Необычайный шум доносился с берега. Я поспешил взобраться на прибрежный утес, чтобы узнать причину волнения. В предрассветной полутьме я заметил группу аполлонийцев, столпившихся на берегу; другие спешили отовсюду к ним присоединиться. Они всматривались в даль моря, усиленно жестикулируя; белесоватый туман застилал горизонт и мешал мне рассмотреть, что их так волновало. Я прислушивался к словам, которые порой выделялись из общего гула. Очевидно, на море происходило что-то необычайное, но я не понимал, что именно.

Наконец, я стал различать в тумане что-то черное; это было похоже на остов корабля. Толпа волновалась все больше и больше; до меня доносился гимн Аполлону.

— Слава тебе, Аполлон Мусагет! Слава тебе, о, бог-покровитель! Ты ведешь к нам долгожданный корабль; благодаря твоей помощи возрастут наши силы. Животрепещущее тело будет принесено тебе в жертву на твоем алтаре.

Благослови жертву ожидаемую, чтобы через смерть возродилась в нас жизнь!

Эти последние слова объяснили мне все. Я вспомнил, что когда-то я уже слышал их. Это значило, что приближался корабль, а народ ликовал при мысли, что там, на корабле, наверное, есть живые существа, которые станут их добычей.

В самом деле: туман рассеялся, и я увидел в трехстах метрах от берега небольшое судно, которое точно какой-то невидимый магнит влек к берегу. Это был точно призрак судна. Кузов был закрыт толстым слоем присосавшихся к нему водорослей, на мачтах и снастях повисли желтые и зеленые саргассы…

На палубе не видно было ни души, шепт был разорван и мрачно трещал при порывах утреннего ветра. Это было ни военное, ни торговое судно, — больше всего оно походило на увеселительную яхту. Сзади едва виднелась маленькая пушка; она почти исчезла под бирюзовой массой водорослей. Оставалось предположить, что судно завязло в водорослях, настолько оно было ими покрыто. И эта фантастическая масса, не то судно, не то скопление водорослей, неуклонно скользила по зеркалу вод к бухте. Киль его должен был скоро коснуться морского дна; и действительно, судно слегка накренилось, как какое-то умирающее апокалиптическое животное.

Мужчины и женщины с набережной бросились в воду и пытались вплавь добраться до корабля. Я тоже быстро спустился к берегу. Аполлонийцы карабкались по кузову.

В свою очередь, я бросился в воду и в несколько взмахов доплыл до судна.

Мои предположения оказались правильными. Это, действительно, была роскошная яхта. Несмотря на облепившие ее саргассы, мне удалось прочитать надпись красными и золотыми буквами: «Минотавр — Буэнос-Айрес». Я взобрался на палубу. Мое сердце сильнее билось при мысли, что тут могут оказаться люди, принадлежащие тому же миру, к которому когда-то принадлежал и я. Что мне им сказать? Какие сведения получу от них я сам?

В это время я увидел шестерых аполлонийцев. Они выходили из каюты, волоча безжизненное тело довольно еще молодого человека; на нем не было верхнего платья, а только голубые саржевые панталоны, стянутые поясом. Я бросился к нему, но тотчас же отступил — это был разлагающийся труп.

Я открыл несколько кают, — ни души. Впереди через полуоткрытую дверь видна была маленькая гостиная; я вошел в нее; там лежал на диване старый матрос с лицом, искаженным страданиями. Ужасающее зловоние вынудило меня прекратить здесь розыски; я с ужасом удалился, чтобы продолжать дальше это тяжкое обследование яхты. Повсюду были одни только трупы… Моряки, очевидно, погибли от жажды. Некоторые открыли себе вены и истекли кровью, другие предпочли застрелиться. Какой-то юнга повесился в угольной камере. Из тридцати человек экипажа только двое еще дышали. Они лежали теперь на палубе, куда их перетащили островитяне. Один, лет тридцати, был по сложению Геркулес. Его нашли в кочегарке. Другой — коренастый смуглый южанин, резко выраженного испанского типа. Оба были без сознания. «В таком-то состоянии был и я», — мелькнула мысль в моей голове, — «когда мой „Икар“ принесло к острову. Если пытаться их спасти, то нужно торопиться». Я оторвал буй, приподнял колосса, прикрепил к нему буй и затем с помощью веревки спустил его с судна в море; пять или шесть аполлонийцев соединенными силами поступили так же с испанцем.

Мы достигли берега. Солнце уже стояло высоко, начиналась жара. К изумлению аполлонийцев, я взвалил себе геркулеса на спину и перенес его в прохладную пещеру.

Кругом него толпились женщины, они принесли воды, влили ему в рот несколько глотков и смачивали виски. Я оставил его, чтобы помочь перенести другого моряка.

На берегу, над предназначенным для жертвенника камнем угрожающе возвышалась статуя Мусагета.

Поглощенный спасением погибающих, я забыл о гимне, приветствовавшем прибытие «Минотавра» в бухту. Что же, неужели я вырвал моряков из рук смерти только для того, чтобы дать возможность этим новым эллинам заколоть их на жертвенном камне? Я решил протестовать, убедить аполлонийцев, как мерзки такие жертвоприношения.

Нужно было прежде всего отыскать Хрисанфа; он стоял на берегу и задумчиво глядел на разбитую яхту; предоставляя другим переносить второго моряка, я подошел к старцу.

Он обернулся при моем приближении:

— Восхищаюсь твоей удивительной силой, Главкос. Некогда наши предки были подобны тебе; а теперь посмотри, сколько аполлонийцев нужно собрать, чтобы выполнить то, что ты совершил один! Очевидно, наша исключительно головная культура содействует физическому упадку, но я тебе объяснил, что является главной причиной нашего вырождения. Сегодня настал, наконец, великий день, когда бог послал нам необходимую помощь; плоть этих людей оживит наше тело, помешает смерти уничтожить наше племя!

— Итак, Хрисанф, ты решил прикончить этих двух несчастных, которых мы только что старались всеми силами оживить?

Старец с изумлением посмотрел на меня.

— Мне помнится, — сказал он, — что я уже говорил тебе, что так ведется у нас со времен Поликрата.

Его бесстрастность была для меня нестерпима. Я едва мог сдержать свое возмущение.

— Я не забыл, — произнес я прерывающимся голосом, — я не забыл теории, которые ты мне излагал не так давно.

Пока это были только теоретические рассуждения, они меня не возмущали так, как теперь, когда приходится иметь дело с фактами. Нет, Хрисанф, вы, цивилизованные люди, не можете допустить таких варварских действий. Есть что-то отвратительное в хладнокровном убийстве себе подобного и ничто, никакая крайность не может этого оправдать.

Мои руки невольно сжались в кулаки. Едва сдерживаемый гнев охватил меня. Я чувствовал, что мои слова бесполезны. Действительно, Хрисанф ответил с иронической улыбкой:

— Я думал, Главкос, что ты духом приблизился к нам, но вижу, что ты еще далек, очень далек от нас. Не буду стараться тебя переубедить. Сейчас это бесполезно. Но со временем ты поймешь нас, помни только, что мы действуем так не по страсти, не по извращенности. Руководимся мы исключительно разумом. Поверь мне, тебе лучше всего на время удалиться от того места, где будут происходить ритуальные празднества; в тебе осталось еще слишком много сентиментальности, она помешает тебе владеть собой.

«Броситься на него? Убить его ударом кулака? Возможно, что я один смогу умертвить всех этих пигмеев?». Я совершенно рассвирепел и едва сдерживал себя, чтобы не прикончить Хрисанфа. Однако, как же так? Ради спасения двух я готов умертвить сотню? Я опомнился; сам я чуть не сделал того, в чем упрекал этого престарелого самодержца.

Хрисанф продолжал:

— Вспомни, что миновало несчетное число лун, а в жертву не удалось принести ни одного мореплавателя. Наши юноши и молодые люди не видали жертвоприношений.

Помню, как я был охвачен радостной дрожью, когда ты попал к нам и Аполлон сжалился над своим народом. Я долго колебался, прежде, чем отменил твое заклание; я вопрошал самого себя, не содействую ли я смерти Аполлонии, сохраняя твою жизнь. Теперь бог показал, что он одобрил меня, послав нам эти два полуживых существа: принеся их в жертву, мы тем самым бесконечно продлим нашу жизнь…

Я не слушал больше. Как молния в моей голове мелькнула мысль: «эти люди не умрут!». Мне припомнились вдруг два лица Сандо и Жозефина, моего механика. Во время речи Хрисанфа я размышлял, нельзя ли воспользоваться «Икаром», чтобы спасти моряков с «Минотавра».

Но лететь на «Икаре» было нельзя: магнитометр был совершенно испорчен. И вот мне вспомнилась картина прошлого: Жозефин и Сандо наклонились над аппаратом, Сандо передает мне маленький герметически закупоренный ящичек. В то время, как я прячу его в сундук, он говорит: «Не забудь, Франсуа, про запасной магнитометр. За эту коробочку тебе нечего бояться, она может хоть месяц пролежать на дне моря и все-таки магнитометр сохранится».

Как безумный, я бросился бежать. Хрисанф с изумлением остановился на полуслове, но я уже не обращал на него внимания. Я направился к рифу; в сундуке «Икара» я торопился поскорей найти маленький деревянный ящик — это было единственное, на что я мог надеяться.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ящик нашелся, стиснутый между бидоном с маслом и коробкой с инструментами. Я уселся, положил его к себе на колени и начал открывать. Мороз подирал меня по коже.

Магнитометр оказался еще запаянным в цинковый футляр, и я с трудом мог извлечь его. Несомненно, что при таких предосторожностях он должен быть в полной исправности. Часа два мне пришлось повозиться, чтобы поставить его на место. Я смазал маслом мотор, осмотрел трубки, по которым поступал бензин, и определил, сколько осталось его в резервуаре. Бензина оставалось только для четырехчасового перелета, но это было уже не так важно. Во всяком случае его было за глаза довольно, чтобы перелететь саргассы и оказаться в открытом море…

Оставалось еще самое трудное: освободить «Икар» от нагромоздившихся вокруг него обломков и вывести его из пещеры. Пришлось плавать кругом «Икара» и руками удалять всякие обломки. Это было очень утомительно, я весь окоченел и по временам принужден был отдыхать, держась за стойки гидроплана. Наконец, это было сделано. Вооружившись обломками весла, я влез в гидроплан, стал на свое сиденье и, упираясь импровизированным багром в бока и в потолок пещеры, начал передвигать свой аппарат к выходу.

Мои мускулы уже отвыкли от такой напряженной работы; я обливался потом, но в конце концов добился своего: «Икар» колыхался у входа в бухточку. Я отыскал прочную веревку и, прикрепив ее тщательно к аппарату, вернулся на пляж.

Среди обломков я нашел маленький брусок, с чрезвычайным трудом укрепил его в трещине и привязал к нему веревку. Оставалось только убедиться, действует ли мотор. К сожалению, нельзя было для пробы пустить пропеллер полным ходом, так как канат был недостаточно прочен. Сильно забилось мое сердце, когда, усевшись на свое место летчика, я приготовился пустить в ход мотор… Не напрасны ли все мои старания? Не отсырел ли магнетометр, несмотря на двойную упаковку? Не попала ли вода в бензин? Радостный треск рассеял все мои опасения: «Икар» задрожал, канат натянулся. Я принужден был выключить мотор, чтобы не вырвать бруска.

Хрисанф, Хрисанф, старая цивилизация, Европа унесет из твоей варварской страны людей, осужденных тобою на смерть!

Тень от берегового утеса все удлинялась, через несколько часов наступит ночь., и надо будет перетащить сюда моряков с «Минотавра».

Завтра на рассвете «Икар» со своей тройной ношей полетит к югу…