– Кто-кто здесь главный?

Габриэль скорее рявкает, чем говорит. Его синеватые опухшие губы сердито скривились. На крыльях носа выступили капельки пота. Рене тут же шлепает его по руке, обтянутой черной кожаной перчаткой, и сухо восклицает: «Что это еще за кто-кто?» И оружие, которое он держит, падает на пол. Бланш переключается на пониженную передачу, чтобы затормозить. Ствол пистолета тут же снова упирается в ее правый висок.

– Не останавливайся! Это тебе не игрушка, это боевое оружие моего дяди, он с ним войну прошел, можешь мне поверить!

Габриэль выпучил глаза. Из-под махровой повязки на вспотевшем лбу торчит прядь волос, как у теннисистов.

– Габи! Перестань корчить из себя партизана! Покажи мне лучше карту, мы приближаемся к перекрестку, – предупреждает Рене.

– Нужно ехать прямо, мадам! Пря-мо!

Бланш узнает голос Сюзетт и одновременно чувствует, что нечто холодное и твердое упирается ей в правую щеку, не давая повернуть голову. На уровне ее челюсти этот предмет заканчивается острым металлическим крюком. Сюзетт сидит прямо за ее спиной. На долю секунды, несмотря на этот отвратительный крюк, Бланш испытывает облегчение, почти счастье от того, что Сюзетт здесь. Но это чувство быстро исчезает из-за холодного крюка, пистолета и затхлого запаха воска, пропитавшего всю кабину.

– Можно открыть окно? – спрашивает Бланш.

– Не-е-ет!

Трое заорали одновременно, но Бланш понимает, что следует считаться и с пятью остальными, сидящими в задней части машины. Она их слышит. Чувствует. Аромат лилий, фиалок и пачули смешивается с запахом моторного масла. К горлу подступает тошнота. Возможно, это действие лекарства, которое они наверняка подсыпали ей, раз она не помнит, как оказалась пленницей на этом сиденье за рулем грузовика, обмотанная веревками от груди до талии, не считая бечевки, до боли впивающейся в ее правую руку, привязанную к рычагу переключения скоростей.

– Чем вы меня опоили?

Бланш пытается сохранять спокойствие. Ей уже понятно, что, как только она повышает тон, Габриэль тут же слетает с катушек. И сейчас не самый лучший момент проверять, действительно ли его пистолет стреляет.

– Мы стащили психотропное средство у пройдохи Переса. Дан, медбрат, вколол тебе его в вену, пока ты спала, – отвечает Рене, как заправский сыщик из телесериала. – Это нам стоило настольного набора Саши, плюс мои часы с бриллиантами. Так же, как и мы, ты не заметила, что хрусталь Саши – это «Лалик». Похоже, стоит немалых денег. Но и препарат Переса не подвел. Ты совсем не сопротивлялась, двигалась на автопилоте. Правда, казалась немного вялой, но это не мешало тебе вести машину, причем совсем неплохо. Мы с Габи давали тебе указания, ты их выполняла. До этой встряски, которая только что привела тебя в чувство, когда Габи принялся кричать. Словно твой мозг внезапно проснулся. Разумеется, ты не поняла, что делаешь здесь, привязанная к этому сиденью.

По-прежнему четкий, уверенный тон.

– Хватит объяснений! – шипит Габи. – Куда дальше ехать?

В соломенной шляпе, прищурив глаза от солнца, бьющего в лобовое стекло, Рене снова сосредоточенно водит по карте своими длинными крючковатыми пальцами.

Интересно, где он? И почему они едут на его грузовике? Бланш одета в светлое платье без рукавов и тонкий шерстяной жилет, на ногах у нее туфли без задников: она не помнит, чтобы их обувала.

– Как вы думаете, где мы сейчас? Мы уже проехали мельницу? Мы едем уже два часа…

Голос Виктора доносится из задней части машины. Как они там разместились? Бланш мысленно представляет себе грузовик-кухню: втиснувшись между четырьмя грилями и маленьким холодильником, сидеть, наверное, не очень удобно. Она полагает, что они взяли с собой инвалидную коляску Од. Как они закрепили ее на полу? Бланш размышляет над этим вопросом в тот момент, когда впереди показывается поворот, который она проходит, не сбавляя скорости. Сзади раздаются громкие крики. Дорога узкая и извилистая. Веревки впиваются ей в живот.

– Прости, деточка, это в целях безопасности, – произносит Рене, показав взглядом на веревки.

– Нужно открыть окно, иначе меня вырвет, – предупреждает Бланш, начиная опускать стекло.

– Только без глупостей, – ворчит Габриэль.

И он направляет свой пистолет на дорогу, словно опасность исходит оттуда.

– Справа мельница! – вопит Сюзетт.

И Бланш виляет вправо.

– Спокойно, деточка, мы еще не приехали.

У ног Рене Бланш замечает смотанные в клубки другие веревки и ящик с бутылками. Предмет с крюком справа от лица по-прежнему препятствует движениям ее головы, шеи.

– Но… это же трость Виктора? Что вы с ней сделали?

– Рули дальше, цыпочка.

– Меня зовут в кабине?

Стекло, соединяющее переднюю и заднюю часть грузовика, сдвигается в сторону, и Виктор пытается просунуть голову в образовавшееся отверстие. Очки съехали с носа, дыхание отдает холодным кофе и мятным леденцом. Бланш едва сдерживает рвотный позыв.

– Хватит притворяться, мадам! – отчитывает ее Сюзетт. – Не так уж сильно от нас воняет!

Глаза Бланш наполняются слезами. «Нет, от вас ужасно воняет, – думает она и в этот момент замечает, в какой странный спортивный костюм оранжевого цвета одет Габриэль. Бланш внезапно говорит себе, что не все потеряно. Несмотря на всю тревожность ситуации, то, как Габриэль приглаживает прядь волос на лбу, послюнявив палец, словно мальчишка, задумавший пакость, помогает ей не впасть в панику окончательно.

– Ай!

Габриэль отдавливает ноги Рене, которая разражается бранью.

– Это что там, один из их радаров? – спрашивает Сюзетт.

– Мы не на автостраде, – ворчит Габи, – это всего лишь телефонный столб… А нам он ни к чему, – тут же, кривляясь, добавляет он, доставая из кармана мобильный телефон Бланш.

Она узнает его по кулону, прикрепленному снизу. Трость с крюком по-прежнему выглядит угрожающе, пистолет пугает немного меньше.

– Сюзетт, все кончится тем, что вы проткнете мне щеку. Или выколете глаз. И кто-кто тогда поведет?

Бланш разбирает нервный смех. Но нужно сдерживаться. На дороге все больше колдобин, лучше крепче держать руль в руках.

– Виктор! Ты нам нужен впереди! – визгливым голосом кричит Рене.

Затем, наклонившись к Бланш, произносит:

– Деточка, остановись у обочины, как только сможешь… Габи, освободи свое место для Виктора, так мы быстрее найдем дорогу… Бланш, думаю, не нужно напоминать, чтобы ты вела себя хорошо.

Рене прекрасно себя чувствует в роли главаря банды.

Бланш замедляет ход грузовика, направляет его к обочине, задевая кустарник, тормозит. Ее подопечные достигли той степени близости, о какой она даже не подозревала.

– Вовсе необязательно включать аварийку! – ругается Габриэль.

– Аварийку? Мы что, попали в аварию? Саша, он это сказал? Выпустите нас отсюда, скорее! Выпустите нас, я не хочу умирать!

Тонкий прерывающийся голосок Жанны силится звучать увереннее. Рене, снова беря ситуацию в свои руки, громко, чтобы было слышно сзади, говорит:

– Все в порядке, мы просто остановились. Кто-нибудь хочет в туалет? Виктор, перебирайся вперед… А ты, красавица, слушай внимательно, – прибавляет она, ущипнув Бланш за ногу, чуть выше колена, – нам предстоит очень важное дело. Ничто не сможет нас остановить, никто не сможет нам помешать. Разумеется, ты получишь информацию в свое время. А сейчас, будь любезна, слушай Виктора и выполняй его указания. Чем скорее мы доберемся до нужного места, тем быстрее развяжем тебя… Габриэль, раз ты пересаживаешься назад, отдай мне пушку.

Такое ощущение, что она делала это всю свою жизнь.

Бланш старается ехать осторожно. В передней части грузовика установилось сосредоточенное молчание. Она пока не понимает как, когда, но они обязательно должны были с ним связаться. А потом как-то его устранить. Ведь каким-то образом они завладели его ключами от грузовика. Затем самим грузовиком. Как им это удалось? Виктор прилип носом к лобовому стеклу. Справа проплывает большой бежево-красный дом с прилегающим к нему парком, который завален старой железной мебелью, садовыми скамейками… На окраине парка возвышается нечто вроде скульптуры, подвижной статуи, вращающей флюгеры в виде животных и приветствующей потенциальных посетителей.

– Эшмедерский великан! – вопит Виктор, стуча кулаком по приборной панели.

– Тебе что, знакома эта штуковина?

– Разумеется! Ирма о нем рассказывала, помните? – продолжает Виктор, вытирая лоб большим носовым платком из белого ситца.

Сюзетт округляет глаза. Бланш чувствует: здесь что-то не так, – но она предпочитает промолчать. Гораздо важнее суметь остановиться, вернуть свой телефон и, возможно, проветрить сидящих сзади Од, Сашу и Жанну, пока те не попадали в обморок.

– Этот отель указан на карте! – утверждает Виктор с апломбом полицейского комиссара, пока грузовик проезжает мимо низкого фасада с маленькими окнами, выходящими прямо на дорогу. – Поверни направо, пожалуйста.

Он неожиданно меняет гнев на милость. Остальные сгорают от нетерпения. Бланш это чувствует, несмотря на то, что в ее щеку по-прежнему упирается холодный крюк трости, мешающий повернуть голову. Рене нервничает, сворачивая простыню карты.

– Ничего не изменилось! – произносит побледневший Виктор дрожащими губами.

Бланш уверена, что только она слышала его слова.

Дорога с растущими по обеим сторонам липами продолжает змеиться, в листве над их головами играют солнечные лучи, прогоняя апрельскую дымку. Грузовик пыхтит, все осторожнее пробираясь по извилистой дороге. Бланш не может сдержать улыбку, вспомнив о своем первом пребывании в этой машине, о нежности их жестов, о взрывах смеха. Соски ее твердеют. Господи, где он сейчас? Внезапно на нее наваливается усталость. Сколько времени они уже в пути… Виктор говорил о двух часах. Дорога сужается, асфальтовое покрытие сменяет грунтовка, грузовик с трудом продвигается вперед.

– Мы на месте, – объявляет Виктор, вскинув брови.

Сюзетт ахает, словно ребенок, приехавший к Деду Морозу.

– Мне останавливаться? – спрашивает Бланш.

– Подожди, сначала доедем вон до той насыпи… То есть, мне так кажется, – торопливо отвечает Виктор.

– Виктор прав, поднимайся к церквушке, которая там виднеется.

Рене указывает шишковатым пальцем на небольшое каменное строение.

– Кладбище, которое мы ищем, наверняка находится возле церкви.

«Значит, мы ищем кладбище, – мысленно произносит Бланш. – И чью же могилу, интересно?»

На фронтоне здания остановившиеся часы показывают полдень. Или полночь. Фиктивное время. Бланш подъезжает ближе к ряду тисовых деревьев, усыпанных красными ягодами. Она ощущает лихорадочный озноб. Из-за веревки, которой ее рука привязана к рычагу переключения скоростей, ей сложно подавать назад грузовик. Наконец она выключает двигатель. Рене, Виктор и Сюзетт вытягивают шеи. Глаза их блестят. Рене даже забыла о пистолете в опущенной руке.

– Может быть, кто-нибудь мне все-таки объяснит?.. – решается спросить Бланш.

Рене вздыхает. Размыкает губы. Стискивает их, подыскивает нужные слова. Виктор уже с грохотом отворил дверь и выпрыгнул из грузовика. С небывалым проворством он натягивает куртку, на которой, судя по всему, сидел, завязывает на шее галстук. Сюзетт, совершив несколько телодвижений, тоже выбирается из машины.

– Ты должна пообещать, что не будешь нам препятствовать, – говорит Рене. – И строить из себя учителя. Договорились?

Бланш не успевает ответить: Габриэль стучит в стекло из задней части машины.

– Что будем делать с девчонкой?

– Давайте все выйдем из машины и примем коллективное решение.

Склонившись к уху Бланш, Рене шепчет:

– Наберись терпения, мы тоже не все до конца продумали. Для нас это, в некотором роде, вторая жизнь.

И она покидает грузовик, вытолкнув свое тщедушное тело наружу. Одной рукой Рене придерживает шляпу. Молодая женщина наблюдает в зеркало заднего вида, как она прихрамывает в своем темно-синем дамском костюме и шляпе, съехавшей набок. На ногах у нее кеды, которые ей явно велики. Рене тоже любит тешить себя иллюзиями, Бланш уже понимает, что не может на нее сердиться. Возможно, потому что у них много общего? Привязанная к своему сиденью, психолог-заложница различает голоса, доносящиеся из-за грузовика: Жанна хнычет, Габи рвет и мечет, Станислас повторяет, что им нельзя терять время. Несмотря на свежий воздух, ворвавшийся в кабину, Бланш чувствует себя все хуже. Группа возвращается к ней.

– Деточка, это дело чести.

Рене пальцем приподнимает свою соломенную шляпу.

– Чести и солидарности, – торжественно прибавляет Станислас.

– И в некотором роде уважения, – осмеливается вставить Жанна тонким голоском.

– И любви, – заключает Саша, уверенная в своей правоте.

Габриэль нервно кивает.

– Ну, так что, идем? – теряет терпение Сюзетт.

– Ты должна беспрекословно нас слушаться.

Теперь Габи чувствует себя Габеном, поглаживая рукоятку пистолета рукой в перчатке. Лишь Од, сидящая в своей инвалидной коляске, увязшей в гравии, продолжает смотреть на Бланш с нежностью.

– Можно хотя бы узнать, что вы собираетесь делать?

Бланш чувствует, как затекли ее ноги, поясница, спина, из-за веревок, слишком давно стягивающих ее тело.

– Выполнить свой долг! – побагровев, рявкает Габриэль. – Почтить память Ирмы. Ирмы Дажерман. Нашей сестры по оружию.

Словно для того, чтобы подтвердить свои слова, он потрясает пистолетом. Тот неожиданно выстреливает в небо.

– Идиот несчастный! Из-за тебя нас поймают, – кричит разъяренная Рене.

– Все, хватит, я беру все в свои руки!

Властный тон Станисласа всех застает врасплох. Сделав несколько решительных шагов, чтобы встать перед ними, Стан продолжает:

– Нам следует действовать быстро, по возможности избегая риска. Жанна, Саша, Габи, вы берете Од и осматриваете правую сторону кладбища. Мы с Сюзетт, Рене и Виктором займемся левой частью.

Рене окидывает его удивленным взглядом, затем направляется в указанную сторону.

Бланш не имеет права голоса. Обездвиженная на водительском сиденье грузовика, она может лишь видеть, как старики разделяются на две группы. Кроме Виктора, который бодрым шагом идет прямо, никому не подчиняясь, и перелезает через полуразвалившуюся каменную ограду. Если кто-то из них поранится, свернет себе шею, не дай бог, убьется, чем она сможет помочь?

– Вы вообще в своем уме? – кричит Бланш, и тут же стягивающая ее веревка впивается ей в грудь. – Нельзя просто так сбежать из дома престарелых! Перес и остальные уже наверняка известили полицию, и она идет по вашему следу – да и кто вам сказал, что могила Ирмы именно здесь? Кто добыл необходимые сведения? Вот уже несколько месяцев мы не можем разыскать ее единственного сына! Боже мой, Виктор, вы себе голову расшибете, если будете так прыгать!

Сердце Бланш бешено колотится. Старики, ее милые старики подвергают себя слишком большому риску с их изношенными телами. Вокруг грузовика начинает кружиться ветер, небо темнеет, похоже, будет гроза. Осмотр кладбища все продолжается. Огромные черные тучи растекаются, словно чернила, по небу, и оно приобретает необычайный, пятнистый вид. Бланш становится зябко в легком платье, она вытягивает шею, ищет взглядом стариков, следит за ними, теряет из виду, когда они переходят из солнца в тень деревьев, скрываются за кустарниками. Ливень барабанит по брезенту грузовика, Бланш окутывает запах влажной земли. Вон они! Группа из трех человек движется по дорожке справа… Бланш прикусывает губу, когда Жанна спотыкается об камень, не может сдержать крика, потому что Габриэль плохо закрепил Од в инвалидном кресле, и сейчас…

«Габи! Следи за креслом, Габи!»

Рука в перчатке успевает вовремя. Сколько понадобится времени, чтобы твое сердце успокоилось? Подавленная молодая женщина не слышит, как к ней подсаживается Сюзетт. Каким бы невероятным это ни казалось, но Сюзетт развязывает веревки. Бланш поражает контраст между ее таким взрослым квадратным подбородком и светлыми глазами, в которых искрится отчаянность семидесятилетнего ребенка.

– Без вас нам не справиться, мадам. Похоже, там, наверху, Рене подвернула ногу. Виктор, однако, клялся, что прочел все бумаги на столе врача. Я прекрасно вижу, что он не нашел могилу. У него обезумевший вид.

Путы спадают, и Бланш растирает измученное запястье.

– На чьем столе? Переса? Но как Виктор проник к нему в кабинет?

– Мы несколько дней это планировали. Конечно не во время занятий мастерской, потому что я больше не могла их посещать из-за кошек. Но вечерами мы встречались в коридорах.

В коридорах? Бланш представляет себе ночь в доме престарелых «Роз» без нее, сухое покашливание, мелкие, семенящие шаги, розовые и серые халаты. Сюзетт продолжает:

– Следует вам напомнить, что Ирму даже не отпевали. Не было ни речи, ни единого словечка, ничего! А ведь Господь был с ней, учитывая, что она всегда носила на шее свой медальон. Нас это покоробило. И обидело. И вы видели потом этого Переса? Почему он взял себе комнату Ирмы? Разве ему было необходимо расширять свой кабинет? Он и так уже заграбастал себе половину первого этажа!

Бланш берет вспылившую Сюзетт за руку.

– Насколько я поняла, в этих бумагах в кабинете Переса Виктор прочел, что… что здесь похоронили Ирму? На этом кладбище?

– Да, он так сказал! Но пойдемте скорее, мадам. Вот и Стан.

Сюзетт впервые за все время их знакомства встречается взглядом с Бланш, выдерживает его, не испытывая привычного смущения.

– Это все ваша творческая мастерская, все эти истории: вы сами открыли нам дверь. Так нечего удивляться, что нам потребовалось больше воздуха.

Станислас уже рядом с ними, низ его брюк запачкан грязью. Рубашка прилипла к худому вспотевшему торсу. Он пытается отдышаться.

– Боюсь, что Рене сильно ушиблась. Бланш, вы ведь знаете, что она не из разряда неженок? Поэтому ее гримасы пугают меня еще сильнее, я ужасно встревожен, – бормочет он.

Стан выдерживает паузу, хватает за руку молодую женщину, торопит ее, приглашая в свидетели Сюзетт:

– Бланш, у нас все должно получиться. Рене для этого прислала меня за вами. Для нее это очень важно.

Она приготовила для Ирмы поэму. Об этом она тоже просила вам сказать. Это же красиво, необычно, чтение поэмы, правда? Нечто совершенно деликатное…

Станислас смотрит в небо, затем окидывает взглядом пейзаж, закрывает глаза и старательно декламирует:

– «Она была мягкой как синие бархатные сумерки…» Кажется, так начинается. Я слышал это всего один раз. Рене захотела услышать мое мнение. И я ей сказал…

Он улыбается, не закончив фразу.

– А после, Бланш, – добавляет он, – если… если вы так решите, мы готовы вернуться в «Роз».

Голос его прерывается. Станислас мнет руки, словно пытается вылепить слова, которых ему пока не хватает.

– Бланш, мы решили приехать сюда, чтобы по прощаться с одной из наших подруг, лично попрощаться, эффектно, как выразилась моя дорогая Рене. Во всей этой суматохе она не забыла про поэму…

Глаза Станисласа наполняются слезами.

– Стан, сейчас лучше не раскисать. Я иду с вами, – решается Бланш.

Когда они добираются до вершины холма и оказываются на краю небольшого кладбища, Бланш замечает внизу море. Огромное, словно гигантский ковер серебристо-синего цвета. Картина настолько красива, что перехватывает дыхание. Возле Рене, которая, сидя на чьей-то могиле, со стоном растирает лодыжку, стоят Саша и Жанна. Они пошатываются, опираясь друг на друга. Соломенная шляпа упала на землю, кто-то уже по ней прошелся. Габриэль держит кресло Од уверенной рукой, но взгляд у него удрученный. А где же Виктор?

– Видишь, Бланш, мы растеряли всю свою спесь, – тихо признается Рене голосом, полным со жаления.

Станислас опускается рядом с ней, его рука застывает над серыми прядями волос, развевающимися на ветру; он колеблется, пугается и в итоге прячет руку в карман брюк.

– Оставайтесь здесь, – приказным тоном говорит Бланш, – мне нужно найти Виктора. Вернусь через минуту.

Она спускается по размокшей грунтовой дороге, быстро обходит церковь, чудом избегает вывиха лодыжки, несколько раз попадая ногой в ямки. Воздух насыщен трагизмом, а может, ей так кажется из-за тяжести на сердце. Сразу за каменным строением Бланш спотыкается об ведро, из которого выплескивается грязная вода. Виктор стоит на четвереньках возле могилы, ожесточенно отчищая мрамор своим белым носовым платком. С его брюк стекает вода. Он поднимает лицо, испачканное землей, его галстук съехал набок. Бланш угадывает фразу, прежде чем читает на стеле: «У нас с тобой было столько прекрасных летних дней!»

Виктор жестом приглашает ее присесть. Он начинает говорить так же спокойно, как если бы сидел за кухонным столом в опускающихся сумерках:

– Над скалами, нависающими над рекой, светило яркое солнце. Мне всегда нравилась жара. Моей Аннетте – чуть меньше. Иногда я нырял с обрыва, пока она открывала бутылку вина, охлаждавшуюся в морозилке. Что еще нужно, чтобы ощущать себя королями мира?

Виктор ослабляет узел галстука, смотрит на нее влажными глазами, поправляет испачканный воротничок.

– Бланш, я рассказывал вам о той ночи, когда мы с Анной ночевали под открытым небом? Мы расстелили на траве плед, легли на спину и любовались звездами. Анна говорила, что никогда не видела ничего чудеснее. Я просил повторить ее эти слова снова и снова, мы лежали на пледе, она смотрела на небо широко открытыми глазами, а я не сводил глаз с ее губ, произносящих: «чу-дес-нее»… И этого мне было достаточно. Анна порой упрекала меня в том, что у меня ограниченные интересы, узкий кругозор. Но поймите меня, Бланш, мне вполне хватало ее одной. Мне все в ней нравилось.

Виктор снимает очки, протирает их намокшим платком.

– Это началось, когда я принес трость в мастерскую. Все эти летние дни вновь нахлынули на меня, вскружили голову. Я не мог из этого выбраться. Анна приходила ко мне во сне, рассказывала о своих любимых птицах, бабочках, которых она встречала на прогулке. Она называла меня своим сокровищем, своим соловьем… В последние годы жизни моя Аннетта перестала вспоминать о нашем летнем отдыхе. Она стала путать сезоны, надевала теплые свитера в августе, выходила в декабре за хлебом в легком платье. Наши солнечные дни канули в забытье вместе с остальным. Мне нужно было вернуться сюда, Бланш, это превратилось в навязчивую идею. Вернуться физически. Ради этого.

Виктор обводит рукой пейзаж, раскинувшийся над морем. Чайки кружатся в редких лучах солнца.

– Чтобы вновь поверить, что на этой земле бывает лето. Оно ведь скоро начнется, не так ли? Раз это написано на надгробии, значит… так или иначе, Анна об этом знает.

Виктор встает и засовывает скомканный носовой платок в карман своих бесформенных брюк.

– Без помощи остальных я бы никогда сюда не добрался. Анна меня простит. Мне ничего неизвестно об Ирме Дажерман. Я ничего не трогал на столе Переса. Я затеял всю эту историю, поскольку это был лучший план, какой я мог придумать.

– Ветер усиливается. Пора возвращаться, Виктор. Вы сами должны им все рассказать, я не могу это сделать за вас. Идемте.

* * *

Необходимо что-то придумать, но что? В грузовике воцарилось мертвое молчание. Как будто она ведет не грузовик, по лобовому стеклу которого ручьями стекает вода, а похоронный фургон. Заполненный неподвижными, безмолвными людьми. По телу Бланш пробегает дрожь. Ледяной ветер обрушился на них вместе с жутким ливнем, как только Виктор пробормотал какое-то жалкое объяснение. Раскаты грома быстро вывели их из ступора, и Бланш торопливо запихнула вымокших до нитки стариков в грузовик.

У сидящей рядом с ней Сюзетт в глазах сверкают молнии. Виктор затворился в своих воспоминаниях. Рене, поддерживаемая Станисласом, с распухшей лодыжкой, сжатыми губами, зеленым лицом, забралась в заднюю часть машины. Главарь банды превратился в жалкий мешок с костями. Стан встревожен, его взгляд измучен страхом потерять кого-то дорогого. Не говоря ни слова, Габриэль снял свои кожаные перчатки и повязку с волос, прилизанных дождем, после чего бросил пистолет в ящик для бутылок. С неожиданной деликатностью, оттолкнув Виктора, он один поднял инвалидную коляску в грузовик, прислонив ее к маленькому холодильнику. Од продолжает всем улыбаться, это ее особенность: прогулка может принять любой оборот, но это в любом случае лучше, чем день, проведенный в «Роз». Саша и Жанна молча прижались друг к другу, как сиамские близнецы. И Бланш ведет машину по неровной дороге с ощущением, что если она сейчас вернется в дом престарелых, то многие от этого не оправятся.

Их затея обернулась поражением. Бланш едет куда глаза глядят, поэтому, увидев вывеску с надписью Мотель «Карамель», она сворачивает на грунтовую дорогу, ведущую в лес. Она убеждена: лишь незапланированная ночь в другом месте и вкусная горячая еда могут помочь старикам оправиться от удара. Дождь как раз заканчивается, когда она паркуется перед большим домом из бруса в окружении сосен. Возле дома есть несколько столов, стулья, две скамейки. Мимо них с лаем проносится пес.

– Пойду узнаю, можно ли здесь переночевать.

Сюзетт с Виктором продолжают сидеть не шелохнувшись. Бланш придвигается к окошку в перегородке, отделяющей заднюю часть грузовика от передней, машет Габриэлю и продолжает:

– Мы сейчас возле мотеля, и поскольку все вымокли до нитки, лучше остановиться здесь на ночь. Я схожу разузнаю все насчет этого. Вас же прошу только об одном: посидите тихо несколько минут.

– Значит, мы не возвращаемся? – шепчет Саша. – Жанна, ты слышишь?

– Тише! Я пока ничего не обещаю! Но мы попробуем, – мягко говорит Бланш. – На ресепшене я представлю им только Сюзетт и Виктора, так будет благоразумнее: они немного обсохли в кабине. А потом вернусь за вами. Хорошо? Габи, спроси у них. Господи, как же у вас там холодно!

– Идите. Мы подождем.

Бланш кажется, что все с облегчением вздыхают.

* * *

Сухое вино сотворило чудо. Ящик, украденный у Переса – и в этом Виктор оказался безупречен, – пришелся как нельзя кстати. Вино рассеяло все обиды. Стан, Габриэль и Виктор самозабвенно храпят, когда Бланш закрывает дверь комнаты, где расположились все трое. Женщины, занявшие вторую комнату, служащую гостиной, от них не отстают. Сюзетт с открытым ртом спит в кресле, откинув голову назад, свесив руки. Рядом с ней Жанна и Саша лежат на разложенном диване, натянув одеяла до подбородка. Од, поместив ноги на подножку своего инвалидного кресла, блаженно улыбается во сне. Разобранная раскладушка ждет Рене, которая уже целый час находится в ванной комнате. Бланш совершенно не хочется в этот час и в состоянии усталости беспокоиться о настроении ее подопечных. Она уже убедилась, что благодаря льду сошла опухоль с лодыжки Рене. В углу комнаты она убирает остатки заказанного для троих ужина, который позволил насытиться всем девятерым. Протянув руку над разложенным диваном и ощущая сонное дыхание Жанны и Саши, она задергивает плотные шторы на окне и мечтает лишь об одном: залезть в горячую ванну. Завтра у нее будет время подумать, что делать дальше. Она слышит, как Рене наконец-то выходит из запотевшей ванной. Бланш машинально взбивает подушку на приготовленной для нее постели, затем откидывает одеяло и делает приглашающий жест.

– Ну же, хоп-хоп! Знаете, что вам сейчас больше всего нужно, Рене? Хорошенько выспаться! Отдыхайте, завтра вы на все посмотрите другими глазами. Вы просто устали, вот и все.

Она уже поворачивает ручку двери, когда ее настигает ответ, заставив обернуться. Закутавшись в махровый мотельный халат красного цвета, Рене сидит на краю своей безупречной постели, скрестив тонкие ноги, нагота которых смущает Бланш. Ее лоб в окружении прядей волос, собранных сзади в пучок, вдруг кажется необычайно благородным. Несмотря на сильную худобу, Рене – само воплощение чувственной элегантности. В памяти Бланш возникает женская фигура кисти Дерена: контуры лица, шеи, рук размыты полумраком, но кожа полна сияния. И негодования.

– Вовсе нет, маленькая идиотка! – злится Рене. – Нет, нет и нет, дочка, разве ты не видишь? Мне требуется вовсе не сон, а страсть! Мне не хватает страсти! Этого электричества, бегущего по венам, этого желания в глубине глаз, от которого исчезает все вокруг, кроме запаха мужчины, его руки, держащей сигарету… Желание! Мы дряхлеем вовсе не от старости, усыхаем не от нехватки сна, супа или теплого одеяла! Мы покрываемся ржавчиной от того, что исчезает желание. Мне девяносто два года, и мне не хватает мужчины. Рук, обнимающих меня за талию, несмотря на то, что я превратилась в развалину, взгляда, превращающего меня, старую каргу, в ангела. Ты ведь такого не ожидала, признайся, однако это так. Поэтому иди сюда, садись. И слушай меня. Я обожала заниматься любовью, Бланш. Впустить в свою постель мужчину, прижаться к нему всем телом. Тебе тоже это нравится, я знаю.

Рене запускает пальцы в складки своего халата, роется там и вытаскивает начатую пачку сигарет с коробком спичек. Не обращая внимания на изумленное лицо Бланш, она чиркает спичкой о край коробка, зажигает сигарету и затягивается: в темноте загорается крошечный красный огонек. Выпускает длинную струйку дыма. Бланш, больше не сдерживая улыбки, садится на подлокотник свободного кресла. Рене расправляет на шее воротник халата.

– Да, я любила обнимать мужчину, чувствовать, как его живот прижимается к моему животу. И знаешь почему? Потому что когда член мужчины находится внутри тебя, – да, я сказала «член», думаю, у меня имеется на это право? – когда его руки жадно стискивают твои бедра, когда его губы отвечают на твой молчаливый призыв, иногда, подчеркиваю, иногда, в очень редких случаях, тебе удается почувствовать себя не такой одинокой. Если немного повезет, бывает так, что на долю секунды, пока длится вздох, поцелуй, трепет, ты действительно проникаешь в тело другого человека, вдыхаешь его жизнь и даешь ему свою. Но, конечно же, вовсе не для того, чтобы раствориться в нем или, не приведи Бог, умереть… Все это вздор! Просто для того, чтобы на время сложить оружие, перестать притворяться, снова научиться ходить. Мы соглашаемся идти по пути, который предлагает нам другой человек. И тогда, поверь мне, слова заканчиваются, время останавливается, и лучше быть бережливой в жестах, иначе пропадешь. Все держится на пустяке, на ниточке, на полудвижении. Ты здесь, любовь моя, и я расцветаю в тебе, пожирающий тебя огонь лижет меня от поясницы до мозга, во рту у тебя бриллианты, и я сверкаю точно так же, в яростном сплетении языков нас, наконец, двое. Наши желания оценивают друг друга, принимают друг друга, соединяются, но не уничтожают друг друга. Если другой любит тебя страстно, умело, он уведет тебя, заметь, не к себе, а в глубь тебя самой. К тем берегам твоего «Я», о которых ты даже не подозревала. Которых ты не достигла бы никогда без его руки, которую он протянул тебе, желая предложить туда отправиться. И этот подарок даст тебе неисчерпаемую силу, это открытие позволит тебе дышать полной грудью. Ведь именно это, Бланш, и означает любить всем телом! Привести партнера к счастью самозабвения и не покидать его, пока он наслаждается этим счастьем.

Рене произносит все это почти на одном дыхании. Она похожа на птичку с трепещущей шейкой, на невероятный луч женственности, укутанный в красную махровую ткань. Каждая ее фраза отзывается в душе Бланш, которая не может понять, успокаивают ее эти слова или, напротив, причиняют ей боль. Но когда струйка дыма снова вырывается из губ, темнеющих в слабом свете комнаты, Бланш кажется, что она видит, как один за другим вниз падают бриллианты.

– Надо уметь любить эти блаженные мгновения, ты любишь, я знаю, но это встречается довольно редко. Потому что многие просто боятся. О… нет, не быть вдвоем, а слиться в единое целое при очередном движении. Они боятся этой черной дыры, где ты снова оказываешься, пустая, одинокая, как раньше. Опустошенная после спазмов наслаждения, молчаливая. Поскольку, разумеется, это длится недолго, все эти сладкие утехи для тела и сердца тают словно снег на солнце… И мужчина дремлет, навалившись на тебя всем своим весом, и эта тяжесть внезапно тебя удручает, как и его несвежее дыхание, которое ты ощущаешь на своей щеке, и складка на его полноватой шее, и его дряблая губа, и вот ты уже не любишь, больше не любишь, ты тревожишься, поскольку уже не узнаешь ту дивную пару, какой вы казались, и чувствуешь, как этот мужчина занимает собой все пространство. И рядом с ним больше нет тебя. Остался только он один. Навалившись на тебя всем своим телом. И тебе нужно его столкнуть с себя, оттолкнуть и жить дальше. До следующего взрыва любви, который неизвестно когда и неведомо где тебя настигнет. Если он, конечно, вообще случится… Такова математика физической любви: вечный поиск другого тела, которое ценно лишь тем, что отличается от твоего.

Рене поднимает взгляд на Бланш.

– Впрочем, что я тебе рассказываю… Тебе об этом давно известно, ведь ты никогда не верила в мифическое единение душ: собственная мать с самого начала была тебе чужой. Со своими ласками и молчанием… Она была так близка, но совершенно недосягаема. Ну и что? Ты поплакала и успокоилась. Тебе повезло, Бланш, это позволило тебе выжить, спать с мужчиной, не разрушая себя в нем. Каким бы сладким ни был его поцелуй, его язык у тебя во рту, ты знала, всегда знала, что он никогда не поймет тебя до конца. И что его поцелуй тебя не поглотит. Что каждый из вас останется собой. Другим. Так мало людей об этом знают.

Бланш похожа на призрак, когда она встает с кресла и, заставив Рене отпрянуть, кричит:

– Значит, так ты считаешь? А я тебе скажу, что, едва появившись на свет, я лишилась своего шанса верить людям. Я слишком рано поняла, что человек, утверждающий, что любит тебя, обязательно тебя покинет.

Ее голос ломается, словно мелок на доске из детства, однако Бланш продолжает:

– Этот человек притворяется, что близок тебе, но хочешь знать правду? Он скрывает свои карты, с самого начала потихоньку готовит свой уход, взращивая в себе жестокость.

– Нет, дочка, нет! Не будь такой глупой! Он просто держит тебя на расстоянии, сам того не сознавая, чтобы спасти свою шкуру. Разумеется, тот, кто любит тебя, рано или поздно обязательно тебя покинет, мы же не бессмертны! Впрочем, перестань лгать нам обеим. Тот, кто тебя сейчас волнует, жив, здоров, у него есть тело и имя. Его зовут… Как?

Задавая вопрос, Рене встает со своей раскладушки и оказывается лицом к лицу с молодой женщиной. Четыре руки рассекают воздух – желая потушить или, наоборот, раздуть разгорающееся пламя пожара? Рене вскрыла нарыв, который теперь кровоточит, и Бланш торопится отомстить:

– Ты уже два раза назвала меня дочкой, ты заметила? Ты это заметила?

Старая женщина снова опускается на раскладушку, мертвенно-бледная в своем красном халате. Ранена, но еще не убита. Резким взмахом руки она отгоняет Бланш.

– Мне пора спать, оставь меня. Я ложусь. Прямо сейчас. Если будешь так кричать, разбудишь остальных! Так что сбавь тон. Ты была права, я устала. Смертельно. Этот разговор меня вымотал. Гаси свет и уходи. Иди! Оставь меня! Сколько тебе можно повторять? Оставь меня в покое. Я уже сплю. Мне ничего не нужно. Я не нуждаюсь в тебе.

Бланш хлопает дверью комнаты. Стены содрогаются, но никто даже не шевелится. Од, Саша, Сюзетт и Жанна спят, одурманенные вином. Рене, поморщившись, ложится на спину. Вытянув руки вдоль туловища в темноте, она пытается дышать медленно, желая успокоить сердцебиение, склонившись с открытыми глазами над темной пропастью внутри себя. Поскольку знает: сейчас ей придется туда нырнуть, чтобы найти там Лизон и Диану, двух ее дочек. Одной из них сегодня пятьдесят девять лет, другой шестьдесят. Обе одинаково тусклые и безжизненные. Рене так и не смогла их полюбить. Она не то чтобы не пыталась – не смогла попытаться. Эта пуповинная связь слишком ее пугала, она никогда не чувствовала себя способной на материнскую любовь… «Значит, Лизон сейчас шестьдесят лет, – шепчет вслух Рене, – она почти в том возрасте, когда умерла мама. Незадолго до своей смерти Люси еще каталась на велосипеде…» После смерти Люси Рене еще несколько лет продолжала советоваться с ней: «Нужно будет рассказать об этом маме». А сегодня вечером? Ореол славы и нежности, которым она окутала лицо своей матери, молодой безутешной вдовы с 1918 года, в итоге превратился в стену, об которую дважды разбилось ее собственное материнство. В детстве Рене так часто пользовалась этой пуповинной связью наоборот, заботясь о своей юной матери, при этом стараясь ее не подавлять. Она воспитала свою мать, да, чтобы позволить ей стать живой женщиной, не застыть навсегда в собственной печали. Все свое детство Рене посвятила матери, возвращая ее к жизни. Поэтому у нее уже не осталось сил на то, чтобы научить ходить двух своих дочерей, передать им всю энергию любящей матери. Она поняла сегодня вечером, что уже тогда отчаянно стремилась к собственной свободе, своему новому рождению, и смогла утолить эту жажду лишь в… пятьдесят четыре года. Когда встретила Лазара, скульптора, она ощутила себя другой, уверенной в себе, потрясающе свободной. Впервые за всю ее жизнь в ее одиночество вошел человек. Правда, одиночество от этого не исчезло. Он любил ее целых два месяца и никогда не требовал обещаний любви, верности, вечности… Два месяца безумного желания, пока его не унесла болезнь. Как она любила его огромные темно-синие глаза, в которые погружалась, как в океанскую бездну: внезапно все исчезало с горизонта, не оставалось даже страха. Ни горечи, ни молчания, ни ее самой, ни странности жизни.

Лазар покинул этот мир. Но воспоминания о его теле, о наслаждении, которое он ей дарил, останутся в ней навсегда. Они встретили друг друга, и это самое главное.

– Неужели воспоминание о близости с мужчиной длится так долго? – вдруг спросила Конни [24] .

И вот, сама того не ведая, малышка Бланш, похоже, подхватила оборванную нить, связывавшую ее, Рене, с семьей. Возможно, еще не слишком поздно обменяться чем-то с Лизон и Дианой, спросить их, читали ли они Грака, и если нет, то приучить их к нему постепенно, в малых дозах. На светлеющем небе появляются золотистые полосы, когда старая женщина погружается в сон. За стеной, съежившись в неудобном кресле, Бланш видит сон, как мужчина с невидимым лицом открывает ей одну дверь, потом другую, затем третью…

* * *

Кошмар продолжается. И становится даже хуже. Восемь физиономий с надутыми щеками нависают над ней, словно воздушные шарики. О, этот запах пудры, нюхательной соли и остывшего кофе! Сколько прошло времени? Где они сейчас находятся? Уже так жарко. Дневной свет растекается по застекленной двери. Взгляд Бланш фокусируется. Она узнает мотельную комнату и видит, что они уже помылись, причесались, оделись. Видимо, встали уже давно.

На переднем плане, бок о бок, выстроились слева направо Од, Габриэль, Жанна, Виктор и Сюзетт. Во втором ряду – Саша, Рене и Станислас. Саша со своими широко расставленными умопомрачительными фиалковыми глазами. Саша, пожирающая ее глазами. Соски ее маленьких увядших грудей бесцеремонно топорщатся под блестящим муслином цвета шампанского. Ущипните нас. У всех пяти женщин невероятный цвет волос: Од щеголяет розовым, Жанна и Саша – светло-зеленым, а напудренные скулы Рене обрамляют бледно-сиреневые пряди. Короткий ежик на голове Сюзетт стал ярко-синим. Губы все женщины накрасили одинаковой помадой морковного цвета. Зачем весь этот цирк? Рене сегодня выглядит гораздо лучше. Ее глаза сияют как новогодняя гирлянда, лучики морщинок лишь подчеркивают их мерцание. Рене кажется сосредоточенной, но веселой. Как и Станислас. Любопытно, сейчас они оба очень похожи. Габриэль наглухо застегнул воротник рубашки на своей толстой шее, и под его подбородком образовалась складка кожи. Он неподвижно смотрит на Бланш, которая начинает чувствовать себя насекомым под микроскопом. Она вздрагивает, ощущая неловкость.

Теперь запах, по-прежнему сильный, кажется ей другим. Разумеется, Бланш еще различает его затхлую основу, заставляющую чувствовать дурноту. Но в нем присутствует и нечто другое, сладковатая нота, гвоздика или лилия, может быть, даже мед. Бланш погружается в глаза Габриэля: похоже, война закончена. На руках Габриэля, лежащих на плечах Од, нет кожаных перчаток. Пистолета тоже нигде не видно. Перемирие. Наконец, Жанна… На ее лице нет привычного выражения, как бы говорящего: «Простите, я просто проходила мимо, прошу вас, забудьте, что я здесь…» Сейчас оно скорее призывает: «Идемте со мной, я покажу вам нечто потрясающее!» Виктор внезапно наклоняется вперед, придерживает одной рукой бежевый платочек, едва не выпавший из нагрудного кармана его пиджака, другой протягивает Бланш ее мобильный телефон.

– Держи, это тебя.

Впервые он обращается к ней на «ты». Весь его вид излучает небывалую, обволакивающую доброжелательность.

– Твой друг звонит тебе… оттуда. Ну, ты понимаешь, из «Роз». Тот самый, что привозит нам вкусную пиццу.

Бланш кажется, что телефон обжигает ей ладонь. Голос молодой женщины ее не ждет. Он прорывается, пронзительный, прежде чем она успевает о чем-либо подумать. Вскочив с кресла, в котором спала, Бланш громко кричит в телефон:

– И откуда ты звонишь? Из Буэнос-Айреса, Монтевидео, Рио-де-Жанейро? Из дома престарелых «Роз», надо же! Ах да! Как я сразу не догадалась? Для поездки, а тем более для побега, нужен грузовик, не так ли? Ты вернулся за ним, но тебе не повезло, грузовик у меня! Не подумай, что я сделала это специально, я бы не стала удерживать тебя таким способом, я бы вообще не стала тебя удерживать. Это они решили взять грузовик. Ты их знаешь? Стан, Рене, Виктор и остальные… Те, с кем ты делился своими планами. Мои подопечные. Ты что, из полиции? Тебе не все равно, почему я нервничаю? Зачем ты звонишь? Ты хочешь нас поймать? Что, уже объявлена награда за поимку восьмерых стариков? Давай же излей свою желчь! И поговори со мной откровенно, хотя бы раз! Ты давно смотрелся в зеркало? И как, тебя не тошнит от того, что ты там увидел? Что? Что ты сказал? Истина не так проста, как кажется? Ты импровизируешь или подготовился заранее? Нет у меня истерики, и тебя вообще не касается, как наши дела, занимайся своими…

Ты знаешь, что они со мной.

Ты не желаешь им ничего плохого.

Ты звонишь не из-за них.

Бланш задерживает дыхание. Ей не удается вдохнуть. Словно у нее в гортани образовалась дыра. Голова кружится. Только не делай мне больно, не говори, что соскучился. Дыхание постепенно восстанавливается. Наконец-то.

– Ты звонишь не за этим. Не только за этим. Прошу тебя, я… у меня была не совсем простая ночь. Изъясняйся проще.

В едином движении, молчаливом и синхронном, как балет в замедленном действии, Станислас, Рене, Саша и остальные делают несколько шагов назад. Габриэль осторожно подтягивает к себе кресло Од. Они уже все знают.

– Эрик Эрналь. Так странно слышать от тебя это имя… Оно со стольким связано… Он… Эрналь явился в «Роз». Пожалуйста, начни с самого начала. Нет, молчи. Что?..

Голос проваливается в область солнечного сплетения, открыв в желудке кратер. Ноги Бланш становятся ватные, и она оседает на пол. Она превратилась в тряпичную куклу с длинным безвольным телом. Правая рука крепко сжимает маленький черный телефон.

– Значит… Он сказал, что мой отец жив. Макс жив. Такой была его фраза. Эрик Эрналь приехал в «Роз», чтобы это сказать.

Серебристые пятна – их все больше, они все ярче – заполняют все окружающее пространство, шум в ушах становится невыносимым. Нужно жить. Реагировать.

– Эрналь не разговаривал с полицейскими, приехавшими в «Роз». Он нашел тебя. Он говорил только с тобой. Он понял, что мы с тобой знакомы. Он понял, что мы хорошо знакомы.

Продолжай говорить. Думай о настоящем. Он и я, наша странная история, гостиничный номер и ночи, опрокидывающие дни. Его тело, твое дыхание. Бланш кажется, что ее внутренности обугливаются. Зачем этот мужчина, разговаривающий с ней сейчас, вернулся в дом престарелых, где она должна была находиться вместе с остальными, зачем он вернулся в ее жизнь, которую покинул без предупреждения? Она не понимает. Говори. Шевели губами.

– Эрик Эрналь приезжает в «Роз», чтобы сказать, что мой отец жив. И, судя по всему, умирает.

Только и всего?

Она не понимает, почему улыбается. Да, теперь ее губы растягиваются, это сильнее ее, уголки поднимаются, щеки расплываются в неловкой болезненной улыбке.

Спокойно. Расслабь челюсти, начинай дышать животом, постепенно распределяй дыхание: 20 процентов в животе, 60 процентов в грудной клетке, 10 процентов в горле – и все лишнее выйдет через голову… Ее учитель йоги повторял эту фразу, когда у Бланш начинался судорожный приступ. Дыши. Ее лицо разделяет линия нерва, превращая переносицу в электропилу.

Лицо Эрика Эрналя встает перед ее глазами. Бланш знает, что за ним прячутся другие лица, которые вот-вот появятся. Но ей необходимо ослабить узел, стягивающий шею, и Бланш делает свой выбор – бросается в ловушку и осторожно продвигается вперед, как если бы в реальности она шла по птичьим яйцам, настоящим хрупким яйцам, лопающимся при каждом ее шаге:

– Эрналь был… ровесником моей матери… Сегодня ему, получается… чуть меньше семидесяти. Он был другом нашей семьи.

Слова катятся впереди нее, и перед ними стелется дорожка из желтков разбитых яиц, скользкая, ведущая в прошлое.

– Он друг нашей семьи. Семьи, которая была у меня в детстве. Эрик Эрналь знал моего отца и… мою мать, он знал их обоих.

Нос отчаянно вибрирует, голос ее не слушается.

– Когда мой отец ушел, Эрналь продолжал нас навещать. Помогал по дому, всегда находилось, что починить, повесить полку, ввернуть лампочку, поменять кран… Он не пропал и после смерти Элен. Ты меня слышишь? Он продолжал интересоваться моей жизнью. Я тебе говорила, что мою мать звали Элен?

Ее голос звучит гнусаво, дыхание прерывается. Элен и Макс. Настоящая мешанина разбитых яиц в ее голове, желтая пена льется через край. Жаркая волна наполняет тело и, странным образом, приносит облегчение. Элен и Макс. Помолчав пару секунд, Бланш продолжает:

– Значит, Эрналь появился снова. Перед тобой. Он заметил, как ты уклончиво отвечаешь на вопросы полицейских. Возможно, обратил внимание на твой спокойный вид среди паники, царящей в доме престарелых, из которого загадочная девушка-психолог похитила несколько пенсионеров. Он представился тебе, пожал руку… Дай мне сначала сказать, что Эрик Эрналь был низеньким полным человеком с двумя длинными черными пучками волос, свисающими с каждой щеки. Он носил поплиновые рубашки в горошек с бабочкой в тон. Слышишь? Эрналь был другом моего отца. Это значит, что все это время Эрналь ничего не рассказывал, но он знал, он знал, где был Макс.

Бланш сжимает губы, прикрывает глаза.

– Умирающий отец. Чертов умирающий отец. Я знала, что это случится. Я так часто спрашивала себя, как поведу себя… Если это случится. Найду ли в себе силы отказать, пройти мимо? Найду ли в себе смелость решить встретиться со стариком и оттолкнуть его, чтобы он упал…

Отброшенный Бланш телефон падает на пол. Они вновь образовали вокруг нее полукруг. Охваченные нежностью и замешательством, все восемь хранят молчание, пока она утирает слезы, катящиеся по щекам. Затем Рене неожиданно произносит по-английски:

– We’re getting old. – Она легким жестом взбивает свои сиреневые волосы и продолжает: – We’re getting old, и если я правильно поняла, твой отец почти такой же, как мы: искореженное восьмидесяти летнее дерево. Старый хрыч, глухой и потрепанный, который быстро устает. Но который еще не закончил свои счеты с жизнью. Теперь, когда ты узнала нас лучше, имей в виду: пока мы здесь, пока мы живы, несмотря на всю нашу дряхлость, мы проведем остаток наших дней… с поднятым кулаком. Видишь, деточка? Вот так.

Рене поднимает тонкую руку, вытягивает вверх крючковатые пальцы и с силой сжимает их в кулак.

– С поднятым кулаком. Встреча, о которой просит тебя твой отец, это его поднятый кулак. История не закончена. Твой отец хочет тебя видеть, у него есть этот шанс, и поверь мне, в такие моменты… все остальное отступает на задний план. Шанс увидеть тебя, обнять – не волнуйся, это ты делать не обязана. А теперь решать тебе. Мы готовы тебя сопровождать. Мы ведь должны тебе это, правда?

Рене закашлялась, и Станислас продолжил:

– Твой отец находится в доме отдыха недалеко отсюда, это мы выяснили. Я стащил карту на ресепшене. Это в тридцати километрах отсюда. Вот так повернулась судьба, Бланш: мы не нашли следов Ирмы, зато ты можешь увидеться со своим отцом…

Щеки Станисласа розовеют.

– Стоит попытаться, черт побери!

– К тому же это наверняка понравилось бы Ирме! – воодушевленно прибавляет Сюзетт, покачивая синим ежиком своих волос, словно заводной пес. – Ну, так что, едем? – Она потирает широкие ладони.

– На этот раз я поведу машину! – заявляет Габриэль, крутанув на пальце ключи от грузовика.

Наклонившись вперед в своем инвалидном кресле, с трогательными, как у спаниеля, глазами, и резинкой, протянутой по щекам от уха к уху, Од смотрит на Бланш так, как она смотрела бы на младенца, намеревающегося выговорить свое первое слово. Они так и ждут, чтобы она произнесла: «Агу!» Они хотят, чтобы она сказала «да». Габриэль в черной рубашке, застегнутой под горло, и того же цвета берете, Виктор в сером костюме с запахом нафталина, Од в оранжевом платье без рукавов и пышной кофте, Саша, похожая на зыбкое суфле в муслине цвета шампанского, Рене, которая этим утром обула кеды «Найк» под темно-синий дамский костюм с большими перламутровыми пуговицами. А также Стан в коричневом льняном пиджаке, бежевой рубашке и сливового цвета галстуке, Жанна в платье-халате жемчужно-серого цвета, Сюзетт в цветастом фартуке… Они что, привезли с собой всю эту одежду? Как она раньше не поняла… Они договорились погулять по высшему разряду. Вошли во вкус. Приключение не должно закончиться. Звук свистка станет для них роковым.

Бланш поднимает телефон, который только что швырнула на пол, набирает номер:

– Это я. Хотела тебе сказать, что мы туда поедем. Они все едут со мной. Если ты на нашей стороне, помоги выиграть время, скажи Эрику Эрналю, чтобы он предупредил… Макса. Моего отца. Думаю, лучше обойтись без сюрприза.

Слова отрываются от нее и словно дергают за ниточки ее тряпичное тело, которое медленно выпрямляется.

– Раз он хочет меня видеть… нужно, чтобы он нам помог. Мы приедем утром, меньше чем через час. Макс должен вести себя тихо. Я не хочу скандалов, ситуация и без того напряженная. Если возможно… Я не знаю, чем ты можешь помочь, но постарайся сделать так, чтобы там не было полиции, ладно? Придумай что-нибудь, направь их по другому следу.

Она сосредоточивается на звуке своего голоса. Все ее существо добавляет:

– Сделай это ради меня. Сможешь?

* * *

– Пфф… У них здесь даже нет творческой мастерской!

С презрительным выражением на лице Сюзетт снимает очки и отходит от доски объявлений, висящей при входе в «Валь де Сурс». В этот дом отдыха она вошла с видом знатока и, раскритиковав программу деятельности, продолжила свой путь. Взгляд вправо, взгляд влево, инспекция уровня комфорта: освещение, отделка, обстановка, средства сигнализации – ничто ей не чуждо. Бланш замечает, как Сюзетт оглядывает встречных пенсионеров, чьи привычки она знает наизусть. Саша, Виктор, Стан и остальные от нее не отстают. Малейшее их движение отработано до мелочей. Станислас любезно придерживает дверь перед маленькой прихрамывающей старушкой, Жанна щедро раздает улыбки, запахнув на шее ворот своего платья-халата, Габриэль сосредоточенно толкает инвалидное кресло Од, никого не задевая. Саша изображает отрешенность и безучастность. Все они вписываются в окружающую обстановку с легкостью истинных любителей. Их праздничные наряды словно парят в воздухе, цветные волосы растворяются в акварели обоев. Бланш говорит себе, что эти восемь стариков – ее банда. Ее dream team, не меньше. И они нуждаются в победе. Над чем – над жизнью, любовью, потерями? Их непринужденность придает Бланш сил. Группа проходит мимо парикмахерской, где трясущиеся тела ждут своей очереди для укладки волос, затем мимо крошечного газетного киоска. Внешний мир внезапно напоминает о себе заголовками газет, и Бланш вспоминает, что закон, правосудие, полиция не одобряют их присутствия здесь. Их наверняка уже разыскивают. Нельзя безнаказанно исчезнуть с восемью сбежавшими из дома престарелых пенсионерами, в числе которых семидесятилетняя старуха в инвалидной коляске с лицом, обмотанным эластичными бинтами, бывшая портниха, немного не в себе, и два дедули, вооруженные пистолетом и мушкетерской тростью.

Бланш ощущает, как рука Виктора мягко, но настойчиво подталкивает ее вперед. Она обходит угрюмого толстяка с кустистыми бровями, который с ворчанием дергает свои подтяжки, старика, чья седовласая голова из-за ослабевшей окончательно шеи опущена так, что подбородок упирается ему в грудь, инвалидную коляску, с подлокотников которой свисают вязаные разноцветные сумки… Они проходят дальше, в столовую с застекленным потолком, где две девчонки смеются, расставляя пионы в вазы на столах, видимо, зарабатывая себе карманные деньги на каникулы… Саша приветствует их так, словно она сама предоставила им эту работу. «Как дела, малышки?» Девочки позволяют себя расцеловать, вытирают мокрые щеки, снова принимаются хохотать. Впереди следующий коридор, с легким уклоном, справа библиотека, слева зал…

Он сидит к ней спиной. Она узнает его шею и надежную, уютную линию плеч, эту манеру вытягивать шею перед тем, как оглядеться по сторонам. Она уверена, что сидела верхом на этих плечах, когда ей еще не было пяти лет. Густые седые волосы коротко пострижены. Бланш вдруг осознает, что нечто безжизненное и тяжелое удерживает его импозантное тело на не слишком широком стуле.

«Как всегда: кресло». Фраза Виктора включается в ее памяти как световая табличка «Выхода нет». Это так мучительно. Мужчина обращает к ней лицо.

– Я смотрю, вас сопровождают.

Бланш оборачивается, и в мгновение ока восемь персонажей, окружавших ее еще секунду назад, исчезают, направляясь в разные стороны. Восемь тел разлетаются в пространстве, как разноцветные лепестки: Саша-шампанское сворачивает вправо, жемчужно-серая Жанна мелкими шажками семенит влево, темно-синяя Рене уходит в сторону сада, увлекаемая рукой коричневого Стана, оранжевая Од уже исчезла из виду, подталкиваемая Габриэлем, чья черная рубашка мелькает в отражении стекла…

– Я уверен, они скоро вернутся. Не могли бы вы присесть рядом со мной? Сожалею, но мне стало нелегко вставать.

Соломенный стул. Скромный соломенный стул. Голос совсем другой. Она садится и повторяет мысленно, что у него другой голос.

– Я принес этот стул из сада.

– Нормально, он крепкий.

– Да, и совсем простой. Мне он нравится больше, чем все эти кожаные кресла, к которым прилипаешь и зимой, и летом. Это кажется пустяком…

– Это не пустяк.

– Вы правильно сделали, что надели удобную обувь. Пусть сюда неблизкий.

– Мои друзья это знали.

– Понимаю.

Она поняла, что ее поразило: присутствие чего-то женского. Окраска голоса этого пожилого человека, обладающего коренастым телом с еще не утратившей упругость кожей, лишилась густоты. Это ушло раньше, чем все остальное. И сейчас тембр его голоса совершенно не соответствует его телу. Бланш потрясена. У нее только один выход: схватить этот разжиженный голос, сломить его, скрутить. Пригвоздить. Она бросается в атаку:

– Здесь неприятно пахнет. Мокрой шерстью, луком.

– Старики становятся неопрятными. Сил хватает лишь на мелкие движения. На массу мелких движений.

– Не лучше ли тогда сказать себе «стоп»? Перестать продолжать. Уйти. Умереть.

– Да. Иногда этого действительно хочется. Но… законы общества не позволяют. Или животный страх? Не знаю почему, но мы продолжаем говорить «еще». Не «стоп». А «еще». Еще дышать, еще двигаться, поднимать взгляд, бормотать, пробовать. Еще осмеливаться. Осмеливаться что-то перекроить, исправить.

– Пфф! Жанне понравились бы ваши портняжьи словечки. Здесь ужасно жарко.

Бланш чувствует, как колотится ее сердце, ей не хватает воздуха, у нее темнеет в глазах.

– Хотите воды?

– Между нами стоит тот день, когда ты… вы… ушли.

Она первой не выдержала. Вдруг испугалась, что струйка голоса иссякнет. И тогда все будет напрасно. И она выговорила эту фразу, не дожидаясь, пока до нее дойдет очередь, отрывисто, пересохшими губами. Обратившись к нему на «ты», она невольно сделала шаг навстречу, хотя добивалась совсем другого. Хотела сделать ему больно, просто мечтала об этом, но теперь ее подбородок дрожит, ее лицо исказила гримаса. Бланш ненавидит себя за то, что ощущает себя такой маленькой. Чувство защищенности исчезло вместе с его рукой. Как этот седовласый колосс на глиняных ногах, с картонной кожей, в рубашке с бурым пятном под четвертой пуговицей, вообще может кого-то защитить?

Он убирает руки с подлокотников, безвольно опускает их вниз, плечи его внезапно обмякают, шея кажется еще больше, и что-то встает на свое место. Старик тихо произносит:

– Если хочешь, я расскажу тебе. Про тот день. Если ты, конечно, хочешь.

Бланш наконец переводит внимательный взгляд на сидящую фигуру. И слова звучат, делая его ближе.

– Это было в январе. Стоял мороз, но небо было ясным, лазурно-голубым. Чтобы отпраздновать Новый год, твоя мать захотела отправиться в замок Версаль. Она редко высказывала такого рода желания, так что я ухватился за эту возможность, подогнал машину, собрал корзину для пикника с красивыми салфетками в клетку, курицей в соляном панцире и бутылкой дорогого вина. В то утро стены замка казались золотистыми, на затянутых льдом прудах танцевали солнечные отблески, а лужайки с подстриженными деревьями покрылись тонким слоем инея. После прогулки по садам мы втроем угодили в давку в холле перед Зеркальной галереей. На втором этаже, где находятся королевские апартаменты. Я вижу нас так четко, словно на носу корабля. Все возможно, Бланш, все еще возможно…

И вдруг на этот корабль наших жизней врывается мужчина, а я не сразу предчувствую кораблекрушение. Низенький, изворотливый, как змея, он проскальзывает за плечами твоей матери, слегка толкает ее, не замечая этого. Внезапно я слышу, как этот человечек кричит гнусавым голосом, махая руками женщине и двум мальчуганам, розовым от удовольствия, да, я слышу, как этот негодяй орет с выпученными глазами: «Все в порядке! Идите сюда!»

Я скорее ощутил, чем увидел, как искривилось лицо твоей матери, и понял, что нам никогда не оправиться от этого вторжения. Такого она вынести уже не могла: этот семейный энтузиазм был слишком тяжел для ее хрупких плеч! Горластый незнакомец одним махом отправил Элен назад в ее внутреннюю тюрьму. Поскольку – пойми меня сейчас правильно – мы были такими же, мы трое. По крайней мере внешне. Красивая, празднично одетая пара, прелестная пятилетняя девочка с косичками, одетая в голубое пальтишко. Мне хотелось верить, что твоя мать к тому моменту уже излечилась. Я глупо на это надеялся. Какой идиот!

– Излечилась?

– Но не тут-то было. Мы с тобой, Бланш, всегда были для нее обузой, а вовсе не воздушным шаром, возносящим в феерию мечтаний. В тот день я увидел ее тень на полу Версаля, ее насмешливую улыбку. В одну секунду твоя мать стала уродливой, чрезмерно накрашенной, морщинистой, злой. Я был старше Элен на пятнадцать лет, но, казалось, что это она достигла финиша. Она лишь молча испепелила меня взглядом, потом прошипела сквозь зубы: «Быстро!» И пересекла Зеркальную галерею, даже не повернув голову в сторону люстр, картин, зеркал. Она буквально тащила тебя за руку, твои ноги почти летели по воздуху. Ей не терпелось скорее уйти, вернуться домой. Снова закрыться в себе. Отказаться от мира, который этим утром осмелился на несколько часов показаться ей красивым. Тогда как его больше не было рядом.

– О ком ты говоришь?

Пот струится у нее под мышками, в ее сердце словно втыкают нож всякий раз, когда она слышит, как отец произносит имя ее матери: Элен. Да, эти двое знают друг друга, они были близки и лишили ее этого. Воспоминания об этом. Одновременно Бланш понимает, что в круг их семьи вошел третий человек. И разорвал его. Кто же это?

– Ах, доченька, она не хотела, она не могла наслаждаться красотой мира с тех пор, как он ее покинул. Она пыталась притворяться, и я столько сделал, чтобы в это поверить… Меня тянуло к ней, как магнитом, и поначалу я отказывался смотреть в лицо реальности.

Когда две большие стариковские ладони принимаются потирать колени поверх шероховатой ткани брюк, Бланш не покидает тревожное ощущение, что сейчас начнет сыпаться кора, распространяя затхлый запах подвала, где выращивают шампиньоны.

– И?

Пожилой мужчина прикрывает глаза. Взгляд Бланш прикован к его губам, к той точке, откуда исходит голос, звук которого для нее равносилен скрежету ножа об камень.

– Я так ясно помню тот вечер. Последний вечер моей отцовской жизни возле тебя. Ты уснула в своей комнате, твоя мать прочла тебе короткую сказку: это было то немногое, что она делала с удовольствием. Затем, в лихорадочном состоянии, она подошла к своему черному секретеру, открыла створку, закрепила ее, села, достала из ящика лист бумаги, сняла колпачок со своей перьевой ручки. Мой кошмар возобновился. Она написала то письмо на одном дыхании, не останавливаясь, я слышал, как перо скрипит по бумаге, почти разрывая ее, я это слышал – но она делала вид, что меня не существует. Словно я был ширмой, кофейником, холодильником, неважно чем, неважно кем, но только не мужчиной с бьющимся сердцем. Я разделся, съежился в нашей кровати, забившись под одеяло, прежде чем она смочила кончиком языка край конверта перед тем, как его запечатать. Мне не нужно было ее видеть, образ был во мне, я уже заставал ее раньше за этим занятием, и еще долго эта боль жила в моем теле. В ту ночь мы оба не спали, утром в кухне она предложила мне кофе. Я выпил чашку. Думаю, что даже закурил сигарету, наивно пытаясь растянуть время. Ты еще спала, это было воскресенье. Я взял с вешалки свое пальто, сумку, словно отправляясь на работу. И ушел. Не сказав ни слова. Не оборачиваясь. Ушел от вас.

– Папа… Расскажи, кто это был?

Главное было – не дрогнуть перед первым словом, не споткнуться об него. «Папа»…

Все происходит так быстро. Для него это будто стальной клинок в сердце: слово, которого ждешь всю жизнь, такое естественное, родное, и, тем не менее, оно режет душу. Оно едва прозвучало, а ты уже боишься, что оно исчезнет. Макс продолжает, грудным голосом, странно пронзительным, разбитым, в котором слышится и мужское, и женское:

– Такая любовь не могла согреть нас троих. У вас вдвоем было больше шансов. Я решил дать вам эту возможность. Я подумал, что с тобой она сможет вернуться в настоящее, в реальную жизнь, забыть этого мужчину! Я решил исчезнуть, чтобы она перестала сравнивать меня с ним, подменять мой голос его голосом, мои жесты – его руками, мое тело – его фантомом, я решил устраниться, чтобы она перестала мечтать о жизни, которой, скорее всего, никогда не познает. Чтобы она снова полностью посвятила себя тебе.

– Но забыть кого? Вы говорите о мужчине. Откуда он взялся в нашей жизни?

– Посмотрите мне в глаза, прошу вас. Вы держите дистанцию с этим вежливым «вы». Неужели она вам ничего не рассказала? Неужели после моего ухода, через столько дней, недель, лет Элен не дала вам никаких объяснений?

– Она казалась несчастной. Одинокой. Закрытой. Да, что-то было в ней закрыто на замок. Думаю, я боялась, что оно сломается, разрушится, разлетится на куски, если я начну ее расспрашивать. Наверняка я задавала вопрос, где мой папа. Любая маленькая девочка об этом спросила бы, правда?

Снова между ними это расстояние, бесконечное, как пустыня.

– Я ни о чем ее не расспрашивала. Мы продолжили жить. По утрам я уходила в школу, она – наработу. Мы мало общались, так повелось. Школа стала занимать все больше места в моей жизни, и дома поселилось молчание. Иногда она плакала. Но… мне не хочется разговаривать об этом с вами.

Правая рука пожилого мужчины поднимается, на секунду зависает в воздухе, словно он собирается просить слова, затем снова опускается на колено, ладонью вниз. Бланш мысленно отмечает, что ногти Макса красиво пострижены, безупречно отполированы. Старики следят за своими ногтями, она не раз в этом убеждалась. Бланш поднимает голову, смотрит отцу в глаза. И на нее накатывает зыбкая волна.

Ее наполняет запах, аромат поцелуя, но она не видит лица, источника этого поцелуя. Невозможно уловить образ. Она упорно пытается это сделать, используя свой метод очищения воспоминаний от шелухи. Закрыв глаза, Бланш торопливо снимает слой за слоем с этого запаха, не дающего ей покоя, чтобы добраться до сокровенной правды, как вдруг в памяти возникает аромат ландыша, мелкие поспешные шаги, красивые икры, свободное платье, легкий взмах руки… Когда из ее глаз перестает струиться вода, побледневший старик, тревожно вглядывающийся в лицо Бланш, произносит:

– Ты думаешь… о ней. Я тоже.

Слова – сокровище, дистанция между ними исчезает. Он продолжает:

– Когда я познакомился с Элен, ей было всего два года, а мне шестнадцать: между нами четырнадцать лет разницы. Это было в тысяча девятьсот сорок четвертом году, Бланш, в то время, когда даже подросток понимал, что для обретения свободы, надежды на счастливую жизнь необходимо помогать друг другу. Моя мать сделала свой выбор. Днем она продавала туфли в магазине на улице Лувр, обувала богатых женщин, зачастую продажных, а ночью бежала помогать прятать одних, кормить других, создавать нужные связи. Так она познакомилась с родителями Элен, тоже состоявшими в подпольной организации. Как-то вечером Пьер и Камий – так звали родителей Элен – поехали на мотоцикле по срочному заданию в Турен. Погода той ночью была нормальная, ни дождя, ни тумана, и дорогу они знали прекрасно. Тем не менее, их занесло на повороте. Возможно, из-за темноты, усталости, или что-то их ослепило? Как бы то ни было, умерли они мгновенно. Малышка Элен спала у нас, да так у нас и осталась. И выросла она в нашем доме, в Баньоле. Моя мать очень ее любила. Я… не успел тебе рассказать о моей матери, она умерла, когда ты родилась, я осиротел и одновременно стал отцом, вмиг повзрослев.

Когда твоя мама была маленькой… Я играл с ней, как любой старший брат, защитник. Элен росла без подруг, очень хорошо училась в школе, затем в лицее… В двадцать лет она уже работала, окончив курсы секретарей. Получив свои первые деньги, она подарила моей матери потрясающий платок «Эрмес», серебристо-бежевый, который стоил ей половины зарплаты. Это в двадцать-то лет. Мне было тогда тридцать четыре. Я работал инженером-автодорожником, много ездил по Франции, по Европе… Элен захотела все это отпраздновать – свою работу, зарплату, платок и независимость. Я был проездом в Париже. Мы открыли бутылку шампанского. Стоило мне увидеть изгиб шеи Элен, и моя броня разлетелась вдребезги. В Элен появилась новая грация, от ее золотистых волос исходил пленительный аромат, а грудь вызывающе поднималась всякий раз, когда она затягивалась, куря сигарету. Ребенок, которого я всегда в ней видел, исчез в одно мгновение. Передо мной была очень красивая молодая женщина. Ее накрашенные ногти… Они меня очаровали, я мечтал, чтобы ее пальцы гладили меня по лицу… Я так отчаянно захотел, чтобы она стала моей. Элен тут же почувствовала мое волнение. Она знала, что со мной она будет как за каменной стеной. Мы поженились очень быстро, несмотря на то, что моя мать призывала меня одуматься, считая это чистым безумием.

Я любил ее, Бланш, любил всем сердцем. Я перешел работать в министерство и обосновался в Париже. Мы были безмятежными, благоразумными. И, мне кажется, счастливыми.

Элен казалась спокойной, она изучала английский, мечтала выучить итальянский, когда-нибудь и японский… Прошло несколько лет, мы все чаще открывали шампанское. Потом стала приходить тревога, каждый месяц. «Значит, в следующий раз получится, правда?» Тревога переросла в страх, страх превратился в тоску. Беременность все не наступала. Какой-то глупый врач сказал Элен, что она бесплодна. Наш брак дал трещину. Я сделал все возможное, чтобы удержать ее возле себя. Мы установили правила совместного проживания. Я ни о чем не спрашивал, когда однажды вечером она не пришла домой. Потом два раза. Затем три… Так мы и жили.

Как-то ночью она вернулась пьяная и набросилась на меня. Мы занялись любовью, чего уже давно с нами не случалось… Элен, как заведенная, повторяла, что ей скоро исполнится сорок. Я уже смирился в свои пятьдесят три года, что никогда не стану отцом. Но ты родилась за несколько дней до ее сорокалетия. Я купил по этому случаю духи, твоя мать нежно улыбалась. Открылась новая страница нашей жизни. Мы тебя назвали Бланш.

С твоим рождением Элен словно озарилась. У нее появилась тысяча планов. И периодически она не возвращалась вечером домой. Я был ей в тягость. Обузой. Когда-то я влюбился и выбрал ее. Она была растрогана, заинтересована, возможно, видела во мне заботливого отца. Теперь ее терзало чувство долга, я стал для нее мертвым грузом. Долг вместо права выбора связывал ее по рукам и ногам. А я стремился к ней. Склоняясь над ней, своей женой, я опускался все ниже и ниже. Мне понадобились годы после нее, чтобы вновь расправить плечи. После нее и тебя.

Тебе еще не исполнилось трех лет, когда я снова прождал ее всю ночь. Вернувшись после своей отлучки, она умоляла меня ни о чем ее не спрашивать. Она упала на колени, я ее поднял, прошептав: «Я никогда у тебя ничего не спрашиваю». Ее тело было ледяным. Она провела в постели больше недели, поддерживая силы лишь маленькими порциями бульона, который ей готовила соседка. И однажды ночью, словно в бреду, она рассказала об этом венгре. Об их двадцати четырех часах безумия на улицах Парижа. О том, как они не могли оторваться друг от друга. О Будапеште, где он ее ждал.

Я очень испугался того, что могу ее потерять. Почти каждый день она писала ему письма. Она не пряталась, в эти ужасные минуты отступал я, закрываясь в нашей комнате, неспособный на большее. Пойти дальше, хлопнуть дверью или потребовать, чтобы она ушла. Прошло восемь, двенадцать, тридцать дней, ее поступь стала хрупкой и в то же время тяжелой, нерешительной. Довольно быстро я понял, что она не уйдет. На другом конце Европы ее больше не хотели. За два месяца она поблекла, через полгода ее лицо уже напоминало неподвижную маску. Я подумал, что она решила умереть.

Но у нее была ты. Твой лепет пробивал броню ее безразличия, это было едва ощутимо, но заметно для того, кто ее знал. Больше всего ей нравилось учить тебя читать. Тебе только исполнилось четыре года. Медленно, незаметно в ней вновь что-то загоралось. Она возвращалась к жизни, к нам. Я верил в это, я хотел верить. До того январского утра, до той поездки в Версаль, где он вновь вернулся, чтобы заполонить собой весь небосвод ее памяти.

Потом… я исколесил всю Европу. Берлинскую стену еще не снесли, я соглашался на командировки в Восточную Германию, Румынию, Польшу и даже Венгрию. Всякий раз, когда на какой-нибудь хмурой улице Будапешта мне встречался мужчина лет сорока, я хотел наброситься на него, повалить на землю, избить до полусмерти, задушить… Но продолжал идти дальше. Пока я бороздил эту унылую Европу, Эрик Эрналь постоянно держал меня, дезертира, в курсе вашей жизни. Письма, телефонные звонки, телеграммы, факсы… Это он сообщил мне о смерти Элен. Я… время для меня словно остановилось. Это был период полного забвения, алкоголя, дикого отвращения…

Осев на своем соломенном стуле, Макс кажется слишком крупным. Бланш видит перед собой старика. Чего он ждет? На что надеется? Неужели еще на что-то надеется? На то, что истории, образы смогут восполнить чье-то отсутствие? Гнев, поцелуй, пощечина – а завтра болезнь, смерть? Она мысленно подается назад, хотя тело ее не сдвигается ни на миллиметр, осознает, насколько ей хочется остерегаться этого – долга, который внезапно, хаотично куют кровные узы…

Только заруби себе на носу, раз уж ты до этого дошла: старость никогда не признает своей вины. Она без раздумий сбагрит тебе младенца. Поскольку она хочет еще. Она готова на все ради этого дополнительного времени. Слово, отступление: всегда найдется способ, если понадобится, незаконный, заставить танцевать мир под твоими ногами еще несколько часов. Этот человек не сказал тебе: «Скоро конец». Или: «Мы должны наверстать время». Именно сейчас это самое время. И только это для него важно, только это поддерживает в нем жизнь. «Встреча, о которой он просит, это его поднятый кулак». Так ведь сказала Рене? Нужно будет у нее уточнить. Бланш внезапно ощущает невероятную усталость. Куда делись Рене и остальные? Черт. Если полиция…

Повернув голову вправо, Бланш видит их, удобно устроившихся вокруг низкого столика, словно ведущих светскую беседу. Зеленый и розовый цвета немного поблекли на голове Саши и Од, зато сиреневые пряди Рене кажутся искрящимися. Она говорит без остановки, и на расстоянии Бланш ничего не слышит, но губы бывшей хозяйки книжного магазина не перестают шевелиться. Рене сидит очень близко к Стану, совсем рядом.

Вокруг них в креслах, на диванах или просто откинувшись на спинку стула, дремлют местные постояльцы. Священный час сиесты в доме престарелых. Безвольность, забытье, уход в себя. Ее dream team уже успела забыть, что такое сиеста. Они заведены, словно часы с кукушкой. Глядя на Станисласа, который взрывается хохотом, размахивая своим сливовым галстуком, похожим на высунутый язык, кажется, что для веселья не найти лучшего места. Их окружает атмосфера легкости, беззаботности. Интересно, который уже час? Они с Максом не обедали, это точно, а остальные? Она не заметила, как пролетело время, и никто не прерывал их беседу напоминанием об обеде. Ее отец, должно быть, пользуется здесь определенным авторитетом, раз их на такое долгое время оставили в покое.

Бланш прищуривает глаза, желая убедиться, что зрение ее не обманывает. В проеме одной из дверей она замечает жандарма. Кровь отливает от ее лица. Макс все видит, понимает.

– Сюда.

И с усилием, которое кажется ей нечеловеческим, он встает, разгибает длинные ноги, хватает за руку свою дочь, делает один шаг, затем второй. Склоняясь над сиреневыми прядями Рене, он что-то шепчет ей на ухо. Один за другим, без паники, Жанна, Виктор и Саша поднимаются с дивана, берут друг друга под руку, словно продолжая свою непринужденную беседу. Габриэль толкает инвалидное кресло в том направлении, которое взглядом ему указывает Рене, Од делает вид, что дремлет.

– В конце этого коридора будет застекленная дверь. Она раздвижная, открывается слева направо, вы увидите. Через нее вы попадете в небольшой сад, позади здания. Если там не будет других жандармов, мощеная аллея приведет вас в лес. Просто идите прямо, не бойтесь, дорога недлинная и неопасная, разве что узковатая. Только внимательнее с креслом, хорошо?

Сюзетт благодарит Макса широкой улыбкой, Рене пожимает ему руку, все постепенно уходят. Бланш остается последней. Голос звучит как никогда странно:

– Вы вернетесь сюда?

– Да.

Такое простое «да».

Невероятное.

Две буквы, крошечное слово: лестница в бесконечность. Это «да» вырвалось у нее без всяких колебаний. Глаза мужчины светятся счастьем. Ведь он уже перестал в это верить. Не добавив ни слова, он отправляется назад, шаркающей походкой, ставя правую ступню перед левой, пока его дочь быстро идет к выходу.

В другом конце коридора его встречает медбрат.

– Все хорошо, Макс?

– Да, все хорошо. Мне хорошо, Марти. Я чувствую себя гораздо лучше, чем мои мертвые друзья.

* * *

Вокруг возвышаются сосны, редкие гости в этой нормандской земле, утыкаясь пучками иголок в надутый парус небосвода. Инвалидная коляска тихо поскрипывает, девять человек, покачиваясь, двигаются друг за другом по мощеной дорожке. В этой веренице ног есть и лаковые ботинки, и кожаные сандалии, и туфли на невысоком каблуке, и шлепанцы Бланш, и кеды Рене. Инвалидное кресло, едва уместившееся на тропинке, касается веток кустарника. Бланш говорит себе, что старики, похоже, выпили немало белого вина. Вдоль аллеи стоят указатели: «Вересковая пустошь», затем «Соленья», и наконец, «Цветник»… Они минуют их один за другим. Постепенно разговоры стихают, кто-то начинает покашливать, желая прочистить горло, Габриэль заверяет, что все в порядке, руки его не подведут. Когда люди замолкают, принимаются щебетать птицы. Жанна опирается на палку, которую подбирает для нее Виктор, Сюзетт взмахивает руками, словно помогая двигаться своему коренастому телу, Саша неожиданно для всех начинает напевать русскую колыбельную, никто не понимает слов, но пение действует на всех успокаивающе. Тихий голос в голове Бланш твердит, что скоро они захотят есть, пить, спать.

Зелень становится все ярче, сочнее. Пейзаж теперь дополняют то бревенчатые постройки, то кирпичные дома. Над плавно спускающейся вниз тропой деревья соединяются ветвями, образуя подобие тоннеля.

– Пахнет морем! – отмечает Виктор.

Вскоре идти становится некуда. Ниже, прямо перед ними, раскинулось бескрайнее море. Пенная полоса искрится на солнце, накатывает на песок, камни и скалы вдалеке. Море повсюду серое. Отлив оставил кружево бурых луж на пляже, освещаемом лучами садящегося солнца.

– Совсем как шелковое платье от «Аззаро», очень похоже, – говорит Жанна. – Спустимся вниз?

На пляж ведет пологая деревянная лестница, в ней примерно полсотни ступенек. Жанна начинает спускаться, держась за перила, сделанные из сколоченных вместе досок. «Все это чистое безрассудство», – мысленно говорит себе Бланш, следя за ней взглядом. Но вслух не высказывает никаких возражений. Саша отправляется вслед за Жанной, за ними следуют Сюзетт и Рене, дающая указания.

– Станислас, помоги Габриэлю с коляской, и ты тоже, Виктор! – командует бывшая хозяйка книжного магазина с сиреневыми волосами.

Утомленная эмоционально Бланш чувствует себя неспособной вмешаться. И даже подумать о том, что следовало бы сказать и сделать в такой ситуации. Неспособной присмотреть за стариками. Защитить их. Пусть сами выкручиваются. Кстати, у них это прекрасно получается. Ее охватывает огромная усталость, ей хочется лечь на большую зеленую кровать, быть убаюканной теплыми солнечными лучами. Пусть остальные идут к морю, если хотят. Сидя в своей коляске, Од аплодирует.

– Перестань так дрыгаться, – ругается Габи.

К счастью, ступеньки не очень высокие. Команда в полном составе добирается до бетонной террасы с видом на море.

– Это осталось еще с войны, – говорит Станислас, раскинув руки, словно богатый вельможа, показывающий свои владения.

Они делают еще несколько усилий, ступают испачканными в грязи ботинками на песок. Затем спускают инвалидное кресло. Запыхавшиеся, довольные, они пожирают море глазами.

– Слева, похоже, будет удобнее, правда?

Потому что песок там укатанный, плотный, и коляска идет легче. Справа серебристая дымка опускается на море, сливаясь с небом и широким горизонтом. В ответ на замечание Рене они все как один поворачивают налево, не задавая лишних вопросов, и дружным разноцветным строем идут дальше, не прекращая восторгаться морем, озаряемым закатным солнцем.

* * *

Сюзетт настолько энергично вертится, что ей вдруг становится ужасно жарко. Она просто задыхается в своей шелковой блузке и ситцевом фартуке. А ведь она говорила Саше, что достаточно одной блузки, незачем было надевать еще и трико сегодня утром…

Сегодняшнее утро. Каким оно кажется далеким!

Солнце окрашивает пляж в оранжевый цвет, лужи соленой воды словно скользят по поверхности песка. Все вокруг приобрело фантастический вид. Две чайки садятся возле Сюзетт. Чайки или пингвины? «Не-е-ет, в Нормандии нет пингвинов», – вслух отвечает она сама себе. Потом ищет глазами остальных. Это Рене мочит ноги в воде? Сюзетт кричит: «Смотрите, Рене, Жанна! Сюда, сюда, ну посмотрите же, какие красивые чайки!» Сюзетт открывает рот так широко, что у нее сводит челюсти, и когда она откидывает голову назад, красный свет солнца проникает в нее, вливается в глотку, в пищевод и опускается ниже. Она не помнит, чтобы ей когда-нибудь так хотелось кричать от счастья. Под порывами усиливающегося ветра Сюзетт поднимает взгляд чуть выше, к виллам над морем. И внезапно песок на ее глазах превращается в золотистую пыль, мелкую и пушистую, на которую Сюзетт хочется прилечь, почему бы нет… Но нет, ее так просто не обманешь. Это же ветер, а не простыни. Ребятишки бегают по деревянному настилу, образующему дорожку на песке, держа в руках грозди разноцветных шариков, еще немного и наступит Рождество, или Пасха, или даже второе пришествие.

В следующее мгновение Сюзетт замечает какие-то мигающие огни – красные, оранжевые, сиреневые, зеленые… Солнце растворяется в ее улыбке, ее грудь наполняется солнцем, и это невероятно хорошо. И вот ветер приносит крупинки, перышки, конфетти… Нет, нет! На этот раз это настоящий снег, в ее глазах, на ее горящих щеках: снег!

С пляжа доносится многоголосый крик. Сюзетт видит, как они плещутся внизу, распевая песни во всю силу легких, а небо продолжает с треском сыпать хлопья снега, которые беспорядочно падают… Снег вокруг них, в разгар апреля. Сказочный ветер принес пушистый снег.

Сюзетт наклоняется, чтобы зачерпнуть горсть побелевшего песка и слепить снежок. Ей хочется, чтобы он получился красивым, круглым, большим, как апельсин, а главное, с ровной поверхностью. Виктор первым попадается ей на глаза, Сюзетт вытягивает руку, прицеливается, но Виктор еще довольно далеко, а потом он и вовсе удирает, поняв, что она метит в него. «Подожди, остановись на минутку!» – но он бежит слишком быстро, а под мигающими огнями наверху появляются странные черные люди. Водолазы? Наверное, они, да, в черных комбинезонах. «Идите сюда, здесь так хорошо!» – радостно кричит Сюзетт. Снег становится все гуще, мягкие хлопья падают на песок необычайно быстро.

Все вокруг, контуры, звуки, цепенеет в этой серебристой вате. Водолазы приближаются. Они держат в руках длинные ружья, наверняка для стрельбы по рыбам, и тем хуже для пингвинов, китов, акул, и раз уж в апреле на пляже выпал снег, почему бы здесь не быть лососю, дельфинам, медведям, кашалотам… Ноги Сюзетт тяжелеют, ступни немеют, водолазы выкрикивают слова, которых она не понимает: «На территорию? На какую территорию?» Слой снега на песке становится все толще, Сюзетт снова наклоняется, лепит второй снежок. Этот будет еще больше и красивее, ровнее, совершеннее, как в юности, работая у Муазанов, она лепила мясные котлеты, пухлые, плотные, абсолютно круглые в ее ладонях…

Снежок сверкает на солнце. Сюзетт отводит руку назад, желая бросить снежок к морю, но в этот момент что-то или кто-то удерживает ее запястье. Нельзя, чтобы снежок упал, нет. Она сжимает его пальцами так сильно, что чувствует скрип в своей ладони. И когда ее пальцам больше нечего сжимать, кроме холодного ветра, Сюзетт в отчаянии смотрит на море перед собой глазами, полными слез.

Какой-то мужчина смотрит на нее недружелюбно. Почему он сжимает ее руку этой огромной черной перчаткой? В пальцах Сюзетт ничего не осталось. Вдалеке море ползет в сторону пропасти. Слезы текут по щекам, и она не может их остановить. «Когда снег тает, – шепчет Сюзетт вооруженному незнакомцу, который ведет ее к черному фургону с мигающими огнями, – месье, скажите мне, когда снег тает, куда он девается, такой белый?»

* * *

Медсестра раздвигает шторы сухим и быстрым жестом, прежде чем спросить, как она себя чувствует. Бланш ничего не отвечает. Не медсестре же, к тому же незнакомой, – они, что, тут каждый день меняются? – рассказывать, что она чувствует себя одинокой. Физически слабой и одинокой. Выброшенной на незнакомую планету. Ей не хватает ее паствы, ее подопечных, ее детей, ее товарищей по побегу. Семидесятилетних стариков. С мозолистыми руками, бледной кожей, холерических, зачастую лживых, насмешливых и беспокойных. Мужчин, которые продолжают влюбляться. Женщин, которые думают о сексе в девяносто три года. Зеленых, сиреневых и розовых волос. И кто ей только поверит? На пляже жандармы не разрешили ей сесть вместе с ними в фургон, она была опасной зачинщицей, похитительницей стариков. Она выпивает протянутую ей воду, которая бог весть что содержит. Рука ее дрожит, как и всякий раз здесь.

– Вы еще слабы. Вам нужно отдыхать.

Еще бы. Медсестра уходит.

И в теле Бланш вновь бьют барабаны, бьют изо всех сил, со вчерашней хандрой и сегодняшним горем, и этот бой разбивает ее сердце, забрасывая вопросами: возможно ли хоть раз в жизни ощутить настоящую близость с кем-то? И как узнать, что это именно близость? Как ее заслужить, получить, сохранить и при этом не потерять себя? Почему об этом чувстве близости говорить тяжелее всего – потому что непременно боишься, что оно тут же ускользнет, исчезнет? И что означает быть близкими, возможно, в некоторых случаях это просто… голод? И тогда достаточно одного нежного прикосновения? Разве близость измеряется испытанным удовольствием? Почему с тех пор, как она проснулась в этой постели, в глубине души, несмотря на тоску по ним, она тайком думает лишь о нем? Разве можно искренне желать мужчину, которого едва знаешь? Почему без него я еще способна продолжать дышать?

И потом возвращается эта волна, которая заставляет ее сменить курс, утягивает ее с собой, как отлив: неужели нескольких скудных воспоминаний достаточно для того, чтобы любить отца всю жизнь, отчаянно желать, чтобы он жил, несмотря ни на что? Разве образы, отказывающиеся покидать память, позволяют простить того, кто так провинился, но был рядом, когда ты родилась? Можно ли быть по-настоящему счастливой, отказавшись от своих корней? И наконец, в каком возрасте молодые должны заботиться о пожилых? Если никто не будет обо мне заботиться, смогу ли я продолжать ходить?

Вот уже несколько дней все эти вопросы нагромождаются в ее голове, тысячи вопросов. Они ее изматывают. Она не находит на них ответов. Они возникают снова и снова, в разных вариациях. Бланш не знает, что делать со своими вопросами.

Однажды утром в палату входит новая медсестра.

– Я стажерка, как вы себя чувствуете? Это принесли для вас. Наверное, ваши вещи. Как вы обходились все это время без своих вещей?

Кто-то другой, нетерпеливый больной, позвонил стажерке, дверь хлопнула, послышались торопливые шаги. Синий чемодан остался лежать на больничной койке.

Замки явно кто-то открыл. Влажные глаза Бланш округляются. Она чувствует, как в ее горле раздувается грейпфрут. Тело под ночной рубашкой покрывается потом. Бланш зябнет, ей кажется, она сейчас расколется надвое, и грейпфрут вылетит наружу. Она боится, что может этого не выдержать. Конца тайны. Распотрошенного багажа. Кто-то открыл замки. У нее не осталось пути для отступления.

Из внешнего кармана, в качестве аптечки первой помощи, выглядывает конверт. Нежно-розового цвета, с аккуратной наклонной надписью. «Для Бланш».

Она вскрывает его дрожащим указательным пальцем. Знакомый аромат, «Сумерки» от «Герлэн», единственное лекарство, которое ей нужно. Бланш жадно читает, она глотает строки, еще не зная, что еще целая стопка писем в конвертах ждет, чтобы рассказать ей об одной жизни. О том, что только любовь есть жизнь. И только любовь дает силы жить. Что происходит с любовью, когда она пожирает жизнь? Бланш подавляет эти вопросы и читает вслух:

Бланш,

теперь, с некоторой церемонностью, мы тебе передаем твой синий чемодан через подкупленных сотрудников больницы, которые в итоге услышали нашу просьбу. Этот чемодан находился с нами в грузовике. С первой минуты поездки. Ты принесла его на занятие творческой мастерской в тот день, когда читала нам поэму Превера, поэму твоей матери об уходе твоего отца. Ты хотя бы помнишь, что принесла его? Когда усыпили тебя при помощи смеси снотворного, украденного у Переса, этого старого пройдохи, и усадили тебя в грузовик, потому что только ты, Бланш, могла отвезти нас на кладбище, туда, где мы надеялись найти могилу Ирмы, мы взяли с собой твой чемодан. Первой об этом подумала Од. Она устроила свой цирк, затопала ногами, защелкала челюстями, пока мы не поняли, что нам обязательно нужно взять с собой этот предмет, поскольку он больше не мог быть от тебя далеко. Ты сделала свой выбор, принеся его на занятие мастерской…

Итак, вот твой чемодан. Он спокойно ждал в задней части грузовика, когда его возьмут. У месье Эрналя были ключи. Он отдал их нам без слов. Он очарователен и прекрасно воспитан. Мы колебались, спорили, голосовали… Да, мы даже проголосовали – и в итоге открыли замки, потому что, хорошенько поразмыслив, пришли к выводу, что так облегчим тебе задачу. Что касается остального, Бланш, мы бы сейчас с удовольствием оказались рядом с тобой. Чтобы открыть чемодан вместе. Разумеется, Перес нам этого не позволил. Отныне за нами хвостом ходят вереницы надзирателей, которые следят за нами и бьют тревогу, как только кто-то из нас пошевелится. Все это нас, скорее, веселит. Как бы то ни было, мы бы хотели быть сейчас с тобой.

Знаешь, что я скажу тебе, дочка? Представь, что мы сидим вокруг тебя. Разговаривай с нами, доставая одну вещь за другой. Но только не слишком быстро, иначе мы не будем успевать. Осторожно бери в руки то, что лежит в чемодане. Разворачивай. Рассматривай. Ощущай. Мы здесь, мы видим, слышим, касаемся этого вместе с тобой. Мы твои глаза, твои руки, твои уши. И не забывай, Бланш, что это всего лишь прошлое, следы которого ты будешь хранить или оттолкнешь от себя одним движением руки. Жизнь за твоими плечами. Поверь нам: жизнь за плечами не мешает двигаться дальше. До самого конца мы идем вперед. Ты убедила нас в этом. А теперь распахни настежь свой чемодан. Посмотри. И иди дальше. Выздоравливай и приезжай нас проведать. Я тебе говорила, что мой переезд отменился? Мои дочери ворчат – да, они смеют! Зато Станислас рад безмерно.

Рене и твои старательные ученики, с любовью.

Придвинуть чемодан ближе. Преодолеть препятствие в виде шероховатого пластика, холодного, неприятного на ощупь. Сделать вид, что в этом нет ничего особенного – откинуть крышку чемодана и не вздрогнуть при звуке сработавшего механизма. Взять в руки первый попавшийся предмет. Развернуть. Это дамский костюм. Бланш поражена: она ожидала увидеть костюм, но мужской, табакерку, фляжку для виски, любые атрибуты мужчины, самозванца, любовника, ставшего единственным ценным человеком в жизни ее матери. Перед ней костюм из необычайно мягкого трикотажа, наверное, кашемира, темной расцветки, в красновато-коричневую клетку. Изящные линии, повторяющие силуэт тела, юбка выше колена. Под костюмом Бланш обнаруживает книгу. Это толстый, квадратной формы каталог живописи: «Бальтюс». На помятой обложке – позирующая на улице девушка, которая касается подбородка большим и указательным пальцами, близкая и одновременно далекая, с наполовину прикрытыми глазами, в темной юбке и ярко-желтой блузке, словно кусочек солнца на смуглом теле. По улице уходит мужчина, он изображен со спины, с длинным французским батоном в руке. Тщедушный белый пес обнюхивает землю. Три одиноких персонажа, собранных на одной странице. Бланш зачарованно смотрит на них. У нее возникает ощущение, что она стала свидетелем несостоявшейся встречи. Несмотря на спокойную походку удаляющегося мужчины, левая пятка которого приподнята, несмотря на невзрачность тонколапого пса со склоненной головой, несмотря на эту видимость повседневности, девушка – она еще ребенок? – является центром этой сцены. На ее лице лежит печать разлуки. Бланш открывает каталог, читает сначала: «Пассаж дю Коммерс-Сент-Андре, фрагмент». Затем: «Национальный центр искусства и культуры имени Жоржа Помпиду, Государственный музей современного искусства, Париж, январь 1984 года». Элен, ее мать, никогда не разговаривала с ней об искусстве, или… она просто не помнит. Из чемодана Бланш также достает толстый пуловер, синевато-серый, шерстяной шарф с помпонами и черное приталенное пальто, простое и элегантное. Наконец в ее руке оказывается стопка писем, все они сложены втрое. Бланш раскладывает их на кровати, как карты. Одно, два, три, пять… одиннадцать. Сверху вниз, слева направо. Она разворачивает одно за другим. И читает вслух, монотонным голосом, читает одно за другим, не в силах остановиться.

Первое письмо.

Милый мой,

вчера я вернулась в Люксембургский сад.

Я поспешно пересекла его весь, начиная от нашего фонтана с зелеными лошадьми, пытающимися вырваться наружу, и заканчивая Садом Марко Поло. Точно так же, как делали мы. Я поприветствовала бронзового льва и ту кроткую лань, которая тебя очаровала, прошла мимо теннисных площадок, рассекла сосредоточенное молчание игроков в шахматы. Я вышла на улицу Вожирар, пошла по улице Бонапарт, спустилась по ней до площади Сен-Сюльпис и, начиная оттуда… мне кажется, я ускорила шаг. Мне больше не удавалось сглотнуть, глаза мои стали сухими. Я почти бегом пересекла площадь Сен-Жермен-де-Пре, повернула направо после церкви, снова побежала по улице Аббатства, чтобы попасть на площадь Фюрстенберг.

Наконец-то!

Наша площадь. Тебе она так нравилась. Было раннее утро, и хотя еще только февраль, на ветвях наших деревьев уже щебечут птицы. Это настоящее чудо. Как бы я хотела, чтобы ты слушал их вместе со мной! Я продолжила свой путь, вошла в галереи на улице Боз-Ар, на улице Сены, во все галереи, куда заводило нас твое любопытство, я выпила кружку пива, в одиночестве, у стойки того крошечного бистро, где ты разговаривал с двумя мужчинами, знавшими твой язык. Признаюсь: я не смогла пойти на улицу Бюси. Мои ноги дрожали при одной только мысли о том, что я пройду мимо нашего отеля… О, я столько прошла пешком, что в итоге рухнула на скамейку, на углу улицы Сент-Андре-дез-Ар, опьяненная отчаянием. Уничтоженная твоим отсутствием.

Твоим отсутствием! Я ошибаюсь, ведь ты был там, ты был повсюду, мой ангел, я сжимала твою руку своей рукой, слышала твой смех в моих волосах. Я оборачивалась и вот-вот должна была тебя увидеть, наконец-то…

Я не заметила, как прошло время. Я не чувствовала холода. Мои часы показывали два часа дня, когда я внезапно подумала о своей маленькой дочке: она ждала меня у соседки, ее пора было кормить обедом! Я села в автобус, собственные ноги казались мне такими тяжелыми, руки заледенели, эти пальцы, которые ты целовал один за другим… Я приехала домой окаменевшая. Сомнамбула.

Семь дней.

Воскресенье, понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота.

Целая неделя. Через семь дней я снова вернусь туда. Я думаю об этом безостановочно. Я думаю только об этом. Пройти по нашим местам. Эти улицы помнят твой смех. Когда ты смеешься, тысячи мелких морщинок образуются вокруг твоих глаз. Я мечтаю о них, как другие женщины мечтают о бриллиантовых украшениях, меня восхищают лишь эти глаза. Я прикрываю веки, сжимаю губы, прижимаю ладони к ушам, чтобы сосредоточиться на твоем образе. Мой ангел, как ты проводишь время там, без меня, скажи мне, а что ты делаешь с нашими днями?

Ответь мне скорее, я люблю тебя и так скучаю.

Твоя Лона.

Второе письмо.

Любимый,

я отправила свое письмо уже двенадцать дней назад, неужели ты так сильно занят, что не можешь черкнуть мне словечко? О, я ни в чем тебя не упрекаю. Наверняка у тебя много дел, я знаю, с твоим бизнесом, который ты налаживаешь, всей этой бумажной волокитой… И потом, какая же я глупая: даже если мы оба живем в Европе, существуют границы, таможни, проверки, и мешки, набитые почтой, ждут своей очереди!

Моя дочка Бланш уже знает алфавит, и я постоянно прошу ее рассказывать мне его, ее голос меня успокаивает, не знаю почему. Алфавит – это так весело! Это начало жизни, которая еще пишется.

Весна здесь ранняя, все внезапно распустилось, однако… Мне кажется, что листья уже готовы опасть. Или это только я вижу их такими?

Любимый, мне так тебя не хватает.

Твоя Лона.

Третье письмо.

Какая же я глупая!

Я, Элен, люблю тебя.

Я, Элен, мечтаю о тебе.

Я, Илона, целую тебя.

Напоминаю тебе мой адрес:

Элен…

Четвертое письмо.

Пиши мне на своем языке. Я найду в Париже кого-нибудь, чтобы перевести твое письмо, пойду в тот бар на улице Сены, где кто-нибудь из твоих соотечественников поможет мне его прочесть.

Умоляю тебя. Сегодня. Напиши мне.

Пятое письмо.

С помощью некого Лайоша из бара на улице Сены.

Ihànyzik nekem.

Irja, legy szives!

Dràgam. Aranyos dràgam.

Видишь? Я учусь. Ничего меня не пугает.

Шестое письмо.

Фрагмент среди больших темных пятен, который можно прочесть.

…невыносимость дней, которые тянутся друг за другом, точно такие же, как предыдущие. Верю ли я еще в нас? Любая женщина, здоровая телом и душой, ответила бы «НЕТ». Но я не отношусь к таким женщинам. Я та, кто полюбила тебя в один январский вечер в комнате отеля. Еще несколько часов, и Париж проснется, весь левый берег засверкает огнями.

Этот квартал – мой остров. Я брожу по нему вечерами, под предлогом поиска дополнительной работы. Я ищу тебя. Я теряю себя. Господи, как же я тебя люблю.

Илона

Седьмое письмо.

Моя дочь Бланш вчера отпраздновала свой третий день рождения. Я поставила на торт четыре свечи. И встретилась с его испуганным взглядом, когда зажгла огонь. Я ничего не соображала. Я ничего не понимаю. Не замечаю ничего вокруг. Я ненавижу тебя. Я ненавижу нас. Я так нуждаюсь в тебе. Почему ты меня не слышишь?

Э.

Восьмое письмо.

Прошло столько времени.

Помнишь ли ты еще обо мне?

У меня все хорошо.

Вчера ходила на выставку в Центре Жоржа Помпиду. Марк Шагал. Экспрессивные рисунки углем, восхитительная акварель, много гуаши и даже масло на бумаге. Цельно. Потрясающе.

Помпиду, ты знаешь: то экстравагантное здание, куда мы ходили на большую выставку. Бальтюс.

Бальтюс, ты и я, в январе, почти год назад. Целый год! А я еще не умерла!

Элен/Илона

Девятое письмо.

Любовь моя, это какое-то недоразумение. Вчера по почте пришел пакет. Я чуть не лишилась чувств, увидев марки с чем-то вроде «Мадьяр»… Мой смуглый ангел, наконец-то! Продолжение меня убило: «Отсутствие адресата по указанному адресу» – вот что глупый, слепой и бездарный почтальон осмелился написать. Трясущимися руками я открыла пакет. В нем оказались письма, которые я тебе отправила. Они все были там! В своих конвертах, запечатанные, как в день отправления! Скажи мне, что французы ошиблись. Ведь венгерское правительство не может запретить тебе доступ к моим письмам! Бистро на улице Сены закрыто на ремонт до Рождества, и я не знаю, к кому обратиться. Разумеется, я подумала о посольстве. И даже отправилась туда, признаюсь. Оно находится в глубине тупика в шестнадцатом округе, но там столько кодов, решеток… Мне удалось сквозь них пройти, холл особняка, где живут официальные лица, был заполнен толпой в вечерней одежде: смокинги и длинные платья, и это в разгар дня… Меня встретили широкими улыбками, как в плохом фильме. Смейся, если хочешь: я испугалась. И убежала самым постыдным образом. Но я себя заставлю, вернусь туда, это нужно. Ради нас я буду смелой.

Сейчас я со всем возможным вниманием перепишу адрес, который ты мне дал перед отъездом. Я перечитывала его до боли в глазах. Я проверяю каждую букву, каждую черточку, твой язык такой сложный!

Наверняка где-то закралась ошибка.

Напиши мне. Скажи мне, что ты тоже думаешь обо мне.

Или я сойду с ума.

Э.

Десятое письмо.

Любимый мой,

нам нужно все начать с нуля. Я осознаю это с полной убежденностью, поселившейся во мне сегодня вечером. Возможно, тебя удивит, что я снова тебе пишу? Прошло два долгих года. Я тебя не забыла. Как я могу? Это невозможно. Я хочу думать лишь о тебе. Жизнь мне дана для того, чтобы любить тебя, сегодня, как и вчера, с самого первого дня, когда ты нечаянно толкнул меня под проливным дождем на тротуаре бульвара Сен-Мишель. Ты убрал прядь волос с моего мокрого лица, и в твоей улыбке было… столько интереса, столько желания! И мое тело, до тех пор дремавшее, наконец проснулось. Поверь мне, в самых красивых местах мира – а сегодня я была в замке Версаль, – как и в дурно пахнущем метро, куда спускаюсь каждый вечер, выходя из офиса, я не теряла надежды увидеть тебя. Я ищу тебя, ищу! Слышишь? Любимый мой, сколько раз мне казалось, что я вижу твой силуэт на улицах Парижа… Я ускоряла шаг, сердце выпрыгивало из груди, и внезапно ты от меня ускользал. Я приучила свой взгляд больше не задерживаться на мужчинах, идущих впереди меня по подземным переходам. Во всех моих жестах, в каждую секунду моей жизни я постепенно принуждала свое тело застывать, сдерживаться, чтобы стереть тебя из его памяти. Чтобы меньше страдать. Я пыталась. Поверь мне! Но это невозможно. Тебе ведь тоже это известно? Давай не будем больше притворяться. Я не хочу излечиваться от тебя, никогда. Я сделаю все, что ты захочешь. Если нужно пересечь границы и встретиться с тобой по ту сторону так называемого «железного занавеса», я приеду. Лишь скажи мне об этом. Не дай мне снова заснуть.

Твоя Элен, твоя Илона. Твое «ты».

Одиннадцатое письмо.

Я снова пишу тебе, любовь моя. Тебе, конечно же, известно, что мое последнее письмо вернулось так же, как и предыдущие. Я снова тебе пишу, и ты мне не ответишь. Но не возвращай мне назад мое письмо, прошу тебя. В остальном ничего не меняй, ничего не делай, а главное, не пиши мне. Никогда.

Так я не узнаю ничего о нас.

Умерла или еще жива наша безумная любовь, вспыхнувшая той холодной зимой в Сен-Жермен-де-Пре? Не говори мне. Ничего. Я больше не вернусь туда. Отель на улице Бюси закрыт. Площадь Фюрстенберг продолжает красоваться. Без меня! Мне там не на что смотреть. Я храню все в своей памяти. Мне никто не нужен. Я не говорю об этом ни с кем, никогда. Я не хочу знать, как ты живешь. Мне дороже твое молчание, я прижимаю его к своему сердцу. Неуверенность меня успокаивает. Незнание позволяет мне верить, что все у нас еще возможно.

Элен, Париж, апрель 1986 года.

P. S. Я тебе говорила… что теперь я живу одна со своей дочерью?

* * *

После прочтения писем время свернулось в клубок и сбилось с ритма. В больнице потянулась вереница скверных часов, когда взгляд Бланш устремился к горизонту ее воскресшего детства. Ей не удавалось вернуть время на его место. Прошлое поглощало все, будущее не открывалось, настоящее не имело смысла. Ее бросало то в жар, то в холод, душу разрывал плач, тело покрывалось липким потом. Иглы проткнули кожу, жидкость из капельниц наполнила вены, за этим последовали обжигающие ночи в бреду, уносящем ее далеко.

Он все время был рядом.

Обтирал ее губкой, переодевал, поил, массировал ей плечи, осторожно мыл волосы. Его не пугали и не смущали ее крики, слезы, проклятия, он слушал свое тело, и оно не испытывало страха. Методично он мял для нее ягоды, готовил легкие муссы из малины, вынимал косточки из винограда, который она задумчиво клевала, принес первые мандарины, кустик японской айвы с розовыми цветами. Он рассказывал всем, что она отдыхает, что она выздоравливает, что скоро все будет хорошо. Медсестры, врачи разрешили этому спокойному молчаливому мужчине находиться рядом с ней, поскольку они были уверены, что он лучше их самих сможет поддержать в пациентке желание жить.

Однажды утром, когда уже показалось лето, наполнив палату ярким солнцем, мужчина увидел Бланш сидящей на своей постели в ситцевой рубашке, свесив ноги, выпрямив плечи, с бездонным взглядом. Ее большие глаза казались просто огромными. Он заметил, что ее руки вцепились в металлическую спинку кровати. Не успел он закрыть дверь, как Бланш, голосом, рвущимся из сердца, с трудом проникающим сквозь губы, спросила:

– Но почему Буэнос-Айрес? Почему?

Его ответ последовал незамедлительно:

– Потому что я думал, что там меня ждут риск и удача. Реконструкция аргентинского отеля, выгодный проект. В разгар зимы в Париж приехал его хозяин и предложил работать на него. Я был польщен, возбужден, готов сорваться. И оказался неправ: Буэнос-Айрес, да, но вместе с тобой. Я вернулся в «Роз» за тобой в тот самый день, когда появился Эрналь. С удачей мое тело знакомо уже несколько месяцев. Риском было вернуться назад, попросить тебя поехать со мной.

Значимость его слов притягивает, как магнит.

Мужчина видит, как румянец покрывает виски Бланш, ее лоб, щеки, спускается по шее до груди. Постепенно Бланш оживает. Она встает с кровати, одной рукой берет вазу с душистым горошком, другой открывает кран, чтобы добавить цветам свежей воды. На секунду Бланш замирает, прислушивается к ощущениям, возникающим от соприкосновения ее босых ног с линолеумом, покрывающим пол. Впервые за все время, проведенное в больнице, она двигается с радостью, наполняющей ее тело, словно живительный сок: три коротких шажка – и на душе становится легко. Она пристально смотрит на него, внезапно ощутив прилив жаркой волны. Они не сводят друг с друга глаз.

Затем, все так же молча, они приходят к выводу, что она набралась достаточно сил, чтобы они могли насладиться друг другом. Он поворачивает защелку на двери. И в этой пустой больничной палате ему нужно лишь ее тело, такое хрупкое, что он боится раздавить его и нависает над ней, опираясь на руки.

– Я словно моряк среди волн, – говорит она снизу.

– Я волна, – отвечает он, – можешь заняться серфингом.

И вспоминает, как ему нравится улыбка, с которой она его целует.

Бланш подтягивает одеяло к груди, собираясь спать, поднимает подбородок, ищет взглядом его лицо. Стоя за ней и ее узкой кроватью, он слегка наклоняется, нежно касается губами губ Бланш, проведя между ними кончиком языка. Их поцелуй ограничивается этим мягким прикосновением.

Бланш закрывает глаза. Она говорит себе, что жизнь никогда не будет комфортной. Любовь вообще не бывает комфортной. Потому что какая-то часть тебя так и останется чужой для другого. Но теперь она знает: счастье – это когда кто-то протягивает тебе руку, слегка касаясь твоей ладони, не хватая ее.