О рысином обличье

Комната была большой, заваленной хламом. Хранились тут старые шкафы, немного старой мебели и короба с одеждой. Много коробов из дерева, запертых на висячие замки и поставленных друг на друга. Я то и дело боялась, что однажды они покачнутся и заваляться, и придавят меня, как червяка.

Царейко приходил каждый день. С того самого вечера, когда я обернулась прямо на столе в блюде с мясной подливкой и была посажена на цепь.

Жаль, не умею я быстро соображать. Ну, не умею когда больно. Кажется, недолго я перекидывалась, только Царейко не так прост оказался. Раз – и смотал на мне скатерть, в пасть сунул подсвечник, язык до сих пор болит, хорошо хоть зубы не поломал. После колдуна позвал – и теперь на мне ошейник.

Думала я, самое плохое – в клетке ехать на всеобщее обозрение. А выходит, и такое можно сделать – цепь на шею и запереть от людей подальше.

И как же я радовалась, когда выяснила, что заставить меня перекинуться обратно нипочём нельзя! Даже колдуны против такого бессильны.

Царейко рвал и метал. На колдуна, которого сам же привёл, кричал страшно. Что пора уже выдумать, как зверей перекидывать обратно пусть даже против воли. Чем их ленивая братия вообще занята, раз такой простой вопрос до сих пор решить не может?

Колдуну надоело слушать, он и отбрил.

– Даже дивы, – говорит. – Не додумались до этого, а лучше них звериного народа никто не знал. Все твои игрушки, что помогли выследить и её поймать – ничто по сравнению с той, что могла бы их перекидывать. Однако нет такой игрушки, не выйдет насильно её в человека оборотить, хоть все закрома свои выгреби да плати щедро.

– А если я Великому князю пожалуюсь?

Колдун только хмыкнул презрительно.

Иди, говорит, иди, жалуйся Великому князю, авось ему интересно.

Царейко и сник.

С тех пор каждый день приходил. Больше всего ему нравилось садиться в кресло, к которому он цепь привязывал. Схватит мою голову, подтянет к себе и ухмыляется.

– Вот уж не думал, что у меня такая жена будет зубастая.

А я и укусить не могу, только зубы бессильно скалю. Вернее, могу, конечно, но тогда хуже станет. С цепи мне не сорваться, а Царейко совсем не добрый, найдёт, чем припомнить. А если загрызть, так вообще палками забьют, он так сказал, да я и сама понимаю. Загрызу – людоедом стану, те же слуги забьют за милую душу, и будут правы

Он, правда, тоже ничего не может. Хмурится.

– Ну, ничего. Не к спеху. Найдётся способ тебя обратно перекинуть. Я раз сказал – отступать не стану! А может, давай по-хорошему сговоримся? Перекинешься в человека, а я до свадьбы подожду, тебя не трону. Всё честь по чести – вначале обряд, после любовь. Ну, что скажешь?

Если бы рысь умела смеяться, я бы рассмеялась. Может, я и не великого ума, а на такую дурость не решусь! Поверить Царейко? Смешно. Да и на кой он мне в мужьях? Мне совсем другой муж надобен!

Он дрожал от ярости:

– Всё равно по-моему будет!

Но дни шли… а способа вынудить меня перекинуться, похоже, не находилось. Что голод да жажда, терпеть можно, всё равно Царейко не рисковал, долго не мучил, а то вдруг ослабну и помру? Два дня без воды оставит, придёт – я сразу в угол на бок, лапы разбросаю и не шевелюсь, словно сил последних лишилась и вот-вот дух испущу. Он сразу пугаться, воду нести. Царейко больше на колдунов рассчитывал, надеялся, вот-вот выдумают они как меня человеком сделать, а там можно и свадьбу играть.

И всё бы хорошо, однако я ощущала, что таю, растворяюсь в своём звере. Что не всегда и не всё помню. Слова забываю, потому что они больше не нужны. И что они значат.

Рысь была милой, пушистой, игривой… Я могла очнуться к обеду, играя с клубком пыли, или облизывая свою лапу, или царапая когтями сундук. Очнуться и тут же обратно уплыть куда-то в полусон, где рысь прыгала и резвилась сама по себе – настоящее дитя природы, которое живёт здесь и сейчас.

Да ещё и одиночество… кроме Царейко никто ко мне не заглядывал, а наружу мне хода не было. Вот и задумалась я однажды. Зверем, конечно, легче быть, ни тебе бед и горестей, ни забот, ни скуки. Прыгай по креслам да дери обивку! Но вдруг так и останусь зверем навсегда? Вот так выберу лёгкий путь, а остальное забуду?

Такая же беда, значит, с той волчицей в клетке приключилась. Она и правда могла меня не понять.

Стало быть, нужно удерживать свой разум пока могу, иначе наступит час, когда удача на мою сторону перейдёт, а мозгов этого понять не будет!

Однажды Царейко пришёл на пару с моим отчимом. Плотно запер дверь и подтолкнул его ко мне.

– Вот, полюбуйся, кого ты растил! Не может быть, не верю! Убедился?

Отчим, такой же худой и невзрачный как прежде, но в красивом алом кафтане, который придавал ему нездоровый вид, краснел и бледнел на глазах, а я не сдержалась, показала ему зубки и коготки. Всё честь по чести – и спину выгнула, и ушами пошевелила. Воняло от него пивом, которое отчим страсть как обожал.

– Значит, правда, – он аж отшатнулся. – Болтали, что старшую жена моя покойная от оборотня прижила, но чтобы на самом деле…

Тут он вдруг крупно дрогнул, обернулся к Царейко.

– А что же делать теперь? Как она женой тебе станет? Мать точно слова завещанные произнесла – если просто помрут, не достанется наследство никому!

Я тут же вся в слух обратилась!

– Женюсь рано или поздно.

– Но брак должен быть подтверждён! А как ты с рысью?..

Конечно, сдержаться возможности не было. Когти сами вылезли, впились в дерево, скрежещущий звук приятно грел уши. Похоже, только мне, гости мои попятились к двери.

– Колдуны помогут.

– Их помощь дорого стоит.

Царейко взбесился.

– А что ты предлагаешь? Если не выйдет, ты тоже с голым задом останешься, не забывай! Жена-то твоя покойная хитрая стервь оказалась, а ты не доглядел, теперь разгребаем! Хорошо хоть артефакты успел украсть, а то и не нашли бы никогда падчериц твоих!

– Чего зазря прошлое ворошить? – Отчим нахмурился. – Или ты женишься, или не видать нам денег и разговаривать больше не о чем!

– Сам знаю! Потому и обратился я к Великому князю. С ним тоже придётся наследством делиться. Дивные колдовские поделки его заинтересовали, аж глаза загорелись. Ещё бы, дивов след простыл, больше таких нигде не достанешь! А ты!

– А что я?

– Обдерёт теперь, что тебя, что меня. А может, военной надобностью прикроется и совсем без гроша в кармане оставит! Я вот колдунов пришёл просить, у него же лучшие колдуны, не чета тем бездарям, что в городе сами на себя работают – так от ворот поворот! Да с криком всё! Сейчас, слышишь, жарко становится. Великий Князь наш деньги хоть и шибко уважает, а нынче другая беда! Жалуется он, колдунов нет, окромя старшего, а он стар уже, ум запутался. Все прочие в Тамрак отправлены. И войска в столице не осталось, кроме дружинников ни единого человека.

– В Тамраке все? До сих пор? А что ж, говорили, там делов-то на неделю, пришёл и взял готовое? Разве не прогнали ещё оборотней?

– Ага. Как же! Прогнали! Наоборот, увязли по самые уши. Великий князь потому и гневается. Ему советники твердили – быстро придём, одним махом оборотней сметём и расширим владения до самих болот! Загоним зверей в леса, сто шкур сдерём. Оброк будем брать, жить красиво! Лесные тоже подбивали. А на деле вышло – встретилось нашему войску звериное и треплет его немилосердно. Лёгкой победы не будет.

– Я и не знал, что всё так плохо. А ты ещё деньги хотел вложить! Хорошо, не успели.

– Может и хорошо. Никто не знает, что всё плохо, советники скрывают, чтобы народ не бунтовал. А некоторые и вовсе говорят – не видать нам земель Тамракских.

– Не может того быть!

Я молча слушала, забыв и про когти, застрявшие в дереве, и вообще про всё.

– Может. Так что деньги нам пригодятся. Случись что, с деньгами и у лесных устроится можно.

Отчим скривился.

– Не любят они нас, брезгуют.

– С деньгами, поди, полюбят!

Оба повернулись ко мне, пришлось сделать вид, будто меня шторка интересует, вернее, то, что осталось от игры со шторкой – рваные грязные полосы.

– Она речь человеческую понимает? – Спросил отчим.

– Кто её знает. Иногда кажется, понимает, а иногда словно зверь дикий, прыгает да грызёт всё, что найдётся. Вот, смотри, опять у сундука всю кожаную обивку посдирала. Человек стал бы такое творить?

– Кто их, баб, знает. Так что делать будем?

– Придумаем! Великий Князь велел рысь ко двору представить. Я наплёл ему, что оборотни невесту мою заколдовали, превратили против воли в зверя. Что, мол, хотела бы она обратно перекинуться да со мною быть, а не может – не знает, как. Только колдуны могут помочь, заставить её облик человеческий принять. А ты чтобы ни слова!

– Да что я, сам не понимаю.

Ну и отчим, мямля-мямлей! Всегда хотел быть на вид грозным да смелым, а только и мог всегда, что пива напиться, голос повышать, да от бессилия трястись.

Как мама такого выбрала?

После этого разговора оказалась я в замке самого Великого князя. Пришлось в тёмном ящике посидеть, и страха я там натерпелась, словами не передать! Верно, лучше в клетке с прутьями, чем когда вокруг только доски и щели такие, что ничего не рассмотришь.

В замке Царейко меня выпустил, цепь снял, надел широкий ошейник с каменьями и поводок прицепил.

– Только посмей кого куснуть или оцарапать, на живодёрню отправлю. А я не отправлю, так Великий князь решит, что нечего возиться.

Об этом я и сама подумала. У Царейко на меня планы, а Великому князю я не нужна, если решит, что рысь опасный зверь, прибьёт и всего делов.

Царейко гордый шёл, вёл меня, будто сам дикую рысь в лесу поймал и укротил.

А я только усы топорщила и фыркала время от времени. Индюк индюком!

Привёл он меня, значит, в тронный зал, где полно народу собралось. Зал огромный, потолок так высоко, что страшно делается – вдруг свалится на голову? И весь расписан золотыми звёздами.

Всё окружение княжеское – разряженные неприятные люди – так и поедали меня глазами. Великий князь оказался пожилым толстым человеком, который почти не двигался. Сидит себе на троне в своём дорогом, золотом шитом платье, ноги расставил, руки на огромном животе сложил и не шевелится, даже мех на накидке застыл. Думаю, если однажды его удар хватит, вокруг не сразу догадаются, решат, заснул государь.

Дочка у него была, рядом сидела, не такая толстая, но тоже видно отъедалась все свои года на славу!

Царейко подтянул поводок, выводя меня вперёд.

Великий Князь едва взглянул, а дочка его – та внимательно смотрела, наклониться даже пыталась, но живот не позволил. Откинулась обратно на спинку и зевнула.

– Разрешите обратиться, как к родному отцу и заступнику! – Молвил Царейко, кланяясь в пол.

– Хватит причитать! Чего опять тебе нужно? – спрашивает Великий Князь. – Отряд за невестой твоей снарядил, колдунов на поиски дал. Теперь-то что?

– Так окрутили её оборотни, превратили в рысь. Вот, полюбуйтесь. Как же на такой жениться? А другой мне не надобно! Люблю я её.

И давай Царейко соловьём разливаться, живописуя, как надо мною звериные волхвы надсмеялись, превратили против воли в зверя дикого, неразумного. Всю жизнь свою долгую буду в пушистой шкуре, слова человеческого сказать никому не смогу, и на смертном одре собой не стану!

Весь расстарался, объявил меня жертвой. А потом и к делу украдкой перешёл – мол, только колдуны княжеские, великой силой наделённые могут вернуть наше с ним счастье, только они могут дать надежду на создание молодой крепкой семьи.

Выслушал Великий князь Царейко и сказал, нету колдунов, война идёт, или он не знает? Воевода как-никак, хоть и сидит в столице вместо того, чтобы на спорные территории ехать! А вместо себя отправил неуча какого-то без чина да сидит в столице, писульки пишет!

– Дак он проверенный стратег! Умён, как за себя ручаюсь! А руководить и отсюда можно. Если б все мои указания сразу выполнялись, давно уже Тамракские земли наши бы были!

– И толку от твоих указаний? Пока они дойдут, там уже всё поменялось! Войско меньше день ото дня, в народе волнения, паника поднимается. Никто не хочет второй налог на войну платить. Да ещё и мрут наши, против зверей нечем ответить. Как тут скроешь? Убытки какие! Всё ты виноват!

Великий князь вдруг разошёлся, принялся посохом стучать, кричать на Царейко так, что аж покраснел весь. Мол, молчи, не смей говорить, не смей оправдываться, а то я за себя не отвечаю!

После замолчал, отдышка у него началась, слова сказать не может. Ну и окружение, конечно, молчит, ждёт. Минут десять ждали.

Великий князь отдышался, стукнул посохом о мраморный пол.

– Если вскоре не улучшатся дела, сам поедешь в Тамрак. Как вернёшься с победой – так и невесту твою расколдуем. До тех пор возиться с делами твоими мне недосуг! Теперь прочь с моих глаз!

Видно, не такого решения ждал Царейко. Впервые на моей памяти смолчал.

Не до меня ему стало, даже домой не повёз. Запер в замке Великого князя, в одной из старых кладовых на последнем этаже. Там хоть оконце было, а что холодно, то я сворачивалась клубком да в угол забивалась – жить можно.

Пыталась я там дверь расцарапать, но не вышло. Каменный пол тоже подрыть не вышло. А потом… я уж и забыла, зачем мне нужно наружу.

В кладовке хранили старую посуду – глиняные расписные миски, кувшины, а также мебель – шкафы да стулья. Кресло тут было одно – с алой обивкой, я в нём сидела, когда ждала «жениха» своего-неудачника. Уж больно мне нравилось, как он заходит и кривится.

Но через несколько дней Царейко перестал наведываться, прислал вместо себя служанку. В первый раз она даже не зашла, а подкралась к порогу и замерла, словно так спрячешься от звериного слуха. Дышала-то она ого-го как громко!

Девчонка была моих лет, ходила в ношеном платье, но аккуратно расчесанная, в чепчике и фартуке, явно не с кухни.

Она принесла еду и лоток с опилками – выгуливать-то меня некому.

Встала у порога и давай смотреть круглыми глазами. А я чую – кости мясные принесла. Царейко редко меня вкусным баловал, всё больше кашей кормил, говорил, хочу мяса – пусть переворачиваюсь. А тут забыл видимо сказать, чтобы меня голодной держали, вот и принесла девушка кости.

Так и хотелось крикнуть ей – ну давай уже, не тяни!

Но пришлось облизаться и молча ждать. Вместо крика у меня только рык получится, ясно-понятно, напугается до полусмерти, сбежит, вообще ничего не получу.

Служанка вскоре осмелела, пододвинула мне миску – миг, и кость у меня в зубах! Утащить в угол и можно балдеть, точить зубы. Ах, какое это наслаждение! Какая сладкая сочная косточка! Даже мурлыкать охота.

– Смешная ты.

Что? Это служанка заговорила?

И правда, сидит на корточках, улыбается. Уж и не помню, когда мне в последний раз кто-нибудь улыбнулся, вот так, открыто, по-доброму.

– Мне как сказали, что я за тобой буду ходить, я так испугалась! Видано ли – за диким зверем... Но говорят, на самом деле ты человек, невеста Царейкина, только заколдованная. На кости, правда, бросаешься как зверь. Но вдруг ты человеческий язык понимаешь? Давай проверим. Скажи, ты человек?

Ну, упускать такую возможность никак нельзя! Пришлось бросить кость и стукнуть лапой по полу.

– Правда!

Служанка изумилась так, что на пол села. Сидела и хлопала глазами, пока я кость грызла.

После разговорилась.

– А я тогда еды тебе буду готовой носить. Или сырое мясо лучше? А?

Ха! Да мне любое подойдёт, не до переборов после стольких дней на каше.

– А хочешь, перину тебе принесу? Хотя не, перину не достать. Коврик какой-нибудь разыщу. Не спать же на полу?

Я дёрнула ухом. Перину? Коврик? Отчего же нет? Мне и на полу не скажу что плохо, но вдруг на перине лучше? Я ж не пробовала.

В общем, стала она за мной ходить как за дорогой гостьей. Водичка свежая каждый день, костей в избытке. Даже обещала попросить дозволения меня в саду выгуливать, мол, не дело заколдованной невесте Царейкиной сидеть взаперти, так и со здоровьем плохо может сделаться.

Нечему удивляться, что времени всего ничего прошло, а мы уже стали лучшими подругами. Ну, насколько вышло, ведь у меня были лапы и хвост, а говорить я не могла. Зато она очень даже могла.

Звали её Людмила, для слуг Людка. Волосы с рыжинкой, глаза синие. Она была почти красивой – только нос острый и длинный, а мечтательность такая, словно она в воздухе парит и зла не видит.

Людмила часто у меня бывала, говорила, лучше тут один на один с рысью, чем в общей комнате с другими служанками, которые её сильно недолюбливали. Она сразу перестала меня бояться, приходила каждую свободную минуту, садилась на перину, которую таки откуда-то притащила, ждала, пока я улягусь ей на колени, и гладила, а особенно приятно за ушами чесала. Это было так здорово, что я превращалась в пушистую шкуру, в коврик и она жаловалась, что я ей вот-вот все ноги отдавлю!

– Какой окрас у тебя! – Восхищалась Людмила. – Словно небо в шерсти отражается. И не голубой вроде, а смотришь на тебя и о дне летнем вспоминаешь. Красивая ты, эх, не то что я!

И она рассказывала о себе.

Со временем вся её судьба стала мне известна, словно перед глазами прошла. Людмила оказалась бастардом, дочерью Великого князя от какой-то служанки. За то её и не любила остальная прислуга, гадости вечно делали. Хотя никакой пользы от такого именитого отца не было – Великий князь даже не знал, что она его дочь. Людмила стыдливо прошептала, в полный голос сказать не смогла, что побочные дети ему не нужны, бастардов у него слишком много, чтобы о каждом думать. А ей мама рассказала правду зачем-то, теперь не забыть. Да и остальные узнали, со свету сживают, будто у Людмилы какой-то прибыток от такого отца. Где там! Одни неприятности. Так и живёт с этим.

Горевала она сильно. Не говорила, но я видела. Мать её не так давно умерла, а перед смертью рассказала, как было дело – Великий князь однажды увидел её, тогда молодую красивую девушку, да в комнату к себе затащил и… разрешения не спрашивал, в общем. Людмила однажды так забылась, что даже призналась, мать сказала – зря я тебя сюда в услужение привела, лучше жила бы ты отсюда подальше. Великий князь хоть и постарел, а девок и сейчас, бывало, мимо не пропускает. Попадёшься на глаза – не миновать тебе моей судьбы. Грех какой! И мать её спрятала, как могла, уговорила на такие работы поставить, чтобы с княжеской семьёй не пересекалась.

Плохо ей было в замке, а идти некуда. Не отличалась она смелостью.

Я, если подумать, тоже без отца росла, но никогда не убивалась, что у меня его нет. Может, из-за Малинки? А у Людмилы даже сестры нет. А что есть, так это знание, что она родилась от насильника. Несладко, поди, с таким жить.

Жалко мне её было, а ей меня, по вечерам я ластилась к ней, и мы даже засыпали иногда вместе.

Дни шли. Или недели… не знаю, сколько времени прошло. Только казалось мне, оно застыло и не движется вовсе. Как паутина в лесной чаще. Смотришь и не знаешь – то ли утром паук сплёл, то ли вечно висит, всегда одинаковая.

Иногда мне казалось, что нужно бежать. Как выбраться из большого города, я не знала, но однажды на прогулке всё же вырвалась, понеслась прочь, пугая прислугу, да упёрлась в высокую стену, что княжеские терема ограждала. Там наверху охрана ходила, как меня увидала, сразу луком давай в меня целиться. И вопят:

– Мага! Мага быстрей зовите!

Людмила как раз подбежала, красная вся, схватила меня и потащила обратно в сад.

– Ты что, – говорит. – Не вздумай так больше делать! Сквозь стены и мышь не проскочит! Пристрелят, не пожалеют! Всё равно им, кто ты такая, зверь и зверь! Да и Царейко насолить каждый рад! Но даже если охранники все заснут, ещё магическая защита… только по разрешению мага можно пройти… или если ты сам сильный маг. Погибнешь! Прошу, не убегай больше.

Я и не убегала. По саду всяко приятней прыгать, чем по грязной брусчатке.

Вдруг Людмила принесла весть, что дела в Тамракских землях совсем плохи. Звериный народ насмерть встал и стоит. Стали думать, что делать и надумали – Царейко не пожалели, направили на войну, лично остатком войск командовать. Великий князь даже похудел, так переживает. Не о Царейке, конечно, а об убытках. Приказал собирать все силы и одним ударом разобраться со звериным войском. Хватит, мол, время тянуть! Пора показать собакам, кто тут хозяин.

И в замке без лишений не обошлось. Отменён бал, который так ждала княжна! Она рыдает в своих покоях, но отец непреклонен. Его вообще никто никогда таким суровым прежде не видел, обычно Великий князь добродушен и спокоен. Но эта война словно безумными всех сделала!

Царейко зашёл ко мне перед отъездом. Я надеялась, что звериное обличье скрывает мою неописуемую радость! Но видно, что-то да промелькнуло такое на звериной морде, потому что Царейко вдруг схватил меня за шею, а потом молча и зло пнул по рёбрам.

Сожрать бы его, да я отделалась мелочью. Когтями хорошо его приложила! Отскочил он, губы скривил, на пол сплюнул. И пусть бок болит и лапа ноет, ему-то больней. Его очередной модный камзол зиял теперь дырами, на коже глубокие кровавые царапины, долго заживать будет.

Но если он ещё раз поднимет на меня руку… или ногу, я её откушу. И будь что будет! Вот тебе моё рычание, предупреждение верней не бывает.

– Ах ты, сука! Тварь хитрая! Сгною тебя! Будешь зверем до конца жизни. Сдохнешь тварью! Или думаешь, я пойду жизнью своей рисковать, на войне корячиться, а ты тут в девку превратишься и заживёшь в своё удовольствие на мамашино наследство? Нет, милая, или за меня замуж по возвращению – или до конца жизни тебе такой ходить! Я не я буду, если ты до денег своих раньше меня доберешься!

Он в ярости убежал, я думала, пугает понапрасну. Но вскоре вернулся в компании с двумя колдунами. Я таких раньше не видала – лица чёрные, сухие и сморщенные, то ли маски на них, то ли они сами мёртвые.

Колдуны взяли куски каких-то тряпок, в крови испачканных, и стали жечь на чёрной свече.

Я колдунов никогда прежде не боялась, сила их сама по себе не злая, но тут страх накатил будь здоров! Особенно когда вонь палёного по комнате поплыла, а Царейко так улыбнулся, будто я уже померла и наследство всё до последней копеечки ему оставила.

Глаза так и стали слипаться, а лапы подкашиваться, но я не заснула. Легла только, язык на бок свесила, дышать было тяжело.

Колдуны меня совсем не боялись, пожгли на свече тряпки, изваляли в золе и надели на меня тонкий ошейник, так похожий на тот браслет, что плела мама... Или не она. Выходит, тот браслет тоже колдун плёл?

В общем, не успела я понять, что к чему, как шею окольцевали.

Колдуны тут же ушли, брезгливо поглядывая на Царейко. Его в замке никто не любил, в смысле, служивый люд не любил. Людмила говорила, постоянно что-то требует, угрожает, а платить ой как не любит! Даже медную монетку не дождёшься! Поэтому колдуны с него дерут три шкуры за самую мелкую мелочь, и все только рады.

Вот ушли колдуны, Царейко остался. Улыбается, и не скажешь, что на войну едет.

– Теперь захочешь – назад не перекинешься! Думала, умней всех? Раз не заставить тебя колдунам к прежнему облику вернутся, то всех обманула? Нет уж! Наши колдуны, знаешь, что умеют? Заставить тебя хранить тот вид, что приняла. Для личин выдумывали, а глянь, как хорошо вышло, что и на оборотней действует. Матери своей спасибо скажи. Как она догадалась это колдовство тебе на помощь обернуть, запереть в человеческом теле, так сейчас и я догадался… Сиди теперь, животная тварь, не быть тебе человеком!

Он ухмыльнулся, страшно, лихо, как будто терять нечего. Бить больше не стал, развернулся и вышел.

Людмила тотчас же прибежала, отпрянула от расплавленных свечей, что на полу стояли, на колени передо мной рухнула.

– Что? Не тронули тебя? Целая? Дай пощупаю. И тут тоже... Всё хорошо. Уж я так испугалась! Колдуны, Царейко и все к тебе! Ну, думаю, только бы ничего не сделали! Сижу тихонько и молюсь, вдруг поможет?

Она осмотрела меня, ощупала, ран не нашла.

– Фух, не тронули! О! Ошейник новый надели? Красивый.

Сказать, что это за ошейник я не могла, конечно же. И если начистоту, не очень-то поверила Царейко. Долго после этого думала – может, приврал, попугать решил, замыслил обмануть, чтобы я попробовала перекинуться, и он тут как тут?

Только что ему это даст? Обряд свадебный дело небыстрое, да и к любви ему меня не принудить. Я обратно перекинусь, больно, конечно будет просто ужас как, но насилия всё равно избежать успею!

Не выдержала всё-таки, ночью попробовала. Чуть сознание не потеряла от боли, а тело так и осталось рысиным.

Не наврал Царейко, по правде заколдовал. От всех моих попыток только и осталось, что царапины на полу от когтей.

Я было испугалась, но решила пока не паниковать. В замке знают, что я заколдованная, со мной Людмила, да и отчим где-то ходит, землю топчет. Не допустит, поди, чтобы после всех его усилий я пропала. Всё одно зверем жила, вот и продолжу, позже придумаю, как быть.

Стали мы дальше жить. Перевели меня в большую комнату на чердаке, ближе к комнате прислуги. Там никогда никого не было и тоже мебель старую хранили. По ней было удобно лазить и прыгать, да и свежего воздуха на чердаке было полно, вечно там дуло. Людмила перину мою перетащила, две подушки старые приволокла, которые можно драть в своё удовольствие, и себе одеяло.

В комнату мою больше никто не ходил. Я слышала, конечно, людей, со двора много звуков и запахов доносилось, но они меня не интересовали.

Жили мы и жили.

И вдруг – как гром с ясного неба – прибегает Людмила и кричит, что в замке Великого князя паника. А я и сама слышала, с самого утра беготня во дворе, словно пожар.

Оказалось, что была большая битва и звериное войско смяло людское, снесло подчистую, растоптало. А лесные, что на помощь должны были прийти, не успели. Поговаривают также, лесные просто не особо-то спешили помогать, а то и им бы досталось.

В общем, войско княжеское разбито, потери огромные. Нет больше войска, защищать людей некому. Уцелевшие воины бегут в людские земли, и если немедленно не принять меры, война будет проиграна и тогда уже сюда придут враги.

Какие меры?

Оказывается, если взять резерв княжеской дружины, что в столице за порядком следят, да по дороге собрать новых воинов – молодых да старых, то можно быстро зверей добить, мол, среди них нынче больше мёртвых, чем живых. Никто не ожидал, что звери при виде бессчетных полчищ Великого князя не сбегут, а кинутся навстречу, костьми лягут, ведь это какие жертвы! Думали, они будут избегать прямого столкновения до последнего, скорее земли отдадут, чем станут их своей кровью поливать, а они вон что учудили! Как бешеные звери, рвали всех, что под руку попадались, не чуя боли. Словно и не хотели жить, и жизнь свою не ценили. Шли и умирали с мрачными лицами. Вернее, с мордами, потому что перекидывались в зверей и бросались на пеших и конных, на людей и лошадей без разбора.

Людмила, сбиваясь, говорила, а я и дышать перестала.

А ведь там они… Гордей, Всеволод и Ярый. Там они…

Там сестра.

И вот что случилось – впервые за долгое время пелена звериного разума расступилась. Я-то думала, что по-прежнему человек, а вышло, всё же зверь, который мало о чём размышлял – только и радостей, как бы поесть, поиграть, да Царейко попугать.

Отчего я не перекидывалась раньше, пока могла? Тут, в комнате, где никто не увидит? Отчего не говорила с Людмилой по-человечески?

– А, вижу, расстроила я тебя. – Вздохнула тем временем моя невольная подруга. – Кто хочешь от таких вестей расстроится. Был у меня парень знакомый из княжеской охраны. Дружинником стать хотел. Он, конечно, на меня и не смотрел, кто я, служанка… А он знатный мечник, талант у него был. И всё равно следила я за ним – где бывает, чем живёт. На войну его отправили… не знаю, что с ним. Все вот ругают… зверей кроют почём зря, а я думаю иногда – чем они виноваты? Жили себе… это же наш князь к ним с мечом пришёл! Он захотел забрать чужое, что ему не принадлежит! Вот и плата!

Людмила прикусила губу, опустила голову.

Мне стало жутко.

Там, с той стороны, мои родные и любимые, тут – Людмилины. И сидим мы с ней, и переживает каждая за своих… а те может друг друга убивают.

И что, есть счастье кому-то?!

– Всё Великий князь виноват. А отвечать моему… отвечать простым солдатам.

Я говорить не могла и теперь жалела об одном. Что не перекидывалась, пока была возможность. Раньше – не хотела, теперь не могла.

***

В тот день, ставший первым днём свободы, заря была не кровавой, а нежно-розовой. Те, кто шли на смерть, смогли в последний раз ею полюбоваться.

А потом погибли.

Это была победа, после которой чувствуешь, будто от тебя ничего не осталось. Будто тебя размазали по земле, рассыпали пеплом и оставили там, забытым и безымянным.

Разумом понимаешь – всё, перелом, многое позади. Скоро война закончится, сожрёт сама себя. Не будет больше такой битвы, чтобы волна на волну, не будет столько смертей… звериных смертей, к которым пора бы и привыкнуть, но сердце, которое вроде давно уже окаменело, всё о себе напоминает.

Сколько их там полегло – парней, ненамного старше Гордея? Молодых отцов, ровесников Всеволода? Крепких мужчин? Поле было усыпано телами, людскими, звериными и лошадиными. Три дня хоронили. Многие звери, правда, ещё живые, объятые Яростью, в лес ушли, следом за разбитым людским войском, а там и до лесных владений недалеко.

Но они тоже считай мертвы.

Сам-то он жив, конечно. Остался бы Вожаком – побежал бы первым, но Князь должен действовать иначе. Ждать, наблюдать за битвой, считать убитых и придерживаться планов.

Носить чужое зло в себе, хранить накрепко.

На поле боя Гордей без лишней надобности не ходил. С тех самых пор, как увидел там мёртвую женщину в траве. После того, как начали теснить людей, он двигался за войском и видел, как в тёмно-зелёной траве появляются первые следы побоища. Брошенный меч, чья-то заплечная сумка и она.

Не то чтобы он не видел мёртвых женщин прежде, да только эта была совсем молодой… и так походила на его собственную душу, что он долго стоял над ней, неподвижно, смотря как на зелёных перьях травы блестит кровь, и никто бы не догадался, как он бичует себя там, в своём сердце. Кто-то и эту девушку любил. Она должна была стать матерью, а может, и есть молодая мать… Но ей счастья не видать. Ни улыбки сына или дочери, ни рассвета, ни парной дымки над рекой летним вечером.

Как можно рассчитывать самому быть счастливым, если многие этого никогда не увидят?

День, когда звери победили, стал днём, когда жизнь и смерть сплелись так крепко, что никто толком не знал, на какой он стороне.

С тех пор Всеволод старался сопровождать молодого Князя, не подпускать близко к телам, которые готовили к похоронам, только к знахарям да ведунам водил, а Гордей и не рвался.

Всего день… от начала и до конца, всего миг – и нет больше прежней Звериной земли.

Спроси его, как и что происходило? Так много… но слов не найти. Зубы словно замок замкнулись, и сказать нечего. Всё, что было в тот день, навсегда выжжено в памяти, но говорить об этом невозможно.

Этой последней битвы они ждали все. И уже знали, что победят. Отец Гордея привёл отряд, наполовину состоящий из совсем юных зверей, наполовину из женщин. Как они тогда поругались!

– Я знаю, – качал отец головой и Гордей только и мог думать, что отец совсем седой. Совсем сдал. – Знаю, но они рвутся в бой, и я не могу им отказать.

– Я могу.

– Сынок, верно, можешь, но не это ли их право – выбирать самим? Защищать свой дом? Так, как могут.

Гордей смотреть на него не мог. Отец… за отца жизни не жаль, да ещё за такого. Ни единого нарекания к нему, если ругал, то по делу, если заставлял, опять же правильно делал, а любил так, как только можно того желать!

– Мне покоя не даёт… что это страшное испытание на твою долю пришлось, не на мою. Словно я всю жизнь веселился, мёд хмельной пил да плясал у костра, а ты теперь за моё веселье расплачиваешься. – Горевал отец.

Гордей не мог смотреть и говорить, и от этого ещё хуже делалось.

– Забирай свой отряд, отец. Там мальчишки, что из дому сбежали, я не пущу их в бой.

– Там такие же мальчишки, как ты! И они, как ты, сделали свой выбор.

– Я скорее сам к врагу выйду, чем пущу детей!

– Детей? Видел того здорового медведя, что рядом со мной ехал? Он младше тебя ровно на год. Всего на год, Гордей. Позволь им.

– Да как ты не понимаешь? – Гордей круто развернулся. – Я не могу! Год – это много, пусть живёт! Пусть хоть год ещё проживёт! Какая польза от него, непуганого и неучёного? Только если в Ярость впадёт, а это верная гибель! Вскоре много мужиков уйдёт к предкам, чтобы этот парень жил… Уводи их.

Отец послушался, собрал своих и увёл прочь, строго-настрого запретил возвращаться. Правда, некоторые потом в дороге сбежали и всё одно вернулись, затерялись среди воинов, и таких молодой Князь не тронул. За каждым не набегаешься, к юбке маминой не привяжешь.

Советников, число которых поредело вполовину, давно было ни слышно. Гордей больше не советовался, незачем.

Людское войско тоже сбивалось в целое, наступало, вынуждало отвечать. Словно сговорившись, обе стороны подошли к клубничным полям и остановились в ожидании.

Звери напали первыми и вырвали свою победу зубами. Разбили людское войско и оставили мёртвыми половину своего. Усыпали клубничные поля удобрением.

Это уже случилось, прошло, со временем забудется.

Позади те дни, что войдут в историю. Всеволод думал прежде, читая хроники про великие сражения и смелые подвиги – неужто подобное на самом деле случалось? Неужто кто становился свидетелем такого великого события? Каково это – видеть, как рушится или рождается новый мир? Как трясёт землю, унося тысячи жизней, омывая её в крови мёртвых, чтобы родился новый?

Оказалось – никак, буднично. Даже не замечаешь, что происходит, как слепой бродишь-спотыкаешься и думаешь только о том, что никому не пожелал бы такой доли. Пусть всегда читают только в хрониках да щекочут воображение фантазией. И никогда не сталкиваются вот так – лицом к лицу.

Как своих мёртвых похоронили, Гордей на рассвете повесил две вязанки оберегов на березу у реки, что станет хранить-провожать души тех, у кого нет родственников, стали приходить новости.

Лесные повернули обратно в свои земли. Так спешили, что часть вздумала сунуться в старый лес и пропала там, запутавшись в петлях и попав на обед зурпам. А кто побоялся в старый лес лезть, те бросали, убегая, всё, что несли, оставляли даже лошадей. У северной границы собрались ничейные лошадиные табуны и гуляют там на просторе, вольные и счастливые.

А люди… люди бежали ещё быстрей, бросая не только оружие, не только награбленное, а и своих раненых.

На Тамракских землях не осталось врага, только пустые деревни и разодранное, потрепанное Звериное войско.

Гордей тут же приказал собирать совет и дал советникам слово.

Вначале они не решались говорить, да и о чём говорить, не совсем ясно было, но встал Беляк. Сказал коротко:

– Мы победили.

И все кивнули согласно, оглаживая бороды, но не Гордей.

– Князь? – Спросил Буревой. – Что скажешь? Лесные отступили, люди бегут прочь с нашей земли. Мы победили?

Гордей опустил голову:

– Прогнать врага со своей земли – не победа. Тот, кто разрушил наш мир, вернётся к себе домой, залижет раны в тишине и довольстве, отдохнёт на сытых харчах и вернётся. Чтобы победить врага, обезглавить его, нужно идти на его землю.

Советники переглянулись.

– Ты хочешь разорить человеческие земли?

– Разорить? – Гордей усмехнулся. – Мы заберём, что нужно. Имущество и урожай. Людей только не тронем. Но они должны видеть, что война, начатая по их вине, всегда вернётся к ним в дом. Должны накрепко запомнить, чем это заканчивается.

– Да, но к чему? Это лишние жертвы… Великий князь пойдет теперь на любой договор.

– Великий князь должен быть казнен. Это будет полезным уроком надолго, всем следующим Великим князьям.

Советники молчали.

Буревой, который потерял на войне двух сыновей их трёх, встал первым.

– Да будет так, Князь. Да будет так.

Советники поднимались один за другим, склоняя головы и признавая, что решение принято. Гордей, конечно, и сам был готов его принять, но так лучше. Ведь где она – граница, черта, за которой твои указы превращаются из нужных в самовольные да самодурные?

В долгий ящик не откладывали и уже вечером объявили звериному войску о походе на людскую столицу. Гордей сам к ним вышел, как поступал всегда. Встал с непокрытой головой и сказал:

– Все, кто ещё носит в себе что-то светлое. Кто сможет не поднять руку на невиновного, но сможет довести до конца наказание виновного, пусть идут со мной. Только преподав людям урок, мы будем жить спокойно. Только если они будут бояться нас трогать!

Недостатка в готовых идти до конца не было. Всеволод, хотя не высказывался ни за, ни против, тоже пошёл. А вот Ярый остался – в последнем бою ему отсекли левую руку. И колдуны человеческие сильно потрепали своими колдовскими проклятьями – ослабили да отравили. Ярый находился у лекарей, в целебном сне, в полудрёме.

Гордей навестил друга перед тем как выступить в путь.

Тот был совсем не похож на себя самого. Бледный, с горькой ухмылкой и глубоко впавшими глазами. Осунувшийся, и даже волосы безжизненно свисали на лоб. Накачанный доверху снотворным отваром, однако при виде друга сумевший очнуться и поднять голову.

– Уже едешь? – Спросил он и облизал сухие губы. Хотел что-то добавить, но только горько хмыкнул.

– Да. Пора.

Гордей наклонился, смотря Ярому прямо в глаза.

– А ты выздоравливай. Мы вернёмся скоро и я хочу видеть тебя по приезду таким же здоровым, как раньше!

– Нет уж, не буду ждать. Поправлюсь и поеду за тобой следом! Или что, калеченый альфа тебе уже не надобен?

Ярый кривил губы в привычной улыбке превосходства и пренебрежения, Гордей и глазом не моргнул, хотя ни на миг не поверил.

– Ну что ж… твоя дурость всегда была выше моего слова. Приезжай. Я буду ждать. Ты мой альфа и будешь им, сколько захочешь. Хоть с руками, хоть без.

Он отпустил Ярого и поднялся.

– Стой!

– Да?

– О Жгучке ничего не слышно?

Гордей колебался недолго, признался сухо:

– Пятый месяц пошёл, как я душу свою не вижу.

– Всего-то? А кажется, годы…

– Да, кажется, годы.

– Так что с новостями? Ты знаешь, где она?

Гордей помедлил и выдохнул:

– Нет.

– А Царейко?

– Убит в последнем бою. Его тело нашли, но мёртвого не допросишь.

– А кольцо? Кольцо было на нём?

Молодой князь задумался.

– Я не знаю.

– Хотя… какая уже разница.

– И правда. – Гордей усмехнулся, но веселей от этой усмешки не стал. – Разницы никакой. В столице узнаю.

– Надо же, какая ирония – ты всё же едешь в людскую столицу за невестой. – Сказал Ярый, опуская голову на подушку. Всё же головная боль просто адская.