О людях и людоедах

Утром нам с Малинкой и с Прутькой разрешили наведаться на площадь, на людоеда поглядеть. После того, конечно, как сходят хозяева. Прутька, пока ждал нашей очереди, весь извёлся, на месте ни единого мига не мог усидеть, как мячик по кухне прыгал, кухарка даже раскричалась.

– А ну на двор иди!

– Ну, тётенька…

– А ну, кому сказала!

Прутька хмуро свёл брови и потащился во двор. А мы с Малинкой, чтобы самим не запрыгать, с охотой взялись овощи к обеду чистить и крупу перебирать.

И вот хозяева вернулись. Судя по лицам, им не терпелось рассказать, что там да как, но мы с Малинкой к ним не вышли, выскользнули через чёрный ход и сбежали, позвав Прутьку сквозь щель в заборе. Тот бросился за нами, виляя всем телом, как игривый щенок, даже язык наружу вывалил.

Шли мы быстро, и на дороге было много народу, шедшего в ту же сторону. Все спешили и переговаривались.

– А что делать-то с ним станут?

– Казнить, конечно.

– А людоедов как казнят? Вешают или голову рубят?

– Как ты оборотня повесишь-то, а? – шикал тощий старик в огромной мешковатой рубахе, протёртой, где только можно, своему внуку-подростку. – Он извернётся да из петли выскользнет. Или клыком верёвку перекусит. Не, голову им рубят и на кол надевают, чтобы все видели, какая участь ждёт людоедов.

Жутковато стало. Старик говорил так деловито, как будто сто раз подобное действие видел. Мой шаг невольно замедлился. Что-то сомневаюсь я, что хочу туда идти. Да и сестре не стоит такое видеть. Но Прутька упорно тянул вперёд.

Вскоре вокруг целая толпа народу собралась.

– Хоть бы голодом замучили, убийцу проклятого! Хоть бы лапы ему проклятущему перебили, каждую кость, да по сто раз, чтобы дольше мучился, ирод! – Причитала какая-то толстая баба с круглым белым лицом, вокруг которого торчали нечёсаные рыжие волосы. – Хоть бы кишки выпустили и оставили подыхать на солнце, засиженого мухами!

Малинка рядом вжала голову в плечи.

– Наверное, этот людоед кого-то из её семьи съел, – прошептала я сестре и Прутьке. – Может, ребёнка. Так убивается…

– Да не! – Фыркнул Прутька. – Какое там! Она одна живёт, дочь у неё была, да сбежала давно. Её все знают, скандальная злая баба. Ей бы только ругаться, отчего, не важно! Иш, ядом как исходит! Гляди, берегись, плюнет – отравит ещё!

Мы с сестрой переглянулись, пожали плечами и тихо пошли дальше, стараясь держаться от буйной бабы в стороне. Мало ли что той в голову взбредёт, не хочется, чтобы и нас так поливали.

Городская площадь неумолимо приближалась.

– Вот он! – завопил Прутька.

Ноги уже не хотели никуда идти, а глаза ничего видеть. Мы и не шли – нас несло толпой. Малинка вцепилась в мой локоть, двигаясь с такой же натугой, что и я.

Посреди площади, прямо на раскаленной солнцем брусчатке, люди обступили огромную клетку с толстыми прутьями. Там, внутри, стоял огромный бурый волк. Он качался, словно больной или пьяный, его бока тяжело вздымались, а из пасти текла белая пена. Казалось, он еле стоит, но стоило кому-то подойти ближе, как волк бросался, цепляясь зубами за решётку, а тот, кто подошёл слишком близко, с воплями отскакивал прочь. На шее волка болталась толстая верёвка с обгрызенным концом, видимо, из ловушки, в которую его загнали. Зверь был покрыт свалявшейся шерстью и кровью, его безумные глаза следили за окружающими людьми с лютой ненавистью.

Кто-то из толпы ткнул его палкой. Волк бешено дёрнулся и вцепился в палку клыками, сломал, но на его боку остался свежий кровавый след. Потом людоед снова встал неподвижно, водя глазами по толпе.

В какой-то миг показалось, он посмотрел мне прямо в глаза – и я увидела в них что-то, кроме жгучей немыслимой ярости. Но спустя секунду волк снова бросился на кого-то, и передо мной вновь было только взбешённое животное.

Жара, смех, вонь протухшей грязи и крови – вот и всё, что было на площади.

– Пошли отсюда, – Малинка хлюпнула носом. – Не хочу больше смотреть.

А толпа веселилась и кричала, бросая в волка камни, плюя или тыкая в клетку острыми палками. Особо смелые подходили ближе и делали вид, будто ловко уворачиваются от укуса, хотя через прутья людоед до них достать никак не мог.

– Пошли.

Меня аж передёрнуло. Не такое я ждала увидеть, не злое веселье полоумной толпы, не изнуренное животное, дрожащее от слабости. В моих мыслях людоед был огромным троллем с клыками, торчащими между маслянистых губ, закованным в цепи. Такого и обидеть не грех.

Но не этого.

Мы с Малинкой быстро попятились и вышли из толпы, крепко взялись за руки и поспешили домой, оставив Прутьку прыгать, кричать и свистеть вокруг клетки.

Целый день разговоров только и было, что о людоеде и о том, что с ним сделают. Старосты решили казнить оборотня через два дня вечером, как раз праздник Ласковой Сестры-Весны будут отмечать, перед праздником и казнят. А пока не давать еды и питья и оставить клетку на площади, людям на потеху.

Все говорили, это правильное решение, так и надо злобному убийце! А мне единственное, чего хотелось – вернуть время вспять и отказаться идти на площадь, где в клетке из безумных глаз зверя на меня глянула бездна…

***

Всеволод вернулся быстро, и с порога при виде него стало понятно – слухи не врут.

Ярый тут же чертыхнулся, отворачиваясь к окну и болезненно жмурясь.

– Значит, правда, зверь, – сказал Гордей. Он был собран и деловит, и не скажешь, что получил удар, откуда не ждали.

– Да. – Всеволод устало опустился на стул. – Бурый род. Не старик и не подросток. Большего уже не узнать – Ярость Крови свела его с ума.

– Далеко забрался. – Тихо сказал Гордей.

– Да. И даже семью не установить… Даже родным не сообщить.

– Если они остались, родные, – сквозь зубы процедил Ярый. – Без причины в Ярость не впадают. Мы знаем о двух мелких хуторах, которые лесные начисто разорили, а кто поклянётся, что других не было? Тех, где совсем никто не выжил и не смог рассказать? Здесь, у людских земель?

– Теперь уже не узнать. – Повторил Всеволод. Протянул руку, сжимая плечо Вожака. – Два дня он будет сидеть в клетке на площади, а потом его казнят. Но это не им решать. Ночью я сделаю всё, что нужно.

Тот быстро дёрнул головой.

– Нет. Я сам.

– Гордей, я могу это сделать, позволь мне.

– Я должен сам.

– Почему?

Они долго и пристально смотрели друг на друга. Лицо Гордея осунулось, от счастья последних дней ни следа не осталось.

– Чтобы впредь не допускать случаев, когда мой народ будет вынужден идти на крайние меры. Это моя вина… Что зверь не смог найти помощи своих, что он опустился до животного состояния. Что он убил. Значит, где-то случилась беда, а мы не смогли их защитить. И думаю, всё ещё хуже – советники нам соврали.

– Гордей! – Всеволод недовольно нахмурился. – Думай, что говоришь!

– Беляк сказал, езжайте, ни о чём не думайте. Отдыхайте. Наслаждайтесь жизнью. Всё под контролем. А выходит, всё не так уж и гладко, раз случилось такое. Сам знаешь, какая причина толкает на Ярость Крови. Ни жадность, ни желание лиходейничать её не пробудит. Только смерть твоей семьи на твоих глазах, желание защитить их любой ценой. Где-то убили наших, Всеволод. Подло, тайно. А мы ни слухом, ни духом! Ты не думал, что советники от нас что-то скрыли?

– Нужно верить своим советникам, Вожак. – Всеволод снова схватил друга за плечо, крепко сжимая. – Нужно верить! Раз Беляк так сказал, значит, была причина. Да ты и сам подумай – какой от тебя был бы толк, пока душа далеко? То-то же! Так что не выдумывай, мал ещё всех вокруг винить! Советники голову свою в случае чего первыми на поле боя сложат! На любую подлость ответят, себя не жалея! И от Вожака не станут скрывать врага, что на его земле его народ убивать вздумал!

Гордей отвернулся, тем самым прекращая спор.

– Вечером я всё сделаю. – Передохнув, повторил Всеволод.

– Нет. – Вожак уверено поднял голову, глянул тёмными провалами глаз. – Я сам.

Больше не споря, Всеволод кивнул.

***

Утром я встала засветло – сна ни в одном глазу. Весь день вчерашний пряталась на кухне или на заднем дворе, и от разговоров про людоеда, и от постояльцев. Если про первого я не могла слушать, то последние… не знаю, отчего не хотелось их видеть, даже Всеволода. Но за ночь я так устала, как будто совсем не спала. Как будто бегала по тёмным улицам и видела жуткие вещи. Как будто видела смерть, как в последний миг – лицом к лицу.

И устала от неё!

Голова болела, но это только больше разозлило. Что же мне всё не так всегда, всё не по-моему! От кого и от чего я прячусь? Зачем? Нет, хватит! Буду ходить, где хочу, слушать и не слышать, если придётся, но больше не забьюсь в нору, как будто я трусливый заяц.

Вот пойду и позавтракаю в столовой, хватит на кухне или в комнате за узким столом жаться!

Сестра, зевая, поплелась следом. Правда, мечты о завтраке пришлось быстро отложить, потому как нас заставили этот самый завтрак готовить. За хлебом, что стоит в печи, следить, кашу варить да крепкий чай заваривать. За работой мрак забытого тяжкого сна рассеялся, как и моё упрямство. Ничего же не случилось… Откуда это неописуемое волнение и тревожность? Малинка рядом, отчим далеко, целая жизнь впереди. На что жаловаться?

А уж когда петухи заголосили и во двор хлынули из курятника цыплята и неуклюжие гусята с длинными шеями, мы с сестрой прилипли к окну, чтобы на них полюбоваться – и не могли друг другу не улыбнуться.

Хозяйка сбегала в столовую, вернулась и сказала, что пока к завтраку никто не спустился, и чтобы мы следили. Ушла в комнаты с подносом, на котором завтрак для мужа – всё свежее да на чистой салфеточке с вышитыми подсолнухами, да второй сверху прикрыто, чтобы не дай бог не застыло да не заветрилось.

Балует она его, я бы не стала такому лежебоке завтраки подносить. Он бы у меня, если бы лентяйничал, да болезным без конца притворялся, голодным бы сидел!

Сестра посмотрела хозяйке вслед и захихикала.

– Ты тоже не понимаешь, как можно то ругать, то хвалить, а воз и ныне там?

– Зато муж есть. – Смеется сестра.

– И толку от него?

– У хозяйки спроси, какой с него толк.

– А ты чего ухмыляешься?

– Я? Так.

– Что так?

– Да чего пристала опять? И к хозяйке? Может, любит она его. Может, ей главное, чтобы он рядом был, а остальное неважно? Толк какой? А мало любви?

– Понятно.

– Что тебе понятно?

– А чего ты злишься? Отношение твоё мне понятно.

Сестра на удивление промолчала, хотя и надулась. Она сама не своя с тех пор, как Всеволод объявился. Чуть что, про любовь заговаривает, да с таким видом мечтательным, что плеваться хочется. И в отличие от меня не прячется, а все в столовую ходит да в местах, где можно с ним случайно столкнуться, ошивается. Думает, не видит никто, но я же вижу!

Когда они уже уедут? Без Всеволода успокоится Малинка, да и мне, если разумно подумать, проще будет.

Но вот чего не хотелось, так лишний раз ссориться.

– Пойду, проверю, спустились ли постояльцы.

Столовая встретила тишиной и розовым рассветным светом из окон. Солнце поднималось быстро, скоро растопит последние обрывки ночного холодного тумана, высушит росу и разбудит голосистых птиц.

В зале я оторвала глаза от окон лишь случайно. Ни звука не было, ни движения. И вздрогнула.

Они сидели за угловым столом, застывшие, скорбные, как на поминках. Бледные, как после болезни.

Впервые вижу, что Гордей не улыбается. Его руки сложены на столе, как будто он на них опирается, блеск в глазах погас, взгляд пустой.

Если бы он ухмыльнулся, я бы тут же ушла! Отправила бы сестру, пусть бы сама их обслуживала.

Но это, верно, как встретить пса на пути. Огромного, живого и здорового, скалящего зубы, ты бы живо испугался, а тут… словно из него весь дух выбили, жалко его становится так, что в груди ноет.

Ноги уже шли к столу, хотя меня никто не звал. Что случилось? Скажите, что произошло и заставило вас излучать мертвецкий холод?

Но… о чём это я? Как я могу сейчас спрашивать, что случилось? Отчего у них лица белые, без капли крови? Отчего они сидят, ссутулившись, будто великий груз на спине держат?

Гордей смотрел, как я подхожу, и молчал. А его взгляд тянул – ближе, ближе…

– Доброе утро. Будете завтракать?

Ну вот, хотела спросить громко да уверено, а вышел сердитый мышиный писк.

– Доброе. Два обычных завтрака принеси, – сказал Всеволод.

– Два?

Их же трое.

– Да.

Молчание. Объяснять, что к чему не собираются, и ладно.

Сестре я не сказала, кому завтрак, задумалась. Вернулась в зал, выставила тарелки и кружки, Всеволод и Ярый пододвинули их к себе, перед Гордеем осталось пустое место. Значит, он не будет завтракать?

Его пристальный взгляд так смущает! Краска на щёки так и льётся!

Когда в глубине его неподвижных глаз легко сверкнула крошечная искра былого смеха, а по скорбным губам скользнула тень былой улыбки, ноги отступили от стола.

Но совсем уйти не получилось. Не знаю, отчего. Я зашла за перегородку и стала двигать стулья, ставить их ровнее, сметать пыль со стола, хотя их только вечером протирали, в общем, занималась всякой ерундой.

Остальные постояльцы до сих пор не спустились.

Шаги звучали громко, Гордей вышел ко мне, остановился рядом, вздохнул. И снова ощущение нахлынуло, будто вокруг крепкие стены, за которыми ничего не страшно.

– Чего тебе?

Он опёрся плечом о перегородку. Его волосы выбились из хвоста, закрыв лоб и щеку.

Откуда в его лице столько усталости, будто он ночью глаз не сомкнул? Столько смирения, будто увидел конец жизни? И от улыбки ни следа.

– Ты мне нравишься, Жгучка. Очень сильно. Пойдёшь со мной гулять? На выходных на праздник?

Пальцы еле успели сжать тряпку, которая чуть не шмякнулась на стол.

Так просто взял и сказал? Нравишься?

Когда он смеялся, лучился очарованием так ярко, что слепил глаза, я не сомневалась – отказала бы слёту и не задумалась. А сейчас мне кажется… мне хочется сказать “да”.

Я тряхнула головой. Опомнись! Всеволод уехал, на нас даже не оглянувшись, и этот, как время придёт, дальше отправится, не обернётся.

Но один взгляд на его лицо – слишком серьёзное, слишком горькое, глаза смотрят так, будто его душа не на месте. Человеку с такими глазами не отказывают без причины.

– Я с сестрой хотела…

Надо же, краснею. И не от слов, а от своего тона – лепечу, как младенец, что только-только слова научился произносить.

– Значит, пойдём все вместе.

И это не вопрос.

Где же его улыбка во все зубы? Она вернула бы моё упрямство и уверенность, что всё это ерунда, просто кокетство от нечего делать, пока дороги, которые случайно нас свели, снова не разведут.

Но нет… он молча отступает, осторожно пятится и пропадает в утреннем полумраке.

Потом кто-то из постояльцев спустился, громко кашляя и сморкаясь, из кухни крикнула кухарка, Фадей выполз, сонно зевая и требуя ещё кусок пирога. Всеволод с друзьями ушли очень быстро, оставив завтрак почти нетронутым.

Не успела я как следует взяться за утреннюю работу, как вбежал Прутька, такой же всклокоченный и дёрганый, что и день назад.

– Слушайте! Людоед сбежал!

В столовой наступила тишина, только кто-то из постояльцев с грохотом уронил на стол ложку. Окрылённый успехом малец продолжал:

– С утра стражники проверять пришли – а клетка-то открыта, кругом в пыли следы лап. И кровищи вокруг, что воды у озера! И тел нет.

– Это что же делается! – Крикнул усатый торговец из первой комнаты. – Как такое может быть? Куда он делся?

Прутьку окружили, стали тормошить и расспрашивать. Тот кричал, чтобы его расслышали:

– Не знаю я! Нет людоеда в клетке! Больше не сказали ничего!

Гости так разволновались, что даже Глаша на шум прибежала, думала, пожар начался или драка. Убедилась, что ничего не горит, никто никому морду не бьёт, послушала недовольных постояльцев, кому ж приятно жить в месте, где оборотень сквозь клетки ходит? – и отправила мужа на площадь, узнать, что к чему.

Тот вернулся только к обеду и важно прошёл в столовую, встав на виду, чтобы никто не заслонял.

– Спокойно, все спокойно, велено не паниковать, я всё узнал! Людоед не сбежал, ночью его казнили по приказу старост. Тело бросили в реку, чтобы к земле не привязывать. Бояться нечего!

– Но зачем? – Крикнул какой-то торговец. – Говорили, через два дня казнь! Прилюдно!

– Чтобы никто не мешал. А то много шума от него, буянить бы кто стал… решили по-тихому казнить и забыть. Так что нет больше людоеда! Не тревожьтесь и не берите в голову!

Постояльцы пошумели, пошумели, да успокоились.

Вот как… Наверное, так лучше, не мучить, а быстро лишить жизни. Да, он людоед, да, виновен в человеческих смертях, но мучить… это всё равно что такими же лютым зверем становится.

Постояльцы радовались, а мне хотелось тишины подальше от людей. Мы редко когда с сестрой отдыхали, так что хозяйка на радостях, что с оборотнем так всё гладко вышло, отпустила нас с сестрой на полдня в сад. Заодно, чтобы мы раннюю ягоду пособирали, конечно, а не просто так прогуливались.

Но в саду всё равно лучше – очень тихо. Недавно поспевшая жёлтая как солнышко черешня была тёплой и сладкой. Мы даже не разговаривали, разошлись по разным сторонам и обирали разные деревья.

И к счастью, пропустили все торжества, устроенные горожанами.

Всеволода с друзьями я в этот день не видела, не знаю, где они были и когда вернулись.

Уже перед сном, когда стемнело, Малинка пошла за водой на кухню и не вернулась. Она иногда цеплялась там с кем-нибудь языками и болтала, забывая обо всём на свете, приходилось за ней спускаться. И в этот раз то же самое! На кухне темно, она, Глаша и кухарка сидят у очага, в котором тлеет огонь, и слушают Прутьку. Глаза у всех горят, что те угли! Я когда вошла, Глаша резко обернулась, увидела меня и за сердце схватилась.

– Фух, это ты! Чего подкрадываешься? Чуть не померла с испуга.

– Я не подкрадывалась, как обычно шла.

– Она всегда так тихо ходит, – отмахнулась Малинка и снова стала тормошить Прутьку. – И что дальше?

– Ну, что?... Дальше охрана видела, как второй зверюга людоеда повалил и за горло держал, пока тот дёргаться не перестал. А потом отпустил, вылез из клетки… и в человека оборотился!

– Точно напились, алкаши проклятущие! – С восторгом проговорила Глаша. – Вон чего выдумали, паршивцы!

– А тело тогда куда делось? – Спросила кухарка.

– Людоеда этот человек взял и с собой унёс. Стража говорит, он так шёл, будто горе у него какое. Потерялся в темноте и больше их никто не видел.

Все молчали, но Прутька уже закончил и только глаза многозначительно вылупил.

– И всё? – Наконец, спросила Глаша.

– Ну да, – слегка растеряно сказал Прутька. – Чего ж ещё?

Хозяйка стегнула его полотенцем, которое всё это время держала в руках.

– Тьфу ты, так и знала, брешут, как водку хлещут! Тоже мне охрана, налакались спирта с такими же горе-охотниками, да примерещилось по пьяни! Что ж они не вмешались, как увидели, что людоеда кто-то забрал?

– Дак два оборотня было! Сожрали бы их, пикнуть не успели бы! Жить-то всем, поди, охота!

– Ну, это ладно. А зачем, скажи, одному оборотню другого жрать?

– Не знаю я. Только стражники говорят, чистая правда это, до последнего словечка!

– Дурни они! И ты дурачок, раз веришь!

Глаша встала и потрепала мальчишку по голове. Такая быстрая смена от зла к добру была в её привычках. На нас тоже распространялась, то хвалила, то ругала, то вперемешку.

– Всё! Спать все идите, нечего россказни глупые слушать, не заснёте потом.

Малинка даже не вспомнила, что бросила меня в комнате одна. Глаза словно монеты, идёт в комнату и вздыхает.

– Прямо тайна какая-то с этим убийцей!

Видно, хотела поговорить, но я не поддалась. Кому-то подобные истории, как Прутьке, кровь леденят, а для кого-то они – невыносимое горе. Не хочу о погибшем оборотне попусту болтать!

Легли мы с сестрой спать, помолчали немного, повздыхали. Не знаю, о чём думала Малинка, верно, о людоеде и тёмной истории его казни. А я думала о тех словах, которые услышала утром в столовой. Не хотела, но думала. Казалось, не день с тех пор прошёл, а целая неделя. Но сердце так же дрожало, а в ушах так же тихо звучало его признание.

И снова мне что-то мутное снилось. Поминальный костёр, выбрасывающий в ночное небо длинные языки алого пламени, и чьё-то беззвучное прощание, но всё так далеко, не со мной.

Было так грустно, что я плакала.

По щекам текли тихие слёзы и оттого, что я не понимала, отчего мне так плохо, плакала ещё горше. Утром вся подушка мокрой была, так что это не совсем сон. Или не мой сон? Будто… чужой сон в мой собственный вмешался, а после так же легко улетел.

***

Вставать не хотелось, глаза как слиплись, но что в этом нового? Малинка меня разбудила, напевала что-то тихонько, пока волосы расчёсывала. Я быстро открыла глаза – сестра очень красивая, когда расчёсывается, налюбоваться не могу. Сидит на кровати, золотое облако волос стекает с плеч на колени… а по ним скользит старый деревянные гребешок, ещё мамин.

– Проснулась? – Малинка откладывает гребешок и быстро делит волосы на части, так же ловко заплетает косу. – Вставай. Сама вставай, лень тебя снова будить. Вот завтра будет праздник, а я тебя будить не стану! Проспишь – так и будет! Здорово будет посмотреть, если и правда проспишь!

– Завтра не просплю.

– Ага, сказал медведь про Новый год!

– Посмотрим.

– Ага! – Малинка вдруг замерла и быстро заговорила. – А завтра на рынок приедет та мастерица, которая, помнишь, разукрашивает широкие ленты на волосы? Помнишь?

– Да, конечно.

Широкие ленты, которыми обвязывали голову и правда были хороши: вышитые цветными нитками, блестящими камнями или раскрашенные красками. Каждая – словно кусочек живой красоты, такого мастерства редко кто достигает. Чтобы такие вещи делать, нужно своё ремесло любить.

– Жгучка, можно я себе одну такую куплю? Пожалуйста. – Малинка сложила руки на груди. – Хотя бы из бисера! Она не такая дорогая, как с камнями.

– Прости, нет.

– Я тоже работаю! – Заупрямилась сестра. – И мне тоже платят. А ты себе все деньги забираешь и решаешь, как тратить. Это нечестно!

Что правда, то правда – все деньги Глаша мне выдаёт, и за меня, и за сестру, а я их собираю.

– Ну, Малинка, так надо. Не знаю, чего ты дуешься. Одно дело, если бы я наши общие деньги на себя тратила, а тебе ни копейки не давала. Но ты же знаешь, что…

– Да слышала я сто раз, что нам нужно долг деду отдать! Потерпит дед Ших, ничего не случится!

– Почему это он потерпит, а не ты?

Сестра промолчала, хватило совести опустить глаза. Долги следует быстро отдавать, да и по-человечески нехорошо у пожилого человека одалживаться и не возвращать.

– И не только долг. Нам нужны деньги на случай… ну, на всякий случай. Кто его знает, что завтра будет. Вдруг мы окажемся на улице?

– С чего мы там окажемся?

– Всё бывает! Как судьба изворачивается, никому заранее не узнать. Случись что плохое… Глаша уедет, или помрёт кто, или нас отчим найдёт! И придётся снова бежать. Ты же не хочешь больше голодать, под кустом ночевать и надеяться на добрых людей? Во второй раз дед Ших нам не попадётся. Не думала об этом? А я думала! Потому и деньги коплю, и твои тоже!

Малинка понимала, что не права, я знаю, но всё равно злилась.

– Только ленту и всё! Две недели работы!

– Думаешь, я ленту не хочу? Очень даже хочу. Но ещё больше хочу, чтобы нам не пришлось больше от тени своей шарахаться и голодать!

– Ну, может…

– Нет!

Малинка отвернулась.

– Злая ты!

– И пусть! Зато мы с тобой целые и невредимые!

Сестра стала собираться, и всё молча, да с такими губами надутыми.

– Малинка… Ну, не злись. Давай договоримся – через две недели, если ничего не случится, я куплю тебе ленту. Клянусь! Просто подожди немного, у нас слишком мало сейчас сбережений, чтобы все их за украшения отдавать.

– Зачем она мне через две недели! Она мне сейчас нужна!

Конечно, сейчас. И даже знаю зачем – перед Всеволодом покрасоваться.

Сказать бы ей, что толку не будет, раз без ленты не взглянул, то хоть в золото да каменья наряжайся – такому, как Всеволод, неважно.

Нет, не могу сказать.

Да и чего скрывать – если бы могла позволить, я купила бы ленту не только ей, но и себе. Такую, с красными маками на ярко-синем небе. Маки из бисера, так и переливаются на солнце, так и сверкают! А небо из камней, в их глубине словно облака тают.

– Ну не злись.

Но сестра злилась, верно, ещё больше оттого, что понимала – я права.

Пришлось прибегать к последнему средству, самому верному.

– Малинка… А меня Гордей на праздник пригласил… на завтрашний.

– Да ну? – Сестра тут же позабыла про ленту и повернулась, сверкая улыбкой. Говорю же, сущий ребёнок!

– Да. Он сказал, я ему нравлюсь. Очень.

Она ахнула, прижав руки к груди, глаза сияли от восторга.

– Как красиво!

– Да? Разве? Ну… не знаю я, чего тут красивого.

Я нервно теребила в пальцах кончик косы, всё-таки вести подобные разговоры мы с Малинкой не привыкли.

– Конечно, красиво, ты что! Разве тебе самой не приятно?

– Приятно. Только он не первый, кто красивые слова говорит, а после о них забывает!

– Правда? И кто это тебе такое говорил, а потом забыл?

– Василь!

– А, когда это было.

– Но было зато.

– И что? – Малинка не смущается. – Василь глупенький, ему что мамка прикажет, то он и делал. Вот и прозевал своё счастье. А этот…

– Гордей, – подсказала я.

– Да, Гордей. По нему видно, что он никого слушать не станет, характер твёрдый, не сломаешь. Как решил – так и сделает!

– Да ну! И откуда тебе это всё видно?

– Он же вместе с Всеволодом… а он такой.

– А, ясно.

– И что тебе опять ясно? Что тебе всё время ясно? – Тут же закричала Малинка. – Чего ты опять со своим мудрым «ясно» начинаешь?

– Ой, только не заводись.

Ругаться совсем не хотелось. Я легла на спину, закинула руки за голову и потянулась. Хорошо.

Малинка тут же упала рядом, вздохнула. В комнате было очень тихо и спокойно, внизу нас ждал завтрак и, возможно, новые встречи с непростыми людьми. Этот день точно будет лучше вчерашнего.

– Я бы тоже хотела, чтобы мне такое сказали… хоть разок.

Настроение стало портиться. Ну завтрак, ну встреча, прогулка даже… и всё.

– И что толку? Они же уедут, Малинка, не местные ведь. Как Всеволод в прошлый раз. Так что не нужны мне его красивые слова.

– Но ты же на праздник всё равно пойдёшь? – Встревоженно подняла голову сестра.

– Да, поздно теперь отказываться. Но я сказала, что с тобой раньше договорилась, и он ответил – пойдём все вместе. Но это ничего не значит!

А сестра молчит, блаженно улыбаясь, равнодушная к предупреждающим воплям разума.

И главное – я чувствую, что улыбаюсь точно так же.

***

Они вернулись домой очень поздно. Все окна тёмные, даже на кухне нет света, вокруг глухая тишина, лишь у конюшни дремлет сторож.

Поднялись к себе.

– Как же хочется жрать, – заявил Ярый, разуваясь в комнате и отпинывая ботинки с пути. – Хотя мышь в живот кинуть, сейчас бы ничем не побрезговал.

– Возьми, я днём пироги покупал, остались. – Гордей бросил ему сумку.

– И мне дай.

Всеволод, не глядя, нащупал в протянутой сумке холодный пирог, откусил, второй рукой сгребая со стола бумаги и раскладывая на поверхности карту.

– Карандаш дайте.

Гордей протянул карандаш, и все собрались вокруг стола. Ярый тут же принялся качаться на табуретке, ставя его на две ножки и почти заваливаясь то вперёд, то назад.

– Значит, что мы имеем, – жуя, проговорил Всеволод. – Вот Вишнянки, а вот Грицы, где был Ярый. Полдня пути.

Ножки табуретки громко стукнули о пол.

– И видел княжеские войска. В народе расходятся слухи, что наступают оборотни. Молва о людоеде из Вишнянок уже до них добралась. Все боятся. Говорят, войска пойдут на границу, чтобы от зверей деревни уберечь. Скоро в Вишнянках встанет армия.

– К югу дела пока лучше, – со вздохом продолжил Гордей. – Много разных тревожных слухов, но до волнений не дошло. Спокойно. В оборотней-людоедов не особо верят. И что запад?

Всеволод затолкал в рот остаток пирога и проглотил, казалось, не жуя.

– Очень всё нехорошо там, Вожак. Ты правильно придумал вчера, что раз мы так близко к человечьим землям, нужно проверить людские деревни, посмотреть, чем они живут, что делают. И вот что я скажу – готовится война. Мелкие князи объявляют мобилизацию. Обещают большие деньги за службу, хотя ходят слухи, большинству платить нечем, в долг берут. Значит, надеются наше забрать. Выходит, наши советники большие мечтатели, если думают избежать столкновения. Люди в деревнях уже готовы убить оборотней, всех оборотней, потому что ко всему прочему боятся. Им говорят, что оборотни все сплошь бешеные звери, которые не обладают разумом и жрут любого, будто то старики или дети, как свора бешеных волков. Мол, только дивы нас в узде и держали, а без них мы, что те бойцовые собаки, выдрессированные глотки рвать да ничего другого не знающие. Княжеские войска идут на помощь, иначе беда, всех их прирежут, как овец. Вот что им всем твердят. И прибавляют – вот очистим земли дивов от зверей, себе заберём, тогда и заживём припеваючи.

– И кто-то специально… – Ярый сглотнул. – Кто-то специально доводит наших до Ярости. На севере два случая появления людоедов, потери среди людей больше, чем в Вишнянках. Значит… я не хочу об этом думать, но иначе не складывается. Значит, кто-то специально вылавливает оборотней и делает так, что те превращаются в обезумевших от ярости зверей. Создают из них людоедов.

Они дружно замолчали, потому что не сразу смогли поверить. Сделать с разумным существом – человеком или нет, неважно, что-то такое, что сломает его, заставит прыгнуть в бездну Кровавой Ярости, пылать бешенством, лишь бы не видеть мучений своей семьи, своих родных… неужели кто-то на такое способен?

Каждый из них хотел бы ошибиться. Но как?

– Значит, люди хотят войны. Любой ценой. – Сказал Гордей.

– А у нас слишком мало опыта в политике, чтобы этого избежать. – Добавил Всеволод.

– Но мы хоть смогли понять! Это уже что-то! – Зло рычал Ярый. – А своей политикой, что больше походит на заразное болото, полное гниющих трупов павшего скота, пусть сами балуются! Мерзостью этой и непотребством! Мы – вольные, чистые звери, которые смотрят на небо, широко открыв глаза и души, потому что с нами правда… За нами наш мир!

– Только им всё равно. – Недобро сверкнул глазами Гордей.

– А мне всё равно, как им! – Огрызнулся Ярый.

– Тебе не будет всё равно, если люди с лесными договорятся и пойдут наши деревни резать. – Невозмутимо сообщил Всеволод. – Их больше, у них колдовство. Пусть даже на нас плохо срабатывает… но всегда можно извернутся и придумать хитрость! Даже если мы выживем и победим, сколько нас останется?.. Единицы.

– Чёрт! – Гордей выругался, вскочил, отходя к окну. – Это и моя вина. Если бы не… – он сглотнул, – мы уже были бы у Великого князя. Уже сговорились бы с невестой. Может, людей бы это поуспокоило.

– Правильно говоришь – может, – подчеркнул Всеволод. – А может и нет. Советники не зря болтали – толку от твоей женитьбы! Хватит себя жалеть.

Гордей опёрся руками на подоконник, тяжело, загнано дыша, рыская глазами по тёмному двору.

– Надо уходить.

– А с сёстрами что делать? – Поинтересовался Ярый.

– Погоди, это ещё не всё. – Всеволод кивнул Вожаку на стул. – Сядь.

Тот послушался.

– Я ещё кое-что узнал. В Облипках на главной площади новинка – вешают объявления на бумаге. Скоро везде, говорят, так будет. Так вот – я все объявления прочёл от нечего делать. Разбойников ищут, убийц, то да сё… и наших сестёр тоже.

– Пф! Я знал, что с ними нечисто. – Обрадовался Ярый. – Они тайные шпионки? Отравительницы? Волочайки? Я шучу. – Тут же добавил он в сторону Гордея, но в этот раз тот не обратил внимания.

– Нет, их ищут как пропавших без вести. Их отец, Марк Софийко. Богатый купец. – Ответил Всеволод.

– С чего ты решил, что ищут их? – Спросил Гордей.

– Ожега и Малинка Софийко, имена и описание сходятся. Девятнадцать и шестнадцать лет, русые, кареглазые, стройные. Вроде, их сманил кто-то из дома, обманом увёл. Большие деньги за них обещают.

– Насколько большие?

– Настолько, что Вишнянки наперегонки побегут за наградой.

Гордей тихо добавил:

– А если до Облипок объявление дошло, вскоре и местные узнают.

– Ага. Такие же бумаги, чтобы на площадь вешать, сюда прибудут на той неделе, местные хвастались.

Ярый пожал плечами:

– Неважно уже. Всё равно уходить решили. Да, Гордей?

Тот кивнул.

– А насчёт девчонок – что-то ты говорил об их прошлом.

– Дед Ших рассказывал, конечно, – вздохнул Всеволод, прижимая ладонь к затылку. – Но из головы напрочь вылетело. Точно помню одно – сироты они.

– Почему тогда их ищет отец?

– Не знаю. Они деду сказали, что сироты, тот и поверил.

– Ага, а спросить нельзя, спугнём. – Сделал вывод Ярый. – И что делать?

Гордей поднял брови, будто удивлялся вопросу.

– Как что? Ей нельзя тут оставаться. Во-первых, обе ушли из дома… бежали по петле. Они испугались чего-то так сильно, что вошли в Тамракский лес! Знаете же, какие о нём на людской стороне слухи ходят. Люди не умеют по петлям ходить, не знают о них, думают, там чудища живут. А во-вторых… Она рысь. Великий князь нагоняет на свой народ страх и ненависть к нашему, звериному. Человеческие колдуны рано или поздно выдумают, как отличить человека от зверя, и станут проверять всех жителей на своих землях. Кого найдут – тому не жить. Так что мы уходим и забираем сестёр с собой. А там узнаем, отец он или кто… и отчего дочери от него сбежали.

– Если всё, я отдыхать. – Всеволод поднялся, добрел до кровати и завалился на неё со стоном, зарываясь головой под подушку.

– Да, я тоже. Хочу отдохнуть, чтобы завтра не пропустить, как ты уговоришь эту колючку с тобой идти, – засмеялся Ярый, располагаясь на соседней.

Гордею ничего не оставалось, как согласно кивнуть и занять свою кровать. Он устал, а завтра снова действовать. Ломать голову над тем, что и как делать, и сейчас, и в будущем.

Но ладно… пока они заслужили отдых.

Не прошло и минуты, как звери уже дружно сопели.