Долгое время после встречи с поселением, жители которого исповедовали культ, требующий в качестве подношения живых людей, Килька шла, пытаясь понять, какие именно происшествия подтолкнули их к выбору подобного божества. Ведь объектом веры могло стать мирное небесное светило или обладающие человеческой внешностью духи земли. Но эти люди предпочли темное, черное, мертвое. Страх, вероятно. Чем его больше, тем сильнее хочется от него избавиться. Переложить на плечи богов свои страх, убедить в своей лояльности к каждому принятому ими решению. А что может быть убедительнее готовности пожертвовать таким же, как ты, живым и разумным существом?

Собственно, отец Илья не мог ошибиться, когда пояснял, что выжившие люди вскоре вернутся в каменный век, и по бытовым условиям существования, и по моральным принципам.

Лес постепенно изменялся, светлел, деревья становились ниже и тоньше, хвойные сменялись лиственными. Медведи в этой местности уже не попадались. Волки и лисицы вели себя очень осторожно, увидев Кильку, сразу же убирались подальше, но она успевала рассмотреть, что они все как один какие-то мелкие, щуплые и полудохлые.

Потом Килька вышла к южному городу.

Город поднимался далеко на горизонте, как положенная на ровную поверхность щетка с жесткой щетиной и был окружен пустым пространством так широко, что приближаться близко Килька не рискнула. Она потратила три дня, чтобы обойти находку по периметру и нашла девять поселений, в каждом из которых имелось не менее трех дюжин дворов. Целых девять!

И ни одного места, похожего на место поклонения неизвестным божествам. Во всех поселениях имелись небольшие церквушки, отличающиеся от обычных домов разве что наличием на крыше креста. Сама Килька верующей не была, но считала, что наличие православия куда предпочтительнее наличия любого включающего человеческие жертвоприношения культа. Оставалось надеяться, что христианская вера мало изменилась с момента рождения нового мира и не содержит нововведений в виде новогодних ритуальных сожжений на кострах или ежегодного принудительного вознесения чьей-либо души с креста.

Поселения Килька рассматривала долго и тщательно, хотя изучить их должным образом было возможно только изнутри. Ни у одной деревни не имелось общего внешнего забора, каждый дом огораживался отдельно: некоторые высокими и плотными заборами, другие будто двойными — крепкий вокруг самого дома и почти вполовину ниже вокруг двора. В самых редких случаях захватывался огород рядом с домом, но похоже только для ограждения от скотины, никакой другой функции такая хлипкая на вид преграда нести не могла. Заградительную роль выполняли поля, окружающие каждую деревню широкими кольцами.

Вне всякого сомнения, местные жители пользовались благами ушедшей цивилизации, что Кильку тоже порадовало. Ей вообще любое отличие от прошлого поселения нравилось.

Выйдя на южную окраину города, пустую до самого горизонта, где, судя по карте расположилось море, Килька впервые в жизни увидала живую лошадь. Вернее, лошадей — пять взрослых особей и одного жеребенка. Животные неспешно плыли в море высокой травы и лениво помахивали хвостами. Килька остановилась подальше, лошади наверняка дикие и неизвестно, как они относятся к человеку — испугаются или подпустят поближе, чтобы познакомиться.

Вскоре стало понятно, что человека лошади презирают. Знакомиться они не пожелали, видимо люди их не раз пытались изловить — дармовая лошадь должна цениться, даже если не подойдет для работы, то это много еды.

Когда лошади заметили, как осторожно к ним подкрадывается Килька, то сразу же быстро перегруппировались. Жеребенка поджали с двух сторон две кобылы и, плотно прижимаясь друг к другу, потрусили вдоль побережья, в сторону необжитых высоких холмов.

Одни из жеребцов демонстративно проделал перед Килькой пару замысловатых виражей, взмахивая хвостом и угрожающе фыркая, а после бросился без оглядки догонять остальных. Килька смотрела им вслед до тех пор, пока животные совсем не затерялись в зарослях и думала, что события, принесшие одним живым существам горе и смерть, для других обернулись свободой и раздольем. И в этом есть нечто удивительно правильное.

Вечером Килька уселась у костра и привычно достала карту. Судя по карте, раньше эта местность была степью: теплая зима, жаркое лето, бахчи, виноградники и рисовые поля.

Теперь климат изменился, отчего досюда добрался лес. Несмотря на близкое расположение моря, его соседство никак не чувствовалась, окрестности заросли участками колючего кустарника, чередующегося с лугами, а невысокие пологие холмы покрылись низкими скрюченными деревьями, сплошь оплетёнными какими-то вьющимися растениями. Килька придумала, что это растет виноград, хотя не знала, как на самом деле тот выглядит. Отец Илья говорил, виноград одна из самых вкусных ягод, которые он когда-либо пробовал, а следовательно, стоил внимания.

Прежде чем приступить к изучению людей (в том, что эти люди больше подходят для изучения, чем встреченные прежде, Килька не сомневалась), она решила увидеть море. Прогулка заняла в общей сложности три дня, один из которых она просидела на высоком берегу, неотрывно смотря в бесконечную воду.

Море вызвало в Кильке чувство похожее на то, что вызывали следы жутких пожаров, без труда уничтожавших леса и города, но если от огня можно хотя бы попытаться убежать, то от этой бескрайней силы… если она по-настоящему рассердится, останется только покориться и смиренно смотреть, как водная стихия поднимается, закручивается и стремительно несется тебя уничтожить. Вот кому следовало бы поклоняться…

— Не сердись, — шептала Килька, слушая как собственный голос подскакивает на слогах, словно умоляет. Словно уговаривает…

Обрыв, к которому она вышла, был слишком высоким и крутым, чтобы попытаться спуститься к воде, но Килька не жалела. Она все равно бы не рискнула искупаться, море казалось ей живым существом с довольно капризным и неуравновешенным характером, а от капризов следует держаться подальше, потому что с ними не выживают.

Вернувшись к городу, Килька приступила к изучению местных жителей.

Поля вокруг поселений достигали самой кромки леса, приходившие на них женщины вели себя спокойно, одеты были по погоде и безо всякого стеснения оголяли руки и ноги. Говорили на совершенно понятном языке, но сильно растягивали слова, будто не столько говорили, сколько пели.

Охотой местные промышляли мало, куда больше встречалось рыбаков. Неудивительно, зверья в округе водилось не настолько много, чтобы им прокормиться, почему, кстати, непонятно, вроде за столько лет должны были расплодиться.

Килька появилась у города, когда земля уже была вскопана и засеяна, потому не знала, пользовались ли люди при этом какими-либо специальными приспособлениями.

В лес местные ходили за хворостом, травами и корнями морковки, которая в этих местах прекрасно себя чувствовала и процветала. В свое время вирус, убивший человечество и изменивший всех оставшихся живых существ, также сказался и на растениях. К нашему счастью, говорил отец Илья, потому что некоторые слабые сельскохозяйственные культуры окрепли и прекрасно распространились среди диких. Например, там, где жила Килька отлично рос горох, забивая даже стойкие заросли осота. В голодные времена горох составлял большую часть из рациона. Здесь, у города, разрасталась многолетняя морковь и Килька надеялась, что выжил еще и виноград. Желание попробовать самых вкусных ягод было очередной игрой, наподобие карты, которую она рассматривала каждый раз перед тем, как лечь спать.

Однажды вечером Килька возвращалась к месту своей стоянки и наткнулась на двух людей, спящих в кустах у кромки леса. Она замерла, опасаясь, что ее заметят, ведь в лесу спать может только тот, кто уверен, что при необходимости мгновенно проснется. Но люди не просыпались.

Подкравшись поближе, Килька уловила идущий от спящих терпкий прокисший запах. Прокрутив в голове имеющуюся информацию, сделала вывод — они пьяны. В семье Кильки никогда не пили, очень редко ставили ягодное вино, но использовали его в небольших количествах только холодной зимой, когда шли в лес. Однако запах спиртного с другим не перепутаешь.

Не теряя времени понапрасну, Килька подобралась вплотную и внимательно принялась осматривать и ощупывать их одежду. Плотная самодельная ткань, грубая, из толстых волокон. Обувь из жесткой кожи, тоже самодельная. У одного мужчины за поясом нашелся нож, у второго — короткий хлыст. Оружие Килька трогать не стала. Лица круглые, здоровые, у обоих борода обкорнанная, видимо, чем-то тупым, слишком уж неровные края.

Закончив осмотр, Килька выдохнула и уселась напротив находок прямо на землю. Подумала, не остаться ли тут, покараулить, но быстро эту мысль отогнала — если эти люди шли в лес, значит понимали, что тут опасно, пусть даже вокруг водится не так уж и много хищников. Поэтому она встала и отправилась дальше.

Когда еще два дня спустя на рассвете она увидела торчащие из-под куста ноги, то сразу решила, что это очередной пьяница, которому дикий лес роднее собственного дома. Только этот забрался далековато от поселений…

Почти не скрываясь, она подошла и присела на корточки рядом с человеком.

Через секунду он дерганым движением поднялся и сел. Прямо Кильке в глаза уставились другие — испуганные, сонные, но совершенно вменяемые.

Килька замерла, чтобы его не спугнуть, как замирала, чтобы не спугнуть диких зверьков вроде осторожного зайца. Медленно растянула губы в улыбке, потому что улыбка должна обозначать благожелательный настрой того, на чьем лице находится. Этот найденыш напротив был испуган и не представлял ни малейшей опасности. Оружие у него не имелось, кривая полусгнившая палка, валяющаяся на земле рядом, не в счет, Килька отпрыгнет раньше, чем он умудрится схватить ее и замахнуться. Да и смысл замахиваться? Ногой тоже подкосить не сможет, слишком неудобно сидит, боком. Да и вообще не похоже, что умеет двигаться быстро, хотя мышцы есть. Похоже, что работает много, но однообразно. Вынослив, но медлителен.

Парень тоже быстро и внимательно ее оглядывал, видимо пытаясь понять, кто она и что тут делает. Решал, нужно ли ее опасаться. Кильке не хотелось, чтобы он испугался, поэтому она улыбнулась еще шире. Потом старательно откашлялась.

— Привет, — как можно мягче сказала Килька.

* * *

Дверь скрипнула, в комнату ввалилась тощая кухарка, подтаскивая к порогу тележку с посудой. Наложницам запрещалось есть с остальными членами банды, как и вообще без важных причин покидать комнату.

Конфетти села на кровати, наблюдая, как кухарка ставит на стол миску с супом, потом наливает в глиняную кружку с суженым кверху горлом травяной настой.

— Спасибо, — машинально поблагодарила, но ответа, как обычно, не получила.

Дверь за кухаркой закрыться не успела, в комнату ворвалась растрёпанная Павла.

— Бедняжка, — заныла еще из коридора, с любопытством оглядывая комнату. Яшера тут не оказалось и в глазах посетительницы промелькнула досада. — Мне так жаль… Целая ночь с диким быком. Тарзан бывает так жесток!

— Тарзан всегда прав, — ответила Конфетти, лениво водя ложкой по жидкости. Во-первых, с этой стервы станется сделать так, чтобы их разговор кто-нибудь подслушал и доложил выше, что в ее непростом положении чревато. Во-вторых, она с удивлением поняла, что особого отвращения прошедшая ночь у нее не вызывает. Яшер, конечно, не отставал до самого утра, но это можно понять — подобных Конфетти диковин: чистых, здоровых и мало пользованных еще поискать. Тарзан ценит лучшее.

— Что он делал, расскажи, станет легче, — щебетала Павла, еле сдерживая злорадство. Хотела насладиться ее унижением.

Конфетти загородилась кружкой, скрывая улыбку. Зачем объяснять, что ничего ужасного Яшер не делал и не требовал. Ни разу не ударил. Перед рассветом молча ушел, не сказав ни слова.

Конфетти прикинула, стоит ли рассказать, что ночью ей еще дважды было хорошо, но быстро эту мысль пресекла — Тарзан узнает о сказанном еще до обеда и вряд ли ему такая новость понравится.

— Слово Тарзана — закон, — послушным тоном повторила Конфетти и больше на вопросы не отвечала. Павла убралась через полчаса, когда пришла домоправительница, которая заведовала делами в доме и раздала работу — на наложницах лежала уборка в доме. Конфетти досталась половина первого этажа, та сторона, где кухня. Кроме полов еще мытье посуды, но она не жаловалась. По сравнению с работой в деревне это просто отдых.

В столовой за грубым столом из необработанного дерева сидело трое охранников. Они с интересом разглядывали голые ноги Конфетти, которая задрала штанины старых джинсов выше колен и шлепала босыми ногами по мокрому полу. Хотелось нагрубить, но Конфетти сдержалась — если все повернется плохой стороной и она окажется в бараке, все они получат к ней доступ и тогда уж отыграются, не боясь Тарзана… Лучше не наживать лишних врагов, учитывая, что они итак плодятся без малейших усилий с ее стороны.

Однако когда немытый пол остался только под лавкой, она тщательно выжала тряпку и, подойдя к охранникам, вежливо попросила пододвинуть ноги. Ее полностью проигнорировали. Вернее сообщили, куда ей стоит пойти и не сказать, чтобы ей особо хотелось отправляться в указанном направлении. Она, знаете ли, только недавно там была.

А черт с ним, может быстрее забьют, решила Конфетти и мокрой грядной тряпкой провела прямо по ногам всех троих. И вызывающе улыбнулась на замах одного, который тот вовремя остановил. Никто не смел трогать женщин Тарзана, пусть даже за дело. Он всегда наказывает их сам.

Пообедав, она все-таки решилась и отправилась к новенькой Машке, чья комната располагалась в самом углу дома. Зимой там сильно дуло и царил постоянный холод, но не факт, что Машка задержится тут до зимы. С таким-то слабым здоровьем…

Конфетти напряглась, стуча в дверь. Из-за двери раздался слабый голос.

— Кто там?

Тогда Конфетти молча толкнула дверь и вошла. Машка лежала на кровати, откинувшись на высокие подушки, но одета была чисто, умыта и причесана, коса живописно лежала на вздымающейся груди (по мнению Конфетти, чересчур оголенной для находящегося при смерти человека). Огромные глаза на бледном лице окрасились гневом при виде стоящей на пороге гостьи.

— Ты… — почти прошипела болезненная.

— Как видишь.

Так как приглашения войти не последовало, да и в будущем вряд ли стоило его ждать, Конфетти прошла без спросу. Подвинула поближе к кровати стул, уселась рядом с больной. Поморщилась, уловив кислый запах, который исходит от людей, когда они маются животом.

— Как здоровье? — мрачно поинтересовалась.

Губы Машки задрожали, а взгляд раскалился.

«Еще учиться и учиться», — подумала оставшаяся равнодушной к этому взгляду Конфетти, сравнивая с изощренным взглядом Павлы — восторженным, с такой малой долей презрения, что и не придерешься.

— Кто носит тебе еду? — не получив ответа продолжила Конфетти. По ее прикидкам травили новенькую именно через еду или воду.

— Не твое дело, — процедила Машка.

— Хорошо. Ты берешь еду и воду только у кухарки? — уточнила Конфетти.

— Какая тебе разница? Главное, чтоб не у тебя!

Ага… Это уже кое-что.

— А что я?

— Ты меня ненавидишь! Я красивее! — выпалила лежавшая на кровати пигалица, подаваясь вперед, — только все равно ничего не выйдет — тут есть мои друзья, которые тебе помешают! Ничего не выйдет, все равно Тарзан тебя вышвырнет, отдаст мужикам, а мне подарит твою комнату и все твои вещи!

— Друзья, говоришь…

И гадать нечего, речь об этой змее подколодной Павле. Красиво она Машке мозги промыла, ничего не скажешь. И когда успела? Конфетти смотрела на новенькую и понимала, что она в любом случае здесь долго не протянет, независимо от судьбы самой Конфетти. Пыталась вспомнить себя — верила ли она кому-нибудь, когда сюда попала, была ли настолько наивной? Или, скорее, тупой? Нет, ничего похожего, наоборот, сразу поняла — друзей в таком месте нет и быть не может. А эта дура… И чего о себе возомнила? По мнению Конфетти не было в новенькой ничего особого. Ни характера, ни внешности, пышная грудь разве что, но это Тарзану быстро наскучит, ему нравится другое. Постоянное напряжение: пугать и успокаивать, отталкивать и притягивать, бурные ссоры и не менее бурные примирения. Такое коровье послушание, что застыло в глазах Машки, его не затронет.

— Так что пошла вон! — попыталась повысить голос больная.

Конфетти резко поднялась и со всей силы пнула стул, опрокидывая его на пол. Тот с грохотом упал и вместе с ним с лица новенькой слетела вся уверенность, сменившись страхом. Да, вот такие лица Тарзан и предпочитает, ухмыльнулась Конфетти. Наклонилась к кровати, опираясь ладонями на матрац, до отвращения мягкий, покрытый свежей простыней. Думает, поди, что королевой станет, будет жить — не тужить в тепле и роскоши под личным покровительством Тарзана. Вот овца!

— Запомни, дура — тут нет твоих друзей. Только враги. Тоже мне красавица… — она презрительно оглядела высоко вздымающуюся грудь, — такой красоты пруд пруди, вся твоя ценность — невинность, а значит отсутствие болезней, а как ее лишишься, дело-то недолгое, как наиграются с тобой да отдадут мужикам, им как раз такие пухлые нравятся. Будешь пользоваться большим спросом! Поняла, коза тупая? Никому не верь: ни мне, ни Павле, ни Тарзану. Ешь и пей только то, что принесет кухарка. Может и выживешь. Хотя… вряд ли.

Закрывая дверь, Конфетти уже думала, что зря так разошлась, все бесполезно — Машку не переубедить. Бессмысленно предупреждать и взывать к разуму, потому что разума как раз и не имеется. Про нее можно забыть. Глупый в стае может уцелеть только случайно, а счастливый случай не может повторяться вечно. Ну да ну ее, своих проблем не меньше. И что же делать…

После обеда Конфетти стирала белье у черного выхода на задний двор. Недавно Тарзан пожелал видеть дом таким чистым, чтобы все блестело и сверкало, так что домоправительница даже шторы сняла, лишь бы ему угодить. Их-то и мучала Конфетти, замачивая в тазу и отбивая прямо в воде круглым камнем. Остановилась только к вечеру, темнеть с приходом весны начинало все позже, но по небу уже видно, что день заканчивается.

За все это время Конфетти ничего дельного не придумала, хотя звериное начало в душе дергало все сильнее, предчувствуя, что времени осталось очень мало. Слишком мало. Животный страх убеждал — Тарзан зол так сильно, что не станет слушать ни слова оправданий. Так что остается просто взять нож да перед смертью хотя бы прирезать Павлу. Все равно пропадать…

Это стало единственным решением, хотя уверенности, что хватит ненависти на самом деле сделать подобное, воткнуть нож в живого человека, не хватало. Ведь Павла тоже просто не хотела попасть в дворовый женский дом.

Конфетти вошла в здание через черный ход. Дом Тарзана был самым большим на ограждённой забором территории, еще два здания поменьше предназначались для жилья бойцам, в последнем, самом тесном доме располагались дворовые девки. Там же была кухня для них, потому что кормили девок совсем не так хорошо и сытно, как остальных. Ту часть двора от основного ограждал невысокий, но непроницаемый для взглядов забор. Конфетти там никогда не бывала и жарко надеялась никогда не побывать. Когда отмечали праздники, с той стороны двора постоянно неслись вопли, пьяные песни, женский хохот, а заканчивалось все это дракой и громкими пыхтеньем и стонами.

Итак, не откладывая на потом, Конфетти отправилась на кухню за ножом, но почему-то затормозила перед последним поворотом. Задумалась о чем-то, что-то ощутила: тонкое, как паутина, бесцветное, но такое же липкое. Запуталась в нем и остановилась.

Потом прислонилась спиной к стене и прислушалась к доносящимся из кухни звукам.

Текли минуты, сквозь грохот посуды неслись разговоры об обыденных мелочах, Конфетти расслабилась, приходя в себя и недоумевая — что вообще произошло? Ей уже мерещиться даже на пустом месте?

Она почти отлепилась от стены, чтобы, наконец, зайти в кухню, когда раздался топот бегущих ног, а после грохот падающего тела. Однако никаких криков не последовало.

— Что случилось? — испугано заговорила одна из кухарок.

— Там это… это… — голос прерывался и Конфетти с трудом узнала женщину, приносившую наложницам еду, — новенькая девка… померла.

— Что? — срывающимся голосом переспросила кухарка.

— Захожу — а она в судорогах бьется… Изо рта пена зеленая… Хотела подхватить — не удержала. Я даже не успела испугаться, а она еще как дернется и замерла… А рядом с ней коробка из бересты, где деревенские медовые сладости хранят… Думаю, съела чего-то.

— Так, — строго сказала кухарка и замолчала.

— Что ж будет, — заскулила прибежавшая, — скажут еще, что я виновата, что меня подговорили… Хозяин все ждал, когда ей лучше станет, все ходил, смотрел. А я ведь ни при чем! Ничего ей не давала. Как доказать-то?

— Иди к хозяину, — подумав, решила кухарка. — Сама иди, скажешь все как есть. Что ее отравили. Кстати, никто не приметил, с кем новая виделась?

Пару минут молчания.

— Я заметила, — подала голос третья, самая толстая и неухоженная баба, постоянно смотревшая на Конфетти с завистью. Было бы чему завидовать… — После обеда от нее эта белобрысая выходила. Ругалась грязно, глазами зыркала, что ведьма, ну как обычно…

— Значит, она и отравила, — быстро установила истину кухарка.

— Беги быстро к хозяину! — прикрикнула на разносчицу еды. Тут же раздался топот ног.

Конфетти, придерживаясь за стену, поплыла в сторону черного выхода. Мимоходом прихватила одно из сложенных у выхода одеял, которые оставили для завтрашней стирки.

Выходов с территории двора за ворота было два. И хотя наложницу не пустят за забор, не стоит и пытаться, Конфетти вышла во двор и свернула в узкий проулок слева, между длинным зданием и забором. Прошлась по нему до самого конца и попала к дальним воротам.

Всего ворот было двое — эти большие, вторые поменьше за домом, где жили женщины. Дойдя до угла, Конфетти выглянула и увидела, что на воротах трое охранников…

Пройти мимо невозможно. Ничего не соврать, приказ Тарзана все знают четко — без его разрешения Конфетти и приблизиться к воротам не дадут. В лучшем случае, словесно пошлют, в худшем — лично отволокут к Тарзану, чтобы наказал за ослушание. Что делать, она не знала.

А потом раздался бой небольшого колокола.

— Все, — поняла Конфетти, старательно обматывая вокруг плеч одеяло. Колокол звонит, когда нагрянула опасность, это знак общего немедленного сбора. Сейчас все прибегут к дому и Тарзан объявит о случившемся. Ее без промедления начнут искать.

Она мертва… Еще дышит, но уже мертва.

С трудом отлепив от горла одну ладонь, Конфетти размахнулась и заехала себе по щеке. Кожу как обожгло, стало страшно и больно.

Вторые ворота гораздо меньше, там и охранников должно быть меньше.

Она быстро прошла назад до крыльца. К дому с разных сторон подходили люди, поднимались по ступенькам и исчезали за дверью, но на нее пока внимания не обращали — причина переполоха пока неизвестна. Стараясь сохранить на лице нейтральное выражение и не привлекать внимания, Конфетти проскользнула в открытую калитку на сторону женщин.

Вокруг было очень грязно — почти весь двор завален мусором, на веревках сушатся старые обтрёпанные вещи, немытая посуда брошена прямо на земле. И пусто — женщины при тревоге должны били спрятаться в доме и сидеть, пока не разрешат выйти, что они и сделали. И наверняка пялились в окна, поэтому Конфетти пригнулась и пролезла под окнами на четвереньках. С другой стороны дома выйти проще, там дорожка, но теперь она пряталась. Каждый встречный сразу скажет, что здесь не место для наложницы Тарзана.

Выпрямившись и снова прижавшись к стене, Конфетти выглянула из-за угла. У ворот стояло двое охранников.

Я мертва…

Второй раз себя бить не пришлось. Охранники как раз прекратили болтать и отошли от входа левее, к самому забору.

В воротах имелась калитка, запертая на обычный засов. Конфетти надеялась, что ее сил хватит отпереть и выскочить прежде, чем они ее заметят.

Но совершенно неожиданно один из охранников направился в сторону дома Тарзана. Может, они решили не ждать новостей, а узнать их самостоятельно, ведь новости точно не касались нападения, а относились к делам внутренним — за воротами пусто, ни одного врага.

Когда оставшийся охранник отвернулся и отошел еще на пару шагов дальше, к навесу, где охрана пряталась в непогоду, Конфетти глянула на небо и решилась действовать прямо сейчас. Почти прозрачные сумерки все равно нескоро станут темными, а поиски начнутся очень скоро. Слишком скоро.

Почему-то она так и держала вокруг плеч одеяло, хотя оно могло помешать, зацепиться за что-нибудь или даже попасть под ногу, отчего она споткнется и не успеет далеко убежать.

Когда до калитки оставался буквально шаг, охранник резко обернулся. Это был Яшер.

Конфетти подняла голову и уставилась в лицо, которое недавно видеть не хотела. Впервые она изволила рассмотреть своего ночного посетителя, правда ничего неожиданного не увидела — туповатый взгляд, тяжелая челюсть и полная неподвижность мышц. О чем он думал, было совершено непонятно.

— Выпусти меня, — сами собой произнесли губы.

Жаль, Конфетти не владела навыками зачаровывать и принуждать поступать согласно своей воли.

Яшер приподнял брови, хотя больше никаких признаков удивления на квадратном лице не отразилось. Связывал, вероятно, звон колокола и ее появление у ворот. Колокол — это крайне серьезно, об обычных провинностях сообщать всем не станут, а если уж задействовали колокол… наказание провинившемуся будет соответствующим — смерть.

— Выпусти…

Будь у Конфетти больше времени, она попробовала бы его уговорить, замаслить напоминанием, как чудно он умеет любить женщин и как им было хорошо вместе. Может, предложила бы в качестве платы повторить прошлую ночь. Если бы не помогло — может даже на колени бы упала, ведь на кону собственная жизнь, а со стыдом можно разобраться и потом.

Яшер молчал. Она подошла к нему вплотную. Надо было не терять времени и просить, но Конфетти молчала, неотрывно смотря в пустые почти бесцветные глаза.

Она даже поверила, что Яшер ее отпустит. Но даже поверив, ужасно удивилась, когда он вдруг равнодушно отвернулся и принялся внимательно изучать навес от дождя.

Руки задрожали, одной Конфетти покрепче сжала спасительное одеяло, второй легко отодвинула задвижку и тут же выскользнула на улицу.

Куда идти она не знала. Секунду стояла, оглядываясь и борясь со страхом остаться одной в незнакомом месте.

За спиной тихо щелкнула поставленная на место задвижка.

* * *

День и начинался паршиво, и закончился хуже некуда. Когда солнце сморщилось и пришла пора искать место для ночлега, они внезапно вышли к мертвой земле. Просто деревья расступились и почти сразу покрытая кустами и травой земля сменилась безликой серой поверхностью.

Как поверхность Луны, почему-то подумал Петр и только потом осознал, что все, край, дальше ходу нет и ничего не изменилось — перебираться деревенским некуда.

Слева посвистывал придурковатый Макар, который в дороге только мешал. Даже появилось подозрение, что родственники его отправили нарочно, в надежде, что он затеряется по пути, сгинет и перестанет быть им обузой.

Есть еще запад, напоминал Петр, но сейчас картина расстилающейся, куда ни глянь, мертвой земли прибивала всякую надежду раньше, чем та поднимала голову.

— И что теперь? — угрюмо поинтересовался третий участник похода, Карл. Недавно он подвернул ногу и сильно задерживал продвижение. Хотя… уже неважно.

— Нету тут ничего, — беспечно сообщил Макар, на секунду прекращая свистеть, — да и отсюда лучше отойти быстрее. Пыльно… Наглотаемся еще.

Петр приказал им оставаться на месте, а сам пошел вперед, туда, где заканчивалась трава. Остановился на границе, а потом медленно поднял ногу и наступил в пыль. Нога утопала так резко, что казалось, провалиться по колено, он даже успел испугаться. Но погрузившись на два-три сантиметра, ступня обрела твердую поверхность. Ветерок тут же запорошил ботинок пылью, настолько мелкой, что перетекала она мягко и плавно, будто вода. Пыль — все, что осталось от населявшей когда-то землю жизни, включая растительный слой, живых существ, города и даже камни. Все пространство до горизонта засыпала однородная серая труха.

Что же они тут делали, думал Петр, но не смог представить. Не выжило никого, кто хотя бы издалека видел, чем и как выжигали эти зараженные вирусом области. И зачем? Тот даже не заметил, что его пытаются остановить…

В носу засвербело и Петр чихнул, тут же отступая назад.

Вечером они много говорили и решили двигаться на юг по краю леса. Может, места там не такие уж и дикие, может, леса не такие и дремучие, вдруг да и найдется хотя бы немного пространства у какой-нибудь реки.

Может быть…

Через три дня они набрели на остатки полуразрушенной военной базы.