила трубку, и снова осталась одна. Однако, стоп, не одна, за спиной шевелилось что-то черное, какая-то чернильная клякса в форме большого кота. Нетте даже испугалась — она совсем про него забыла. Она сделала шаг к нему — кот, громко мурлыча, не сдвинулся с места. Она провела рукой по шерсти, нащупав в мехе утолщения, они казались пришитыми к бокам прядями — перс, естественно. Животное, не торопясь, изящно повернуло свою огромную треугольную голову. Царственная кошка.

Кота звали Мартин, эта Папатц представила его с такой гордостью в голосе, словно кот был ее личным изобретением, словно она сама родила его своим густо вымазанным красной помадой ртом, который жеманно открылся, чтобы произнести: «Аааа эээто Маааартиин. Вы должны его гладить». Нетте очень нравилось, когда к ней обращались на «вы».

Спортивная сумка лежала там, где Нетте ее бросила, рядом с пластиковым пакетом, в котором лежали учебники математики и английского — она не желала их видеть, при одном воспоминании ее охватывало раздражение — работа, числа, черные мелкие птичьи лапки на грубой бумаге. А этот английский — отвратительные, булькающие где-то в горле слова. Она слабо успевала по этим двум предметам, и книги всюду сопровождали ее, они всегда были с Нетте — в трамвае, в рюкзаке и на каникулах. Она сложила все на диван и прикрыла одеялом. «Если вам будет холодно сидеть у телевизора, завернитесь в plaids» — плед, бред, какая чушь, глупость, думает Нетте, но все же здесь шикарно, она садится на диван, обитый светлой кожей, осматривается, белые стены, картина, выполненная крошечными гвоздиками, двое с огромными головами, плоскими, как в комиксе, напольная ваза с ветками, африканские маски, стекло, хром, закругления, вся мебель без единого угла, белый стол-приставка, похожий на пятно пролитого молока — молока для кота, прекрасная квартира, но холодная и пустынная, декорации для какого-то спектакля, только Нетте не имеет понятия, какого именно.

Осталось еще около полутора часов, потом придут Мари и Даниэль. Этим она произведет впечатление на Улли — вот тебе, мы с друзьями устроили вечер просмотра видео. Осталось всего каких-то полтора часа.

Нетте купается. В воде ее груди выглядят гигантски огромными, как грибы-дождевики, круглые, белые с пятнами пены, они блестят, как груди звезд на РТЛ-2, и смотрят сосками на пальцы ног, ногти на ногах покрыты лаком от Папатц — от лунок до края. До чего сказочное занятие лежать в ванне Папатц, лежишь не в одной позе, словно в гробу, нет, папатц-ванна круглая и большая, в ней можно перемещаться во всех возможных направлениях. Вообще, все здорово. Пахнет розами и ванилью, на краю ванны галерея косметики: флакончики, тюбики, баночки, быстро высыхающий лак для ногтей разных цветов: светло-красный, темно-красный, красно-коричневый, пилки для ногтей, лосьон для ногтей, маски для лица, шампунь на водорослях, ополаскиватель для волос, средство ухода за волосами, крем для рук, крем для ног, лосьон для тела с коллагеном и ароматом ванили. Она отвинчивает крышечки и колпачки, смотрит на толстые круглые капсулы, справляется с блокированными крышками, она плещется в воде, нюхает, пробует на вкус, бросает в воду маленькие круглые жемчужины, они растворяются, вода становится маслянистой и желтоватой, Нетте, как Клеопатра, купается в золотистом ослином молоке, она прибавляет горячей воды, над ванной поднимается пар. Нетте хлопает себя по животу, глухие подводные шлепки, вода поднимается брызгами; Нетте похудела, диета помогла, она похудела. Дома она прибегала к трюкам, часами ходила по дому с одним и тем же куском кекса, а отец говорил, что девчонка может есть все, но ест только тогда, когда на нее смотрят, и остается поэтому худой, как драная кошка. Потом Нетте выбросила этот кусок кекса в мусорный контейнер, кекса-актера, кекса-лицедея, он выполнил свой долг. Спасибо и адью. Мои родители до того тупы, что у нас с тобой ничего не вышло.

Она налила в ванну еще воды, потом еще, потом еще, мыльные пузыри разрастались до невероятных размеров, и она разрубала их узко подпиленными ногтями. Она насухо вытерлась, надела купальный халат фрау Папатц, но ненадолго, она медленно сбросила его на пол, как это делают в рекламе, а потом кинулась в комнату к спортивной сумке — надевать мини-юбку, тонкий свитер, а поверх толстый, грубый свитер. Перед телевизором она поставила стаканы, все, собственно, для Улли, меньше для Мари и почти ничего для Даниэля. Все для одного только Улли. Столик похож, если быть откровенным, на огромную открытую сигаретную пачку. Нетте никак не может разобраться, как это выглядит — по-идиотски или оригинально, и, наконец, решает, что по-идиотски. Она оглядывается, но не видит никакой забавной мебели, но зато обнаруживает CD-плеер, который проигрывает диски в вертикальном положении, его можно поставить впереди, и вращающиеся плоскости будут похожи на ноты на пюпитре, эта мысль только что пришла ей в голову и показалась оригинальной.

Она снова приступила к сервировке гигантской сигаретной пачки, точнее, к расстановке стаканов, высоких, фигурных, с выступающим у дна подбородком. В середине у них было сужение, как шея, вот такие они — эти стаканы. Она вообразила, что все это принадлежит ей, нет, лучше ей и Улли, они живут здесь вдвоем, а мама уехала в долгое путешествие, ну, например, с каким-нибудь богатым другом, и все тогда было бы совсем по-другому, и не было бы модного бутика Chez Monique, мать на самом деле звали Моникой, но она говорила, что название «У Моники» звучало бы как «Бейсль». У них с Улли было бы мало друзей и не особенно много гостей, собственно, ничего, если гостей не было бы вообще, в конце концов, они лучше всего чувствуют себя вдвоем.

Нетте понюхала свою руку — пахнет хорошо — ванилью и розами.

Она поиграла с пультом дистанционного управления, черным со светящимися кнопками, «добро пожаловать в Австрию», говорил какой-то тип в народных альпийских штанах, щелк, семейная сцена в гостиной, щелк, конкурс поваров, щелк, лыжная эстафета, щелк, опять лыжи, щелк, Мола, любимая ведущая Нетте, беседует с матерчатым набитым вороном, щелк, старый комик Дитер Халлерфорден, как могут старики быть комиками, во всех них есть что-то печальное, щелк, Нетте искала какую-нибудь передачу о путешествиях или животных, что-нибудь вроде гейзеров в Антофагасте, мира коралловых рифов или обезьян в Руанде, но ничего такого не было, щелк, Мола уже отложила в сторону матерчатого ворона, Нетте выключает звук, «Врачи», певец двигается по сцене очень красиво. Нетте вздыхает и удобно разваливается в кресле.

Раздается звонок в дверь и шум на лестничной площадке. Нетте открывает и видит Мари и Даниэля, Мари в короткой зеленой синтетической шубке и коричневых сапогах, выглядит она как жук-олень. Даниэль прячется за пакетом с чипсами, Нетте смотрит на Даниэля, Даниэль на Нетте, он подмигивает. Мари слизывает улыбку с губ.

— Вау, — говорит она и топает в прихожую, — можно я отмечу здесь день рождения?

— Забудь об этом, — дружелюбно отвечает Нетте.

— Что же она за штучка? — спрашивает Мари, хлопая переливающимися веками.

— Председатель какого-то там искусствоведческого союза.

Она показывает гостям квартиру, стереосистему, громадную сигаретную пачку, ванную, зеркало в холодильнике, содержимое бара, почти голую спальню, там только японская цветочная композиция, а посередине, на полу, лежит плоский четырехугольный матрац.

— Мне не очень здесь нравится, — произносит Мари и тупо оглядывается. Нетте вспоминает, как на каникулах жила в крестьянском хуторе, у коров был точно такой же взгляд в никуда.

Нетте продолжает показ, рассказывает, что Мартина можно положить в угол, и он будет неподвижно лежать там часами.

— Боже, какой сладкий, — умиляется Мари. Мартин в упор смотрит на нее.

— Кошечка? — спрашивает Даниэль.

— Он молчун, — извиняющимся тоном говорит Нетте, — он как предмет обстановки.

Даниэль кивает с таким видом, будто Нетте произнесла что-то очень значительное. Развязной походкой он пересекает гостиную и останавливается перед баром. Туда же подходит Мари.

— О, давайте что-нибудь выпьем. У тебя есть апельсиновый сок. Мы выпьем кампари с соком.

— Четвертый стакан — это для кого? — спрашивает она.

— Для Улли, — отвечает Нетте.

— Как же ты носишься со своим братцем.

Нетте молчит, отчего Мари становится больно и стыдно, она подходит к подруге и обнимает ее, Мари вообще нужно постоянно кого-то трогать и к кому-то прикасаться, кожа ее покрыта тонкой пленкой пота, от нее пахнет нафталином и чуть-чуть корицей, как от рождественского пирога. Нетте вспомнила, как Мари однажды склонилась к ее уху и шепотом спросила: «Чувствуешь ли ты иногда приливы жара, от которого начинает зудеть все тело, чешется так, что хочется умереть?» — и Нетте тогда, растягивая слова, ответила: «Да, но оч-чень редко». И что это ей опять вспомнилась эта глупость, она резко отстраняется от толстушки Мари и смотрит на белокожее лицо Даниэля, он стоит скромно, как младший братишка, говорит немного, улыбается скупо, выглядит он моложе своих пятнадцати лет, самое большее на тринадцать, он миловиден и симпатичен, как девочка.

Держа в руках высокие стаканы, в которых переливается, сверкает и искрится кроваво-красный с оранжевым оттенком напиток, они ложатся животами на ковер — так удобнее. Даниэль вставляет кассету в магнитофон, раздается щелчок, кассета устанавливается. Даниэль отматывает пленку к началу.

— Рекламу никто не хочет? — громогласно спрашивает он.

Звучит возбуждающая, многообещающая музыка, потом на экране появляются пузатые, важные буквы — «Семь».

— Что это за название? — спрашивает Нетте.

Даниэль изучает текст на коробке и бормочет:

— Кажется, речь идет о семи смертных грехах.

— А какие они — семь смертных грехов? — возбужденно спрашивает Мари.

И Даниэль начинает перечислять:

— Гнев, зависть, ревность, алчность. — Дальше он не знает.

— Естественно, убийство, — приходит ему на помощь Мари.

— Воровство, — дополняет Нетте, но одного все равно не хватает.

— Что же это может быть? — вслух размышляет Мари. — Какой еще?

— Секс? — предлагает свой вариант Даниэль.

Мари прыскает:

— Глупости!

— Тише, — говорит Нетте, — начинается.

Она искоса бросает взгляд на Даниэля, лицо его слегка покраснело, он подносит к губам стакан, красное лицо, красная кожа, красная жидкость, стыд и еще что-то, Нетте чувствует себя виноватой перед Даниэлем, это причиняет ей неудобство. Разве она не хозяйка дома?

Они замолкают, наступает тишина, все забыто, три пары глаз внимательно ищут убийцу в черном квадрате телевизионного экрана. Мари возбужденно елозит по ковру затянутыми в нейлон ногами, она похожа на упакованную в пластик колбасу и поглощает невероятное количество кампари. Нетте едва пригубливает, но чувствует, что краснеет, язык во рту становится толстым и неповоротливым, алкоголь бесцеремонно ударяет в голову, проникает туда, как нечто плотное и ватное, притупляет ощущения так, что она перестает чувствовать контуры собственного тела, оно, как студень, расплывается по полу, ковер приятно греет живот, но одновременно появляется и новое неприятное пульсирующее чувство.

— Комиссар умен, — заявляет Мари, с треском раскрывая пакет с чипсами и не переставая жевать и хрустеть.

— Замолчи, наконец, — шипит на нее Нетте, она сама воспринимает это шипение как пронзительный визг.

Она встает, усаживается на диван, отхлебывает из стакана, смотрит на Мари, чавкающую Мари, этакого толстенького кролика, Нетте смотрит на чипсы, смотрит долгим пожирающим взглядом, глазами она отправляет чипсы в живот, эти особые глаза-транспортеры тащат по кишкам желтые, жирно поблескивающие, посыпанные красным перцем картофельные ломтики. Но, на счастье, ее отвлекает фильм, первое убийство, второе убийство, вторая жертва — огромный, толстый мужчина, его задушили, сунув головой в лапшу. На стене убийца кровью или кетчупом написал: «Алчность».

— Нет, — шепчет Нетте, — нет, это просто тошнотворно.

Мари перестает есть и во все глаза смотрит на экран.

— Убийца страдает религиозным тиком, он наказывает всех за смертные грехи, вот в чем суть, — говорит Даниэль.

— Если бы ему оставили жизнь, это было бы для него еще худшим наказанием, — говорит Нетте.

Звонит телефон.

— Черт! — восклицает Нетте, но досада наигранна, так как это звонит Улли, и Мари пробегает мимо Нетте в туалет, наверное, хочет подслушать. Нетте поднимает трубку, боже, она слышит приглушенный гул множества голосов, но на том конце провода — Улли, а голос Улли — это уже счастье.

— Послушай меня, крошка, не сердись, но я приеду попозже, мне надо отвезти Таню домой, мы немного припозднились, но я еще раз тебе позвоню. — Голос Улли вибрирует, Нетте слышится в нем что-то недосказанное, из трубки доносятся какие-то шумы и громкие звуки, наверное, брат звонит из телефона-автомата в центре города или из розово-серой кабины возле киноцентра или в самом киноцентре, там они недавно были вместе, Нетте раздосадована и разочарована.

Мари ломится мимо в гостиную, Нетте повышает голос:

— Ну, тогда удачи, — и бросает трубку.

Когда Нетте возвращается в гостиную, Мари уже снова лежит на полу, прижавшись животом к ковру; она молчит, она увлечена фильмом и не спрашивает, кто звонил Нетте. Ее интересует только один вопрос: кто убийца?

Действие фильма разворачивается в ускоряющемся темпе, но Нетте витает в другом мире, Нетте до фонаря, что происходит на экране, она живо представляет себе, как Улли целует девушку, которую зовут Таня.

Комиссар получает по почте отпиленную голову своей возлюбленной, Нетте, пошатываясь, встает и направляется в ванную, становится у раковины, упираясь в нее обеими руками. Весь кампари и вся любовь к Улли темно-красной волной выливаются в раковину. Нетте чистит зубы, и ей становится лучше.

В гостиной тихо жужжит видеомагнитофон, Даниэль, стоя на коленях, перематывает пленку к началу. Мари смеется:

— Давайте еще выпьем, надо попробовать все.

Эта Мари глупеет прямо на глазах, думает Нетте. Но Даниэль в полном порядке. Интересно, что он скажет, если он вообще что-то скажет?

— Конец не плох, — говорит он медленно и задумчиво, — мне понравилось, что наказан был и грех комиссара.

Мари пожимает плечами:

— У каждого есть свои грехи.

Они сидят кружком в том удивительном, странном, пытливом настроении, которое после таких фильмов охватывает всех, кто всегда выступает лишь в роли свидетелей; они молчат, застыв в неподвижности, и, кроме того, им нечего больше смотреть.

Мари снова оказывается у бара, она, как муха, липнет к сладким напиткам, нюхает содержимое графинчиков — золотисто-коричневое, каштановое.

— Похоже на краски для волос, — замечает Нетте.

Мари громко сопит и наконец выдает мысль:

— Если мы нальем из каждой початой бутылки на два пальца в стаканы, то это будет не очень заметно.

— Угомонись, лично я больше не могу, — говорит Нетте.

Взгляд Даниэля тверд.

— Я тоже не буду.

Мари пьет в одиночестве и между мелкими глотками рассказывает об одной своей подруге, которая промышляет воровством в магазинах, но никто ее толком не слушает.

— Думаю, что это неправильно, — говорит Даниэль, глядя в глаза Нетте.

Она при этом думает, что к приходу Улли они, наверное, уже уйдут, она смотрит на часы, стрелки приближаются к половине двенадцатого, и в это время снова звонит телефон.

— Улли! — радуется Нетте, она слышит бархатистый голос Улли.

— Мне очень жаль, но я приду очень поздно, мы тут засели надолго…

Нетте медленно кладет трубку на аппарат, потом снимает ее и кладет рядом, она не хочет, чтобы он снова звонил и говорил с ней таким веселым голосом, пусть остается в своей Перечной стране, в своей чертовой Перечной стране, пусть почернеет и съежится.

Она молча проходит мимо Мари и Даниэля и смотрит на улицу, в черный квадрат окна, зигзаг металлических лесов почти не виден, и ей явственно чудится, что темнота протягивает к ней свои щупальца, поглощает ее, и она становится серой — вся — от корней волос до кончиков ногтей.

— Я, пожалуй, пойду, — говорит за ее спиной Мари, — скучно с вами, нытики.

Нетте смотрит на маленький поросячий носик на плоском рыхлом лице и, не улыбнувшись в ответ, коротко и сухо, только для того, чтобы позлить Мари, говорит:

— Даниэль, ты не хочешь еще ненадолго остаться?

Улыбка Мари превращается в издевательскую ухмылку, глупую и придурковатую, в сравнении с ней улыбка кота из Страны чудес — грустная мина, да еще Даниэль, лицо цвета клубники со сливками, рассудительное, кремово-сладкое, розовые губы, белая кожа. Нетте думает: Даниэль вообще ничего не может, например, не умеет играть в футбол и не умеет отпускать остроумные замечания, сидя перед телевизором, наверное, он не может так играть в волейбол, как Улли, но Нетте не желает дальше ломать себе голову, она обрывает поток мыслей, ибо мысли эти изломаны, как зигзаг в мозгу; Даниэль красив, по-детски красив, в противоположность Улли с его мужской красотой, она всегда так себе его представляла, но если подумать и честно признаться, то Улли в последнее время стал грубее с этим новым голосом, глубоким, рокочущим, голосом, который одной фразой мог открыть шкаф в гостиной.

Даниэль бредет в гостиную, Нетте идет за ним. Тошнота прошла, она еще немного пьяна, но это приятное опьянение, она чувствует себя намного увереннее, все вокруг пришло в прежний порядок, теперь ей все стало ясно, вероятно, потому, что Улли что-то пережил с девушкой, если бы он этого не сделал, она бы не сидела сейчас здесь с Даниэлем, а смотрела бы документальный фильм по телевизору. Улли любит документальные фильмы, Диану Фосси и еще играть в канасту и ром. Тогда ей никогда в жизни не пришли бы в голову такие мысли, как сейчас.

Даниэль сидит на кожаном диване, держа на коленях Мартина.

— Мы можем вместе искупаться, если ты не будешь меня трогать, — говорит Нетте, — и если никому не будешь об этом рассказывать.

Даниэль перестает гладить кота, снимает его с коленей и ставит на подлокотник кресла, где Мартин стоит в полном недоумении.

— Правда? — спрашивает Даниэль.

— Да.

В глазах Даниэля вспыхивает мерцающий огонек — у него так же блестели глаза, когда он был младше. Это придает ей уверенности и мужества.

— Я иду.

— Подожди, я тоже, — сливающейся скороговоркой выпаливает Даниэль на одном дыхании.

Нетте в нерешительности стоит перед ванной.

— Сначала я налью воду. — Она поворачивает кран, вода льется с шумом, над ней клубится пар. Нетте снимает юбку, на кафель ложится жалкая тряпочка, похожая на мертвого зверька, после просмотренного видеофильма по спине бежит холодок ужаса.

Даниэль заглядывает в ванну с таким видом, будто это бездонное море, потом смелеет и спрашивает:

— И что? Ты передумала?

Она отрицательно мотает головой, нет, и стягивает через голову свитер. Даниэль снимает с руки четырехугольные часы, Нетте смотрит на них — есть стрелки или нет, но это электронные цифровые часы, безвкусный маленький ящичек с неоново-зелеными цифрами; они завлекательно мерцают, но на Нетте это не действует. Даниэль осторожно кладет часы на кафельный пол.

Чтобы залезть в ванну, надо подняться по маленькой лестнице из трех ступенек, Нетте увидела это только теперь, до нее доходит, что в первый раз она их просто не заметила. Два светильника над круглой ванной нестерпимо ярки, вода кипит, ванна кажется котлом, напомнившим Нетте фильм о каннибалах из дремучего, первобытного леса, фильм с плохим концом, ей не верится, что она совсем недавно сидела в этой же ванне и превосходно себя чувствовала.

— Очень яркий свет, — неуверенно говорит она дрожащим голосом, проходя на негнущихся ногах по пространству, в котором, как ей кажется, она не занимает места, мимо зеркала, затуманенного паром, — жаль, она бы охотно в него посмотрелась, чтобы удостовериться, что выглядит как обычно, ибо ей вдруг начинает казаться, что голова стала больше всего остального тела. Нетте пристально смотрит на восковую шею Даниэля, на две перекрещивающиеся над ней зеленоватые жилы, такая близость в ванной у нее до сих пор была только с Улли, который, когда она принимает душ, садится на крышку унитаза, смотрит на нее, что-то рассказывает, расспрашивает о делах, разговаривает с ней; эти беседы в ванной были самым драгоценным в ее жизни, правда, с недавнего времени Улли стал более молчаливым, да и сами сидения в ванной стали случаться все реже и реже. И сейчас, стоя рядом с Даниэлем, она вдруг осознает, что толком не знает, кто такая эта Таня, Улли только один раз, вернувшись с тренировки, сказал, что есть там одна интересная девушка, наверное, это Таня интересная, как он выразился. Интересная — Таня.

Она выскальзывает из нижней рубашки, смотрит на свои груди — какие они маленькие и незаметные, но Даниэль застывает на месте и цепенеет.

— Ты красивая, — безапелляционно говорит он.

И Нетте чувствует, как внутри нее поднимается теплая волна, Даниэль — ее младший братик, он будет ее младшим братом, неопасным, ласковым, как его белая нежная кожа.

Он делает быстрое, почти незаметное движение, сбрасывая джинсы, потом снимает носки, и вот он уже сидит в ванне.

— Жарко, но я привыкну, — говорит он. — Чувствую себя как сваренная рыба.

Нетте стоит перед ним в трусиках, она стыдится розовых кружев, какое детское у нее белье, но видит, как Даниэль, вполне довольный жизнью, весело плещется в просторной ванне, кафель блестит зеленым светом, и она показывает Даниэлю коробочку на краю ванны, «брось в воду серебристые шарики, и она будет обалденно пахнуть». Даниэль принимается играть шариками, перекатывая их между пальцами и по ладоням, нос его немного покраснел, впрочем, нет, он покраснел довольно сильно, но Нетте не тошнит, она быстро снимает трусики и забирается в ванну, ноги их соприкасаются, и ее немного тошнит, наверное, потому, что он ей чужой. Но Даниэль просто лучится счастьем, шея его наполовину торчит из воды, как у резиновой утки, с которой Нетте купалась в раннем детстве, и она смеется и плещется, плещется и смеется, но тут Даниэлю вздумалось поговорить, Даниэлю, который и вообще-то редко раскрывает рот, — он спрашивает:

— Тогда, на вечере в заводском дворе, куда ты пропала?

— Я не могла оставаться. Улли принес мне шахматы.

Они замолкают, задумавшись; Нетте рукой гонит волну, мыльные пузыри лопаются, Даниэль снова спрашивает:

— Разве это не смешно: оказываешься там, где ни разу не был, но чувствуешь себя так, как будто всю жизнь здесь живешь?

Нетте обращает на него удивленный взгляд — что это он разговорился, он должен молчать, но Даниэль этого не знает и не может остановиться.

— У тебя был уже друг?

Нетте отрицательно качает головой. Она вспоминает поцелуи, ощущение чужого языка во рту, но друга в том смысле, в каком спрашивает Даниэль, у нее не было.

— Нет, — рассердившись, отвечает она.

У нее белоснежные зубы, пахнущие мятной зубной пастой, она чиста, не как Мари, которая метет языком, как помелом, или показывает всем свой стихотворный альбом — смотрите, будьте любезны, нет, она, Нетте, такого никогда не сделает, она разборчива, все должно оставаться в семье, и что это Даниэль провоцирует ее на такие мысли — вот Улли всегда ее смешит.

Она скашивает глаза вниз и принимается себя рассматривать, линию ключиц, ребра, груди с отчетливо выделяющимися коричневатыми сосками, и снова слышит голос Даниэля:

— Тебе надо больше есть, ты выглядишь как настоящая спагетти. — Как будто он специально следил за ее взглядом, присвоил его себе, он разбойник, накинувший мешок на чужую курицу.

— И что из этого? — зло спрашивает Нетте.

И Даниэль отвечает, смягчив тональность:

— Я только хотел сказать, что тебе надо есть, иначе ты где-нибудь упадешь в обморок.

Нетте улыбается, потом громко, пронзительно хохочет.

— Какой ты смешной.

— Нет, ты.

Нетте надоело купаться, она встает, блестящая и мыльная, из воды и удаляется со сцены — из мышеловки, у Даниэля был шанс.

— Знаешь, я замерзла, — говорит она и зябко поводит плечами.

Он не смеется, на его лице внезапно, как сыпь, проступает разочарование.

— У меня тоже никогда не было подруги… — Нетте не дает ему договорить: «Ничего страшного», но он не замолкает, он спрашивает: — Ты была когда-нибудь влюблена?

Нетте растирается полотенцем, надевает халат, Даниэль говорит не закрывая рта, он вычерпывает ее до дна своей болтовней, как дятел, который стучит и стучит клювом по одному и тому же месту на древесном стволе: тук, тук, тук, тук — звучат его слова.

— Я положу сюда твое полотенце.

Она кладет банную простыню на вторую ступеньку, хотя так поступают только в семье — подкладывают простыни, но пусть, может быть, так он скорее вылезет из ванны и уйдет.

— И что мы теперь будем делать?

— Если хочешь, останься, будем смотреть телевизор, — устало отвечает Нетте.

Легко, словно на крыльях, она выпархивает из ванной.

Она укладывается на кожаный диван, лежать мягко и уютно, она сливается с диваном, вытягивает руки, скользя по гладкой коже, какая роскошь, она слишком хороша для Даниэля, да и вообще для всякого чужого. Нетте включает телевизор, сонно наблюдает, как Даниэль усаживается в кресло, он, видимо, бесконечно устал и зевает, как зевают только тигры. Зевает, но не уходит.

Ее будит звонок в дверь, и она вначале не может толком понять, где она и что происходит, и лихорадочно озирается по сторонам. Даниэль, бледный и жалкий, ссутулив плечи, сидит на прежнем месте, какой же он липучий, хорошо, что он не пытался ее поцеловать, у него, наверное, и язык такой же липкий — как скотч.

Она бежит к двери — это Улли, вид у него жуткий, лицо серое, невыспавшееся. Он смотрит на картину в прихожей, Нетте уверена, что он сейчас решает, какова она — оригинальная или идиотская, и она знает, что, в конце концов, он решит, что оригинальная. Она тут же перестает на него злиться, она тянется к нему, снимает с него шарф, черная шерсть нашпигована снежинками, шарф стал черно-белым, как день и ночь, ромбы и линии, брат и сестра, ожидание и приход. Улли проходит мимо нее в гостиную, бормоча: «А неплох этот папатцевский стандарт».

— Да, — гордо говорит Нетте, и тут Улли замечает, что с кресла в темном углу, где работает телевизор, поднимается еще кто-то.

— Это еще кто такой? — спрашивает он, и Нетте не может понять, что именно слышит она в его голосе. Это не злоба и не ярость, скорее снисходительное веселье, но что веселого он может здесь найти? Конечно, не может. Да что она забивает себе голову этими пустяками? Главное, что он здесь.

Даниэль полностью одет, Нетте в халате.

— Что здесь произошло?

— Ничего, э-э, она купалась, — робко отвечает Даниэль тихим голосом и смотрит сначала на Улли, потом на Нетте, на Нетте и снова на Улли. Взгляд перестает быть липучим и становится просто неуверенным, Нетте находит это глупое лицо уморительно смешным, она обвивает рукой Улли за талию и приникает к нему головой. Улли пахнет холодом и снегом, а она — ванилью, смесь просто восхитительна.

Но Улли стряхивает с себя ее руку, улыбается и треплет Даниэля по плечу: «Привет, дружище». Даниэль сначала озадачен, потом обрадован, Нетте ничего не понимает, ведь Улли должен его сейчас выпроводить — что, собственно говоря, он тут делает, но Улли не ревнует ни капельки, совсем напротив.

— Класс, здесь по-настоящему классно. — Он приветливо смотрит на Даниэля и бежит к окну, к окну курения и ожидания Нетте, она так хотела показать ему зигзагообразную линию, собственно, Улли всегда нравился вид неба, и сейчас он смог бы рассмотреть линию и в темноте, но Улли не смотрит в окно, он распахивает его настежь и кричит:

— Таня, можешь подниматься!